1

На тринадцатом этаже лифт остановился. В кабину ворвался черный пудель, волоча на поводке девочку лет десяти в красном пальто с капюшоном.

Из-под капюшона выглядывало кругленькое заспанное личико. Пес визжал, нетерпеливо сучил ногами и царапал дверь. На всякий случай Толмачев встал так, чтобы пудель не нависал над начищенными туфлями — в первый раз сегодня обулся по-весеннему. На первом этаже пудель выволок девочку.

Далеко не убежит, бедняга, подумал Толмачев, копаясь в почтовом ящике. И оказался прав — пудель стоял, задрав ногу, словно салютовал, под кустом сирени у самого подъезда.

Несчастные городские животные… Толмачев не заводил ни собак, ни кошек, хоть иногда и скучал в одиночестве, но не хотел мучить живую душу, обрекая на заточение в пустой квартире.

С утра подморозило, и большую лужу на пустыре между домом и станцией метро затянуло прозрачным ледком. Снег совсем сошел, даже в тенечке с северной стороны дома, где располагалась автостоянка — небольшая открытая площадка, обнесенная кроватной сеткой. «Жигуленок» Толмачева чуть выглядывал из-под коротковатого покоробленного тента. Некогда было кататься. И гараж искать некогда.

Снег сошел. Обнажились напластования зимнего мусора. Пустырь напоминал свалку — противно смотреть, не то что ходить. Но до метро напрямую было гораздо ближе, и Толмачев пустился в путь по подмерзшему мусору.

Не один он так путешествовал — целая толпа военных вываливалась из трех подъездов высотного дома. Почти все квартиры в нем занимали сотрудники научных и хозяйственных структур Министерства обороны. Здесь, в Орехово-Борисове, Толмачев чувствовал себя почему-то намного свободнее и в большей безопасности, чем на Тишинке, где недавно жил. Может быть, это чувство безопасности появилось от обилия военных в доме, а может, потому, что безликие и неопрятные кварталы, построенные на месте сгинувших подмосковных деревень, кварталы, населенные пришлым людом, л и м и т о й, совсем не напоминали столичный район.

Словно очутился Толмачев в долгой командировке, скажем, где-нибудь в Поволжье.

Добираться до работы стало проще: полчаса на метро — по прямой, без пересадок. На «Каширской» в вагон втиснулись спекулянты с юга с громадными самошвейными баулами из толстого капронового полотна. В баулы можно было засунуть овечью отару. Одну сумку поставили на ноги Толмачеву. Не сверкать, значит, сегодня надраенным туфлям. Он не стал возникать, отвлекаясь переводным детективом, где с первых страниц заваривалась перченая каша. Автор натолкал в варево немножко Парижа, немножко КГБ с Сюрте Женераль и много-много арабских террористов…

Когда Толмачев начал вновь привыкать к езде на метро, ему поначалу нравилось наблюдать пеструю толчею вокруг. Поневоле вспоминались студенческие времена. Но вскоре понял, что народ в метро весьма переменился с тех времен.

Раньше по утрам в вагоне ехали только свои: студенты с конспектами, домохозяйки с покупками, чиновники с «Правдой», дачники с рюкзаками, работяга с авоськами. По вечерам домой возвращались те же студенты, чиновники и работяги. Прибавлялось немного публики, спешащей на спектакли и концерты. Мелькали влюбленные с цветами.

Теперь же московские пассажиры растворились в толпе: спекулянты с неподъемными сумками, провинциалы с тележками колбасы, беженцы с грязными молчаливыми детьми, бездельники в кожаных пиджаках, военные в камуфляже, безработные с угрюмыми глазами, нищие с плакатиками, мальчишки с кипами газет и коробками жевательной резинки, бродяги с небритыми мордами и бездомные собаки с лишаями. Все это месиво перло, не обращая внимания на окрики дежурных по станции, свистки милиционеров, правила и грозные указующие знаки, и потому в переходах метро возникали потные водовороты и мимолетные скандалы. А само метро из череды чистых, нарядных подземных дворцов превратилось в бесконечный замызганный подвал, где повсюду валялись сплющенные банки из-под пива, обертки от конфет, пакеты от кукурузных хлопьев, а также калеки и пьяные.

Так что наблюдать за жизнью метро Толмачеву быстро прискучило, и он начал рассматривать на книжных развалах яркие, хорошо изданные и плохо отредактированные зарубежные детективы.

Как всегда, тридцать страниц успел проглотить, прежде чем толпа выкинула его на мрачноватой станции «Новокузнецкая». Отдел по борьбе с экономическими преступлениями, ОБЭП, получил собственное помещение на Пятницкой — отреставрированный трехэтажный особняк, возведенный в середине прошлого века замоскворецким толстосумом. В доме, наверное, и Островский бывал, чаи-сахары гонял. Островский Александр Николаевич.

«Не в свои сани не садись», «Не все коту масленица» и так далее. Памятник, охраняемый государством. Не Островский, естественно, а особняк.

И уж он охранялся — наше почтение. Первый этаж занимала посредническая фирма. Чем она занималась, никто из ОБЭП не знал и знать не хотел — крыша, она и есть крыша. С улицы Толмачев свернул в узкий тупик, перегороженный литой оградой с острыми столбиками. За оградой в голом дворе стоял белый подковообразный дом, размеры которого удачно скрадывала форма. Полковник Кардапольцев выбрал особняк из нескольких «адресов» только потому, что рядом практически не осталось жилых домов. Уединенно, хоть и в центре Москвы. А из правого крыла здания можно было дворами пройти на Большую Ордынку.

Толмачев толкнул стеклянную дверь с тремя красными шашечками на уровне глаз: чтобы по рассеянности кто-нибудь не врезался лбом в чистое стекло. В вестибюле с полами под мрамор и венецианскими окнами скучал мальчик в красном пиджаке и при галстуке. Охранял памятник старинного зодчества. Клиенты посреднической фирмы еще не трясли бронированными кейсами и кожаными папками. Толмачев прошел до неприметной двери в углу с табличкой «Служебный вход» и кодированным замком. За дверью стоял еще один мальчик, в камуфляже. Ему Толмачев показал для порядка пластиковый пропуск. И пошагал вверх по лестнице.

На втором и третьем этажах располагались рабочие кабинеты, библиотека технической литературы, буфет, оружейная комната и зал для совещаний.

Еще два этажа уходили под землю. И уж тут ничто не напоминало чинное бюрократическое заведение, контору. В зале мониторинга стояли модемные системы, блоки подслушивания телефонных коммуникаций и радиосвязи, электронная картотека, оборудование для считывания информации со стен, с оконных стекол, электросетей и чуть ли не с канализации. В оперативном зале среди прочего добра выделялась универсальная настольная типография, воспроизводящая любой уловленный в сети мониторинга документ — от платежного поручения до трастового договора.

Комнату в десять квадратных метров с единственным узким окном и множеством выступов Толмачев делил с лейтенантом Олейниковым, юным дарованием, помешанным на взломе закрытых компьютерных систем. Олейников, еще будучи студентом института электронной техники в Зеленограде, выпестовал компьютерный вирус «Гога». Вездесущий и вездежрущий вирус умудрился сорвать запуск сверхнового спутника-шпиона. Стране очень повезло, что она не имела развитой компьютерной сети и бедный «Гога» в конце концов помер от голода. Однако вредителя Олейникова довольно быстро вычислил тогда еще живой и здоровый КГБ, но перед носом Лубянки студента-дипломника перехватило Управление.

Гога Олейников, как всегда, опаздывал на работу. На столе Толмачев обнаружил записку: «Сходи на мб. Буду к 13.00». Сокращение означало мордобой. Так руководитель группы майор Шаповалов, доцент Плехановского института, именовал планерку у начальника отдела, полковника Кардапольцева. Толмачев глянул на часы: до совещания оставалось пять минут, а хотелось, по традиции, выкурить первую с утра сигарету — самую сладкую.

Курить в рабочих помещениях Кардапольцев категорически запрещал.

Пришлось отправиться в сортир, где кучковались любители табачного зелья. Химичев из группы прослушивания демонстрировал микровидеокамеру, вмонтированную в значок с портретом Джона Леннона. Он увидел на Толмачеве новый свитер и возбудился:

— Где оторвал? Индийский, что ли? Дай пощупать.

Толмачев отмахнулся, досасывая окурок. Говорить с Химичевым о тряпках можно было часами.

Ну, мужик пошел…

В зале совещаний когда-то закатывали банкеты.

Уютно тут было в царское время — вон какая лепнина по стенам и потолкам! А теперь посреди зала стоял длинный полированный стол в окружении серых жестких кресел. В углу поблескивал видеопроектор.

Рядом собирала пыль пальма в кадке. Серые плотные шторы, которые обычно прикрывали стрельчатые окна, были отдернуты.

Руководители групп уже занимали свои, однажды определенные, места за столом. Размещение не диктовалось иерархией, которую, кстати сказать, в отделе и определить было бы затруднительно. Просто однажды каждый занял место, почему-то ему понравившееся. Майор Шаповалов, например, сидел в третьем кресле слева, если считать от места председательствующего. Толмачев и опустился в третье кресло, исподтишка разглядывая коллег.

Деликатно зевал в узкую сухую ладошку очкастенький, похожий на сельского учителя подполковник Романюк, руководитель группы инвестиций.

Перебирал бумажки краснолицый медвежеватый майор Спесивцев, возглавляющий группу подслушивания. А на ухо ему рассказывал что-то веселенькое статный чернобровый майор Чихачев, тоже технарь, руководитель группы спецсвязи. Вальяжно развалившись, посасывал холодную трубку подполковник Фетисов, командующий группой валютных контропераций. С хрустом грыз леденец подполковник Осадчий, трижды дед, как он с гордостью представлялся. Осадчий недавно бросил курить и ходил с липкими от леденцов пальцами. Он возглавлял группу банковской резидентуры. На отлете, в торце стола, рассеянно чертил в блокноте овалы и крестики одутловатый, с землистым лицом почечника подполковник Крохмалев, заместитель начальника отдела и начальник группы зарубежных поездок.

На этом ареопаге Толмачев, представляющий группу аналитиков, был младшим в должности и мог вякать лишь с разрешения присутствующих. Поэтому он не любил планерки.

Круглые часы над пальмой надтреснуто отбили полный час. Девять. Открылась дверь из кабинета полковника — темная и тяжелая, в орнаментальной резьбе. Не садясь, Кардапольцев поздоровался и обнажил в улыбке металлические зубы.

— Ну-с, господа хорошие и товарищи дорогие… Высокое начальство дает нам шанс отработать зарплату. Несрочные дела приказываю сгрузить в бункер. Потом разберемся.

За столом переглянулись. «Сгрузить в бункер» — значит отдать наработки в технический секретариат капитану Лещеву. Тот распихает дела своим подчиненным, которые будут только фиксировать поступление новой информации по каждой теме да «заводить в архив». А ведь некоторые операции уже находились в стадии завершения. Хорошо, если к ним удастся вернуться. Иначе информация, на добывание которой было брошено столько сил, нервов и времени, просто устареет.

— Понимаю ваше настроение, — сказал полковник, садясь. — Понимаю и сочувствую. Но!

Он подолбил пальцами столешницу.

— Очень важное задание, господа и товарищи. Нам поручили пощупать «Прима-банк». Пощупать и свалить — если посчитаем нужным пойти на такую меру. Надеюсь, это хорошая новость.

Тут он в точку попал. За столом возник нестройный шум. Подполковник Осадчий бросил в рот внеочередной леденец. Подполковник Фетисов вцепился зубами в чубук, как собака в мосол. Майоры Спесивцев и Чихачев сшиблись ладонями, как хоккеисты после удачного броска по воротам противника.

— Разделяю ваше ликование, — сказал Кардапольцев. — Работая в качестве правительственного агента, банк слишком часто вылезал на биржевой валютный рынок и действовал там в ущерб государственным интересам. А отслеживать эти действия нам запретили. Теперь же, слава Богу, и наверху прозрели. А «Прима» уже лезет в операции со стратегическим резервом. Лещев! Прошу…

Возник капитан Лещев, строгий юноша в дымчатых очках, референт и конфидент Кардапольцева, начальник техсекретариата. Он начал читать установочную справку, грассируя, словно кончал не Серпуховское ракетное училище, а Пажеский корпус:

— Таким об'азом, Центробанк в п'инудительном по'ядке…

Толмачев не слушал — декламация Лещева была данью традиции, а распечатку справки все равно получит каждый участник планерки. Значит, и до «Примы» добрались… Серьезная контора, пионер банковского дела в России. Уставный капитал около ста миллиардов рублей. Активы — два с половиной триллиона. Участник всех существующих межбанковских расчетных сетей и клиринговых центров. Операции с кредитными картами и дорожными чеками. Два десятка филиалов в одной Москве. Реклама по всем телеканалам и газетам. У такого монстра Центробанк лицензию не отберет, побоится скандала, даже если «Прима» наплевала на договоренности с правительством. Кстати, а где оно, то правительство, с которым банк договаривался? Давно нет, поменялось до фундамента.

Со всем доступным ему смирением Толмачев распростился с надеждой на отпуск: море, пальмы, девушки. Лещев раздал ксерокопии справки — Завтра жду планы оперативных мероприятий, — подвел черту Кардапольцев. — Диссертаций не писать. Читать их некогда. Все свободны, кроме Крохмалева и Толмачева.

Полковник с усмешкой запустил по столу пепельницу.

— Травись, Николай Андреевич… А то разговор долгий.

 

2

Седлецкий подписал экзаменационную ведомость и отдал старосте группы, таджику Озадову, который скромно дожидался конца зачетов.

— А друг ваш драгоценный… Макартумян! — спохватился Седлецкий. — Он думает сдавать зачет?

— Конечно, думает, Алексей Дмитриевич, да, — покивал Озадов. — Родственника хоронит. У него родственники в Карабахе.

Седлецкий посмотрел в окно, в институтский дворик, где на черной клумбе проступали багровые ростки пионов, и вспомнил шаонские розы.

— Появится Макартумян, — строго сказал он, — пусть найдет меня немедленно. Постараюсь быть снисходительным, учитывая обстоятельства. Но зачет он должен сдать. Еще неизвестно, как сложится вся сессия. На каникулы домой поедете, Озадов?

— Домой, да. В Ходжент. В Ленинабад.

— Хороший город. — Седлецкий перешел на фарси. — У меня там товарищ работает. Если не трудно, зайдите, передайте большой привет.

— Не трудно, да, — вновь покивал Озадов крупной круглой головой. — Передам, Алексей Дмитриевич. Называйте адрес, пожалуйста.

И вытащил ручку.

— Успеется, — отмахнулся Седлецкий. — Потом поговорим, ближе к отъезду. Кстати, Озадов, это будут последние ваши каникулы. Через год вы вольная птица. Не думали о будущей работе?

— Думал, да. Дядя обещает устроить в наше посольство. Здесь, в Москве.

— Послом? — улыбнулся Седлецкий.

— Пока нет, — не принял шутки Озадов. — Молодой я. Буду помощником торгового представителя.

— Важная карьера, — буркнул Седлецкий по русски. — Стоило ли для этого учиться в нашем институте?

Озадов лишь виновато пожал покатыми борцовскими плечами. Седлецкому нравился этот плотный крепыш — собранный, дисциплинированный, не по возрасту серьезный. Учился он хорошо, хоть на первых курсах были у него сложности с русской грамматикой. И чтобы покончить со сложностями, Озадов дважды переписал сборник чеховских рассказов. О чем и узнала институтская общественность от неугомонного Макартумяна.

Второй год Седлецкий приглядывался к Озадову. Чем-то он напоминал Мирзоева, старого боевого товарища по Афгану и по последней операции в Шаоне.

— Могу предложить более интересную работу, — сказал Седлецкий. — Перспективную, хорошо оплачиваемую… Правда, она связана с разъездами. Но вам, Озадов, пока вы молодой, и покататься не грех, за казенный счет мир посмотреть. Верно?

Озадов почесал переносицу, но ответить не успел. В аудиторию влетела яркая, словно попугай, Лерочка, секретарша учебной части.

— Ой, Алексей Дмитриевич! Вас к телефону… Просто оборвали. Срочно, говорят, и немедленно!

— Так срочно или немедленно? — поднялся Седлецкий. — Велик могучим русский языка… Правда, Лерочка?

Оказалось, и срочно, и немедленно. Через пять минут он уже выводил белую «Волгу» со стоянки перед институтским подъездом, успев лишь позвонить домой и предупредить жену, что обедать не заедет-дела.

Грязь на дорогах оттаяла под апрельским солнцем и шипела под колесами. Машину чуть заносило — пора бы резину сменить… Разворачиваясь на Тверской на Садово-Триумфальную, Седлецкий едва не врезался в темно-вишневый «Вольво», который на самом повороте неожиданно выскочил вперед — подрезал, как говорят автомобилисты. Седлецкий возмущенно забибикал, но хозяин «Вольво» и ухом не повел.

— Сволочь! — крикнул в сердцах Седлецкий. — Почем права купил?

В последнее время по Москве стало опасно ездить. Мальчики в зарубежных тачках бестрепетно летали на красный свет, подрезали на поворотах, заскакивали на тротуары и газоны, разворачивались в любом неожиданном месте — хоть в центре встречного потока. Гаишники в столице, казалось, вымерли, словно мамонты. В былые годы этот хмырь в «Вольво» давно бы уж дырку в талоне заимел! А то и вообще без прав остался бы… Впрочем, заметил сам себе Седлецкий, в былые годы на московских дорогах почти не встречались иномарки.

Седлецкий благовоспитанно прижался к бровке и тихо-мирно дополз до Самотеки. Не хватало еще в аварию попасть после вызова к заместителю начальника Управления.

Конспиративная квартира генерал-майора Савостьянова выходила окнами на Театр зверей имени Дурова. Многозначительное соседство.

Большая комната напоминала кабинет ученого, этакой пыльной архивной крысы, — тут стоял обшарпанный стол, заваленный рукописями, пожелтевшими ксерокопиями, гранками статей, дряхлыми папками со следами многочисленных наклеек, брошюрами, драными конвертами. В углу, правда, на отдельном столике, посверкивал компьютер с большим монитором, словно бросающий строгостью линий вызов ветхозаветному бардаку на рабочем столе. По стенам стояли застекленные стеллажи с книгами на английском, французском и арабском.

Генерала ценили в узких научных кругах как высококвалифицированного арабиста, знатока наречий Магриба.

Одиннадцать лет он работал квартирьером «Аль Махриби» — международной организации исламских правых. Разъезжал по миру, готовил базы для тергрупп, обеспечивал их оружием и техникой.

Звали его тогда Хассан Мисрий — Хассан Египтянин, потому что внедрился он в Каире. В «Аль Махриби» Савостьянов дослужился до новой клички — Газзаби, Сердитый, а в Управлении — до подполковника. Он усовершенствовал знание основных европейских языков и всех арабских диалектов, до которых мог дорваться. С его помощью, а в некоторых случаях при его участии было организовано два десятка нашумевших терактов в Европе и Америке.

Савостьянов был инициатором нескольких серьезных разборок с «Фатхом», после чего палестинцы открыли на Хассана Сердитого настоящую охоту. Они-то и выдали его итальянской жандармерии.

В личине матерого арабского террориста Савостьянов бежал быстрее лани через всю Италию — от солнечной Калабрии до пасмурного Пьемонта, меняя машины, поезда и документы, а заодно вспоминая, на случай ареста, запасную легенду агента КГБ. Где-то уже за Миланом пришлось прыгать ночью на ходу из экспресса. От погони он оторвался, но повредил колено и на явку в Швейцарии буквально приполз.

Вскоре он вернулся в Москву и начал преподавать в разведшколе Управления. Выдержал один семестр и запросился на оперативную работу. В качестве паллиатива ему предложили должность заместителя начальника Управления и кураторство над службой безопасности. В общении с окружающими, вероятно, вследствие травмы и неутоленной жажды дела, Савостьянов был груб, неуживчив и, раздражаясь, изъяснялся матом, переплетая его витиеватыми арабскими проклятиями. Внешне он походил на черного угрюмого бульдога, украшенного щеточкой насеровских усов с проседью на самых кончиках.

Седлецкий был знаком с генералом более двадцати лет. Еще в институте они встретились в комитете комсомола, где студент Седлецкий представлял курсовое бюро, а аспирант Савостьянов — партийную организацию. Они довольно близко сошлись — по-землячески. Оба были из Ростовской области.

Потом снова оказались вместе в разведшколе Управления. Здесь Седлецкого натаскивали на работу в Иране и Афганистане, а Савостьянов готовился к «нелегалке» в Египте.

Вот так близко они не виделись почти год. Сдал генерал — под глазами мешки, лоб в испарине, складки вокруг рта закаменели. Теперь он еще больше походил на бульдога. На больного и старого бульдога. Выбравшись из-за стола, Савостьянов побрел, сильно хромая, к окну, из которого открывался вид на сад ЦДСА и новые дома Олимпийского проспекта. Закурил и спросил:

— Тебе арабисты не нужны?

— Хорошего человека всегда пристроим. По блату. А если серьезно…

— Я серьезно и спрашиваю! — перебил генерал и повернулся к Седлецкому. — Пора, чувствую, в отставку уходить.

— Так все плохо? — насторожился Седлецкий.

— Хуже некуда, Алексей… Все, суки, сговняли, про…бли! Всякая шелупонь, всякая бумажная потаскушка, твою мать, звонит мне по обычному городскому телефону! А? Как в баню звонит насчет свободных нумеров! Президент, видите ли, поручил составить справочку. Причем быстренько. А? Быстренько, аннанин кейсим! Естественно, я этого придурка отшил. И приказал адъютанту больше не соединять. Что ж ты думаешь?

— Позвонил другой придурок, — предположил Седлецкий. — Чином повыше.

— Верно, — согласился генерал. — С тем же поручением… Они там что, с ума посходили? За кого нас держат? Вообще, откуда они знают о существовании Управления? Нет, надо уходить к едрене фене, алларахим…

— Ну и правильно, — после небольшой паузы сказал Седлецкий. — Без работы не останешься. С нового учебного года возьмешь группу первокурсников. Не забыл, полагаю, разницу между дивани и магриби? А между таликом и насталиком?

Генерал прохромал к столу, взял старый конверт и стремительно начертал четыре раза одно и то же предложение справа налево, в столбик. Перебросил конверт Седлецкому, который развалился в единственном гостевом кресле. Тот полюбовался классическими разновидностями арабского письма и заметил:

— Прекрасно, Юра, прекрасно… А я так не умею. Кстати, не разберу последнее слою.

— В Алжире и Тунисе так называют евнухов. А восточнее, в Ираке или в Сирии, это слово обозначает ругательство.

— Какое? — с научным интересом поднял глаза Седлецкий.

— Очень простое — мудак!

— Ты бы порвал листочек, — посоветовал Седлецкий. — Не дай Бог, сыщется еще какой арабист. И узнает, кого ты евнухом окрестил. Не вводи ближних в грех стукачества!

Генерал бросил конверт в пепельницу и поджег.

— Значит, вместе преподавать будем, Юрии Петрович? — задумчиво спросил Седлецкий. — А тут пусть командуют эти… Как их в Ираке зовут? — Савостьянов разбил спичкой слой пепла и вздохнул. — Ладно, замнем, Алексей. Это я поплакался тебе в жилетку. А вообще-то вызвал по делу. Вот, познакомься.

— Аналитическая записка, — вслух прочитал Седлецкий заголовок ксерокопии. — Первое: подготовить общественное мнение к возможности коммунистического реванша…

Он пробежал взглядом листок и пожал плечами.

— Бред какой-то!

— Бред? — прищурился Савостьянов. — Нет, голубь… За этим бредом — деньги, амбиции, оружие, ненависть. Поэтому, так сказать, в порядке бреда создано оперативное подразделение под моим чутким руководством. Ты возглавишь группу. Часть людей ждут в Ставрополе, часть останется здесь, в Москве, на случай обострения ситуации.

— Дай-ка еще раз посмотреть, — попросил Седлецкий и долго вчитывался в короткие строчки аналитической записки. — Остаюсь при своем мнении — это бред. Однако при благоприятных обстоятельствах, при четкой организации дела…

— Вот именно, — вздохнул генерал. — Когда ты узнаешь, кто за этим стоит, то поймешь, что четкости им не занимать стать.

— Людей из моей группы я знаю?

— Вполне возможно. Они вот-вот должны подойти.

Тут и звякнул телефон. Генерал послушал секунду и приказал в трубку:

— Поднимайтесь!

Когда открылась дверь, Седлецкий улыбнулся:

— Можно было сразу догадаться…

В поношенной, чуть мятой полевой форме, успевший обгореть на раннем южном солнце, Мирзоев выглядел обычным ветераном глухого гарнизона, неожиданно командированным в Москву. Зато Акопов смотрелся так, словно только что выбрался из темно-вишневого «Вольво», который досаждал Седлецкому на повороте с Тверской: шикарный костюм, толстая золотая цепь на шее, модные туфли.

С Седлецким оба поздоровались сдержанно, косясь на заместителя начальника Управления.

— Садитесь, — сказал генерал. — Спихни папки на пол, Акопов, и бери стул.

Савостьянов подмигнул Седлецкому.

— Ну, Алексей Дмитриевич, одолевают вопросы?

— Одолевают, — согласился Седлецкий. — Например, хотелось бы понять, каким образом майор Акопов…

— Майор Акопов недавно соизволил вернуться на службу, — с усмешкой доложил генерал. — Побегал и вернулся. От конторы не сбежишь. Так, Акопов? Ну вот… После служебного расследования бег на длинную дистанцию майору простили. И даже зачли, по-моему, в качестве командировки внедрения. Не знаю, правда, в какое болото он внедрялся.

— Зачесть-то зачли, — пробормотал Акопов, — а командировочные не выписали, товарищ генерал-майор. Зато все, что я в этом болоте заработал, приказали внести в кассу конторы. А потом мы еще говорим о стимулах…

— Не наглей, братец, — построжал генерал. — Скажи спасибо, что тебя не повесили. Ну-с, а майора Мирзоева мы отозвали в резерв управления кадров Минобороны. Пусть поболтается в резерве. Пока не потеряется. Ничего, солдат спит, а служба идет. С жильем вопрос решил, Мирзоев? Ну, молодец. А теперь к делу.

Савостьянов вынул из сейфа пачку фотографии.

— В стране, как вы знаете, циркулируют слухи о госперевороте. Какова, хотелось бы знать, реакция на эти слухи в вашем окружении? Начнем с профессора.

— Слухи бродят, — согласился Седлецкий. — Активно обсуждаются. Даже в очереди в буфете. Однако, насколько можно судить, никто в переворот не верит.

— Не верит… — повторил генерал. — Так, Акопов, твои наблюдения? Что говорят о перевороте в криминальной среде?

— Обсуждают активно, товарищ генерал-майор. С одной стороны, боятся. С другой — не очень верят. Хотя и ждали переворота на прошлые ноябрьские праздники, потом почему-то тринадцатого декабря. К счастью, пока не дождались.

— К счастью не дождались, Акопов, или к сожалению? — прищурился Савостьянов.

— Как посмотреть.

— Понятно, дипломат… А что говорят на дальних рубежах, Мирзоев?

— Ничего не говорят, товарищ генерал-майор, — спокойно ответил Мирзоев. — Надоело. Первые слухи еще воспринимались с беспокойством. А потом надоело. Даже обсуждать.

— Вот! — поднял палец генерал. — Надоело. В этом и заключается, убежден, главная цель тех, кто распускает слухи и версии. Чтобы надоело, понимаете? Чтобы все перебоялись, расслабились и потеряли бдительность. Однако удалось выявить общую картину. Неутешительную, подчеркну, для режима картину. Слухи запускаются примерно из одних источников, регулярно и целенаправленно. В первую очередь в армейских и правоохранительных структурах. С весьма правдоподобными деталями, с фамилиями и датами. Половина штата Министерства безопасности занимается проверкой слухов и отработкой версий. Трясут журналистов, которые купились на сенсацию… Бросив, между прочим, действительно важные дела. Кому-то очень хочется, чтобы в потоке дезы и спекуляций потонула достоверная информация — ведь наши будущие Пиночеты не застрахованы от ее утечки.

Генерал помолчал, глядя в окно, и тихо, тяжело сказал:

— Однако эту достоверную информацию выловили и систематизировали. А делиться ею там, — он ткнул в потолок, — мы ни с кем не собираемся. Надеюсь, друзья, вы понимаете почему… Можно было бы и не говорить того, что скажу. Приказ отдал — и вперед! Но я вас давно знаю, верю вам и хочу, чтобы до конца поняли всю серьезность положения в стране. Вы знаете, что к нынешнему режиму многие в нашей конторе относятся, скажем так, без особого восторга. Однако с этим режимом работать можно. И нужно. Убеждая его прежде всего в необходимости эволюционного пути выхода из тупика. Подталкивая, если хотите, режим к эволюции. А Пиночеты бредят революцией, хотя любой здравомыслящий человек понимает: никакой революции, ни железной, ни бархатной, Россия уже не выдержит. Общество и так расколото. Революция расколет территории. И тогда красный Воронеж пойдет походом на белый Тамбов. Или наоборот. А теперь прошу к столу.

Он разложил на столе фотографии.

— Качество неважное. Снимали, прямо скажем, не в павильоне. Но узнать кое-кого можно. Верно?

— Можно, — пробормотал Седлецкий, склоняясь над фотографиями. — Это же Ткачев! А с ним кто?

— Рваный, — отозвался Акопов. — Гиви Рваный.

— Точно, — кивнул заместитель начальника Управления. — Командующий Отдельной армией и вор в законе за дружеским столом. Под икорку с балычком гуторят… Гиви Рваный контролирует кавказскую оружейную мафию. Ладно, смотрим дальше.

— Вот этот, пухлый, знаком, — показал Седлецкий. — Фамилию не помню.

— Заместитель командующего Московским округом ПВО генерал-майор Антюфеев. Запоминай, Акопов! Это твой пасомый. Будешь отслеживать его контакты вне Москвы.

— А этот, с усами, — Калиниченко, — подал голос Мирзоев. — Начальник штаба Девятнадцатой армии. Пьяница. С ним в обнимку Погосян — он командует боевиками в Карабахе.

Минут через десять, насмотревшись фотографий, Седлецкий задумчиво сказал Савостьянову:

— Не понимаю, Юрий Петрович, чем вызван переполох… Это же пешки! Они сроду не принимали самостоятельных решений. И никогда этому уже не научатся.

— Ошибаешься, Алексей Дмитриевич. Это не пешки, а командиры средней линии. Центурионы, если вспомнить историю Древнего Рима. На них замыкается приказ, и с них начинается его исполнение. Смелый, инициативный командир… Инициативный в рамках приказа, разумеется! Он обеспечивает три четверти успеха боя. А ты говоришь — пешки…

— Выходит, товарищ генерал-майор, над нашими центурионами есть и консулы с проконсулами? — спросил Акопов. — Ведь приказы, которые отдаются в центурии, должен кто-то подписать!

— Верно мыслишь, Акопов. Есть и консулы. Но ими займемся потом. Когда не останется тех, кто может выполнять приказы. Понимаю, это нестандартное решение. Обычно в таких случаях начинают откусывать руководящие головки… Однако до головок нам добраться не дадут. Теперь обратите внимание на карту. Вот увеличенная раскадровка. Какие объекты помечены?

— Генштаб, — сказал Седлецкий. — Кремль… Резиденция ГРУ. Пункт связи Московского округа ПВО. А здесь что?

— Место дислокации дивизии спецназа, — сказал Савостьянов. — Не забыто ничего, достойное внимания. Квадратиками отмечены базовые пункты заговорщиков, а кружочками — их первоочередные цели. Вот здесь — расшифровка списка тех, кого интернируют сразу после путча. И даже место сбора определено — стадион в районе Красной Пресни. Ну, что закручинились? От перспективы пробежки по стадиону? Так это больше мне грозит… Может, не стоило так откровенничать с вами, мужики? Другим группам я ставил задачу, не раскрывая общей картины.

— Вы правильно сделали, Юрии Петрович, — отозвался Седлецкий. — Ценю ваше доверие. Но сейчас я думаю не о стадионе, а о масштабах заварухи. Такая крупная акция не могла пройти мимо нашей конторы. Почему подготовка переворота не контролировалась с самого начала?

— С чего ты взял, что не контролировалась?

— Ну, если дело зашло так далеко, — поддержал Седлецкого Мирзоев, — то о каком контроле речь!

— Нарыв должен созреть, — вздохнул генерал. — Кстати, путчисты знают, что Управление в курсе их возни. Однако они завербовали одного из заместителей начальника Управления, посулив ему большие деньги сейчас и высокую должность потом. Он должен гнать в контору дезу. Поэтому наши Пиночеты спокойно относятся к пристальному вниманию Управления.

— А вам и гонят дезу, — сказал Акопов. — Очень уж все красиво оформлено. Эти карты можно на доску вывешивать на занятиях по тактике.

— Именно карты и убеждают в достоверности информации, майор. В наших военных академиях так и учат оформлять тактические документы — четко, красиво, под линеечку. А что касается заместителя начальника Управления, он завербован с санкции коллегии.

Савостьянов спрятал фотографии и карты в сейф.

— В качестве основной ударной силы заговорщики предполагают использовать Отдельную армию генерала Ткачева, имеющую, как вы знаете, значительный опыт боевых действий. В результате соглашения Минобороны с руководителями Московской, Тульской и Калужской областей решено передислоцировать армию в Центральную Россию до первой декады июля. А переворот назначен на четвертое августа. И это верно как тактически, так и психологически. Во-первых, в начале месяца запланирована серия поездок президента за рубеж. А мы уже знаем, что в России может твориться, пока нет хозяина и некому принимать решения. Во-вторых, учитывается наш специфический бардак. Никто в правительстве и в руководстве Вооруженными Силами не верит, что Отдельную армию передислоцируют в срок! Поэтому ее части могут шляться все лето хоть по ближнему Подмосковью, хоть по Кремлю. Заблудились, мол, дяденьки… Внимание! Ставлю боевую задачу…

 

3

Акопов чистил ухоронку, складывая в бумажный мешок разную мелочь, накопившуюся за год: старый бритвенный станок, ополовиненную банку пасты для мытья посуды, подтяжки со сломанным зажимом, початый цибик чая, истрепанную карту Москвы, пустые бутылки, пакеты и прочее в таком же роде добро.

Двухкомнатную мрачноватую квартиру на Пресненском валу организовал Степан, когда Акопову понадобилось залечь на дно после операции в Сурханабаде: узбеки потребовали его выдачи. В квартире он ночевал редко, так как работы — привычной, разъездной — у Степана хватало. Однако в редкие визиты сюда, на Пресню, умудрился Акопов оставить в ухоронке множество следов пребывания — бумажный мешок оказался почти полон.

Дожидаясь темноты, Акопов методично, метр за метром, вытер тряпкой, смоченной в уксусе, все двери и дверные ручки, оконные стекла, раковины на кухне и в ванной. Снял ситечко душа, забил шланг в сливное отверстие и открыл горячую воду.

Еще час драил полы, тоже с уксусом, уничтожающим жировые пятна. Залезал шваброй в самые укромные уголки, отодвинув кушетку и платяной шкаф.

Не зря старался — обнаружил давно утерянную авторучку. А на ней — пальчики, пальчики… Авторучка отправилась в бумажный мешок.

В сумерки он бросил ключи от квартиры в почтовый ящик, выбрался из дома и пошел к станции метро «Улица 1905 года». По дороге вывалил в мусорный бак добро из мешка, а тару изорвал. И остался с небольшой спортивной сумкой. В ней лежали смена белья, две рубашки, неброский галстук, потрепанная книжка «Звезды говорят» — про астральное влияние и прочее, домашние тапочки, фотоаппарат «Зенит», видавший виды, электробритва «Харьков» в чехольчике со сломанной «молнией», деньги в двух пачках, схваченных резинками, пустая кожаная папка на кнопках.

Во внутреннем кармашке сумки лежали паспорт и водительские права на имя Багаутдинова Сергея Хисматовича, уроженца Москвы, да еще упаковка анальгина. Две таблетки из дюжины — последние в пачке — сделали в химической лаборатории Управления. Это было последнее достижение пытливых умов, не обремененных плановыми сроками и не стесненных в средствах. Таблетку надо было подержать несколько секунд над огнем спички, а потом она сама приклеивалась к бронеплите или двери сейфа. Появлялось тихое белое пламя. Через три минуты оно гасло, а в металле образовывался пласт окалины, который можно было продавить кулаком.

Или лбом… Таблетки Акопов выпросил на всякий случай у химиков, пообещав написать подробный отчет о результатах их применения в полевых условиях.

Через полчаса он сидел в клинской электричке, последней в этот вечер. Погромыхивая на стыках, поезд оторвался от платформы Ленинградского вокзала. Акопов оглядел редких пассажиров, привалился к окну и постарался не задремать по-настоящему, чтобы не пропустить станцию Поваровку.

На глаза службе безопасности Акопов попал случайно.

Он летел в Хабаровск по заданию Степана. Стоял конец ноября. Москву перемело вьюгами, и тут же ударила оттепель. По пути в Домодедово чуть не попали в серьезную аварию на Каширке. Впереди занесло старый «Москвич». В него врезалась мощная тяжелая иномарка. Сзади напирал поток, впереди вскипало месиво из грязного снега и сцепившихся автомобилей. Водитель Акопова, молодец, среагировал: заложил немыслимый вираж, протиснулся в крайний правый ряд, выскочил на обочину и промчался по грунту. Побоище осталось за спиной.

Акопов вытер холодный пот и оглянулся. Идущая вослед «Волга» попыталась повторить маневр, но провалилась в талой дернине и забуксовала.

— Вертолет надо покупать, Гурген Амаякович, — сказал водитель, возвращаясь на дорогу. — Я когда по Кандагару гонял, так не боялся, как тут, в столице. Там хоть знал, за что могу аминь пропеть. А тут вылетит дурак — и абзац.

Дальше ехали осторожно, хоть времени оставалось в обрез. На площади перед аэровокзалом Акопов сказал:

— Я твой должник, браток. Спас от Склифа. Если не от морга… Чего тебе привезти?

— Смотря куда наладились, Гурген Амаякович, — засмеялся водитель. — Если в Среднюю Азию — привезите дыню.

— Нет, — помрачнел Акопов. — В Среднюю Азию мне летать вредно. Климат, понимаешь, тяжелый… Лучше я тебе рыбки привезу.

То ли перепсиховал он, не отошел еще от внезапного видения глупой и мучительной смерти в сплющенной коробке машины, а только не заметил он знакомую морду — буквально в нескольких шагах. Впрочем, с некоторых пор Акопов перестал остерегаться в людных местах. Обнаглел, что называется. Вряд ли коллеги из Управления признали бы его в бородатом пижонистом спекулянте — кожанка, штаны на заклепках, шнурованные ботинки до колен, цепь на шее, дымчатые очки и перстень-печатка с орех величиной. Акопова даже милиция не тормозила.

Однако бывший коллега узнал его сразу — именно потому, что таким, бородатым и пижонистым, запомнил Акопова по давнишней операции в Ливане, куда они ездили в качестве инструкторов подразделения христианской самообороны. Коллега отвернулся, изучая пестрые ценники в киоске, возле которого курил в ожидании своего рейса. А потом неспешно задавил окурок, пошел за Акоповым и убедился, что тот улетел с хабаровским бортом.

В общем, в Хабаровске Акопова встречали. Хоть и без цветов. И осторожно вели три дня, передавая из рук в руки, как сосуд хрустальный. Так весь маршрут и проследили — до самой малаховской резиденции Степана. Руководитель службы безопасности запретил брать Акопова нахрапом — представлял, какую свалку тот может устроить при задержании. Оперативники службы произвели молниеносный налет на московский офис банды Степана, захватили кадровика Андрея и часть банковских документов. А потом предложили Степану обменять начальника отдела кадров и засвеченные авизовки на господина Саркисяна, начальника отдела конъюнктуры.

Когда Акопов вернулся из рейса в Приднестровье, Степан передал ему предложение службы безопасности, присовокупив:

— Хочешь — отрывайся. Даже помогу. Деньги — грязь. Еще заработаем. Андрюшку только жалко. Замочить могут парня…

— Могут, — согласился Акопов. — И потому, Степушка, отрываться я не буду. Во-первых, надоело бегать. Не заяц. Во-вторых, пора с родной конторы по счетам получить.

— Как бы по рогам не получить, — невесело пошутил Степан. — Ну и с конторой ты связался — не приведи Господь! Из милиции я бы тебя через час выдернул. И даже с Лубянки. Ну, не через час, положим, но через пару дней выдернул бы. Однако Управление твое поганое… Никто не берет! А ведь я давать умею. Вот где сволочи, вот где бардак!

Короче говоря, решил Акопов сдаваться. Поставил лишь одно условие: Андрея обменяют немедленно. Что называется, из рук в руки. И обязательно в людном месте, чтобы у службы безопасности не появилось искушение продемонстрировать образцовую стрелковую подготовку. Обмен происходил в магазине «Детский мир», в секции мягкой игрушки.

Перед Новым годом тут было действительно весьма людно. В какой-то момент среди покупателей оказались одни папы — как на подбор, с квадратными неподвижными мордами и руками, вбитыми в карманы. Боевики Степана тут же угребли своего кадровика, а смиренного Акопова буквально вынесли на Пушечную улицу товарищи по ратным подвигам.

Через полчаса Акопов уже сидел в подвале старшего дознавателя службы безопасности майора Небабы и наслаждался его пением. Майор, по обыкновению, тщательно мыл руки, исполняя по ходу процедуры песни советских композиторов. Потом карандаши очинил, консерватор, придвинул стопку бумаги и представился.

— Извини, майор, — сказал Акопов, — но разговаривать с тобой пока не буду.

— Почему? — искренне удивился Небаба. — Рылом не вышел? Или званием?

— Званием, званием, — утешил его Акопов. — Сначала хотел бы поговорить с кем-нибудь из высокого начальства.

— А с начальством всей ООН… не испытываете желания?

— Ни к чему, — скромно отказался Акопов. — Просто я желаю открыть слово и дело государево. И не уверен, майор, что тебе надо все знать в деталях. Есть такие знания, которые в себе носить вредно. Можно грыжу нажить. Не обижайся. Поговорю с начальством — и весь я твой. Хоть на хлеб мажь.

Майор Небаба был умным человеком. А ум развивает осторожность. Пусть и с опозданием, но развивает. Во всяком случае, после того, как майор, будучи еще капитаном и следователем военной прокуратуры, нарвался по неосторожности на служебные неприятности, он явно поумнел. Поэтому старший дознаватель службы безопасности приказал подручному Потапову — сто килограммов мышц и полкило мозга, включая и спинной, — вернуть подследственного в первобытное состояние, на нары в одиночку, а сам, поколебавшись, позвонил генералу Савостьянову.

В тот же вечер шеф службы безопасности, не чинясь, прибыл в подвал Небабы и после пятиминутного общения с подследственным приказал подать в камеру чай с лимоном и бутерброды. И еще два часа заместитель начальника Управления задушевно общался с беглецом, а Небаба эти два часа тоже мух не ловил — в камере стоял миниатюрный японский микрофон и писал любой звук, вплоть до хруста хлеба.

Из камеры генерал вышел угрюмым.

— Спасибо, майор, что пригласил. Когда привезут начальника отдела спецопераций — пообщайся, не стесняясь в средствах.

— Есть пообщаться, не стесняясь в средствах, — ответил Небаба. — А на какой предмет, товарищ генерал-майор? Позвольте полюбопытствовать, рискуя показаться нескромным…

— Пусть подробно расскажет, кто решил убрать майора Акопова, кто был исполнителем… ну, и так далее. Чего тебя учить! И еще… выясни, через кого из оперативников начспец контачит с гэбэшниками. Кто организовал протечку информации в газеты о выдаче майора Акопова узбекам.

— Как долго, товарищ генерал-майор, я могу позволить себе не беспокоить вас докладом?

— Сложится цельная картина — звони, не стесняйся.

Когда генерал уехал, Небаба достал вопросник, который уже составил, слушая беседу в камере. Умный человек был Небаба, на лету все схватывал и вперед смотрел.

Той же ночью привезли начальника отдела специальных операций — начспеца, на сленге Управления. Это ему звонил Акопов, вернувшись из Сурханабада. Это по приказу начспеца Акопов пошел на рандеву в Даев переулок и чуть не нарвался на пулю.

Полковника взяли в дружном застолье — он еще не протрезвел по дороге с горенской дачи, а потому бушевал, тряс наручниками и обещал поставить всех раком, невзирая на чины и звезды. Минут десять Небаба внимательно слушал блеяние полковника, полируя бархаткой острые карандашные грифели — словно собирался чертить конкурсный проект. Когда полковник начал повторяться, Небаба отправил его в душ, под ледяную воду. И мокрого, дрожащего с похмелья усадил в знаменитое кресло с телевизором. После двух кубиков «болтуна», как свойски называли труженики подвала препарат, подавляющий волю и эмоции, полковник сделался разговорчивым. Небаба едва успевал строчить на листочке и менять карандаши. Пришлось подстраховаться магнитофоном.

После визита генерала и допроса начспеца об Акопове словно забыли. Но он не возникал, не бился лбом в «кормушку», а отсыпался, хорошо представляя, сколько работы задал службе безопасности и дознавателям майора Небабы. Время от времени он еще обдумывал со всех сторон тяжелый разговор с заместителем начальника Управления.

— Добегался, твою мать? Вот интересно, Акопов, на что же ты рассчитывал? Всю жизнь пробегать?

— На везение рассчитывал, товарищ генерал-майор.

— Ага… Выходит, не повезло?

— Не повезло. В первую очередь на начальников.

— А начальники, чтоб ты знал, Акопов, всегда говно. Хорошие начальники бывают только в гробу. Теперь докладывай, зачем звал, дезертир? Я ведь пришел только по старой дружбе.

— Для начала хотел узнать, дошли ли до вас пленки с показаниями Рытова и Самарина? — Седлецкий передал пленки. Оргвыводы сделаны.

— Как наказали моего непосредственного начальника? Небось выговор дали — за потерю бдительности?

— Дали, — нахмурился генерал. — Именно за потерю бдительности. А ты чего хотел — расстрела перед строем? Тогда уж и себе заодно придумай наказание.

— Себе? Аза что, Юрий Петрович?

— За то! — нажал на голос генерал. — За то, что долг забыл! Что мне не веришь! Мне… Я ж тебя из Ливана вытаскивал!

Акопов долго смотрел в желтые глаза заместителя начальника Управления. Смотрел и желваки по скулам гонял.

— О долге вспомнили, Юрий Петрович? — спросил он наконец с тихим бешенством. — А когда меня с первых шагов операции, как последнюю дешевку… Кто приказы отдавал?

— Только не я, Гурген. Наша контора, как ты знаешь, к сантиментам не располагает… Но я бы себе руку отрубил, а такой приказ не подписал. Кто провалил твою группу? Не я. Самарин и Рытов оказались пешками, исполнителями. Если бы ты не вмешался со своим самодеятельным расследованием, прокурор хренов… может, докопались бы до кукловодов!

— Вы действительно хотите докопаться?

— А зачем я сюда приехал!

— Хорошо. Тогда начните раскопки с моего непосредственного начальника. По его наводке меня пытались замочить — сразу после возвращения из Сурханабада. Только не говорите, что об этом не слышали!

— Черт тебя дери, Акопов… Я и вправду ничего не слышал.

— Совсем интересно стало жить, — усмехнулся Акопов. — Масштаб операции в Сурханабаде предполагал ваш личный контроль за всеми стадиями. Итак, сначала меня сдают перед акцией гэбэшникам. Потом начспец пытается убрать. Допускаю — без вашего ведома. Ну, не получилось испить моей кровушки… И в газетах появляется информация о выдаче. Отсекли назад дорогу, психологи! А вы ничего не знаете… Значит, у вас с контролем хреновато. Как же собираетесь дальше руководить службой безопасности, Юрий Петрович?

Савостьянов достал пачку американских сигарет, и они задумчиво покурили, заставив Небабу поволноваться — он уже начал грешить на микрофон.

Но потом, к своему облегчению, услышал:

— Тебя считают самым опытным оперативником. Считали, по крайней мере… Как же ты со своим опытом не усвоил: надо верить тому, с кем выпало работать! Верить! Даже если за веру иногда приходится расплачиваться разочарованием в ближних.

— Но не жизнью! Бросьте поповские штучки, Юрий Петрович… Если бы я всем верил, то меня не довели бы и до тюрьмы. В общем, от души побеседовали. Об отвлеченных материях вроде совести и долга и о конкретных делах вроде засады в Даевом переулке. Под конец Савостьянов сказал:

— Закончим дознание — влеплю тебе! Чтобы не самовольничал. Да еще с бандитами связался! Стыдоба… Все понимаю, но в банду зачем пошел, мать твою нехай?

— Жить-то надо, — развел руками Акопов. — Кто не работает, тот не ест. А кто не ест, тот нерегулярно ходит в сортир.

— Можешь не надеяться на очередное производство. И на внеочередное тоже. Лейтенантом на пенсию пойдешь.

— Значит, с боем, на танке надо было прорываться в приемную? — снова завелся Акопов. — В надежде, что адъютант не пристрелит? Неладно что-то в нашем королевстве. И не надо на меня вешать ваших дохлых собак, товарищ генерал-майор…

— Неладно! Но разберемся. И моли Бога, чтобы расследование…

— Я постараюсь, — сдерзил Акопов. — Да и Бог не фраер, он сверху все видит. Разберется, кто чего стоит, Юрий Петрович.

— На что намекаешь? — побагровел, словно кумачовый флаг, генерал. — Что не умею руководить? Так я за кресло не держусь! Понял?

— Понял, — кивнул Акопов. — Но лучше держитесь. Вы не самый плохой начальник.

— Все! — встал генерал. — Утомил своим хамством, философ. Отдыхай пока. Связи с бандой сдай дознавателю.

— А это вряд ли. Я туда не по вашему приказу внедрялся. Вы и так связи знаете, иначе служба безопасности на меня не вышла бы. Хотите — берите банду. Но без меня.

— Очень надо! — отмахнулся в двери Савостьянов. — Очень надо возиться с какой-то бандой! Пусть твои дружки еще немного погуляют, пожируют. Они же волки — выполняют санитарные функции. Вот когда начнут резать здоровых овец — возьмем. А сейчас и без них забот хватает.

Пока Акопов отдыхал, отсыпался в одиночке, Небаба с помощниками трудились словно пчелки.

В эти крещенские дни, когда на Москве стояли сизые морозные сумерки, через подвал старшего дознавателя службы безопасности прошло множество людей, часть из которых потом так и не вынырнула на шумных московских улицах. Будто растворились они, как дым в низком хмуром небе.

Лишь в конце февраля, в самый канун старого праздника Дня Советской Армии, Небаба выдернул Акопова на допрос.

— Условиями содержания удовлетворены? Жалоб нет?

— Жарко в номере, майор! Как в Сухуми в разгар сезона… А вообще — премного благодарен. Давно так не отдыхал.

— Вот и славно. Отдохнули — пора за работу. Повторите все, любезный майор, что вы имели сообщить нашему уважаемому генералу. Не затруднитесь вспомнить? А водочки не желаете для интенсификации мыслительных процессов? Давайте выпивать и закусывать в ходе беседы и в преддверии нашего праздника. Позволю себе, коллега, от всей души вас поздравить! Ваше здоровье…

Акопов занюхал корочкой первую стопку, шматок колбасы на вилку нацепил и прижмурился:

— Можно, дружище, я у тебя насовсем останусь? Готов на любую работу — хоть вешать подтаскивать, хоть повешенных оттаскивать.

— Не вешаем мы тут никого, — улыбнулся Небаба. — Не верьте сплетням, Гурген Амаякович. У нас же не гестапо. Вот, паштетику рекомендую. Гусиная печенка от бывших единоутробных братьев по социалистическому лагерю. Хорошо живут, подлецы…

Выпустили Акопова из подвала перед другим старым праздником — Восьмое марта. Небаба подарил дружеский шарж: Акопов на параше. А начальник Управления дал бессрочный отпуск и отправил в личный резерв до особого распоряжения. Теперь отпуск кончился. Хоть и бессрочный.

К Поваровке подъезжали в заряде мокрого снега. По темным стеклам электрички, изломанным искрами дальних огней, поползли вдруг рваные белесые полосы. Что с погодой делается! Ведь уже почки на деревьях распустились. Акопов наглухо застегнул куртку, поднял капюшон и побежал с платформы в поле. Сквозь мокрядь уютно светили крохотные окошки дачного поселка. От трансформатора четвертое строение, вспомнил Акопов. Два этажа с балкончиком. А ключ — на веранде, под половиком.

 

4

Идея создания Управления принадлежала Сталину.

Уже после Тегеранской встречи в верхах он понял, что союзники по антигитлеровской коалиции постараются не допустить СССР к дележке послевоенного мирового пирога. Хотя Советский Союз, по мнению вождя, имел на этот пирог право, оплаченное кровью многих миллионов. Фултонская речь Черчилля, а затем война в Индокитае и на Корейском полуострове укрепили Сталина в мысли создать совершенно новую, нетрадиционную разведывательную организацию, с помощью которой можно было бы не только отслеживать положение в стане будущего стратегического противника, но и активно воздействовать на формирование внешней политики враждебных государств, контролировать их экономику, сталкивать лбами на мировом рынке.

Последней каплей, переполнившей чашу, стал оскорбительный для СССР, с точки зрения Сталина, Сан-Францисский мирный договор стран коалиции с Японией, на подписание которого генералиссимус не послал никого. На одном из заседаний Политбюро уже в конце 1951 года Сталин рассуждал:

— Мы имеем огромную армию с бесценным боевым опытом. Но пусть она пока отдыхает. Мы используем опыт армии и будем создавать долговременные огневые точки. Но не на линии нашей обороны, а в глубоком тылу противника. Пусть такая точка сможет выстрелить только один раз… Как учит нас история, нередко от одного удачного выстрела зависит судьба всего сражения.

Члены Политбюро мало что поняли из выступления товарища Сталина, да он и не собирался разжевывать. На следующий день Председатель Совета Министров СССР подписал постановление о создании Управления по заграничным общественным исследованиям, подчинив новую структуру себе лично. Неблагозвучная аббревиатура УПЗОИ не прижилась. Осталось скромное безликое Управление. С тех пор каждый Генеральный секретарь ЦК КПСС, входя во власть, обнаруживал в сейфе предшественника это постановление и фамилию здравствующего начальника ведомства.

За сорок лет в кадрах Управления появились программист Пентагона, папский нунций, начальник канцелярии скандинавского премьер-министра, полковник натовской армии, член совета директоров Центробанка одной островной державы, декан крупного европейского университета, владелец издательского концерна, личный пилот африканского президента, шеф полиции английского графства… Впрочем, это были представители редких разновидностей профессиональных и общественных групп. Так сказать, экзоты. Зато депутаты парламентов, владельцы предприятий, журналисты, экономисты, чиновники самых разных государственных служб, которые прошли разведшколу Управления, исчислялись во многих странах тысячами.

Это были талантливые люди, отобранные штучно — долго и тщательно. Они могли бы сделать карьеру на любом поприще, если бы не избрали самую странную профессию в мире — профессию вживания в чуждую социальную и языковую среду. Пять лет они изучали в тонкостях язык страны внедрения, ее историю, культуру, традиции, быт. Пять лет одной из главных дисциплин была психология общения. После третьего курса аттестационная комиссия решала: готовить ли курсанта дальше по заложенной программе или списывать в спецшколу, которая готовила кадры только для командировок. Отсеивалась примерно треть. Для тех, кто оставался в разведшколе, группа специалистов разрабатывала легенды закрепления в странах пребывания, легенды, учитывающие все психофизические особенности курсантов и специфику предстоящей деятельности.

Пока курсант отрабатывал нюансы произношения, пока запоминал цены на бензин, метро и сигареты, группа по внедрению готовила ему место, добираясь до архивов школьных канцелярии, регистратур поликлиник, церковных книг и полицейских картотек. Курсант разведшколы еще сдавал экзамены, а уже начинал незримо жить там, оставляя вполне зримые следы пребывания во всех общественных и присутственных местах.

Лучше всего смысл работы группы внедрения иллюстрировала сказка о хитром Коте в сапогах.

«Чье это поле? — Маркиза Карабаса. — А чей это замок? — Маркиза Карабаса». После такой подготовки маркиз Карабас в восприятии окружающих казался живее всех живых.

Когда выпускник разведшколы появлялся в стране внедрения, у него уже было прошлое, закрепленное в архивах, справочных и даже памяти «земляков». К его услугам были «железные» документы, каналы связи, банковские счета, работа. Иногда, если требовали интересы дела, у него находились родственники — дядюшки и тетушки, троюродные братья. Для такого глубокого закрепления реконструировали память потенциальных родственников. В группе внедрения еще в середине 50-х годов начали работать специалисты по технологиям гипноза, долгосрочному программированию психики, управлению поведением и состоянием человека.

У того же Савостьянова под Каиром жили «родители», полуграмотные феллахи. Дома у них хранилось несколько фотографий, и на одной из них молодой Савостьянов был снят в обнимку с «друзьями детства», такими же, как и сам он, черноголовыми оборвышами. Если бы эти фотографии кто-то показал соседям, все дружно признали бы среди своих отпрысков шалопая Хассана, наследника дядюшки Рагима и тетушки Сюбейды. Самое интересное, что о Хассане-Савостьянове никто и никогда в деревне не вспоминал, включая и родителей — до тех пор, пока о нем не спрашивали чужие.

Сложная, дорогостоящая и трудоемкая работа группы внедрения позволяла по-настоящему имплантировать людей в общество, где многим предстояло жить до конца своих дней. Они заканчивали на новой родине университеты, обзаводились семьями, пробивались в истеблишмент.

Военной разведкой, промышленным шпионажем и специальными операциями сотрудники Управления не занимались, лишь иногда в этих целях выводя контактирующих с ними работников ГРУ и КГБ на нужные связи. В развитых государствах они были «агентами влияния», в странах «третьего мира» — «агентами давления», употребляя деньги, связи, деловой авторитет и власть, чтобы поддерживать в определенном русле течение событий. Они лоббировали законопроекты и госзаказы, покупали землю, предприятия, газеты, министров, парламентариев, голоса избирателей, помня главную заповедь: нет неподкупных людей, а есть только неприемлемые цены.

Если в начале пятидесятых первые агенты работали под постоянным страхом разоблачения, при ограниченных финансовых возможностях, то к середине восьмидесятых за рубежом сложилась мощная, хорошо отлаженная структура, которая пронизывала все государственные институты и имела собственные, весьма прочные позиции в деловом мире, что значительно облегчало проникновение и закрепление все новых и новых агентов.

За сорок лет в некоторых развитых странах потенциального стратегического противника вырос целый слой управленцев. В США, например, в Калифорнии, они даже организовали свой элитарный клуб «Золотой петух», куда принимали только капитанов финансов и промышленности.

Казалось, начала сбываться мечта генералиссимуса о тотальном подчинении изнутри идеологически чуждых обществ. При темпах, с которыми Управление вышло в восьмидесятые годы, потребовалось бы еще 25–30 лет, чтобы поставить вопрос о колхозном строе в Техасе… Но наследники Сталина оказались неспособными постичь всю грандиозность его замыслов.

Уже Хрущев решил пострелять очередями из «долговременных огневых точек в глубоком тылу противника», чтобы решить некоторые сиюминутные задачи. Во время карибского кризиса Управление «вбросило» в окружение Кеннеди добросовестно сработанную дезинформацию о возможностях советских подводных лодок. На этом фоне тайная встреча брата президента Роберта с хрущевским эмиссаром прошла почти дружески. Стороны высказали искреннее сожаление о разрастании скандала вокруг Кубы и пообещали друг другу сделать все, чтобы покончить дело миром. Кеннеди тогда так и не решился начать. И не потому, что рассказ брата о встрече с посланцем Хрущева убедил его в советском миролюбии. Президент помнил об информации, переданной доверенными людьми: русские субмарины бороздят чуть ли не Гудзонов залив…

Конечно, хорошо, что Хрущев не ввязался в серьезную драку из-за своего пылкого кубинского друга. Но после «вбрасывания» два десятка агентов Управления, задействованных в операции, были спешно эвакуированы, потому что дело коснулось стратегических интересов США, и подставлять под удар американских спецслужб остальную сеть было бы по меньшей мере глупо.

Брежнев рассудил, что Управление обладает возможностями добывать не только деликатную политическую информацию, но и валюту. Это при нем Управлению вменили в обязанность «отстегивать» в кассу партии значительный процент от всех финансовых операций и производственных прибылей.

Между собой работники Управления за рубежом называли эти поборы «налогом Ильича», и не из-за Брежнева, а потому, что первый взнос был сделан на проведение столетия со дня рождения Ленина.

Вообще Управление при Брежневе лихорадило.

Созданное генсеком партии как тайное орудие советского имперского давления в капиталистическом мире, Управление при незабвенном Леониде Ильиче нередко вовлекалось в разные сомнительные с точки зрения перспективной стратегии мероприятия, теряло агентуру, явки и позиции, на завоевание которых требовались годы и годы. Оно помогло «освобождаться от неоколониализма» Африке, открывая вместе с КГБ дорогу к власти жуликам и авантюристам, бойко цитирующим Маркса.

Опять же вместе с КГБ поддерживало Управление партизан в Центральной Америке, экстремистов на Ближнем Востоке, финансируя революционеров всех мастей, которые, несмотря на свой незначительный вес, жрали средства, как жрут листву гусеницы.

В конце августа 1968 года Леонид Ильич, отечески насупив брови, лично потребовал усилить роль своего Управления в чехословацких событиях, хотя в стране с территорией меньше Вологодской области и так была задействована половина сотрудников отдела соцстран.

Тогда-то и произошел первый бунт на корабле.

Коллегия Управления — начальник и семь его заместителей — приняли на закрытом совещании меморандум «О гамбургском счете». В соответствии с меморандумом, пользуясь завесой секретности и забывчивостью Брежнева, Управление начало самостоятельно планировать работу в русле долговременных программ. Отдельно было сформировано целое направление под кодовым названием «Потемкино». Здесь ковали показуху специально для дорогого Леонида Ильича.

Ему регулярно сверхсекретно докладывали об очередном запуске американских пилотируемых космических аппаратов — за месяц до событий.

Привыкший к страшной секретности вокруг советских ракет с экипажами, Брежнев и помыслить не мог, что о запуске американских можно прочитать в любой флоридской газете. Бригада сотрудников Управления сидела над подшивками «Бизнес уик» и «Файнэншл таймс», выуживая статистику и динамику промышленного производства США и Великобритании. Отчеты под грифом «Сов. секретно», составленные на основе этих изданий и украшенные цветными диаграммами, Леонид Ильич прятал в личный сейф.

Верхом наглости жителей деревни «Потемкино» был тщательный план Пентагона, скопированный с буклета, который вручают всем экскурсантам, посещающим высшее военное ведомство. Чтобы не плутали в огромном здании, не лезли в рабочие помещения и не отвлекали служащих вопросами. За этот план Брежнев распорядился наградить орденами и медалями всех «участников операции». Подразделение из «Потемкина», кроме успокоительной туфты, добывало ко дням рождения Леонида Ильича автомобили редких марок, которые генсек по человеческой слабости коллекционировал. Еще оно вносило в фонд «социалистического строительства» драгоценные камни. Брежнев бибикал за рулем очередного «мерса» или «ройса», пересыпал в горстях алмазы, любуясь игрой света, и был в совершенном восторге.

И все же в годы Леонида Ильича Управление сумело ослабить роль Скандинавии на северном фланге НАТО, не допустить проникновения Китая в экономику Индостана, Аравии и стран средиземноморского бассейна. Управление смогло создать условия для зыбкого длительного равновесия «ни войны, ни мира» на Ближнем Востоке, равновесия, выгодного в конечном счете только Советскому Союзу.

При Брежневе же Управление провело блестящую операцию по снижению эффективности системы защиты американских стратегических ракет.

Правда, честь ее проведения потом присваивали себе и КГБ, и ГРУ, но усомниться в этом заставляют масштабы и, главное, выходы на такие структуры, с которыми в одних случаях не могли работать военные разведчики, в других — сотрудники Комитета госбезопасности…

В СССР был разработан способ, позволяющий вводить в заблуждение американские спутники, которые следили за испытаниями советских ракет. На основе данных спутников Агентство национальной безопасности готовило сводную информацию. Выходило, что радиус действия советских «изделий» недостаточен, чтобы нанести американским ракетным шахтам невосполнимый ущерб. Да и точность стрельб русских не внушала особой тревоги.

Службы Управления в США всемерно поддерживали это заблуждение АНБ. В Агентстве, например, стало известно, что советская агентура и даже некоторые торговые представители судорожно ищут выходы на разработчиков и производителей средств наведения ракет. АНБ подыграло — сплавило русским за хорошие деньги систему наведения, которая от вибрации на старте выходила из строя.

Почти шесть лет тянулась эта игра. В результате американские стратегические ракеты нового поколения были размещены в пределах досягаемости советских ядерных средств. Управление и тут, воспользовавшись связями в военной верхушке, «посоветовало», что могло… Когда же открылась истинная картина, американцам пришлось снять боеголовки на западной полосе стартовых площадок — за полной их бесполезностью.

Андропов сначала попытался покончить с «вольницей» и переподчинить Управление Комитету государственной безопасности. Назначил начальником конторы своего ставленника. Но вскоре Андропов почему-то отказался от мысли привинтить слишком маленькую голову к слишком большому туловищу. Вероятно, он увидел, какие еще возможности открываются в работе спецслужб внутри страны, если использовать их параллельно. Не зря ведь Юрий Владимирович так тщательно изучал опыт работы ЦРУ, ФБР и АНБ. Именно при Андропове в короткий срок, буквально за три месяца, были созданы союзные структуры Управления, а их сотрудники внедрены в армию, МВД, прокуратуру и другие госслужбы и ведомства, вплоть до отраслевых НИИ и исполкомов областных Советов. Какие планы в отношении связки КГБ — Управление вынашивал Андропов, мы не узнаем никогда.

О Черненко сказать нечего. При нем ставленник Андропова сам ушел из Управления, а прежний начальник, оторвавшись от помидорных грядок на даче, вновь вернулся в рабочий кабинет.

 

5

Майор Шаповалов явился с планерки взъерошенный.

— Ну, орлы, проследили счета алмазников?

— Проследили, — кивнул Толмачев. — Как и предполагали, все концентрируется в «Прима-банке».

— Не ошиблись, Коля? Слишком легко подставилась контора…

— Ошибка исключена. Контрольную проверку делали параллельно с Олейниковым.

— Точно, — простуженным голосом подтвердил Олейников, скрытый дисплеем. — «Прима» нарисовалась.

— Любопытно-о, — протянул Шаповалов задумчиво. — Понимаете, что это значит?

— Еще бы! — сказал Толмачев. — Оборзевшая «Прима» создает мощный резервный фонд, обходя федеральные закрома. Для какой такой надобности? И если учесть ее связи с алмазниками…

— Это на третьей странице, — присовокупил Гога Олейников. — Второй абзац сверху плюс таблица.

— Побегу к Кардапольцеву, — решил Шаповалов. — Это серьезно. Гога, сделай еще одну распечатку для полковника.

— Уже сделал. — Из-за монитора показалась узкая голова с неуставной лохматой прической. — У меня тут мысль, товарищ майор!

— Не надо, — отмахнулся Шаповалов.

— Надо, надо! — заторопился лейтенант Олейников, бывший компьютерный хулиган. — В случае чего деньги у «Примы» можно назад свистнуть.

Шаповалов приостановился, озадаченный, в двери.

— Любопытно-о… Только объясни, что подразумевается под этим техническим термином — «свистнуть»?

— Ну, отыграть! Вот смотрите… Последний счет алмазников копируем сюда, сбрасываем на актив, меняем файл, сбрасываем в петельку, даем команду обратного отсчета… Во, пошло, пошло!

— Стой! — застонал Шаповалов. — Ну, детский сад… Останови!

— Вы чо, товарищ майор? — удивился Гога. — Это же имитация на нашей копии. А то я порядков не знаю…

— В инфаркт вгонишь, имитатор, — вытер лоб начальник группы. — Не можешь по-людски объяснить?

— А я чо делаю! — обиделся Гога. — Говорю же, последний счет копируем, сбрасываем на актив, потом в петельку…

— Помолчи! — поднял руку Толмачев. — Борис, ты читал последний доклад по обеспечению информационной безопасности?

— Читал, — насторожился Шаповалов. — Так там же говорится об информационной диверсии!

— То, что предлагает наш юный друг, и есть информационная диверсия. С помощью программы Гоги можно раздеть любой банк до трусов. Была бы возможность войти в сеть учета и ведения операций.

— Так, — почесал переносицу Шаповалов. — А в группе мониторинга могли до этого додуматься?

— Уже додумались, — буркнул Гога. — Только насчет петельки не сообразили. А без нее останутся следы. Им проще, в мониторинге. Они в сеть врезаются и пасутся.

— А ты, значит, не пасешься? — прищурился Шаповалов.

— Не дают, козлы! — огорченно сказал Олейников.

— Какая жалость… Набросайте предложение насчет банка и трусов. Коротко и внятно. Без петелек! Чтобы даже я понял. Полчаса хватит? Заодно и покажу полковнику. Может, наш вариант продвинет операцию. Чем черт не шутит…

Гога подождал, пока за начальником закроется дверь, и сказал:

— Вот хороший он, Борис Викторович, душевный. И ученый, и экономист. А компьютера боится. Я уже заметил, Николай Андреевич, что все старики боятся компьютеров. Тут, блин, наблюдается психологическая детерминация, а вовсе не возрастная.

Если…

— Кончай трепаться, — одернул его Толмачев. — Мне тоже не двадцать лет. И даже не тридцать. Так что без намеков! Давай работать…

Олейников скрылся за компьютером — писать, а Толмачев встал за его спиной — редактировать по ходу…

Как в воду глядел: отпуск откладывался на неопределенное время. Теперь группа уходила с работы поздно вечером. А по утрам на оперативных совещаниях Кардапольцев раздраженно намекал всем о чувстве ответственности. Под этот нервный шум майор Шаповалов, боявшийся компьютеров, вознамерился оборудовать группу по последнему слову техники. И благословил Гогу как специалиста на разбой. Специалист тряс пожилого подполковника, отвечающего за материально-техническое обеспечение.

— У вас в группе и так только черта лысого не хватает! — слабо отбивался подполковник. — Смету жрете, как черви яблоко…

У него давно шла кругом голова от бардака, а под ним он понимал чудовищное несоответствие штатных должностей званиям, несоответствие, мало представимое в нормальном армейском подразделении, но вполне обычное в ОБЭП. Подполковник лейтенанта Гогу, л е т е х у, крикуна лохматого, ходившего, сунув руки в брюки, не решался поставить на место — вдруг этого обормота завтра назначат руководителем группы.

Окруженный мигающей, тикающей, попискивающей и рычащей техникой, лейтенант блаженствовал, вдыхая с отрешенным взглядом наркомана запах изоляции, припоя и разогретых панелей.

Именно так представлял он в армии и в институте рай. Поначалу Толмачев, наблюдая угрожающую активность Олейникова, опасался, что мальчишку понесет в безудержное изобретательство, в выдумывание очередного перпетуум-мобиле, только на компьютерном уровне. Однако вооруженный до зубов Гога иногда выдавал предложения, от которых завистливо ежились технари из группы прослушивания и мониторинга. Грубый майор Спесивцев, начальник «слухачей», потребовал вскоре перевода Олейникова «по принадлежности», то есть под свое начало. Шаповалов смог убедить Кардапольцева, что изобретательство — лишь хобби лейтенанта, приработок, что Гога обладает блестящими задатками аналитика и негоже зарывать в землю этот талант. Под руководством же майора Спесивцева юное дарование быстро превратится в шабашника, научится выпивать, не закусывая, сквернословить и растеряет аналитические способности, каковые они, Шаповалов и Толмачев, всячески взращивают, пестуют и холят. Гогу «слухачам» не отдали.

Почти год назад, когда Толмачева перевели в новый отдел без названия и точных функций, он затосковал. Ему нравилась прежняя работа, пусть и суматошная, разъездная, но основательная, по профилю. Она давала повод и для самоутверждения, и для самоуважения. Слаб человек — кому не хочется потешить тщеславие… Кроме того, прежняя работа не с неба свалилась, а трудами немалыми досталась.

Толмачев к ней поднимался жестко и целеустремленно, отказываясь от мелких радостей, лепя из себя, деревенского недоучки, штучную личность.

Не достиг, правда, высоких степеней и званий, не получил даже кафедры, о которой, был грех, одно время мечтал, но все равно вышел в научную элиту и свои мозги привык уважать. Он знал, что, работая в открытой тематике, давно добился бы и высоких научных степеней, и приличествующего тем степеням положения. Однако теперь ему хватало одного знания…

После тихой родной деревни он попал в отдельную дивизию ПВО в Алма-Ате. И носился туда-сюда весь срок службы, как письмо без адреса. Командировки у него были вдоль южной границы — от Красноводска до Благовещенска. Вернулся после дембеля домой, устроился электриком в совхозе.

Днем по столбам лазил, ночью за учебниками сидел, угрюмо сознавая собственное ничтожество.

Оказывается, квадрат катетов равен квадрату гипотенузы. А деепричастный оборот выделяется запятыми. Кстати, что за зверь такой — деепричастный оборот? Ведь в школе проходил.

Тем не менее через год поступил с первого захода в Менделеевский институт. Не потому, что с детства мечтал стать химиком, а потому, что название понравилось — имени Менделеева. Который периодическую систему элементов придумал. И еще было одно соображение: после института в село не пошлют, химику-технологу там делать нечего. А деревня надоела. Молодежи не осталось, в кино надо за шесть километров топать. К тому же мать-пенсионерку старшая сестра надумала забрать к себе в райцентр.

В институте пришлось снова плотно садиться за учебники. Повышенную стипендию, как отличник, он задницей высиживал. В сутках было тридцать три часа, а завтрак заменял ужин. И наоборот. Даже на выездах в подшефный совхоз — на сенокос, на уборку картошки — он не расставался с книгами.

И в попойках по случаю стипендии не участвовал.

Во-первых, потому, что лишь на нее, стипендию болезную, и жил, во-вторых, не хотел терять время по пустякам.

Барином себя почувствовал, когда попал в город Ступино, на химкомбинат, стажером начальника смены. Он тут преддипломную практику проходил — понравилось. Учли пожелание отличника учебы при распределении.

В тихом зеленом Ступине было хорошо — цивилизации навалом и Москва рядом. Быстро привык к городу, замирающему после девяти часов у телевизоров, привык к грязноватым цехам комбината, втянулся в неторопливое чтение мудрых книг, после которых не надо было сдавать зачеты. Еще он привязался к преподавательнице русского языка и литературы Аллочке, которая ему духовный мир раздвигала не по дням, а по часам. Однокомнатную квартиру получил. Будущий тесть, из ступинских шишек, помог, расстарался для молодого, растущего специалиста. А чего там!

От постоянного духоподъемного образа жизни изобрел Толмачев любопытный катализатор, научную и производственную ценность которого смогли оценить три человека в стране. Ну, восемь. Одним из этих людей оказался аналитик Управления, почитывающий закрытые малотиражные рефераты не только от скуки. Поскольку Толмачев во всех анкетах еще писал на законном основании «холост», а Управление любило работать с холостой перспективной молодежью, то его вскоре и вызвали в Москву, в родной институт, и предложили готовить документы в аспирантуру.

Пришлось на время отложить забрезжившее было бракосочетание. Аллочка, умница, все поняла правильно. Учеба и семья несовместимы. Подожду, мол. И целых три месяца ждала. А может, все четыре. И вышла замуж. То ли за милиционера, то ли за миллионера. Толмачев не расслышал — в телефонной трубке трещало, как на пожаре. Это догорала любовь, понял потом Толмачев.

Аспирантуру он заканчивал, уже будучи в группе аналитиков Управления, на должности разработчика. Так он на этой должности и сидел. Раз в три-четыре года к нему приходил седенький Шлычкин из кадров, молча подсовывал на подпись копию приказа. Так Толмачев узнавал о присвоении ему очередного звания.

На старом месте, под началом подполковника Василия Николаевича, он себя мастером ощущал — при скромной должности. А тут, значит, опять в ученики… В подмастерья. Все было новым в отделе борьбы с экономическими преступлениями — от письменного стола до тематики. Месяц крепился, а потом пошел к начальству. Так, мол, и так, я химик, а не финансист.

Полковник Кардапольцев поманил поближе и тихо сказал:

— А я и вовсе геодезист. Космической картографией занимался. Но никому ни слова! Договорились?

Молодец. Значит, так, голубчик, кругом марш!

— Последний вопрос можно, товарищ полковник? — решил не сдаваться Толмачев.

— Последний — можно.

— Почему в нашем отделе нет финансистов?

Кардапольцев на пальцах посчитал, шевеля губами:

— Ты не прав — финансисты есть. Штук пять.

И работают они, уверяю, на пределе возможностей.

Однако их старые знания бесполезны. И в условиях новой экономики, и с учетом специфики нашего отдела. Бес-по-лез-ны! Как зайцу стоп-сигнал. Только мешают. Сейчас все мы — и финансисты, и геодезисты, и химики с физиками — должны учиться воровать. Как ни печально, это задача номер раз.

Воровать так, как воруют в новых деловых структурах. В методы ихние надо вживаться, в психологию!

А уж потом будем учиться отлавливать ворюг. Потерпи, Толмачев, скоро в школу пойдешь.

Действительно, через неделю после этого разговора отдел почти в полном составе оказался в школе переподготовки офицерских кадров — по программе сокращения армии. Шесть месяцев слушали лекции по менеджменту, валютному регулированию, вексельному праву, биржевым операциям и прочим таким же мудреным дисциплинам. Даже по курсу психологии рекламы сдавали зачет.

В конце обучения Толмачев вдруг обнаружил, что с удовольствием ходит на занятия, без напряжения читает биржевые курсы и не путает ссудный вексель с передаточным. Диплом менеджера ипотечного банка (такую специализацию выбрал!) он получал с чувством законной гордости и полузабытого глубокого морального удовлетворения.

Теперь работать стало значительно легче. Безликие раньше колонки цифр на бумаге или на дисплее компьютера обретали индивидуальные признаки, по которым, словно по отпечаткам на снегу, можно было уверенно проследить путь и характер банковской операции.

Закон сохранения вещества оказался применим и в сфере бизнеса. Если деньги откуда-то утекали, то где-то они обязательно оседали. Как и в химических процессах, в денежных операциях были свои реагенты и катализаторы, свои осадки и точки кристаллизации. Важно было проследить ход реакции, а при необходимости — вмешаться в скорость и направление процесса.

Не надо думать, что дилетант Толмачев благодаря крестьянскому уму и шестимесячным курсам менеджмента сразу научился обходить на поворотах банковских воротил, которые возрастали сначала в донных отложениях теневой экономики, а потом — на помойках дикого российского рынка и сами могли трижды обдурить кого угодно: от родных налоговых служб до прожженных акул лондонского Сити. Что не единожды и демонстрировали. Таких совершенных знаний от Толмачева не требовали.

По большому счету, для аналитика принципиально не важна цель разработки. Главное — найти способ ее достижения. И тут можно оперировать как точными мерами — тоннами, киловаттами или миллионами рублей, так и отвлеченными категориями вплоть до эмоций.

Толмачев и его коллеги искали решение. А потом к операции подключались не только интеллектуальные и материальные ресурсы Управления, но и самые разные эксперты, в том числе работники Центробанка и Министерства финансов. Как правило, их не посвящали в названия конкретных банковских и биржевых структур и объемы операций — эксперты тоже решали отвлеченные задачи. Но обезличенность отдельских программ не снижала эффективности их экспертных оценок.

Постепенно от наблюдения за общей ситуацией на экономическом фронте отдел начал переходить к активным действиям — полностью контролирующим процесс либо ограничивающим некоторые его параметры. Так партизаны, понаблюдав из засады за прохождением воинских эшелонов противника и сменой караула на мосту, начинают рубить линию сигнализации и уничтожать постовых, прежде чем заминировать железнодорожное полотно.

Свержение «Прима-банка» было первой крупной ходкой взрывников полковника Кардапольцева из темного леса на простор рельсовой войны. А Толмачев и его коллеги по аналитической группе разрабатывали на основе своих наблюдений маршруты саперов и мощность зарядов взрывчатки.

Гога запустил принтер и в нетерпении защелкал пальцами, наблюдая, как медленно выползает лист распечатки.

— Корреляция пишется с двумя «эр», а ты влепил две «эль», — укорил его Толмачев. — Торопыга!

— Ништяк, — сказал Олейников хладнокровно. — Полковнику это до лампочки. Зато мы грамотно изложили принцип самой корреляции для такого рода задачи. Интересно, нам премию выпишут?

Толмачев не выдержал и засмеялся.

— А чо? — поднял брови Гога. — С нашей помощью государство поимеет бабок — и-их! Всю Красную площадь можно заставить «Мерседесами». Ну, хоть на один мы заработали?

— Заработали, — успокоил его Толмачев. — Ты будешь по четным числам ездить на нем, а я — по нечетным.

 

6

— Теплую рубашку положить? В серую клеточку?

— Как хочешь, Лизок, — благодушно сказал из ванной Седлецкий. — Мне все равно.

Он упаковывал бритвенный прибор. Ему действительно было все равно — чемодан, который собирала Елизавета Григорьевна, не уедет дальше вещевого склада Управления. Лишь белье да носовые платки заберет из него Седлецкий, отправляясь на юг. По легенде он — преуспевающий коммерсант из подмосковного города Химки, провинциал, недавно пробившийся поближе к столице. Скромных байковых рубашек не носит. Уже не носит.

Вчера три часа убили на сборы с инструктором группы внедрения. Перетрясли сотню костюмов.

А потом вдумчиво выбирали обувь.

— Лошадь смотрят по зубам, а вора по копытам, — заметил инструктор, не в первый раз снаряжавший Седлецкого. — Рекомендую французские туфли с пряжками. Дорого и вальяжно. Это, Алексей Дмитриевич, как визитка. А в запас возьмите итальянские мокасины. Будете их с джинсами носить. Вообще молодежь к джинсам одевает кроссовки, но мы с вами не молодежь. Мокасины — это консервативно, солидно. А к джинсам заверните вот этот ремешок. Настоящая сбруя американского рейнджера. Больших бабок стоит у деловых людей.

Седлецкий положил в чемодан пакет с бритвой, застегнул ремешки с замками.

— Присядем на дорожку…

Они уселись на диване в кабинете, среди множества книг и старой мебели. Весеннее солнце лежало на вытертом бухарском ковре, а легкие кремовые занавески тихо побрякивали кольцами от порывов свежего воздуха в полуоткрытое окно.

— Лизок, не переживай, — сказал Седлецкий, обнимая жену за плечи. — Доеду — позвоню. А если в горы уйдем, телеграмму дам. Не переживай.

— Я не переживаю, — сказала Елизавета Григорьевна. — Я давно не переживаю, Алеша… Мне только кажется, что тебе пора заканчивать со своими экспедициями.

— Вот те раз! — удивился Седлецкий. — Это еще почему?

— Так мне кажется, — с неожиданной твердостью повторила Елизавета Григорьевна.

Седлецкий внимательно посмотрел на жену. Она никогда не была красавицей, но до сорока трех лет сохранила миловидность, свежую кожу и не расплылась, как некоторые. А вот эту резкую вертикальную морщинку между бровями он заметил впервые. Может, некогда было особенно приглядываться к собственной жене, а может, солнце виновато — безжалостное, как прожектор, весеннее солнце.

— В последнее время ты почти не публикуешься, — сказала Елизавета Григорьевна. — Раньше после поездок у тебя статьи выходили — и в журналах, и в сборниках.

— Ну, мамуля, — улыбнулся Седлецкий. — Я ж теперь, как правило, руковожу экспедициями. На собственные изыскания времени не хватает. Билеты, размещение людей, кормежка, то да се… Контакты с местным руководством. И все на мне!

— Подожди, Алеша… Ты всегда уезжаешь на Кавказ, когда там обостряется обстановка. Что делать тебе, иранисту, например, в Абхазии, куда ты летал зимой? И вообще, какая научная экспедиция, если стреляют? Тем более в институте началась сессия. Не странно ли?

— А чего тут странного — я же шпион! — захохотал Седлецкий.

— Вполне допускаю, — холодно сказала Елизавета Григорьевна. — Только зачем тебе это? Не хватает признания? Денег? Скучно в институте? Или дома?

— Ладно, — хлопнул по коленкам Седлецкий. — Чудной разговор получается. Слишком много вопросов, Лизок. Вернусь — поговорим.

В передней, к его облегчению, хлопнула входная дверь. Радостно завизжала Мальвина. Значит, дочь заявилась.

— Ой, чуть не опоздала — ты уже на чемодане!

Курсовое собрание затеяли. А я оторвалась.

— Что ты сделала, филолог?

— Оторвалась! А почему вы грустные?

— Расстаемся же, — через силу улыбнулся Седлецкий. — Иди поцелуемся. Что привезти? Аленький цветочек?

— Ничего не надо. Лучше сам побыстрей приезжай.

Он понял, что дочь стала совсем взрослой. Подхватил чемодан, шагнул в коридор. Мальвина, словно чуя разлуку, заскулила и уткнулась ему в колени.

— А пирожки? — выглянула из кухни теща. — Еще минутку, Алексей, только остынут. Если сейчас завернуть — упреют.

Ну-с, дождался пирожков. Любящий муж, заботливый отец, образцовый зять, отбывающий в научную командировку. По традиции, дальше двери не провожали. Очень удобно. Захлопнул тяжелую, обитую старым дерматином дверь — и свободен.

И уже в дороге! Ему не хватает, продолжал он на лестнице мысленный спор с женой, дороги. Не хватает вот таких внезапных выездов. Опасности не хватает, от которой в крови начинает гудеть адреналин!

Он попросил остановить разгонную машину Управления неподалеку от прохода на пригородные платформы. Когда с очередной электрички густо повалил народ, прихватил чемодан с сумкой и растворился в толпе. Он не рассчитывал, что кто-то из институтских наткнется на него здесь, в вечерней толчее Курского вокзала. А если и наткнется — не сразу узнает. Однако береженого Бог бережет. К своему поезду подошел за несколько минут до отправления.

На платформе заканчивалось расставание. Люди торопливо целовались. В некоторых купе уже на ночь устраивались. Два потных кавказца заталкивали в тамбур последние мешки с московскими покупками. От вагона-ресторана отвалил пустой дребезжащий кар.

Мирзоев оказался на месте — у единственного в составе спального вагона. Седлецкий несколько мгновений наблюдал за напарником. Модный костюм сидит мешком, а спина все равно прямая. Сразу видно — бывший вояка. По легенде Мирзоев был прапорщиком ВДВ. Уволился из армии и теперь служит охранником у предпринимателя. То есть у Седлецкого.

— Билеты не потерял?

— Обижаешь, босс… — повернулся Мирзоев. — Ну, Алексей Дмитриевич! Вы просто Бельмондо… Наша проводница сразу западет.

— Уже познакомился? Вот пусть она на тебя и западает. Чемоданчик прихвати — обслужи хозяина.

Через полчаса, когда поезд вырвался в гулкую тьму подмосковных перелесков, они накрыли стол.

Уютно было в чистом купе, казавшемся просторным без верхних полок. Мирзоев достал грузинский коньяк, порезал лимон, вскрыл банку красной икры. А Седлецкий вывалил пирожки и палку салями.

— Теща сказала — пирожки нельзя держать в пакете. Упреют.

— С чем? — принюхался Мирзоев. — С печенкой и луком. Тогда не упреют. Не успеют.

За окном мелькали дальние огни. Изредка с шумом проносился встречный поезд — цепь освещенных стекол и застывшие под светом, словно в стоп-кадре, фигуры. Тоненько дребезжал безработный подстаканник.

— Меня жена раскрыла, — вздохнул Седлецкий, когда бутылка наполовину опустела. — Она меня вычислила, Турсун. Столько лет за нос водил… Даже когда в Афгане работал.

— Мне хорошо, — откликнулся Мирзоев. — У меня никого нет.

— Что ж тут хорошего! — буркнул Седлецкий.

И они долго молчали, рассеянно глядя в темное окно.

— Мама была, — сказал наконец Мирзоев. — Нестарая еще — шестьдесят два… А меня в рейде потеряли. Ну, сообщили: смертью храбрых. Она и умерла. С тоски, думаю. Я даже на похороны не успел. Сестра давно замужем, почти не видимся.

— Пора уходить из конторы, — задумчиво сказал Седлецкий.

— Жены испугался?

— С женой разберемся. Она-то поймет. О другом думаю в последнее время, Турсун… Я в Иране начинал. Потом — Афган. Потом дома стал работать — в Шаоне, в Закавказье. Теперь мы с тобой едем, брат, на российский юг. На российский уже!

Сегодня — Ставрополь. А завтра? Ростов? Это ж моя родина! А послезавтра? Где явки будем закладывать? В Серпухове?

— Мне все равно, — медленно сказал Мирзоев. — Могу и в Серпухове работать. Хороший город, зеленый. Тихий, главное…

— А мне не все равно! Вот мы едем… Сделаем работу — наши нынешние воеводы усидят. Сберегут свои драгоценные задницы. Кого спасать собираемся, Турсун? Может, с помощью Ткачева нормальные мужики к рулю придут?

— Не надейся, — сказал Мирзоев. — Какой же ты наивный… А еще профессор! Нет их больше, нормальных мужиков. Ткачев — первая сволочь. Он и поможет встать к рулю, как ты изящно выразился, такой же точно сволочи. И вообще, я на политические темы не говорю. С твоим настроением лучше сесть в обратный поезд.

Седлецкий плеснул коньяка, усмехнулся:

— За нас с вами и за хрен с ними, брат! Мой обратный поезд давно, к сожалению, ушел.

Тут очень вовремя появилась проводница — разбитная блондинка в тесноватой для ее пышных форм ф о р м е, и принесла два стакана крепчайшего чая, хоть его на железных дорогах перестали давать даже разбавленный донельзя.

— Как заказывали, мущщины! — застреляла глазками.

И коньячку махнула, не упорствуя в добродетели, и бутерброд с икоркой навернула, и пирожкам с печенкой честь воздала. И ногу на ногу закинула отработанным движением, радушно демонстрируя круглые молочные колени. Мирзоев, однако, дал ей понять, что вопрос о коленях они поднимут несколько позже, и проводница с сожалением вернулась к исполнению основных обязанностей.

— Чувствую, придется мне ночевать в одиночестве, — подмигнул Седлецкий напарнику.

— Не волнуйся, Алексей Дмитриевич, — отмахнулся Мирзоев. — Я таких не уважаю — кто в полной боеготовности. Съест и косточки не выплюнет.

Очень целеустремленная бабенка… Впрочем, впереди почти двое суток. Разберемся.

— Только не женись, умоляю!

— Не женюсь, — твердо пообещал Мирзоев. — Нищету плодить… В моем возрасте пора о внуках думать, а не о детях. Вот пойду на пенсию, усыновлю кого-нибудь.

— Кстати, я паренька присмотрел, — сказал Седлецкий. — У меня учится. Серьезный, умный.

Спортсмен…

— Сирота?

— Почему сирота?

— А почему ты о нем вспомнил?

— Да так… На тебя похож. И тоже таджик.

— А я не таджик, — засмеялся Мирзоев. — У меня мать — касимовская татарка. Считай, русская.

Сестра в Рязани живет. Я живых таджиков после разведшколы увидел, когда поехал в Душанбе на стажировку от Управления.

— Ты про это не рассказывал, — удивился Седлецкий.

— А ты и не спрашивал. И времени, Алексеи Дмитриевич, дорогой, не было у гас ни хрена на задушевные беседы. Мы же с тобой встречаемся, если надо кому-нибудь голову оторвать.

— Да уж… — вздохнул Седлецкий. — Ну а как же твой папаня на город Касимов набрел?

— Набрел… В двадцать шестом или в двадцать седьмом году храбрые буденновцы вырезали в Гарме басмаческий кишлак. Впрочем, там все кишлаки почему-то были басмаческие. И не только в Гарме.

Ну вот… Кишлак вырезали, а моего отца, пастушонка-сироту, пожалели. Проявили, так понимаю, классовую сознательность. Далее все как обычно — детдом, школа, рабфак… Стал отец строителем. Мотался вроде меня по всей стране. И женился нечаянно тоже в моем возрасте, после войны. А по-татарски я до сих пор знаю только, как поздороваться да попрощаться. Фарси в разведшколе выучил. Ну какой я таджик? А если не в паспорт смотреть, а в морду, то какой я, извини, русский?

— И я не русский, — признался Седлецкий. — Я казак!

— Такой национальности нет, — усмехнулся Мирзоев.

— Есть! — упрямо сказал Седлецкий и поднял палец. — У меня и отец казак, и дед, и прадед. А в роду — хохлы, черкесы, даже крымчаки. Прабабку вообще из Турции привезли, в обозе. Из Анатолии, как гласит семейная хроника. Я иранист, но тюркские языки с ходу усваиваю. Почему? Это, брат, генная память во мне говорит, кровь… Ее не обдуришь.

Наливай!

Прикончили они коньячок, прибрались и на полках развалились, блаженствуя.

— Народ завтра на референдум пойдет, — вдруг сонно сказал Седлецкий. — Да, да, нет, да… А нам не дадут исполнить гражданский долг. Ты за кого, за Ельцина или за Хасбулатова?

— С ума еще не сошел, — отозвался Мирзоев. — Это они должны за нас голосовать, чтобы мы их на хер не послали. А без нас их Ткачев на одной веревке повесит. Ты не печалься — завтра по вагонам с урнами потащатся. Исполнишь гражданский долг, раз он у тебя так чешется.

— Интересно, — засмеялся в темноте Седлецкий. — Мы с тобой, две чурки нерусские, Россию выручать собираемся, если по большому счету говорить. Не всех этих, а Россию! Что же сейчас делают настоящие русские, Турсун? И те, кто себя ими считает?

— Воруют, — подумав, сказал Мирзоев. — Воруют да референдумы разводят. Значит, пока при деле.

 

7

Проснулся Акопов от теплого прикосновения солнечного луча. Мир сквозь прикрытые веки показался огненным. Где-то неподалеку тихо звякала посуда и шумела вода. Потом зашипело. Повеяло горячим маслом. Акопов поневоле сглотнул — есть захотелось. Он спустил ноги с древней хлипкой кушетки и огляделся, ощущая босыми пятками холодок линолеума.

Вчера в полутьме комната показалась гораздо меньше. На самом деле она была, наверное, целым этажом дачи: по одной стене два широких окна, забранных плотной кисеей, и между ними — застекленная дверь на балкон. Бледно-розовые обои и светлый деревянный потолок лишь подчеркивали объем комнаты. А мебель подгуляла. Сразу видно — казенная, с бору по сосенке собранная. Покосившийся платяной шкаф, несколько стульев с прямыми плоскими спинками, двухтумбовый письменный стол, обтянутый зеленым сукном. Торшер под сереньким абажуром с кистями. А возле глухой стенки, у лестницы на первый этаж, тускло отсвечивал черным лаком высокий ящик пианино.

Акопов взял сложенную на стуле одежду. Потом распахнул балконную дверь. От вчерашней непогоды не осталось и следа. Солнце поднялось уже довольно высоко и припекало в затишке. Дача смотрела в старые сосны, сквозь их редкие порыжевшие кроны виднелось поле с кривой дорогой, по которой Акопов вчера добирался от станции. Часть сосняка огораживал высокий глухой забор, выкрашенный зеленым. А за ним поднималась дача из красного кирпича — с башенками, балконом на столбах и высокими закругленными окнами. У металлических ворот торчала караульная будка.

Ради этой дачи Акопов и очутился здесь, в Поваровке.

Сзади скрипнула лестница, и он оглянулся. Чуть опершись боком на перильца, на лестнице стояла молодая, нарядно одетая женщина. Во всяком случае, так Акопову показалось в первое мгновение — нарядная. А потом понял: не нарядная — красивая, потому что нарядов на ней только и было что застиранные голубые джинсы да темная клетчатая рубашка с подвернутыми рукавами.

Пушистая каштановая грива, высокий лоб и влажные зеленые глаза, припухшие скулы. Темные, вразлет брови. Соболиные, вспомнил Акопов. Круглый точеный подбородок с ямочкой, небольшой вздернутый нос с розовыми тонкими ноздрями, чуть великоватый рот.

По отдельности, может быть, это все и не соответствовало античным канонам красоты, но в совокупности создавало весьма гармоничный ряд. А джинсы с облегающей рубашкой не особенно скрывали линии тела, для которого голова была лишь достойным завершением. Стать и порода…

— Н-да, — попробовал он голос. — Здравствуйте…

— С добрым утром! Вы яичницу как любите — с колбасой или с сыром?

Голос у нее был грудной, низкий. Контральто, опять вспомнил Акопов. Ей бы в кино сниматься или на сцене петь. Они там, в Управлении, с ума посходили? С такой напарницей засветишься в первый же день. В первый час! На нее будут делать стойку все встречные мужики от семнадцати до семидесяти лет…

Женщина по-своему истолковала молчание Акопова.

— Не хотите яичницу — гренки сделаю. С тем же сыром.

— Я все ем, — наконец ответил Акопов. — И с колбасой, и с сыром. И даже с луком.

— Тогда умывайтесь — и к столу! Вы уже знаете, где ванная? Голубенькое полотенце — ваше. Зубная щетка на полочке под зеркалом.

— У меня есть, — смутился Акопов.

Он сроду никого не стеснялся, а тут, прежде чем помочиться, воду в раковине открыл до упора, для шумовой завесы. Ну не мог он нормально на унитаз сходить, когда в трех метрах, на кухне, возилась у плиты, что-то напевая, эта невозможная напарница…

Потом задумчиво оглядел в круглое настенное зеркало свою помятую со сна физиономию. Бороду поскреб. И пожалел, что по легенде нужна эта мерзкая клочковатая борода. Ого, сколько седины на подбородке! Откуда только берется… Стоп, сказал себе Акопов. Ну, красивая… Она просто напарница, товарищ по службе. Отработают задание, а там, может, никогда больше не встретятся. У нее и муж есть. Такие замуж еще в яслях выходят. Почему-то не дожидаясь Акопова. И нечего тут селезенкой екать. Он, отфыркиваясь, долго умывался холодной водой. И когда вышел к столу, был собранным и холодным, как всегда на задании.

— Времени у нас немного, — сказал Акопов, подвигая яичницу. — Необходимо не только познакомиться, но и поближе освоиться.

— Поближе освоиться — это как? — с едва заметным вызовом спросила напарница. — Какой смысл вы в это вкладываете, товарищ майор?

— Может быть, я вас разочарую, товарищ старший лейтенант, — не отказал себе в удовольствии ответить на вызов Акопов, — но ничего интимного я в мыслях не держу. Вашу анкету читал. Но этого мало. Мы по легенде давние знакомые, хорошие друзья. Значит, должны знать друг о друге почти все.

И еще… Позволю сделать замечание: упоминать звания в дальнейшем не надо.

— Слушаюсь, — чуть нахмурилась напарница. — Извините. Мне говорили, что вы веселый, с чувством юмора. Отсюда некоторая вольность… Еще раз извините.

— Проехали, — сказал Акопов. — Будем с этой минуты на «ты». Меня зовут Сергеем. А тебя, насколько помнится, Людмилой. Что предпочитаешь?

Люся? Люда?

— Мила.

— Отлично, Мила. Будем пить кофе и разговаривать. Вспоминать нашу общую работу и якобы общих знакомых. С деталями и датами. Сумеешь?

Кстати, тебе проще — врать не надо. А мне придется кое-что по ходу дела додумывать и запоминать.

Поэтому спрашивай попристрастнее. На противоречиях лови.

Людмила Малеванная родилась и выросла в Ставрополе, в старом районе города, недалеко от железной дороги. Отец работал машинистом, мать бухгалтером в депо. Сейчас оба на пенсии. У родителей настоящее казачье подворье. С большим каменным домом под черепицей, с огородом и садом. И банька есть, и летняя кухня с верандой, увитой плющом и виноградом. А на задах — хлевок, или, по-местному, катушок, где в одном углу поросенок повизгивает, а в другом куры квохчут.

Школу она закончила с серебряной медалью.

Рано поняла, что по стопам родителей не пойдет.

Насмотрелась. Работа неинтересная, каждая копейка на учете. Помидорами да вишней приходилось приторговывать. Отец постоянно в разъездах, язву нажил от сухомятки. Ау матери дома — стирка, прополка, поросенок… Троих детей на ноги подняла.

Хоть росла Людмила младшей, но по хозяйству управлялась наравне с родителями и старшими братьями. На своем дворе работы всегда хватало. Отдыхали по праздникам. Наварят, напекут на целую орду, потом неделю доедают. И опять экономят до следующего праздника.

Посмотришь вечером на родную Подгорную улицу… Редкие фонари над извилистой, в колдобинах дорогой, пыль кружится, корявые вишни с абрикосами торчат над глухими заборами. Тоска!

Поэтому в теплые весенние вечера, когда из Таманской лесной дачи доносились сладкие запахи цветущих деревьев, когда знакомые девчонки убегали на танцы в Комсомольский парк, когда все Подгорье спивало на лавочках, Людмила, заткнув уши, грызла науки. Нельзя в жизни надеяться на одну красоту да стать. Красота проходит. И мама красивой была, а куда все делось?

В последнем классе к ней уже сватались. И не какие-то свистуны, а серьезные взрослые люди вроде заведующего плодоовощной базой Касьяненко.

Батя тогда крепко призадумался: этот Касьяненко и нестарым был, чуть больше тридцати, и непьющим, что при его должности чудом казалось, и даже на алименты не успел налететь — такой, значит, аккуратный молодец. Дом с новой мебелью, машина, домик в горах. И мама — инструктор крайкома партии.

— Не поступлю в институт, пойду за вашего Касьяненко, — сказала Людмила после одного особенно тяжелого разговора с отцом. — Но сперва дайте в науке счастья попытать!

— Ну, добре, — согласился отец. — Ты у меня разумная.

Безутешен остался Касьяненко и даже выпивать начал, потому что в институт Людмила поступила — в Московский энергетический. И пять лет провела, как в монастыре, в столичном районе, ограниченном улицами Авиамоторной, где находилось общежитие, и Красноказарменной, где стоял институт.

Девчонок в МЭИ вообще было мало, а на факультете ядерной энергетики — и того меньше. Поэтому все пять лет красивая казачка стойко держала круговую оборону. Она быстро научилась отшивать и безумных сокурсников, и котоватых преподавателей, отшивать так ловко, чтобы они не обижались, не таили зла от ущемленного мужского самолюбия, но даже оставались друзьями и верными воздыхателями.

Конечно, природа брала свое. На третьем курсе Людмила впервые по-настоящему влюбилась. В него и нельзя было не влюбиться — молодой доцент, спортсмен, красавец, из хорошей семьи. С полгода продолжался их бурный роман — на зависть всему институту. А потом доцент сообщил, что высшие семейные интересы требуют его женитьбы на другой.

И сдал Людмилу с рук на руки тихому скромному гэбэшнику.

— Вы же комсомолка, член бюро, спортсменка, — вкрадчиво говорил пожилой, похожий на белесую мышь гэбэшник на конспиративной квартире возле станции метро «Бауманская». — Отличница учебы, не какая-то там прости господи… Вас Родина воспитала, образование бесплатное дала.

Помогите Родине! Или вы ее не любите, Людмила Владимировна? Тогда так и скажите…

— Родину я люблю, — устало отбивалась Людмила. — Но вы же будете заставлять меня в постель ложиться со всякими подонками! При чем тут Родина?

— Мы не заставляем, — коротко поправил ее гэбэшник. — Мы только просим помочь. И потом — не обязательно ложиться в постель. Есть возможность — не ложитесь. Важно разговорить клиента…

— А если я откажусь? Шантажировать станете?

— Ну голубушка, Людмила Владимировна…

Откуда у вас такие превратные представления о наших методах работы? Не будем шантажировать, не будем… Просто создадим определенные условия.

Вы или к нам придете, или учебу бросите. А учебу бросать не хочется, правда? Кому вы там, в Ставрополе, нужны? Кстати, воздыхатель ваш, запасной чемодан по фамилии Касьяненко, женился на днях.

В общем, подумайте до конца недели, голубушка.

В субботу намечается одно мероприятие — вот вас и запустим. На пробу пера, так сказать.

День думала Людмила после этого разговора.

А потом отправила письмо председателю КГБ товарищу Андропову, накупила в окрестных аптеках «сонных» таблеток и попыталась разом решить все свои проблемы. Засыпая навсегда, лишь о родителях думала — с грустью и сожалением.

Но не дали ей умереть. Соседки по комнате внезапно из кино вернулись — не достали билеты. Подняли шум… Вытащили врачи Людмилу с того света.

В институте, не зная о предсмертном письме, сочли, что она пыталась отравиться от несчастной любви.

Несколько друзей, однокурсников Людмилы, заловили красавца доцента и, несмотря на его высокие спортивные достижения, избили до полусмерти.

После чего доцент пожарным порядком перешел в МГУ.

А письмо ее попало-таки по назначению. Товарищ Андропов приказал: высоконравственную дуру, коли жива, оставить в покое, а вербовавшего ее дурака — оставить без очередной звездочки. Пусть сначала поучится азам вербовки. После этого благородного решения, не совсем свойственного товарищу Андропову, он ушел в секретари ЦК, скрашивая скуку чтением закрытых бюллетеней о состоянии здоровья товарища Брежнева. А история неудачной вербовки студентки МЭИ Л. В. Малеванной ушла в архив. Комитет оставил Людмилу в покое. Что тоже было ему не совсем свойственно.

Однако на этом история не закончилась. В КГБ работал давний информатор Управления. Воспользовавшись междувластием в конторе, он с новыми силами стал собирать материалы, компрометирующие стиль и методы работы КГБ. И он нарыл письмо Людмилы с резолюцией председателя Комитета. В числе прочей компры фотокопия письма попала в группу разработки кадров Управления.

Тут спешить не стали. Людмиле дали защитить диплом. А уж потом и пригласили свежеиспеченную выпускницу МЭИ на другую конспиративную квартиру.

— Что же вы все за меня уцепились? — грустно удивилась она.

— Потому что красота — смертельное оружие, — галантно ответил вербовщик Управления, молодой симпатяга. — А вы еще и умны. С такой красотой, с такими способностями — и в Запорожье? Это просто несправедливо! Впрочем, вы вольны ехать в Запорожье. Поближе к папе с мамой… Там тоже нужны специалисты. Но мы предлагаем остаться в Москве. Квартира, прописка, хорошее жалованье.

Думаю, настала пора взять реванш за вынужденно скромный образ жизни. Не находите?

Людмила молчала. Искуситель разлил в бокалы хорошее вино, улыбнулся во все тридцать два зуба и свойски бросил:

— Ну, испереживалась вся! Я же прошу не контрабанду в лифчике возить. Честное слово, ничем незаконным или аморальным ты заниматься не будешь.

Наверное, этот внезапный грубоватый переход на «ты» и решил сомнения Людмилы. Она пригубила вино и вздохнула:

— Ладно… Что нужно подписать?

— Насмотрелась фильмов про шпионов, да? — рассмеялся вербовщик. — Ничего подписывать не надо. Согласна работать — скажи.

После подготовки ее подвели к академику, который занимался энергетическими проектами.

Некоторые его статьи Людмила штудировала, готовя дипломную работу. Он не был похож на своих коллег, «божьих одуванчиков», бегал трусцой и держал диету. Академику, не так давно овдовевшему, понравилось общество молодой и красивой женщины, которая, как ни странно, неплохо разбиралась в сугубо мужском деле — в энергетике. Вскоре он предложил ей место своего секретаря.

— Поработаете, а там — в аспирантуру. Вам обязательно надо учиться дальше!

Академик славился хлебосольством. В его большой квартире на улице Миллионщикова, на даче в Опалихе постоянно толклись люди, в том числе приезжие — из Челябинска и Красноярска, из Воронежа и Удомли. Людмила устраивала их на ночлег и кормежку, доставала билеты и водила по магазинам. Потом академик поручил ей вести своего рода салоны — вечеринки по пятницам, где много спорили, пели и пили.

Довольно быстро ей все это надоело. Как секретарь она ничего не делала — со всеми заботами вполне управлялся педантичный очкастый Виктор Петрович, референт, который с едва скрываемой ироничной неприязнью отметал все попытки Людмилы помочь в ведении сложного, разветвленного научного хозяйства патрона.

— Я для чего пять лет училась? — сердито выговаривала она связнику, бывшему вербовщику, на очередном свидании-отчете. — Коктейли смешивать? Улыбаться, как последняя дура, когда тебя за задницу хватают?

— Велено потерпеть, — пожимал плечами связник. — Обживайся, приглядывайся к людям. Развязывай языки на посиделках. В нашем деле терпение дорого стоит.

— Значит, бросили меня в реку вроде червяка на крючке? Авось карась клюнет?

— Не хочешь быть червяком — выходи в шуки.

Она и вышла в шуки. Сначала сделалась любовницей академика, а потом выжила педантичного Виктора Петровича. И стала референтом. По-иному поступить не смогла — вторые роли ее уже не устраивали. К тому же она поняла, что быстро привыкла к обеспеченной и свободной жизни, к просторному жилью, к машине, к хорошему белью и духам, к почтительному вниманию окружающих, сознающих ее влияние на корифея энергетики. Это влияние она уже ни с кем не хотела делить.

Вошла во вкус новой работы. Вела переписку патрона, его счета, держала корректуру статей и составляла расписание дня, набрасывала тезисы выступлений и редактировала интервью, следила за кухней, нанимала прислугу. Прошла интенсивный курс английского, чтобы сопровождать академика в поездках на заграничные конференции и межправительственные переговоры. Теперь он без нее шагу не мог ступить.

С детьми патрона — сыном-инженером и дочерью-студенткой — у Людмилы сложились вполне товарищеские отношения. И с коллегами академика держалась достойно: уважительно и скромно.

Что называется, знала свой шесток.

Незаметно прошло почти семь лет. Все это время на Людмилу дважды выходили с предложениями поделиться некоторой информацией из стола патрона. Управление с подачи Людмилы оба раза разыгрывало многоходовые комбинации, в результате которых контактеры какое-то время получали тонкую, очень правдоподобно организованную дезу, а потом исчезали, выехав из пункта А, но так и не доехав до пункта Б.

За последнюю операцию ее наградили боевым орденом Красной Звезды. Хорошую новость обмывали в уютной квартире Людмилы на Кавказском бульваре. Со связником обмывали, который эту новость и принес.

— Комитетчики нового водителя шефу подсунули, — сообщила Людмила, вырезая из розовой бумажки кривую звезду.

Ордена и медали работников Управления хранились в кадрах, в специальном сейфе.

— Про водителя знаю, — кивнул связник. — Это Володя. Всю сознательную жизнь пасет академиков и профессоров. Такая специальность у мужика.

— Кстати, почему не подпустили комитетчиков к последней разработке? Ведь в прошлый раз…

— С тех пор много воды утекло. Мы теперь и сами с усами. А они грубо вяжут, Милочка. С узлами. Слишком торопятся клиентов отрубить. У них же на первом плане отчетность: столько-то вражеских агентов замочили, столько-то тонн дезы на-гора выдали… А нам статистика ни к чему. Мы через потребителей дезы выходим далеко, каналы закладываем на многие годы. Интересант, глядишь, давно в раю, а канал, по его горбу проложенный, работает.

И сироп гонит. В этот сироп там насмерть влипают.

Потому и молчат. Потому другие опять идут в капкан…

Людмила не стала мешать новому водителю заниматься своими стукаческими делами. Володя, конечно же, знал, с чьей подачи она оказалась на улице Миллионщикова. Да на здоровье!

Потом привычная жизнь кончилась, в стране начались перетряски. На работу академика, на его отношения с коллегами, семьей и прислугой потасовки наверху поначалу никак не повлияли. Только Володю из КГБ заменил Петя из МБ. Но когда рассекретили все мыслимые и немыслимые секреты, академик с его проектами оказался словно голый в бане. И Петя из Министерства безопасности исчез — за полной ненадобностью. Патрон растерялся. И на глазах начал сдавать.

Запрет родной партии и некоторые ущемления в привычных привилегиях он еще как-то пережил.

А после беловежского пикника слег с инсультом.

И хоть оклемался впоследствии, но его продуктивная научная работа закончилась. Вместе с бегом трусцой, междусобойчиками в Опалихе и любовными утехами. Дети все реже приезжали к нему, а Людмила все чаще оставалась ночевать на Кавказском бульваре. Тут она от одиночества, прямо скажем, не страдала — молодой способный теоретик из МИФИ привозил цветы и шампанское. Кроме того, она обнаружила, что в Москве множество музеев, театров и шикарных ресторанов…

В мае 1992 года ее внезапно отозвали в распоряжение группы кадров Управления. Угасающий патрон, кушавший с помощью сиделки жидкую овсянку, равнодушно выслушал какую-то приличествующую случаю историю перехода Людмилы на новую работу и невнятно пожелал успехов. А она даже всплакнула…

После недельного отпуска, который Людмила провела в Ставрополе у родителей, ее направили в разведшколу Управления, на курсы подготовки.

И очутилась она в небольшом лесном лагере, где-то на границе Московской и Владимирской областей.

Среди курсантов было немало мужчин и женщин в возрасте. В первый же день занятий старший инструктор, похожий на киноартиста Куравлева, сказал перед строем:

— Наша программа рассчитана на здоровых людей. По заключению медкомиссии вы все практически здоровы. Так что предлагаю не жаловаться на нагрузки. Отложения солей и лишние жировые складки будем растрясать общими усилиями. Попрошу выбросить из карманов сигареты. Больше вы не курите. Замеченные в курении получат дополнительный кросс.

Он положил наземь доску и вогнал в нее ладонью гвоздь.

— Вот таким образом. Мне приказали сделать из вас людей. И я этот приказ выполню. В две шеренги становись!

Началась жизнь курсантская. Людмила училась стрелять с обеих рук и в любом положении. Закладывать взрывчатку, готовить напалм из подручных материалов вроде синтетических чулок, ацетонового клея и лака для ногтей. Ориентироваться ночью в лесу, пользоваться шифрами, летать на дельтаплане и прыгать с парашютом. Училась прятаться в песке, в луже, в стогу, в сугробе, на крыше и в заводской трубе.

Ходить по бревну, по стене, по натянутой веревке. Защищаться от кулаков, ножа и дубинки.

Зимой их стали выводить на полигон — заброшенный нефтеперегонный завод. Тут они отрабатывали блокировку, захват и уничтожение тергрупп, осваивали способы подъема, передвижения и спуска по металлическим конструкциям со страховкой и без нее.

Много чему пришлось учиться за эти восемь месяцев. Занятия начинались в семь утра десятикилометровым кроссом — по любой погоде. А кончались в семь вечера бегом с препятствиями — ров с водой, тын с колючками, яма с огнем, коллекторная труба с битым кирпичом. Ни дня отдыха! Двенадцать часов изматывающей работы, которую выдерживали не всякие мужчины. Лишь во время месячных, которые с помощью специальных таблеток сводили к двум дням, женщинам разрешалось вместо кросса заниматься освоением техники.

Из шестидесяти курсантов в первый же месяц отсеялись девятнадцать. Потом, из-за травм, еще семеро. Остальные выучились. Лучше сказать, выжили. И среди них — Людмила.

— Теперь на вас, Малеванная, можно жениться, — одобрительно сказал ей «Куравлев» на вечеринке, посвященной окончанию учебы.

В феврале 1993 года она получила назначение в новое подразделение — отдел по борьбе с терактами на особо важных промышленных объектах. А в качестве прикрытия ее устроили в знаменитый комитет «Чернобыль», где она встретила нескольких знакомых по салонам у академика.

Едва успела завести первые нужные связи, едва съездила в Белоруссию в командировку от комитета, как ее снова отозвали — в распоряжение начальника Управления.

Акопов внимательно выслушал исповедь напарницы и сказал задумчиво:

— Крепко тебя помяло, девочка. А ведь уже тридцатка на табло. Понимаю, что напоминать женщине о возрасте неприлично, не бонтон, однако вынужден это сделать. Хочу до конца разобраться.

— До тридцатки еще полгода, — отмахнулась Людмила. — Да я и не переживаю. В чем хочешь разобраться?

— В физиологии, опять прошу пардону. Никогда с женщинами не работал и чувствую себя, мягко говоря, неловко. Мне важно кое-что понять.

— Например?

— Например? Тебе замуж никогда не хотелось?

— Хотелось. И до сих пор хочется. Но все реже и реже. Я ведь понимаю, что ни один нормальный мужик…

Они долго молчали. Людмила принялась мыть посуду. Акопов взял полотенце, стал рядом.

— Пойдем погуляем, — предложил он, вытирая последнюю чашку. — Подышим свежим воздухом.

Сто лет с девушкой не гулял. Заодно посмотрим поближе на соседскую фазенду. Пора начинать зарплату отрабатывать.

 

8

Горбачев, занятый борьбой со старым Политбюро, в первые годы не выказывал особого интереса к деятельности Управления. Не пытался им руководить даже формально. Может быть, именно поэтому была успешно проведена самая масштабная в XX веке операция по дезинформации стратегического противника.

В начале 80-х годов в США из британских разведисточников стало известно о советских разработках нового космического оружия. Информацию вскоре подтвердили израильские источники. А там американцы и сами узнали: в СССР действительно создается лазерное оружие, базирующееся на пилотируемых космических станциях. Приемные устройства получают с помощью лазерного луча энергию подземных ядерных взрывов и затем направляют ее в виде мощнейших разрушительных импульсов на любой участок земной поверхности с точностью до нескольких дециметров.

Из потока различной информации складывалась такая картина: Советы через третьи страны закупают в ЮАР высокочистые алмазы. На Новой Земле и в районе Семипалатинска возобновлены подземные ядерные испытания, чаще обычных графиков пошли запуски с космодромов в Плесецке и Байконуре.

Американцы, однако, не спешили принимать превентивные меры против усиления русских в космосе — еще свежи были в их памяти отчеты АНБ о точности наведения советских ракет. Но тут в Мексиканском заливе, в непосредственной близости от побережья Флориды, был отмечен необычный смерч из закипевшей морской воды. Советы сами себя выдали, выступив с торопливым заявлением, что не имеют никакого отношения к этому природному феномену. На самом деле к феномену имели отношение только химики Управления.

Вот теперь началась гонка в «звездных войнах».

Президент США, поддержанный военно-промышленным лобби в конгрессе, добился от законодателей утверждения бюджета для программы СОИ. Целые институты и научные центры были отвлечены на выполнение правительственных заказов для «звездных войн». Руководители СССР назвали эту программу «вызовом мировому сообществу» и прозрачно намекнули, что у советского народа есть чем ответить на этот вызов.

Вскоре в Штатах объявился перебежчик — доктор технических наук. Он нарассказывал таких страстей о советском лазерном оружии, работа над которым якобы уже почти завершена, что американцы в панике увеличили ассигнования на свою программу. После чего перебежчик чудесным образом исчез. Все указывало на то, что его убрал КГБ.

Едва схлынула первая волна страстей, в советской печати появилось несколько публикаций, суть которых сводилась к тому, что нехорошие американцы возжелали с помощью гонки в «звездных войнах» разорить и пустить по миру Советский Союз. Тут же приводились диаграммы и графики разорения по годам, в которых немногие знающие люди угадывали руку графиков Управления. Статьи заканчивались известным русским лозунгом «Бог не выдаст, свинья не съест», а также выражением твердой уверенности, что советская передовая наука вставит-таки клизму коварным заокеанским толстосумам.

Обычно статьи публиковались на вторых и третьих страницах тех газет, где на первых полосах шли победные реляции о новых советских свершениях в космосе.

Эти публикации подтолкнули к новому витку «звездных войн».

Так продолжалось не месяц, не год — почти все восьмидесятые прошли под грозным знаком СОИ.

Обыватели по обе стороны Атлантики успели забыть об ужасах «звездных войн», почерпнутых из газет, а ученые и разведчики продолжали изучать скудную информацию об очередных шагах противника.

Для оправдания непомерных расходов на СОИ в Штатах было снято несколько пропагандистских фильмов о ядерном апокалипсисе на американских равнинах после советского нападения. Чтобы не остаться в долгу, советские киношники тоже сделали страшилку на ядерную тему.

И тут американские ученые, которые вели параллельно разработки космических лазеров, доказали: при существующих технологиях, композитных материалах и возможностях ракетоносителей пока невозможно создать орбитальные «приемники-передатчики», моделирующие энергетические процессы, равные солнечным. Советское супероружие оказалось блефом.

Американцам оставалось утешаться тем, что отрицательный результат в науке — тоже результат.

Кроме того, в процессе сжигания денег на СОИ были получены теоретические и технологические наработки, почти бесполезные в мирное время, но достаточно эффективные в военной космонавтике.

Осталось дождаться благоприятных условий для их применения. Некоторые остряки в Хьюстоне потом поговаривали, что дохлую лошадь вовсе не обязательно было подковывать алмазными подковами с золотыми гвоздями.

Использовав на программу средства, равные годовому национальному доходу, США были отброшены назад на несколько лет. Но СССР не воспользовался сокращением разрыва в гонке экономик — у его руководителей для этого не хватило ни ума, ни предвидения.

А еще восьмидесятые годы для Управления были отмечены резким ростом безвозвратных кадровых потерь. На суконном чиновничьем языке так обозначалась гибель работников ведомства в Афганистане, куда сотрудники Управления пошли в первый же день вторжения — в составе подразделения «Альфа», лишь номинально подчинявшегося КГБ.

Конечно же, деятельность Управления за рубежом не могла оставаться незамеченной. Время от времени в западной прессе поднималась паника: КГБ оккупирует государственные и деловые структуры! И это не было перемежающимися приступами шпиономании — сама действительность порождала подобные страхи. Например, выяснилось, что ветеран ЦРУ одновременно состоит ветераном другого клуба, с разницей в одну букву — ГРУ, что один из столпов французской разведки составляет сводки под копирку, и второй экземпляр оказывается в Москве едва ли не раньше, чем первый — на столе его высокого начальства, что сам шеф британской службы безопасности блокирует операции по разоблачению русских агентов, что один из крупнейших в мире газетных концернов принадлежит человеку, субсидирующему спецслужбы Советов…

Все, о чем я рассказываю, — не досужие фантазии и не литературные перехлесты. При желании читатель, порывшись в газетном архиве, сможет найти фамилии руководителей западных разведслужб, министерских чиновников, депутатов, промышленных магнатов, которые долгие годы верой и правдой служили Советскому Союзу. Зачем они это делали — отдельный вопрос. Многие из них закончили жизнь в тюрьме по обвинению в государственной измене либо умерли при странных обстоятельствах. У меня нет возможности подробно останавливаться на этом. Но две фамилии я назову.

Руководитель контрразведывательного отдела ЦРУ Джеймс Энглтон, личность в профессиональной среде легендарная, объявил: в конторе полно советских шпионов! И со свойственной ему цепкостью начал многолетнюю охоту на русских в своем окружении. Неизвестно, каких успехов добился бы Энглтон, но его уволил, так сказать, собственноручно директор ЦРУ Колби. Не приведя, кстати, достаточно убедительных мотивов увольнения человека, которого еще вчера называли суперразведчиком.

Очередной директор ведомства приказал поднять скудный архив Энглтона. И вскоре был разработан всеобъемлющий проект по выявлению и уничтожению русской агентуры. К реализации проекта были подключены Федеральное бюро расследований, Агентство национальной безопасности, спецслужбы Канады, Великобритании, ФРГ и Франции.

Однако Управление, структурированное по типу мафии — с национальными «семьями», руководимыми глубоко законспирированными «патронами», переплетенное с разведками стран пребывания и крупным бизнесом, тоже включилось в охоту на самое себя, запутывая следы, похищая и фальсифицируя материалы расследований, дискредитируя и устраняя наиболее проницательных сыщиков. Все, что сделали за три года объединенные силы, так это нащупали и уничтожили штаб-квартиру Управления в Новом Орлеане — одну из пятнадцати. Следовательно, для полной победы над Управлением такими темпами и только в Америке нужно было еще как минимум лет сорок. Тем не менее о «поражении КГБ в Новом Орлеане» было под фанфары объявлено американскому народу и мировой общественности. Затем последовали очередные шумные разоблачения сенаторов и государственных чиновников, обвиненных в связях с советскими спецслужбами. Американский налогоплательщик убедился, что парни из ЦРУ, ФБР и прочих контор даром хлеб не едят.

Но шеф ЦРУ, владеющий информацией в полном объеме, понимал, что мощная таинственная организация, которая лишь прикрывается надоевшими всему свету тремя буквами, пожертвовала новоорлеанским филиалом, как ящерица хвостом. А за двумя десятками разоблаченных коррупционеров, состоявших на содержании у Советов, вырисовывалась во мраке настоящая пятая колонна.

В отчете для президента директор ЦРУ пророчески писал: «У нас нет иной возможности, кроме как задушить СССР в дружеских объятиях…»

Последний генсек в ближнем окружении поставил вопрос: нужна ли в условиях разрядки спецслужба, которая может диктовать свою волю руководителям государства? К тому времени Управление обладало недвижимостью и авуарами, какими в совокупности обладала примерно вся Скандинавия.

И потому Управление, в свою очередь, поставило перед собой вопрос о необходимости генсека.

На коллегии был принят второй в истории конторы меморандум «О приоритетах». Коллегия констатировала, что процесс разрушения государства и его экономического поглощения основным стратегическим противником может приобрести необратимый характер, что впервые за сорок лет цели и задачи Управления перестали отвечать целям и задачам руководства страны. Поэтому было решено во избежание потерь свернуть деятельность за рубежом, законсервировать структуры, а половину сотрудников отозвать. Информацию о деятельности Управления в западных странах и на территории бывшего социалистического лагеря фальсифицировать, чтобы в случае ее передачи «новым друзьям» она не нанесла ущерба государству. Было решено также, исполняя долг и присягу, не выступать против номинального хозяина Управления, но и не поддерживать его.

Генсек постепенно разогнал старое Политбюро, постоянно напоминавшее о трудном и почти скандальном голосовании на пост лидера партии. Он укрепил свои позиции, окружив себя преданными людьми. Потом преданными. Он успел понравиться британской премьерше и германскому канцлеру. Наконец, он договорился о встрече с Рейганом и с только что избранным новым президентом — Бушем. Перед поездкой в США генсек вызвал к себе начальника Управления — сопоставить выводы ведомства с тем, что успел нарыть нового на двух президентов США институт, руководимый непотопляемым академиком Арбатовым.

Полистав толстую пачку компьютерных распечаток, пестрящих цифрами и трудными англосаксонскими фамилиями, генсек брезгливо потер пальцы и буркнул:

— У меня нет времени читать такие справки.

Мне нужно короткое ризюмэ. Давайте еще поработайте, развейте там, с товарищами, обозначьте…

Завтра жду вас, генерал, в это же время.

Начальник Управления посмотрел на часы и хладнокровно заметил:

— Завтра не смогу. Завтра ко мне должен подъехать генерал Медведев из КГБ, из Девятого управления. Обсудим аспекты безопасности вашего визита. Кстати, если вам интересно, товарищ Генеральный секретарь… На седьмое декабря, по нашим источникам, готовится покушение на вас, Рейгана и Буша. Наши структуры в Америке вышли на организаторов и исполнителей покушения. И готовы их нейтрализовать. Как прикажете действовать? Передать информацию американским коллегам или обойтись своими силами?

«Начальник СССР» долго молчал. Потом спросил тихо:

— А вы могли бы своими силами? В чужой стране?

— Страна-то не совсем чужая, — усмехнулся генерал.

— И все же пусть американцы. Сами. А вот почему КГБ до сих пор не доложило об этом? Манкирует?

— У Комитета другие возможности, товарищ Генеральный секретарь.

Покушение на президентов было сорвано. Больше генсек не заикался о ненужности Управления.

 

9

— Какие планы на выходные, Николай Андреевич? — подошел вечером к Толмачеву вундеркинд Олейников.

— Как всегда — стирка, уборка, здоровый сон.

— Стирка? — изумился Гога. — Шутите…

— Хорошо тебе за родительской спиной, — улыбнулся Толмачев. — Презренные бытовые заботы не омрачают, прямо скажем, сияющие горизонты. Молодая у тебя небось мама-то? Ну вот… Значит, тебе, паренек, еще дол го не придется задумываться, откуда, черт возьми, берутся чистые рубашки. Потом жена подхватит трудовую эстафету. А мне надо ухаживать за собой самому.

— Жаль, жаль… Хотел на шашлыки пригласить.

Тут по Киевской дороге есть одно местечко!

— Какие шашлыки, Гога! Зубов нет.

— Старая дача, в лесу. Вообще за городом сейчас хорошо, все зеленеет.

— Ага, травка зеленеет, солнышко блестит…

По-моему, Плещеев.

— И телки будут. Вы как насчет телок, Николай Андреевич? Еще интересуют?

— Ну, Гога, ты хам! Мне же не девяносто.

— Вот и покажем им… Сплав молодости и опыта! Красоты и силы.

— Покажем. — Толмачев хлопнул Гогу по хрупкому птичьему плечу. — Обязательно покажем. Но в другой раз. Так что кланяйся телкам и сам их приласкай — за мое здоровье.

В полупустом вагоне метро он иногда вспоминал Гогу в роли сирены и улыбался, склонившись над книжкой.

— Извиняюсь, чего там смешного пишут? — спросил сосед, небритый мужик с полупустым рюкзаком на коленях, распластанным, как жаба.

— Да так… Одному любопытному голову дверью прищемили. А он песню запел.

— Не смешно, — сказал сосед через несколько минут. — Чего тут смешного? Мудак он и больше никто. Эх, жизнь!.. Ему, стало быть, голову в дверь засунули, а он — петь. Говорю же, мудак. Его, стало быть, вешать соберутся, а он за веревкой побежит.

Вот такой у нас нынче народ. А потом обижаются.

Энтузиасты, иху мать! Батраки. Сталина на них нету!

Тут подоспела станция «Царицыно», и мужик, впрягшись в лямки рюкзака, пошел вон. Должно быть, на серпуховскую электричку собрался. Батрак дачный…

Читать детектив Толмачеву расхотелось. До конца, до станции «Красногвардейская», он размышлял над тем, как неожиданно воспринял попутчик его незамысловатую иронию. Ну ладно, это они батраки, продолжал он думать, шагая через пустырь, полный бодрого собачьего бреха. И спросил себя, нащупывая прорезь дверного замка: а ты кто?

Неотвязный этот вопрос ворочался в голове, пока разогревал котлетку с макаронами, пока чай пил, поглядывая на ряды освещенных окон напротив. Теплый весенний ветер шевелил занавеску, далеко внизу у автобусной остановки бренькала гитара. Пирамида из батраков, додумал он наконец.

Нижние ишачат на верхних. Не важно, как называются составляющие пирамиды — рабочие, ученые, министры или банкиры. Все батраки. И психология батрацкая: день до вечера, на корочку хлеба заработаем. А на маслице украдем.

Не часто нападало на Толмачева желание поразмышлять на отвлеченные темы, не связанные напрямую с работой. Не часто. Но нападало. В таких случаях он шел куда-нибудь выпить-закусить, музыку слушал или девушек в гости приглашал. Как правило, это помогало, уводило с философской стези. Однако именно сегодня не мог Толмачев прибегнуть к апробированным средствам блокировки перевозбужденного сознания, потому что взял у Шаповалова до понедельника дискету с записью операции «Прима-банка» и хотел за выходные кое с чем разобраться. А с похмелья или после пылкого свидания работа на ум нейдет.

Закончив сиротский ужин, Толмачев провел в жизнь третий, самый радикальный вариант борьбы с посторонним шумовым фоном в голове: встал под душ и начал вертеть ручки в разные стороны, подвывая на температурных пиках, словно машина на затяжном подъеме.

Ровно в полночь в боеготовности номер один он уселся за кухонный стол и достал портативный компьютер, ноутбук. Такими замечательными машинками родное Управление, дай ему Бог здоровья, снабдило недавно всех офицеров-аналитиков. Чтобы и на природе, и в сортире они могли предаваться высоконаучным играм.

Конечно, значительно привлекательнее было бы поиграть на мощном «Макинтоше», который дожидался Толмачева в конторе. Да покопаться бы еще в банке данных Управления — у Толмачева теперь была третья степень допуска. Но полковник Кардапольцев запретил работу в конторе по выходным дням, для обоснования приказа рассказав старый анекдот о Форде. Тот увольнял, к чертовой матери, инженеров, будь они хоть семи пядей во лбу, если кто-нибудь из них оставался на службе после смены. Это и вас касается, дорогие друзья, резюмировал полковник. Не умеете справляться в отведенные на службу дни — гуляйте! Достаточно того, что по вечерам тут торчите, электричество расходуете.

И потому никаких авралов по выходным! Где аврал — там бардак и нервотрепка. А вы, ребята, нужны Родине свежие, с ясными мозгами.

Толмачев был убежден, что благие намерения полковника вскоре увянут, как цветы на морозе.

Возрастающий объем разработок, угроза цейтнота…

Да еще эти слухи о перевороте — недаром же взялись за банки, связанные с ВПК и генералитетом!

Кардапольцев сначала разрешит занимать субботы, а потом прикажет работать и по воскресеньям. Когда же до конца срока, отпущенного на операцию, останется неделя, весь отдел перейдет на казарменное положение и круглосуточный график. И вздохнет Толмачев с облегчением, попав в привычную обстановку по-семейному уютного сумасшедшего дома. И некогда будет конфликтовать самому с собой, копаться в подсознании и угрюмо размышлять о несовершенстве мира.

Мысли его спугнул резкий дверной звонок. Пошел открывать, бормоча под нос нехорошие слова.

Поработал, блин… Так и есть — торчит в дверях Глорий Георгиевич Пронин собственной персоной, торчит, не сдвинешь бульдозером. Писатель, гуманист-просветитель и друг большинства собак, удобряющих пустырь перед домом.

— Здорово! — сказал писатель, цепкой трудовой лапой тиская интеллигентную длань Толмачева. — Гуляю, а у тебя свет. Дай, думаю, зайду — разгоню скуку.

— Я не скучаю, — кисло улыбнулся Толмачев.

— Ого! Вот это машинка! Где взял? Мне бы такую — давно бы нобелевку получил.

Обуреваемый понятным тщеславием, Пронин много лет писал роман, достойный, по его убеждению, Нобелевской премии по литературе. Этот роман, созревающий в инкубаторе его головы, Пронин по-свойски и называл нобелевкой. О грандиозных планах писателя узнавали все его знакомые, полузнакомые и вовсе не знакомые контактеры.

Лишь до членов Нобелевского комитета эта информация почему-то еще не дошла.

— Чаю хотите? — спросил Толмачев, безотчетно принюхиваясь.

— Пускай его безработные пьют, — сказал Глорий Георгиевич, основательно занимая табурет в углу. — А я, извини, бутылку принес. Гонорар сегодня отхватил. Грех не обмыть. Давай тару! И загрызть, естественно.

— Вообще-то я собирался поработать, — сделал Толмачев безнадежную попытку.

— Ночью работают только воры, шизофреники и писатели, — отмахнулся Пронин. — И то не все.

Не строй из себя героя труда. Давай тару! А потом покажешь, как машинка действует.

Внутренне скуля, Толмачев достал тяжелые, с золотым ободком стопки. Вот интересно: всю свою незатейливую посуду, переезжая, он обычно давил, а эти стопки — как заколдованные!

Познакомились они с писателем при странных обстоятельствах. В прошлом году, когда Толмачев въехал в новую квартиру, сделал он на кухне легкий ремонт — не хотелось смотреть на бурые стены и потолок, с которого лохмами свисали шмотья синеватой краски. Через неделю, вернувшись домой, он обнаружил на кухне потоп. Рванул этажом выше.

Дверь в квартире над ним оказалась распахнутой настежь. На кухне, в покойном кресле, мирно и крепко дрых грузный краснолицый бабай с седыми моржовыми усами. На столе поблескивали пустые бутылки и рюмки, а в раковине плавали под струей воды очистки картошки и лука.

Толмачев завернул кран и закричал спящему:

— Эй, дядя, утонешь!

— Чего орешь? — спокойно сказал бабай, открывая крохотные мутные глазки. — Не глухой. Ну, излагай, как ты без ордера нарушил неприкосновенность жилища.

— Вы меня затопили!

— Ничего страшного — не обоссал же. Небось слив заткнуло. Веди, показывай пейзаж стихии.

Он спустился с Толмачевым, оглядел протечку и сказал:

— Ты тут воду сам собери — у меня радикулит.

Профессиональная болезнь. Утром занеси ключи.

И не делай глаза, как у кота в песочнице. Я не шпана подзаборная, а член Союза писателей всего бывшего СССР. Не единожды лауреат премии Министерства внутренних дел. А сейчас пишу роман на Нобелевскую премию.

Вечером Толмачев и следа не нашел от протечки. Сосед к тому же принес бутылку — в возмещение морального ущерба.

Фамилия у писателя была соответствующая случаю — Мокренко. Всю жизнь она ему не нравилась.

Когда после окончания факультета журналистики Глорий Мокренко начал служить в московских газетах репортером скандальной хроники, «давать криминал», он взял псевдоним по фамилии незабвенного майора Пронина, героя криминальной повести, нашумевшей еще в предвоенные годы. И первые книжки свои Глорий подписывал этим же псевдонимом, потому что к тому времени издательская Москва знала его как Пронина. Но имя сменить так и не решился, хоть оно ему не нравилось еще больше, чем фамилия. Перед самой войной родители Мокренко ждали девочку. И даже имя выбрали — Глория. Но родился мальчик, а упрямые родители не стали менять полюбившееся имя. Зачем? Чай, не Револьтом назвали и не Сталтраком…

В Орехово-Борисово занесла Пронина нелегкая творческая судьба. Первой жене он оставил машину, второй — несовершеннолетнего сына, а третьей — квартиру. И оказался на старости лет обременен алиментами и долгами, в которые влез при размене последней, большой, квартиры на две маленькие. Романы, которые еще недавно обеспечивали Глорию безбедную неспешную жизнь, отдых за границей, шашлыки и коньяк, эти романы после переворота 1991 года приносили все меньше и меньше денег. Известный писатель-детективщик вспомнил, что в юности закончил строительное училище по специальности «плиточник-паркетчик». Именно благодаря этой специальности он не загремел после призыва в армию на Кольский полуостров, как некоторые его земляки, а очутился в Москве. Все три года службы ефрейтор Мокренко отделывал дачи и квартиры генералов, а потом с помощью одного из заместителей начальника ГлавПУРа, которому «строил» ванную с бассейном, поступил на факультет журналистики. Теперь же Глорий Георгиевич время от времени шабашил в строительной бригаде «Ух», куда, кроме него, входили поэт-маляр и драматург-плотник. Втроем они весьма успешно боролись с инфляцией, беспределом цен и падением престижа писательского труда.

— Приходим, — выскребая яичницу с тарелки, повествовал писатель на кухне у Толмачева. — Хоромы приличные, за сто квадратов. А ремонт средний, нам троим — на день работы. Ну, на два, если с большими перекурами — для обоснования гонорара. Появляется хозяин. Как глянул я — чуть в обморок не упал. Секретарь Союза писателей! Бывшего, конечно. И начинает этот вождь советских писателей рыдать. Мол, много запросили за ремонт. Ну, говорю, довели родину до ручки, ваше сиятельство?

Один лауреат шабашку строгает, чтобы без хлебца не остаться, а другой жмется, как последний пролетарий. А у самого в ванной можно цех открывать по производству пенициллина — все стены в плесени.

И это вместе с плесенью в ванной комнате лауреата Ленинской премии есть ваша новая Россия? Про которую вы так прочувствованно пели в открытом письме президенту с хором прочих подписантов?

Пронин допил из стопки, закурил.

— Ладно, говорю, утрите сопли. Сделаем ремонт за вашу цену. Из уважения к Ленинской премии, которую вы так бездарно промотали на конверты для открытого письма. Я даже готов забыть, как вы зарубили мне зарубежную поездку.

— Проявили, значит, великодушие, Глорий Георгиевич? — подмигнул Толмачев. — А газеты иронизируют, что вы, писатели, весьма не любите друг друга.

— А кто сейчас кого любит? Один торгаш готов другому торгашу глотку перекусить. Политики друг из-под дружки кресла вышибают. Бандиты средь бела дня разборки заводят — с применением автоматического оружия. Армяне не любят азербайджанцев, абхазы — грузин. А русских, по-моему, так все ненавидят. Писатели, по крайности, еще не начали убивать собратьев по перу. Только ихние чучела жгут. Сделают, например, чучело Евтушенко — и в огонь его, болезного…

— Да, — согласился Толмачев, — на фоне остального беспредела это говорит о гуманизме нашей литературы, о высоких нравственных принципах мастеров культуры, духовных вождей нации. Знамя гуманизма в надежных и чистых руках!

— Аминь! — подытожил Пронин. — И знамя в надежных руках, и чучела. Самое время выпить за гуманизм. Давно мы за него не поднимали стаканов…

Под окном взревел мотор, завизжали автопокрышки и гулко раскатилась короткая автоматная очередь: та-та-та-та…

— В полвторого ночи пуляют, — покачал головой Пронин. — Ладно, мы хоть выпиваем, а остальные почему не спят? Почему они под нашими окнами развлекаются, козлы?

— Потому что перекресток, — пожал плечами Толмачев. — Очень удобно. Пострелял и слинял.

Давайте закроем форточку, если вас шум беспокоит.

— Закроем, откроем… — пробормотал Пронин, покачиваясь на табурете. — Кстати, я тут на днях открытие открыл. Исключительно для внутреннего употребления. Открытие, так сказать, филологического… а может, логического плана. Хочешь, Николай Андреевич, расскажу?

— Если филологического плана, то не нужно, — поморщился Толмачев. — Лучше начните с логического. Я в филологии ничего не смыслю.

— Я тоже, — признался Пронин. — Но это к делу не относится. Ты песню такую слышал: «Распрягайте, хлопцы, кони»?

— Слышал.

— Ее классический вариант исполняется распевно. Вот так:

И так далее. А теперь — ахтунг! Внимание!

Руса! Запомнил? Поехали дальше. Эту же песню кубанский казачий хор исполняет в другом темпе, живей, на плясовой манер:

А потом идет припев, который отсутствует в каноническом тексте:

Ну?

— Что — ну? — помотал головой Толмачев. — Весь дом перебудили, Глорий Георгиевич. Неудобно! По-моему, у вас не только с филологией напряженные отношения. Есть еще такое понятие — музыкальный слух.

— Да ладно! — перебил Пронин. — Ты суть ухватил? В куплете — руса коса, а в припеве — чорнявая дивчина! Понял? Вот это и есть мое открытие.

Таким образом, текст, который исполняет кубанский хор, вторичен. Припев появился позже, без увязки с основным текстом. Канонический же текст создавался скорей всего в северных областях Украины, где много русых людей. И там идеалом женской красоты была, наверное, русая коса. А кубанцы, потомки бродников, то есть хазар и запорожских казаков, которые ассимилировали некоторые тюркоязычные этносы, почитают черные волосы. Подсознательно это появилось и в припеве.

— Забавно, — засмеялся Толмачев. — Сначала, значит, русая дивчина, а потом чернявая. Забавно!

— Все это, обрати внимание, лежит на поверхности, — снисходительно сказал Пронин. — Много лет тысячи людей слушают смысловую нелепицу и не замечают ее. В застойное время я бы славно порезвился по этому поводу в «Литературке»! Или даже в «Воплях». Ну, в «Вопросах литературы». А теперь мои изысканные изыскания никому не нужны.

Ни хрена и никому. Поэтому я иду спать. Будь здоров, химик! По-моему, похимичили. Что ни говори, а цэ два аш пять о аш — великое изобретение человеческого гения.

Толмачев при знакомстве с Прониным назвался химиком-экспертом общества изобретателей, и писатель теперь каждый раз щеголял весьма скромными знаниями химии, чтобы доставить, надо полагать, удовольствие молодому приятелю.

— Кстати, — поднимаясь, сказал писатель, — в воскресенье за тобой зайти?

— Зачем? — удивился Толмачев.

— На участок сходим, голоснем по референдуму.

— Не смогу, — замялся Толмачев. — Некогда.

Поработать надо.

— А я пойду! — сказал Пронин угрожающе. — И скажу: Борис, ты не прав!

— Полагаете, он вас услышит?

— Услышит, — сказал писатель, подумав.

Но прежней уверенности в его голосе не чувствовалось.

Закрыв за Прониным дверь, Толмачев поглядел с тоской на компьютер и отправился спать. И на грани сна и яви вдруг услышал мощный хор, ревевший:

Логический сбой. Никто его не замечает, потому что лежит на поверхности. В романах Пронина, которые Толмачев иногда листал в метро, есть этот прием: преступник прячет украденное на самом виду.

Сон слетел. Проклиная пеструю Марусю с голубой лентой, Толмачев накинул халат, сварил кофе и сел за компьютер.

— Тэк-с, тэк-с, — забормотал он по привычке, уже ощущая охотничье волнение, — на поверхности, значит? Вроде русая, а на самом деле чернявая…

И никто не обращает внимания. Ну-с, посмотрим, посмотрим, куда вы Марусю спрятали, народные умельцы… Операция с недвижимостью? Вполне возможно. Невинно, солидно. И на поверхности.

И даже, представьте, господин Толмачев, все налоги уплачены. Замечательно-то как!

Свет у него горел всю ночь.

 

10

На вторые сутки пути, рано утром, их разбудил стук о железо, шум и перебранка за окном вагона.

Поезд стоял. Мирзоев отодвинул белую занавеску, выглянул.

— Палагиада… Почти приехали, Алексей Дмитриевич. Вагон, кажется, уже отцепили. Теперь еще пятнадцать километров — и Ставрополь.

— Шестнадцать, — механически поправил Седлецкий, зевая. — Будем собираться? Только бы сортир не закрыли, чистюли…

Удивительно, но факт: за сто с лишком лет существования железных дорог в России никто не удосужился пустить до Ставрополя прямой московский поезд. Хотя такие поезда ходят практически во все республиканские и областные центры России, даже самые захудалые. Обидели Ставрополь, вероятно, потому, что несколько поездов давно связывают центр державы с Кисловодском, расположенным на территории Ставропольского края. И этого, мол, достаточно.

Проще всего можно попасть в краевой центр на поезде Москва — Элиста. На станции Палагиада возле поселка Шпаковское от состава отцепляют «прямые» вагоны, составляя из них небольшой неспешный поезд, который и приводят на ставропольский вокзал. Таким образом легко, походя решена одна из неразрешимых научных задач: о перемещении физического тела одновременно в двух разных направлениях — на одном и том же поезде из Москвы можно попасть и к калмыкам, и к казакам…

Состав на Элисту давно ушел, ставропольские вагоны наконец сцепили, но почему-то не было, как объяснил в окно мужик с масленкой, «тяму». Так в здешних краях называют тягу. Седлецкий с Мирзоевым успели как следует умыться — никто и не подумал замыкать туалет в барском вагоне.

Потом они уселись завтракать, разглядывая в окно ухоженный скверик перед приземистым красно-бурым зданием станции. Скверик был весь залит бело-розовой пеной цветущих деревьев — тут, в кавказских предгорьях, весна давно наступила, и сочная яркая зелень, не успевшая выгореть, покрывала окрестные холмы.

В дверь постучали.

— Входите, девушка, входите, — замурлыкал Мирзоев.

Но вместо грудастой проводницы в купе вошел здоровенный детинушка лет тридцати с небольшим в кремовом костюме из «жеваной» ткани. Круглолицый, курносый, с редкими белесыми бровями, он походил на пастушка-переростка. В мосластых руках, далеко высовывающихся из рукавов, детинушка внес огромную спортивную сумку. Поставленная на пол сумка переливчато зазвенела, а вошедший вытер цветастым платочком вспотевший лоб.

— Не ошибся дверью, дорогой? — спросил Седлецкий.

— Никак нет, товарищ подполковник, — тихо сказал детинушка. — Разрешите представиться: капитан Сарана. Прикомандирован на весь срок операции. Отвечаю за техническое обеспечение и контакты с местным руководством.

— Ага… Присаживайся, Сарана. В сумочке у тебя, надо полагать, все необходимые технические прибамбасы? И ты их решил показать, чтобы продемонстрировать высокую готовность.

— Ну что вы, — натянуто улыбнулся капитан. — Для моих прибамбасов нужен хороший фургон. Сегодня я по совместительству выполняю функции курьера-связника. Он заболел. А я варенье от тещи везу, чтобы мотивировать поездку.

— Так ты местный? — спросил Мирзоев.

— Местный. После сокращения из армии вернулся домой, в Шпаковское. Потом заканчивал в Краснодаре курсы по переподготовке офицерских кадров. Сейчас работаю в краевой администрации, в комиссии по приватизации.

— Значит, на деньгах сидишь, президентский прихвостень? — подмигнул Седлецкий. — Ну и правильно. Нашему брату надо быть поближе к госимуществу и материальным ценностям.

— Да, товарищ подполковник, на деньгах сижу, — вздохнул Сарана. — Тошнит уже. И от денег, и от харь, которые вокруг них. Впрочем, мое положение позволит легализовать наши будущие контакты. Вы ведь предприниматель?

— Верно. Расширяю сферу интересов. Приехал пощупать Северный Кавказ. Хочу наладить оптовые поставки зерна в уральские районы. С товаропроизводителями буду договариваться сам. Ну, попутно ищу себе большой дом. В тихой зеленой станице, непременно возле речки или озера. Во-первых, это хорошее помещение капитала, во-вторых, неуютно мне в Москве. А в-третьих, достаточно и во-первых…

— Недвижимость — по моей епархии, — сказал капитан серьезно. — Могу предложить несколько вариантов. Заодно и сопровождать. Грех не срубить с залетного коммерсанта немножко денег за комиссию.

— Срубишь, — пообещал Седлецкий. — Давай к делу. На постой нас определили?

— Так точно. Адрес в Ставрополе — проспект Маркса, 48, квартира 14. Хозяин наш человек. Квартиру сдает постоянно, так что подозрений у соседей не будет. После обеда жду в краевой администрации. Комната 409. Пропуска будут заказаны.

— Как идет подготовка к операции?

— Нормально. Однако за последние сутки изменились обстоятельства. Упрямый вылетел в Москву.

Седлецкий с Мирзоевым переглянулись: на время операции кличку Упрямый навесили на командарма Ткачева, будущего военного министра хунты.

— Не понос, так золотуха, — пробормотал Мирзоев. — Выходит, зря ехали? Зачем он сорвался в Москву?

— По имеющейся информации, Кирпичев и его ближайшее окружение Упрямого не вызывали. Следовательно, в Москву он отбыл по собственной инициативе.

Псевдонимом Кирпичев обозначался министр обороны, который любил иногда, вспоминая лихую воздушно-десантную молодость, разбить кирпич-другой о свою крепкую голову.

— А вы, местные товарищи, — поджал губы Седлецкий, — не могли насторожить Упрямого? Может, прокололись нечаянно, где-то грубо сработали?

— Маловероятно, — нахмурился Сарана. — К активным действиям без вас не приступали. Кроме того, у нас достаточно опытные люди. Хоть и местные, как вы справедливо заметили.

— Да ты не возгорайся, Сарана! — поморщился Седлецкий. — Готовится группа, операцию планирует куча разработчиков. И едва она начинается, объект исчезает как намыленный. Этому должно быть убедительное объяснение. А у вас его нет. Как дальше прикажете работать, капитан? Ладно. Пока свободен.

Сарана взял сумку и ушел, а Мирзоев сказал:

— Зачем мальчишку обидел, Алексей Дмитриевич? Он хороший, глаза умненькие, говорит дельно.

— Говорить дельно мы все умеем. Работать надо дельно!

— И тут ты не прав. У парня четыре ходки в Польшу. Последний раз во главе группы. И никто не завалился, никто в могилке не спит и в спецтюрьме нары не полирует.

— А ты откуда знаешь про Польшу?

— Любопытный я, — сказал Мирзоев с усмешкой. — Интересно знать, с кем приходится работать.

После долгого молчания Седлецкий решил:

— Погодим дергать Господа за бороду — в гостиницу поедем.

Вагон заскрипел, цветущие деревья перед станцией медленно уплыли из окна. Холмы вдали сместились, и в глаза ударило белое горячее солнце. Мирзоев задернул занавески и задумчиво спросил:

— Когда Упрямый последний раз мотался в Москву?

— Год назад. Он не любит показываться в Москве.

— Странно. Кого ему там бояться?

— А он и не боится. Но понять мужика можно.

Семья развалилась, дети выросли, у жены, извини, друзья… И потом, в Москве он — простой генерал, каких на рупь кучка, а на Кавказе — новый Ермолов. Там, в горах, он чувствует себя защищенным, Москва же его угнетает. Политика — баба нравная.

Сегодня дружки и собутыльники прикрывают, а завтра, может, вместе придется под караул — да в трибунал.

— Понятно. Знает кошка, чье мясо съела. Ну что ж, убедительно звучит. При таком раскладе он мог сорваться из Ставрополя только по крайней нужде.

Либо в связи с передислокацией, либо узнав о нашей операции.

— А ты не допускаешь, что, узнав об операции, наш Ермолов помчался к Кирпичеву за советом по сему поводу?

— Но тогда… — Мирзоев недоговорил.

— Тогда — да! Поэтому возьмем этот худший вариант. Представим, что в конторе опять сквозняк, как в прошлом году… Наши с тобой действия?

— Я так понимаю… Главная цель — дезорганизовать армию. Звучит, согласен, кощунственно, однако другого предложить не могу. Надо сорвать график вывода. Так? Тогда Упрямый, будь он трижды упрямым, ничего не сможет, верно? Почему же нас нацелили на этого выродка? Ну, остановим его…

Найдется еще такой же. Если не хуже. Найдется!

И за ним будет боеспособная, обстрелянная армия.

Вот этого не могу понять.

— Горжусь, Турсун, что работаю с тобой, — сказал Седлецкий почти серьезно. — Ты мне всегда нравился за широту мышления. А теперь напряги свои широкие мозги. Неужели ты всерьез полагаешь, что такую масштабную операцию свалили только на нашу группу? Боюсь, Турсун, разочаровать тебя, но привыкай, что мы с тобой — лишь маленькие винтики в большой машине. Надеюсь, я не очень ущемил твою профессиональную гордость и чувство собственного достоинства?

— Не писай желчью, Алексей Дмитриевич, — раздул ноздри Мирзоев. — Есть что объяснить — объясняй.

— Я не объясняю, я пытаюсь думать вслух. О срыве сроков передислокации, уверяю, есть кому позаботиться. Кстати, это очень несложно сделать. Достаточно, например, отправить танки по одному адресу, а боекомплект для них — по другому. Или эшелон с личным составом потерять.

— Потерять эшелон? — недоверчиво протянул Мирзоев. — Это в мирное время?

— Наше время по степени бардака можно вполне отнести к военному. Берем и загоняем эшелон на запасной путь, в тупик… И держим несколько дней.

А график движения и сопроводительные команды в железнодорожном компьютере стираем. Нечаянно!

— Рано или поздно все вскроется…

— Конечно, вскроется. И виноват будет, по старой российской традиции, стрелочник. Который вытрет слезы после выговора и лишения премии и отправит найденный эшелон. Отправит. Но теперь — назад! Ну, ошибся человек после нервного срыва, вызванного предыдущим наказанием. Что ж его теперь, расстреливать? Так и стрелочников не напасешься…

— Да-а, Алексей Дмитриевич… Тебе бы криминальные романы писать.

— Я же не готовый сценарий тебе выдаю, — раздраженно сказал Седлецкий. — Лишь общую схему, направление. Буквоед!

— И на том спасибо. И все же — что делать нам?

— Выполнять задачу — изолировать Упрямого.

Чтобы никаких надежд на его активное участие в деле ни у кого не осталось. Уверен, он еще появится на нашем горизонте. Вот тогда мы с тобой и пригодимся. Удовлетворен моими размышлениями?

— Почти. Надо было сразу сказать.

— Зараза демократии проникла в твои широкие мозги, — погрозил пальцем Седлецкий. — Раньше ты просто говорил «Есть!». И летел на задание.

— Раньше я много чего говорил и делал, не думая, — сказал Мирзоев. — А теперь надоело. Хочется иногда понимать смысл того, что творишь.

— Ладно, — оборвал его Седлецкий. — Меньше думаешь — крепче спишь. Хотя, согласен, напарники могли бы найти возможность сообщить нам еще вчера об изменении ситуации.

Пока они таким образом разговаривали, дорога кончилась. Показались первые улицы Ставрополя, разбросанные по пригоркам. Вокзал даже в эти сияющие майские дни выглядел серым и пропыленным навечно. Едва выбрались на привокзальную площадь, набежал молодой человек в летнем камуфляже и похватал чемоданы Седлецкого и его телохранителя.

— Куда прикажете, господа хорошие?

Тут московские путешественники вспомнили, что они действительно господа. И поехали по-господски, в шикарной «Тойоте». Оказалось, паренек в камуфляже специально разорился на японскую тачку, чтобы возить богатых людей — такой вид сервиса удумал.

— Не боишься прогореть? — спросил Мирзоев. — У богатых — свои тачки.

— Да ты что! — отмахнулся водитель. — У нас столько приезжих с большими бабками! Нанимают аж до Сочей. А в Кисловодск гоняют, почитай, два раза на день.

— А если пришьют по дороге? Из-за машины?

— Господь с тобой, дядя! Меня все знают. Под землей найдут потом того, кто обидит Михаила Сергеевича. Это меня так зовут. Как последнего генсека. Земляк, блин! Так куда едем?

— В хорошую гостиницу, в центре, — сказал Седлецкий. — Поближе к краевой администрации.

— Значит, в «Кавказ», — решил водитель. — И ресторан там хороший. Только чечни много. Они тоже хотят поближе к администрации.

— Ладно, вези, где чечни поменьше.

— Значит, в «Турист». Хорошая гостиница, модерновая.

— А в «Эльбрус» нельзя? — спросил Мирзоев. — Или в «Ставрополь»? Все же поближе, чем «Турист» твой модерновый.

— Бывал, значит, в наших краях, дядя? — улыбнулся водитель.

— И не раз, — сказал Мирзоев.

— Значит, давно бывал, — сказал Михаил Сергеевич в камуфляже, выруливая на широкий проспект. — А то бы знал, что в «Эльбрусе» и в «Ставрополе» приезжих больше не селят. Командиры там теперь живут. Целую армию, блин, в город бросили!

С одной стороны, хорошо. Чечня посмирнее будет себя вести. С другой стороны — все равно плохо.

И девчат обижают, и постреливают. Хуже чечни.

А вы кто будете? По нации? А то я болтаю…

— Мы мирные татарские ребята, — усмехнулся Мирзоев.

— Ага, мирные! — покрутил головой водитель. — У тебя под пиджаком дура какого калибра?

— Среднего, — вздохнул Мирзоев. — Только дырки крупные после нее… Вези, не обидим.

Дорога пошла вверх. Слева проплыло громадное белое здание цирка. Посредине проспекта шла широкая полоса зелени. Люди под цветущими деревьями гуляли уже по-летнему, воздух пьянил, и Седлецкий, поглядывая на голые руки и плечи, тронутые загаром, ослабил узел галстука. С проспекта Маркса свернули на гладкую, в обрамлении цветущих яблонь площадь Ленина. Над клумбами торчала на постаменте знакомая с детства фигура. Обогнув площадь, выехали на широкую улицу имени все того же Ленина, вскоре затормозили у стеклянной коробки гостиницы. Михаил Сергеевич подхватил чемоданы и резво понесся вперед, кдверям гостиницы.

— Пошептаться надо, — объяснил. — А то может мест не оказаться.

Но все устроилось наилучшим образом. Через несколько минут они уже осматривали громадный номер с видом на далекий лесной массив, затянутый дымкой колеблющегося теплого воздуха.

— Таманская лесная дача, — сказал Мирзоев.

— Точно, дядя. — Водитель поставил чемоданы и протянул визитную карточку с золотым обрезом. — Звоните утром пораньше, если соберетесь куда махнуть. Хоть на сутки можете меня зафрахтовать, хоть на неделю. Ну а там… Вдруг отдохнуть захочется — поможем. Город у нас гостеприимный, приезжих мы уважаем.

— Особенно если у них баксы, — сказал Мирзоев, вынимая бумажник.

Едва устроились, затрезвонил телефон.

— С прибытием, Алексей Дмитриевич, — сказал невидимый собеседник. — Мне передали, что вы остановились в гостинице. Не совсем понятно почему…

— Потому, — перебил Седлецкий, — что сутки назад вы узнали об изменении ситуации и не удосужились предупредить! Либо у вас не работает связь, либо вы не умеете с ней обращаться. В любом случае мы пока воздержимся от контактов с вами до подтверждения сверху всей программы. Так что будьте любезны, свяжитесь с руководством и постарайтесь объяснить, почему вы не посчитали нужным поставить меня в известность об изменении ситуации.

— Алексей Дмитриевич! Я полагал, поскольку вы в поезде… Вы же не могли повлиять…

— Повлиять не мог, — опять перебил Седлецкий. — Зато мог подумать и просчитать новые ходы.

Сутки потерял. Сутки! Все. Жду звонка.

— Сурово ты с ними, — сказал Мирзоев. — С другой стороны, может, так и надо.

— Только так! Еще один подобный прокол со стороны местных товарищей — пошлем их на хер.

Неужели сами не управимся?

— Поглядим, — уклончиво произнес Мирзоев.

Он развалился на кровати и вроде задремал.

А Седлецкий уселся в кресло возле окна, сцепил руки за головой — любимая поза в минуты размышлений. И принялся обдумывать такое простенькое событие: почему они очутились в этой гостинице и в этом номере? Ведь от подготовленной квартиры на проспекте Маркса, находящейся, кстати, неподалеку от гостиницы «Ставрополь», превращенной в общежитие офицеров Отдельной армии, Седлецкий отказался по собственной инициативе и в самый последний момент. Не могли ли подсунуть сам номер? Но в этом случае надо предположить невероятное сцепление обстоятельств и действующих лиц — капитан Сарана, руководитель ставропольской сети, водитель «Тойоты», кто-то из администрации гостиницы… Еще надо учесть высочайшую скорость решения задачи — от вокзала до гостиницы пятнадцать минут езды. И все же надо соблюдать первейший закон Управления: береженого Бог бережет.

Он решил обыскать номер…

Через час, когда Седлецкий облазил все уголки, Мирзоев со смаком зевнул и спросил:

— Ну, как насчет клопов и прочих вредных насекомых? Нету? И хорошо. Я от них чешусь.

Тут опять затрезвонил телефон. Седлецкий узнал по голосу референта генерала Савостьянова:

— Нам передали о ваших осложнениях, Алексей Дмитриевич. К сожалению, генеральный директор уехал в Москву. Вместо себя оставил главного инженера. Так сказать, начальника штаба. Но вы не переживайте — главный инженер очень компетентный человек и решает все вопросы. Сам решает…

Ему генеральный директор доверяет полностью.

— И во всем? — уточнил Седлецкий.

— Да, во всем. В общем, контракт прежний. Но подписать его придется с главным инженером. А уж на генерального директора выйдем в Москве. Ну, ни пуха ни пера. Свяжитесь с нашим краевым отделением — они откроют любой кредит.

— Работаем с прежним номером? — спросил Мирзоев, когда Седлецкий положил трубку.

— Да. Упрямый, кажется, долго здесь не объявится. Надо выходить на его начштаба.

— Выйдем, — поднялся с кровати Мирзоев. — Какие проблемы?! Пообедаем только. Тут светиться не будем. Поехали в «Кавказ», там всегда была хорошая кухня.

 

11

Двухэтажная дача, обшитая светло-коричневой, местами облупившейся вагонкой, стояла в глубине большого и довольно запущенного участка. За дачей, вдоль глухого забора, тянулись обветшавшие хозяйственные постройки, полускрытые яблоневым садом. Коричневые почки на деревьях набухли в последнем усилии: еще день или два тепла — и выклюнутся белые бутоны. Вдоль заборов с одной стороны росла густая и цепкая малина, с другой — разлапистая, скрученная недавними снегопадами, смородина. Незатененное пространство перед домом покрывал рыже-зеленый ковер пошедшей в рост клубники.

Кирпичная, вгрузшая в клеклую землю дорожка шла от щелястой кривой калитки до сарая, деля участок почти пополам. К дорожке выходили заплывшие с зимы грядки с жухлыми серыми будыльями картофельной и томатной ботвы. В общем, это была самая рядовая дача, каких в Подмосковье десятки тысяч. Загородное убежище для не слишком состоятельных горожан. Пока Людмила вычесывала граблями прошлогоднюю листву и обрывала сухие клубничные усы, Акопов ковырялся в грядках. В соседних огородах, разбуженные ярким Праздничным солнцем, второй день возились люди.

Треск и запах горящего сушняка, шлепки лопат по влажным отвалам почвы, далекий стук молотка — все это еще острее давало почувствовать, что весна наконец наступила. Людмилу с Акоповым вытащила в огород сначала неволя — приходилось играть в дачников. Потом они разохотились по-настоящему, вдыхая знакомые с детства запахи, ощущая радость от нехитрой крестьянской работы.

Солнце припекало, от влажной земли поднимался парок. Кусты смородины за несколько часов оделись мелкой дымчатой листвой и казались окруженными нежным светло-зеленым газом. В саду, вторя звукам работы и голосам людей, весело тенькала синица.

Вспарывая штыковой лопатой суглинок, Акопов искоса поглядывал то на свою напарницу, то на синее глубокое небо с крохотными пуховками облаков, то на молчаливый неказистый дом, надежно вросший в землю. Он не хотел впускать в душу сожаление, что все это существует в хрупком и недолговечном сцеплении, что и дом, и покой, и неспешный труд, и эта красивая женщина — лишь знаки очередного поворота судьбы, знаки движения кармы. Все пройдет, как проходят мимо верстовые столбы…

На зеленых коврах хорасанских полей Вырастают тюльпаны из крови царей, Поднимаются розы из праха красавиц И фиалки из родинок между бровей.

— Что ты там бормочешь? — с любопытством спросила Людмила, неожиданно оказавшись рядом. — Молишься своему Аллаху?

Акопов молчал, улыбаясь. На солнце у напарницы стали заметны крохотные веснушки на крыльях носа и бисеринки пота.

— А траншею зачем роешь? — не отставала Людмила.

Акопов со вздохом спустился со звенящих небес на грешную землю, усеянную хвостами выдранных будыльев.

— Какой траншей, женщина? Это грядка, чтобы ты знала.

— Это у нас на юге такие грядки, — шепнула Людмила и беззвучно засмеялась. — Их делают ниже поверхности, чтоб ты знал… Мастер! При поливе меньше воды пропадает. А тут ее переизбыток, и грядки насыпают курганчиком, чтобы вода, наоборот, стекала. Иначе корешки сгниют. Понял?

Акопов послушно стал делать грядку курганчиком. Людмила, наблюдая, отошла к забору.

— Здравствуй, красавица! — сказал из-за смородиновых кустов скрипучий старушечий голос. — Объявились, стало быть, хозяева.

Говорила старушка громко, как обычно говорят глухие люди или долго пребывающие в одиночестве.

— Объявились, значит… Я и гляжу — который вечер свет горит в окошках. А то уж земля киснет.

Эти-то, которые раньше… Шир-мыр, приехали. Покрутились, уехали. По неделе огурцы не поливают.

Разве ж так можно — неделю не поливать? Вот если человеку неделю не пить — это как? Ну, я лестницу приставлю да и лезу через огорожку. Думаешь, мне в восемьдесят лет легко через заборы сигать? Ну, шланг со своего участка кину да полью. Жалко. Хоть и бессловесная тварь растение, а все ж Господне создание. Значит, объявились хозяева… Хорошо. Мужик есть! Правда, не видный. Тут у нас хулиганы со станции набегают. Как ягода поспеет, так и приступают. Ну, трясут… А теперь у нас мужик. Вроде нерусский? Ага, татарин. Я и гляжу — черноватенький. Или татарин, думаю, или который с Кавказа.

Ничего, что татарин, они тоже люди хорошие. Интересуюсь, за сколь участок-то купили? Я не приценяюсь. Я в нынешних деньгах все равно ничегошеньки не понимаю, голова от них болит, как зачнешь считать, и шабаш.

Акопов тоже подошел к забору и посмотрел на говорливую соседку. Была она маленькой, укутанной и кривобокой. Из-под пуховой шали, окрученной вокруг головы, виднелись белые косицы, похожие на перья, да крючковатый нос в пол-лица.

Бабка была похожа на сороку, которая небольшими грабельками шустро вычесывает клубничную грядку.

— Здравствуйте, тетушка, — улыбнулся Акопов. — Бог в помощь!

— Сказала бы спасибо, да не смею — ты глазливый, — ответила, не останавливаясь, старуха. — Вон как глазом нажигаешь… Только я сглаза не боюсь.

Сама ведовка. Не веришь? Могу и про тебя все начисто открыть. Хочешь? Ну, человек ты неплохой, не совсем пропащий… Однако тайный. И очень битый. Сердце ледяное, спаси тебя Христос. Или Махамет… Не знаю, кому больше молишься. Ну, верно?

Акопов перестал улыбаться.

— Бойся толстых людей из казенного дома, — сказала старуха. — Да в нечистое дело не встревай, не огорчай жену. Она-то у тебя хорошая. Чистая!

Акопов обескураженно оглянулся на Людмилу, пожал плечами и вернулся к работе. А напарница сгребла в кучу будылья и листву.

— Дай спички!

— Знаешь ведь — не курю…

— Вот и молодец, — подхватила из-за забора старуха.

Они рассмеялись и пошли в дом — час обеда наступил. После вольных упражнений на свежем воздухе Акопов готов был съесть быка.

Поздним вечером привезли заказанное оборудование — четыре огромных серых кофра, перетянутых стальной лентой и со стальными уголками.

На каждом красовалась полустертая черная надпись по трафарету «Научфильм». Акопов с водителем взмокли, пока взгромоздили тяжеленный груз на второй этаж. Потом пикап, доставивший оборудование, запрыгал по темной дороге к станции. Людмила принялась задергивать шторы на окнах. В первом кофре в специальных гнездах, выложенных мягкой тканью, лежали штанги из стального уголка, переходники, металлические полки и крепежные детали. Отдельно в коробке были инструменты. За несколько минут Акопов свинтил стационарный стеллаж.

— Остальное — завтра, на свежую голову, — сказал он напарнице. — А сейчас пойдем погуляем.

Поживем ночной жизнью.

Из другого чемодана достал инфракрасный фонарь, две пары очков ночного видения и телескопическую трубу из титанового сплава. На шею повесил затягивающийся замшевый мешочек. И пошли они в тихую теплую ночь, обнявшись, как и полагается молодоженам. Длинная дачная улица тонула во тьме, лишь далеко, у самого озера, словно путеводная звезда, болтался на столбе одинокий фонарь, ничего не освещая, а только подчеркивая темноту.

Строго говоря, никакой улицы в этой части дачного поселка не было. Десятка три участков с разномастными дачами, садами и огородами тянулись одним порядком от полевой дороги к озеру, за которым начинался редкий смешанный лес. Смотрели все усадьбы в чисто поле, занятое зеленями. Дача, на которой жили в засаде Людмила и Акопов, была четвертой по порядку.

Слева от нее, если идти к озеру, буквально в ста метрах, наблюдался большой клиновидный островок старого сосняка, не сведенного на дачные нужды предприимчивыми дачниками лишь потому, что участок с незапамятных времен принадлежал военному ведомству и охранялся. Он был окружен глухим и высоким забором грязно-зеленого цвета. С дачной улицы к участку вела дорога из старых бетонных плит, где в трещинах рос цепкий пырей. Дорога упиралась в железные, крашенные все той же защитной краской ворота, а за ними, в тени высоченных красных сосен, стояла двухэтажная кирпичная дача с мезонином и балкончиком, выходящим на дорогу.

На этой даче иногда отдыхал от военных трудов заместитель командующего Московским округом ПВО генерал-майор Антюфеев, более известный в среде сослуживцев как Антифуев. На участке генерала стояли русская баня, теплица, гараж и псарня.

Зимой и летом тут жили два солдата срочной службы. Они доблестно пропалывали и поливали раннюю редиску, самоотверженно кормили трех овчарок, а при появлении семейства генерала или его друзей героически топили баню. В свободное время солдаты дулись в подкидного дурачка или в нарды, а также писали письма на родину, повествуя, как бдительно охраняют они священное небо над столицей.

А еще солдаты по очереди ходили на станцию, к ларечнице Вере, разведенке сорока лет, отличавшейся приветливым мягким характером и твердокаменным задом. Когда срок службы заканчивался, дембеля сдавали молодому пополнению ларек вместе с Верой как пост номер один.

К сожалению, в эту весну Вера нередко обманывалась в волнительных ожиданиях. Генерал Антифуев, к неудовольствию солдат, совсем отбился от семьи, зачастил на дачу в компании таких же старых грибов, увешанных звездами и орденскими планками от ушей до задницы. Гости генерала все выходные напролет совещались в большой гостиной на втором этаже, а потом парились в бане. Пили и ели с таким азартом, что редиска в теплице не успевала краснеть на закусь. Какая уж тут ларечница Вера с ее восхитительным портвейном!

Эти подробности, включая походы солдат к ларьку, Акопов вычитал в детальных отчетах наружного наблюдения.

Они обошли антюфеевский участок. Очки ночного видения позволяли ступать по кочкам почти бесшумно. И солдаты недаром ели генеральский хлеб — регулярно убирали сухие ветки и шишки, падавшие с сосен, и те не трещали под ногами. Однако овчарки чуяли чужих, ворчали и скребли когтями доски забора.

— Начали, — шепнул Акопов.

Людмила осталась в негустых кустах напротив хозяйственных построек и засекла время — Акопову надо было три минуты. Она пошарила по земле, нашла веточку и сломала. Собаки заплясали вокруг темного силуэта бани, глухо и коротко взрыкивая.

Тем временем Акопов, встав напротив дачного балкончика, манипулировал телескопической трубой. Внешнее, самое толстое ее колено было вделано в ручку с катушкой и воротком, а все вместе напоминало спиннинг. Семь метровых колен раздвигались на любую длину, а с помощью воротка и катушки с тонкой прочной проволокой сооружение закреплялось в виде жесткой конструкции. А уж использовать этот шест можно было в зависимости от фантазии. На тонком конце Акопов выщелкнул стальной коготь и повел шест к перилам балкончика. Есть, зацепил… Другой конец закрепил в расщелине между досками забора. Подтянулся, ухватился за холодный металл и через несколько секунд затаился на балконе. Он не опасался, что солдаты поднимут шум — те давно спали. Но вот собаки…

Одна осталась у бани, отражая возможные поползновения Людмилы на территориальную целостность участка. А две подбежали к балкону и уселись внизу, подняв морды. Псы были хорошо натасканы, попусту не лаяли, а терпеливо дожидались, пока чужаку захочется покинуть участок. Балкончик висел буквально в двух метрах от собачьих голов, и Акопов слышал горячее дыхание верных генеральских сторожей.

Он взял в зубы инфракрасный фонарик, достал электронный стетоскоп — круглую штуку величиной со шпульку швейной машины. Заключенный в корпус из пластика грязно-ржавого цвета, стетоскоп будет незаметен на фоне старых кирпичей. Он улавливал сквозь любые стены даже шепот и передавал его на расстояние до километра. Акопов смазал донце «клопа» специальной быстротвердеющей мастикой и закрепил над узким козырьком балконной двери.

Со второй «закладкой», как называют профессионалы подслушивающие устройства, дело обстояло чуть сложнее. Сначала Акопов нашел в дверной раме облупившееся от краски место, осторожно провертел в нем узкой стамеской дыру диаметром с карандаш, подбирая в ладонь крошки дерева. Потом вставил в отверстие мощный микрофон-передатчик размером с сигаретный фильтр, реагирующий на вибрацию стекла. Затолкал в дыру опилки, смазал все той же мастикой и затер.

Время шло. Людмила, не таясь, пошла вдоль участка. Но лишь одна овчарка покинула пост под балконом. Другая даже головы не повернула в ее сторону, по-прежнему внимательно следя за Акоповым. Достанет, подумал он, достанет у самого забора… Он отцепил шест от перил, подергал, воткнул стоймя. И тут же почувствовал, как овчарка вцепилась зубами в трубку. «Одно мясо, что ли, жрешь?» — изумился Акопов силе собаки. Бойся толстых людей из казенного дома, некстати вспомнил он предупреждение старухи соседки. И прыгнул, опираясь на шест. На забор попал только одной ногой, но и этого хватило, чтобы мгновенно оттолкнуться и приземлиться уже на улице. Шест взвился в воздух, собака заскулила от боли. Акопов нажал храповичок на ручке, палка с тихим треском сложилась в увесистую дубинку. У дальнего конца забора он увидел напарницу и помахал ей рукой. Снял очки, сунул за пазуху.

В три часа ночи он с аппетитом уплетал бутерброды под горячий чай. Акопов рассматривал план дачи и все больше хмурился.

— Что-то не так? — не выдержала Людмила.

— Так, — вздохнул Акопов. — Просто не могу понять одного: зачем дураку Антюфееву лезть в это кислое дело? Чего ему не хватает? — Ты же сам сказал, чего именно, — засмеялась напарница. — Мозгов!

Тут она была не права. У Антюфеева хватало мозгов и нахрапистой хитрости. Иначе в сорок три года он так и сидел бы командиром дивизиона где-нибудь в смоленском или тверском лесу на третьем поясе обороны. Нет, генерал шевелил мозгами, упрямо лез вперед, пер, как танк, одних принимая на броню, а других вминая в грязь. Он довольно быстро получил генеральскую звезду и высокую должность. А заодно — дачу, машину, нужные знакомства и прочие приятства. Хотя в последнее время генералу казалось, что его придерживают, не дают дальше расти.

Антюфеев был невысок, большеголов, грузен и напоминал мешок с картошкой на толстых кривоватых ногах. Родился он семимесячным, и его доращивали в наволочке с отрубями. Двадцать лет жена Антюфеева, учительница математики, относилась к нему со снисходительным терпением, и это иногда заставляло Антюфеева напиваться вдали от семьи и тихо плакать злыми слезами: «Урыть бы тебя, падлу…» Вся цепкая карьера, все жизненные устремления этого недоноска, словно зацикленного на своей недоношенности, служили злорадным укором жене.

Прежде лентяй, он сиживал в академии над конспектами по четырнадцать часов кряду. Мерзляк, он купался в проруби. Трус, он был способен на обострение любых отношений с окружающими. Даже с начальством. Антюфеев сам себя ломал через колено. И с одной целью: однажды увидеть в глазах жены не обычное спокойное превосходство, а хотя бы тень уважения. Или удивления.

Да, еще хватает у нас в России неистовых людей… Потому в таких страстях и обретаемся, спаси нас, Господи, и помилуй!

…Акопов уже засыпал в своей комнате, привыкая к новому стойкому запаху железа и изоляции.

Скрипнула лестница, он сунул руку под подушку, к «стечкину». Но в призрачном свете мелькнула белая ночная сорочка, и Людмила осторожно примостилась рядом.

— Не спится, — сказала она просто.

От ее волос пахло солнцем и молодой листвой.

— У тебя такая кожа… — шепнул через несколько минут Акопов.

— Какая?

 

12

Третий меморандум появился в 1990 году, перед визитом генсека-президента в Японию. Сотрудник Управления, работающий в МИДе, доложил, что министр иностранных дел вместе с другими ответственными «мидаками» готовит проект договора о передаче Японии части Курильских островов в обмен на кредиты. В Управлении уже знали, что группа народных депутатов, побывавших в Японии в конце 1989-го и в начале 1990 года, в интервью токийским газетам говорила о передаче Южных Курил как о деле почти решенном.

Обсудив эту информацию, коллегия приняла меморандум «О территориях». Было решено, руководствуясь стратегическими интересами государства, сорвать визит или заставить отложить его. А также организовать плебисцит на Сахалине и Курилах и путем постепенного давления на президентское окружение похоронить саму идею передачи островов.

Работники Управления в Японии через деловые круги сумели воздействовать на руководство страны. В результате согласования и разного рода утряски сроков и условий визита Президента СССР в Страну восходящего солнца превратились в нескончаемую чайную церемонию. Советские морские пограничники в кои-то веки получили удивительный приказ: задерживать японских браконьеров в территориальных водах Советского Союза под страхом применения оружия. Сахалинцы и курильчане забросали центральные газеты и приемные высоких начальников письмами протеста против передачи Курил. А во Владивостоке состоялась серия судебных процессов над экипажами японских пиратских шхун.

Президент поехал в Японию не в мае, как было объявлено ранее, а в августе. К тому времени число захваченных японских судов перевалило за дюжину, а газетными вырезками «Курилы — советская земля!» можно было набить чемодан. Визит получился торопливым и бестолковым, ничуть не продвинувшим для японцев проблему «северных территорий».

После форосского сидения президент вызвал начальника Управления на дачу в Ново-Огарево и вместо приветствия задал такой вопрос:

— Почему вы не вмешались в события, генерал?

Манкируете? А если бы меня эти мудаки повесили за яйца?

— Позвольте усомниться, — сказал генерал. — У них не было таких специалистов. Одни дилетанты.

— Тем более непонятно, почему вы не пресекли… Мне такие профессионалы не нужны. Считайте, приказ о расформировании Управления уже подписан. Я не позволю манкировать!

— Рекомендую трошки охолонуть, — вздохнул генерал. — Я представляю организацию, которую, в отличие от некоторых ваших бывших сподвижников, не так-то просто выкинуть на помойку. А кроме того, вы теперь неправомочны вообще издавать приказы, касающиеся Управления. И я не имею права их принимать к исполнению. В директиве по поводу создания Управления недвусмысленно сказано: оно подчиняется только Генеральному секретарю партии. Директива же является единственным юридическим базисом создания нашей организации. Других правовых актов на сей счет нет. Поскольку должность генсека вы с себя добровольно сложили, то к Управлению, позволю напомнить, не имеете больше никакого отношения. А я сюда приехал, на ночь глядя, из обычной вежливости. Честь имею!

Он коротко козырнул и отбыл.

С развалом СССР коллегия Управления приняла новый меморандум «О госзаказе». Констатируя прекращение союзных отношений на территории империи, а также возрастание сепаратистских тенденций в самой России, коллегия приняла решение о приоритете работы внутри страны вплоть до стабилизации государства и нормального функционирования всех его институтов. Была принята программа «Поджатые пальцы». На ногах — чтобы не оттоптали. На руках — чтобы сжать в кулак. Коллегия приняла отставку двух заместителей начальника Управления, не согласных с линией ведомства в изменившихся условиях и выступивших за немедленные силовые меры по реставрации империи. Большинство же членов коллегии считали, что экономически выгоднее и политически надежнее дождаться, пока республики, пережив шок суверенитета, сами вернутся в Союз. Начальнику Управления коллегия дала право вести переговоры в целях сохранения и укрепления ведомства с любыми влиятельными политическими кругами.

После некоторых осторожных разысканий генерал обратился к небольшой группе людей, занимавших когда-то достаточно высокие посты в ЦК партии и военно-промышленном комплексе.

Достаточно высокие, чтобы знать о существовании Управления. Эта группа, оставаясь в тени последних событий, по-прежнему пыталась управлять «бронепоездом», на котором закрасили серп и молот.

Встретились в хитром загородном ресторане, принадлежащем на паях Управлению и мафии. Генерал достал золотой портсигар с аппаратом, мешающим записи разговоров.

— Наша большая и сплоченная организация осталась без генерального подрядчика. Либо вы берете нас на баланс, либо мы переходим на хозрасчет.

— Что вы имеете в виду под хозрасчетом? — спросил самый пожилой политик, чопорный человек с сумрачным плоским лицом.

— Начнем брать заказы, — объяснил генерал. — Хотите знать, какие? Наследники династии Пехлеви и их родственники, думаю, смогут профинансировать реставрацию монархии в Иране. А ваш общий друг Саддам, полагаю, найдет средства, чтобы мы занялись почти мирной аннексией Кувейта.

За столом переговоров повисла давящая тишина, нарушаемая лишь звяканьем ложек.

— А Романовых не сможете назад подсадить/ — решил разрядить атмосферу самый молодой политик — с прической как у рок-музыканта и в свитере в клеточку.

— Сможем, — серьезно кивнул генерал. — Передайте хлеб, пожалуйста. Подсадим по-свойски, по-землячески — с большой скидкой. А то и в кредит договоримся, если под хорошие проценты…

По-моему, недосолено…

— Да-а — протянул молодой политик. — И каков же ваш бюджет? Примерно. Надо же знать, что покупаешь…

Генерал начертал на салфетке цифру, показал издали.

— В год? — уточнил молодой.

— В месяц, — невозмутимо ответил начальник Управления. — Если брать в расчет всех сотрудников, от рядового агента до начальника, то получается в полтора раза меньше, чем обходится государству содержание каждого члена вашей семьи.

Опять повисло молчание. Супчик доели, и бесшумные официанты принесли перемену — мясо под острым соусом…

— По-моему, дешевле вас прикрыть, — сказал третий политик, с лицом молодящейся старухи.

— Будем считать, что вы неудачно пошутили, — сказал ему генерал. — А если серьезно, нам дешевле будет прикрыть вас. Всех. Кстати сказать, такое мнение тоже имело место.

— Хорошо, — сказал старый политик, — мы договорились. Осталось уточнить один существенный момент. Какова идеология вашего ведомства? Ведь вы все были членами КПСС…

— Были, — согласился генерал. — Как и все здесь присутствующие. Однако в директиве о нашей организации Сталин собственноручно написал: она создается для специальных операций за рубежом в пользу государства. Но не обозначил, какого именно. Рабоче-крестьянского, например, или советского. Социалистического, капиталистического… Для пользы государства — и все. Андропов дописал, и внутри страны. Опять же не расставляя идеологических акцентов. С юридической точки зрения — очень удобная директива.

— Удобная, — согласился пожилой политик. — Итак, вы по-прежнему работаете в пользу государства. Единственное, в чем мы дополним наших вождей… Запишем: под контролем государственных органов.

— А каких именно органов? — усмехнулся генерал. — Хорошо, если таким органом окажется голова. А если прямо противоположное? Нет, господа…

Мы работаем по вашим заказам и в пользу государства. Никакого контроля. Никаких ревизоров. Иначе нам после каждой ревизии придется заказывать фобы.

Дальше начался торг. «Заказчики» потребовали свернуть работу Управления на Ближнем Востоке и не проводить спецопераций в странах НАТО. Предложили упразднить в Управлении инспекцию по военной разведке. Генерал и тут согласился. Потому что структура, именуемая в переговорах инспекцией, была на самом деле лишь аналитической группой большого отдела. Но и ее хватило, чтобы впоследствии стать костяком ведомства академика Примакова. Пожертвовало Управление и отделом по борьбе с промышленным шпионажем. Его работники перешли на службу в Министерство госбезопасности, образовав там Управление по борьбе с экономическими преступлениями.

Генерал раздавал людей, зная, что кадры и структуры из Управления не уходят, даже если их переводят в СВР, в МТБ или в ДСК. То есть в домостроительный комбинат. «Кадры решают все…»

 

13

И в воскресенье он решил задачу. Почти решил.

От осознания этого факта Толмачев почувствовал приступ удушья, а не радостного возбуждения, как это бывало раньше, когда с помощью компьютера, двух пачек сигарет и литра кофе он отлавливал во внешне целостных структурах незаметные инородные образования. Сейчас он словно оказался в положении рыбака, выдернувшего из воды вместо щуки ядовитую, готовую ужалить змею. И он по-настоящему испугался.

Однако его тянуло дойти до самого конца задачи, как иногда тянет досмотреть страшный сон. Оставалось уточнить некоторые детали, но для этого нужна была справочная Управления — большой архив.

Толмачев настолько задумался, неподвижно согнувшись над портативным компьютером, что не сразу понял: звонят в дверь. На пороге ухмылялся гуманист и просветитель Глорий Пронин. Внутренний карман его серого всесезонного пальто красноречиво оттопыривался. И попахивало от писателя первым утренним причастием, не оскорбленным ни корочкой хлебца, ни карамелькой.

— Сидишь? — спросил Пронин. — Жжешь нейроны?

— Сижу, — кивнул Толмачев. — Жгу. А у вас, чувствуется, уже наступил период полной пожарной безопасности.

— Я тут сходил на участок, — сказал Пронин, освобождаясь от пальто и шарфа. — Ну, сходил на участок, в школу, которая за аптекой. И голоснул. По телеку-то все талдычили: да-да-нет-да! А я им наоборот: нет-нет-да-нет! Пусть восчувствуют суровое слово трудовой интеллигенции. А погода, доложу, стоит совсем весенняя. Значит, пережили зиму. И в этот раз она меня не достала.

Пронин вбил себе в голову, что умрет обязательно зимой, и заранее жалел тех бедолаг, которые будут ковыряться в промороженной земле, готовя ему могилу.

— Да, потеплело, — согласился Толмачев. — Это заметно по вашей рубахе. По случаю весны оборвали пуговицы?

— Действительно, — ощупал ворот писатель. — Только это не моя работа. Я, видишь ли, проголосовал и начал агитировать народ. Ну, чтобы тоже писали: нет-нет-да-нет. Тут появились какие-то мордовороты и вышвырнули меня не токмо из помещения, но и со двора. Как хрусталь за пазухой уберег — ума не приложу. По воздусям летел. Вот это, доложу, демократия! Лучшие сыны народа вылетают с референдума, как коровье говно с лопаты…

— Не надо было агитацию разводить в день голосования. Это незаконно.

— А рубаху рвать — законно? Последнюю рубаху? Ладно. Господь за меня заступится — впаяет им, козлам, паховую грыжу… Найдется, чем закусить?

— Боюсь, Глорий Георгиевич, показаться не очень гостеприимным, — Толмачев не замечал протянутого ему писательского пальто, — но у меня срочная работа.

— Тю! — удивился Пронин. — Воскресенье же! А у него опять работа… А жить когда, Коля? Жить!

Толмачев не стал дискутировать по поводу важнейшего вопроса бытия, лишь заботливо обмотал жилистую красную шею гостя его измятым клетчатым шарфиком. Пронин покорился судьбе и молча удалился. А Толмачев посмотрел в окно.

Погода действительно стояла совсем весенняя.

Отлогие склоны глубокой ложбины между двумя домами напротив зазеленели, в нежной дымке над ними чувствовались восходящие теплые токи. Коричневая собака, издали похожая на букашку, медленно перемещалась по зеленому гребню рядом с красным пятнышком детской куртки.

Он заварил свежий чай, распахнул пошире окно и вновь уселся за стол. Над головой беспокойно шаркал писатель и с грохотом передвигал кресло.

В понедельник он заявился на службу раньше всех. Успел покопаться в большой справочной. Теперь у него был допуск третьей степени, что позволяло выходить на недоступные раньше уровни. Еще с полчаса запально курил в сортире, дожидаясь конца планерки. Шаповалов, как всегда, куда-то торопился. Но, послушав Толмачева, руководитель группы сбросил плащик, отменил по телефону назначенную встречу и собрал подчиненных.

— Сейчас Николай Андреевич доложит некоторые соображения по нашей части проекта. Затем мы распределим рутину и посчитаем. Чай, кофе, обед, а может, и ужин придется отменить. Давай, Толмачев…

Все были в сборе. Жизнерадостный капитан Семенов, бывший криптограф упраздненного ныне отдела соцстран. Меланхоличный капитан Шмаков, начинавший следователем УБХСС и изгнанный из милиции за грубость, проявленную в отношении расхитителей народного добра. Страшненькая, очкастая, похожая на грустную лошадь Казимирова, старший лейтенант госбезопасности, уволенная по сокращению кадров из управления контрразведки.

Наконец, вундеркинд Олейников, системный гений, бывший компьютерный хулиган.

Группа аналитиков едва уместилась в небольшом, по-спартански обставленном кабинете Шаповалова. Все сидели на жестких стульях вдоль голой стены. Начальник группы расположился у единственного окна, выходящего во двор и затянутого металлической сеткой. А Толмачев, как докладчик, устроился за столом начальника. Он представил, в борьбу с какими силами втягивается сам и втягивает этих разных людей, и поневоле поежился. Но заговорил нарочито спокойно и сухо:

— Наша часть проекта, как известно, заключается в анализе деятельности «Прима-банка» с начала года с целью обнаружения незаконных операций, в том числе по валюте, превышения резервного фонда, неуплаты налогов и выпуска необеспеченных ценных бумаг. Если таковые, естественно, имеются… Это может стать базой для жестких санкций в отношении банка. Мы выявили круг основных партнеров. В общем и целом это надежные предприятия, которые…

Толмачев заметил на лицах коллег вежливую скуку. Они и без него догадывались, что голыми руками «Приму» не возьмешь.

— В общем, я не стал перепроверять основных партнеров банка, — сократил он преамбулу, — хотя искушение было велико… Ведь при их огромных оборотах физически невозможно не наступить на грабли. Таким образом, криминал найти можно, но он случаен, объясним и уже потому неинтересен в качестве искомого. Я пошел не по центру, а по периферии. В частности, решил проследить связи с «Прима-банком» некоторых мелких эмитентов, которые выпускают собственные ценные бумаги.

Критерий отбора был следующий: предприятия-эмитенты либо брали кредит в «Прима-банке», либо пользовались его поручительством, либо хоть раз проводили через банк взаиморасчеты с партнерами.

— Ничего себе установочка! — не выдержал импульсивный капитан Дима Семенов. — Таких шарашкиных контор наберется сотни три, если не больше.

— Может быть, — согласился Толмачев. — Но я отобрал лишь московские, зарегистрированные до июля прошлого года. Понимаете… Те, кто работает совсем недавно, еще не успели наломать дров. Вот тут и обнаружилась весьма любопытная картина. Возьмем акционерное общество открытого типа «Взлет». Оно обеспечивало безопасность рейсов на линиях некоторых фирм, отпочковавшихся от бывшего Аэрофлота. В прошлом году «Взлет» выпустил значительное количество акций. Средства от их реализации были вскоре изъяты, а общество обанкротилось и прекратило существование. Почти одновременно со «Взлетом» было образовано АО «Мотор», которое занималось обеспечением безопасности наземных грузоперевозок. История та же: акции — банкротство — исчезновение. И средств исчезновение, и главных распорядителей кредитов. Акционеры до сих пор таскаются по судам… По сходному сценарию действовали АО «Дельта», специализировавшееся на страховании жилья, АО «Сигнал», которое занималось охраной средств связи, АО «Контакт», работавшее на охране офисов.

— Схема на поверхности, — перебил Шаповалов, поглядывая на часы. — Ближе к делу, Николай Андреевич.

— Это она сейчас на поверхности, схема-то, — не удержался Толмачев. — Ну, хорошо… Я выяснил, что все обанкротившиеся общества так или иначе были связаны с товариществом с ограниченной ответственностью под названием «Ранг». Прошу запомнить — «Ранг». ТОО занимается обеспечением безопасности в банковской сфере, имеет сеть магазинов спецоборудования, а также большое конструкторское бюро.

— Знакомый наборчик, — подала реплику хриплым голосом Казимирова. — Деньги крутятся комитетские, бюро пашет комитетское. Это и ежику понятно.

— Не знаю, какие деньги крутятся, — пожал плечами Толмачев. — В конце концов, это не суть важно. Но деньги вкладываются в недвижимость, в хлебопекарни, в строительство жилья. Вокруг «Ранга» суетится фирма «Бридж», строящая мосты и дороги, фирма «Авант», специализирующаяся на обмене жилья, и еще куча таких же контор. Их прибыль через «Прима-банк» инвестируется в создание, я бы сказал, зеркальных структур взамен лопнувших — охрану грузоперевозок, дорожное строительство, страхование жилья. Ход мысли понятен?

— Понятен, — сказал капитан Шмаков. — Теперь надо ждать, пока эти зеркальные структуры начнут выпускать акции. Но корыстные интересы «Прима-банка» по части лопнувших акционерок еще надо доказать. Мало ли кто дает банку деньги! На то и банк — бабки крутить…

— Верно… Но ТОО «Ранг» является одним из соучредителей акционерного общества «Миля». Никому не надо рассказывать, что это за общество?

В кабинете Шаповалова повисло молчание. Историю АО «Миля» тут знали. Общество было создано в качестве негосударственного подрядчика по строительству дорог в Нечерноземной зоне России, где, как известно, самые медленные дороги в мире — десять километров можно проехать за два часа.

А можно и за двое суток. «Миля» имела хорошие связи с госструктурами, большие заказы, прочные контакты с поставщиками строительной техники.

В адрес АО шли целые эшелоны с грейдерами, экскаваторами, бульдозерами и бетоноукладочными машинами. Казалось, за будущее дорог Центральной России можно не беспокоиться. Но в конце прошлого года таможня арестовала несколько вагонов с техникой, присланной в адрес «Мили» из небольшого восточногерманского городка. Среди запчастей к бульдозерам и бетоноукладчикам обнаружились зенитные установки, полевые орудия, минометы, стрелковое оружие, боеприпасы, с помощью которых можно было вооружить до зубов по крайней мере полк. Руководители «Мили» развели руками и поклялись, что им, мирным строителям, ничего не известно о происхождении смертоносного груза. Тем не менее Генпрокуратура начала следствие. Информация о странной посылке из района расквартирования российских частей, готовящихся к выводу на родину, просочилась в прессу.

— Сегодня утром, — продолжал Толмачев, — я поработал с нашим большим архивом. Грузы Западной группы войск поступали в адреса как лопнувших предприятий, так и недавно созданных, которые мы условно назвали зеркальными структурами. Хоть по разу, но в адреса всех предприятий, связанных с «Рангом». Спецификация грузов такова: автозапчасти, лом цветных металлов, техника связи, транспортные средства, станки. В свете истории с «Милей» мы имеем право усомниться в объективности спецификации. Или не имеем?

Толмачев оглядел группу.

— Вообще-то, — осторожно сказал Семенов, — на их месте я не стал бы распихивать деликатный груз по подозрительным шарашкам. Как его потом собрать?

— Вот и я об этом же подумал, — согласился Толмачев. — И понял… Случайная на первый взгляд цепочка грузополучателей может оказаться отлаженной системой при условии, что ее связывают одни и те же люди. Логично? Ну-с… По сведениям большого архива, среди членов совета директоров «Прима-банка» еще недавно числился бывший генерал КГБ Ростовцев. Он возглавлял одно время совет акционеров «Ранга». Он же был соучредителем «Мили»…

О генерале были наслышаны не только в группе аналитиков. Еще до упразднения КГБ Ростовцев выступил со скандальными разоблачениями родного ведомства, за что лишился погон, орденов и права на генеральскую пенсию.

— Второй человек, который отвечает нашей схеме, — вздохнул Толмачев, — это бывший вице-премьер правительства Носов. Он и сейчас входит в совет директоров «Примы», а также в руководство почти всех зеркальных структур. Такое впечатление, что генерал Ростовцев подает мяч, а вице-премьер ловит.

О Носове тоже знали далеко за пределами кабинета Шаповалова. Будучи вице-премьером, он прославился тем, что предоставлял подозрительным фирмам непомерные квоты на вывоз из России нефти и редкоземельных металлов. Газета «Утро» назвала его врагом народа, «подрывающим, как свинья корни у дуба векового, оборонную мощь Родины». Газета была, в общем-то, недалека от истины. И потому Носова тихо вытолкали из правительства, а квоты отдали другому, менее алчному человеку.

— Вот это периферия! — пробормотал задумчиво капитан Шмаков. — Я и раньше знал: в трех ларьках можно наворовать больше, чем в одном универмаге.

— Курочка по зернышку клюет… — прокомментировала Казимирова.

— Закругляюсь, — сказал Толмачев. — Думаю, будет нетрудно доказать причастность «Прима-банка» к эмиссиям необеспеченных ценных бумаг. Но в связи с тем, что я раскопал, всплывает более серьезный аспект нашего анализа. А именно: существуют определенные структуры, представленные, в частности, господами Ростовцевым и Носовым, которые аккумулируют на активах «Прима-банка» средства, полученные в результате операций с техникой и оружием Западной группы войск. Первый вопрос: во что инвестируются эти средства? Как порядочные люди, мы должны задать и второй вопрос: куда уходят грузы?

Толмачев сел и автоматически закурил. А Шаповалов встал.

— Спасибо, Николай Андреевич… Есть вопросы к докладчику? Нет. Задание такое. Каждый возьмет группу предприятий из списка Толмачева. По его методике надо установить, при каких обстоятельствах было организовано предприятие? Проводило ли оно эмиссию ценных бумаг и где аккумулировались средства? Являлось ли предприятие грузополучателем ЗГВ, имело ли хотя бы опосредованные контакты с «Прима-банком»? Наконец, какую роль в его деятельности играли генерал Ростовцев и вице-премьер Носов? С окончательным результатом по каждой разработке — немедленно ко мне. Николай Андреевич, распредели задачи и возвращайся. Теперь народ сам управится.

Когда Толмачев через полчаса вернулся к Шаповалову, руководитель группы уже стоял на старте.

— Пошли, полковник ждет…

К восемнадцати часам был закончен анализ работы двадцати трех предприятий и объединений. На основе анализа лейтенант Олейников сочинил безукоризненную схему. Глядя на нее, даже дурак понимал, какие деньги выкачали из мыльных пузырей, именуемых акционерными обществами и товариществами, господа Ростовцев и Носов. А также сколько денег эти господа хорошие отвалили за металлолом и утильсырье, которые еще недавно принадлежали подразделениям Западной группы войск.

Полковник Кардапольцев никоим образом не относился к числу дураков или даже придурков, но уж очень долго сидел он над схемой Олейникова. Некоторые позиции начальник ОБЭП заключил красным маркером в аккуратные квадратики. Наконец пересчитал значки и снял трубку прямого телефона.

Штаб-квартира Управления занимала группу зданий на Рождественском бульваре. Построенные в начале века и не единожды перелицованные, дома составляли замкнутый прямоугольник с небольшим пыльным двориком внутри. В непрезентабельном, давно не крашенном здании, выходящем на оульвар размещались вполне легальные конторы — управления и отделы отраслевых министерств. А в трех остальных, таких же казенно-серых домах, располагались службы начальника Управления, его заместителей, группы кадров, спецсвязь, архив и некоторые подразделения, о которых не слышал даже полковник Кардапольцев.

Дворовая арка была замкнута ржавыми решетчатыми воротами, направляющие пазы которых забил окаменевший мусор. Кардапольцев, Шаповалов и Толмачев вошли в подъезд с бульвара, а уж потом попали во двор. Неказистое крылечко с тремя ступеньками вело в гулкое сводчатое помещение, оборудованное вроде бы под склад. Тут даже кран-балка с тельфером наблюдались. У входа стояла стеклянная кабина с охранником. Он включил монитор, утопленный в обычный стол, сверил фотографии архива с переминающимися перед будкой оригиналами и показал рукой в полумрак: проходите.

Из неприметной двери они шагнули в лифт с зеркалами и медленно вознеслись на четвертый этаж, во владения заместителя начальника Управления генерал-майора Савостьянова. Лифтом управлял из будки все тот же охранник, и пассажиры этого полированного ящика, зеркала которого скрывали видеокамеры, не могли по своей воле выйти на другом этаже.

От лифта шел узкий коленчатый коридор с ковровой дорожкой винного цвета. На больших филенчатых дверях не было никаких табличек, кроме никелированных номерков. Пройдя почти весь коридор, они остановились у кабинета с цифрой 3. Не стучась, Кардапольцев толкнул дверь. За ней открылась большая приемная с овальным столом в виде бумеранга, на котором стоял компьютер и селекторная станция.

Белобрысый крепыш в сером костюме с полосатым галстуком кивнул Кардапольцеву и показал на другую дверь:

— Прошу, полковник. Генерал уже спрашивал.

Толмачев с Шаповаловым впервые оказались в служебных апартаментах столь высокого начальства и с понятным любопытством огляделись. Кабинет Савостьянова, вполне послуживший бы при других обстоятельствах банкетным залом на хорошую свадьбу, оформляла, вероятно, та же бригада дизайнеров школы «советского вампира», которая так славно потрудилась в кремлевских покоях. Матовые панели темного дерева почти до потолка, высоченные ореховые шкафы со стеклянными дверцами, затянутыми изнутри белыми целомудренными занавесочками, тяжелая мебель. Т-образный стол для заседаний был обтянут сверху зеленым сукном и окружен неподъемными стульями с высокими прямыми спинками, в которых тускло поблескивали медные шляпки обойки. Небольшой рабочий стол в углу тоже был обтянут сукном и придавлен вдобавок льдистой глыбой витринного стекла. Украшали стол чугунный письменный прибор, такая же пепельница размером с танковую башню и настольная лампа с ножкой из белого полированного мрамора и зеленым абажуром. Сходство кабинета Савостьянова с кремлевскими покоями довершал темно-красный сурханский ковер под ногами.

А разрушала это сходство низкая решетчатая конструкция. Она тянулась на уровне подоконников вдоль всей стены и уставлена была горшочками, горшками и горшищами с кактусами разной формы, величины и степени небритости. Среди этой знойной тропической растительности генерал Савостьянов с черными лохмами бровей и насеровскими усами, в кремовом костюме, голубой сорочке и при лиловом галстуке напоминал персонаж мексиканского телесериала. Но, в отличие от героев этих сериалов, Савостьянов не страдал повышенной эмоциональностью и многословием. Он лишь показал на стулья и, едва все уселись, буркнул:

— Докладывай, Иван Иванович…

— Прошу, Юрий Петрович, сначала выслушать майора Толмачева.

И Толмачев, в который раз за день, рассказал о принципах охоты на периферии. Потом Шаповалов с Кардапольцевым перебросились цифрами. Генерал слушал внимательно, не перебивал, лишь раздувал бульдожьи складки на щеках да косился в распечатку с красными квадратами.

— Молодцы, ребята, — буднично сказал наконец. — А ты, Толмачев, тот самый химик? Ну, который в прошлом году так шустро ховался от службы безопасности? Ага… Больше не бегай. Ладно? Ты, оказывается, очень нужный человек. Теперь, Шаповалов, тебя слушаю: у нас интереснее работать, чем в институте? Только честно.

— Интереснее, — кивнул Шаповалов. — Да только в институте голову не оторвут, даже если я весь курс на экзамене завалю.

— А у нас могут, — согласился генерал. — Оторвать могут голову вместе с пробором. Особенно после такой удачной мозговой атаки. Но мы не допустим. Ступайте, ребята, подождите полковника в приемной.

Когда они остались одни, генерал помрачнел.

— Видишь, Иван? Боится парень… Боится, хоть и осознает, что работает в самой могущественной организации — если не всего мира, то уж восточного полушария наверняка. А ты не боишься?

— Отбоялся, — отрубил Кардапольцев. — После Джелалабада я, считай, мертвый. Вместе с теми пацанами, которых на моих глазах…

Они помолчали, потом Савостьянов тихо сказал:

— А я до сих пор боюсь. Не за себя, за таких, как твой Толмачев. Стены в конторе становятся все прозрачнее и прозрачнее… Оно и понятно. Нельзя существовать как секретное ведомство и регулярно отчитываться перед всякими мудаками о проделанной работе. Как на партхозактивке, иху мать! Держу светомаскировку, как могу. Из последних сил, Иван, держу! А ее все время пытаются сорвать.

Он пододвинул поближе схему Олейникова и спросил:

— Красные домики — твое художество? Не много ли красного?

— Машина, Юрий Петрович, не врет.

— Не врет… В отличие от людей. Да, Иван, хороший путеводитель по гадюшнику сделали твои хлопцы.

— Путеводитель по гадюшнику — не совсем точно. Я бы назвал это картой минного поля.

— Можно и так, — согласился генерал. — Я ведь о многих… заминированных участках знаю. Знаю, Иван! И минеров, представь себе, давно вычислил.

Не думай, что мы тут только штаны с лампасами просиживаем. Однако твои ребята поработали не зря. Потому что теперь у нас есть поисковая система и будем работать, как говорится, по науке, а не шариться впотьмах. Так что за минную карту отдельная тебе благодарность!

— Спасибо на добром слове, — вздохнул Кардапольцев. — А дальше-то что? Такую карту даже в сейфе нельзя держать — ненароком рванет.

— Может и рвануть. Поэтому дай мне список всех, кто имеет отношение к теме. А самых уязвимых… ну, там семейных и беременных… отправь в отпуска. Чтоб они не знали больше того, что уже знают. Остальных возьмешь на карандаш — телефон на запись, дверь на сигнализацию, топтуна в подъезд. Теперь, дорогой Иван Иванович, самый последний вопрос: почему ты ко мне пришел, а не к своему куратору генералу Грищенко?

— К нему и собирался, — усмехнулся Кардапольцев. — А к тебе, Юрий Петрович, зашел как к шефу службы безопасности. Чтобы людей моих прикрыл. Информация-то гремучая. Мало ли что…

— Умница, Иван! Тебе бы чуть нахальства — давно бы в генералах ходил.

— Мне и так хорошо, без нахальства. Позвони на вахту. Прикажи нас к Грищенко запустить.

После ухода Кардапольцева генерал долго стоял у окна, чуть сдвинув штору. Смотрел на пыльный и голый дворик. А потом выхромал в приемную.

Референт, подполковник Вострецов, приподнялся за столом, изобразив во взгляде вопрос. Аккуратностью, деловитостью и надежностью веяло от его белобрысого облика. Вострецов работал у генерала около года.

— Что-нибудь хотите, товарищ генерал-майор?

— Хочу, — кивнул Савостьянов. — В сортир.

Но до уборной он не дошел. Оглянулся на пустой коридор и открыл неприметную серую дверь. За ней находилась комната множительной техники.

Генерал переписал цифры на счетчиках ксероксов и, подумав, продублировал запись. Ошибаться было нельзя. В туалете он вымыл руки.

— Как тебе, Вострецов, сегодняшний салат? — спросил, вернувшись. — Вкусный, говоришь… А у меня что-то живот прихватило. Зайди-ка, братец.

Савостьянов протянул подполковнику компьютерную распечатку, которую изукрасил Кардапольцев.

— Сделай копию. Только одну. Да не потеряй, очень важная бумага.

— Обижаете, товарищ генерал-майор! — коротко хохотнул Вострецов.

Вскоре он вернулся. На копии распечатки квадратики, начертанные Кардапольцевым, были почти незаметны.

— Ксерокс не берет флюоресцентные красители, — объяснил референт. — Надо бы спуститься к валютчикам — у них есть цветные ксероксы.

Этажом валютчиков называли владения заместителя начальника Управления, который курировал экономические отделы.

— Ничего, — продолжал Вострецов, — я возьму красный фломастер и пройдусь в соответствии с оригиналом.

— Пройдись, — сказал генерал. — А я опять до сортира пройдусь. Больше мне этот чертов салат не бери. Уволю!

И он вновь похромал по коленчатому коридору.

Судя по показаниям счетчиков, с одного из них сняли четыре копии. Генерал добросовестно осмотрел пустую корзину для бумаг…

— Зачем тебе три лишние копии? — со вздохом спросил генерал у ксерокса.

Дурак ты, Вострецов, думал он, медленно возвращаясь к себе, недальновидный дурак… Во-первых, откуда ты взял, что я не разбираюсь в копировальной технике? Я на ней работал, когда ты еще слюни по маминой сиське пускал. А во-вторых, на вынос надо было делать одну копию. Ну, пустили бы за тобой наружку, выявили бы контакт. А там, глядишь, просто вытолкали бы в шею с должности.

С тремя же копиями… Топтунов не напасешься! Так что готовься, Вострецов, к свиданию с Небабой. Небось ты уже успел контактерам брякнуть-звякнуть да похвалиться, как начальника объехал на кривой козе? Но поторопился, не обессудь. Погибнешь уже сегодня вполне пристойным образом. Но сначала поболтаешь с дознавателем Небабой.

— Я сегодня еще нужен, товарищ генерал-майор? — спросил референт, едва шеф службы безопасности вернулся в приемную.

— Нет, братец, — улыбнулся Савостьянов. — Ты мне больше не нужен. Поезжай с Богом.

Вострецов не обратил внимания на интонацию начальника. Он взял модный портфельчик с кодированными замками, сдернул с вешалки легкий плащ.

— До завтра, товарищ генерал-майор!

— А то как же… — пробурчал Савостьянов под нос, улыбаясь как можно ласковей.

Из приемной он сначала позвонил на вахту, а потом майору Небабе:

— Начнешь допрос — включи видеосвязь. Хочу сам посмотреть да послушать. А потом, как закончишь… Поручи — пусть аккуратно приберутся. Ты понял? Аккуратно.

В двадцать два часа тридцать восемь минут милицейский патруль подобрал в кустах неподалеку от станции метро «Сокольники» избитого гражданина.

У него были вывернуты карманы, порван плащ, рядом валялся распахнутый портфель-«дипломат».

Кодированные замки были выдраны с мясом. Все указывало на то, что нетрезвого гражданина ограбили. Возможно, случайные собутыльники. По документам, обнаруженным неподалеку от ограбленного, удалось установить, что он является работником внешнеторговой фирмы Вострецовым, проживающим рядом с метро, на Стромынке.

О происшествии Савостьянову доложил оперативный дежурный по Управлению. Он добавил, что ограбленный умер по дороге в институт Склифосовского, не приходя в сознание.

— Жалость-то какая! — сказал Савостьянов у себя в Марьиной роще и повесил трубку.

Потом налил в расписную пиалку слабого сладкого вина, отхлебнул и закурил египетскую сигарету с золотым пояском.

— Не приходя в сознание, — повторил генерал. — Упокой, Господи, душу раба твоего…

 

14

До встречи оставалось часа полтора. Седлецкий с Мирзоевым решили прогуляться. Они теперь жили неподалеку от гостиницы «Эльбрус» и Нижнего рынка, и в распахнутые окна их нового убежища постоянно доносился, словно ропот океанского прибоя, шум большого торжища. Они миновали «Пассаж» с аляповатыми витринами и обшарпанными ступеньками, обычный провинциальный универмаг, и очутились в пестрой круговерти Нижнего рынка.

На целый квартал раскинулись длинные ряды.

И чего только не было на прилавках! Белые горы творога, колеса козьего сыра, желтые головы сливочного масла, мясные туши, редиска, помидоры, свежий лук, пряная зелень, чуть привядший виноград прошлогоднего сбора, россыпи янтарного урюка, черного кишмиша, чернослива, неподъемные банки меда, топленого молока, варенья, разносолов… От разнообразия запахов и адского шума голова шла кругом.

— С голоду тут не пухнут, — констатировал Мирзоев.

— Да, — согласился Седлецкий. — С голоду тут не скоро помрут. Чего не жить — цены вдвое ниже московских…

Они двигались в плотной толпе, кипевшей, несмотря на будний день, словно в большой праздник.

Чем-то, вероятно, они все же выделялись из месива потомков запорожских казаков и сорока сороков народов Кавказа, потому что время от времени Седлецкого хватали за полы модного пиджака верткие люди, предлагая купить то новый «Мерседес», то бронетранспортер — «кавуны возить», то прабабушкино монисто — «сам Суворов подарил!». Не отставали от продавцов и цыганки с требованием немедленно позолотить ручку — Мирзоев едва успевал отгонять их.

Однако толпа на рынке не была однородной.

Особняком держались черкесы. Настороженными группами ходили горцы из Карачая. И еще выделялись неторопливые ребята в камуфляже. Они медленно двигались от прилавка к прилавку, и при их приближении продавцы переставали орать, рекламируя товар. Ребята в камуфляже основательно набивали газетные кульки редиской, яблоками, урюком, прихватывали пучки зелени, помидоры, ссыпали в просторные карманы семечки и орехи.

Бросали, не считая, мелкие мятые купюры. А иногда и это забывали делать. Седлецкий с Мирзоевым остановились у одного ограбленного прилавка, прислушались.

— Все, Микола, шабаш! — катая желваки по кирпичным скулам, гудел молодой небритый крестьянин. — Треба жалобу подавать!

— Кому? — стонал, укрепляя порушенную пирамиду помидоров, лысый тощенький Микола. — Кому жаловаться, сват?

— Генералу! Он же за службу гроши получает?

Или как? Он же за этих бандюг перед народом отвечает? Или как?

— Генералу… Тю! Лучше нашему быку Ваське жалобу подай, сват! Васька хоть помычит, хоть поревет… За компанию!

У выхода с рынка на улицу Калинина Седлецкий с Мирзоевым купили в палатке горку душистых блинов, обильно политых прозрачным маслом. А запили горячие блины густым коричневым к о ф э, как именовался в городе сей напиток.

И двинулись они наверх, по затяжному отлогому подъему, по склону древней горы, на которой стоит половина старого города. Подъем был почти незаметен, но через несколько минут наши путешественники почувствовали, как тяжело завозились под горлом блины…

Прогулялись по большому скверу, который назывался Комсомольской горкой. Тут было много деревьев и цветов, а уступчатые террасы кое-где поддерживала кладка из дикого камня. Миновали памятник генералу армии Апанасенко, похожий на среднеазиатский мавзолей — мазар. Прошли памятник Герману Лопатину с огромной бородой, какую он отрастил, надо полагать, пока переводил на русский язык немецкий «Капитал». Покосились на бюстик Федора Кулакова, бывшего первого секретаря крайкома, который вытащил из районной глубинки на нашу голову ясноглазого и улыбчивого Мишу Горбачева.

Славно прогулялись. Основательно упрев под горячим солнцем, они пересекли проспект Октябрьской революции. Затяжной подъем кончился, но тут высокие дома отсекли последние слабые потоки свежего воздуха. Среди зданий выделялась стандартная коробка — гостиница «Кавказ». Нижний ее этаж из сплошного стекла напоминал аквариум и навевал мысль о прохладе. Впрочем, эту мысль тут же отгоняло горячее и чадное стадо машин, столпившееся у подъезда гостиницы.

Просторный холл был полон темпераментных кавказцев. Они то и дело наскакивали на стойку дежурного администратора. Молодой, но уже начавший полнеть администратор не обращал на их молодецкие наскоки никакого внимания. Среди кавказцев Седлецкий с Мирзоевым казались своими, поэтому и на них пролился администраторский холод. У крохотного газетного прилавка в углу они остановились и вытащили как по команде носовые платки.

— Будем брать? — спросили у них за спинами.

Строгая костлявая старуха смотрела в упор выцветшими, когда-то синими глазами. Непонятно, какими путями попала она сюда с чухонских, видно, берегов. И ничего, кроме легкого презрения и собственного превосходства при виде толстосума Седлецкого, в этих глазах не читалось.

— Газеты, говорю, брать будем? Какие… А я знаю, какие вам нужно? Может, вы вовсе не читаете… Тогда отойдите, не загораживайте вид клиентам.

— Уж не сочтите за труд, — широко улыбнулся Седлецкий, — уточните, пожалуйста, какие именно издания вы могли бы предложить.

— Все могу предложить, — объяснила старуха. — И «Правда» есть, и «Известия»… Я же говорю — все!

Минуту спустя они устроились на низком подоконнике среди цветов в кадках. Седлецкий развернул «Правду».

— Ни хрена себе! — пробормотал над ухом Мирзоев. — Пока мы тут… А они там! Гляди, что делают…

Под шапкой «Кровавая репетиция диктатуры» был помещен огромный, почти на половину первой страницы, снимок: толпа, цепь милиции со щитами и клубы дыма над горящим грузовиком. Вдали, в дыму, ясно читался большой лозунг: «С праздником, дорогие россияне!» Статья под снимком называлась «А люди шли на праздник».

— «Град дубинок, — начал читать Седлецкий, — обрушившийся на головы безоружных… Ничего случайного в избиении демонстрантов нет, это лишь шаг силой сломить сопротивление сограждан, не принимающих дикий капитализм…» По-моему, Турсун, мы в этой жизни что-то пропустили.

— Точно, пропустили. Отцы нации, так полагаю, поздравили эту самую нацию с Первомаем.

Вот, смотри: «Теперь у Президента РФ есть свой Чикаго». Кстати, а почему не с в о е Чикаго?

— Помолчи, — вздохнул Седлецкий. — Избивать своих людей в своей стране, на их родных улицах в праздничный день — это самое последнее дело. Как же они собираются дальше править Россией?

— А так и собираются, — усмехнулся Мирзоев. — Мы им еще будем помогать править. За то, как говорится, и в ведомости расписываемся.

Они довольно долго молчали, вчитываясь в строчки отчетов о первомайской демонстрации москвичей на Ленинском проспекте.

— Даже если сделать поправку на некоторую аффектацию, свойственную в последнее время «Правде», — задумчиво сказал Седлецкий, — даже, говорю, если сделать такую маленькую поправку на визгливость…

— Ты бы тоже завизжал, — перебил Мирзоев. — Получил бы дубинкой по рогам — и завизжал бы!

— Погоди, Турсун! Я и говорю: если скорректировать впечатления корреспондентов… Не по фактам — факты вот, на снимке. А по эмоциям! Все равно — налицо грубая провокация.

Он сложил газету и спрятал в карман.

— Кому-то очень хочется выставить режим сборищем дураков и костоломов. Ты ведь понимаешь, Турсун, кому это выгодно?

— Да брось ты! — отмахнулся Мирзоев. — Меня вот никто дураком не выставит, даже если очень захочет. И тебя тоже. А тут, значит, смогли. Выставили! На весь свет без штанов… И теперь это нынешнее Чикаго — просто царский подарок для команды нашего заклятого друга Упрямого. Ему бы не в заговоры играть, а въехать Первого мая в Москву на танке. Арестовать парочку первых попавшихся чиновников, побить десяток коммерческих ларьков и пообещать снизить цены на хлеб и колбасу. И ша! На руках бы его в Кремль отнесли. Вместе с танком.

— Хорошо, что ты по нашу сторону баррикад, — съязвил Седлецкий. — Не представляю, что бы делал режим, окажись ты в танке Упрямого.

— Вот вы где, товарищи…

Капитан Сарана явил круглое лицо в зарослях фикусов, пальм и олеандров, и оно напомнило луну в джунглях — конопатую луну с облупившимся носом.

— Какие мы тебе товарищи? — прошипел Седлецкий. — Конспираторы, вашу мать, с ума сойти…

— Ну, извините, господа, — заметно обиделся Сарана. — Столик для ваших сиятельств заказан.

Пообщавшись неделю с Седлецким, капитан привык к его периодическим вспышкам высокомерной язвительности и теперь изредка, как мог, огрызался. Мирзоев примирительно похлопал Сарану по плечу и спросил:

— Ты сегодняшние газеты смотрел?

— Смотрел, — кивнул капитан. — Москвичам опять морды побили. Так это не новость. По телеку позавчера показывали. Небольшой, правда, кусочек, но показали. А вы разве не видели по телевизору?

— Ездили в одно место, — сказал Седлецкий. — Ну и что, Сарана, ты думаешь по поводу этого инцидента?

— Ничего не думаю, — резковато сказал капитан. — Своих проблем до фига. У младшей девки глазные зубы режутся — вторые сутки вопит, не переставая.

Они пошли через холл к двери ресторана. Дежурный администратор оторвал натруженный взор от пустой стойки и с неожиданным энтузиазмом помахал толстой ручкой:

— Владимир Георгиевич, дорогой, рад видеть!

Покушать к нам? Ну, приятного аппетита!

— А ты, оказывается, популярная тут личность, — заметил Саране Седлецкий.

— Поработайте в краевой администрации на ниве приватизации — и станете популярным, — вздохнул Сарана, открывая дверь ресторана. — Это, Алексей Дмитриевич, я только у вас — Ванька-дурак, а у общественности — Иван Иваныч.

В ресторане было прохладнее, чем в холле. А может, просто показалось так сначала из-за розового полумрака — стеклянную стену, выходящую на солнечную сторону улицы, прикрывали багровые шторы. Полтора десятка столов под скатертями в клетку тянулись по залу в два ряда, оставляя узкий проход.

Седлецкий поморщился: никакого интима. Придется вести переговоры на глазах любопытных едоков, уже занявших большинство посадочных мест.

Он сразу отметил двух посетителей ресторана за последним у выхода на улицу столиком. В почти одинаковых блекло-зеленых распашонках, с бугристыми мышцами и сонными квадратными физиономиями, они ковыряли вилками салаты и потягивали минералку.

Из полумрака выплыло воистину небесное создание: в жемчужной переливающейся мини-юбке, в прозрачной блузке, с бабочкой в кудряшках, сожженных перекисью водорода. Килограммы загорелого щедрого тела неудержимо рвались наружу из последних оков одежды.

— Здравствуйте, мальчики! — прокуренным голосом пропело создание. — А четвертый будет, Владимир Георгиевич?

— Скоро будет. Ну, где посадишь, Аллочка?

Метресса двигалась вдоль столов, напоминая вкрадчивыми телодвижениями серебристого питона. Загипнотизированные ею клиенты перестали чавкать. Когда рассаживались за столом — наискосок от мордастой парочки у дверей, к почетной свите, кроме Аллочки, прибавились еще одна официантка и шеф-повар в высоком белом колпаке.

Общество обеденного зала ресторана «Кавказ» с возрастающим интересом присматривалось теперь не только к статям метрессы Аллочки, но и к незнакомым физиономиям Седлецкого и Мирзоева. Молодец, Сарана, подумал Седлецкий, хорошо подготовил выход на сцену…

— Что будем кушать, мальчики? — Метресса протянула им меню в лакированной незахватанной картонке, которую берегла, надо думать, для исключительных случаев.

— Посмотри там сама, лапа, — томно разрешил Седлецкий. — Представь, что хочешь угостить лучшего друга.

Пока судьбу обеда решал почтительный консилиум, у стола остановился невысокий майор в летней форменной рубашке, расстегнутой до пупка.

Судя по всему, майор не относил себя к формалистам, ибо, кроме рубашки с погонами, на нем были спортивные шаровары с алыми лампасами и сандалии на босу ногу. Не относил себя майор и к сторонникам умерщвления плоти, сиречь аскезы, потому что живот его мешком выпирал из шаровар, а щеки вольно свисали почти до звездочек на погонах.

В редких черных кудрях майора проглядывала шафрановая плешь, баклажанный нос отливал синим, а в лиловых коровьих глазах отражалась многовековая тоска по утраченному величию целого угнетенного народа.

— Какие люди! — встал Сарана и раскинул руки крестом.

— И без охраны, — показал кипенно-белые руки странный майор.

— Знакомьтесь, друзья, — сказал Сарана. — Это Рафаэль Левонович, очень хороший человек. А это Алексей Дмитриевич, тоже очень хороший человек.

Из Москвы, между прочим…

Мирзоева он не представил.

Хороший человек Рафаэль Левонович ущипнул за задницу официантку — на зависть остальной публике и коротко, как и положено военному человеку, приказал:

— К заказу — два «Стрижамента»! Кругом — марш…

Затем он уселся во главе стола и с веселым любопытством принялся разглядывать Седлецкого.

— Ну, и как в Москве? — спросил наконец. — Бизнес идет?

— Понемножку, — пожал плечами Седлецкий. — Сами знаете, какая сейчас конъюнктура. А если учесть, что мы занимаемся закупками и перевозкой зерна… Впрочем, господин Сарана рассказал, конечно, о наших проблемах.

— Стоп! — вскинул руки майор. — О делах я на голодный желудок не разговариваю. Город посмотрели? Это, понятно, не столица, но и тут есть свои прелести. И я, несмотря на занятость, успеваю воздать им должное.

Да уж, подумал Седлецкий, успеваешь — вон какие гамаки под глазами…

— Я тут открыл замечательную водку! — с воодушевлением продолжал майор. — Вообще неравнодушный человек всегда найдет дело по душе, даже в провинции. Вы меня понимаете, надеюсь?

Говорил он по-русски очень чисто, с характерным старомосковским распевом. Рафаэль Левонович родился и вырос на Патриарших прудах…

— Но вернемся к водке, — продолжал майор. — Называется она «Стрижамент». Фирменная, замечу.

Я стал немножко забывать любимый армянский коньяк. А ведь его пивал сам Черчилль. «Стрижамент» делается на тридцати трех целебных травах, которые растут на одноименной горе. Тут растут, за огородом. О! Как раз к слову принесли предмет нашего разговора. Спасибо, душа моя! А где рыбка?

Ноздрев, подумал Седлецкий. Ноздрев — вот кого он напоминает. Однако сходство с гоголевским персонажем у Рафаэля Левоновича было чисто внешним. И служил он не в звании майора, а в звании полковника, занимая должность начальника особого отдела армии. О зверствах полковника Адамяна в азербайджанских селах легенды ходили…

Достойный соратник генерала Ткачева, что и говорить.

Седлецкому тоже приходилось убивать — на то и война. Не важно, тайная или явная. Важно, что война, в состоянии которой он находился больше двадцати лет. Война… То есть силовое оттеснение, экономическое подавление противника и, как крайний случай, его физическое уничтожение. Честно говоря, Седлецкий мало переживал, отнимая чужие жизни. Ведь на кону во многих случаях стояла его собственная.

Но к самому процессу убийства он до сих пор не мог привыкнуть и никогда не находил в нем удовольствия. Убийство было для него самой тяжелой и грязной частью работы.

Полковник Адамян пытал пленных азербайджанцев, экспериментируя на гениталиях, а расстреливал только в анальное отверстие: «Сейчас, Мустафа, тебя поцелует Аллах!» В Нагорном Карабахе азербайджанцы объявили пятьдесят тысяч долларов награды не за голову, а за я й ц а полковника Адамяна.

Начальник штаба Отдельной армии генерал-майор Серебряков, приятельствовавший с полковником, настоял в свое время на удалении Адамяна из Шуши в Ереван. Чтобы тот смог сберечь свое драгоценное достояние и руководить пытками из безопасного далека. А ввиду передислокации полковник вместе с армией очутился в Ставрополе.

И тут он берегся: сбрил буденновские усы и надел майорские погоны с эмблемой автобата — колесо с крылышками.

Надо заметить, что майор-полковник имел к автомобильному парку Отдельной армии самое непосредственное отношение. С благословения командарма Ткачева и в четыре руки с его зампотехом Адамян распродавал армейские «КамАЗы» и «УАЗы» — только пыль вздымалась из-под колес. Новенькие машины, поступавшие в армию по разнарядке Минобороны, не успевали, бывало, сойти с крепежных башмаков, как уже переходили в категорию техники, «не подлежащей восстановлению» и включенной в список безвозвратных потерь «в результате интенсивной эксплуатации в боевых условиях».

Потом на этих автомобилях катили по горным дорогам звиадисты и абхазские сепаратисты, сторонники отторжения Южной Осетии от Грузии и их противники, ингушские отряды самообороны и шаонские партизаны, защитники Нагорного Карабаха и защитники великого и неделимого Азербайджана, сочинские спекулянты и ставропольские мафиози.

Весь Кавказ летел в пыли и грохоте на надежных колесах волжских автозаводов вперед и вперед — ко всеобщей гражданской войне и окончательной неразберихе.

Деньги российских налогоплательщиков, не самых богатых в мире, сначала превращались в мощную технику. В руках ловких спекулянтов в погонах она вновь превращалась в деньги. Таким образом, и тут, в горах Кавказа, подтверждалась справедливость марксистской формулы «деньги — товар — деньги». Прибыль от грабежа оседала не только в бездонных карманах отцов-командиров Отдельной армии. Значительная часть этих средств послужила командарму Ткачеву вступительным взносом в клуб мятежников.

В этом ускоряющемся движении к пропасти полковник Адамян был надежным приводным ремнем. Разграблением армии он занимался в перерывах между особыми делами в своем особом отделе.

Страшно представить, каких вершин разбоя он мог бы достичь, если бы значительную часть его драгоценного времени не занимала контрразведка…

Так что Седлецкий хорошо представлял, с кем очутился за одним столом, с кем, так сказать, хлеб преломил. И не один только хлеб.

Белорыбица, икра черная, баранина на вертеле, перепелиные тушки, опять икра, но красная, опять баранина, но вываренная с зеленью и орехами, треугольные пончики с требухой, круглые пончики с мозгами и яйцами… Шеф-повар был на высоте.

И главный за столом едок с этой высоты тоже не слезал. Орошаемые целебным «Стрижаментом» и номерными «Ессентуками», замечательные яства так и проваливались в объемистую утробу Рафаэля Левоновича.

Через час Седлецкого стало клонить ко сну от духоты, обжорства и нескончаемого красноречия Адамяна. Полковник знал чудовищное множество анекдотов, былей и солдатских баек. Чтобы не повторяться, излагал их сериями: «Теперь об ишаках…

Приходит Мустафа на рынок…»

Его можно остановить только пулей, подумал Седлецкий, в изнеможении улыбаясь и в который раз покорно подставляя рюмку. Он не боялся упиться — незаметно принял таблетку алкофага, но боялся, что в какой-то момент утратит выдержку и схватит сотрапезника за адамово яблоко…

Отдуваясь, встал Сарана, с сожалением посмотрел на часы.

— Пора на службу, как ни приятно было пообщаться. Рад, что познакомил вас. Еще увидимся.

— Обязательно, дорогой! — закричал Рафаэль Левонович.

Подали кофе с мороженым. Адамян промокнул кучей салфеток плешь и загривок и сказал неожиданно трезвым голосом:

— Теперь о деле. Сарана говорит, вы ищете технику. Что конкретно нужно?

Седлецкий с Мирзоевым летуче переглянулись.

Начиналась самая сложная часть встречи.

— Нужны большегрузные машины. Желательно «КамАЗы».

— И что же вы собираетесь возить?

— Скажу, как родному: зерно.

— Не сочтите за праздное любопытство, ребята… Очень интересно знать, куда и как отсюда можно возить хлеб?

— Это просто. Из ставропольских хозяйств через Элисту, Волгоград и Саратов — в уральские районы.

— Уралу хватает оренбургского хлеба, — усмехнулся Адамян. — Я немножко разбираюсь в экономической географии. Рынок там схвачен. Челябинские и свердловские фирмачи задавят вашу дохлую контору, не охнув.

— Откуда вы взяли, что наша контора дохлая? — натурально удивился Седлецкий.

Адамян наклонился поближе и с расстановкой сказал:

— Дружок! Я не хожу на свидание, не подмывшись. Понял? Мои люди в Москве доложили, что ваша сраная фирма, зарегистрированная в Химках, провела с начала года одну сраную операцию — отмыла партию денег. Причем эти деньги скорей всего здешнего, то есть кавказского, происхождения.

А теперь вам машины понадобились! Да как вы смеете предлагать мне, офицеру, подобные сомнительные сделки?

Возмущение Адамян изобразил безупречно — даже шерсть дыбом поднялась в расстегнутой на груди рубахе. Артист, подумал Седлецкий. Ничего, мы тоже в самодеятельности играли. Он достал сигарету и раздраженно постучал о пачку — знак для Мирзоева.

Тот отодвинул вазочку с мороженым и медленно сказал на диалекте равнинной Шаоны:

— Думаю, э с а у л, мы напрасно теряем время с этим толстым армянским поросенком. Только зря давали деньги мальчику из администрации… Лучше бы он свел нас с генералом!

Адамян, не оборачиваясь к Мирзоеву, напряженно вслушивался. Седлецкий знал, что полковник понимает равнинный шаонский, имеющий, в отличие от горного, много тюркских корней. На этом и строилась игра.

— Виноват, — сказал Седлецкий Мирзоеву подобострастно. — Но в Москве мне говорили, что генерал ничего не решает без этого человека…

— Правильно! — по-русски перебил Адамян. — Правильно говорили. И не поросенок я, а кабан.

Кабан! Вот с такими клыками!

И показал с помощью двух рук — с какими. Седлецкий и Мирзоев обескураженно промолчали.

— Ладно, прощаю, — сказал Адамян. — Но попрошу в моем присутствии говорить только по-русски.

Наслаждаясь замешательством сотрапезников, он налил себе водочки.

— Начнем с чистого листа. Вы такие же москвичи, как я парижанин. Хоть в зеркало иногда смотритесь, что ли… Кто в Шаоне стоит за вами?

— Не ваше дело, — буркнул Седлецкий. — Достаточно, что за нами стоят реальные деньги. На этом и остановимся. Или вы работаете с нами, или мы уходим.

Адамян долго молчал, бесцельно поигрывая вилкой.

— Хорошо, — решился он. — Не станем тревожить генерала, разберемся сами. Итак?

— Два десятка машин, — сказал Седлецкий.

— Однако, однако! — удивился Адамян. — А самолеты вам не потребуются?

— Потребуются — попросим.

— А вы знаете, что за машины придется платить настоящими деньгами?

— Вот такими? — достал пятидесятидолларовую бумажку Седлецкий. — Знаем. Но это не все. Нам нужна и другая техника.

— Остряки, — нахмурился Адамян. — Другая техника… Где же я ее, интересно, возьму?

— Потеряете. Начинается передислокация, неразбериха…

— Та-ак! А эти сведения откуда? Тоже из Москвы?

— Да ладно тебе дуру гнать, полковник, — неожиданно вступил в разговор Мирзоев. — Могу назвать номер приказа о передислокации. Мы в Шаоне умеем не только плясать перед боем. В общем, с тебя — два десятка «КамАЗов», стрелковое вооружение в расчете хотя бы на полк и пяток установок залпового огня. А мы тебя не обидим.

— Вы, часом, не собираетесь объявлять войну Турции, господа хорошие?

— Для этого понадобится сначала пройти через Армению.

Мирзоев встал и приказал Седлецкому:

— Расплатись тут… А тебе, полковник, позвоню завтра. Успеешь провентилировать вопрос?

— Постараюсь, — задумчиво сказал Адамян.

Мирзоев направился к выходу.

— Какой у тебя начальник, э с а у л! — сказал Адамян. — Ладно, запиши телефончик.

— Я его знаю, — сказал Седлецкий, бросая на стол деньги.

 

15

Старые корявые яблони за домом вовсю цвели.

Небольшой ночной дождик сбил часть цветов, и в молодой траве лепестки их казались розовыми снежинками.

Солнце только встало, и его лучи светили в каплях, словно самоцветы. За серым штакетником открывалась пустынная дорога к станции, а за дорогой — поле изумрудной озими, умытой небесной влагой. Высокую прозрачную тишину нарушало лишь теньканье синиц, прижившихся в саду.

Узкая дорога под солнцем начала парить. В крохотных, на глазах исчезающих лужицах шевелились красные дождевые черви, мигрирующие с одной грядки в другую. Переселение червей обещало долгое тепло, и Акопов радовался за всех огородников в округе. Хотя его, конечно, совершенно не волновали собственные виды на урожай.

Утреннюю разминку он делал по старинной системе «Шань Лун», что приблизительно означало «Дух дракона». Смысл нагрузок по этой системе заключался в интенсивном дыхании и постепенном, как бы перетекающем напряжении из одной группы мышц в другую. При этом обязательно надо было представлять, какой он, Акопов, страшный, какой грозный, как тяжело и одновременно грациозно скользит Ван Лун, Великий Дракон, по грешной земле, вдыхая озон, а выдыхая пламя… Все быстрее и быстрее несется его могучее, защищенное панцирем тело, все мощнее взмахи гремучих крыльев…

И вот уже далеко внизу — цветущие сады, поле с озимыми, дачный поселок, грязь на подсыхающей дороге.

Мысленный взлет являлся кульминацией напряжения, после чего полагалось расслабиться и сменить дыхание. Слабый ветерок приятно сушил кожу на лице, на взбугрившихся мышцах спины и предплечий. Хорошую систему придумали китайские монахи — не надо ни спортзала, ни тренажеров. Не надо даже относительно свободного пространства. Когда Акопов сидел в подвале старшего дознавателя Небабы, только благодаря «Шань Лун» он и сохранил форму. Полчаса такой разминки вполне заменяли километровую в хорошем темпе пробежку.

Затем он отрабатывал реакцию — жонглировал тремя кирпичами, ловил их на спину, на грудь и на голову. Если кто-то пробовал поймать лбом кирпич с метровой высоты, не заработав при этом шишку, тот поймет, чем занимался Акопов. Еще он походил на руках, подпрыгивая через каждые два шага, подержал угол, опираясь на землю одной лишь растопыренной пятерней, побегал сначала на носках, потом на пятках.

Пришло знакомое чувство полного контроля над телом. Он задержал дыхание на несколько минут и мысленно проинспектировал все внутренние органы, начиная от глазных яблок и кончая слепой кишкой. Желчный пузырь чуть увеличился — результат вчерашнего злоупотребления маринованным чесноком, обнаруженным в подвале среди прочих разносолов. Пора завязывать с острым.

На кухне уже звякала посуда — значит, Людмила встала.

— Ты бы не рисовался в огороде лишний раз! — крикнула она. — Тоже мне, гений кун-фу…

— Не люблю кун-фу, — сказал Акопов, зажигая газовую колонку. — Сплошные позы. Одна экзотика.

— Ты тоже, представь себе, выглядел экзотично.

Голый, потный, на руках бегаешь! Или с кирпичом на голове.

— Пусть любопытные не подглядывают. Ну, потный, ну, с кирпичом… Обычная зарядка.

— Обычная, — согласилась Людмила. — Обычная для качка с Даниловского рынка. Или для гэбэшника.

Вода чуть согрелась. Акопов встал под душ, ухая и фыркая на весь дом. Через несколько минут, вытирая мокрые волосы, он принюхался на пороге кухни. Была она большой, на хорошую семью, с газовой плитой, с холодильником и буфетом темного дерева. Несколько древних стульев окружали круглый обеденный стол, покрытый клеенкой с васильками. Широкое окно распахивалось на застекленную веранду. Летом, когда плети хмеля и граммофончиков укроют стеклянную стену, на веранде хорошо будет гонять чаи.

— Тебе никогда не говорили, что ты хорошо готовишь? — спросил Акопов.

Людмила возилась у плиты. Сегодня на ней была легкомысленная блузка, открывающая руки, и широкая клетчатая юбка.

— Не успевали, — вздохнула Людмила. — Может, хотели сказать, да не успевали. Либо очень голодные попадались, либо невоспитанные.

Акопов уселся в углу, между окном, на котором шевелилась от сквозняка кремовая занавеска, и буфетом с резными дверцами и латунными круглыми ручками.

— Как называется это кушанье, душа моя? — спросил он.

Людмила не успела ответить. Запищал зуммер в коробочке, похожей на телефонную розетку. Спускаясь на кухню, Людмила переключила сюда линию прослушивания. Акопов откинул крышку коробочки и нажал кнопку громкой трансляции и записи.

Кто-то с раннего утра пытался позвонить на «фазенду» генерала Антюфеева.

Семь гудков насчитал Акопов, пока на даче наконец сняли трубку.

— Спите, орлы? — раздраженно спросил хрипловатый одышливый голос генерала. — Ты, что ли, Барыльченко, на проводе?

— Естественно, товарищ генерал-майор, я. И не спим вовсе. Мы тут палас выбиваем. Который наверху лежит.

— Охренели, воины? Сколько раз говорить — пылесосом надо, пылесосом! Немедленно прекратить!

— Есть! Считайте, товарищ генерал-майор, прекратили.

— Вот бестолочи… Какие еще новости?

— Артур лапу занозил.

— Не могли вдвоем за одной собакой уследить? Разгильдяи! Вот отправлю на точку… Бабочек ловить! Внял?

— Не переживайте, товарищ генерал-майор. Занозу я вытащил, лапу продезинфицировал. Пока хромает. Поэтому я вам и доложил. Чтобы не удивлялись, товарищ генерал-майор.

— Ну ладно. Теперь насчет паласа, Барыльченко… Может, его лучше убрать? Скатать и убрать? Лето же на улице.

— Можно и скатать. Делов-то!

— Скатайте. К двенадцати ноль-ноль приедет повар. Внял?

— Какой еще повар, товарищ генерал-майор? А меня куда?

— Куда, куда… Под муда! Один не управишься — на ужине будет человек двадцать. И шашлыки по-армянски делать не умеешь. Не спорь, не умеешь! Насчет паласа. Если скатать, он в кладовку поместится?

— Может, поместится. Делов-то. Однако, товарищ генерал-майор, лучше его вообще оставить на месте. Под ним полы корябаные.

— Морда твоя корябаная, Барыльченко! Давно можно было покрасить! Это я насчет полов.

— Очень смешно, товарищ генерал-майор! Только я дипломированный повар, а не маляр.

— Кстати, насчет повара. Пришлют из ресторана. Так что не ревнуй, будешь на подхвате.

— А продукты? Холодильник пустой с прошлого раза.

— Поменьше надо нырять в генеральский холодильник, друг ты мой!

— А я и не ныряю. Там мелко…

— Не хами! Подвезут харчи. В общем, готовься. И сам готовься, и этого напарника твоего, пидора… наркомана этого постращай от моего имени! Внял?

— В каком смысле постращать? По шее, что ли, надавать?

— Да хоть по яйцам! Чтобы летал, падла, летал! Еще раз тарелку разобьет или заснет на ходу от своих таблеток, не погляжу на его папашу! Спрятал, называется, сыночка в армию от тюрьмы! Так и передай — выкину. Как гондон выкину!

— Понял, товарищ генерал-майор, передам.

— Палас на место положить!

— Считайте, уже лежит.

— Палас-то немецкий, Барыльченко.

— Не волнуйтесь, товарищ генерал-майор. Я по нему только босиком хожу. И шаги пошире делаю.

— Ох, доумничаешься, Барыльченко!

Не прощаясь, генерал положил трубку.

— Да-а, — протянул Акопов после некоторого молчания. — Крутой генерал пошел.

— Главное — разговорчивый, — засмеялась Людмила. — Кстати, это замечание… насчет армянского шашлыка. Ни на какие мысли не наводит?

— Скорей всего будут гости с Кавказа, — пожал плечами Акопов. — Генерал хочет их приятно удивить. Вот и все.

— Бедная собачка, — пробормотала Людмила. — Как же она занозила лапу? Мне их всегда жалко, животных!

— Видно, тебя животные ни разу не хватали за ноги и прочие места, — вздохнул Акопов. — Отставить посторонние разговоры!

Машина оказалась армейским микроавтобусом с зашторенными окнами. Водитель, повар и два дачных солдатика долго разгружали продукты.

— На батальон хватит, — прикинул Акопов.

Теперь они с Людмилой сидели на втором этаже дачи, у блоков подслушивания и видеозаписи. Через щель в зашторенном окне хорошо виден был двор фазенды с бетонированной площадкой у крыльца. На ней и стоял микроавтобус. Собаки лежали чуть поодаль и провожали взглядами бумажные мешки, запятнанные кровью. Одна овчарка время от времени зализывала лапу. Должно быть, Артур, подумала Людмила, рассматривая двор через телеобъектив.

На оперативной съемке лишних кадров не бывает. Кто знает, какие снимки потом окажутся самыми ценными. И Людмила с помощью «Никона» на штативе отщелкивала пленку. Попал на нее и повар, и номерной знак машины, и хмурый водитель с двумя сумками… И, конечно же, оба солдата. Невысокий шустрый Барыльченко и длинный сутулый «наркоман», действительно засыпающий на ходу.

Опять затрезвонил телефон на даче Антюфеева.

Барыльченко побежал в дом.

— Ну, что там? Пришла машина?

— Так точно, товарищ генерал-майор! Заканчиваем разгружать. К сожалению, одна бутылка водки разбилась. Вру, две!

— Я тебе еще одну разобью, мудрец! Об голову! К шестнадцати ноль-ноль начинайте топить баню. Квас настоялся?

— Целое ведро.

— Хорошо. Гуляй, Барыльченко.

— А зачем столько кваса? — удивилась Людмила.

— На каменку брызгать, на печь, — объяснил Акопов. — Для услады обоняния и великолепия духа.

Микроавтобус ушел. Повар с Барыльченко курили на крылечке и о чем-то разговаривали. Наверное, о профессиональных тайнах поварского искусства. Сутулый молодой солдат упал в траву под забором, положив голову на живот собаки.

Солнце поднималось к зениту.

— До вечера ничего интересного не предвидится. Пойдем в огород, разомнемся.

Они успели покопаться в грядках, помыться и пообедать. В пятнадцать сорок две мимо проплыли три мощные машины — серый «Мерседес» с притемненными стеклами и два черных «Вольво». Машины остановились у дачи. Один из солдат затолкал собак в сетчатый вольер, другой распахнул железные ворота. Машины нырнули во двор и выстроились в ряд перед крыльцом. Акопов вел съемку на видео, включив сильный направленный микрофон, а Людмила подстраховывала фотокамерой. Прибывшие на иномарках люди частью носили цивильные пиджаки, а частью легкомысленные курточки, но Акопов знал, кто в каком звании…

— Вот это сюрприз! — воскликнул он. — Мила, немедленно свяжись с базой, скажи, что прибыл Упрямый.

Генерал Ткачев, командующий Отдельной армией, смотрел в самый объектив и вытирал платком бритую голову.

— Хорошо тут, — услышал Акопов высокий резкий голос командарма. — Тихо…

— Тихо, — согласился остановившийся рядом Антюфеев. — Воздух чистый. И от Москвы недалеко, самое главное.

— Черт бы ее побрал, эту Москву! — раздраженно сказал командарм. — Ненавижу!

— Господь с тобой, Геннадий Анатольевич! Чем же она тебе так не по нраву, столица наша матушка?

— Потому что в ней не осталось москвичей! Осталась только сволочь. Толстозадая, ленивая сволочь! Ничего… Почистим. Почистим! Ладно. Значит, Вадим Степанович, поживу тут у тебя.

— Да на здоровье, Геннадий Анатольевич, дорогой. Хоть год живи.

— Год… Не надо так далеко загадывать, дружище. Я ведь суеверный.

Между тем пустые машины вновь вырулили на дорогу. Антюфеев с Ткачевым и полковником Устряловым, жирным заместителем командарма по тылу, с другими гостями отправились осматривать парник, баню и прочие дачные достопримечательности. Другая группа экскурсантов шла за ними на почтительном расстоянии. Состояла она из молчаливых плечистых ребят, приехавших вместе с командармом. Вскоре группа рассредоточилась по двору, затаившись в самых укромных углах. А один появился на балкончике и устроился в старом выгоревшем кресле. Акопов задумался. По прямой до носа охранника было не более ста метров. Когда солнце повернет на закат, его лучи отразятся в объективах. И если охранник достаточно наблюдателен…

Зажегся вызов.

— Значит, прибыл наш общий друг? — Акопов узнал голос генерала Савостьянова. — Долго он там задержится?

— Несколько дней, судя по всему, у нас есть.

— Несколько дней… И то хлеб. В связи с усложнением ситуации, полагаю, необходимо выслать к тебе еще двух человек. Чтобы наблюдать круглосуточно.

— Лучше не надо, — сказал Акопов, следя в телеобъектив за охранником на балконе. — Их сразу же засекут. Много — не значит хорошо. Сами управимся…

Солнце прошло сквозь кроны генеральских сосен и теперь плескалось далеко в озере. Вечерело.

Машины вернулись. Из «Мерседеса» выпрыгнул высокий худой человек с тонкими ухоженными усами.

Акопов напрягся. Он уже где-то видел эти холодные глаза и тщательно подбритые усы вокруг крупного рта. Акопов позвонил Савостьянову по личному коду:

— Даю картинку, Первый! Можно в архиве пошуровать?

— Минуточку… Я и без архива скажу: забудь об этом человеке. Забудь!

— А голос тоже забыть? Тогда как идентифицировать голос?

— Ну, назови его мистер Икс.

Акопов выключил связь и тихо выругался.

— Проблемы? — спросила из-за плеча Людмила.

— Мистер Икс появился, — усмехнулся Акопов. — А я на него гляжу и все больше склоняюсь к тому, что это мистер Игрек.

Он еще раз вызвал на дисплей стоп-кадр с незнакомцем.

— Не встречала?

— Нет, — подумав, сказала Людмила. — Хотя…

— Вот-вот, — побарабанил по столу пальцами Акопов. — У меня такое же чувство. Давай пока сыграем в угадайку… Вычислим этого усатого. Чтобы нас тут за дураков не держали! Итак, представим усатого в шапке. Нет? В шляпе? Нет? В форменной фуражке!

— Да, — сказала Людмила. — В фуражке.

— Он генерал? — продолжал Акопов. — Нет?

Адмирал? Нет? Полковник, майор…

— Полковник или подполковник.

— Ну вот, — с облегчением сказал Акопов. — Один ум хорошо, а два — уже академия. Это полковник Эсенов, премьер-министр Шаоны. Я видел его в прошлом году, когда нас накачивали в архиве конторы очередной порцией новых персоналий.

— Одно уточнение, — сказала Людмила. — Эсенов — бывший премьер-министр. Сейчас, по-моему, он живет в Москве. Во всяком случае, работает на какую-то нефтяную компанию.1 — Совсем хорошо, — покачал головой Акопов. — Почему же Первый так его отмазывает?

— Есть два варианта ответа на твой вопрос. Либо Эсенов — случайная фигура в окружении Упрямого, либо Первый не хочет, чтобы он фигурировал в наших отчетах.

— Дела… — задумчиво протянул Акопов. — Похоже на правду.

 

16

До сих пор Савостьянов не задумывался над проблемой возраста. А тут как-то сразу почувствовал, что стареет.

Засыпал с головной болью, а просыпался с болью в пояснице. Пил сердечные капли, а получал устойчивый понос. Вино же не поднимало настроения, как раньше, а только вызывало изжогу. Женщины до тридцати лет казались школьницами, а после тридцати — занудами. Правда, иногда они все же способствовали всплеску генеральских эмоций, пусть и кратковременному.

Не так давно у Савостьянова была любовница — врачиха из спецполиклиники, не очень молодая и не очень красивая. Но даже эта немолодая женщина выставила Савостьянова за дверь, когда обнаружила, как он однажды в минуту страсти нежной вдумчиво разглядывал «Литературную газету», брошенную под ночником.

А еще Савостьянов начал ловить себя на том, что забывает слова — вчера доступные памяти и употребляемые достаточно часто. В этот вечер, дожидаясь сведений от Акопова, он листал толстый, в солидной коленкоровой обложке орфографический словарь. Посмотрел столбики на букву «т». Потом на «п». Слов оказалось чудовищно много. А нужного не было. Наступила очередь «р». Тут Савостьянов вспомнил, что слово начинается на гласную букву.

Начал подставлять гласные. А? Е? И? Ну конечно, «и»! Интерпретировать! Плохо, что теперь нет референта. Пусть бы искал. Вспомнив слово, Савостьянов с раздражением понял, что напрочь забыл, зачем ему понадобилось что-то интерпретировать.

Или это понадобилось не ему? Тогда кому?

Надо срочно искать референта. А может, не надо? Вот, привык к умственной няньке, совсем мозги от рук отбились…

Позвонил Акопову.

— Гости разъезжаются, — доложил тот. — Остаются Упрямый и мистер Икс. Записи я перегнал в наш архив. Так что можете послушать. Какие будут указания?

— Не спи на посту — замерзнешь! — засмеялся генерал.

Он не сомневался, что рано или поздно герой Кавказа и будущий военный министр хунты объявится на даче Антюфеева. Они находились в родстве — Антюфеев был женат на двоюродной сестре Ткачева. Пожалуй, именно это обстоятельство определило в свое время быстрое продвижение Антюфеева, а вовсе не его академическая усидчивость, целеустремленность и нахрапистость. Мало ли на Руси усидчивых и нахрапистых! Но лишь единицы из них могут похвастаться родственниками, у которых есть кореша и собутыльники в Генштабе и Минобороны.

Ткачев доверял Антюфееву, связанному с ним круговой порукой. Тот поставил на командарма, хоть и после некоторых колебаний, и теперь далеко зашел в заговоре. Обратной дороги для него не было. Ткачев доверял ему настолько, что Антюфеев от его имени искал контакты и вел переговоры с потенциальными участниками заговора. Поэтому дачу Антюфеева командарм никак не мог объехать.

Не мог… А ведь по Казанской дороге, в Удельной, стояла огромная пустая дача отца, не последнего человека в авиационной промышленности.

И квартиру на Кутузовском проспекте, в доме, где когда-то лично жил Леонид Ильич, командарм не освободил, отправляясь в Закавказье. Однако с отцом Ткачев давно находился, мягко говоря, в натянутых отношениях, потому что старый авиаконструктор, Герой Труда и лауреат, числил сына подлецом. А квартиру на Кутузовском занимала жена, с которой генерал был в фактическом разводе.

Из Ставрополя Ткачев улетел настолько внезапно, что агенты наружного наблюдения едва поспели на аэродром в Чкаловской, чтобы зафиксировать прибытие генерала. А потом машину с Ткачевым потеряли уже в Москве, в пробке на Садовом кольце.

И это весьма осложнило дальнейшее наблюдение.

В Министерстве обороны генерал по приезде не показался. Антюфееву не позвонил. Напрасно прождали его и в Удельной, и на Кутузовском проспекте. Лишь на исходе вторых суток интенсивных поисков генерала обнаружили в самом неожиданном месте — в Краснопресненских банях. Здесь командующий Отдельной армией гудел — парился, выпивал и закусывал. Компанию ему составлял авторитет грузинской группировки в Москве Гиви Рваный. Значит, ничего уже не боялся Ткачев. Не боялся и не стеснялся, если только стеснительность вообще можно было отыскать среди прочих нравственных качеств генерала.

— Что ж он там делает, в банях? — удивился Савостьянов, получив первое донесение о найденыше.

— Моется. И поет.

— Поет… Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела. Ну, и долго он намерен заниматься вокалом?

— Кто ж его знает… Непредсказуемый объект.

— Этого чистюлю из бани выгнать! — рассердился шеф службы безопасности Управления. — Пусть поет в другом месте, под нашим присмотром.

Организуйте там аплодисменты. Рейд милиции, скажем. Или какую-нибудь разборку.

Через полчаса к баням подкатили две иномарки.

Из машин выскочили люди в черных спецназовских масках. Положили мордами вниз охрану Рваного и генеральскую свиту. Постреляли в нумерах, где задушевно мылся командующий Отдельной армией со своим криминальным другом и девушками, которых доставил Гиви. Нападавшие разбили бутылки с выпивкой и серьезно отделали нескольких «шестерок» грузинского князя Москвы. И бесследно исчезли в тихих сумерках.

Затем с достоинством прибыла милиция…

— А ты говоришь, на Москве спокойно! — выговорил Рваному генерал, наливая в рюмку из уцелевшей бутылки. — Ни хрена себе — спокойно!

— Мамой клянусь… — просипел от ярости Рваный. — Мамой клянусь — достану! Сам буду резать этих козлов.

После инцидента в банях Ткачев и отправился в Поваровку…

Савостьянов вызвал записки Акопова, бегло просмотрел, переписал на дискету. Сделал еще одну копию, спрятал под надрезанную обложку словаря.

А потом уничтожил архивный файл. Генерал уже несколько лет не занимался чисто оперативной работой, однако навыки не растерял.

После этого он позвонил начальнику Управления на дачу. Генерал-полковник лег спать, и Савостьянову понадобилось несколько минут, чтобы криком и крылатыми выражениями заставить охрану разбудить начальника.

— До утра не потерпит? — недовольно спросил генерал-полковник.

— Не потерпит, — сказал Савостьянов. — Между прочим, я бы сам с удовольствием в постельке повалялся. Но, во-первых, на горизонте замаячил Эсенов. Во-вторых, из Ставрополя сообщили, что второе лицо в Отдельной армии — пустышка. Ситуацией там владеет другой человек. За Ткачевым его не было видно, а теперь, когда командарм убрался… И ты, Виктор Константинович, этого человека знаешь. Это Адамян.

— Жопа с Пистолетом? — наконец удивился и, кажется, окончательно проснулся генерал-полковник. — А говорили — садист и бабник.

— Да, садист и бабник. Но это не мешает ему крутить многомиллионные дела.

— Ладно, Юрий Петрович, приезжай сей же час.

Отсыпаться, видно, будем на пенсии.

— Или в гробу, — пробормотал Савостьянов, положив трубку.

В половине первого ночи машина с генералом и тремя охранниками промчалась через кольцевую и вырвалась на пустынное Можайское шоссе. Ехали в неприметной серой «Волге» с трехсотсильным мотором, бронированным днищем и пуленепробиваемыми стеклами. Недавно на машину поставили и специальные скаты — даже простреленные в клочья, они могли выполнять свои функции еще около часа.

Савостьянов пользовался этим легким танком только в исключительных случаях. Сегодня именно такой выпал. Потому что генерал действовал в традициях Управления — проводить внешнее обеспечение любой акции с десятикратным запасом прочности.

Дискету с записями Акопова он вез в стальном контейнере, выстланном внутри быстрогорящим фосфорным составом. Если контейнер попадал в чужие руки и его начинали грубо вскрывать, малейший доступ воздуха вызывал самовозгорание. В течение секунды от содержимого не оставалось ничего, кроме кучки пепла.

Перед кольцевой дорогой Савостьянов оглянулся и сказал:

— По-моему, сынки, нас пасут.

— Так точно, товарищ генерал-майор, — согласился охранник на переднем сиденье, — эта машина пристроилась на Трубной. Не обращайте внимания: будет подходящий поворот — разберемся…

Охранник смотрел на дисплей бортового компьютера, работающего в паре с радаром. Радар перехватывал, а компьютер систематизировал звуковые и световые сигналы. Ведь любой физический объект, хоть человек, хоть машина, имеет множество характерных индивидуальных признаков, неповторимых, как папиллярные линии. Компьютер, например, мог выделить и обсчитать частоту и содержание шумов работающего мотора. Полученная математическая постоянная являлась для компьютера «отпечатком пальца». Весь маршрут компьютер делил на сектора. Учитывались повороты, развилки, съезды с дороги. В каждом новом секторе электронный мозг сопоставлял математические характеристики автомобилей, следующих за бронированной «Волгой».

Повторение характеристик после длительного движения давало повод думать о слежке. В таком случае на дисплее появлялась картинка с машиной-преследовательницей, силуэт которой можно было развернуть в различных проекциях, определить ее марку и зафиксировать характерные детали.

За савостьяновской «Волгой» вот уже двадцать минут следовали «Жигули» девятой модели с форсированным мотором. Слежка велась чисто, профессионально, и без помощи радара охрана генерала могла бы ее и не заметить. Только в районе мотеля у кольцевой, перед сложной дорожной развязкой, водитель «Жигулей», видно, побоялся потерять «Волгу», запаниковал и начал лавировать в редком ряду машин, чтобы приблизиться. Это продолжалось несколько секунд, но даже Савостьянов, рассеянно поглядывавший в зеркало заднего вида, заметил маневр, нелепый на полупустом ночном шоссе. Теперь, когда они мчались по Можайке, преследователь намеренно отставал. Но радар его видел.

— Сейчас будем отрываться, товарищ генерал-майор, — сказал все тот же охранник. — Прикажете сначала поинтересоваться экипажем?

— Оно бы неплохо, — раздумчиво сказал Савостьянов. — Да времени нет.

— А мы быстро…

— Ну, если быстро — валяйте!

В молчании проехали Одинцово и поворот на Жаворонки.

— Сейчас налево, — сказал охранник водителю.

— Знаю. Поворот на Митькино.

Почти не снижая скорости, «Волга» свернула на темную дорогу, которую обступили низкорослые деревья и кусты. Впереди тускло блестели редкие деревенские огни. Охранники синхронно выскочили из резко затормозившей машины и побежали назад, к Можайскому шоссе. Савостьянов выглянул в полуоткрытую дверцу. С шоссе сворачивали, подсвечивая подфарниками, «Жигули». Генерал отвернулся и зажмурился. На лобовом стекле «девятки» расцвел белый огненный цветок светопарализатора…

Вскоре двоих из чужой машины подтащили к «Волге». Преследователи еще не очухались и болезненно щурились даже на огонек генеральской сигареты.

— Кто послал? — спросил Савостьянов тихо.

— Полковник Лозгачев…

Савостьянов усмехнулся — Лозгачев возглавлял оперативников МГБ, ведущих слежку за посольскими автомашинами.

— Может, ребята, вы меня перепугали с послом Занзибара?

— Ничего не перепутали. Дали команду вести вашу машину. Вот и вели.

— А меня вы знаете?

— Нет. Нам без разницы. Говорю же, дали команду только на машину.

— Ладно. Живите пока. Привет Лозгачеву!

Один из охранников Савостьянова тем временем методично перерезал все провода в электрооборудовании «Жигулей».

— Восьмой, я Четвертый, ответьте! — захрипела вдруг рация на подпружиненном шнуре у руля.

Охранник, недолго думая, нажал кнопку отзыва.

— Четвертый, я Восьмой, слышу хорошо.

— Прошли Одинцово. Как у вас?

— Подходим к Кубинке. Объект вижу стабильно.

— До связи.

Охранник оборвал рацию и поспешил к «Волге».

— У нас несколько минут. На подходе дублер.

«Волга» развернулась, выбралась на Можайку и вскоре уже катила через Голицыне в сторону Звенигорода.

…Начальник Управления, дожидаясь Савостьянова, пил крепкий чай и играл на компьютере в «морской бой», выступая за российский Черноморский флот. Счет был четыре-один в пользу украинского военно-морского флага, когда в кабинет на втором этаже дачи вошел Савостьянов с серым металлическим контейнером.

— Чаю хочешь? — спросил генерал-полковник.

— Лучше коньяку, — ответил заместитель.

— Губа не дура, — осуждающе свел брови начальник Управления, но достал тем не менее из шкафчика початую темную бутылку «Эгрисси». — За какие успехи будем пить?

— Сейчас увидишь…

Пока генерал-полковник расставлял рюмки и закуску, Савостьянов положил контейнер на стол, достал дистанционник и набрал код.

— Не люблю я эти хреновины, — опасливо покосился на контейнер генерал-полковник. — Возьмет и загорится…

На самовозгорающийся состав в контейнере тем временем впрыснулась из особой камеры нейтрализующая жидкость. Савостьянов набрал еще одну цифровую комбинацию. Контейнер тихо щелкнул.

Генерал-майор достал дискету и сел за компьютер.

Потом развернул монитор к начальнику Управления, а клавишную панель положил перед собой.

— Наливай, Виктор Константинович, будем порнуху смотреть…

Видеозапись была не очень качественная, потому что Акопов многое снимал через оконное стекло антюфеевской дачи и в рассеянном свете. И все же многие герои съемки были узнаваемы.

— Ага, — бормотал генерал-полковник, — это Ткачев обнимается с Голубевым. Друзьями стали, прямо не разлей вода… А это Эсенов. Сидит-то как, словно в седле!

— Мы собрались сегодня, — говорил между тем Антюфеев с экрана, — чтобы поприветствовать нашего друга и боевого товарища генерал-майора Геннадия Анатольевича Ткачева. Все мы знаем, какой большой вклад Геннадий Анатольевич внес в строительство Вооруженных Сил новой России. Но мы знаем также, что заслуги генерала Ткачева до сих пор по достоинству не оценены правителями этой новой России!

— Во как вылизывает! — повернулся начальник Управления к заместителю. — Учись…

— У меня язык шершавый, — усмехнулся Савостьянов.

Между тем Антюфеев предоставил слово полковнику Голубеву, заместителю начальника личной охраны президента.

— Обследование действительно было проведено, — начал полковник, чуть гнусавя. — Врачи предлагают операцию на переносице. А наш паникует.

Делами отговаривается. Боится, что рак. После обследования с горя выпивал. К нему приехали из Осетии — не смог принять.

Десять минут Голубев, верный Руслан, докладывал самые пикантные сплетни из президентской прихожей. Ткачев явно тяготился этим докладом, хотя остальные участники «пленарного заседания» с удовольствием слушали Голубева, подавали реплики и смеялись.

— Обрати внимание на Упрямого, — сказал Савостьянов начальнику Управления. — Он ведь не дурак, понимает, с каким сбродом придется сесть на одном поле…

— Не дурак, — согласился генерал-полковник. — Поэтому они не будет чикаться с этим сбродом… Не дурак. И оттого опасен.

Два часа продолжался военный совет в Поваровке. Выступили все, кроме Ткачева и Эсенова.

Начштаба любимой «президентской» дивизии, расквартированной в ближнем Подмосковье, доложил, как планируется брать Кремль в танковые клещи.

Антюфеев рассказал, что смогут сделать средства ПВО при угрозе бомбежек верными президенту авиаэскадрильями. Не представленный обществу офицер ГРУ поделился информацией о состоянии оружейных складов в московских пригородах. Заместитель начальника узла связи Московского военного округа пообещал, что вверенное ему подразделение в считанные минуты дезорганизует оперативную связь частей и соединений. Полковник Сизов из городского штаба гражданской обороны рассказал, как идет организация ячеек народного ополчения и вербовка боевиков.

— Настоящий отчет о проделанной работе, — сказал Савостьянову начальник Управления. — Ткачев принимает парад «шестерок». Но ведь и он, по большому счету, сам «шестерка».

— Да, — согласился Савостьянов. — Но жирно выписанная «шестерка». Потому что Ткачев среди прочих, очень немногих генералов обеспечивает участие в мятеже военных. И это определяет его вес.

Но, кроме военных, как ты знаешь, задействованы банковские и коммерческие структуры. А еще — милиция и правительство Москвы. Зачем Ткачев свел их в Поваровке? Мог бы и без парада обойтись — вызвать каждого и послушать отчет. Нет, он собрал их, чтобы повязать общей ответственностью, как в шайках повязывают кровью. Чтобы они в глаза друг другу посмотрели и окончательно поняли — назад дорога нет… Ладно, послушаем представителя московского правительства. Это Балковский, из департамента торговли.

Щуплый лысоватый человек заговорил, покашливая:

— Мы провели, кхм… определенную работу. Но у нас, сами понимаете, другой контингент. Под козырек не берут. Однако на нынешний момент некоторые проблемы решены. Мы готовы организовать блокаду мукомольных предприятий и пекарен, что позволит ограничить поставки хлебопродуктов в торговую сеть. Специальные группы из команды полковника Сизова поведут хлебные очереди громить магазины, префектуры, редакции газет и другие объекты. Вплоть до мэрии. После чего военным будет легче принимать адекватные меры по наведению порядка. Хлеб выбран в качестве детонатора по одной причине: на Руси хлеб свят. Многие восстания и смены режимов начинались с хлебных бунтов.

Даже последняя крупная заварушка в семнадцатом году имела в основе погромы пустых хлебных лавок.

Затем выступил кандидат наук Сипягин, заместитель директора аналитического центра при федеральном правительстве, невзрачный молодой человек в темных очках. Он бесстрастно доложил о прогнозах своего центра. Потери убитыми и ранеными среди военных и гражданских лиц. Степень разрушения центра города при интенсивном танковом обстреле. Тот же прогноз — но в случае применения ракетных средств. Стоимость одного дня боев в долларах. И в рублях. Вероятность вмешательства вооруженных сил НАТО на стороне президента. Возможности пресечь это вмешательство. Международный резонанс. Потери из-за непредоставления кредитов. Оптимальное количество пунктов интернирования. Стоимость их содержания по дням. И по головам…

— Балковского, Сизова и Сипягина перед событиями убрать! — сказал начальник Управления, досмотрев выступление правительственного эксперта. — Остальные — просто жадные и амбициозные дураки, которых убедили в слабости власти и безнаказанности ее свержения. Но эти трое — хладнокровно мыслящие ублюдки. Они и раскручивают все шестерни. Убрать к едрене фене!

— Сделаем, — кивнул Савостьянов.

После выступления Сипягина участники «пленарного заседания» долго молчали. Сухие цифры впечатляли больше всяких высоких слов о долге перед Отечеством и верности отцовским традициям. Дымом и кровушкой пахнуло из экспертной справки. Наконец встал Ткачев. Он коротко поблагодарил всех и пригласил разделить скромную трапезу.

— Тайная вечеря! — фыркнул Савостьянов. — Это уже неинтересно. Будут пить, жрать и орать, как на свадьбе. Страх заливать…

— А почему Эсенов промолчал? И что его связывает с Ткачевым? Ты же помнишь, Юрий Петрович, как они в Шаоне грызлись!

— Помню. Но политика не любит личных пристрастий, хотя в большинстве случаев на этих пристрастиях и держится. Акопов продолжает наблюдение. По последнему донесению, гости с дачи Антюфеева уехали. Остались Ткачев с Эсеновым. Самая интересная и продуктивная часть совещания идет сейчас.

— Могу предположить, о чем речь, — задумчиво сказал генерал-полковник — За Ткачевым — криминалитет в генеральских фуражках и слава «крепкого командира», не дающего спуску черножопым.

Все это обеспечит ему симпатии наших ультра и части военной верхушки. За Эсеновым нефтедоллары А еще — ореол изгнанника. Все вместе дает поддержку шаонской оппозиции и привлекает диаспору в арабских странах. Эсенов может надеяться и на помощь некоторых кавказских кланов, конфликтующих с режимом Самиева. Поэтому, надо думать, они договариваются сейчас о мере и форме участия каждого в мятеже. О распределении дивидендов после победы. Эсенов потребует у Ткачева силовой поддержки при возвращении в Шаону на белом коне. И Ткачев не сможет отказать. Примерно так…

— Согласен, — кивнул Савостьянов. — В этом свете возрастает роль Адамяна, главного спекулянта военным имуществом Отдельной армии. Чем больше денег принес он Ткачеву, тем независимее от Эсенова будет действовать командарм. Следовательно, меньше будет должен помогать Шаоне в будущем.

— Поэтому Адамяна надо немедленно выводить из обращения. Он, помимо прочего, еще задолжал нам по Карабаху…

— Хорошо. Дам задание группе Седлецкого активизировать работу в отношении Адамяна. Как будем отчитываться перед заказчиками, Виктор Константинович?

Начальник Управления несколько минут молча вышагивал по небольшому, просто обставленному дачному кабинету. Потом наклонился с бутылкой над рюмкой заместителя.

— Давай освежу… Думаю, мы поступим правильно, передав записи заседания в Поваровке заказчикам. Какие-то деньги они же нам дают. Верно?

Очередные звания присваивают… Прикажи, Юрий Петрович, изготовить доклад. Но отредактируй! Эсенова можно вообще убрать. Он не выступал. И сами детали могут показаться неинтересными. Заказчики — политики. Вот про деятеля из мэрии, который собирается в Москве голод устроить, а потом людей на штыки бросить… Или о реакции мировой общественности. Тут голая политика. Тут они поймут.

— И я все понял, — сказал Савостьянов, поднимаясь.

— Может, останешься? — спросил генерал-полковник. — Утречком сгоняем на Москву-реку. Щука берет — нет слов!

— Да какой из меня рыболов! — отмахнулся Савостьянов, укладывая дискету в контейнер. — И потом… Разучился я спать в гостях, Виктор Константинович.

Уже на пороге он сказал начальнику:

— Я тут референта уволил, можно сказать. Теперь как без рук! Присмотрел одного паренька. Нужна твоя санкция.

— Кадровые вопросы на этом уровне можешь решать без меня.

— Не могу. Молодой человек приписан к ведомству Грищенко. А ты знаешь, как он вопит, когда у него людей берут.

— Тогда подготовь проект приказа.

В Москву возвращались кружным путем — через Звенигород, на Петровское, по Волоколамскому шоссе. Рассвет занимался. Савостьянов долго зевал, как собака на морозе. В машине он тоже разучился спать. В низинах висели молочные полосы тумана, и деревья у дороги казались растущими не из черной земли, а из серого бесформенного неба.

 

17

Устойчивое тепло держалось до конца мая. А потом пришли черемуховые холода. В толпе замелькали свитера, плащи и зонтики. Столица вновь, как весной или осенью, стала мокрой, грязной и злой.

Впрочем, злой и грязной она была теперь и в другие сезоны…

У станции метро «Третьяковская» Толмачев загнал на платную автостоянку свой красный «жигуленок» и с сочувствием посмотрел на машину. Она была забрызгана по самые стекла и грязна, словно беспризорная дворняга. Едва вышел на Большую Ордынку — налетел дождь, в который раз за утро.

Налетел дождь — холодный, крученый, противный.

Пока добежал до конторы — промок насквозь, потому что зонтик под порывами ветра сложился наизнанку и ощетинился спицами, будто паук лапами.

Опять пришел первым. Несмотря на затяжную войну с «Прима-банком», сотрудники отдела по борьбе с преступлениями в экономике не жаловали трудовую дисциплину и не спешили по утрам за боевые столы. Толмачев развесил на оконных шпингалетах пиджак, пуловер и рубашку, облачился в измятый лабораторный халат Гоги Олейникова и попытался согреться. И когда ему это почти удалось, явился Гога. Огромная плащ-накидка, будто конская попона, укрывала Олейникова от капризов природы.

— Дай поносить! — хрипло попросил Толмачев, с вожделением сдергивая с него плащ-накидку.

— Некоторые не понимают, — сказал Гога, усаживаясь за свой стол, — что в Москве по-старому жить нельзя. Нельзя пользоваться личным транспортом, например. Он создает вредную иллюзию защищенности от стихии. Нельзя носить глаженые брюки и начищенные туфли. Тем самым, блин, вы бросаете вызов энтропии, которая все настойчивее захватывает московские тротуары.

— Ты просто пытаешься оправдать, умник, свою философию аскетизма, — усмехнулся Толмачев. — Аскетизм же твой идет от обычного скупердяйства. Получая здесь достаточно, чтобы купить приличную одежду и даже машину, ты ходишь в рванье, как последний хиппи. А мода на них прошла даже в Урюпинске.

— Не хочу я машину! — поднял руки Гога. — И потом, у меня большая семья. Мама, бабушка-старушка и кошка Алиса. Конечно, есть немножко карманных денег. Но я их трачу на программы. Вам не понять, Николай Андреевич…

— А почему опаздываешь на работу? — зашел с другой стороны Толмачев. — Надоело получать за вас втыки от полковника.

— Все видят, когда я на работу прихожу, — пригорюнился Гога. — А почему никто не видит, когда я с нее ухожу?

— Ну, почему? — закачался на стуле Толмачев, окончательно согревшись. — Почему никто не видит, интересно?

— Потому что ухожу самый последний! Вчера ушел в половине первого. Ночи! Даже не сам ушел — охрана выгнала. На Таганке еле успел на пересадку.

Бежал по эскалатору.

— Небось до половины первого ниндзей гонял по всему компьютеру?

— Ничего подобного! Вчера, Николай Андреевич, я нарыл выход на самого чумового контрагента «Прима-банка». Между прочим, использовал вашу методу. Работал на периферии, но с последними данными. Теперь я знаю, кто крутит в банке самые крутые бабки. Скажу — со стула упадете.

— Говори — уже держусь…

— Лучше один раз увидеть.

Олейников включил компьютер и, словно пианист, заиграл на клавиатуре. На экране появилась схема, похожая на дерево. На каждой ветке этого странного дерева висели кружки, вроде яблок. При активизации кружки разворачивались в характеристики предприятия. Гога увеличил один из разветвленных участков и заставил кружок покраснеть.

Он мигнул и превратился в таблицу.

— ФУМО, — прочитал вслух Толмачев. — Что-то не слышал о такой шарашке. Японская, что ли, фирма?

— Финансовое управление Министерства обороны, — пояснил Олейников. — Точно оно называется Главное управление военного бюджета и финансирования. Но ФУМО, согласитесь, звучит изящнее. Я еще не до конца выяснил характер операций, но масштабы — чумовые!

На дисплее снова появилась схема, похожая на дерево. Олейников укрупнил «яблоко», обозначающее финуправление МО, ввел несколько команд.

Больше половины кружков на схеме покраснело.

— Производится вливание, — сказал Гога.

Еще комплекс команд — и кружки посинели.

— Начался сбор дани. За неполные три недели прокручено, как видите, около миллиарда чурбаков.

Ну, рублей…

Толмачев заметил, что схема неуловимо изменилась Часть мелких веток после «сбора дани» словно отсохла. Зато в нижнем углу схемы появилось несколько новых побегов. Гога дал очередную команду. Покраснело на этот раз лишь четыре свежих «яблочка».

— Как видите, Николай Андреевич, идет подпитка структур, образованных после операции ФУМО. Теперь задействованы средства, полученные от накруга.

— Можно определить, сколько именно?

— А чего там… Вот, почти четыреста миллионов.

Чума!

Толмачев снял плащ-накидку, переоделся в свое сырое. Зябко поежился и спросил:

— Каких практических результатов можно ждать от твоих ночных умствований?

— Можно ограбить Министерство обороны.

Предлагаю для начала забрать весь накрут.

— Повтори, пожалуйста!

Олейников повторил.

— Значит, ограбить Министерство обороны?

А после этого заряжать гранатометы? Чтобы от танков отбиваться! Минобороны вычислит нас и подгонит бронетехнику прямо под окна…

— Никто ничего не узнает, — отмахнулся Олейников. — Я туг выдрессировал вирус. Он спит в системе и просыпается только по команде. А командой будет номер счета, с которого мы уведем бабки.

Гога начертил на листке прямую линию с кружками.

— Представьте, что это операционная сеть банка. После съема денег пользователь захочет узнать, куда они делись. Так? Ну, вводит номер своего счета.

Олейников начертил на одном из кружков несколько цифр. И туг же пририсовал какого-то краба.

— Во! Вирус просыпается. Ням-ням-ням… Абзац! Вся сеть накрылась.

Гога несколькими штрихами перекрестил линию с кружками. Толмачев промолчал, хмуро обозревая художество Олейникова.

— Это гениально, как все простое, — скромно подвел итог компьютерный гений и хулиган. — Если бы не мои нравственные принципы, если бы не большевистское воспитание, я бы давно катался по пляжам Майами в «Кадиллаке». В темно-вишневом. Но я, блин, романтик. Может, последний романтик в этой сраной стране. И мне будет противно жить в Майами на ворованные бабки!

— А вирус не набросится на остальные сети? — проявил системные познания Толмачев.

— Нет. Он будет жрать лишь тот участок, который имеет отношение к конкретному счету. А потом впадет в спячку, как медведь. До очередной команды.

— Что тебе нужно для изъятия средств?

— Свободный счет в любом банке. А еще лучше — несколько счетов в нескольких банках. Тогда отсос пойдет быстрее.

— Хорошо. Сделай рабочую модель и пойдем к начальству.

— Давно все готово, — встал Гога. — Фирма веников не вяжет, Николай Андреевич…

Через два дня на счета ТОО «Диамант» и его партнеров в разных банках Москвы и Подмосковья были переведены значительные поступления от АО «Рубин», ТОО «Топаз» и еще десятка других фирм с названиями самоцветов. Общая сумма поступлений составила свыше миллиарда рублей. Мало кто знал, что «Диамант», «Рубин» и прочие химерические общества были созданы Управлением еще на заре свободного предпринимательства и потом не однажды выручали контору в разных щекотливых финансовых ситуациях. Генерал Грищенко, заместитель начальника Управления и куратор ОБЭП, издал приказ о премировании всех сотрудников отдела по борьбе с преступлениями в сфере экономики в размере месячного оклада.

Затем московские газеты опубликовали серию корреспонденции, содержание которых можно было свести к одной фразе: «У „Прима-банка“ отозвана банковская лицензия». Вот характерная заметка:

«В соответствии с приказом Центрального банка России у „Прима-банка“ отозвана лицензия на проведение банковских операций. Об этом Главное управление ЦБ по городу Москве проинформировало другие кредитные учреждения и предприятия.

В числе основных причин применения такой строгой меры указывается прежде всего несоблюдение „Прима-банком“ экономических нормативов, что уже делало все его операции высокорискованными. Налицо многочисленные нарушения в представлении отчетности, но главное — наличие дебетового сальдо на корреспондентском счете в РЦК.

Другими словами, расходы банка значительно превышали его доходы.

По имеющейся информации, в течение последних дней банк „сбросил“ на неизвестные счета накопленные свыше миллиарда рублей, что усугубило дебетовое сальдо до катастрофического уровня. Руководители банка не могут дать удовлетворительное объяснение подобному массированному сбросу. По их мнению, против банка проведена операционная диверсия, позволившая „очистить закрома“ почти до дна. Однако специалисты по операционным банковским сетям дружно критикуют это смехотворное, с их точки зрения, объяснение руководителей „Прима-банка“. На сегодняшний день не существует такой компьютерной программы, которая позволила бы безнаказанно, не оставляя следов, „пастись на денежных полях“.

Прокуратура возбудила уголовное дело в отношении руководителей „Ирима-банка“. Им инкриминируется должностной подлог».

Генерал Савостьянов отчеркнул заметку, бросил газету на стол и усмехнулся. Командарму Ткачеву нанесен ощутимый удар. Без денег «Прима-банка» все амбициозные замыслы командарма переходят из категории возможного в категорию желаемого.

Что, как учит диалектика, не одно и то же. И хотя людям Управления в правительстве было весьма трудно добиться решения об отзыве лицензии, но дело сделано. Теперь из-под Ткачева надо выдергивать остальные подпорки.

На селекторе зажегся вызов — звонили с вахты.

Пришел Толмачев из отдела по борьбе с преступлениями в экономике.

Через несколько минут они пили чай за столом для совещаний. Толмачев, роняя на суконную поверхность стола крошки печенья, держался скованно. За окном висела туча, из которой сеялся холодный дождь с мелким градом, а в кабинете генерала японский кондиционер нагнетал теплый воздух с ароматами взморья — соли и сосняка.

— Ты расслабься, — сказал Савостьянов. — Вот, например, что читаешь в последнее время? Только честно!

— Чи… читаю? — поперхнулся Толмачев крепким чаем. — Неудобно говорить, товарищ генерал-майор, но… «Пополь-Вух» читаю, если время есть.

Это, товарищ генерал-майор, такой сборник.

— Знаю, знаю, — отмахнулся Савостьянов. — Недавно в «Литпамятниках» переиздали. У меня тоже есть, но старый выпуск. А детективы любишь?

— Разве что американские, — пожал плечами Толмачев.

Генерал пустился в рассуждения о состоянии российского книжного рынка. От бардака в книгоиздании он перешел к бардаку в государстве. И закончил вводную лекцию совершенно неожиданно:

— Поэтому ты, Николай Андреевич, должен работать у меня.

— Почему — поэтому? — удивился Толмачев.

— Потому что я один с бардаком не совладаю Потому что в аппарате катастрофически не хватает умных голов. Зато с избытком — услужливых дураков и недалеких карьеристов. Система и к нам проломилась А тебе шанс дается. Шанс! Или так и собираешься всю жизнь ходить в безответственных исполнителях?

— Очень уж неожиданно, — пробормотал Толмачев. — Кроме того, хотелось бы знать в общих чертах, чем придется заниматься.

— Справедливо. Мне нужен референт.

Толмачев растерянно поморгал.

— Боюсь, товарищ генерал-майор, не справлюсь. Поймите правильно… Я даже в армии не дневалил! Три года прослужил, а ни разу не дневалил.

— Боишься, значит, что не сможешь вовремя прогнуться?

— Можно и так сказать, — кивнул Толмачев.

— Я же тебя не в лакеи беру — в референты!

Толмачев выдержал взгляд генерала и упрямо сказал:

— Тогда объясните, пожалуйста, разницу.

— Лакей чистит сапоги, а ты будешь чистить мозги. Пыль смахивать с извилин. Бумажки писать за моей подписью. Желательно — умные. И чужие бумажки внимательно читать. Чтоб я знал, какую в сейф, а какую — в мусоросжигалку. Предложения выдвигать будешь. Исходя из ситуации, которую заранее досконально изучишь. Сапоги я чищу сам.

А за бутылкой сбегать — есть порученец. Ну, чаю иногда заваришь, если за полночь засидимся. Тебе, Николай Андреевич, зазорно чаю заварить для старого больного генерала?

Толмачев промолчал.

— Вот два проекта приказа. Один — на твой перевод. Другой — на очередное производство. Две звезды на два просвета в твои годы — это, брат, не то, что сорока с неба уронила.

— Подумать хоть можно? — сделал последнюю попытку Толмачев.

— Думай, — милостиво разрешил генерал. — Минут десять у тебя есть.

 

18

Резко потеплело. Днем температура упорно держалась выше двадцати пяти градусов. Цвет с деревьев осыпался, и теперь они стояли в блестящих панцирях из молодых упругих листьев. Правда, у дорог легкий прах приглушил свечение зелени, но в парках и скверах она, как выражаются изысканные беллетристы, буйствовала.

Капитан Сарана срочно вызвал Седлецкого и Мирзоева на свидание в Комсомольский парк. После обеда, в самую жару, они рассаживались на открытой веранде кафе-мороженое. Угол веранды, куда их привел расторопный молчаливый хозяин-черкес, был укрыт от солнца мощными кустами жасмина. Стойкий зной стекал вниз, мешаясь с крепкими запахами разогретой листвы. Напротив входа в кафе развалился на скамейке молодой бегемот в потной тенниске и белых брюках. Он добросовестно читал газету. Судя по фотографиям — позавчерашнюю.

— Очень любознательный читатель, — сказал Седлецкий.

— Пойти поздороваться? — спросил Мирзоев.

— Не надо, — сказал Сарана. — Это мой связник.

Черкес мгновенно принес поднос, похожий на воинский щит, ловко переставил на стол гигантские вазы с разноцветными шариками мороженого, запотевшие бутылки сухого белого вина и чашу с прозрачным малиновым вареньем. Седлецкий расслабился: жить в такой жаре становилось легче.

Сарана разлил вино и начал тихо докладывать последние новости о неуловимом полковнике Адамяне…

После встречи в ресторане «Кавказ» Седлецкий так и не смог дозвониться новому знакомому. Впрочем, иного он и не ждал. Слишком легко пошел на контакт начальник особого отдела Отдельной армии, слишком охотно вышел он из бесформенной тени, которую отбрасывал начальник штаба. То есть слишком быстро согласился помочь с техникой и оружием. И это нельзя было объяснить ни алчностью Адамяна, ни его глупостью, ни беспечностью.

Через своих людей в штабе армии капитан Сарана выяснил, что полковник Адамян только что вылетел в Ахалкалаки, небольшой городок в Южной Грузии, почти на границе с Турцией. Там была расквартирована мотострелковая дивизия российской армии, одна из самых благополучных в Закавказье.

Поначалу дивизию собирались выводить, а проще говоря, расформировывать, как это уже произошло с вертолетным полком в Телави и с 10-й танковой дивизией в Ахалцихе. Однако события в Абхазии приостановили дальнейшее разрушение российской военной структуры в Закавказье, причем на этом настояли сами грузины. Абхазы неожиданно разгромили сильную грузинскую группировку под Гаграми, и стало ясно, что блицкрига не выйдет и надо готовиться к длительной и упорной войне.

В этом свете боеспособные российские войска на грузинской территории становились не только гарантом сохранения Грузии, но и надежным источником пополнения ее армии техникой и вооружением.

— Мы знаем, что делается в Грузии, — перебил Седлецкий увлекшегося Сарану. — Расскажи лучше, зачем наш друг так неожиданно отправился в Ахалкалаки? Это ведь теперь не его поле.

— У него везде свое поле, — усмехнулся Сарана. — Официально Дцамян уехал в командировку по Южной Грузии с целью установить факты незаконной передачи грузинским гарнизонам радиотехники. Той, которая принадлежала частям Отдельной армии до вывода. Факты имели место. Ясное дело, радиотехникой тут не ограничилось.

— Не ограничилось, — повторил Седлецкий, задумчиво гоняя по мельхиоровой вазочке розовый холодный шарик. — Причем к разбазариванию матчасти Отдельной армии, как вы недавно выяснили, господин Адамян тоже руку приложил. И очень усердно. Кого же он поехал искать? Себя, что ли?

Совершенно очевидно, что прошлые делишки его не интересуют. Ни собственные делишки, ни чужие. Тогда какой же у него интерес?

— В ахалкалакской дивизии сейчас служит много местных. — Сарана потянулся за вареньем. — В основном армяне. К ним и поехал Адамян. Думаю, дивизию скоро начнут разувать. У нашего друга на такие дела особый нюх — как у вороны на падаль.

— Не нюх, а нормально поставленная разведка, — подал голос Мирзоев. — Жаль, что он не с нами… В пользу твоего предположения, Сарана, говорит то, что Адамян болтался в Ахалцихе именно накануне расформирования Десятой танковой. А если ахалкалакскую дивизию начнут шерстить на самом деле? Куда пойдет техника — в Грузию или в Армению?

— Техника пойдет в Шаону, — сказал Седлецкий. — Это мы подтолкнули Адамяна, когда дали понять, что представляем Шаону. Видимо, он не может выполнить наш заказ здесь, в частях своей армии. А еще вероятнее — боится нахальничать.

Слишком большой кусок. Поэтому он и поехал подальше от дома.

— Похоже на правду, — согласился Мирзоев. — Но меня настораживает легкость, с которой он уверовал в наши липовые полномочия.

— Не знаю, заинтересует это вас или нет, — сказал Сарана, по-прежнему не отрываясь от варенья. — Только Адамян поехал не один. Он взял с собой капитана Георгадзе.

— Что за фрукт? — заинтересовался Седлецкий.

— Ничего особенного. Избалованный сынок, смазливый, но неглупый. Как специалист — круглый ноль. В общем и целом, по отзывам сослуживцев, — наглая скотина.

— Может, он скрашивает нашему другу ночное одиночество? — ухмыльнулся Мирзоев.

— Не думаю. — Сарана достал записную книжку и процитировал: — Оба субъекта обладают устойчивыми гетеросексуальными наклонностями.

— Какими, какими наклонностями?

— Гетеросексуальными, — повторил Сарана. — Это противоположно гомосексуальным. Проще говоря, наши командированные предпочитают жить половой жизнью с лицами противоположного пола.

Тут ваши домыслы безосновательны.

— А что из этого вытекает, психопатолог? — насторожился Мирзоев.

— Капитан Георгадзе полетел с Адамяном не затем, чтобы на ночь поправлять подушку. В практическом смысле, как я уже говорил, он круглый ноль.

Использовать его можно лишь в одном качестве — курьером.

— Предположение? — спросил Седлецкий, с удовольствием катая в ладонях прохладный бокал. — Или факт?

— Пока предположение. Но оно действительно основано на факте: командировка Георгадзе выписана через Ахалкалаки и Тбилиси до Владикавказа.

А маршрут Адамяна заканчивается в Тбилиси.

— Так-так, — покивал Седлецкий. — От Тбилиси до Владикавказа по Военно-Грузинской дороге три часа на машине. Затем до Шаоны еще полтора часа. Следовательно, за день можно смотаться из Тбилиси в Шаону и обратно…

— И выяснить, какие шаонские заказчики пасутся в Ставрополе, — подхватил Мирзоев.

— Вполне логично. Где же, по-вашему, Георгадзе сможет получить нужные сведения?

— Не у наших, это ясно, раз Адамян с Управлением не дружит, — сказал Мирзоев. — Значит, Георгадзе пойдет в контрразведку, к Баглоеву. Не забыл еще, Алексей Дмитриевич, как мы вели с ним переговоры о выдаче Абдрахмана?

— Допустим, он пойдет к Баглоеву. Что дальше?

— Видеозапись покажет, — предположил Сарана. — Здесь вас могли незаметно снять.

— Вряд ли, — покачал головой Мирзоев. — Кассета — штука довольно объемная. Вдруг обыщут?

Ведь на дороге во Владикавказ и в Шаону — посты.

Так что Георгадзе скорей всего везет наши фотографии. Остановить его мы не можем. Вернее, можем, но это заставит Адамяна насторожиться. Он пошлет в Шаону второго курьера. А потом третьего. Или вообще откажется от контактов с нами.

— Ну-ка, расскажи еще раз о Георгадзе, — повернулся к Саране Седлецкий. — Не упуская никакой мел очи.

Вот что пришлось ему услышать. Официально Георгадзе — заместитель Адамяна по работе с агентурой. Почти год пребывает в этой должности. Самостоятельно действовать Адамян ему не дает, загружая мелкими поручениями. Высокомерный и обидчивый Георгадзе терпит унизительное положение мальчика на побегушках, но иногда срывается.

Зафиксировано несколько крупных стычек между Георгадзе и его патроном. В Сухуми Адамян отбил у Георгадзе женщину — ничего особенного, ресторанное знакомство. Георгадзе ударил Адамяна по физиономии и чуть не застрелил. Из Кутаиси приезжал отец Георгадзе, который просил полковника не поднимать шума. Скорей всего дело не обошлось без крупного «подарка»… Между прочим, Георгадзе тоже замешан в махинации с оружием. И тут полковник жестко держит его на коротком поводке.

— Вот вам и ключик, — улыбнулся Седлецкий. — Надо сыграть на характере Георгадзе, на его неприязни к Адамяну. Если капитану все как следует втолковать…

— Втолковать! — невесело засмеялся Мирзоев. — Чистосердечное признание и все такое… Да он просто пошлет нас в задницу!

— Не пошлет, — сказал Седлецкий. — Главное — не представляться ему в качестве сотрудников спецслужб. Надо убедительно объяснить, что Адамян обнаглел, зарвался и стал мешать взрослым дядям в Москве вести свою игру. Наверху, мол, решили Адамяна отодвинуть. А если еще намекнуть, что Георгадзе за понятливость может рассчитывать на благосклонность дядей из Москвы, что ему светит место пахана в здешнем оружейном бизнесе…

— Мне нравится, — сказал Сарана. — А кто с ним будет работать?

— Ты, кто же еще? — пожал плечами Седлецкий. — Работник краевой администрации… Ты просто обязан быть повязанным с мафией. Так что дуй в Шаону. Мирзоев организует контакт с нужными людьми в ведомстве Баглоева. Дождись Георгадзе.

И пусть он вернется сюда с подтверждением, что мы представляем мощную партизанскую группировку — с деньгами и крепкими завязками в Москве.

Сарана поманил молодого бегемота с газетой:

— Мы едем в Минводы. Свяжись с аэропортом, забей бронь на шаонский борт. Придумай, что сказать жене. Срочно, мол, в Кисловодск вызвали.

Связник исчез. А они допили вино и поехали в Минводы на машине краевого отделения одного российского банка, под крышей которого работала ставропольская группа.

В аэропорту еще чувствовалась тревожная атмосфера после недавнего инцидента с захватом заложников — на каждом углу бдительные милиционеры с короткоствольными автоматами ели глазами пассажиров, их багаж, тормозили подозрительных. Угрюмые кавказцы безропотно поднимали руки, когда их обыскивали, прижав к стене возле стойки регистрации.

Обстановка в крае накалялась с каждым месяцем. Ставрополье стало транзитным пунктом для частей Российской Армии, уходящей из Закавказья.

Офицеры и прапорщики, преданные политиканами, пустились во все тяжкие, распродавая армейскую технику и вооружение. Спрос на эти, так сказать, товары военторга постоянно рос. Ставрополье оккупировали десятки преступных группировок — перманентная гражданская война выдавила их из шести северокавказских республик, граничащих с краем.

Группировки, поделившие когда-то тихий и процветающий край, теперь объединялись по национальному признаку, хотя грабили и убивали, не спрашивая жертв о национальности. Особенно активно работали в Ставрополье армяне, чеченцы и дагестанцы, контролируя крупные города, в том числе в районе Минеральных Вод, внедряя «своих» в структуры власти и управления. Выходы на руководящие краевые «верхи» помогали мафии отмывать деньги, скупая недвижимость, различные предприятия.

Вот почему Сарана, работая в краевой администрации, имел широкие связи и с руководством Отдельной армии, и с паханами национальных преступных кланов.

Его провели на посадку, два милиционера грудью защищали чиновника краевой администрации.

Вскоре «Як-40», задержанный на двадцать минут в порту, взлетел, унося капитана Сарану. Из аэропорта Мирзоев сделал срочный звонок в Шаону и успел предупредить своего человека в контрразведке. Тот обещал не только встретить капитана и проследить за его безопасностью, но и помочь ему в переговорах с Георгадзе. Оставалось ждать.

Они вернулись в Ставрополь, поужинали все в том же «Кавказе», где их теперь знали и обслуживали мгновенно. Не спеша вернулись домой, на улицу Карла Маркса. Здесь они жили в просторной, хорошо обставленной квартире с балконом, с большой кухней и, что тоже немаловажно, с дверью, обшитой стальным листом.

В подъезде, как всегда, пахло кошачьей мочой.

И еще — табачным дымом. Оперативник, похожий на бегемота, курил, устроившись на широком подоконнике у лифта. Дым завитками струился над его головой. Он молча передал Седлецкому конверт.

На кухне Мирзоев вскрыл письмо и запел приятным хрипловатым баритоном:

— Письмецо в конверте подожди, не рви, не везет мне в смерти, повезет в любви…

Он отвечал за переписку с Центром. Через минуту Мирзоев расшифровал безобидные приветы от несуществующей тети Маруси:

— Адамяна брать по возможности быстрее. Организовать скрытную доставку в Москву. Подпись — Первый.

Седлецкий в сердцах брякнул чайник на плиту.

— У наших бригадиров семь пятниц на неделе!

Мы зачем сюда ехали, Турсун? Может, я что-то запамятовал?

— Зачем ехали? Перекрыть каналы продажи техники.

— Да! И тем самым перекрыть кислород командарму Ткачеву. А теперь придется брать Адамяна.

Известного в дружеском кругу под кликухой Жопа с Пистолетом… То есть надо полностью менять сценарий. Ну, предположим, возьмем… Канал-то останется! Ткачев по-прежнему будет получать свой доппаек.

— Приказы не обсуждаются, — напомнил Мирзоев. — Ты сам в поезде говорил, что не только наша группа задействована на работе с Отдельной армией. Значит, изменилась ситуация.

Они долго, в полном молчании, пили душистый чай. Южная ночь спустилась с далеких гор. Все тише шумел город, и лишь под окнами время от времени цокали каблуки патрулей — наряды обходили окрестности гостиниц «Ставрополь» и «Эльбрус», превратившихся в офицерские казармы и штабы частей. Вдалеке с шумными хлопками падали иногда на асфальт пустые бутылки. Одна половина квартирантов гостиниц еще составляла планы завтрашних занятий и учений, а другая уже широко, со смаком отдыхала от трудов праведных.

— Барда-ак! — протянул наконец Седлецкий. — Думал ли ты когда-нибудь, Турсун, что доживешь до такого позорного факта в биографии? Чем ты, майор героической Советской Армии, занимаешься? Отлавливаешь, как вредное насекомое, полковника, начальника особого отдела. Полковника, который героическую армию грабит. Барда-ак!

— Извини, — усмехнулся Мирзоев. — Извини, Алексей Дмитриевич, но это факт не моей биографии, а биографии армии. И твоей биографии тоже.

Мы свое дело делаем. Чего остальным от души желаю.

— Ладно, замнем, — вздохнул Седлецкий. — Как будем переправлять Адамяна?

— Как обычно. Бандеролью. Я бы не стал экспериментировать, имея проверенную схему.

Седлецкий пододвинул телефон.

— Иез, — ответили в трубке. — Произносите!

— Привет, дорогой Михаил Сергеевич! Это твой постоянный клиент. Нет желания завтра покататься?

— Хоть на Северный полюс! — засмеялся извозчик «Тойоты».

— Далеко не поедем, обещаю. Нам бы в совхозах помидорчиков приглядеть.

— Нет проблем. Продукта в хозяйствах навалом, сговориться можно на любую партию.

— Подгребай часиков в девять к Нижнему рынку.

— О'кей, шеф! Что брать — плавки или пушку?

— И то, и другое. В дороге все сгодится.

Потом он позвонил в Ростов.

— Нужна бандероль…

— Хорошо. Завтра высылаю на нашу базу в Армавир.

 

19

С наступлением летних холодов у Акопова резко ухудшилось настроение, хотя он и пытался отвлечься работой в саду. Мелкий дождь, который проливался по утрам и надолго повисал на проводах и деревьях, раскисшая дорога, промозглый ветер… И постоянное ощущение сырости — даже в доме. Все это, конечно, не способствовало душевному комфорту. Но пуще всего донимала скука.

После большого съезда гостей дача Антюфеева опустела. Командарм Ткачев остался в Поваровке один. Изредка он выходил на балкончик, смотрел в хмурое небо и ежился от ветра. Затем исчезал в мансарде. И Акопов записывал одни и те же звуки: звяканье стакана, бульканье и вздохи. Правда, несколько раз по утрам за ним приходила машина. Командарм обряжался в форму и на несколько часов уезжал в Москву — вероятно, какие-то проблемы с передислокацией армии ему приходилось решать самому. Но большую часть суток Ткачев пил на даче. По вечерам он отправлялся гулять, закутавшись в плащ-накидку. За ним в отдалении тенью двигался охранник. Генерал доходил до озера и некоторое время стоял на берегу, нахохлившись, словно больная ворона. Потом возвращался на дачу, и бульканье в подслушивающих устройствах возобновлялось. Акопов ощущал тоску генерала как свою собственную и под этим двойным грузом все больше ненавидел непогоду и Поваровку.

Клетка, понял однажды Акопов. У нас клетка на двоих… Ему захотелось очутиться на жаре, на пути в желтому слепящему горизонту. Захотелось ощутить солнце на обожженных плечах и сладкий запах пустыни — запах цветущей верблюжьей колючки.

И еще захотелось хорошенько выпить и закурить — впервые за несколько последних месяцев…

В то утро стояла обычная промозглая сырость.

Порывистый ветер срывал с яблонь ледяную влагу и с шумом швырял ее в стекла веранды. По крыше стучали обломанные сучья. Вдали над полем вставала иссиня-черная туча, медленно и неумолимо закрывая все небо.

— Как бы снег не пошел, — озабоченно сказала Людмила, поправляя перед зеркалом капюшон серой куртки. — Или град… Редиску побьет.

Акопов ничего не ответил. Набросив на плечи байковое одеяло, он читал свою астрологическую книгу «Звезды говорят», бездумно пробегая взглядом по плохо оттиснутым строчкам.

— Пойду, — сказала Людмила. — А то на электричку не успею. Не скучай. Ладно? Не вернусь к ужину — разогрей котлеты.

Акопов кивнул. Людмила шагнула за порог.

Пахнуло мокрой землей и сырым деревом. Хлопнула калитка — и фигурка в серой куртке мелькнула за молодыми кустами малины. Акопов сам бы с удовольствием съездил в Москву — с отчетом и за инструкциями, но генерал Ткачев удерживал его в Поваровке.

Он врастяжку попил чаю и немного согрелся.

Даже одеяло отбросил. Поднялся наверх, посидел несколько минут у подслушивающего блока. Из динамиков доносились равномерное похрапывание и равнодушный медленный стук большого маятника.

Генерал Ткачев боролся со скукой и непогодой с помощью сна.

Тогда Акопов оделся потеплее, взял зонтик и отправился в поселковый магазин у станции. Так захотелось курить, что чуть с ума не сошел. А ведь эту дурную привычку Акопов еще в разведшколе победил. Выблевал ее после кроссов, марш-бросков в противогазе, после силовых тренажеров. Правда, потом пару месяцев курил в Афгане. В самое свирепое время, когда готовилась эвакуация 40-й армии.

И еще — когда работал в банде у Степана. Но очень редко… А тут, значит, снова потянуло!

Магазин представлял собой обычную стекляшку с грязными заляпанными стеклами и давно не мытыми витринами. Несколько местных старух, сложив мокрые зонты на пустой прилавок, судачили с толстой продавщицей, обряженной в грязно-белый халат, лопнувший под мышками. Из прорех выглядывала ядовито-зеленая мохеровая кофта. В углу, на больших напольных весах, спал сном праведника пьяный грузчик в сандалиях на босу ногу. Акопов медленно прошелся вдоль прилавка. Замолчавшие старухи дружно уступили ему поле обзора. За стеклом стояли горки консервных банок, пакеты с крупой и пирамиды из шоколадных плиток. Акопов спросил пачку недорогих сигарет и бутылку водки.

И рискнул снова выйти под дождь, сжимая в губах сигарету и вдыхая запах табака. Мимо прошел от станции тяжелый грузовик и обдал Акопова мелкой водяной пылью.

Спички он забыл. Решил сократить путь и понесся вприпрыжку по лужам. Сначала перебежал мокрую пустошь, заросшую донником и цикорием. Намокшие по колени джинсы захлюпали. Узкий проулок, где крапива поднималась, словно джунгли, вывел его к задворкам дачи. Он перелез через ветхий забор, держась за обомшелую стену сарая.

И увидел гостей… Двое в одинаковых синих плащах с поднятыми воротниками топтались на крыльце. Один независимо разглядывал окрестности, другой ловко копался в замке. Выходит, за дачей все время наблюдали. Увидели, что хозяева ушли, — вот и нанесли визит. Дверь приоткрылась, и незваные гости исчезли внутри дома.

Акопов сорвал с бутылки «бескозырку», хлебнул и засеменил к крыльцу, фальшиво насвистывая «Марш энтузиастов». В дверях он даже запел про руки-крылья и пламенный мотор, но прервался и спросил сам себя:

— Ты что, Серега, мудила-мученик, дверь не закрыл, что ли? А может, Люська приехала? Люська!

Он обернулся и увидел в приоткрытую дверь кухни оторопевших гостей. Акопов выпучил глаза, взвизгнул и прикрыл голову руками. Из бутылки плеснулась водка.

— Мужики! — сказал он, задыхаясь. — Вы чо, мужики? Вы зачем…

Гости безмолвствовали, тоже, как видно, ошеломленные не меньше Акопова. Были они молодыми и здоровыми — плечи не умещались в плащи.

— Все берите! — завопил Акопов. — Только не бейте! Денег нет — баба забрала… Во, даже пузырь отдам!

— Да вы успокойтесь, гражданин, — досадливо сказал один из незнакомцев — с перебитым, видно, в боксерском прошлом носом. — Не собираемся мы ничего брать. Просто дверь была открыта…

— А мы из пожарной охраны, — сказал другой.

И продемонстрировал издали какое-то удостоверение.

На Акопова они смотрели с брезгливым любопытством. И он оценил себя со стороны. Тощий, не очень молодой человек с седеющей клочковатой бородой, грязный и похмельный.

Он прошел на кухню и плюхнулся на стул.

— Хух, Господи… А я думал — ворье. Сейчас ворья развелось — страшное дело. Не желаете водочки? С холоду?

— Мы на работе, — напомнил первый, с перебитым носом. — Идет дачный сезон, а погода холодная. Многие пользуются электронагревательными приборами. Вот, проверяем.

— Некоторые включают самоделки, — добавил второй. — Так называемые «козлы».

— Да, — развил тезис первый. — От них и пожары.

Говорили они медленно, веско, перебрасываясь словами, будто мячиками. Стоя друг против друга, они обстоятельно шарили глазами по стенам.

— Ага, — пробормотал Акопов. — От «козлов» пожары… Вам виднее. Значит, выпить не хотите?

Ну, тогда я сам. Извиняюсь, конечно. А то нервы заиграли.

Он налил в стакан, дрожа и морщась. Подумал — добавил. Вздохнул и добавил еще, косясь на бутылку. Он словно забыл о гостях. Выпил махом, содрогнулся и тут же закурил.

— Хорошо! Тут, понимаете, какое дело… Баба в город помотала, к теще. У нее там, у бабы, маманя в городе живет. Ну и поехала. А я, думаю, и без бабы не соскучусь. Правильно? Вчера перебрал маленько… Да вы садитесь! Может, все же налить?

Пока болтал, заметил, что незваные гости разочарованно переглянулись. И спросил, уже чувствуя легкий дурман:

— Вы, значит, всех шмонаете? Или через раз?

Сукой буду, это на меня соседка настучала. Парашка старая… Ну и ладно. Нам от закона прятать нечего. Тут, в кухне, сами видите — ни хрена. Никаких «козлов». В сортире они тоже без надобности.

— А наверху? — с надеждой спросил кривоносый. — Можно посмотреть?

— Да на здоровье! — засуетился Акопов. — Только, извиняюсь, колесики снимите. А то натопчите, баба опять кипеж поднимет. Дружков, мол, водил.

Он первым сбросил сапоги и побрел, покряхтывая, по лестнице на второй этаж. Пусть поднимаются… Если нормально ударить первого, то на узкой лестнице он свалит второго. А там разберемся. Однако «пожарники», чуть поколебавшись, разуваться не пожелали.

— Мы вам верим, — сказал кривоносый. — Распишитесь, что предупреждены о соблюдении правил противопожарной безопасности в летний сезон.

Акопов расписался. Бланк был настоящий — Солнечногорского районного управления пожарной охраны.

— Извините, что помешали отдыхать, — сказал второй. — Кстати, давно из мест заключения?

— Уже три года, — застенчиво сказал Акопов. — Но в полной завязке!

Едва они убрались, Акопов осмотрел дверной замок. Аккуратно открывали, профессионально.

Скорей всего комбинированной отмычкой. Затем он поднялся на чердак и понаблюдал за «пожарниками». Те бродили по улице, на пять-десять минут задерживаясь в каждом дворе. Навестили и соседку, дача которой стояла почти напротив антюфеевского терема. Долго оттуда не выходили. А ведь соседка, бедная старушка, приболела, и ее несколько дней назад увез в город зять. Значит, не к одному Акопову ходили в гости без спросу.

Он достал из буфета телефон спецсвязи.

— Первый занят, — сказал незнакомый голос. — Позвоните попозже, пожалуйста.

— Некогда мне позже звонить, браток! — Акопов еще не вышел из роли. — Немедленно скажи Первому, что у Седьмого — большие проблемы.

— Я попытаюсь.

— Ты что, новенький? Попытается он! Давай, тормоши Первого, тормоши, пока я не приехал и не навалял тебе по заднице!

Трубку бросили.

Акопов выругался и набрал другой хитрый номер.

— Подполковник Толмачев. Слушаю!

— Ага, — сказал Акопов. — Теперь знаю, кому навалять по заднице. Еще раз бросишь трубку, Толмачев, — урою!

— Интересно, зачем вы хамите? — спросил неведомый Толмачев. — Самоутверждаетесь таким образом? Могу лишь посочувствовать — комплекс неполноценности очень мешает жить.

— Ты, философ! — рявкнул Акопов. — Туг скоро придут, может, яйца мне на уши натягивать, а ты политесам обучаешь по секретному телефону?

— Хорошо, — невозмутимо сказал Толмачев. — Соединяю с Первым. Успеете поговорить, пока яйца при вас.

— Смешно, — сказал Акопов. — Надо познакомиться.

Савостьянов выслушал его рассказ о визите «пожарников» и спросил задумчиво:

— Ну, и кто, по-твоему, приходил? Из ГРУ или МТБ?

— Скорей всего из МГБ. Грушники не поленились бы все осмотреть. Они же профессионалы.

— А если ни те, ни другие? Почему бы Ткачеву не завести свою контрразведку?

— Вполне допускаю, Юрий Петрович. Как бы то ни было, работают они превентивно, по всей округе, обеспечивают большой запас прочности. Значит, назревает что-то очень серьезное.

— Назревает, ты прав… Все-таки я пришлю с Людмилой бригаду. Будете посменно работать. Нам сюрпризы не нужны!

 

20

Наступил очередной понедельник. За выходные на Европейской равнине резко потеплело. Солнце, как и положено в середине июня, вновь стало горячим летним светилом, а не холодным дневным фонарем. Москвичи с облегчением обнажались — футболки, шорты и распашонки пришли на смену свитерам и ветровкам.

Машина начальника Управления, лавируя в автомобильном потоке на Садовом кольце, ехала медленно, подолгу застревая у перекрестков, и генерал, скучая, разглядывал толпу.

— Можем не поспеть, Виктор Константинович, — сказал пожилой водитель генеральской «Волги», когда они намертво встали у Каляевской. — Как с ума все посходили, честное слово… Едут и едут! То по домам, значит, сидели, а теперь надумали кататься. Можем не поспеть. Включить дуделку?

Генеральский водитель имел простительную шоферскую слабость — ненавидел частников, полагая, что дороги в Москве принадлежат исключительно ведомственному транспорту.

— Не бери в голову, Филиппыч, — отозвался генерал-полковник. — Ну, опоздаем… Не к девушкам едем — подождут.

Он дотронулся до плеча полковника Кабышева, референта, который на переднем сиденье читал и правил бумаги.

— Иван Сергеевич, позвони нашим друзьям и предупреди.

Кабышев отложил папку и снял трубку радиотелефона.

На некотором расстоянии в другой «Волге» ехали Савостьянов с Толмачевым. Еще два экипажа — перед «Волгой» начальника Управления и за машиной Савостьянова — обеспечивали прикрытие. В них сидели чинные молодые люди в светлых костюмах при галстуках — по такой-то жаре! — и с портфелями-«дипломатами» на коленях. Галстуки представляли направленные акустические решетки, с помощью которых можно было прослушивать не только толпу за окнами машин, но и дома вдоль дороги. А в «дипломатах» дремали пулеметы с кассетами патронов, обеспечивающими целую минуту непрерывной стрельбы. Собрал такую гвардию начальник Управления не потому, что трусил. Он просто не выносил неожиданностей. Всего предусмотреть нельзя, любил повторять генерал-полковник. Но к встрече с пьяным дураком, злой собакой и лживой женщиной нормальный человек должен быть готов всегда.

Лишь на Волоколамском шоссе стало посвободнее. Теперь все четыре автомобиля Управления мчались бампер в бампер. Толмачев в этих краях бывал не однажды, но всегда — за рулем и поэтому плохо помнил окрестности. Сейчас он не спеша разглядывал их, словно видел впервые.

Промчались под водотоком канала имени Москвы. Слева открылось Тушинское летное поле. Над ним парили разноцветные самолетики — летуны радовались солнцу и чистому небу. Пересекли кольцевую автотрассу и еще минут пять катили через зеленый тихий Красногорск. Потом кавалькада свернула на узкую ухоженную дорогу. Вскоре остановились в большом сосняке.

Сквозь кроны высоченных деревьев проглядывали белые башенки и шатровые крыши ресторана-терема. Два черных «Мерседеса» тускло отсвечивали тонированными стеклами на стоянке в глубине рощи. А молчаливые ребята с каменными физиономиями прогуливались по гаревым дорожкам вокруг здания. Охранники из машин Управления смешались с ними так же естественно, как футболисты двух команд на одном поле.

Через подставных лиц Управление владело половиной пая ресторана. Вторая половина принадлежала мафии, специализирующейся на недвижимости. Люди там были серьезные, денежные и деликатные — приятно работать. Они знали начальника Управления как ученого-политолога, за советом к которому не гнушаются обращаться постояльцы Кремля, и потому с пониманием воспринимали охрану генерала, его спецмашины и привязанность к одному и тому же банкетному залу на втором этаже, в уединенной светлице.

В этот зал они вошли вчетвером. Впереди — начальник Управления и Савостьянов, а на шаг сзади — Кабышев с Толмачевым. В таком великолепии Толмачев очутился впервые. Помещение было просторным и светлым: окна в витражах с растительными узорами. Такие же узоры, только из светлого дерева, тянулись от пола до потолка по узким панелям, обрамляющим громадные пейзажи на стенах.

В блестящем полу из цветного наборного паркета отражался потолок, подшитый резными плитами с тем же орнаментом. Посреди зала — витые деревянные колонны. С потолка свисали на чугунных цепях люстры в виде многорожковых подсвечников. Чуть выступающая из стены печь с синими гжельскими изразцами задавала интерьеру домашний уют.

У глухой стены с хорошей копией шишкинской «Ржи» дожидался длинный стол под льняной скатертью с вышитыми красными петушками. На нем стояли плетеные корзины из бересты с бубликами, ватрушками и темными печатными пряниками.

В центре стола светил медалями огромный, ведра на три, самовар.

За столом сидели двое. Одного, похожего на сонного филина с пушистыми бровями, Толмачев узнал сразу — не единожды видел его по телевизору.

Этот старик всегда мелькал на заднем плане. За спиной последнего генсека, за спиной первого российского президента, за спинами премьеров, министров и мафиозных политиков. Спины появлялись и исчезали вместе с физиономиями, а старик оставался, зорко поглядывая совиными глазками из телевизионной полутьмы.

И второй был знаком — поджарый спортивный мужчина лет пятидесяти с хвостиком. Он тоже мелькал в толпе на телеэкране, но гораздо дальше, чем старик. И реже. Моложавый поднял голову на стук шагов, изобразил холодную улыбку на костистом лице и сказал высоким, почти детским голосом:

— О-о… Какая представительная делегация!

— Это наши помощники, — объяснил начальник Управления. — Объем информации таков, что по ходу разговора потребуются справки.

Расселись. Старик и моложавый — под «Рожью», генералы с референтами — напротив, спинами к окнам. Полковник Кабышев вынул из черной кожаной папки тощий блокнот с дешевой ручкой и положил перед начальником Управления. Толмачев решил собезьянничать и начал копаться в своей папке, разыскивая блокнот. Но Савостьянов лишь отмахнулся.

Старик медленно прошелся взглядом по лицам управленцев, и под этим безжизненным взглядом Толмачев почувствовал, как между лопатками выступил пот.

— Чем порадуете? — тихо спросил старик и коротко кашлянул в кулак.

— Александр Яковлевич, дорогой! — радостно осклабился начальник Управления, хватая и разламывая пряник с печатной лошадкой. — Ух ты, медовый! Мы, Александр Яковлевич, получаем деньги не за то, чтобы кому-то щекотать подбородочек, мы информацию собираем. А она не бывает ни горькой, ни сладкой. И если информация все же вызывает у кого-то раздражающие эмоции и ощущения вроде изжоги, то я в этом не виноват.

Старик тоже потянулся к пряникам, отщипнул кусочек.

— Мы как-то всегда с вами начинаем с пикировки, Виктор Константинович…

— Неудивительно, — кивнул генерал-полковник. — Мы ведь принадлежим не только к разным поколениям, но и к разным этническим типам.

Пожалуй, так оно и есть, подумал Толмачев.

Смуглый, носатый, с размашистыми бровями и скульптурно вылепленной головой, генерал-полковник напоминал античного римлянина. Только вместо тоги светлый костюм, в каких актеры из западных фильмов снимаются в роли мафиози. Александр же Яковлевич, в куцеватом пиджаке мышиного цвета, с мешками в подглазьях на плоском лице, напоминал председателя колхоза из башкирской глубинки…

— Все, что у нас общее, — продолжал начальник Управления, — это язык. Вот вы родом из Костромы, я из Карачая. Расстояние большее, чем от Берлина до Сараева. Волна и камень, лед и пламень.

Или возьмем нашего дорогого Эдуарда Геннадьевича. Он вообще из Сибири. Можно ли коренного сибиряка считать исконно русским? Я тут закончил читать Гумилева…

Эдуард Геннадьевич улыбнулся пусто и холодно, задрал ослепительную манжету и посмотрел на золотой «Ронсон».

— Извините, генерал, поговорим о Гумилеве в другой раз и в другом месте.

— Неужто в камере? — жизнерадостно захохотал генерал-полковник и в порыве веселости хлопнул по спине своего референта. — Хорошо. — Он мгновенно сделался серьезным. — Я думал, вы не торопитесь, поскольку отставлены от государственной службы. Но если нет времени, извольте… Итак, вы познакомились с нашим докладом по итогам совещания в Поваровке и с общим планом оперативных мероприятий. Прошу высказываться.

— Доклад я прочитал внимательно, — сказал Эдуард Геннадьевич несколько агрессивно. — Ну и что? Совещание в Поваровке похоже на пьяный треп. У меня таких донесений…

— Минуточку! — сказал генерал-полковник и кивнул Кабышеву.

Тот достал из папки наработки отдела по борьбе с преступлениями в экономике.

— Мы жабу за бабу не выдаем, — сухо сказал начальник Управления. — И записи пьяной болтовни не коллекционируем. Обратите внимание, Эдуард Геннадьевич, на красные галочки, которыми помечены некоторые пункты отчета ОБЭП. Ивы, Александр Яковлевич, полюбопытствуйте. Сопоставьте с нашим докладом. Допустим, полковник Сизов хвастается, как вы изволили выразиться, по пьянке, что он создает в Москве ячейки народного ополчения. Но в отчете указывается, сколько денег в последние недели сей новоявленный Козьма Минин угробил на оргработу. На наем помещений, на вербовку добровольцев и их экипировку. Вот отчет наружного наблюдения за Сизовым. Как видим, его выступление в Поваровке — совсем не пьяное хвастовство. И остальные тезисы доклада подтверждаются отчетами и донесениями наших служб.

— Да, по-моему, доклад оставляет впечатление очень серьезного документа, — примирительно сказал старик.

— Он таким и является, — отрезал начальник Управления.

— Но ваши службы… — тонко улыбнулся Эдуард Геннадьевич. — Они ведь могут, так сказать, и подыграть. Поскольку при военной структуре и зависимости подчиненных от мнения старших по званию…

— Не продолжайте, — поморщился начальник Управления. — Знаете, Эдуард Геннадьевич, почему вы проиграете свои будущие выборы на пост президента? Если, конечно, дело дойдет до выборов… Потому что с малыми козырями за взяткой не ходите.

Вы играете только с полной колодой. И с тузом в рукаве. Вы хотите получить от нас гарантии на сто процентов. А еще лучше — на сто десять. Так не играют. Не хотите рисковать — вяжите носки на продажу. Правда, и там есть риск — можно неосторожно сесть задницей на клубок со спицами.

За столом повисла неловкая тишина. Костистое лицо Эдуарда Геннадьевича налилось свекольным отваром. Он позвенел ногтем по расписному жостовскому подносу у самовара, кротко вздохнул и сказал:

— Извините…

— Да чего там! — развел руками генерал. — Это вы меня извините. А в общем-то я предвидел вашу реакцию на доклад. И прихватил с собой людей, которые по уши в ситуации. Можете их пытать.

И он широким жестом показал на Савостьянова с Толмачевым.

Эдуард Геннадьевич быстро выдохся со своей иронией — Савостьянов по всем пунктам плана оперативных мероприятий отвечал точно, быстро, парируя наскоки подчеркнуто доброжелательным тоном. Зато старик, когда разговор зашел о предложениях Управления по разрушению экономической базы мятежников, долго и нудно вытягивал жилы из Толмачева. Александр Яковлевич хорошо понимал общий смысл предстоящих операций, но его интересовали детали, которые с упорством дилетанта он пытался понять.

Толмачев взмок, но держался хорошо и по репликам начальника Управления чувствовал, что тот доволен его ответами.

— Сдаюсь, — сказал наконец старик, вскидывая вверх тонкие синеватые руки, похожие на птичьи лапки. — Вы нас полностью убедили в жизнеспособности плана по предотвращению… Мы его принимаем в целом. А детали, Виктор Константинович… Ну, это уж на ваше усмотрение.

Генерал-полковник тут же положил перед стариком план и дешевую авторучку.

— Тогда подпишите — и с Богом, по коням!

— Подписать? — удивился старик. — В каком качестве?

— В качестве заказчика, — без улыбки сказал генерал. — Смету и проект утверждаю.

— Вы… серьезно? — тихо спросил старик.

— Серьезней некуда, — кивнул генерал. — Без вашей подписи этот план — чистая самодеятельность, подпадающая под целую кучу статей Уголовного кодекса. А я с законом в догонялки сроду не играл.

— Ну что ж… — пожевал губами старик.

Он поправил очки, взял ручку и аккуратно написал на титульном листе плана: «Согласен». Поставил число и витиевато расписался.

— А мой автограф не требуется? — спросил Эдуард Геннадьевич с уже привычной иронией.

— Ваш — нет, — ответил начальник Управления.

— Почему, позвольте спросить?

— Позвольте вам не отвечать. А то обидитесь.

— Как хотите, — досадливо сказал Эдуард Геннадьевич и поднялся. — Полагаю, мы решили все, что запланировали.

И стремительно пошел на выход — высокий, сильный, в белой рубашке с пестрым модным галстуком. Настоящий теннисист.

Старик, кряхтя, тоже начал выбираться из-за стола.

— А пообедать? — не очень настойчиво спросил генерал-полковник.

— У меня диета, — мягко улыбнулся Александр Яковлевич. — И все же… Почему вы не захотели, чтобы он тоже подписал план?

— Видите ли… Потом, в случае чего, он скажет, что автограф у него под пытками вынули.

— Да, — вздохнул старик. — Колючий вы человек, Виктор Константинович, колючий. Недаром, помнится, генсек мне жаловался на вас. И еще… Все эти намеки на зарубежное влияние… Они вызывают идиосинкразию у большинства общества.

— Но доклад не предназначен для общества. Даже для его меньшинства.

— И тем не менее. Не слишком ли вы демонизируете роль фактора внешнего давления на нашего уважаемого президента?

— Нет, не слишком, — резко сказал начальник Управления. — И вы это хорошо знаете. Что до меня, эти факты уже в печенках сидят!

— Ну, будьте здоровы, — сказал старик и коротко всем поклонился. — Спасибо, товарищи, за работу.

В открытых дверях показалась охрана. В полной тишине Александр Яковлевич ушел.

— Жрать хотите, орлы? — спросил генерал-полковник свое воинство. — Я быка съем! Как будто на себе пахал, честное слово.

Он пересел к стене и стукнул кулаком по нарисованной дороге на ржаном поле. В углу открылась неприметная дверь, и появился генерал Грищенко — худой, усатый и залысый. Одет он был по-цивильному — белая маечка с надписью «Лос-Анджелес лайонс», джинсы и кроссовки. Грищенко работал заместителем генерал-полковника и курировал отделы Управления, связанные с экономикой.

— Здравия желаю, — сказал Грищенко.

— Давно не виделись, — отозвался Савостьянов.

— Присаживайся, Сергей Федорович, — сказал начальник Управления. — Насчет обеда распорядился? Ну и молодец.

Вошли два мальчика в белых косоворотках, перетянутых красными кушаками, и принялись метать на стол… Генерал-полковник выпил стопку ледяной водки, закусил груздем и спросил у Грищенко:

— Все слышал, Сергей Федорович?

— Все, Виктор Константинович.

— Как считаешь, наш дорогой друг Александр Яковлевич был искренен?

— Не думаю. Не тот человек. Но он примиряется с обстоятельствами. Деньги перевел сполна. Как и договаривались.

— Счета отследили?

— Конечно. Любопытная складывается цепочка.

— Вот Савостьянов когда-нибудь подергает за цепочку. А сейчас такой вопрос, Сергей Федорович: сможем ли мы держать счета под контролем, не возбуждая подозрений?

— Без проблем. Толмачев, тебе слово.

— Да, в нашем отделе соответствующую методику разработали, — подтвердил Толмачев, откладывая ложку.

— В каком — вашем? — сварливо спросил Савостьянов. — Ты где уже месяц работаешь, голубь?

— Отстань от парня, — попросил генерал-полковник. — А ты, Толмачев, хорошенько жуй. Жуй и рассказывай.

Начальник Управления выслушал пространные объяснения Толмачева и засмеялся, поигрывая стопкой:

— А отдел, значит, называется — по борьбе с преступлениями в сфере экономики? Юмористы у тебя сидят, Грищенко… Прекрасно! Александру Яковлевичу будет не до юмора, когда мы ему краник перекроем.

Обед закончили в молчании. Генерал-полковник приказал референтам подождать на улице.

Разомлев от фирменных угощений и холодной водочки, Толмачев покуривал в тенечке, повесив пиджак на сучок. Вдалеке перекликались гудками электрички, а над головой возились птицы. С сосны упала старая разлапистая шишка. Кабышев дремал на заднем сиденье машины. Никуда бы отсюда не ехать, подумал Толмачев. Зачем люди дерутся, подличают и подставляют друг другу ножки, когда жизнь коротка, а лето быстротечно?

Между тем в светелке за столом разговор шел серьезный.

— Когда едешь в Поваровку? — спросил начальник Управления у Грищенко.

— Завтра. Думаю, это будет серьезное сборище.

— Да, мне уже доложили, как МТБ обеспечивает его безопасность. Передашь Ткачеву план оперативных мероприятий. Кстати, замечательный документ — даже с визой старика.

— Не понял, Виктор Константинович… Ведь мы собирались подсунуть Ткачеву другой план!

— А это и есть другой. Я его подменил перед тем, как дать старику на подпись. Оперативник должен знать такие фокусы.

— Но тогда настоящий план остался без визы?

— Ты не поверишь, Сергей Федорович, но рыдать по этому поводу я не намерен. Проведем операцию — дай команду осторожно готовить к скупке участки, которые мы наметили в прошлый раз.

А ты, Савостьянов, прикрой контакты Грищенко.

— Хорошо. Под какой крышей вести скупку?

— Никакой крыши! Хватит. Это наша земля, земля Управления. Мы, дорогой Сергей Федорович, просто возвращаемся. Первых христиан, если знаешь, тоже гоняли — триста лет с чем-то подряд.

Пока император Константин… Впрочем, Константинов у нас нет. К сожалению. Остались одни «серые кардиналы». Ладно, пусть они пока думают, что мы крестимся исключительно под их скучные проповеди. В преферансе, друзья, главное — держать вежливую морду. И набирать взятки, набирать!

— Можно задать один деликатный вопрос? — спросил Савостьянов. — Александра Яковлевича мы… потом когда-нибудь… повесим или расстреляем?

— Зачем? Ты же культурный человек, Юрий Петрович, в галстуке ходишь, книжки читаешь… Не будем мы ущемлять старика, не будем. Достаточно восстановить Музей Ленина, а Александра Яковлевича посадить его директором. Конечно, элемент садизма в таком варианте есть, но по крайней мере никто не упрекнет нас в людоедстве.

 

21

Земля, украшенная цветущим разнотравьем, раскручивалась за окном электрички. Ветер, пропахший теплом полян и перелесков, проносился по вагону, теребя газету, которой Толмачев прикрывался от яростного света. Еще не было девяти часов, а солнце уже ощутимо прижигало даже сквозь замызганное стекло.

Он ничем не отличался от прочего вагонного люда, который в это утро покидал Москву. Толмачев был обряжен в выцветшие джинсы с бахромой на брючинах, в распашонку в серую клетку и синий американский картузик с длинным козырьком. На коленях он держал старый коричневый рюкзак с заскорузлыми кожаными лямками, а на рюкзаке, небрежно сложенная, валялась выгоревшая куртка из тонкого зеленого брезента, какие любят носить изыскатели, строители и лесники. Довершали наряд коричневые башмаки на ребристой подошве — «траки». Их-то, башмаки эти, дольше всего искали на складе группы внедрения, потому что у Толмачева дома не оказалось никакой туристской обуви, кроме чугунных кирзовых сапог, годных лишь для осенних грибных походов.

Да, опять он уносился в неведомую даль, в легкое и светлое лето, уносился, как и год назад, когда скрывался от службы безопасности Управления.

Мог ли он тогда хотя бы в шутку подумать, что через год будет работать в этой наводящей душевный озноб службе, да еще далеко не последним человеком?

Опять он летел над землей в железном снаряде, полном крепких запахов разогретого металла, людского пота, пластиковой обшивки и табачного дыма, волнами плывущего из тамбура. Толпа рассосалась лишь в Подольске и на следующих ближайших станциях — остальные дачники поехали дальше.

Напротив освободил ось место, которое целеустремленно заняла высокая блондинка в голубом спортивном костюме. Она села точно и грациозно, как большая кошка. Сходство с этим своенравным домашним животным подчеркивали удлиненные зеленые глаза и высокие скулы. Две объемистые сумки блондинка поставила в проходе, прямо на ноги Толмачеву.

— Ох, извините! Ф-фу… Я уж думала, придется стоять до конца, до самого Серпухова. Извините.

— Не переживайте, — благодушно сказал Толмачев, осторожно вытаскивая ноги из-под тяжелых сумок. — Кирпичи везете, если не секрет?

— Зачем? — удивилась блондинка.

— На дачу, — объяснил Толмачев. — Если вот так, по две сумки каждый день… лет за пять можно навозить на целый дом. И еще на курятник останется. А если воровать кирпичи на стройке…

— Да ну вас! — засмеялась блондинка. — Продукты везу. Крупу и все такое.

Она с интересом посмотрела на Толмачева, задержала взгляд на оттопыренном кармашке распашонки.

— Вы, кажется, курите? Не угостите сигаретой?

А то бежала на электричку — не успела купить.

— Ради Бога, — сказал Толмачев, поднимаясь. — Могу составить компанию.

Они вышли в тамбур, где в одном углу маялся дедок с угрюмым кобелем на поводке, а в другом углу смаковал дешевое пиво толстяк в панамке.

— Подвинься, дядя, — скомандовала блондинка, и толстяк безропотно вжался в стену.

Она прикурила, придержав руку Толмачева со спичкой, искоса взглянула на него. Около тридцати, подумал Толмачев. И веснушки у носа, словно у девчонки…

— Сейчас все курят, — доложил толстяк в пространство и вытер с губ пивную пену. — И мужики курят, и бабы. А по мне — лучше лишний раз выпить. От табака только вред.

Он посмотрел бутылку на просвет, пожал плечами и побрел в вагон.

— Морализатор, — сердито сказала блондинка. — Или моралист? Надоели они, эти морализаторы… И на работе, и дома, и в телевизоре. И все учат.

Все умные! А раз такие умные — почему плохо живут? Логично?

— Железная логика, — кивнул Толмачев. — Вам не говорили, что вы похожи на кошку?

— Нет, — засмеялась блондинка. — Кстати, я кошек люблю. А вам не говорили, что вы похожи на Кевина Костнера?

— Новая порода собак?

— Да ну вас! — отмахнулась блондинка. — Это известный американский киноактер. Не верю, что не знаете.

— Откуда же! Последний раз я был в Америке…

Да, лет сорок назад. Младенцем.

Он любил такую первую пристрелочную болтовню. Блондинка с резко меняющимся настроением ему нравилась.

…Задание он выслушал и недоуменно пожал плечами:

— Конечно, Юрий Петрович, если вам так хочется — покатаюсь. Хотя никаких навыков в агентурной работе…

— Не прибедняйся, — перебил Савостьянов. — У тебя есть нюх, ты хорошо чувствуешь обстановку, а это для нас — самое главное. Как слух для музыканта. И потом, не мне хочется. Не мне хочется, Николай Андреевич, чтобы ты мотался по жаре в гнусном пригородном транспорте, изображая шпиона. Этого требует дело. Во-первых, больше некого послать. А во-вторых, в качестве референта ты ведешь сейчас нашу основную тему. Значит, должен знать ее досконально, изнутри. Я не могу полностью доверять справкам, которые воруют для нас в Министерстве обороны. Справки ведь тоже составляют на основе сведений из вторых и третьих рук.

А мне нужна информация из первых рук.

— Понимаю, — кивнул Толмачев. — Вопросов нет. Кроме одного: в какие сроки надо уложиться?

— Неделю дам, скажи спасибо.

— Спасибо, Юрий Петрович. Неделя — на Серпухов, Калугу и Тверь… И далее со всеми остановками. Спасибо!

— Пожалуйста. Меня предупреждали, что ты бываешь невоздержан на язык в разговорах с начальством. Теперь вижу, правильно предупреждали.

Но это не порок. Человек злоязычный, как правило, более открытый. Бойся людей медоточивых.

— Если я еще раз поблагодарю вас — за совет, не сочтете очередным проявлением злоязычия?

— Не сочту. Я сам веселый и веселых люблю.

В следующий понедельник жду отчет.

— Но ведь сегодня уже среда! Неделя-то не получается.

— Не будь занудой, бухгалтер. Молодой еще.

— Молодость — недостаток, который очень быстро проходит, — пригорюнился Толмачев. — На меня уже девушки не смотрят. А может, смотрят, да мне некогда на них смотреть.

— У тебя впереди — целая неделя. Ну ладно, не целая… Все равно неделя. Я бы сам с удовольствием покатался. Погода стоит сказочная. А насчет девушек… Служба, Николай Андреевич, такая — ничего лишнего. И личного. Так что постарайся их совместить.

— Кого — их? — не понял Толмачев.

— Службу с блядками…

Этим отеческим наставлениям и пытался следовать Толмачев в громыхающей электричке. Недалеко было ехать до Серпухова, но они успели познакомиться. Полина преподавала в школе. Нет, не в школе, а в гимназии! Русский язык и литературу.

В Москву ездила проведать старую тетку. А в Серпухове она жила с матерью в собственном доме в кремлевском посаде. Была замужем, но недолго. Толмачев поведал о себе старую байку — про Институт химии растений. И новую байку приобщил — как он наладился съездить в приокские леса, поглядеть поближе на растения, химией которых так старательно занимался в институте.

— Жалко наши леса, — серьезно сказала Полина. — Скоро ничего не останется. Большие люди берут землю под дачи, сводят деревья. Терема строят, чтоб они сгорели! В заповеднике строят! И никто, что характерно, не вякает. А вы там, в Москве, куда смотрите?

— В телевизор, — сказал Толмачев. — Как и вы тут.

Когда в окне вагона замаячили высокие дома на привокзальной площади Серпухова, Полина достала записную книжку.

— Вот адресок на всякий случай, — смутившись и сердито тряхнув головой, сказала она. — Если останется время или с ночевкой появятся проблемы, милости прошу, Николай Андреевич, в гости! Мне почему-то хочется снова увидеть вас. Или это плохо — вот так, в лоб, приглашать в гости незнакомого мужчину?

— Почему же — незнакомого? — вздохнул Толмачев, перечитывая адрес.

— Время такое, — тихо сказала Полина. — Слишком большие скорости. Или мне еще сто лет дожидаться очередной нечаянной встречи в электричке?

— Нет, — сказал Толмачев. — Не надо столько ждать. Обязательно зайду.

Он потолкался в очереди в кассе автовокзала, проследил, как Полина, мелькнув голубой курткой, исчезла в толпе, штурмующей автобус. А потом неспешно пошел от станции через площадь. И дальше, через утренний город — чистый и зеленый.

Турист должен ходить пешком, если хочет больше увидеть. Впрочем, пока что никаких особых достопримечательностей не наблюдалось. Город у станции, как и сотни ему подобных, был застроен стандартными домами и ничем не отличался от прочих современных российских поселений. Ну, может, был посветлее и почище прочих городов, которые довелось видеть Толмачеву.

Неспешно шагал он, не прячась под бейсболкой от солнца, которое взбиралось выше разлапистых тополей, выше серпуховских небоскребов. Шел, пока не вышел на широкую Советскую площадь, занятую цветами. На площадь смотрело длинное четырехэтажное здание казенного вида, облицованное синими плитами, а над зданием трепыхался под тихим ветром государственный триколор. У входа в здание, под круглым бетонным козырьком, стоял автобус с красной надписью «Турист» на канареечном борту. Вероятно, путешественники знакомились с кипучей деятельностью городской администрации, а сама эта деятельность относилась к числу достопримечательностей.

Далее улица пошла вниз. Большие дома кончились, открылся старый город. Рванул ветер, полыхнула синяя слепящая лента реки, распахнулся горизонт — и несколько минут ошеломленный Толмачев смотрел во все глаза.

На холмах стоял город, на холмах, которые спускались в широкую речную долину, словно ступени гигантской лестницы. Из мягкой темной зелени холмов поднимались либо белое здание с красной крышей, либо желтая колоколенка, либо купол с блестящим крестиком. Островом мира и покоя казался город в окрестном море смуты и лжи… В этом древнем урочище все элементы пейзажа складывались в нерукотворную гармонию, и ни один архитектор не мог бы рассчитать и измыслить этот невероятный ансамбль из речных берегов, зелени на холмах и белых извилистых улиц — ни один архитектор, ибо для воплощения замысла в реальный объем ему понадобилось бы несколько веков.

Толмачев стряхнул наваждение и пошел вниз, в долину, которая, чем дальше, тем прихотливее раскручивалась вокруг. Он шел мимо каменных палат и лабазов, мимо скороспелых домиков под убогими шиферными кровлями, мимо старых садов и молодых палисадников с пыльными, давно отцветшими сиренями. Старый город, как старый человек, являл вблизи морщины и шрамы…

Тишина и парная сырость встретили его у реки.

По деревянным мосткам с перилами он перешел пойму Серпейки, отдыхая в тени корявых старых ветел, торчащих из тенистых берегов, и очутился в изножий высокого холма, на котором белел строгий собор. Захотелось лечь в траву на склоне и долго лежать, глядя в зеленую даль, занавешенную синим небом с пуховыми облаками. Он бы так и сделал, будучи простым туристом. Потому что путь от станции оказался вовсе не близким, как представлялось, глядя на карту. Ноги в грубых башмаках горели и стенали. Однако Толмачев был не просто туристом и не забывал об этом. А посему сделал над собой мысленное усилие, поправил лямки надоевшего рюкзака, успевшего намять плечи, и двинулся вверх, к руинам кремля, над которым поднималась ажурная колокольня Троицкого собора.

У массивных стен храма висела теплая тишина.

На большой утоптанной площадке перед обрывом было пусто. Туристы, наверное, уже схлынули. А может, городская администрация еще продолжала потчевать их рассказами о радужных перспективах.

Он закурил, продолжая рассматривать пейзаж, похожий на иллюстрацию к какой-то пушкинской сказке, и услышал торопливые шаги. Запыхавшийся молодой человек в легком сером костюме, при галстуке и со светлой мягкой бородкой чуть поклонился.

— Извините, — сказал он, — не подскажете, который час? У меня часы остановились, хотя недавно из ремонта. Такая досада…

— Без четверти двенадцать, — отозвался Толмачев. — Но я не уверен. Мои часы тоже из ремонта.

— Здравствуйте, — чуть смущенно улыбнулся молодой человек. — Куда пойдем? Или поедем? Машина ждет. Тут за собором, буквально сто метров.

— Давайте погуляем, — предложил Толмачев. — В машинах я накатаюсь.

И они пошли вдоль молчащих стен, по косогору с мягонькой травкой. Безлюдно и покойно было тут, хотя невдалеке дышал город, и звуки его, словно волны ленивого прибоя, приглушенно доносились до кремлевского холма.

— Вы удачно выбрали место, — сказал Толмачев. — Здесь можно загорать голышом.

— Можно, но лучше бы этого не делать, — рассудительно сказал молодой человек. — Итак, если позволите… Я готов доложить справку.

Толмачев вновь закурил, посмотрел на мягкую бородку и безвольный толстогубый рот. Когда-то он видел на сцене вот таких интеллигентов — в чеховских пьесах. И подавил раздражение: работать приходится с теми людьми, которых заслуживаешь.

— Вы просто рассказывайте, — попросил он, пытаясь улыбнуться как можно дружелюбнее. — Не думайте о справке. Мне важны детали.

Молодой человек потерзал бородку, чуть ослабил узел шелкового серого галстука.

— По моим данным, в город перебрасывается три батальона мотопехоты. А также разведбат неполного штатного состава. Разведбат планируется разместить в общежитии фабрики. С мотострелками сложнее. Капитальных помещений под казармы для них в городе просто нет. Это все-таки более полутора тысяч человек.

— Извините, — перебил Толмачев с любопытством. — Вы служили в армии?

— Да. Перед дембелем я был старшиной роты.

— Хорошо, продолжайте.

— Городская администрация, хоть и с большой неохотой, рассматривает возможность размещения солдат в профилакториях и пансионатах. В частности, в профилактории нашего оборонного завода.

А дирекция этого не хочет.

— Почему?

— Ну… Оборонка сейчас вообще в сложном положении. Заказов почти нет. Половина рабочих предупреждена о сокращении, остальным грозят неоплаченные отпуска. А профилакторий у завода большой, санаторного типа. Бассейн и все такое.

Содержать его накладно. Минобороны обещает заводу, что будет платить за профилакторий стабильно, пока не построят казармы. Однако завод не верит. Какая может быть стабильность, когда в наших воинских частях офицеры третий месяц не получают зарплату?

— Интересно… — сказал Толмачев. — Вы сможете подбросить заводу идею сдать профилакторий серьезной организации за твердую валюту?

— Нет проблем. Коммерческий директор — мой приятель.

— Отлично. Готов с ним встретиться и дать гарантии, что завод получит хорошие деньги за аренду.

— А если на завод нажмут сверху?

— В Москве остались головные ведомства оборонки, и дорогу к ним ваш коммерческий приятель, конечно, не забыл. Пусть ездит туда и плачется. Не сошелся же свет клином на Серпухове, верно? Тут и так хватает вояк… Короче, надо побрыкаться.

— Понятно, — сказал информатор. — Побрыкаемся.

— Организуйте выход на центральные структуры, формирующие общественное мнение. Встречайтесь с депутатами и чиновниками Нажимайте на то, что культурно-историческая и социальная атмосфера города может резко осложниться с появлением почти двух тысяч солдат. Между прочим, эти солдаты имеют боевой опыт… Значит, дисциплина в подразделениях оставляет желать лучшего. Подключите к этой проблеме областную и центральную прессу. Дайте журналистам возможность порезвиться. Разрушение хрупкой культурной оболочки грубым армейским сапогом! А тем временем мы инициируем создание в городе университета. Почему бы нет? Чем Серпухов хуже Оксфорда или Кембриджа? Университету потребуется помещение под аудитории, общежития, библиотеку… Словом, Серпухов нельзя отдавать армии. Мотострелки могут послужить родине и в других городах, подальше от Москвы.

— Наконец-то, — сказал информатор, — появляется работа. Когда меня два года назад перевели в Серпухов, я думал поначалу, что сойду с ума. Кандидатскую начал писать…

— Это мне знакомо, — кивнул Толмачев. — Я тоже писал кандидатскую.

— Да… если бы не ракетное училище, если бы не научные центры в Пущине и Протвине, я думаю, Управление никогда бы и не вспомнило, что существует тихий город Серпухов.

— Значит, теперь развеете скуку, и я рад за вас, — улыбнулся Толмачев. — А теперь одна маленькая просьба… Скажите, где эта улица?

И он достал листочек с адресом Полины.

 

22

Раз-два в неделю Седлецкий звонил по вечерам домой. Семья — святое. Он обстоятельно рассказывал о погоде в горах, о ценах на здешних рынках, об успехах экспедиции и о том, как скучает по жене, дочери, теще, кошке Венерке и суке Мальвине.

И на этот раз он не отступил от обязательной программы. Зато жена отступила. Правда, она, как обычно, тоже рассказала о погоде в Москве. А потом высказала глубокое удовлетворение успехами Седлецкого и пожелала новых — и ему, и всем членам его высоконаучной экспедиции. Затем сообщила, что экспедиция, на ее взгляд, несколько затягивается. А поскольку лето уже почти наполовину прошло, то она решила взять на себя труд организации летнего отдыха. Ведь у Седлецкого, озабоченного перспективами развития российской филологической науки, на это нет времени. Оказывается, жена достала себе и дочери путевки в Крым, в Понизовку. И заказала билеты до Симферополя. Завтра они уезжают. За собакой и кошкой присмотрит бабушка. А за бабушкой присмотрит соседка. Так что все складывается удачно, российская наука и дальше может развиваться семимильными шагами.

А Седлецкий может не возвращаться в Москву хоть до Нового года, хоть вовсе.

— Как это — вовсе? — сильно удивился Седлецкий.

— Вовсе — значит совсем, — сухо сказала Елизавета Григорьевна. — Береги себя. Не пей на ночь молоко из холодильника.

И бросила трубку. Седлецкий так и не успел сказать, что возвращается в Москву. Он попытался снова связаться с домом, но линия оказалась перегруженной. А тут и Мирзоев пришел — вместе с молодым бегемотом в неизменной тенниске. За полчаса упаковались. Не нажили они в Ставрополе лишних вещей. Бегемот уехал с чемоданами, а Седлецкий с Мирзоевым отправились на свидание с полковником Адамяном, который наконец соизволил объявиться на жарком ставропольском горизонте.

Солнце клонилось к закату, но жара не спадала.

В Комсомольском парке цвели клумбы и шумела молодежь. На веранде знакомого кафе хлопали пробки — люди наслаждались жизнью и шампанским.

Мирзоев, возбужденный завершением операции, внешне ничем не выказывал своего настроения. Лишь говорил чуть больше обычного. Седлецкий его почти не слушал. Мир рушился! Он просто не мог представить, чтобы жена, дорогая Елизавета Григорьевна, которая не знала даже, где находится ближайшая железнодорожная касса… Летний отдых всегда был прерогативой Седлецкого. Он без труда — филолог, профессор — получал семейные путевки в Дома творчества писателей и журналистов.

Ялта, Пицунда, Дубулты… Несколько раз они отдыхали в Варне. Летний отдых был свят. Седлецкий умудрялся вырываться на море с женой и дочерью, даже когда работал в Афгане. А тут, значит… Сама!

Да, мир рушился. Теперь он понял: это окончательно.

Полковник Адамян пришел в штатском — бежевый костюм, желтая рубашка и полосатый галстук.

Сельский франт.

— Извиняюсь, дорогие друзья, извиняюсь! — сразу заворковал он, едва успел поздороваться. — Ничего не поделаешь, служба! В командировку ездил. Ну, вот приехал.

Он светил крупными белыми клыками, светил бараньими глазами навыкате, светил даже лоснящимся, похожим на сырой баклажан носом.

— Извиняюсь, что задержал вас в городе. И готов искупить вину, честное слово! Аллочка, радость моя, ты еще не забыла старого Рафика? Эти прекрасные цветы — тебе, душа моя!

Метресса ресторана «Кавказ» взяла охапку темных роз и усадила компанию за столик. Начальник особого отдела Отдельной армии традиционно прихватил Аллочку за задницу и доверительно объяснил, как надо обслуживать дорогих гостей, перед которыми он, видит Всевышний, виноват. А потом поднял глаза на честную компанию.

— Не будете возражать, дорогие друзья, если к нам присоединится один очень хороший человек и мой друг? Аллочка, прикажи поставить стульчик и прибор — Coco придет.

Через несколько минут в шумную и тяжелую полумглу ресторана вошел с улицы картинный капитан: тонкий, как свечка, в ладно пригнанной форме, с высокомерным породистым лицом. Аккуратно подбритые усики оттеняли резко очерченный капризный рот. Фуражку он держал наотлет, за тулью.

У стола чуть поклонился и едва слышно щелкнул каблуками. Мелькнул ровный пробор в жестких, тщательно уложенных волосах. Казалось, капитан сейчас отбросит фуражку, схватится за левый кармашек френча и запоет что-нибудь из «Интервенции»…

— Знакомьтесь, дорогие друзья! Капитан Георгадзе. Для близких — Coco. Для остальных — Иосиф Автандилович. Садись, душа моя, садись, Coco. He смотрите, друзья, что он такой строгий. Coco — нежный мальчик, настоящий романтик.

Георгадзе покраснел, словно его отхлестали по щекам, но Адамян, видимо, не заметил этого и продолжал:

— Мы собрались, Coco, чтобы отметить одно замечательное событие. У нашего дорогого друга Сараны, да продлятся дни его на высоком посту, прорезался последний зуб мудрости. Шутка! Но выпить за это предлагаю серьезно.

Пока Адамян болтал, Седлецкий, оскалившись в улыбке, внимательно и незаметно оглядывал зал ресторана. Мордоворотов, опекавших полковника в прошлую встречу, он не увидел. Либо на улице отираются, либо Адамян перестал опасаться, получив от Георгадзе подтверждение, что шаонские купцы действительно имеют все полномочия и не собираются покушаться на драгоценную жизнь начальника особого отдела.

Они успели выпить под первую перемену, и тут Седлецкий, сидящий рядом с Адамяном, смахнул на пол тарелку. Полковник, как хозяин застолья, обернулся, ища взглядом официанта. Мирзоев потянулся к большой хрустальной пепельнице перед полковником, стряхнул сигарету, а заодно бросил в фужер Адамяна крохотное белое зернышко, которое мгновенно растаяло. Капитан Георгадзе, видевший эту манипуляцию, лишь усмехнулся.

Через полчаса полковник положил перед собой салфетку и нарисовал на ней изогнувшуюся змейку, которую перечеркнул двумя линиями. Получился знак доллара. Рядом Адамян приписал внушительное число и передал салфетку Мирзоеву, продолжавшему играть роль старшего. Тот полюбовался художеством полковника и показал Седлецкому. На протяжении всей пантомимы Адамян болтал, не затыкаясь, Георгадзе потягивал минеральную воду, а Сарана истово закусывал, словно у него вырос не один зуб мудрости, а шестьдесят четыре. Седлецкий пожал плечами. Мирзоев бросил салфетку в пепельницу и поджег.

— Мы согласны, — сказал он.

— Отлично! — потер руки жестом удачливого барышника полковник. — Это надо обмыть обязательно!

Однако выяснилось, что дальнейшее возлияние Адамяну во вред — он начал заговариваться, опрокинул бутылку, бессмысленно завращал глазами и в конце концов рухнул выдающимся носом прямо в блюдце с бараньими хрящиками. Метресса Аллочка самоотверженно ринулась на помощь, но Сарана и Георгадзе уже подхватили полковника под руки и уволокли, как черти грешную душу. Вскоре Сарана вернулся и успокоил Аллочку: полковника увезли домой. Он только что из командировки, не спал сутки, вот и не вынес напряжения товарищеского ужина.

— Этот хлыщ Георгадзе не передумает? — спросил через некоторое время Седлецкий.

— Не передумает, — отмахнулся Сарана. — Во-первых, за ним присматривают. Во-вторых, вы бы слышали, как этот хлыщ хохотал на улице.

Для приличия они еще часик посидели, неторопливо подчищая произведения шеф-повара ресторана «Кавказ». Потом поцеловали ручку Аллочке и ушли в темную теплую ночь.

Георгадзе дожидался в «Волге» неподалеку от Комсомольского парка. Адамян беззаботно посапывал на заднем сиденье. Седлецкий с Мирзоевым сели рядом, зажали полковника с двух сторон. Сарана устроился на переднем сиденье около Георгадзе, и они в полном молчании понеслись прочь из города. На посту ГАИ Сарана помахал скрижалью краевой администрации, и «Волга» проскочила, лишь чуток притормозив.

Дорога в этот поздний час была пуста. Без приключений проехали поселок Татарку с редкими огнями и бдительными собаками, пересекли по мосту неширокий Егорлык и сразу свернули налево, на узкую дорогу к горе Стрижамент. На этой горе росли знаменитые целебные травы, на которых настаивали фирменную водку «Стрижамент». Эту водку и вкушал сегодня так неосмотрительно полковник Адамян. Но до знаменитой горы наши путешественники не доехали. За поворотом они увидели у дороги темную тушу «КамАЗа» с металлическим фургоном-рефрижератором, в каких возят на дальние расстояния продукты. В кабине светился огонек сигареты. Сарана выбрался из «Волги» и пошел к фургону. Вскоре вернулся.

— Все в порядке. Вещи на месте.

Вчетвером они отнесли к «КамАЗу» покойного, словно еловое бревно, полковника Адамяна. Водитель тягача уже стоял у фургона. Он нащупал под днищем рычажок, потянул — и боковая металлическая панель рефрижератора отъехала в сторону на роликах, обнажив небольшую пустоту между передней стенкой и перегородкой кузова. В нише лежал обычный ящик из досок, а в нем — медицинский чемоданчик.

Сарана с водителем забрались наверх.

— Давайте этого кабана…

— Не хотел бы я проснуться на его месте, — пыхтя, сказал Мирзоев. — А если обосрется по дороге?

— Стенка герметичная, — сказал водитель. — А наверху — вытяжка.

— Да я не о том… — засмеялся Мирзоев.

Ацамяна уложили в ящик, на поролоновый коврик, прихватили веревкой накрест — чтобы не вывалился при тряске. Сарана порылся в чемоданчике, достал шприц и вкатил его полковнику в предплечье. Боковую стенку вернули на место. И рефрижератор теперь ничем не отличался от своих трудолюбивых собратьев. Открыли дверь фургона, зажгли свет. Штабеля ящиков с помидорами плотно занимали весь объем кузова.

— Порядок, — сказал Седлецкий. — Никто не додумается…

— Да, — кивнул Сарана. — Но лучше вам к завтрашнему вечеру быть отсюда как можно дальше.

Седлецкий спросил:

— Почему — к вечеру?

— Потому что вечером Адамян должен встречаться с начальником штаба, — сказал Георгадзе. — До восемнадцати ноль-ноль полковника искать не будут.

— А потом?

— А потом… Сейф я оставил незапертым. Только прихлопнул дверцу. Все бумаги изъяты. Личное оружие — тоже. Вот пистолет полковника и документы. Вещи и деньги в чемодане.

— Вещи уничтожь, деньги возьми себе.

— Это справедливо, — сказал Георгадзе. — Вечером меня уже начнут спрашивать о полковнике.

Версия такая… Адамян в последнее время был чем-то озабочен. Ездил в Ахалкалаки. По-моему, готовил уход. Его сегодняшнее опьянение — инсценировка, чтобы получить запас времени при побеге.

Ведь все знают, что полковник умеет пить как лошадь. В ресторане он вел с вами переговоры, в которые меня не посвящал. Потом я отвез его в гостиницу и оставил в номере. А сам пошел спать. Дальше пусть болит голова у следователя военной прокуратуры. Если, конечно, дело не замнут раньше.

— Так… Ну а ты, Сарана, чем будешь отбиваться? Тебя с Адамяном видели, и не раз.

— Я вообще к этому делу сбоку припека. Месяц назад полковник попросил подыскать дом в горах, под дачу. Говорил, что хочет вызвать сестру с детьми. Дачу я нашел, документы на сей счет оформлены. В благодарность за помощь полковник пригласил пару раз в ресторан. Я согласился. Не могу же деньгами брать! Верно? А в ресторане и познакомился с двумя типами, которых даже описать как следует не смогу.

— Почему не сможешь?

— Потому что… как бы сказать… лица невыразительные.

— На себя глянь, — вздохнул Седлецкий. — Так… Самый сильный аргумент в пользу того, что полковник уехал с нами по сговору, это пропажа бумаг из сейфа. Ключ к нему был только у Адамяна.

Спасибо, Георгадзе, за содействие. Твоих услуг в Москве не забудут.

— Позвольте переговорить с вами наедине? — спросил Георгадзе.

— У меня нет секретов от коллег, — сказал Седлецкий.

— И все же, — проявил настойчивость Георгадзе.

Они отошли к реке, бормочущей неподалеку.

Седлецкий обежал взглядом темную холмистую равнину, вдохнул свежий воздух с реки и спросил:

— Что, дружище, маловато показалось «лимонов» Адамяна?

— Не в деньгах дело. Хотя без моей помощи, сами понимаете, вам было бы…

— Не бери на себя много, парень, — перебил Седлецкий. — Не ты — другого нашли бы.

— Возможно. Но другой не был бы заместителем начальника особого отдела. Я помог вам не потому, что поверил сказкам Сараны. В Шаоне я успел узнать, кто вы на самом деле. Мне посоветовали держаться от вас подальше. А я, как видите, не внял этому доброму совету.

— Отчего же?

— Оттого, что увидел перспективу. У вас нет людей в Отдельной армии на уровне моей должности.

А если меня назначат начальником отдела…

— Хорошо. Доложу руководству о твоем предложении. Сарана свяжется, когда понадобишься.

Георгадзе кивнул и пошел к своей «Волге», а Седлецкий вернулся к фургону.

— Вот ваши документы и командировочные удостоверения от хозуправления Министерства обороны, — сказал Сарана. — Накладные на помидоры в порядке. Тут, в сумке, деньги на дорожные расходы.

Автоматы с боекомплектом — в кабине под сиденьями. Ну, ни пуха ни пера!

— К черту, — сказал Седлецкий. — Спасибо, Сарана. Ты отлично поработал. Как думаешь, Мирзоев, из него получится хороший оперативник?

— А чего там! — согласился Мирзоев. — Парень молодой, яйца свежие. Только держи ухо востро, брат, с Георгадзе. Он вовсе не дурак. И прощай, авось еще увидимся.

— Почему нет… Шарик маленький.

— Какой шарик?

— Земной, — вздохнул Сарана.

Он пожал всем руки и ушел в темноту. «Волга», мелькнув красными стоп-сигналами на повороте, умчалась в Ставрополь. Они забрались в просторную кабину рефрижератора.

— Прапорщик Свиридов, — улыбнулся водитель. — Можно — Вася.

Был он молодой, конопатый и белозубый, с редкими китайскими усишками.

— Сейчас и мы представимся, — сказал Мирзоев, раскрывая свое удостоверение. — Прапорщик Билялетдинов… Н-да. Что я им там, в Москве, сделал плохого? Ну, в звании понизили… А фамилия, где они ее откопали?

— Зато я — старший прапорщик, — похвастался Седлецкий. — Ковальчук Хведор Ахванасьевич. От яке дало! Старший, значит, командир.

— Да вас, хохлов, салом не корми — дай покомандовать, — вздохнул Мирзоев.

— Молчи, татарва! Слухай мою команду, ты, Биля… Биля… Тьфу! И ты, Василий… Спать! Подрыхнем часок — и в дорогу. Путь неблизкий. Спаси и сохрани нас, Никола-угодник, покровитель странствующих и путешествующих…

— Вот, значит, как запел, — засмеялся Мирзоев, устраиваясь на рундуке за спинками сидений. — Ох-хо, это тебе не спальный вагон.

— Зато и не ящик в холодильнике, — откликнулся Седлецкий.

— Скажите, — помялся водитель, — а тот всю дорогу так? Как пенек?

И ткнул пальцем в направлении фургона.

— Ты за него не волнуйся, — сказал невидимый Мирзоев. — Он сейчас кайф ловит.

— А я уже такого возил, — похвастался Василий. — В этой же машине. В прошлом году, из Бендер.

— Не боишься, что язык вырвут? — рявкнул Седлецкий. — Гаси свет!

Заснули они моментально, набирая силы перед броском через пол-России — с юга на север.

 

23

— Где ты была? — сонно спросил Акопов.

— В душ ходила. — Людмила зашелестела халатом. — Такая жарища…

Они спали в комнате на первом этаже. На втором, у пультов, сидела смена — супружеская пара, присланная Савостьяновым.

— Опять этот Борис курит трубку, — шепнула Людмила. — Чувствуешь?

— А мне нравится запах. Хороший табак.

Он обнял ее — упругую и свежую, чувствуя, как медленно теплеет под ладонями прохладная нежная кожа.

— Иди ко мне…

— Не надо, Сережа… хватит. Спи — завтра тяжелый день.

— Да. Тяжелый. И, наверное, последний на этой чертовой даче.

— Почему — чертовой? Разве нам тут было плохо?

Он долго молчал.

— Нам тут было хорошо, — сказал наконец. — Слишком хорошо. Плохо, что это кончается. И плохо, что я к этому, оказывается, привык.

Она лежала, положив ему голову на плечо, и он вдруг почувствовал короткий влажный ожог.

— Ты плачешь?

— Немножко. Я ведь еще и баба, а не только твоя напарница. Извини, Сережа!

— Ах ты, Господи! — сказал он с тоской. — Как хочется, чтобы ты назвала меня когда-нибудь настоящим именем…

— Когда-нибудь?

— Да…

Она вскоре успокоилась и забылась. Короткая летняя ночь ползла за окном. А он смотрел на медленно светлеющую полоску неба между шторами и не смел пошевелиться — затекла рука, на которой спала Людмила. Вдалеке крикнул петух, по соседству отозвался другой. Рассветный ветер качнул в саду старые яблони, и они тяжело вздохнули. А ведь все просто, подумал он, слушая скрипы и шорохи во дворе. И улыбнулся осторожно, словно боялся порвать кожу на скулах. Улыбнулся и заснул, и ничего ему не снилось…

За завтраком сменщик Борис спросил:

— Где я тебя видел?

— На стенде «Их разыскивает милиция», — сказал Акопов, глядя в тарелку с овсянкой.

— Нет, не там. Но видел точно!

Борис был раздавшимся рыхлым мужиком, хотя и не совсем уж пожилым. Что называется, без особых примет — круглое лицо, нос картошкой, маленькие глазки цвета пыли, еле заметные брови, тонкий рот и зачесанные назад бесцветные волосы.

Из таких, что наткнешься в толпе — через минуту не вспомнишь. Единственной приметой, из-за которой бывшему оперативнику пришлось подаваться в технари, был багровый пузырчатый рубец. Он шел по плечу через ключицу, захватывая левую сторону шеи и прячась за скрюченным бесформенным ухом.

В одной из командировок Борис горел в «вертушке» под Багланом.

И жена его Нина тоже внешне не выделялась — невысокая, с темными короткими волосами и мелкими чертами смугловатого лица. Пока не родила второго, она считалась мастером наружного наблюдения. Но и ей пришлось переучиваться. Впрочем, на судьбу супруги не жаловались, службу исполняли не за страх, а за совесть. И насчет спокойно обеспеченной старости не сомневались. За царем не пропадет…

Они жили на даче почти неделю, и, встречаясь с ними у аппаратуры или за обеденным столом, Акопов чувствовал глухое и необъяснимое раздражение. Хотя прекрасно понимал, что не имеет никакого права на подобные эмоции. И все же… Пока тут не было супругов Селезневых, старый дом представлялся убежищем, этаким уютным, пусть и скрипучим, гнездышком на двоих. А теперь дача превратилась в базу, в схрон, в рабочую точку. Все стало на место. Управление покупало дачу не для того, чтобы Акопов здесь расслаблялся в обществе милой женщины — дом нужен был для дела. Для того, чтобы свернуть шею Антюфееву и его друзьям. Конечно, Борис мог бы быть не таким бесчувственным бревном: не изводить старыми глупыми анекдотами и почаще менять футболки… Но тут уж ничего не попишешь. Напарников не выбирают.

— Ну, так где я тебя видел?

— Отстань от человека! — сказала Нина и шлепнула мужа по спине. — И перестань дымить — не в ресторане.

— Должен вспомнить, — упрямо сказал Борис. — Ты же знаешь, Нинок, я ничего не забываю.

А тут — провал. Обидно!

— Ладно, хочешь, скажу, где ты меня видел? — спросил Акопов, принимаясь за чаепитие.

— Нет! — панически замахал руками Борис. — Я сам должен вспомнить. Сам!

Из комнаты на первом этаже вышла Людмила.

Как всегда, свежа и прекрасна.

— Идите отдыхать, — сказала она супругам. — Постель готова, ставни прикрыты.

Борис потер лицо, выбил трубку и шутливо козырнул:

— Пост сдал! Начнется шухер — будите…

День поворачивался к вечеру, а «шухер» не начинался. Акопов изобразил в огороде трудовой героизм — прополол картошку, выбрал в клубнике спелые ягоды. Работал он в одних легких спортивных штанцах, а солнышко нагоняло загар.

Что и говорить — удружил Савостьянов с заданием. Дачка, солнце, свежий воздух, крепкий сон.

Свои огурцы. Женщинка под боком. Тоже пока своя… На такой боевой вахте можно до пенсии стоять. И дальше — до архангельского призыва, до Божьего дембеля.

Недели через две после того, как они с Людмилой стали дачевладельцами, Акопов имел на очередном инструктаже неуставный разговор с начальством.

— Может, Юрий Петрович, вы меня вообще решили выключить из серьезной игры? Насколько помнится, речь шла о государственном перевороте, о заговоре. А я чем занимаюсь? Вы не пробовали подслушивать, как клиент чавкает, а потом пердит от скуки? В следующий раз пошлите хотя бы в винный магазин. А еще лучше — в женскую баню. Я под мочалку загримируюсь.

— Загримируется он! — рассердился Савостьянов. — Обидно, что не понимаешь всей сложности задачи. Ты мне нужен возле Антюфеева не только в качестве регистратора звуковых колебаний. А если завтра потребуется вывести клиента из обращения?

Чтобы не пердел, допустим? Опергруппу прикажешь высылать на этот случай? А если тебя самого засекут и надумают загасить? Охрану ставить? Нет, брат, не спи на ходу — ты там под высоковольтным проводом находишься.

— Понимаю, — вздохнул Акопов. — А все-таки скучно.

— Веселых переворотов не бывает, — сказал Савостьянов. — Потому что в них, как правило, играют очень скучные люди. Терпи, казак!

Больше Акопов не заикался о своем самочувствии. А визит людей то ли из МГБ, то ли из ткачевской контрразведки подтвердил правоту генерала: расслабляться нельзя, работать действительно приходится под высоковольтным проводом. Акопов и сам понимал — он красиво извернулся в безнадежной ситуации, и не каждый на его месте сумел бы так мгновенно и убедительно сымпровизировать.

Медвежатники, допустим, из МГБ, работая превентивно и прощупывая всю улицу, к Акопову пришли, почему-то дождавшись, пока дома никого не будет.

Случайность? Нет… Наверняка знали: Акопов с Людмилой переехали в Поваровку недавно. И они хотели узнать, связана или не связана внезапная покупка старой дачи с активизацией гостевой жизни на фазенде Антюфеева. И если тут задействованы люди МГБ, то это значит, что какая-то часть министерства сочувствует целям Ткачева…

Акопов искренне надеялся, что незваные посетители рассеяли свои опасения, познакомившись с ним, простым советским уркой, заработавшим срок, честно отсидевшим и так же честно завязавшим с проклятым темным прошлым. Бывший урка, а ныне отдыхающий раком на грядке трудящийся — это свое, родное до зубной боли, привычное. Безгрешные раскаявшиеся урки не мешают большой политике. И маленькой — тоже. Они слишком хорошо знают цену свободе.

От размышлений его отвлекло тихое гудение мотора на улице. Мимо дачи неторопливо пропылила серая «Волга». Неужели начинается сбор гостей?

Он поднялся к аппаратуре. Людмила успела заснять визитера перед воротами дачи. Акопов прокрутил повтор: какой-то незнакомый сухопарый господин в модном мешковатом костюме из легкого материала. Выбравшись из «Волги», господин огляделся. Акопов остановил кадр, увеличил худой его анфас на экране и задумался. «Я становлюсь похожим на Бориса, — усмехнулся он. — Хочется спросить: где я тебя видел?»

И тут же вспомнил — где. Недавно этот господин шел по коридору родного Управления. Только был он тогда в строгом костюме с галстуком и сопровождали его два придурка: один с папкой, другой просто так.

Акопов набрал номер Савостьянова. Опять взял трубку генеральский прихвостень Толмачев. Он уже научился узнавать Акопова по голосу.

— Юрий Петрович отошел.

— Надеюсь, не в мир иной? — вздохнул Акопов. — Нужна срочная консультация, Толмачев. Ты в курсе моего нынешнего задания?

— Конечно. Проект «Центурион», допуск второго уровня.

— Тогда скажи, из нашего треста играет кто-нибудь в «Центурионе» за синих?

Синими в оперативном подразделении Савостьянова называли заговорщиков.

— Это информация для допуска первого уровня.

Но вам скажу: кое-кто играет за синих.

— Спасибочки! — засмеялся Акопов. — Привет шефу. И всему первому уровню.

Больше он не сомневался: на дачу Антюфеева приехал один из заместителей начальника Управления. Да и Савостьянов на первом совещании по безымянной еще операции сам сказал: один из заместителей генерал-полковника с санкции коллегии пошел на контакт с заговорщиками.

Между тем сухопарый пассажир «Волги» вошел в помещение дачи. Акопов переключился на шумозапись.

— Вы думаете, мне самому это нравится? — услышал он тут же высокий резкий голос командарма. — Чем дольше раскачиваемся, тем больше вероятность, что попадемся.

— Согласен с вами, Геннадий Анатольевич, — сказал гость. — В Управлении разработан подробный план оперативных мероприятий по блокаде заговора. Задействованы самые эффективные средства. Вот копия плана. Меня, как заместителя начальника, ознакомили с оригиналом. Если вы не упредите наши мероприятия…

Зашелестела бумага, скрипнул стул.

— Это подлинная виза? — спросил Ткачев.

— Вне сомнения, — отозвался гость.

— Странно, — задумчиво сказал Ткачев. — Зачем ему это надо? Провокацией попахивает. Его подставляют, спихивают на него всю ответственность за решения, а он делает вид, что не догадывается. Автографы раздает! Учитывая характер старика и его опыт… Очень странно!

Да, подумал Акопов, вот точное определение: странно. Заговор странный. Один из главных заговорщиков сидит на чужой даче, напивается и спит.

О заговоре знает Управление. Заговорщики знают, что Управление знает… Но не чешутся. А времечко идет. И даже бежит.

Замигал вызов оперативной связи. Акопов менял кассету, и трубку взяла Людмила.

— Звонил Толмачев, — сказала она через минуту. — Просит не прослушивать телефон Антюфеева.

Кто-то сидит на коммутации…

Акопов присвистнул. Вот наглецы! Даже Управление не рискнуло врубиться в соединительную сеть.

Одно дело — просто подслушивать линию, следить за телефонными разговорами, а другое… Сидя на коммутации, можно записывать все шумы в помещении, даже тогда, когда телефонная трубка лежит на аппарате. Ведь мембрана микрофона и в этом случае улавливает шумы, и они в виде слабых электромагнитных колебаний гуляют по сети. С помощью специальной аппаратуры, подключенной к соединительной сети телефонной станции, можно выделить, усилить и записать звуковые колебания в любом помещении, где стоит телефон. Однако и на хитрый винт есть гайка с контргайкой. Другая специальная аппаратура может засечь подсоединение к коммутации и вычислить, какой телефон «пасут».

Кто же влез на коммутацию? Опять МТБ или неопознанная до сих пор группа, люди из которой ходили по Поваровке?

— Ладно, — сказал Акопов Людмиле. — Выруби пока подслушку от греха подальше. Нам и без телефонной болтовни генерала хватает работы.

Заскрипела лестница. Наверх, пыхтя, поднялся Борис.

— Почему не разбудили? Вроде концерт начинается…

Уже перед закатом к фазенде свернула еще одна машина — темно-синий «Вольво». Акопов посмотрел на нового гостя, которого сопровождала «горилла», и почувствовал возбуждение. Сам заместитель начальника управления МГБ по Москве и Московской области пожаловал. Следом подкатил черный «Мерседес», длинный и широкий, словно сухопутный крейсер. Акопов припомнил пересуды о генералах ЗГВ, которые любили дарить такие машины московским воинским начальникам. Из чрева «Мерседеса» вывалилась жаба в мундире — заместитель министра обороны. Вскоре к «мерсу» припарковался «Форд» заместителя министра внутренних дел.

Подходящий пикничок, подумал Акопов. Шарахнуть бы по фазенде из гранатомета! Половина московских цветочниц выполнит годовой план…

Гости собирались, но Антюфеев так и не появился.

— Пожалуй, толстячка не будет, — просопел над ухом Борис. — Не позвали на чай — не в той весовой категории!

Между тем многозвездный генерал, похожий на жабу, по-хозяйски уселся во главе стола на втором этаже фазенды и прогудел:

— Кого ждем, бояре?

— Полковника Эсенова, — ответил Ткачев.

— Ну, пока чурка подойдет, давай стресс снимем. Банкуй, что ли, Гена!

Стресс снимали водкой и салатом. Заместитель министра внутренних дел опрокинул на колени тарелку. Замминистра обороны заржал:

— Ручонки-то играют, Дима? С перепою или со страху? Не ссы, прорвемся. Ну, разговаривал со своим?

— Нет. И не буду. Он меня за такие разговоры, Федор Васильевич, в землю вгонит по уши. Не пойдет с нами, уверен.

— Чему вас, Дима, в университетах обучают? — вздохнул заместитель министра обороны. — Человеком, чтоб ты знал, командуют страх смерти и хотение жизни. Твоего на голый крючок не возьмешь — ему не нужны ни деньги, ни портфели. А ты поставь его, падлу, перед выбором… Чтоб он знал: не поможет нам сегодня, останется завтра без головы. А безголовому звезды и портфели не нужны. Ты как думаешь, Грищенко?

— Примерно так же, — отозвался заместитель начальника Управления. — Играть надо за сильную команду. Тут вы, Федор Васильевич, правы.

— А почему вы так уверены, что наша команда сильнее остальных? — спросил заместитель министра внутренних дел.

— Тю, Дима! — сказала жаба из Минобороны. — Половина людей вокруг Седого — за нас. Вторая половина станет ждать конца матча. А на поле выйдут Вооруженные Силы! У Седого нет шансов… Так что, Дима, еще раз объясни своему участковому, чем он рискует.

— А как дела у таманцев? — спросил Ткачев.

— Все в порядке, — ответил Федор Васильевич. — Если получат приказ идти на Москву, то у экипажей обнаружится пищевое отравление. С поносом в танке не высидишь. Дивизию имени Дзержинского отправим на учение под Белгород. Пусть ребята учатся брать промышленные объекты, захваченные, га-га-га, террористами…

Наконец, уже в сумерках, прибыл Эсенов, бывший премьер-министр республики Шаона, а ныне вице-президент российско-шведской нефтегазовой компании «Стандарт».

— Все в сборе, — сказал замминистра обороны. — Можно начинать. Веди совещание, Геннадий Анатольевич.

— Разрешите? — вклинился Эсенов. — Перед началом совещания я хочу сделать заявление. Сегодня в нашу компанию прибыла группа ревизоров из федеральной налоговой службы и бухгалтер из Мюнхена. Все операции остановлены, документация изъята. Нам объяснили, что идет рутинная проверка правильности налоговых отчислений. Поскольку объемы наших поставок весьма значительны и к тому же есть другие стороны финансовой деятельности компании, проверка может затянуться. Следовательно, мы не можем гарантировать, что профинансируем нашу часть проекта.

В комнате повисло напряженное молчание.

Акопов на расстоянии чувствовал это напряжение.

— А это что? — спросил Борис, заметив на столе инфракрасные очки. — Ух ты! Новье — я с такими не работал…

— Я попрошу, — сказал Эсенов, — попрошу генерала Грищенко, присутствующего здесь, объяснить, и по возможности доступно, каким образом подобная операция прошла мимо его внимания?

Кодла за столом бессвязно зашумела.

— Я жду, — сказал Эсенов неприязненно.

— Боюсь, мои объяснения покажутся неубедительными, — вздохнул Грищенко, — но я ничего не знал.

— Если вы, господин Грищенко, курируя все мероприятия, связанные с экономикой, не знали о проверке нашей фирмы, о наглом налете, если быть точнее… то это говорит о скромности масштабов деятельности Управления, о котором я был так наслышан. Или о том, что вам не полностью доверяют.

В любом случае мое присутствие здесь бессмысленно. Поэтому позвольте вернуться к моим текущим делам. Я еще должен подготовить некоторые объяснения нашему гостю из Мюнхена. До свидания, господа.

Прошло несколько минут. Небольшие бобины на акоповском пульте записывали тишину в зале совещаний.

— Знатно он тебе врубил по рогам, Грищенко, — сказал наконец Федор Васильевич из Минобороны. — Хороший вопрос — вовремя поставленный. Умный чурка пошел — спасу нет.

— Он не Грищенко врубил, — сказал замминистра внутренних дел. — Это он нам всем врубил. Ну, и как вы собираетесь начинать с голой задницей, Федор Васильевич?

— Да, вовремя поставленный вопрос, — издевательски прокомментировал Ткачев. — И у меня, Федор Васильевич, такой же: почему до сих пор не начата передислокация моей армии? Ведь приказ на это давно подписан!

— Передислокация… — раздраженно сказал замминистра обороны. — Куда тебя передвигать, Гена?

Никто не хочет принимать нашу славную армию.

Демократия, мать твою… Каждое говно из городской администрации лоб морщит, как заслышит про размещение войск. А что скажет народ?.. Народ, оглоблю в рот! Семьдесят лет молчал, а тут разговорился. Только что из Серпухова сообщили — не могут принять три батальона. Негде. Стыдоба! И в Калуге, и в Туле ни мычат, ни телятся…

— Тогда, может, и мне, как Эсенову, отвалить? — задумчиво спросил Ткачев. — В самом деле, какого черта я тут загораю?

За столом вновь зашумели.

— Смотри-ка, — толкнул Акопова Борис, забавлявшийся с очками ночного видения. — Там, на улице! Интересное кино, брат!

Акопов надел очки и рассмотрел движение нескольких объектов на территории дачи.

— Это охранники гуляют. Им положено.

— Ты дальше, дальше смотри — за забором.

Акопов пригляделся. Точно: за деревом, метрах в двадцати от дачи, виднелся неподвижный силуэт человека — со стороны, противоположной улице.

Неподалеку чуть шевелился второй силуэт. Как будто силуэт что-то искал в траве.

— Спорим на литруху — дачку пасут, — возбужденно облизнулся Борис. — У меня на такие дела — глаз алмаз. Один, видишь, пасет, другой подстраховывает.

— Может, наши? — предположил Акопов не совсем уверенно. — Или скрытые посты?

— Наши бы предупредили, — резонно заметил Борис. — И это не скрытые посты. Тогда бы они с тыла прикрывали, а не с фланга.

— Что будем делать? — спросил Акопов.

— А чего тут… Кто-то берет очки с наушниками — и вперед. А кто-то со вторыми очками подводит. Ну, заходим одному в тыл, снимаем… Второму — ствол в бок. Аида прогуляемся!

— Замечательно. Вторые очки с наушниками беру я.

— Почему ты?

— Дышишь громко, — похлопал его по пузу Акопов…

Ночь вступала в полные права. Земля отдавала дневное тепло, и в воздухе стояли запахи разогретой травы. Луна пока не взошла, лишь у горизонта, за озером, тлела едва заметная багровая полоска. И оттого вода в озере светилась тревожным светом.

Впрочем, Акопову было не до ночных красот. Очки показывали мир серым, как притемненный экран телевизора. Объекты, испускающие тепловые лучи, выглядели в этом сером мире одинаково бледно-розовыми.

Осторожно, хоронясь за каждым деревом, он вошел в сосняк.

— Левее, — скомандовал голос Бориса в горошине наушника. — Теперь шаг влево. Молодец.

Прямо, прямо… Стоп! Осторожно, он перед тобой.

Тут Акопов и сам увидел. Несколько минут, совершенно неподвижно, он наблюдал. Парень сидел на корточках и время от времени поднимал вверх задницу, словно жук-вонючка. Тесные брючины джинсов пережимали подкаленные связки. Вот эти странные упражнения и заметил Борис. А ты не ходи на задание в неудобной одежде, мысленно посоветовал Акопов. Он двинулся дальше, как большая бесшумная змея, и вскоре оказался за спиной у парня. Сложил пальцы в «гусиный клюв» и тюкнул незадачливого любителя джинсов в основание затылка. Парень даже не пикнул. Повалился, будто сосенка во сыром бору…

— Ловок, брат! — сказал Борис. — Прямо народный артист… Второй стоит слева. Метров десять.

С Богом!

Акопов быстро обыскал карманы жертвы. Пистолет Макарова и ключи от машины… И никаких документов. Все так же осторожно он пошел ко второму соглядатаю.

Этот был поопытнее. Во всяком случае, в спортивном костюме, не сковывающем движения. Но он забыл о тылах, понадеявшись на прикрытие. Акопов ткнул его пистолетом в поясницу.

— Тихо… Аида прогуляемся.

Парень начал неохотно поднимать руки и попытался уронить портативную видеокамеру, но Акопов перехватил. Он повел задержанного к озеру, под фонарь. По дороге снял очки и сунул за пазуху. Еще издали пахнуло камышами, тиной и рыбой. На узких мостках в тени кустов сидела парочка — кормила комаров. Увидели Акопова с трофеем — как ветром сдуло. Задержанный на мостках повернулся, и в рассеянном тусклом свете фонаря сверкнули в улыбке зубы.

— Привет, Гургенчик!

У Акопова челюсть отвисла. Он ожидал чего угодно, только не встречи с Пашей Фанерой.

— Какого хрена! — сказал Акопов. — Ты что тут делаешь?

— Работаю, — пожал Паша щуплыми плечиками. — А чо… Бабки платят, а остальное — фанера.

Верни машинку — уронишь.

Когда-то Паша работал милицейским фотографом, выезжал со следственными бригадами на убийства и прочие неприятности, где жмуриков не надо упрашивать: скажи, мол, сыр… Однажды Паша решил крепко заработать: нащелкал целый диафильм про спекулянтов с Велозаводского рынка и пошел бабки требовать за уличающие фотоматериалы. Мало того, что морду набили, так еще и на работу настучали. Выгнали Пашу из милиции. Спасибо, не посадили — за дискредитацию славных органов.

Открыл Паша собственное фотоателье, когда настала эпоха кооперации. Погорел. В прямом смысле — подожгли конкуренты. Некоторое время перебивался в редакции большой газеты — фотолаборантом. Чужие пленки проявлял да снимки печатал.

Ребятам из банды Степана иногда требовались не очень разборчивые мастера скрытой съемки.

У Степана в милиции были контакты — вот и выяснил: да, служил такой хрен с горы, Паша Фанера, которому не обломилось подхарчиться за счет простых советских спекулянтов. Паше банда предложила деликатную фотосъемку в Ногинске. А чтобы ему объектив не оторвали вместе с головой, выделили в качестве живого щита Акопова, тогда проходившего по кадровым спискам Степана, и еще одного бывшего воина-интернационалиста.

За неделю Акопов с Пашей не то чтобы подружились, но сработались. Сблизило их общее чувство опасности. Паша светился и горел в деле — впервые его неудовлетворенная страсть к тайнам и рискованным фотосюжетам переплелась с удовлетворенной страстью к деньгам. Потом они выезжали несколько раз на «натурные съемки» в Приднестровье, в Екатеринбург и другие криминально напряженные точки. Паша освоил видеокамеру, виртуозно снимал и батальные, и постельные сцены.

— Работаешь, значит, — вздохнул Акопов. — Скажи хоть, на кого?

— На Мостового, — с некоторой гордостью сказал Паша. — Хороший, оказывается, мужик. Голова! Всю науку знает.

Акопов ничего не понимал. С какой стати Мостовой, недавно ставший вице-премьером, заинтересовался окружением генерала Ткачева? Еще одна странность…

— И Степан тебя отпустил?

— Отпустил, без проблем. Даже посмеялся. Ты, говорит, Паша, как звезда футбола, переходишь в другой клуб. Камеру вот подарил — «Сони».

— Ладно. Здесь что делаешь? Конкретно?

— Сказал же — работаю! Поручили снять какой-то междусобойчик. Показали дачу, дали охрану.

— Отдыхает твоя охрана, — сказал Акопов. — Может, к утру прочухается. А с тобой что делать?

— Только не топи, — засмеялся Паша, повернувшись к озеру. — Я плавать не умею. Ты ведь здесь тоже из-за той самой дачи. Верно? Значит, на свою госбезопасность трудишься. Ну и трудись дальше. Ты с одной стороны, я — с другой. Тебе — бабки и мне — бабки. Остальное — фанера.

— Вот так просто?

— Ага. Чего нам делить? Заказчики приходят и уходят, а мы остаемся. Они там, на даче, как я понимаю, любители. Хоть и генералы. Даже охрану путевую не поставили — пустили по забору мудаков, а собак заперли. Да… А мы с тобой, Гургенчик, профессионалы. Ну и не будем друг друга утомлять.

— Наверное, ты прав, — сказал Акопов. — Скажи, это не ваши шуруют на здешней телефонной станции?

— Вполне возможно. Точно не знаю, а врать не хочу.

— За кого играет Мостовой?

— Эх, Гурген… Это мы с тобой вечно за кого-то играем. А Мостовой играет за себя. Я же говорю: не башка у мужика, а библиотека имени Ленина.

— Не знаешь, зачем Мостовому нужна съемка этой компании? Какие-то определенные пожелания были?

— Ему вся компания — до лампочки. Ему Федор Васильевич нужен. Ну, этот толстый из Минобороны. Я его уже месяц пасу.

— Так-так… Давай, Паша, присядем. Расскажи подробнее!

Через полчаса Акопов встал.

— Все, расстались! Надеюсь, ты не будешь никому докладывать, что видел меня у дачи?

— Чтоб я сдох! Но и ты, Гурген, не пиши про меня в мемуарах. А что съемку не закончил… Скажу — вспугнули.

— Договорились. Живи, Паша, живи, друг.

Пока живи…

На всякий случай он возвращался к себе кружным путем — через пустырь и проулок. Да еще минут десять, затаившись, осматривал тылы через очки ночного видения. Хвоста не было. А может, Паша Фанера обленился вконец на новой работе.

Акопов поднялся в аппаратную в самом скверном расположении духа. Надо было связываться с Савостьяновым и не хотелось выдавать Пашу как источник информации.

— Явился, слава Богу! — сказал Борис. — Я уж думал — тебе в генеральском подвале почки полируют сапогами. Одного ты классно завалил. А второй где?

— Убежал, — буркнул Акопов. — Что тут удивительного? И на старуху бывает проруха. Как там наши гости?

— Гости — в жопе гвозди… Гудят вовсю, аж завидно! Про ямщика запели.

Да, песнопения на даче Антюфеева были слышны и без спецаппаратуры.

 

24

— Нет, — с сожалением сказал Толмачев. — Не смогу.

— Я ведь рядом, три остановки на метро, — сказала Полина.

— Ну, прости, — сказал Толмачев. — Торжественно обещаю: закончу этот чертов доклад — возьму неделю отгулов. И мы с тобой устроим маленький медовый месяц.

— На неделю?

— Да, на целую неделю.

Полина подышала в трубку и сказала:

— Ладно, ловлю на слове. А я подожду. Всю жизнь ждала — еще немного подожду.

Толмачев осторожно положил трубку. Он сказал Полине, что страшно занят докладом о состоянии флоры Подмосковья. Мол, такое задание дала Российская академия наук Институту химии растений.

Поднял глаза и увидел на полке желтую брошюру с выжимками из Солженицына и прочих передовых авторов. Книжка называлась «Жить не во лжи».

Толмачев засмеялся и повернул брошюру титульной обложкой к стенке.

— И какою-то фатою Альба бережно укрыла Богородицы чего-то, — забормотал он. — И все шнуровки распустила… Сон разума порождает чудовищ.

Длительный звонок в дверь прервал его экзерсисы по Фейхтвангеру. Толмачев решил не открывать, но в дверь ухнули крепким кулаком, и трубный голос возвестил на весь дом:

— Я знаю, химик, ты дома!

Толмачев подошел к двери, заглянул в глазок.

Великий писатель земли русской, друг собак и гуманист-просветитель Глорий Георгиевич Пронин величественно качался в коридоре. Килевая и бортовая качка его мощного корпуса сопровождалась переливчатым звоном — так звенят колокольцы в финале оперы Михаила Ивановича Глинки «Жизнь за царя». До недавнего времени она шла под названием «Иван Сусанин».

Делать было нечего. Толмачев щелкнул замком и посторонился.

— Я тут затарился, — сообщил Пронин, потряхивая сумкой из пестрой плащевой ткани — подобные сумки среди бомжей и алкоголиков именуются «папины трусы».

— Хорошо затарился, — печально вздохнул Толмачев.

— Просто замечательно, — согласился Глорий Георгиевич, целеустремленно прорываясь мимо Толмачева на кухню. — Будем пить, раз не дают отдохнуть по-человечески.

— Кто не дает? — спросил Толмачев, покорно доставая боевые стопки зеленого стекла. — Уточните, пожалуйста.

— Наше родное сучье государство, — уточнил писатель. — Я ведь раньше все время на море отдыхал, в домах творчества… Стопки убери, давай стаканы. Почему творчества, спросишь… Это крымское розовое. Сто лет не пил. Мы с него и начнем.

Писатели и тут решили повыеживаться. Ты штопором попробуй… Обрати внимание: не дом отдыха, а Дом творчества. Пробку выкинь — не выдохнется, не успеет. Как будто писатель — существо надмирное и в отдыхе не нуждается. Все, значит, отдыхают, а он, бля, творит! Творит — в виду моря и обнаженной натуры…

Пронин истово опрокинул в рот стакан крымского розового, крякнул, утерся ладошкой.

— Да-с. Наши дома творчества стояли по всем теплым морям. Выстроенные, между прочим, за счет писательского союза. Там и моя трудовая копейка зарыта. И что имеем? В Пицунду поехать не могу — грузины с абхазами разбираются, кто из них самостоятельнее. Хотя, между нами… Да-с. В Юрмалу тоже не могу. Заграница, бля! Полмиллиона свободных латышей, и все поголовно в белых национальных штанах, вышитых крестиком. И в Крым дорожка заказана. Опять заграница! Обложили шавки русского медведя… А как проснется? Я бы с полным правом мог потребовать украинского гражданства, потому что, между нами, какой я русский…

Но не потребую! А наоборот.

— Вы что-то в национальную политику ударились, — заметил Толмачев. — Насколько помнится, речь шла о домах творчества.

— Ага, о домах творчества. Да-с, не додумались умные головы из нашего писательского союза построить хоть один Дом творчества на южном берегу Белого моря, на исконно русской территории. Или на острове. Дом творчества «Соловки»! А? Там ведь все лето — белые ночи. Двадцать часов в сутки солнце светит. Загорай — не хочу! Твори, пока глаза не вылезут!

По счастью, перед визитом к Толмачеву писатель затарился не только наружно. До полной кондиции ему вполне хватило двух стаканов розового — возможно, действительно крымского. Толмачев с воодушевлением уволок Пронина домой, уложил на продавленный диван, а рядом, как добрый самаритянин, поставил заботливо откупоренную бутылку все того же баснословного вина.

Вечер был спасен. И работал Толмачев в этот чудесный летний вечер с долгими сиреневыми сумерками по-ударному. Так во дни оны выражались изящные опять же беллетристы…

Конечно, раньше ему приходилось писать — и предостаточно: справки, аналитические записки, тематические обзоры, проекты разработок и отчеты. Правда, когда он стал референтом Савостьянова, количество писанины сократилось. Генерал, помешанный на секретности, сам не любил бумажек и подчиненных заставлял творить в уме. Однако все, над чем до сих пор работал Толмачев, предназначалось, если так можно выразиться, для закрытой печати. Теперь же ему понадобилось выйти к массовому читателю и телезрителю.

На встречу с контактом Толмачев отправился на метро. Пожалел «жигуленка», у которого начали клинить тормозные колодки в левом переднем барабане. Ни самому посмотреть некогда, ни в техцентр отогнать нет времени… Ну, пожалел машину.

А в метро пришлось пожалеть себя.

Перед станцией «Каширская» загорелся вагон в составе. А может, не вагон, а только проводка. Или букса. Или черт его знает, что там может гореть.

Едкий химический дым затянул подземелье, синими волнами вполз в людскую массу. Кашлем и воплями зашлись пассажиры, спрессованные так, что много людей на предыдущей станции, на «Кантемировской», просто не смогли попасть в поезд.

Толмачев чувствовал животный ужас толпы и, сцепив зубы, сдерживал собственный страх. Спина у него мгновенно взмокла, а легкие стянуло удушьем. Не так бы хотелось умереть. Поблизости кого-то шумно рвало, а окружающие не могли даже расступиться.

— Водитель! — орали в переговорное устройство сразу несколько человек. — Машинист, сука! Горим же! Не молчи, твою мать, не молчи!

— Плохие вам были коммунисты? — вопросил вагон жилистый дед напротив Толмачева. — Вы их еще попомните… При коммунистах в метре не горели!

Переговорное устройство безмолвствовало, и это еще больше нагнетало панику. Может, подорвали головной вагон, вяло думал Толмачев. Вот машинист и молчит. Две или три минуты паники показались ему вечностью. По счастью, поезд заурчал, дернулся, пошел и через несколько метров затормозил на «Каширской». Машинист невозмутимо сообщил, что по техническим причинам поезд дальше не пойдет, и попросил освободить вагоны. Но и без его приглашения люди, давя друг дружку и теряя вещи, уже вываливались на платформу, корчась и выхаркивая вонь и горечь дымящегося пластика. Подоспевшие путейцы в оранжевых спецовках начали растаскивать вагоны.

На ватных ногах Толмачев поднялся наверх, к солнышку, сговорился у цветочного рынка с владельцем замызганного «Москвича» и покатил барином по проспекту Андропова.

— Ты чего зеленый? — вдруг спросил водитель, пожилой, не очень бритый мужичок. — Чего зеленый, говорю, товарищ? Плохо, что ли?

— Не плохо — хреново, — пробормотал Толмачев. — Останови-ка на минутку…

Отошел к какому-то бетонному забору, украшенному матерным ругательством в адрес президента, и с облегчением выбросил к чертовой матери завтрак.

— Вот оно как, с бодуна, — сочувственно сказал хозяин «Москвича». — Хорошо бы сейчас пивка, товарищ…

— Точно, — вздохнул Толмачев, забираясь на сиденье. — Только пивка и не хватает.

Впрочем, уже на Пушкинской он купил две жестянки немецкого пива. Одну выпил, закапав качественной баварской пеной голубую распашонку. А потом, отдышавшись и угостившись сигаретой, пошел от бронзового Пушкина к кинотеатру «Россия».

Солнце стояло довольно высоко и припекало затылок. Медленно шел он — мимо скамеек, забитых бездельниками, приезжими с дерматиновыми тачками, беженцами с детьми. Куча грязноватых кавказских мальчишек, посверкивая глазами, зубами и соплями, шумно прыгала в мелком фонтанчике посреди сквера. Милицейский наряд в летней форме лениво болтал у выхода из сквера на улицу Чехова, переименованную в Малую Дмитровку. Болтая, милиционеры синхронно покручивали в крепких крестьянских лапах увесистые батоны-демократизаторы. По традиции, заложенной перестройкой, на Пушкинской собирали крикливые митинги то радикал-демократы, то национал-радикалы, и потому в окрестностях памятника великому поэту всегда дежурили самые крутые милицейские наряды.

Контакт уже был на месте — на пандусе кинотеатра. Облокотясь на ограду, он курил и щедро стряхивал пепел вниз — на дорогу с машинами, на сквер с фонтаном. Он не стал дожидаться Толмачева, а сбежал по лестнице и пошел, поматывая черной пижонской сумкой, через дорогу, мимо касс кинотеатра-к Министерству печати и информации. Толмачев выждал минуту и отправился следом.

На тенистом старом Страстном бульваре народу было меньше. Контакт устроился на пустой скамейке, заложив ногу на ногу. Он вновь закурил, подрыгивая ногой в такт одному ему слышимой музыке и провожая взглядом девушек в невесомых одеяниях.

Толмачев сел рядом.

— Ну, давайте! Что там у вас…

Контакт говорил буднично, не меняя позы.

Толмачев достал из кейса несколько листочков с разработками и вторую банку пива. Жестянка, поболтавшись в портфеле и нагревшись, рванула, словно дымовая шашка. Только вместо дыма исторгла струю пены.

Потягивая пиво мелкими глотками, Толмачев искоса посматривал на соседа по скамейке. Костистый шатен с вислым носом, аккуратно выбрит, в бежевой рубашке с галстуком в тон серым брюкам и плетеным, жемчужного цвета летним туфлям. Темные очки в тонкой оправе. Типичный «продавец воздуха» — чиновник новой генерации. Толмачев знал, что фамилия контакта Хоботов, что работает он в Центре социологических прогнозов — ЦСП.

Сооружает «колбаски гласности» — диаграммы опросов по разным животрепещущим проблемам. Верите ли вы в реформы, например? Да, нет… А в загробную жизнь? Вдобавок Толмачев знал, что для Пятого управления КГБ Хоботов еще недавно писал аналитические обзоры по литературным журналам и носил трогательный псевдоним Вера.

Вскоре контакт Хоботов сложил листки, спрятал их в свою объемистую сумку, потер переносицу под очками.

— Дельно, дельно, — сказал он в пространство. — И довольно грамотно. Ваш предшественник, царствие ему небесное, очень уважал деепричастные обороты, но не умел их употреблять.

— Откуда вам известно про царствие небесное? — спросил Толмачев, катая на языке свежую бодрящую горечь.

— Просторы Вселенной, в том числе и ближайшие окрестности нашей бестолковой Земли, являются информационным полем, — сказал Хоботов серьезно. — Надо просто научиться читать письмена на этом поле.

— Только не надорвите глазки, читая письмена, — посоветовал Толмачев. — А то пропустите ненароком в информационном поле Вселенной какое-нибудь дельное высказывание. Например: любопытной Варваре нос оторвали.

— А вы, оказывается, не лишены чувства юмора! — Хоботов сдернул темные очки и впервые посмотрел на Толмачева.

Глаза у него были очень светлые, водянистые.

И нахальные.

— Оказывается, вы с юмором, — повторил Хоботов. — Это несколько примиряет меня с будущей потерей носа. Может, посидим как-нибудь в неформальной обстановке? Понимаю, что как мелкая сошка недостоин просить… И все же! Пивка попьем, креветок приговорим. Приглашаю!

— Спасибо. Вернемся к делу, если не возражаете.

— Не смею возражать. Полагаю, страшилку про госпереворот лучше показать на ТВ, по первой программе. Что называется, на весь Союз. Мой хороший знакомый ведет обзоры «Панорама недели».

Он и озвучит. Только статистику, не обижайтесь, надо почистить.

— Зачем? — пожал плечами Толмачев. — Она и так стерильная. Только что выдуманная.

— Затем, что потребитель информации обладает таким рудиментом, как психология… И он не верит круглым цифрам. Он тихо улыбается, когда слышит про отдельную квартиру к двухтысячному году. Вы написали: полторы тысячи респондентов были опрошены в результате вашего так называемого опроса. Возьмем лучше цифру тысяча триста сорок четыре. Чувствуете, как она наливается соками реализма? Далее. Вы считаете, что семьдесят процентов наших респондентов ожидают переворот до Нового года. Уверяю вас, большинство наших граждан ничего не ожидают. Они еле сводят концы с концами, жрут, пьют и, если получается, живут половой жизнью. Потому-то, учитывая гражданскую дикость общества, при проведении референдума и был занижен предельный уровень голосующих. Сиречь электората. Никаких семидесяти процентов! Пятьдесят семь. Это мое любимое число. Некруглое, весомое. Пятьдесят семь — это большая половина, уверенная и агрессивная. Не какие-то дохленькие пятьдесят два процента, где все вопиет о подчистках, подтасовках, подкупе избирателей и прочих звериных оскалах демократической процедуры голосования. Между нами, я недавно давал коллегам задание на комплексный опрос москвичей. И строчку о перевороте вставил. Если кто-то захочет проверить информацию, которую мы выпустим на телевидение, милости прошу! У нас все по-честному… Когда соваться в эфир?

— Как можно скорее. Но желательно. — чтобы результаты опроса прозвучали одновременно с газетными публикациями на эту тему.

— А что вы мыслите увидеть в газетах?

— Аналитические материалы, основанные на опросах, а также на информации о возне крупных финансовых групп вокруг военного пирога. Я вам дал, что мог.

— Это немного. Однако некоторые цифры впечатляют. Интересно, как же я их раздобыл?

— Протечку организуем. Хоть на правительственном уровне. Главное, чтобы в аналитических материалах ответы респондентов были рассмотрены в увязке с этой информацией.

— Понял, — сказал Хоботов. — Движущие силы. Военные, коммунисты, демократы-аппаратчики, криминальная буржуазия, аграрники… Или чукчи.

— Чукчи?

— Это к слову. Можно написать — нацмены.

Или евреи. Хорошо! Сделаем на основе опросов несколько интервью с одиозными политиками или деятелями культуры. И те, и другие любят помолоть языком. Возьмем одного с правого края спектра — с паникадилом и с серпом за пазухой. Другого — слева — с «Мерседесом» и валютным счетом. Вот они в один голос и возопят… Скажем, в «Правде» и в «Московских новостях». Неладно, братцы, в нашем королевстве! Вьются вороны над башнями Кремля, норовят тюкнуть в темя власть. А службы безопасности разевают варежку!

— Круто, — усмехнулся Толмачев. — Ну и что же скажут в ответ службы безопасности?

— Это уж ваша забота.

— Хорошо бы к тому времени службам безопасности доложить, что они задушили общими усилиями гидру переворота.

— И тогда мы пойдем пить пиво.

— Сначала надо до этого дожить. Желаю успехов!

Толмачев поднялся и пошел — по Страстному бульвару, затем по Петровскому. А там и Рождественский показался. Девушек на каждом шагу попадалось, как никогда раньше. Красивые, что характерно, и загорелые. Но Толмачев на них оборачивался только по привычке. Во-первых, у него теперь была Полина, во-вторых, шеф дожидался.

Савостьянов смотрел по видику фильм о техническом обеспечении ЦРУ. Смотрел, наверное, в десятый или в сотый раз.

— Обрати внимание, — сказал генерал, — какая у них соломорезка. Они через нее пропускают все отслужившие секретные бумаги. Потом бумажная соломка пакуется и сжигается. Это же сколько мороки!

Савостьянов выключил видик.

— Пименов, начальник техгруппы нашей, который месяц пристает: требует установить соломорезки во всех подразделениях Управления. И еще эти… как их… шредеры. Те вовсе могут бумагу в пыль превращать. А я думаю: зачем нам такие цацки? Что, деньги лишние?

— Прогресс… — пожал плечами Толмачев. — Надо, наверное, идти в ногу со временем.

— Чепуха! — вскочил Савостьянов и захромал по кабинету. — При чем тут прогресс? Любите же вы, молодые, болтать о всякой чепухе! Мы же не швейные машинки делаем. Это там нужно современное сборочное оборудование — чтобы производить больше качественной продукции.

Генерал снова включил видик, перемотал фильм.

— Глянь! Это у них называется операционный зал. Чуть ли не на полсотни человек. Да в три смены!

Записывают сообщения своих корпунктов, радиоперехват, телефонную болтовню, переговоры авиадиспетчеров и таксистов. Хотят владеть всей информацией. Смотри, какая техника! Может, и нам завести? Чтобы от прогресса не отставать? Нет, брат… Владеть всей информацией нельзя. Эта цель недостижима, как горизонт. Надо владеть не информацией, а ее основными источниками. Надеюсь, понятна разница?

— В теории — да.

— Хорошо, ют тебе практика. По большому счету, мне наплевать, что говорит в течение года премьер-министр о президенте своему пресс-секретарю. Я не собираюсь их шантажировать, использовать записанную неосторожную болтовню. Но когда я захочу узнать приватное мнение премьера о конкретных действиях президента — мне его сообщат. А когда понадобится внушить премьеру мое мнение — его передадут. Ну, для чего устанавливать подслушку в премьерском кабинете или в спальне?

Да еще операторов сажать на дежурство, пленку изводить… Так и с этими шредерами. Конечно, пожар — лучшее средство от клопов, но какие у нас копятся бумаги для массового уничтожения? Ты их много видел? А сам сколько сочинил? Приехал из командировки, доложил о результатах — и свободен. Я тоже на словах докладываю начальнику. Детали ему не нужны. А потребуются точные цифры или фамилии — спрошу у тебя. То есть каждый должен владеть информацией в том объеме, который необходим для нормальной работы. Не более. Мне не интересно, как Грищенко давит своих жуликов.

А ему не интересно, каким образом я прикрываю его священную войну. Ничего лишнего! Ни машинок, ни бумаг, ни людей!

— Насчет людей… В этом я убедился на собственной шкуре. Фигаро здесь, Фигаро там.

— А что ты хотел? Да, тебе приходится выполнять разнообразную работу. Весьма разнообразную.

Ну, давай наймем тридцать тысяч курьеров. Однако тогда понадобится старший курьер — распределять задания. Ему понадобятся заместители — по отраслям. И контролеры — проверять, как выполняются задания. И через месяц я буду записываться на прием к старшему курьеру. А он начнет брать взятки, чтобы принять меня вне очереди. Это, брат, трагедия госаппаратов, мечтающих владеть всей информацией и полностью контролировать ее прохождение по вертикали. Бумажки как раз и создаются для контроля. Но чем больше бумаг — тем больше вероятность протечки. А спецслужба тем сильнее, чем меньше о ней знает обыватель. Я тебя убедил?

— Вполне, Юрий Петрович.

— Ага. Убедил и утомил. Резюмирую. Пусть лучше в наших кабинетах пыль собирают компьютеры, а не шредеры. От компьютеров хоть польза. Иногда.

Теперь рассказывай о встрече с нашим публицистом. Правда, оригинал?

— Не то слово.

И Толмачев коротко рассказал о предложениях Хоботова.

— Нормальный ход с газетами и телевидением, — одобрил Савостьянов. — Держи руку на пульсе. Теперь скажи: что слышал о Мостовом?

— О вице-премьере? Молодой, честолюбивый…

Баллотировался в Верховный Совет по какому-то забайкальскому округу. Курирует вопросы села.

— Курирует вопросы… Чиновником становишься, Николай Андреевич! Ладно. И это все, что ты знаешь о Мостовом? Не много же… Иди в группу персоналий, пусть копают, как в метро. Надо иметь полное представление об этом скромном любителе села. Его люди, как выясняется, вертятся в Поваровке. Что забыл Мостовой возле дачи Антюфеева? После обеда приедет Акопов. Я отзываю его для нового задания. Познакомишься. Он хороший парень.

— Мы знакомы, — усмехнулся Толмачев. — Заочно. По телефону.

 

25

Седлецкий проснулся оттого, что в кустах неподалеку завозились и закричали птицы. Почти рассвело, с Егорлыка наползали серые клочья тумана, подсвеченные полоской зари.

От неудобной позы, в которой он спал, болела шея. Седлецкий с тихим стоном выпрямился на сиденье и посмотрел на Мирзоева, который беззвучно, едва заметно дышал рядом с закрытыми глазами, сведя к переносице черные брови. Наверное, снилась ему разнообразная гадость. Лишь водитель Вася, удобно устроившись в «спалке» за спинками сидений, весело выдувал носом незатейливую птичью трель.

В кабине было холодно, сыро, воняло соляркой, табаком и потом. Седлецкий посмотрел на свои «Командирские» и выругался сквозь зубы — в это время они должны были подъезжать к Армавиру.

— Подъем! — крикнул он.

— О черт! — грустно сказал Мирзоев, словно и не спал вовсе. — А мне только что приснилась Аллочка из ресторана…

Седлецкий распахнул дверь, вздрогнул от внезапно окатившего холода и вывалился в туман и птичий гомон. Железные стенки фуры покрывали крупные капли росы. Она концентрировалась в ползучие струйки и с тихим шорохом падала в дернину.

Седлецкий помочился в кустах и побежал на шум реки, высоко вздергивая колени — чтобы согреться.

Рокот воды в тумане, осязаемое присутствие неподалеку вздыбленной земли на какое-то мгновение напомнили ему другие горы и плеск других вод.

И неуютно стало ему на камнях прибрежной осыпи, как когда-то в Шаоне перед партизанской ухоронкой. Солнце показалось в мареве, проступили черные волнистые контуры гор. При свете Егорлык оказался узким и мелким — здесь он только начинал свой путь к Манычу. Вода в речке была холодной и пахла грозой. Он разделся, вымылся до пояса и побрился, повизгивая от озноба.

Когда он вернулся к машине, Мирзоев уже развел костерок и устраивал поближе к бледному огню вспоротые банки тушенки, пластал на газете пышный ставропольский каравай и тугое розовое сало.

— С добрым утром, — сказал Мирзоев. — Мог бы и воды прихватить для чая, Алексей Дмитриевич.

— Сами сходите, — сказал Седлецкий. — Заодно и умоетесь. А кроме того, некогда чаи гонять. Обойдемся помидорами. Благо их много.

Мирзоев громыхнул дверью фургона, набрал помидоров в подол рубашки — мыть. Пока он ходил на реку, тушенка запарила и заклокотала. Седлецкий сунул палочку в свернутую раковиной полуотрезанную крышку банки — получилась сковородка.

Вася принес штампованные из фольги тарелки и солдатские ложки.

— Сало будешь, товарищ Билялетдинов? — спросил Седлецкий.

— Минга чушка керек эмес, — сказал Мирзоев и засмеялся. — Ладно, дай кусочек, пока мулла не видит.

После завтрака переоделись в летнюю камуфлированную форму с тусклыми звездочками на погонах. У Седлецкого их было по три на каждом. А на рукаве справа красовалась нашивка в виде щита с российским флагом. На фоне флага скалился волк, над мордой зверя было написано «Гвардейская 3-я танковая Темрюкская дивизия», а под мордой — «Мужество и честь».

— Я тоже такую хочу, — завистливо сказал Вася.

— Не положено, — сказал Седлецкий. — Эти эмблемы только начинают вводить. И то в боевых частях. А твое занюханное хозуправление еще не придумало, кого сажать на флаг. Может, выйдешь с предложением? В качестве эмблемы очень хорош будет суслик.

— Почему же суслик? — обиделся за якобы родное хозуправление Вася.

— Потому что все к себе в норку тянет.

— Тогда лучше хорек, — сказал Мирзоев. — Он тоже в норку все тянет, но к тому же и воняет.

Солнце окончательно утвердилось над горизонтом. Туман над долиной пропал, и распахнулись серо-зеленые просторы предгорий. Открыли тайник.

Пленник сладко спал в ящике, не изменив позы.

Седлецкий взял наугад одну из папок, добытых Георгадзе в сейфе полковника Адамяна, перелистал, присвистнул.

— Серьезные бумажки? — спросил Мирзоев.

— Серьезнее некуда. Ацамян действительно мотался в Ахалкалаки, чтобы выполнить наш заказ на установки залпового огня. И не только в Ахалкалаки. Вообще по этим бумагам можно в какой-то мере представить механику обдираловки в Отдельной армии. Ну и фамилии, естественно, всплывут. А недостающие звенья цепочки поможет восстановить Адамян.

— Если расколется, — задумчиво сказал Мирзоев.

— А куда он денется?

Седлецкий уложил папки в один из чемоданов с «гражданкой», щелкнул замками. Подтолкнул чемоданы поближе к ящику со спящим полковником.

— Препарат долго действует? — спросил Мирзоев.

— Восемь часов.

— Как бы не проснулся в самом интересном месте. Например, на посту ГАИ.

— Значит, надо добавить. Рискнем, не подохнет — туша вон какая…

Мирзоев подтянулся, влез в тайник, покопался в медицинской сумке, снарядил шприц.

— Следующий укол будешь делать ты, Алексей Дмитриевич, — сказал он, закончив инъекцию и спрыгивая наземь.

— Сделаю, — вздохнул Седлецкий. — Раз уж ты перетрудился.

— При Васе, при свидетеле, скажи, что следующая очередь — твоя.

— Моя, моя! А что, по нервишкам бьет? Не ожидал от тебя, Турсун, такой жантильности.

— Не по нервишкам бьет, дорогой Алексей Дмитриевич, а по обонянию. Пока что наша канарейка облегчилась по-маленькому. А через восемь часов, когда наступит твоя очередь…

— Я тебя убью! — сказал Седлецкий. — Потом как-нибудь.

— У меня дома видак есть, — похвастался Вася. — «Шиваки» называется. Ну, фильмы смотрю американские. У них там часто заложников забирают. И я все время думаю: ладно, сидит этот заложник в каком-нибудь подвале или на даче в глухом месте. Руки связаны, рот заклеен. А как он на двор ходит? Ни разу не показали.

— Да, это, конечно, большое упущение в режиссуре, — сказал Седлецкий. — Заводи, Вася.

Покачиваясь и пофыркивая, словно большой зверь, «КамАЗ» осторожно выполз на дорогу. До поворота на трассу Баку — Ростов оставалось чуть больше двадцати километров.

Хороша была машина! Мощная, надежная, комфортабельная. Модель 5410. Серебристая фура, игриво названная «Алка», с холодильной установкой на передней стенке, походила на космический модуль. Она уверенно стояла на сдвоенных шасси и вмещала при необходимости до 20 тонн груза. Одно удовольствие было ехать в кабине! Три кресла, спроектированные по последнему слову эргономики, почти горизонтальное рулевое колесо, на котором не уставали руки, приборы управления, до которых можно дотянуться, не меняя положения тела, «спалка» за сиденьями… И емкость для горючего в 240 литров. Этого хватало на пятьсот километров пробега даже при полной загрузке фуры.

Теперь, ощущая скорость и мощь машины, удобно устроившись у окна, Седлецкий начал понимать, почему на кавказских дорогах предпочитают российские военные тягачи. И еще он допускал, что затея с переправкой Адамяна в рефрижераторе вовсе не сумасшедшая. Поначалу ведь он подумывал использовать военный самолет, но потом решил: свидетелями перевозки полковника могут стать десятки людей — экипаж самолета, техники на аэродромах… Единственное, что сейчас тревожило его в кабине «КамАЗа», это дальняя дорога, на которой могло произойти все что угодно.

А ровная, блестящая под утренним солнцем дорога раскручивалась и раскручивалась. Водитель Вася попытался сделать свой дом на колесах по возможности уютным. Причем исходил из собственных представлений об уюте и красоте. Над лобовым стеклом висела в два ряда бахрома из вязаных красных шариков — раздражительный сигнал для гаишников. В центре гирлянды покачивалась на тонкой резинке собачка из латекса — неизвестной породы, с бантиком на шее. На панели приборов лыбились похожие на собачку красотки из журналов. Рулевое колесо Вася обмотал красным плюшем, надежным убежищем дорожной пыли. А на рукоятку переключения скоростей навинтил прозрачный шар из плексигласа, в котором полыхала попавшая туда чудесным образом красная роза. Сиденья в машине прикрывала рогожка, плетенная из красных капроновых шнуров. В общем, человек в кабине Васиного сухопутного крейсера должен был чувствовать себя в максимальном комфорте. Для того чтобы Седлецкий с Мирзоевым и вовсе воспарили душой, Вася включил магнитолу.

затянул под гитару неустойчивый ресторанный тенор.

— Отставить! — поморщился Седлецкий.

— Так это же Звездинский! — сказал Вася.

— Да хоть …динский, — отмахнулся Седлецкий. — Заткни его.

Записи шансонье Вася выключил, но в отместку поймал какую-то веселую радиостанцию, где натужно-бодрая блатная скороговорка ведущих перемежалась с воплями негритянских рок-ансамблей.

Перед поворотом на трассу Баку — Ростов их притормозили у бетонной коробки поста ГАИ. К машине вразвалку подошел младший лейтенант лет тридцати. Несмотря на ранний час, темные влажные разводы пятнали форму под мышками и пот орошал его одутловатое лицо. Вася неторопливо открыл дверь машины и посмотрел свысока на потного милиционера.

— Чего везете, воины? — спросил младший лейтенант.

Водитель протянул накладные.

— Ага, — глубокомысленно покивал гаишник. — Помидоры. А где разрешение на вывоз?

— Какое разрешение? — спросил Седлецкий через голову Васи.

— Разрешение краевого управления заготовок…

На такое количество груза обязательно нужна бумага.

— Послушай, командир, — вздохнул Седлецкий. — Нас никто не предупредил, что понадобится какое-то дурацкое разрешение!

— Вы называете дурацким решение краевых властей? — удивился младший лейтенант. — Очень интересно.

— Ну, не дурацким… Извините. Это же не наша вина, что мы не в курсе здешнего законотворчества.

— О-о! — пригляделся наконец к Седлецкому младший лейтенант. — Вон у нас какие грамотные прапоры… Ну-ка, попрошу всех выйти!

— Позвони в краевую администрацию, лейтенант! — с раздражением сказал Седлецкий. — Спроси Сарану. Он тебе все объяснит. Ведь для армии везем овощ, для солдат!

— Не буду никому звонить, — сказал лейтенант и оглянулся.

Подошел еще один гаишник. На толстом животе у него болтался автомат.

— Выходите, — с заметной угрозой сказал офицер. — Или вас два раза приглашать?

Выбрались вояки из кабины на дорогу. Глупо все складывалось. Мимо прогудел первый автобус на Черкесск. И на трассе Баку — Ростов закипало движение. Солнце отсвечивало в стеклах пролетавших машин. В кустах возле поста ГАИ орали воробьи. А бравые прапорщики Российской Армии послушно строились перед младшим лейтенантом милиции.

— Извините, — сказал Седлецкий. — Может, вы и вправду из милиции. А может, из банды. Вон в газетах рассказывают чуть ли не каждый день… как бандиты, переодевшись в милицейскую форму, щупают на дорогах дальнобойщиков.

Младший лейтенант поморщился, почесал пальцем затылок под фуражкой, но подначку проигнорировал.

— Чего везем? — спросил он довольно миролюбиво.

— Так помидоры же! — буркнул Вася. — Глухой, что ли, командир?

— Понятно, что помидоры. А под помидорами чего?

— А чего там может быть?

— Не знаю… Может, самопальная чеченская водка. Может, неучтенные стволы. Мало ли чего можно напихать в такую дуру! Ладно. Пошли смотреть.

Вася повел младшего лейтенанта к двери фуры.

Гаишник с автоматом на пузе бдительно следил за Седлецким и Мирзоевым, словно боялся, что они впрыгнут в кабину и унесутся в сияющую даль, давя всех на пути и поливая дорогу самопальной водкой.

Через минуту Вася с лейтенантом вернулись. Водитель был мрачен. Перехватив взгляд Седлецкого, он выразительно потер пальцы. Интересно, подумал Седлецкий, сколько дать?..

— Предъявляйте разрешение — и можете ехать, — сказал младший лейтенант и снял фуражку, обнажив застенчивую молодую лысинку. — Ты гляди, жара какая, спасу нет… А ведь только солнце встало.

Что днем будет!

— Сейчас поищу разрешение, — усмехнулся Седлецкий. — Оно, наверное, в бардачке завалялось.

— Слушай, командир, — вдруг сказал Мирзоев. — У тебя связь с городом есть?

— Куда звонить собрался?

— Твоему начальнику. Расскажу, как ты нас, защитников родины, на бакшиш раскалываешь.

— Какой еще бакшиш, товарищ прапорщик?

— Знаешь, Алексей Дмитриевич, — повернулся Мирзоев к Седлецкому, — я слушал и думал: когда же проснется совесть у этого, так сказать, милиционера?.. Нет, не проснулась. При вывозке сельхозпродуктов в больших количествах за пределы края нужны лишь документы, подтверждающие, что помидоры, например, не украдены, а куплены. Для нас никакой справки не нужно — в документах ясно сказано, где и с какой целью проведены закупки.

— Тогда поехали, — буркнул Седлецкий. — Не мог раньше просветить, юрисконсульт?

— А ты не спрашивал, — пожал плечами Мирзоев.

Младший лейтенант косо надел фуражку и попытался что-то сказать, но Седлецкий отмахнулся:

— Молчи! Знаешь, почему у нас милицию не любят? Потому что в ней есть такие говнюки, как ты.

Не успели отъехать по трассе от поста ГАИ, как сзади послышалось завывание милицейской сирены. Вася посмотрел в зеркало и вздохнул:

— Менты гонятся… Во насели!

Шустрый милицейский «жигуленок» с мигалкой и сиреной обогнал рефрижератор и остановился у обочины. На дорогу выпрыгнул давешний младший лейтенант. Он улыбался еще издали.

— Чую, придется прорываться с боем, — сказал Седлецкий. — Вон как лыбится. Наверняка очередную гадость придумал. Нет, в нашей веселой стране ничего нельзя планировать. Обязательно в самый неподходящий момент вылезет из кустов младший милицейский лейтенант и спросит: а чего вы тут, ребята, делаете?

Но Седлецкий ошибся.

Светски улыбаясь, младший лейтенант сказал:

— Кажется, у вас холодильная установка не включена. Когда мы с водилой в фуру заглядывали, я думал: сейчас холодненького нюхну. А то жара, спасу нет. Но холода не было.

— Забыл, блин! — хлопнул себя по лбу Вася. — Спасибо, командир…

— Из спасибы не напьешься.

— На! — Седлецкий протянул в окно пригоршню смятых купюр. — На, родной! Доволен?

Младший лейтенант разгладил деньги, сложил и сунул в карман. Сплюнул на колесо «КамАЗа» и с достоинством пошел к своему «жигуленку». Вася резко взял с места.

До Армавира доехали без задержек. Перед мостом через Уруп стоял скромный зеленый «уазик» военной автоинспекции. Облокотясь на капот, зевал молодой старлей в тщательно подогнанной форме.

— Кажись, нас дожидает, — сказал Вася. — Вон поворот на Армавир. А вон речка. Как и договаривались.

«КамАЗ» притормозил около машины ВАИ. Седлецкий выбрался на дорогу и представился.

— Ну, мужики! — раздраженно сказал старлей. — Я уж тут почти три часа припухаю.

— Виноват, товарищ старший лейтенант! — прогнулся Седлецкий. — Милиция прицепилась.

— Полетели, полетели, — сказал старлей, строго оглядывая «КамАЗ». — Хотел бы я знать, что вы туда напихали? Из-за чего такой шухер?

— Сами удивляемся, — пожал плечами Седлецкий. — Нам ведь только приказали доставить груз.

Предгорье кончилось. Зеленые холмы постепенно отступили, и вокруг машины поплыла бурая равнина, расчерченная прямоугольниками желтых убранных полей, черной пашни и светло-зеленых овощных плантаций. В поймах мелких рек овощевники, окруженные белесыми прозрачными вербами и пирамидальными тополями, наступали на серые высокие тростники. В поле двигались машины и крохотные людские фигурки — рабочий день разгорался.

Показался Кропоткин — разбросанный малоэтажный город на кубанском берегу. Вдали над садами поднимались вяло дымящие трубы. Едва кончился город, Седледкий неожиданно задремал, а когда открыл глаза от солнца, они миновали последние строения на окраине Тихорецка.

— Расскажи что-нибудь, Турсун, — зевнул Седлецкий. — А то опять засну.

— Ну и спи, — сказал Мирзоев. — Что я тебе, телевизор?

— Тогда я почитаю стихи, — пригрозил Седлецкий.

— Если собственные, то мне, думаю, лучше выйти.

— Не бойся, — вздохнул Седлецкий, — я пишу только отчеты.

И он начал размеренно читать «Скифов». Мирзоев каменно уснул на третьей или четвертой строфе. А Вася неожиданно резко затормозил, потряс головой и попросил:

— Не надо! Уже руль не держу от вашего ля-ля. Как гипноз!

— Дикари, — с грустью обронил Седлецкий.

Вася начал рассказывать содержание крутого полицейского фильма, который недавно крутил по своему видику. Этого хватило надолго — с причмокиванием, меканьем и матерными междометиями-до станицы Кущевской.

— Почти двенадцать часов, — вдруг прервал свою сагу Вася. — Ползем, как на кобыле. Может, пообедаем? Тут есть одна забегаловка.

— Через два часа — Ростов, — сказал Седлецкий. — Там и пообедаем.

Зеленый «уазик», бегущий впереди, остановился. Вася тоже затормозил. Седлецкий с Мирзоевым выбрались размяться.

— Осталось тридцать километров, — сказал старлей из ВАИ. — А потом начинается Ростовская область. Так что я поехал назад.

Он помялся, в глазах мелькнуло чисто детское любопытство.

— Намекните хоть, что везете, мужики! А то я себя дураком чувствую. Клянусь, никто не узнает!

— Ну, если клянешься… — хмыкнул Седлецкий. — Пошли.

Старлей осмотрел штабеля ящиков и понимающе кивнул:

— Хорошо замаскировали. А за помидорами что?

— Помидоры, — шепнул Седлецкий. — Только очень большие.

Он прихватил ближайший ящик с багровыми плодами сорта «бычье сердце» и отнес к «уазику».

И дальше полетела степь, неуловимо меняясь от зелено-желтой к желто-зеленой. Теперь до самой Москвы они ехали без сопровождения. Седлецкий просил армавирского коллегу прикрыть машину только потому, что начальный их путь пролегал по территории дислокации Отдельной армии. Мало ли что… Вдруг Георгадзе передумает!

Дорога была однообразной. Горячий ветер из степи, настоянный на чабреце, не успевал сушить мокрую кожу.

— Скучно-то как, — сказал Седлецкий, зевая. — И это называется спецзадание…

— Сейчас тебя повеселят, — показал вдаль Мирзоев. — Артисты дожидаются.

Впереди показался казачий разъезд. Вася не доехал до него с десяток метров и затормозил. Некоторое время они разглядывали друг друга. Экипированы казаки были пестро — в летней камуфляжной форме с лампасами, с красными широкими погонами, в синих, похожих на милицейские, фуражках с алыми околышами. Правда, вместо лихих ахалтекинцев или дончаков под казаками были заседланы «Явы» и «Ямахи», ревущие на всю степь. А в центре этой механизированной конницы, как кобыла среди жеребят, стояла пропыленная серая «Волга».

— Земляки! — вздохнул Седлецкий и взялся за ручку двери.

— Только не возникай, — сказал Мирзоев. — Будь с народом попроще.

Седлецкий вышел на шоссе, расправил плечи и гаркнул:

— Здорово, станишники! Кого стреваете?

— Здорово, коли не шутишь, — отозвался один из казаков — кривоногий, щуплый, с азиатскими скулами и редкими усами; на погонах у него блестело по две звездочки. — Кого надо, того и стреваем. Откуда следуете? Шо везете?

— Со Ставрополя следуем, хорунжий, — вытер лоб Седлецкий. — А везем боеприпасы для войска.

— Шо за боеприпасы?

— Для столовой гвардейской Третьей танковой Темрюкской дивизии, — отрапортовал Седлецкий и показал нашивку на рукаве. — Аида, глянешь.

Казаки посмотрели в распахнутую дверь фуры и загоготали:

— Славные боеприпасы! Чисто противотанковые!

— Ты, старшой, мабугь, тутошний?

— Тутошний, — подтвердил Седлецкий. — С города Ростова, с Александровки. В Молочном переулке жил до призыва.

— Тю! — заулыбался хорунжий. — А я с Сельмаша. С Зеленодольской. Почти соседи! До дому-то заедешь?

— Обязательно, — кивнул Седлецкий.

— Ну, как там, в Ставрополе? Чечня не давит?

— Вроде нет.

— А мы тут чечню держим, — вздохнул хорунжий. — Милиция не совладала. Чечня грошенятами потрясет, ну, милиция — лапки кверху. Руководство, слышь, и попросило казаков подержать дорогу. Опять, значит, мы при деле. Так что не обижайся, земеля.

— Чего ж обижаться — службу справляешь. Возьми хлопцам помидорок. Возьми, возьми! Это из моей личной заначки — не сомневайся. Билялетдинов!

Мирзоев подбежал на рысях и вытянулся.

— Обеспечь казаков доппайком.

— Есть! — Мирзоев вытянул ящик, а за ним другой.

— Значит, до самой Москвы едешь? — спросил хорунжий. — Что там, наверху, про казаков брешут? Сулили-то много.

— Ничего не брешут, — отмахнулся Седлецкий. — Сулили, да посулы пролили. За власть дерутся. А у казака воля — на конце шашки. Смекаешь?

— А то нет! Ладно. Еще трошки потерпим, а там разберемся. Разберемся!

И опять полетела под колеса дорога. Несколько раз их останавливали одиночные автомобилисты и спрашивали, не из Дагестана ли путь держат.

— Интересно, что они с этим Дагестаном носятся? — удивился в конце концов Мирзоев.

— Дальнобойщики оттуда тряпки везут, — объяснил Вася. — Ченч делают.

— А ты вправду из этой… Александровки? — спросил у Седлецкого через некоторое время Мирзоев.

— Да, — неохотно буркнул Седлецкий. — Давно не был дома… Родителей уже нет, а с братьями не очень родичаемся.

Знакомые пошли места, даже сердце чуть-чуть защемило от воспоминаний. Речка Кагальник, Азовский канал, Батайск… И часу не прошло, как они расстались с казачьим разъездом, а уже показались на правом берегу широкого Дона белые дома и зеленые пятна парков. Под Аксайским мостом шел вверх теплоход. В Цимлу, наверное, спешил и дальше — в Волгоград или в Москву. В легких блескучих волнах мелькали головы и загорелые плечи. Отдыхал народ.

— Может, искупнемся, начальники? — спросил Вася. — По-быстрому, а?

— Отставить, — тихо вздохнул Седлецкий.

На проспекте 40-летия Победы, неподалеку от родного дома Седлецкого, они заправили машину и сами заправились в небольшой уютной закусочной.

Дальше понеслись, не мешкая. Надо было побыстрее выбираться из города, пока в своем ящике не очнулся полковник Адамян.

Их остановили перед постом ГАИ — уже на Новочеркасском повороте. Сумрачный пожилой капитан проверил документы и спросил:

— Ночью тоже собираетесь следовать?

— Обязательно, — сказал Седлецкий. — Нам нужно быстрее.

— Быстро только кошки… сами знаете. А слепыми родятся. Ох, воины, держите ушки на макушке! Ночью не останавливайтесь нигде. Ну а как остановят… Запомните: наши, милицейские, ночью посреди дороги не тормозят. А если тормозят — значит, не наши.

…Они находились в дороге вот уже девять часов.

А проехали меньше четырехсот километров. Впереди было еще почти девятьсот.

 

26

— Я хочу с ним поговорить, — сказал Акопов.

— Зачем? — удивился Савостьянов. — Он ведь и так сделал полнейшее досье. Не хватает, может быть, только размера обуви твоих будущих клиентов.

— Деталей мне и не хватает, — сказал Акопов. — Вроде размеров обуви.

— Ну, как знаешь, — буркнул Савостьянов, потянувшись к телефону. — Беда с вами, мастерами…

Договорился он быстро. Положил трубку и сказал:

— Сегодня с девятнадцати до двадцати часов ждет на Елецкой. Вот адрес. Запомнил?

…Дом был громадным — настоящий лабиринт из нескольких состыкованных корпусов в шестнадцать этажей, со сквозными арками с улицы во двор.

В таких домах хорошо держать конспиративную квартиру — не успеешь примелькаться, не познакомишься с соседями. Если специально не захочешь, конечно. Массивная громада дома, как титанический крепостной вал, прикрывала довольно широкий двор, заставленный качелями, песочницами и легковыми машинами разной степени побитости и помытости. На огороженной сетью площадке в центре двора орали взрослые мужики — они пинали мяч на зависть мальчишкам, обсевшим самодельные, криво сваренные из труб ворота.

По узким разбитым дорожкам полуголые молодые мамаши и бабушки возили в колясках голеньких младенцев. А совсем древние старушки восседали на скамьях присяжных в тени подъездов.

Жара стояла — такая жара, какая случается в Москве в конце июля, когда ветер на несколько дней заворачивает с юго-запада и доносит до столицы сухой и мутный воздух из лесостепной зоны за Окой.

Акопов впервые попал в этот новый район, выстроенный на месте какой-то деревни. Район напоминал полуостров — с трех сторон его окружали глубокие и широкие овраги с остатками березовых рощиц по склонам, овраги, в которых, вероятно, еще недавно текли ручьи. Теперь на дне желтела грязь, засосавшая всяческий металлолом. Самый широкий овраг пересыпали длинной дамбой с дорогой поверху. По этой дороге Акопов и шел от станции метро «Красногвардейская» на Елецкую улицу.

По пути от Рождественского бульвара на эту окраину Акопов думал не о новом и весьма неожиданном задании, а о Людмиле. Он был уверен, что они расстаются ненадолго. Так ей и сказал:

— До встречи! Вот закончим это дело…

— Да, — живо перебила она. — Да. Вот закончим…

Теперь он вдруг подумал, что старая скрипучая дача на окраине грязного неказистого поселка была два с лишним месяца его единственным настоящим домом. Теперь надо будет привыкать к новому жилищу. Абашкин, начальник коммунально-бытовой службы, предложил две однокомнатные квартиры — одну на Тишинской, другую где-то у черта на куличках, в Кунцеве. Акопов от обеих отказался.

Абашкин начал скулить: мол, он не волшебник и не жулик из префектуры, чтобы держать в заначке на выбор дефицитные однокомнатные квартиры, которые их сиятельство, то есть Гурген Амаякович, будет перетряхивать, как корова сено. На что Гурген Амаякович сказал, что однокомнатную квартиру Абашкин может оставить за собой на тот случай, если его выгонит жена — за невыносимое занудство.

А Гургену Амаяковичу нужна теперь трехкомнатная квартира в тихом старом районе, ибо Гурген Амаякович собирается в ближайшем будущем жениться.

— А зачем три комнаты? — посчитал на пальцах Абашкин.

— Ужены куча детей — от первых браков, — отрезал Акопов. — Могу я на старости лет получить нормальное жилье, а?

Теперь, шагая по гулкому галдящему двору, обходя человеческий муравейник, Акопов передернул плечами и мысленно поклялся: никаких уступок Абашкину — только в центре города и только в старом доме. С высокими потолками и толстыми стенами.

Конспиративная квартира была двухкомнатной, светлой, выходила во двор. В распахнутые окна доносились вопли великовозрастных футболистов и звонкие удары по мячу. Несмотря на стандартную мягкую мебель и занавеси на окнах, квартира выглядела нежилой. Поначалу Акопов не мог решить, откуда это ощущение, а потом понял. Любое жилище несет отпечаток личности хозяев и возраста. Это выдают вещи — картинки на стенах, игрушки, цветы, тапочки у порога, книжка на столе, телефонный счет в раме зеркала в прихожей. Здесь же не было ничего такого, даже настенного календаря.

Книжный шкаф зиял пустыми полками, а в солидном серванте пылились разнокалиберные фарфоровые чашки. И бежевое покрывало на широкой тахте, казалось, окаменело с тех пор, как его застилали в последний раз.

Лишь на кухне, обставленной простенькой мебелью, витали слабые запахи жизни — хлеба, лука, горячего масла.

— Я как раз решил поужинать, — сказал хозяин. — А заодно и пообедать. Ты как — присоединишься?

— Не откажусь, — потер руки Акопов.

— Тогда садись поближе к столу, покроши зелень в салат. Из метро вышел, смотрю — бабуля петрушку продает. Так петрушки захотелось!

Акопов сполоснул руки под краном, исподтишка поглядывая на хозяина, который увлеченно переворачивал на сковородке шкворчащее мясо. Полковник Рябушев был одним из высокопоставленных чиновников московской милиции. Причем он не всегда сидел «за столом» — побывал со специальными заданиями и в Афгане, и в Вильнюсе, и в Сумгаите. На работу в органы был командирован Управлением еще при Андропове, когда создавалась союзная структура. Последние несколько лет занимался организованной преступностью, и, наверное, никто не знал авторитетов уголовного мира Москвы лучше этого полноватого, добродушного с виду человека с грубыми чертами лица и едва заметным рваным шрамом на скуле, полученным в давней потасовке, когда Рябушев был курсантом Волгоградской высшей школы милиции.

Нож, которым Акопов крошил петрушку, неизвестный мастер сработал из рессорной стали и отточил до бритвенной остроты. Рукоятка из кругляшей цветной пластмассы являла чудо искусства зоны.

— В Виннице, в колонии, подарили, — сказал полковник, заметив интерес Акопова к ножу. — Пропадают таланты… И что характерно, считай, голыми руками сделано, без всяких станков — одним пердежным паром. Только ножичками там сейчас не ограничиваются. Они перешли в разряд милых семейных сувениров для командированных менговских шишкарей. В зоне нынче все можно достать — к сожалению, она выходит из-под контроля наших ИТУ. За колючку иной пахан сваливает отдыхать.

А замначальника колонии по режиму бегает по властям с поручениями вора. Пахан же сидит в персональной камере — с телевизором, кондиционером и факсом. И с личной охраной. Как в кино!

Рябушев надолго замолчал. Наконец они уселись за стол. На тарелке Акопова оказались два больших куска мяса, истекающих соком. Он посыпал сверху петрушки, взял хлеба.

— Остограммиться не хочешь? — спросил полковник.

— На деле не пью, — сказал Акопов с полным ртом.

— Тогда и я не буду. Про какие дополнительные данные толковал там Юрий Петрович?

— А я и сам не знаю, — честно признался Акопов. — Давай прокрутим все сначала. Если у меня появятся вопросы, растолкуешь в деталях. В досье картинки двухмерные, а мне объем нужен. Понимаешь, что хочу сказать?

— Хорошо. Кто у нас первым номером? Гоги Рваный. Он же Хананиашвили, он же Гагуа, он же Мамаладзе… Пятьдесят четыре года. Две «ходки» в зону — на заре туманной юности. Последние двадцать шесть лет не сидел. Не потому, что перестал нарушать закон, а потому, что резко поумнел и перестал попадаться. Сам работу больше не делает-для этого есть куча хорошо организованных «шестерок».

Уроженец Сухуми. Жил в Таджикистане, где, кстати, и мотал последний срок. Всплыл в Москве в середине восьмидесятых с деньгами «цеховиков» из Абхазии. Был поначалу, так сказать, их полпредом в столице СССР. Выбивал за взятки фонды, кредиты, льготы для подставных предприятий. Отсюда же его нынешние широкие связи в среде чиновничества.

Потом занялся собственным делом — камешками и драгметаллами. Но быстро понял, что связываться с государством, имеющим монополию на операции с золотым запасом, слишком рискованно. Тем более что магаданские каналы покупки ворованного золота уже контролировали дельцы с Северного Кавказа — чеченцы и ингуши. Группу скупщиков на Колыме так и называли «Ингушзолото». И Рваный занялся бизнесом, который стремительно выходил в лидирующие, — наркотики и оружие. Привлекался к следствию как подозреваемый в организации транзита наркосырья из Таджикистана и оптовой перепродажи вооружения, украденного в Закавказье на складах частей Российской Армии.

В обоих случаях его освобождали из-под стражи.

Естественно, под дружные аплодисменты «шестерок» Рваного.

— Кто же ему масть сдавал — следствие или суд? — поинтересовался Акопов.

— В первом случае обвинение не смогло представить суду убедительные вещественные доказательства, — вздохнул полковник. — А ведь были в деле поначалу! Были и сплыли. Следователь уже вынес постановление о приводе Рваного для дачи показаний, но…

И полковник поведал печальную историю о том, как таинственным образом бесследно исчезли все вещдоки. О чем можно было разговаривать с Рваным? О погоде? Во втором случае все складывалось серьезнее. На даче, которую снимал Гоги, гэбэшники взяли целый арсенал — машинами вывозили. Следствие собиралось передавать дело в суд, но тут пропали два свидетеля обвинения. Вот так — взяли и пропали! И до сих пор — никаких следов.

Либо они на Багамах, либо на том свете в шатурских болотах. Без показаний этих свидетелей обвинение не могло подвести Рваного под статьи о преступном сговоре с целью присвоения госимущества в особо крупных размерах и организации группы с целью сбыта краденого в тех же особо крупных. И вот минимальный червонец, который корячился Рваному, то есть десять лет без надежды на амнистию, его миновал. А тут еще адвокаты Гоги сумели доказать, что в сроки, выявленные следствием, он дачей не пользовался и виноват лишь в сделке с субарендой. Не тем, мол, доверился людям… То есть отвечать за арсенал на даче Рваный может лишь в той части, в какой все это касается нарушения договора об аренде.

Полковник рассказал, как с расширением боевых действий в «горячих точках» Гоги Рваный расширял и свой бизнес. По скромным подсчетам, он контролировал к настоящему времени около сорока процентов нелегального оборота оружия на территории бывшего Советского Союза. Эмиссары Рваного начали обживать рынки Западной Европы и стран развалившегося Варшавского Договора. Речь шла уже не только о пистолетах и автоматах, но о самых современных зенитных комплексах, минометах, установках залпового огня, противотанковых ракетах и даже истребителях. Из базук и минометов, купленных у людей Гоги, палили друг в друга сербы с хорватами. У Рваного — целая сеть поставщиков, среди которых немало офицеров и прапорщиков армейских групп и частей. Когда государство перестало стыдиться оружейного бизнеса и открыто признало, что торгует оружием, у многих военнослужащих тоже лопнули моральные подпорки. Тем более что офицерство из достаточно зажиточной касты перешло в категорию малообеспеченной и люмпенизированной части общества.

Особенно дружеские отношения у Рваного сложились с командованием Отдельной армии. Начальник особого отдела Дцамян напрямую связан с «экспедиторами» Гоги. Служебное положение позволяет ему прикрывать все незаконные операции с оружием и техникой.

— Я читал об этом в обзорном отчете, — сказал Акопов. — А что Гоги любит? Водку, селедку, девочек, пинг-понг? Должен же он что-то любить, кроме денег?

— И водку любит, и селедку, и девочек, — усмехнулся полковник. — А пинг-понг ему заменяет баня. В Краснопресненских бывает два-три раза в неделю. Гудит часами. С месяц назад, например, очень весело мылся с генералом Ткачевым, командующим Отдельной армией.

— Тогда поговорим о деталях… В какое время приезжает в бани, сколько человек сопровождают, на каких тачках, где их оставляют?

Полковник достал компьютерную распечатку.

— Здесь вся информация. Запомнишь?

Через несколько минут Акопов вернул листки.

— Готово. Второй номер?

— Федя Монастырский. Из славянской группировки. Игорный бизнес, контроль авторемонтных станций, сеть кафе и ресторанов. Почти легальное дело, большие деньги и большая дружба с людьми из властных структур, вплоть до правоохранительных. Никакого отношения к заговору, в отличие от Рваного, не имеет. Ненасытная утроба — и только.

— Понял, — кивнул Акопов. — Голова для счета.

— Вот именно, — сказал Рябушев. — Отдаю Федю по одной причине — его дружеские объятия кое для кого становятся слишком тесными. А взять на горячем не можем. Также, как и Рваного.

— А что любит этот друг больших людей?

— Пожрать любит. На Алексеевской есть кафе «Ласточка». Тихий уголок, готовят прекрасно. Монастырский почти каждый вечер здесь ужинает. У него свой кабинет. За столом решает самые щепетильные вопросы. Обычно Федю пасут две гориллы. Возле двери в кабинет, со стороны общего зала, у них свой столик.

— Значит, Федя в кабинете один?

— Нет. Как правило, с гостями. С нужными людьми. Или со своим бухгалтером Кругловым. Федя зовет его министром финансов. Вот фото Круглова. Между прочим, закончил аспирантуру Плехановки… Ученик нынешнего председателя Верховного Совета.

— План кафе имеется?

— Вот, держи.

— Кто третий?

— Дуся Алмаз. Крестник Лаврентия Павловича — вышел после первой отсидки по амнистии пятьдесят третьего года. Правда, вскоре снова загремел. И утихомирился только после того, как получил мощный и устойчивый радикулит. Живет на природе, на даче в Донине — это по Горьковской дороге. Повар, врач, массажистка и десяток мордоворотов. На старости лет Дуся подался в политику. Наверное, хочет в будущем баллотироваться в Верховный Совет. Пока же на деньги от рэкета ларьков и грузоперевозок финансирует радикальные движения. И на всякий случай — некоторых чиновников. Причем, что любопытно, среди них немало участников заговора. Совпадение?

— Не понимаю, — задумчиво сказал Акопов. — Не понимаю, зачем эти лезут?

— Чиновники?

— Нет, воры в законе. Если допустить, что заговор удастся, то Рваного и Алмаза новые власти непременно посадят. Или застрелят при попытке к бегству. Или удавят втихаря.

— Тут ты не прав, — сказал Рябушев. — Не будут их убирать при попытке к бегству. Наоборот, устроят показательный процесс, объяснят народу, как замечательно начали бороться с организованной преступностью, в отличие от предыдущих товарищей. Эта самая преступность теперь долго будет красной тряпкой, которой возбуждают толпу перед выборами или после переворотов.

— Пусть так. Но неужели воры не догадываются, куда суют головы?

— Догадываются. Однако надеются, что великая криминальная революция поможет въехать на плечах заговорщиков в настоящую власть. Легализует и бизнес, и их особы. Между прочим, Рваного с Алмазом мне жалко.

— Не понял! — поднял брови Акопов.

— Жалко. Их можно было просчитывать. Представь себе стихийное бедствие… К примеру, гололед зимой. Надо запастись песочком и посыпать на самых опасных участках. Полностью устранить аварии нельзя, но сократить их, и довольно значительно, можно. Так и со старыми авторитетами. Они хоть как-то контролируют ситуацию, с ними есть возможность договориться. На смену им идут новые, молодые. Настоящие волки. Эти не разговаривают. Сначала стреляют. Никаких сантиментов, никаких намеков на воровскую солидарность и честь.

— А ты договаривался?

— Со старыми — да. С новыми — ни разу. Поэтому, брат, возьми и четвертого. Из моей личной заначки. Тоже в качестве головы для счета. С Юрием Петровичем мы эту деталь обговорили.

— Кто?

— Игорь Балабанов, для своих — Балабан. Бывший чемпион Союза по штанге в полусреднем весе. Спортсмен, красавец, без компьютера ни шагу. Деловые связи в Канаде и в Штатах. Специалист по отмыванию денег, по операциям с цветными металлами. Есть недоказанные эпизоды с оружейным плутонием. Взять не можем — уничтожает и конкурентов, и всех потенциальных свидетелей.

— Пожалуй, с него и начну, — сказал Акопов после некоторого размышления. — Вторым пойдет либо Рваный, либо Алмаз. В целом же все будет выглядеть как начало войны старых с молодыми. Ты мне сам подсказал этот ход.

— Неплохо, — согласился Рябушев. — Вот и готовая версия для моих начальников.

Длинный летний день догорал. Фонари на Ореховом бульваре еще не зажигались, но дорога опустела, и многочисленные ларьки возле станции «Красногвардейская» уже были закрыты. Акопов успел купить в лавчонке, похожей на собачью будку, бутылку «пепси» — после жирного наперченного мяса, которым его угощал полковник Рябушев, очень хотелось пить. Только поднес бутылку ко рту — толкнули. «Пепси» пролилась за пазуху.

— Извините, — буркнул толкнувший и сунул деньги сидельцу лавки. — Две пачки «Мальборо», пожалуйста.

Взял сигареты и повернулся к Акопову.

— Еще раз извините, боялся — не успею.

— Тебе надо называться не Толмачевым, а Толкачевым, — пошутил Акопов, вытирая носовым платком грудь.

— Вот так встреча! — удивился Толмачев. — Впрочем… У тебя же здесь свидание. Нормально прошло?

— Нормально. А ты что здесь делаешь?

— Живу, — пожал плечами Толмачев.

Он расковырял пачку сигарет, протянул Акопову. Тот лишь отмахнулся. Отошли от киоска, присели на бетонный парапет, ограждающий вход на станцию метро. Толмачев закурил. Синий дым встал столбиком в спокойном воздухе.

— Вообще-то здесь хорошо. Просторно. Не то что на Тишинке. Я там в прошлом году жил.

— А где?

— В Малом Тишинском переулке.

— Значит, это твою бывшую нору предлагал мне Абашкин! — засмеялся Акопов. — Я ж пока без квартиры. Ладно. Побегу. На электричку надо успеть.

Толмачев достал из портфеля сводное расписание, полистал.

— Не успеешь. Отсюда до Ленинградского вокзала — минут сорок. А последняя электричка до Поваровки уходит через полчаса. Арифметика! Так что пошли ко мне. Пошли, пошли!

Акопов заколебался:

— Неудобно. Дома-то что скажут?

— А кому говорить?

И они двинулись от станции через двор, потом через пустырь, по широким натоптанным тропкам в зарослях пижмы, шапки которой еще желтели в надвигающихся сумерках. Здоровенный черный ньюфаундленд подбежал к Акопову, обнюхал и побежал в траву, где прилег грузный мужчина в летах, неухоженный, с трехдневной щетиной на щеках.

— Это Нюшка, симпатичная псина, — представил собаку Толмачев. — На шестом этаже живет.

А это Глорий Георгиевич Пронин. Писатель.

— Хозяин?

— Нет, Нюшкин приятель.

Пронин приветственно помахал рукою, пребывая в позе римского патриция в бане.

— Присоединяйтесь, — сказал писатель из травы. — Пока есть к чему. — И продемонстрировал початую бутылку вина.

Толмачев отмахнулся.

— А почему на метро катаешься? — полюбопытствовал Акопов. — Разве тебе не полагается разгонная машина?

— Полагается, но у меня же своя есть, да вот колодки начало клинить. А заняться некогда.

— Так сообщи в техотдел! И срок дай — три часа.

На колодки более чем достаточно.

— Ты не понял, — вздохнул Толмачев. — Машина моя. Личная.

— Ну, ты даешь! А если тебе в метро ноги оторвут? Это по какой статье расходов пойдет? По личной или государственной? Еще один большевик на мою голову…

У самого дома их настиг ровный тяжелый гул.

— А говоришь — тихо тут, — сказал Акопов.

— Иногда гудят. Грунт возят. Достраивают метродепо.

— Это не грунт возят, — сказал Акопов, прислушиваясь. — По-моему, это броня идет.

Они побежали от подъезда к углу дома по заросшему бурьяном газону. Зрелище, открывшееся им, потрясало. Широкой улицей Мусы Джалиля, мимо липовых аллей, мимо скверов, забитых легковушками и собаками, стремительно шла колонна боевых машин пехоты, раскрашенных под лягушачью кожу. Из плоских башен торчали зачехленные стволы.

В такт движению покачивались антенные штыри.

Облачка выхлопов скручивались в сизую ленту, которая висела над пустынной дорогой в теплом воздухе позднего вечера.

— Неужели опоздали? — пробормотал Акопов.

 

27

Генерал задерживался. В присутственные дни он обычно приходил ровно к девяти. На сей раз Толмачев успел разложить заметки надень, поработать с компьютером и даже перехватить в буфете кофе с рогаликом. Подумав, он взял еще чашечку, потому что чувствовал себя неважно. Не выспался — почти всю ночь вспоминали с Акоповым жизнь, в которой оказалось немало пересечений и общих знакомых.

А когда дело коснулось Сурханабада, решили выпить, ибо в той прошлогодней истории оба чудом остались живы.

Акопов позвонил в одиннадцатом часу.

— Шеф на месте? Странно… Передай ему, что заболел Савченко. Пусть даст команду поискать замену. Ты-то сам как? Головка не бо-бо?

— Кофейком отбиваюсь, — засмеялся Толмачев. — А кто такой Савченко?

— Из моей новой команды. Хороший исполнитель. Жалко, что свалился с температурой. Представляешь, у мужика ангина! В сорок-то лет…

— Исполнитель? А что он исполняет?

— Русские народные песни. Ну и дремучий ты, брат! Узнал что-нибудь о вчерашней броне?

— Пока нет. Не у кого.

— Значит, не забудь! Савченко.

Едва он положил трубку, заявился Савостьянов.

Толмачев захлопал глазами — он впервые видел генерала в таком наряде. Даже пальцами пощелкал, пытаясь поточнее определить — в каком. И нашел единственное определение — в непотребном… Поношенная форма с погонами подполковника и с эмблемами инженерных войск. Очки в хлипкой металлической оправе. Сбившийся набок форменный галстук. Растоптанные туфли. Этакий затруханный саперишка, высидевший перед пенсией на складе две звезды без всякой надежды на третью.

— Здорово, помощничек, — сказал генерал. — Как тут, на хозяйстве? Что, язык проглотил?

— Просто у вас, Юрий Петрович, не совсем обычный вид.

— В кошкин дом ездил, — отмахнулся Савостьянов. Так он, неизвестно почему, называл Министерство обороны.

— Светиться в штатском там глупо, а генералов и без меня хватает. Через пять минут заходи. Пошепчемся.

Ровно через пять минут Толмачев вошел в кабинет Савостьянова. Генерал уже переоделся. Голубые джинсы, пестрая гавайка и золотая цепь на шее. Стареющий плейбой. Усы у него торчали воинственно, а карие глазки светились задором.

— Все-таки, Толмачев, мы вставили дыню этим гугенотам! Достань из шкафчика коньяк. Надо обмыть нашу очередную победу. Не лей много — еще к начальнику идти. Ну-с, давай поздравим друг друга: приказ о передислокации Отдельной армии отменен!

— Совсем отменен? — удивился Толмачев.

Генерал пригубил коньяк, закурил черную египетскую сигарету и сказал добродушно:

— В великом русском языке, великом потому, что он очень гибок, есть все же несколько жестких глаголов, которые однозначно обозначают окончательное действие. К таким глаголам относится и «отменять». То есть похерить, закрыть дело, зарубить, поставить точку и выбросить к свиньям собачьим.

Если Савостьянов начинал упражняться в риторике, значит, он действительно находился в хорошем настроении.

— Приказ отменен. Не буду распространяться, чего это нам стоило… Но отменен. И в этом, Толмачев, есть часть твоей работы. Возбужденное общественное мнение весьма подорвало потуги наших гауляйтеров.

— Не очень-то я верю в силу общественного мнения, — вздохнул Толмачев. — И вы, Юрий Петрович, тоже. В калужской администрации, между прочим, губернатор мне прямо сказал: солдат в области размещать негде, но возьмем. Авось подкормимся от Минобороны, коли Минсельхоз не хочет кормить. Вот вам и общественное мнение. Уверен, что вы приводили более существенные аргументы против передислокации армии, нежели какое-то анонимное мнение с мест.

— Да уж, — кивнул генерал. — Были аргументы.

Показал нашу последнюю разведсводку по Северному Кавказу. И на ее основе доказал, что после вывода Отдельной армии из Ставрополья нам придется буквально через месяц поднимать весь СКВО, чтобы остановить продвижение бандформирований на Минводы и Кубань.

— Может, с этого и следовало начинать — с разведсводки? — спросил Толмачев. — А не гонять меня по Нечерноземной полосе?

— Ты отрабатывал запасной вариант, — подмигнул Савостьянов. — А запас карман не тянет. Отдельную армию от Москвы отсекли. Денежки у Ткачева отыграли. Спекулянта его главного, Адамяна, захомутали. Теперь дождемся конца работы группы Акопова. И можно рапортовать.

— Кстати, Юрий Петрович… Акопов просил заменить Савченко. У него ангина.

— Ах ты, черт! — задумался генерал. — Жалко. Очень хороший исполнитель.

— Я спрашивал, но Акопов не ответил… Что такое исполнитель, Юрий Петрович?

— Человек, который исполняет приговоры.

— Палач, что ли? — неуверенно спросил Толмачев.

— Ну, начитался сказок! Исполнитель — и все.

— А чьи приговоры он исполняет?

— Наши. Твои, мои, Акопова.

— Тогда речь идет об убийстве.

— Можно и так посмотреть. Убийство. Но в общих интересах, как в хирургии, когда отторгается безнадежно больной орган. Потом поговорим подробнее. А сейчас — по теме.

— По теме… В «Известиях» статья Козорезова. Бывшего диссидента. Теперь он преподает в Литинституте. Пишет политические романы-версии. Козорезов упрекает президента в попустительстве правым и пророчит переворот. В «Правде» лежит интервью режиссера Болтухина. Несет по кочкам всю президентскую рать и тоже предрекает скорый путч. Но силами демократов-плутократов, позабывших Бога и Родину. Оба слова с большой буквы. В воскресенье на первом канале пройдет сюжет о работе Центра социологических исследований с комментариями опроса граждан на предмет переворота.

— Прекрасно, Николай Андреевич, хорошо поработал, — сказал Савостьянов. — Значит, наш публицист Хоботов отрабатывает свои сребреники на всю катушку. Что со справкой на Мостового?

— Выявляются интересные детали. С одной стороны — несколько крупных региональных банков, с другой — национал-радикалы. В том числе — Маркашов. Посредине — Мостовой. И стоит он на плечах десятка генералов Агропрома. Вот такая коротко картинка. А подробнее, если позволите…

Толмачев подошел к генеральскому компьютеру. Вскоре Савостьянов вглядывался в спокойное широкоскулое лицо на дисплее, под которым распечатывался длинный текст.

— Красавец… — пробормотал он. — Ему очень идет седая прядка в чубчике. Небось бабешки стонут… Ну-с, покажи, Николай Андреевич, что ты нарыл на этого красавчика!

Через десять минут генерал закурил и сказал:

— Ничего себе — детали! В правительстве держится особняком. Почему? Много фанаберии или его всерьез не воспринимают коллеги? Разберись. Теперь о неформальных контактах Мостового. С чего бы это вице-премьер так задружился с первым заместителем министра внутренних дел?

— У нас в деревне говорили, — усмехнулся Толмачев, — при чем тут милиция, если кони дохнут! При чем тут сельское хозяйство, которое курирует Мостовой, и внутренние войска, которыми командует первый зам?

— Внутренние войска… Это интересно! Выучки, прямо скажем, маловато, но зато они мобильны, хорошо структурированы. Дислокация — от Чукотки до Пскова. И по составу… Дети гор! Сказали: стреляй — будут стрелять. В кого угодно. Определенно за встречами Мостового с генералом Гурьевым что-то кроется. Особенно если учесть, что Гурьев — участник поваровских посиделок. Или он и вашим, и нашим служит, или представляет в ткачевской банде интересы Мостового. Копай на вице-премьера дальше. И глубже. Вполне возможно, нам придется очень серьезно заняться этим крестьянином. Как по-твоему, Николай Андреевич, тянет Мостовой на роль Брута?

— Не тянет. Тут напрашивается другая аналогия. Скорей это Вителлий.

— Ну-ну… Если Ткачев успеет побывать Отоном! Ладно. Пора к начальнику. Вопросы есть?

— Есть. Вы ничего не можете сказать о передвижении бронетехники в городе?

— Бронетехники? Этого не может быть. Парадов не предвидится, а если где-то и перегоняют коробки, то только в пределах дислокации частей.

— Тем не менее вчера в двадцать три часа с минутами мы с майором Акоповым видели собственными глазами два десятка БМП на улице Джалиля.

— Интересно… Сегодня я узнал, что в Минобороны подготовлено решение о переброске в Подмосковье дивизии ВДВ из Рязани. Воины будут помогать убирать картошку.

— Ну а боевую броню в этом случае направляют на уборку морковки?

— Вот тебе номер, дозвонись насчет бронетехники, пока я буду у начальника.

Гаражи сваривали из металлического листа. Несколько рядов темно-зеленых неприступных скворечников для машин торчали посреди бывшего сквера, наискосок от дома. На крыше одной такой цитадели два полуголых человека обивали молотками железо. Резкий надоедливый звук метался между домами.

— Особенно хорошо на экваторе, — сказал Толмачев, глядя в окно. — Сорок градусов тепла днем и тридцать — ночью. И так — круглый год.

Он стоял у окна в одних трусах, и ветер с улицы сушил потные плечи. Баночное пиво сильно горчило. День кончался.

— На экваторе хорошо, — согласилась Полина. — Пальто не нужно.

— Да, — сказал Толмачев. — Ни пальто, ни шубы. Только трусы.

— Главное, чтобы рядом была вода, — сказала Полина. — Берег моря. Или океана.

— Лучше океана, — вздохнул Толмачев. — Чтобы хоть с одной стороны был открытый горизонт.

Он подошел к книжному шкафу и достал «Атлас офицера», изданный военно-топографическим управлением в 1984 году. На развороте страниц 178 и 179 красовалась желто-зеленая карта Западной Африки.

— В Нигерию не хочу, — пробормотал Толмачев. — Там то и дело перевороты. Габон — другое дело. Тихо-мирно. Два города на побережье Гвинейского залива. Один называется Либревиль, другой — Порт-Жантиль. У тебя как с французским? Никак… У меня тоже. Жаль. Эти города почти на экваторе. Тогда придется ехать в Экваториальную Гвинею. Страна так себе. Территория — половина Московской области. Зато тут говорят по-испански. Очень простой язык.

— А ты его учил?

Он не успел ответить. Затрезвонил телефон.

— Машину за тобой послал, — сказал Савостьянов без предисловий. — Минут через тридцать выходи к подъезду.

— Что случилось? — досадливо спросил Толмачев и оглянулся на Полину.

Она сидела в кресле с жестянкой пива, свернувшись, как кошка.

— Случилось, — равнодушно сказал генерал. — Только что стреляли в Упрямого.

Толмачев положил трубку и сказал Полине:

— У нас, киска, есть полчаса. До Гвинейского залива не доберемся, но кое-что успеем.

В кабинете Савостьянова уже сидел начальник опергруппы полковник Вавакин — угрюмый дылда с квадратным затылком. Сквозь короткую шерсть на голове просвечивала розовая детская кожа. Вавакин деликатно отгонял ладонью, похожей на экскаваторный ковш, табачный дым, волнами наплывавший от генеральского стола.

Савостьянов, увидев входящего Толмачева, ткнул в дисплей:

— Наши наблюдатели, к счастью, зафиксировали стрелявшего и его машину. Необходимо найти стрелка до того, как на него выйдут другие. Ты, Николай Андреевич, будешь координировать поиски. Вавакин, доложи детали. И помните, ребята, срок жесткий — найти до утра. До утра! Эта стрельба может спровоцировать события, к которым мы пока не готовы.

 

28

Раскаленная, кое-где рассеченная перелогами степь кружилась вокруг машины. Серые лесополосы на взгорбках вдоль трассы почти не задерживали горячий ветер, который завывал в открытых окнах «КамАЗа». В желтых полях за лесополосами работали комбайны. Дорога на съездах в поле была усыпана зерном. Солнце сваливалось на вторую половину длинного дневного пути.

До Шахт ехали чуть больше часа. Пейзаж начал меняться. Степь пошла всхолмленная, с пиками терриконов на горизонте, с черными разводами железнодорожных веток. Крепко вросла в скудную землю угольная пыль старых шахт. Потом и степь кончилась, захороводились вокруг высоченные холмы, перерезанные узкими долинами маленьких мутных речек, заплескали у мостов вербы и камыши. И лишь за широким Северским Донцом холмы с темными пятнами забоев отступили. Теперь дорога пролегала по левому берегу речки Глубокой, по самому урезу речной долины и невысокой плоской возвышенности, и распахнута дорога была далеко-далеко — до Миллерова и дальше.

Они были в самом сердце Дикого Поля, где из-за каждого кургана выглядывали тени древних кочевий, где над каждым бродом еще слышался храп лошадей и посвист стрел… Ни одна война, подумал Седледкий, не минула этот просторный и скупой на краски край.

— Не пора ли наведаться к нашему грузу? — прервал Мирзоев возвышенные размышления Седлецкого. — Любопытных вроде нет. — Он указал на пустынное шоссе.

Вася притормозил неподалеку от невысокого, но густого леска, сплетенного из черного тополя и терновника. Седлецкий, памятуя договор, выпрыгнул на дорогу и открыл потай со стороны зарослей.

Вероятно, Адамян еще не отошел от действия наркотика, еще п л ы л. Да и жара основательно давила на рефлексы. Поэтому он и не попал Седлецкому в голову. Доска, отодранная от ящика, со свистом рассекла горячий воздух и вскользь ударила Седлецкого по плечу. Он увернулся от второго удара, схватил Адамяна за ноги и выбросил на дорогу.

А затем двинул полковника коленом в печень. Произошло все настолько быстро, что Мирзоев успел лишь обежать машину.

— Видал героя? — Седлецкий кивнул на доску с кривыми шипами гвоздей. — Убить мог, тварь такая…

Он пнул скорчившегося Адамяна.

— Не зверей, — сказал Мирзоев, копаясь в медицинской сумке. — Сейчас наш мальчик снова ляжет спать.

— Вы за это ответите, — сказал Адамян, с трудом ворочая языком. — Вы даже не представляете… Вы будете умолять, чтобы вас пристрелили!

Мирзоев воткнул иглу в предплечье полковника, дожал шток. Адамян затих. Они снова втащили его в тайник, положили в ящик и привязали за пояс к доскам — чтобы не вылетел ненароком и не сломал шею. Лишь теперь Седлецкий почувствовал тяжелый запах скотного двора. Мирзоев оказался прав в прогнозах.

Фальшборт вернули на место. Вася, выглядывая в распахнутую дверцу, отчаянно зевал.

— Дальше я поведу, — сказал Мирзоев, подталкивая Васю на среднее сиденье. — Спи, родной, вечером сменишь.

И они помчались дальше, к горизонту, на котором в горячем мареве медленно поднимались белые коробки зданий и трубы Миллерова. Седлецкий искоса поглядывал, как уверенно вертит рулевое колесо Мирзоев, как свободно, откинувшись на спинку сиденья, обращается с педалями.

— Где научился? — не выдержал он через несколько минут.

— Нелюбопытный не научится, — неопределенно ответил Мирзоев. — А любопытный… Впереди гаишники! Что там капитан в Ростове говорил?

— Ночью останавливаться не надо. А сейчас еще не ночь.

— Значит, остановимся.

Гаишник с поднятым жезлом, в расхристанной форменной рубашке, стоял на дороге, словно памятник «неизвестному гаишнику». Чуть поодаль, возле грязных желто-голубых «Жигулей» маялись еще двое милиционеров.

Мирзоев аккуратно притормозил, не доехав до «Жигулей», притер «КамАЗ» к обочине. Спрыгнул на дорогу и лениво пошел к инспектору. Седлецкий встал на подножку со своей стороны.

— Из Дагестана? — спросил милиционер, с разочарованием рассматривая пропотевшую «камуфлю» Мирзоева.

— Из Ставрополя. Вот документы.

— А не из Дагестана?

— Я даже не знаю, командир, где это находится.

Скажи, будь любезен, почему все на дороге интересуются Дагестаном? Медом там, что ли, намазано?

Гаишник повертел документы и спросил с надеждой:

— А может, перед Ставрополем ты в Дагестан гонял?

— Не гонял. Но в следующий раз обязательно попрошусь туда. Что-то там есть, в этом Дагестане…

Инспектор записал номер машины в обтрепанный блокнот и лениво отмахнул жезлом:

— Ладно, проезжай. Привет министру обороны!

— Обязательно, — сказал Мирзоев. — В бане передам.

Едва отъехали, Седлецкий предложил:

— Давай в Миллерово заедем. Поужинаем, чтобы ночью не страдать.

— Рано, — сказал Мирзоев. — Пока светло — проскочим до Богучара. Это уже в Воронежской области. Хоть и надоели вопросы про Дагестан, но отвечать на них лучше засветло.

— Зачем гаишники записывают наш номер? — спросил Седлецкий.

— Большегрузная машина, — пожал плечами Мирзоев. — Рефрижератор. На всякий случай и записывают. Вдруг нас после Миллерова, скажем, затормозят и грабанут. Так будут хоть знать, где в последний раз видели.

— Веселая перспектива, — вздохнул Седлецкий, поднимаясь и вытаскивая автомат. — Пока делать нечего — подготовлю боекомплект.

В Миллерово они не попали, потому что дорога, назло карте, пролегала далеко от города. Они пересекли долину Белой Калитвы, а потом поехали по плоской возвышенности, служащей водоразделом двух ее мелких притоков. Солнце клонилось к горизонту, когда они, вновь попетляв между курганами, вырвались в глубокий простор, в дали неоглядные.

Раскрылась пойма Дона, показавшаяся в первый миг чудесной чашей из переливчатого стекла с зелеными, желтыми и голубыми вкраплениями. Как хороша Россия, подумал Седлецкий, хороша, несмотря ни на что…

На берегу реки Богучар они остановились. Истоптанный берег, заросший мелким пыреем, был покрыт цвирками гусиного помета.

— Не могу, — сказал Седлецкий, стаскивая форму. И побежал в воду — жилистый, длинный, с кустиками темной шерсти на плечах. Мирзоев тоже снял обмундирование, успевшее побелеть на спине от соли. В отличие от Седлецкого, упавшего в воду как торпеда, он забрался в речку с подвизгиванием, а потом сел у берега, блаженно прикрыв глаза.

— Тут должны быть раки, — авторитетно сказал Седлецкий, подплывая. — Не веришь? И нырнул.

Мирзоев попытался что-нибудь разглядеть во вспененной воде, но тут его ухватили между ног, и он заорал. Из машины выглянул очумевший со сна Вася, испуганно спросил:

— Что случилось?

— Его рак ухватил, — со смехом объяснил из воды Седлецкий, указывая на убегающего Мирзоева.

Одноэтажный, в пыльных садах городок Богучар встретил их на другом берегу собачьим брехом и закрытыми магазинами. Постучали на окраине в кособокую калитку, и вскоре сердобольная старушка вынесла в фартуке десяток яиц, горбушку хлеба, большой пучок зеленого лука и шматок сала. Седлецкий заплатил, и бабка долго благодарила, осторожно крестила их, пока они шли к машине.

Ужинали на донском берегу, в виду пристани Верхний Мамон, на полянке, под сенью высоченных осокорей и в компании комаров, гудевших, словно штурмовики. Смеркалось, и костерок, который они запалили в надежде отогнать кровопийц, все ярче вспыхивал искрами. Отдохнувший Вася уплетал за обе щеки тушенку, разогретую на костре, яйца, старушкин хлеб и прочие припасы. На помидоры, горкой лежавшие на газетной скатерти-самобранке, никто уже глядеть не мог.

До полуночи ехали без приключений. Начались они на пустынной бетонке, едва проехали поворот на Павловск. В густеющих сумерках их обогнала приземистая иномарка и скрылась в низинке, сдавленной с двух сторон черными стенами леса. Едва они начали подниматься из низинки, как заметили на взгорке все ту же иномарку, косо стоящую на дороге. Вокруг суетились люди с фонариками.

— Авария, что ли? — вгляделся Мирзоев.

— Вполне возможно, — сказал Седлецкий. — Летела, как на пожар.

Он достал автомат, снял с предохранителя, взвел затвор.

Люди на дороге замахали.

— Трое, — сказал Мирзоев.

Полоса света от фар «КамАЗа» скользнула по обочине, и Седлецкий заметил бегущие к дороге тени.

— Гони! — сказал он, высовывая в окно автомат.

Мирзоев направил машину прямо на троицу, загородившую путь. В самый последний момент люди на дороге бросились врассыпную. Машину сильно тряхнуло.

— Е-мое! — заныл Вася. — Водила хренов! Ты же тачку в кювет сбросил… И теперь нас на любом посту за задницу схватят. Не рассчитаемся!

— Помолчи, — сказал Седлецкий.

Они отъехали от места стычки километра три и немного расслабились. Но тут на дорогу выполз автокран. В темноте поблескивали стекла кабины.

На фоне пасмурного неба чернела ажурная стрела.

— Начинает надоедать это однообразие, — сказал Седлецкий. — Очевидно, у них есть радиосвязь.

Притормози, Турсун, возьми «калаш»! Вася — за руль.

Прихватив автоматы, они с Мирзоевым выскочили на ходу из машины, скатились в кювет и побежали, пригнувшись. Вася медленно вел машину к препятствию.

Вспыхнули фары автокрана, и грубый голос проорал в мегафон:

— Водитель рефрижератора! Остановитесь. Вы допустили дорожно-транспортное происшествие!

Немедленно остановитесь!

Вася начал тормозить.

От автокрана к «КамАЗу» побежали плоские в свете фар черные фигурки. Седлецкий с Мирзоевым ударили веером поверх голов. Фигурки попадали на дорогу.

— Прикрой! — бросил Седлецкий и двинулся к автокрану.

Кабина оказалась пуста. Неясный силуэт мелькал между дорогой и лесом. Седлецкий, не целясь, поводил грохочущим стволом. Пустые гильзы звонко щелкали по бетону. Он снял автокран с тормоза и выпрыгнул на дорогу. Машина, убыстряя ход, заскользила в темноту, перевалила кювет и застряла на луговине.

Седлецкий вернулся к «КамАЗу», возле которого лежали под дулом автомата Мирзоева четверо.

Вася их обыскивал.

— Спортсмены, блин! — доложил он Седлецкому. — На всех шапочки. А у одного пушка.

— У которого? — спросил Седлецкий.

— Вон у того, мордастого, в майке.

— Давай мордастого к фуре.

Вася ткнул лежащего ребристым ботинком в копчик.

— Пошел! Руки за голову…

Они отвели его за фуру. Седлецкий посветил фонариком. Потный мордастый молодой человек в расписной майке мелко и жадно хватал ртом воздух.

— Ты напал на машину Российской Армии, — сказал Седлецкий. — Сейчас шлепну на месте и пушку в ручки вложу. Усвоил?

— Мы не знали, — шмыгнул носом парень. — Не знали, что армия.

— Кто навел?

— Старшому сообщили… из милиции. Кто именно — не в курсе. Но из милиции стукнули — точно.

Они всегда сообщают, если фуры с югов идут.

— С югов, значит… Повернись!

Вася снял с мордастого ремень и связал тому руки за спиной. Потом и остальных спеленали. Подвесили всех за руки к стреле автокрана так, чтобы мародеры лишь кончиками ног доставали до земли.

Переехали речку Битюг и вскоре затормозили у поста ГАИ в Липовке. Из двери вышел зевающий инспектор и посоветовал:

— Можете около поста переночевать, а то у нас тут на дорогах шалят.

— Неужели? — удивился Мирзоев. — А мы и не заметили. Спасибо, друг, за приглашение, только нам быстро надо. Скоропортящийся груз, что ты хочешь…

Светать начало, когда за руль вновь сел Вася.

Дорога после Воронежа стала оживленнее. Леса пошли, исчезла выгоревшая трава на обочинах. На Каширское шоссе они прибыли почти по расписанию — в девятом часу утра, опоздав против контрольного срока на двадцать минут.

Их дожидался фургончик «скорой помощи».

Адамяна упаковали в смирительную рубашку и перегрузили в фургончик. Больше за него Седлецкий не отвечал. А потому дальнейший путь до самой Москвы они провели с Мирзоевым в крепком и здоровом сне.

 

29

Балабанов просил, чтобы окружающие — и капитаны, и «шестерки» — называли его шефом. И никак иначе. Лишь для равных авторитетов он был Балабаном. Или Игорешей. Вообще Балабан всегда сначала просил. И редко кто не уважал его просьб. Потому что в противном случае Балабан обижался и давал команду «разобраться». Тот, кто не понимал намеков и просьб Балабана, всплывал где-нибудь в многострадальной Москве-реке, в нижнем течении, за кольцевой автодорогой — с обезображенной головой и без пальцев.

Игореша Балабан любил компьютеры, цветы и бодибилдинг. Даже в персональных машинах он возил портативные компьютеры, букетики фиалок и пружинные гантели. Авторитетный вор новой генерации, Балабан не пил, не курил, не играл в карты. Сдержанный, с хорошими манерами, с тщательно уложенными каштановыми волосами, он походил на молодого профессора экономики.

Рабочий день Балабана начинался в семь утра.

Из дома в Малаховке его отвозили на спортбазу бывшего общества «Трудовые резервы». Балабан приобрел ее вместе с участком, небольшим стадионом с гаревой дорожкой, тренажерным залом и сауной.

Игорь Балабанов следил за собственным здоровьем, для чего в Малаховке постоянно проживал доктор Кондратов, не так давно служивший врачом известной футбольной команды.

После медосмотра и тренажеров Балабан в любую погоду бегал по стадиону — пять километров в хорошем темпе. Потом расслаблялся в сауне с парикмахером и массажистом. Сюда же подавали завтрак, по-американски скромный — стакан натурального апельсинового сока, вареное яйцо с тостом и чашка некрепкого кофе. В восемь пятнадцать Балабан в одной из своих машин отправлялся в московский офис. В девять часов он принимал первых посетителей — бизнесменов, воров, государственных чиновников и представителей различных благотворительных фондов. Балабан много жертвовал на развитие спорта в столице и содержание детских домов. Особенно любил дарить сиротам компьютеры и спортинвентарь.

В это первое утро августа Балабан ни в чем не отступил от обычного распорядка. Вытерев потное лицо махровым полотенцем, он набросил на голый торс легкую нейлоновую куртку с капюшоном и вышел из тренажерного зала на дорожку стадиона. Несколько секунд он глубоко вдыхал свежий утренний воздух. Солнце просвечивало сквозь кроны сосен у ограды спортбазы, но возле земли еще плавал невесомый розовый туман. На деревянных трибунках по периметру стадиона выстроились охранники. Завидев шефа, двое сорвались и побежали. Это был ежеутренний ритуал.

— За воротами чисто, шеф, — доложил один из них, Жора Помидор, бывший чемпион России по биатлону.

Каждый раз Жора с напарником обходили спортбазу снаружи, проверяя редкие кусты крушины и сосняк. Балабан боялся не покушений, а журналистов. Однажды Жора вытащил из кустов перепуганного очкарика с фотокамерой — ретивый молодой репортер решил сделать сенсационную статью о забавах и утехах мафиози. Камеру и очки, естественно, разбили, и с тех пор обходы окрестностей базы перед пробежкой шефа стали традиционными.

Балабан в последний раз вдохнул воздух, полный холодных запахов мокрой травы, сорвался с места и побежал, экономно двигая локтями. Он бежал и думал о будущем отпуске в Дагомысе. Как любой трудящийся, Балабан любил отдыхать на юге.

А как высокооплачиваемый трудящийся, он любил отдыхать в бархатный сезон.

Жора Помидор деликатно держался чуть сзади, придерживая на поясе кобуру со «стечкиным». На повороте Жору сменил другой охранник и благополучно эскортировал шефа до следующего поворота-на длинную прямую.

В лицо Балабану ударило солнце, вставшее над соснами. И в тот же миг во лбу Балабана вспыхнул пунцовый цветок. Уже мертвый, он пробежал на подгибающихся ногах еще несколько метров и рухнул на дорожку, загребая руками жесткую коричневую крошку покрытия. Белый капюшон куртки начал быстро багроветь. Жора Помидор выдернул из кобуры «стечкин», с изумлением оглядываясь по сторонам. И с этим же выражением изумления свалился на краю зеленого поля, аккуратно подстриженного и недавно политого. У него выстрелом снесло затылок.

Очнувшаяся от оцепенения охрана ринулась к воротам. Доктор Кондрашов, опасливо озираясь, подошел к Балабану, пощупал пульс, посмотрел в мертвые глаза и раздраженно вздохнул. Его раздражение можно было понять — доктор Кондрашов только что лишился выгодной и нехлопотной службы. Между тем охранники, перекликаясь, как стадо гусей, оставшееся без вожака, шарили по окрестностям базы. Никаких следов в редком сосняке, обрывающемся над ручьем, не нашлось. Никаких. Если не считать следами мятые жестянки из-под пива, проплешины костров и битое бутылочное стекло.

Они и не были натасканы на поиски следов, эти здоровые, накачанные ребята, которые всю жизнь учились толкать штангу, бить по мячу, ломать чужие руки и стрелять. Стрелять было не в кого — вот что обидно.

Два рыболова с зачехленными удочками и рюкзаками выбрались из высокой придорожной травы на шоссе, оставляя за спиной покрытую туманом лощину с ручьем. Через минуту рядом затормозила серая «Волга». Рыболовы забрались в машину.

— Хорошо клевало? — спросил сидящий за рулем Акопов.

— Нормально, — отозвался один из рыболовов. — По расписанию.

Дальше ехали молча. Все, что нужно, давно обговорили.

Вскоре они остановились перед станцией Красково. Рыболовы, бросив удочки в машине, пошли к электричке, завывавшей на подступах к станции. А «Волга» покатила к Рязанскому шоссе. Перед поселком Пехорка Акопов притормозил, спрятал чехлы в тайник под задним сиденьем и нажал неприметный рычажок под приборной панелью. Щелкнули пружины, повернули на один оборот трехгранные призмы с номерными знаками. «Волга» поменяла областную «прописку» на московскую городскую.

На час задержался в гараже Управления. Ребята все поняли с полуслова. Из металлического прута сварили багажную решетку на крышу «Волги». Единственное отличие от обычных автомобильных авосек заключалось в том, что решетка в считанные секунды снималась, отщелкиваясь с помощью храповичков, и раскладывалась как лестница-стремянка.

Дуся Алмаз жил в новом доме, выстроенном на дачном участке у поселка Донино Горьковской дороги. Незадолго до новоселья он наконец женился — на красивой и разбитной барменше из «Метрополя». Поскольку разница в возрасте у молодоженов составляла почти тридцать лет, Дуся тихо и страстно ревновал супружницу ко всем окружавшим ее мужчинам. Он запретил ей работать и спрятал в глухое Донино, в золоченую клетку — подальше от столичных соблазнов. Звонил жене в любую свободную минуту:

— Ты уже встала, лапка? А что ела? А что идет по телику? Ты уже выпила, лапка? А не рано?

В Ордынском тупике у станции метро «Третьяковская» Алмаз арендовал старый двухэтажный особняк. Охрана в свое время отговаривала Дусю от этого дома, потому что стоял он, зажатый брандмауэрами других старых зданий, в тесном зеленом дворике, похожем на мышеловку. Со стен соседних домов особняк можно было забросать гранатами и расстрелять хоть из миномета. Но Дуся был непреклонен. В ремонт особняка он вложил несуразную сумму — на такие деньги можно было построить два новых. При всей жестокости и бессердечии старого воровского авторитета Дуся был сентиментален — когда-то особняк принадлежал деду Алмаза, купцу Разуваеву, державшему неподалеку, в Овчинных слободах, большие кожевенные склады. Алмаз надеялся воскресить династию. В холле на первом этаже особняка висел выкупленный из запасников Музея истории и реконструкции Москвы писанный маслом портрет деда — полтора метра на два. Вылитый Дуся Алмаз — только в сюртуке и с бородой от глаз по шестую пуговицу.

В этот вечер он встречался у себя в Ордынском с депутатом Верховного Совета, которому обеспечивал избирательную кампанию. Депутат заверил Дусю, что в недрах российского парламента благосклонно отнеслись к затее Алмаза организовать фонд поддержки новой фракции, которую представлял депутат. В благодарность он познакомил Дусю с высокопоставленным чиновником из Министерства внешнеэкономических связей. Встречей Дуся остался очень доволен. Провожая гостей, он подмигнул деду на стене: не чаял небось Кузьма Пантелеевич, что внучок с заграницей сношаться начнет?

Все вместе вышли на бетонированную площадку перед крыльцом, освещенную стилизованными фонарями — как на Пушкинской. Рядом с субтильными гостями, сушеными чиновными задницами, Дуся походил на быка, обряженного в белый костюм с красным галстуком. Только кольца в носу не хватало. Благодаря отменному здоровью, унаследованному от предков, Дуся и выжил в лагерях строгого режима.

Еще раз поручкались. Охранники распахнули кованые воротца, и чиновник МВЭС первым умчался в светлую московскую ночь. Затем Дуся расцеловался с депутатом, сунул в нагрудный карман конвертик — ни в чем себе не отказывай, власть народная…

— Что вы, честное слово… — промямлил депутат, ухватившись за карман.

— Кто меня любит — и я того люблю, а кто меня не любит, того я не уважаю, — сказал Дуся, почти дословно повторив сентенцию маменьки Головлевой.

Уехал депутат. Теперь во дворе остался «Мерседес» Алмаза.

— Я тут подумал… — повернулся Дуся к начальнику охраны.

Но о чем он подумал, навсегда осталось тайной природы. Дусин «Мерседес» словно подпрыгнул от взрыва. Посыпались стекла в особняке. В темноте двора заметалось эхо. Сорванной и покореженной дверкой «Мерседеса» Дусе буквально разрубило грудную клетку и подбородок.

Двое в сером не спеша спустились по лестнице с крыльца соседнего дома и очутились на Большой Ордынке. Вскоре они затерялись в редкой толпе на платформе «Третьяковская». Поехали в разных вагонах. Один вышел на станции «Китай-город», другой — на «Тургеневской».

Акопов тем временем скучал в своей «Волге» неподалеку от станции метро «Алексеевская». Наискосок через дорогу светилась белая неоновая птичка над входом в кафе «Ласточка». Вечер сгущался, машин на дороге становилось все меньше. Светофоры равнодушно подмигивали старым деревьям вдоль тротуаров. Около одиннадцати часов из кафе наконец вышел парень в светлой, издали заметной ветровке. Он закурил, снял ветровку и перебросил через плечо. И, не оглядываясь, потопал по направлению к Новоалексеевской улице.

Значит, пора. Акопов развернулся, въехал в старый глухой двор, густо заросший тополями. В редких окнах хрущевской пятиэтажки гасли блики телевизоров — старики ложились спать. Акопов снял багажную сетку, сработанную умельцами гаража Управления, и понес ее вдоль бетонного забора.

У мусорных баков он протиснулся в пролом и очутился перед глухой стеной кафе «Ласточка». Высоко над землей, под плоской кровлей, светилось продолговатое оконце. Акопов разложил стремянку и заглянул в пыльное, давно не мытое стекло с прилипшими ошметками грязного тополиного пуха.

Федя Монастырский — румяный увалень в белой сорочке с закатанными рукавами, с расшитым полотенцем на шее — только еще приступал к трапезе. Непроизвольно облизывая красные вывернутые губы, он обстоятельно объяснял что-то учтивому малому в фиолетовой жилетке. Наконец малый энергично покивал и вышел за дверь кабинета.

Федя повернулся к своему бухгалтеру Краснову, который рылся в папке с бумагами. Акопов достал из-под полы куртки автомат с укороченным прикладом, сунул ствол в окно и выпустил в Федю короткую очередь. От белой груди Монастырского на бухгалтерские бумаги полетели багровые ошметки.

Акопов убрал автомат в специальный карман, сложил лестницу и вернулся через пролом в тихий двор. Через несколько минут неприметная «Волга» с багажной сеткой на крыше неторопливо ехала по проспекту Мира в сторону выставки. Акопов поравнялся с аллеей Космонавтов, когда увидел в зеркальце далекие проблесковые огни милицейских машин, которые мчались по улице Королева и сворачивали на проспект Мира. Быстро спохватились, подумал Акопов. Через минуту он приостановился, спрятал в тайник под сиденье автомат. А потом развернулся и поехал назад.

У «Ласточки» столпилось не менее десятка машин с мигалками — милицейские и «скорой помощи». Видать, Краснов успел дозвониться высоким друзьям Монастырского… Акопов хотел остановиться напротив кафе, но из-под дерева выскочил милиционер и яростно замахал руками:

— Проезжай, проезжай! Тут тебе не цирк!

Акопов пожал плечами и проехал — как приказали. На Сухаревской он позвонил из автомата в переходе к станции метро. Трубку взял полковник Рябушев.

— Да, мне только что сообщили… К сожалению, никаких следов. И пока — никаких зацепок.

— Чем проще, тем надежнее, — сказал Акопов. — А зацепка будет. Но завтра…

Действительно, на следующий день зацепка появилась. Это был немецкий охотничий карабин с оптическим прицелом. Его бросили на чердаке дома напротив Краснопресненских бань. Эксперты сразу определили, что именно из этой винтовки в Гоги Рваного выпустили две пули — в грудь и в голову.

Других следов не нашли.

На экстренном совещании на Петровке полковник Рябушев доложил руководству:

— Мы отработали несколько версий. Однако все указывает на то, что началась война между новыми и старыми авторитетами. Судя по почерку, исполнители — приезжие. Боюсь, их уже нет в Москве.

— Все равно ищите, — вздохнуло высокое начальство.

— Ищем, — серьезно сказал полковник. — А как же…

 

30

В два часа ночи Савостьянов сказал:

— Эх, Николай Андреевич, староват я становлюсь для таких долгих игр. Расписывай пульку без меня. Пойду прилягу. В случае чего — буди.

Он ушел в комнату отдыха за неприметной дверью в деревянной стенной панели. А Толмачев устроился за генеральским столом со всем возможным комфортом: с батареей телефонов, компьютером и кофеваркой. Люди полковника Вавакина продолжали искать стрелка, который шарахнул из гранатомета по даче в Поваровке и спокойно уехал в сером «Вольво».

Людмиле Малеванной, напарнице Акопова, удалось сфотографировать террориста — анфас три четверти. А компьютер сумел реконструировать физиономию в полный анфас и профиль. После чего тут же выдал справку: и анфас, и профиль принадлежат старшему лейтенанту Семенцову, бывшему сотруднику Девятого управления КГБ, ныне командиру роты департамента охраны Верховного Совета Российской Федерации. Пока устанавливали личность террориста, он успел добраться до Москвы.

«Вольво» нашли во дворе на Фестивальной улице, неподалеку от Ленинградского шоссе. Устроили в ближайшем подъезде засаду — без всякой, впрочем, надежды, что Семенцов вернется к машине.

Осторожно вскрыли его квартиру на Солянке и убедились, что хозяин не появлялся там по крайней мере месяц. Нашли любовницу Семенцова, врачиху, которая побожилась, что тоже давно не видела его. Зато она вспомнила, что у Семенцова есть хороший знакомый Никита, живущий где-то в Кузьминках. Вычислили и Никиту, осведомителя сначала КГБ, а после — МБ. Его подняли с постели, простимулировали память оплеухой, и он с готовностью выложил уже известные адреса: убежище на Солянке и квартиру врачихи.

Слушая по телефону доклады людей Вавакина, Толмачев все больше налегал на кофе. До утра оставалось всего ничего. А тут еще доложили, что Семенцова, судя по всему, ищет не только Управление. Конкуренты объявились. Их засекли дважды.

Едва оперативники Вавакина отъезжали от очередного адреса, тут же подгребали другие. Наконец Вавакин позвонил сам:

— Нашли, Толмачев! Оказывается, он прямиком на службу поехал. И как мы сразу не просекли…

Значит, Семенцов и не думал прятаться. Сделал дело и гуляет смело.

— Какие предложения? — спросил Толмачев.

— А черт его знает… Из норки теперь вытащить трудно. Не штурмовать же объект?

— Разобрались, кто нам в затылок дышит?

— Вероятно, гэбэшники. Боюсь, они скоро доберутся до него. Им проще. Могут войти по закону. Войти и взять.

— Есть идея! — засмеялся Толмачев. — Дождитесь, пока они его возьмут и выведут. И отбейте.

— Без шума… Ну, не знаю. Хотя шансы есть.

Вавакин замялся.

— Что еще?

— Хотелось бы получить санкцию генерала, Толмачев. Ты не обижайся…

Толмачев разбудил Савостьянова, который скрючился на кожаном диване, высунув голые тонкие ноги из-под мятой простынки. Генерал выслушал референта и буркнул:

— Дай трубку. Вавакин! А санкцию на посещение сортира тебе не нужно? Нет? Ну и молодец. Действуй, действуй!

Семенцов хотел спать. Но дорога домой и к приятельнице была заказана. Подполковник Панков предупредил: сделаешь дело — линяй подальше. Через несколько дней все утрясется. А куда линять?

И Семенцов решил, что безопаснее всего укрыться на службе. Последние сутки этот поджарый белобрысый крепыш без особых примет провел в крайнем напряжении. Вместо того, чтобы отдыхать после очередной смены, пришлось следить за генералом Ткачевым. А с утра он мотался на склад в Мытищи.

Сначала хотел взять с собой «АКСУ», снаряженный разрывными, но остановился на гранатомете.

Подходящего случая применить его Семенцов так за целый день и не нашел — генерал болтался по самому центру Москвы. Тогда Семенцов отправился поближе к Поваровке, где Ткачев остановился на даче у родственника. Долго караулил на Ленинградском шоссе машину генерала. Наверное, пьет с кем-нибудь либо выпрашивает очередные фрикадельки в Министерстве обороны, решил Семенцов. Глаза у него слипались, пришлось принять две таблетки транквилизатора, который давал на некоторое время всплеск физической активности, а потом — вялый «отходняк», вызывающий тошноту и головную боль.

Уже в сумерках генеральская «Волга» свернула с шоссе в Поваровку. Семенцов не смог разглядеть Ткачева в салоне машины и поехал следом. Успокоился лишь тогда, когда увидел генерала у машины во дворе двухэтажной дачи. Семенцов проехал мимо, постоял в тени, а потом вернулся. Затормозил почти перед воротами дачи, выбрался из «Вольво» и огляделся. Улица была пуста, лишь вдалеке, под фонарем над озером, мельтешили крохотные фигуры, еле слышно бренчала гитара. Отдыхал народ. На верхнем этаже дачи горел свет, по белой занавеске двигалась характерная плотная тень. Семенцов еще раз огляделся. Именно в этот момент его начала фотографировать Людмила Малеванная.

Он достал из багажника трубу гранатомета, поймал в прицельную рамку светящееся окно с тенью человека и нажал спуск. Хвостатая комета прошила сумерки. Дача вздрогнула, из окон второго этажа выплеснулось грязно-желтое пламя. Удар горячего воздуха вздыбил волосы на голове Семенцова. Он бросил гранатомет на заднее сиденье, пригладил волосы и неспешно поехал в сторону Ленинградского шоссе. На переезде через крохотную, заросшую травой речку Радомлю приостановился и забросил гранатомет в черную, тускло отсвечивающую воду.

Найдут, если захотят… Но к тому времени это потеряет всякое значение.

«Вольво» он оставил во дворе на Фестивальной, пересел в собственные «Жигули» девятой модели и покатил на службу, чувствуя, как накатывает «отходняк», от которого во рту появился кислый медный привкус.

— Рановато! — удивился командир второй роты, сменщик Грибанов. — До развода можно в Питер сгонять. Или бабу найти.

— Из-за бабы и приехал, — объяснил Семенцов. — Начала права качать. Ну, послал подальше да уехал.

Грибанов заржал. Такие объяснения он понимал. Сменщик хлопнул Семенцова по плечу:

— Иди вниз. Скажи ребятам, чтобы не шумели. В шесть подниму. Лады?

— Лады, — зевнул Семенцов. А про себя подумал: с какими же скотами приходится работать! Но ничего, скоро все закончится. В том числе и его ссылка в этот дурдом, в департамент охраны Верховного Совета. Охраны… Кому нужно охранять этих горлопанов и рвачей? Если честно, то их место не здесь, в БД, а чуть дальше, на стадионе. Только сначала надо колючку на трибунах пробросить. Чтобы народные избранники не сбежали от суда народа.

Одно из караульных помещений располагалось во флигеле, во дворе Верховного Совета. Низкий по сравнению с небоскребом БД красноватый коробок флигеля стоял чуть на отшибе, нависая над Глубоким переулком. Семенцов ненавидел своих нынешних сотоварищей, набранных с бору по сосенке. Тут служили бывшие сотрудники КГБ, милиции, уволенные из армии офицеры. В свободное время многие «ковали бабки». Особенно прибыльным бизнесом оказалось получение разрешений на личное оружие. Чеченская гвардия председателя ВС располагалась внутри БД, в одном из помещений цокольного этажа. Москвичи с «гвардейцами» почти не общались.

Семенцов показал дневальному пропуск и, чувствуя, как наливаются тяжестью веки, спустился по лестнице в душноватую полутьму каптерки. Здесь шел пир горой — за столом с бутылками и закусью трое полуголых парней играли в засаленные карты, азартно шлепали ими по грязной газете. Семенцов почувствовал, как накатывает тошнота. То ли от вида пира, то ли от «отходняка» после транквилизатора. А может, тошноту вызывала спертая атмосфера. Работающему вентилятору успешно сопротивлялся теплый дух казармы — букет из запахов кожзаменителя, оружейной смазки и пота.

— Все вон! — вяло сказал Семенцов.

Игроки заворчали, но собрали со стола снедь и потянулись к выходу. Семенцов достал из металлического шкафчика в углу кипу обмундирования, пахнущего хлоркой, соорудил на столе постель и сбросил башмаки. Заснул, несмотря на усталость, не сразу. И спал, судя по всему, недолго.

Его грубо потрясли за плечо. Он с трудом разлепил глаза и увидел нависающее круглое лицо. Рядом маячила еще одна физиономия — ничем не примечательная.

— Вставай, Семенцов, вставай!

— А что, уже пора? — потер он виски и с трудом сел.

— Пора.

В тот же миг на его руках защелкнулись наручники. И от колючего холода на запястьях он окончательно пришел в себя.

— С утра не похмелялись, мужики? — поднял руки Семенцов. — Или дыню давно не получали?

— Заткнись! — сказал круглолицый и потянул за наручники. — Вперед!

Семенцов пошарил под столом ногами в поисках башмаков. Круглолицый набросил на скованные руки Семенцова его форменную куртку. Чтобы наручники, значит, не отсвечивали.

Наверху, рядом с дневальным, переминался с ноги на ногу сменщик Грибанов, корявая рожа.

Увидев Семенцова, он отвел взгляд. А дневальный даже не посмотрел вслед, словно на его глазах командиров каждый день выводили в наручниках.

— Я еще вернусь, Грибанов, — сказал Семенцов и сплюнул.

Он не верил в реальность происходящего. Никто не смел вот так безнаказанно входить в караульное помещение Верховного Совета и нагло арестовывать офицера охраны. Но ведь посмели же! Значит… Семенцов лишь передернул плечами от накатившего озноба. За что тут же получил чувствительный тычок между лопатками.

— Не дергайся! А то — при попытке к бегству…

Конвоиры быстро протащили его по лужайке между караулкой и оградой и вытолкнули в Глубокий переулок. Неподалеку тихо урчала машина, помигивая подфарниками. В темноте Семенцов не смог определить ее марку. Конвоиры успели распахнуть заднюю дверцу, и тут из кустов живой изгороди метнулись тени. Раздались глухие удары. Подошла еще одна машина. Семенцова забросили в нее. Через мгновение машина вылетела на Краснопресненскую набережную.

— Хоть бы кто-нибудь, — вздохнул Семенцов, — хоть бы кто-нибудь сказал… Что тут, черт возьми, происходит?

Ему никто не ответил. Вскоре машина свернула на Садовое кольцо, непривычно пустынное в этот глухой час. Водитель достал коробку радиотелефона.

— Товарищ подполковник? Нашли пропажу. Везем к Небабе. Подождать вас? Есть подождать…

Семенцов подумал, что где-то уже слышал эту странную фамилию — Небаба. От кого-то из своих? Нелепая и нестрашная фамилия почему-то ассоциировалась с опасностью. Семенцов вспомнил человека, пославшего его по следу генерала Ткачева. Вспомнил и тут же постарался забыть. Он чувствовал, что впереди долгие и, может быть, весьма болезненные разговоры о Поваровке.

Машина свернула на Цветной бульвар и вскоре запетляла по мрачным темным дворам. Семенцов пригляделся. Он слышал, что именно здесь, в путанице узких переулков Самотеки, располагается Управление, о котором даже лихой подполковник Панков, начальник Семенцова, вспоминал неохотно и с явной опаской.

В подвале с толстыми стенами, за простым канцелярским столом сидел кругленький лысый человек с нержавеющей улыбкой. При виде Семенцова он привстал и чуть поклонился:

— Старший дознаватель майор Небаба… А вы, значит, и есть тот самый Семенцов?

— В каком смысле — тот самый?

— Тот самый, который стрелял из гранатомета по генеральской даче… Существует такое подозрение, уж простите великодушно.

— Это еще надо доказать, — поморщился Семенцов от накатившей головной боли.

— Зачем? — поднял реденькие бровки Небаба и повозился, удобнее устраиваясь на стуле с подлокотниками. — Зачем доказывать, золотой вы мой? Мы же не в суде, позвольте напомнить.

— Не в суде. Тем не менее прошу предъявить не подозрения, а более убедительные доказательства моей вины.

Они помолчали. Семенцов искоса разглядывал странное кресло в углу — похожее на зубоврачебное, но с каким-то экраном в подголовнике.

— Юноша, — вздохнул наконец Небаба, — вы же работали в Комитете государственной нашей безопасности, царствие ему небесное. И ей — тоже… Не верю, что ничего не слышали о конторе, которую я тут имею честь и удовольствие представлять. Скажу по-дружески: мы на фу-фу не берем, жарим только на сливочном масле. Если вы, дорогой коллега и, можно сказать, боевой товарищ, сидите в моем гостеприимном кабинете, то можете не сомневаться: за дело сидите. Улавливаете мою мысль?

— В общих чертах.

— Чуть попозже мы все детализируем. Сейчас еще подъедут товарищи, присоединятся к разговору. Пока не поздно, я бы настоятельнейшим образом рекомендовал вам, опять же по-дружески, а не корысти ради, перестать валять дурака. В этом случае вы имеете некоторые шансы выйти отсюда живым и с целыми зубами. Ну, посмотрите на мои зубы, посмотрите! Неужели вам хочется поиметь такую же непривлекательную пасть?

— Не хочется, — поежился Семенцов. — Но условие остается в силе. Вы доказываете мою вину — я начинаю разговаривать.

— Зер гут, — кивнул Небаба. — Тогда, с вашего разрешения, подождем остальных.

Он придвинул к себе керамический стакан с карандашами и начал любовно затачивать их крохотным ножичком. На шестом или седьмом карандаше — Семенцов сбился со счета — открылась дверь, и Небаба живо приподнялся за столом. Семенцов покосился: в подвал вошли двое — высокий молодой мужчина в джинсах и тенниске и прихрамывающий пожилой джентльмен. Именно джентльмен — в жемчужного цвета костюме, в вишневых стодолларовых туфлях, в рубашке красно-винного цвета и сером крапчатом галстуке. Короткая стрижка бобриком и седая щетка усов придавали джентльмену вид преуспевающего мафиози из телесериала. За ними в подвал вошел человек с лапищами, похожими на говяжьи ноги. Он нес два стула.

— Свободен, Потапов, — сказал ему Небаба.

Савостьянов с Толмачевым уселись у стены, слева от Семенцова, так что он видел их боковым зрением. Небаба разложил на столе несколько фотографий.

— Ну, как наш гость, Иван Павлович? — спросил Савостьянов, закуривая черную сигарету. — Колется или кобенится?

— Кобенится, Юрий Петрович, — скорбно сложил губы Небаба. — Условия выставляет. Хочет, видите ли, чтобы мы сперва доказали его вину.

— Может, это справедливо? — спросил генерал. — Докажи, Иван Павлович, поработай, а мы послушаем.

— Подойдите сюда, Валерий Сергеевич, — сказал Небаба, приподнимая одну из фотографий. — Не станете возражать против утверждения, что на фото — ваша задумчивая физиономия?

— Вроде моя, — пригляделся Семенцов.

— Как вы полагаете, где мы взяли это мгновенное фото?

— Вероятно, в архиве, — пожал плечами Семенцов.

Небаба обвел мягким карандашом участок на снимке.

— Это фрагмент вашей рубашки. Отчетливо виднеется пятно камуфляжа в виде птички. Уголок воротника характерно загнут. А теперь посмотрите на свою рубашку. Очки не нужны? Вот пятнышко в виде птички, вот Замятина на воротнике. Фото не из архива, его сделали пять часов назад.

— Это моя любимая рубашка, — усмехнулся Семенцов. — А потом я холостяк. Стирать некому, вот и ношу, не снимая.

— Браво, браво! — сказал генерал.

— Это лишь часть кадра, — терпеливо сказал Небаба. — А вот снимок, если можно так выразиться, а натюрель…

Теперь Семенцов увидел себя стоящим рядом с «Вольво». Хорошо просматривалась труба гранатомета, которую он держал в руках.

— Номер машины на снимке реконструирован компьютером. Сама машина найдена на Фестивальной улице. В салоне скатаны ваши пальчики. Отпечатки сверены по картотеке КГБ. Какие еще нужны доказательства вашего недавнего сольного выступления в Поваровке?

— Пожалуй, никаких, — согласился Семенцов. — Хорошая работа… Мы не знали, что дача в Поваровке под колпаком.

— Кто — мы? — резко спросил Савостьянов.

— Мы… Люди, которым поставили задачу остановить Ткачева.

— Совсем интересно, — сказал генерал. — Не поверите, Валерий Сергеевич, но и мы занимались тем же — останавливали генерала Ткачева. Только не такими радикальными средствами. И дело почти довели до конца. А тут появляется Семенцов — в роли ангела смерти Азраила! Если называть вещи своими именами, то ты, Валерий Сергеевич, ты, сынок, лично ты обосрал мне большую операцию. Как полагаешь, Семенцов, имею я теперь право узнать, кто тебя послал пустить кровя Ткачеву? Ты же обещал заговорить, если докажем твою причастность к этому вонючему делу!

— А я и говорю… В Поваровку поехал по собственной инициативе, не дождавшись Ткачева на трассе.

— Хорошо, а на трассу кто послал? — заревел Савостьянов.

— Мой непосредственный начальник.

— Неправда ваша, — кротко сказал Небаба. — Руководитель департамента охраны Верховного Совета — осторожный человек и такими неэквивалентными делами заниматься не станет.

— Мой непосредственный начальник работает в Министерстве безопасности Российской Федерации. А департамент… Для многих — это хорошее прикрытие. В том числе и для меня.

— Выходит, основное место вашей службы — Министерство безопасности? — уточнил Толмачев.

— Именно так.

— Тогда просветите, Валерий Сергеевич, — попросил Небаба, — с какой целью эта уважаемая организация запланировала сделать карачун генералу Ткачеву?

— Вы спрашиваете о цели, — пожал плечами Семенцов. — Я же выступал в качестве средства. Согласитесь, это не одно и то же. Что касается цели, на этот вопрос может ответить лишь мой непосредственный начальник. Если захочет, естественно. Но могу допустить, что и он не знает.

— Давай у него спросим, — предложил Савостьянов.

— Без меня, — поднял руки Семенцов. — Я брал определенные обязательства, поступая на службу в Комитет государственной безопасности. Не важно, как он теперь называется… За службу получаю зарплату, звания и выслугу к пенсии. В интересующем вас случае действовал по приказу, который обязан был выполнить, не обсуждая. Поэтому и фамилию начальника, и его действия обсуждать тоже не собираюсь.

— Но вы же понимаете, миленький, — вздохнул Небаба, — у нас есть средства развязать вам язык.

И он кивнул на странное кресло в углу.

— Понимаю, — согласился Семенцов. — В любой работе существуют неприятные издержки.

— Ага, — сказал Савостьянов. — Вроде кубика пентотала… А еще лучше — сапогом по яйцам.

— Информация, полученная под пыткой, мало стоит, — сказал Семенцов. — Хотя в этом случае человек не нарушает долг.

Он улыбнулся. Обескураженный Небаба, почесывая лысину карандашом, посмотрел на генерала. Тот встал.

— Ладно. Давай зайдем с другого бока. Чем докажешь, что служишь в Министерстве безопасности?

— Удостоверение спрятано в дверце «Жигулей». Машина на стоянке перед БД. Назвать номер?

— Не надо. Верю на слово. Теперь вдумайся… Фамилия начальника твоего, честно говоря, меня не интересует. Ее можно узнать по телефону. Не хочу говорить о деталях теракта. Вообще — о твоем участии в нем.

— Так для чего же я тут сижу? — засмеялся Семенцов.

— Для дружеской беседы… О цели устранения генерала Ткачева ты не знаешь. Допускаю. Но ведь разговоры об этом ходили! Не в безвоздушном пространстве живем. Какая-то картина у тебя сложилась? Расскажи о собственных ощущениях, о своем отношении ко всему. Твои мысли — твой товар. Ну, смелее!

Семенцов некоторое время размышлял.

— Уговорили. Действительно, кое-что я слышал. И кое о чем догадывался. Полагаю, что генерал Ткачев имел отношение к перевороту. Поскольку МБ располагает информацией о готовящемся мятеже, то некоторые контрмеры, безусловно, были приняты. Думаю, моя акция — в ряду этих мер.

— Логично, — кивнул Савостьянов. — Ты выполнил приказ… Кто и почему тебя арестовал? Милиция? Вряд ли… Какие еще соображения?

— Скорей всего люди генерала Шляпникова, заместителя министра безопасности. Зачем — не знаю.

— Может, Шляпников сам участвует в заговоре?

— Допускаю, — сухо сказал Семенцов. — Он из МВД переведен… А там наш комитет никогда не жаловали.

— Ну, спасибо за откровенность, Семенцов. У кого еще есть вопросы?

— У меня, — сказал Толмачев. — Вас подстраховывали в Поваровке, Семенцов?

— Нет. Я работаю самостоятельно.

— Вы убеждены, что контрмеры ограничатся только устранением генерала Ткачева?

— Спросите об этом у руководства.

Повисло молчание. Потом генерал спросил:

— Что будем делать с этим праведником?

— Предлагаю отпустить, — сказал Толмачев.

— Не всех еще взорвал? — вздохнул Небаба.

— А что! — прищурился Савостьянов. — Это мысль…

Он похлопал Семенцова по плечу.

— Куда отвезти, сынок?

— К любой станции метро.

— Постарайся больше не попадаться. А еще лучше — переходи к нам. Профессионалу могу обещать интересную работу.

— Любезность за любезность… Вполне возможно, вам всем скоро придется трудоустраиваться. Приходите — замолвлю словечко.

Небаба молча нажал звонок. Вскоре те же оперативники, что отбили Семенцова у людей генерала Шляпникова, везли его по предутренней Москве. Светало. Еще в подвале ему завязали глаза. Косынку сдернули лишь на Садовом кольце. Семенцов помассировал веки и спросил:

— Что ж раньше глаза не завязывали?

— Думали, они тебе больше не понадобятся, — откровенно сказал водитель. — На, закури!

— Спасибо. Лучше дай анальгина. Голова разламывается.

Водитель порылся в бардачке, достал фляжку из нержавейки.

— Сойдет вместо анальгина?

Семенцов принюхался к коньяку.

— Сойдет! И сделал несколько мощных глотков.

У станции «Маяковская» его выпустили. До начала работы метро оставалось полчаса. Савостьянов закурил египетскую сигарету, постучал ею по диктофону и сказал Небабе:

— Сделай распечатку, Иван Павлович. Только побыстрее. С утра пойду к начальству.

— Сделаю, Юрий Петрович. Кофейку не желаете?

— Желаю. У тебя в загашнике всегда хороший кофе.

Небаба достал огромный китайский термос, поставил перед гостями чашки. Толмачев выпил кофе с удовольствием. Тяжесть в голове чуть уменьшилась.

— Ну, Иван Павлович, доволен разговором? — спросил Савостьянов, блаженствуя с чашкой.

— Нет, — вздохнул Небаба. — Какая же это беседа… Если мне будет позволено высказать свое мнение, товарищ генерал-майор, я не уловил, какой вообще был смысл спрашивать этого мальчика о его ощущениях и прочих эмоциях? Из эмоций протокола не сошьешь.

— Ах, Иван Павлович, — потянулся генерал. — Консерватор ты, брат! Этот мальчик сказал больше, чем ты смог бы из него вытянуть. Хоть ты и мастер! Подумай: он фактически признал, что МБ проводит в Москве серию терактов. И это запротоколировано! Под такое признание можно много чего подверстать. Мы узнали также, что в МБ неоднозначно воспринимают жесткую линию по отношению к мятежникам.

— И еще мы узнали, — пробормотал Толмачев, — что кто-то надеется под прикрытием подавления мятежа потеснить нас. Недаром же он проговорился… о трудоустройстве! Значит, ветер носит мечты и вожделения.

— Ничего, — похлопал его по руке Савостьянов. — Мечтать не вредно. Их много было на нашем веку, мечтателей-то. И где они все?

На Рождественский бульвар вернулись при полном солнце. Вскоре доставили аккуратную распечатку беседы с Семенцовым. Генерал прочитал ее и сложил в черную папку. Тут раздался телефонный звонок. Савостьянов послушал и закрыл трубку ладонью.

— Быстро на запись!

Толмачев снял отводную трубку, отрегулировал записывающее устройство. Щелкнуло.

— Я тебя слушаю, Лозгачев, — сказал Савостьянов. — Ты почему не спишь? Совещаловку ведешь?

— Уже провел. Уже навешал тем, кто упустил взрывника. Скажи своим головорезам, Юрий Петрович, чтобы вели себя повежливее. Мы же не на фронте, честное слово!

— Присылай своих ребят к нам на стажировку! — хохотнул Савостьянов. — А про какого взрывника речь?

— Да ладно тебе, Юрий Петрович… — с обидой сказал Лозгачев. — По его душу и звоню. Помоги, будь так любезен!

— Ага, «помоги»… А почему я тебе должен помогать? Ты за мной хвосты пускаешь, а я тебе — помогай?

— Ну, когда это было… И то сказать, для порядка хвост пустил.

— Еще скажи: для моей безопасности! Ладно. Зачем тебе нужен взрывник?

— Не мне, Юрий Петрович. Начальству.

— Которому? Шляпникову, что ли?

— Ему.

— В интересное время живем, Лозгачев. Один посылает человека на задание, другой готов ему за это задницу разорвать. Ну и раздрай у вас в конторе, полный раскардаш!

— И неудивительно… Нас же недавно организовали. Есть бардачок, конечно. Но это болезни роста.

— Бывают такие болезни, Лозгачев, которые до старости не проходят, до самого сдоху. Болезнь Дауна, например. Она же олигофрения. А без мозгов нельзя работать.

— Без тебя знаю, не топчись на мозолях, Юрий Петрович… Отдай парня!

— Отдам. В обмен на информацию. Кто его посылал?

— Панков, — вздохнул Лозгачев. — Ты его, наверное, не помнишь. Он в Девятом управлении работал.

— Помню, — сказал Савостьянов. — Худой такой, жуковатый. Значит, переквалифицировался Панков. Сначала обеспечивал безопасность головке государства, а теперь теракты затевает. Откровенно скажу, Лозгачев: переквалификация даром не проходит. Человек в таком случае, знаешь ли…

— Не тяни, Юрий Петрович! Мне в девять на доклад к директору. Хотелось бы до того времени поговорить с пареньком. Шляпников однозначно запретил акцию, а Панков…

— Не думаю, что Панков принимал решение сам.

— Я тебе и так много наговорил, Юрий Петрович.

— Спасибочки. Теперь моя очередь говорить. Вот, говорю: отпустил я парня.

— Ни хрена себе информация! Без ножа режешь, Юрий Петрович!

— Отпустил, — повторил Савостьянов с некоторым злорадством. — А что?.. Парень — просто молодец. Своих не сдал, держался — дай Бог нам всем в его положении. Так что ищи, Лозгачев, коли он тебе нужен. Будь здоров.

Савостьянов бросил трубку и сказал Толмачеву:

— Поезжай домой — отоспись. К двум часам жди машину. Поедем в один дурдом. Туда должны доставить Адамяна.

— А разве Седлецкий привезет его не к нам?

— Здесь не гостиница. Пусть гниет в дурдоме!

Он вошел в квартиру и почувствовал вкусные запахи. На кухне звякала посуда и бормотал телевизор. Полина посмотрела на Толмачева и засмеялась:

— Интересная у тебя работа! Ночная, романтическая… Ты где на самом деле работаешь? В банде или в милиции?

— В милиции, в милиции, — пробормотал Толмачев, стаскивая пропотевшую тенниску. — Если кто-то кое-где у нас порой, как говорится…

— Я так и думала, — сказала Полина с явным облегчением. — Завтракать будешь?

— Потом, — сказал он и побрел в комнату, к постели.

 

31

Вася довез их до гаража Управления, где Седлецкий загрузил багажник своей застоявшейся «Волги» помидорами. Потом они с Мирзоевым поехали на склад группы внедрения, сдали военную форму и гражданскую одежду. Переоделись в свое, в костюмы и башмаки, которые оставляли на складе в конце апреля.

Учитывая, что температура в Москве теперь приближалась в поддень к двадцатипятиградусной отметке, в машине было жарковато. И весьма. Даже при опущенных стеклах. Вскоре выяснилось, что на московских улицах лучше потеть в закупоренной машине… На Садовом кольце рядом оказался «КамАЗ», очень похожий на тот, в котором они еще совсем недавно путешествовали. Перед зеленым сигналом светофора «КамАЗ» рванул с места и выпустил в салон «Волги» облако выхлопа — сгоревшей солярки. Всю остальную дорогу до Остоженки Седлецкий с Мирзоевым кашляли и отплевывались, проклиная хулигана из «КамАЗа».

Дома у Седлецкого оказалась теща, спаниельша Мальвина и кошка Венерка. Остальная женская часть семьи блаженствовала в Понизовке, в бывшем русском Крыму, отданном хлебосольным Никитой Хрущевым не менее хлебосольной Украине.

Теща на радостях всплакнула на груди единственного зятя, а потом вытерла слезы, пригляделась и всплеснула руками:

— Господи, где ж вы так изгваздались, путешественники? У вас там, на Кавказе, воды нету, что ли?

— В поезде не было воды, — соврал, не моргнув глазом, Седлецкий.

Помылись, побрились, сели за стол и славно угостились, чем Бог послал, лишь на огромное блюдо с помидорным салатом, к огорчению хозяйки, даже не посмотрели. Приелись, стало быть, помидорки… И бутылку старого коньяка, которую теща торжественно, как хрупкий букет, водрузила на стол, не тронули.

— Нам еще работать сегодня, — объяснил Седлецкий. — Отчет поедем писать о проделанной работе.

— Девчата вчера звонили из Крыма, — сказала теща. — Купаются, загорают, всем довольны. Фрукты, правда, дорогие. Как у нас тут… Обратные билеты купили.

— Замечательно! — с воодушевлением сказал Седлецкий. — Про меня не спрашивали?

— А чего спрашивать… — вздохнула теща и покосилась на Мирзоева, чужого человека. — Жив, здоров, дома. И хорошо, и ладно.

Во втором часу начали собираться. Седлецкий дал Мирзоеву свою рубашку — голубую в полоску. Рукава оказались длинноваты, и Мирзоев их закатал.

Психоневрологическая лечебница № 16/11 располагалась в парковом массиве, неподалеку от того места, где Варшавское шоссе пересекает кольцевую автостраду. Территорию лечебницы окружала высоченная кованая ограда, по верху которой была проброшена сигнальная проводка. С внешней стороны вплотную к ограде когда-то высадили кусты боярышника. Со временем они превратились в почти непролазный вал из прочных разлапистых ветвей с толстыми колючками.

За старой оградой был сад из старых яблонь и слив, шпалеры сирени. По весне здесь буйно цвели деревья, и участь несчастных обитателей психлечебницы казалась не такой безнадежной. В самом центре вертограда располагался белый двухэтажный особняк в виде буквы П. В сороковые и пятидесятые годы здесь находился санаторий для офицеров НКВД. Теперь в крыльях здания размещались палаты для нервнобольных, а в двух фронтальных этажах — кабинеты врачей и процедурные.

Главврачом здесь служил полковник Акульшин, прикомандированный к Управлению еще при Андропове. Это был крепкий кряжистый старик с непроницаемым серым лицом, чуть тронутым на висках пигментными пятнами. Отдаленно он походил на маршала Жукова.

Из окна своего кабинета на втором этаже Акульшин увидел, как у проходной затормозили две «Волги». Охранник, предупрежденный главврачом, открыл калитку в высоких воротах, и внушительная группа гостей показалась на широкой, посыпанной керамзитом дорожке, которая вела к центральному входу. Акульшин нажал кнопку селектора и сказал:

— Новенького, поступившего сегодня, проводите в кабинет физиотерапии. Спецперсонал не нужен.

Он уже высмотрел в приближающейся группе лысого толстячка-дознавателя, его бессменного подручного, похожего на ожившую трансформаторную будку, и врача из службы безопасности. Они изредка приезжали в лечебницу побеседовать с некоторыми пациентами. Спецперсонал им не требовался никогда. Сами управлялись.

Психоневрологическая лечебница считалась местом удобным и надежным. Здесь люди, которых судить было невыгодно, а убивать рано, хранились, как консервы в холодильнике. В основном это были клиенты Управления. А в недавние времена Акульшин не отказывал в дружеских услугах и своей прежней конторе — принимал постояльцев от КГБ.

Ласковый телок двух маток сосет, хотя меньше всего полковник походил на телка.

Савостьянов со своим воинством переступил порог, и кабинет главврача стал тесен. Давненько у меня не было так оживленно, подумал полковник, здороваясь с гостями.

— Чайку прикажете, Юрий Петрович? С баранками, а?

— Спасибо, Михаил Александрович. Лучше потом, не в спешке. Нам бы сначала потолковать с больным Адамяном. Как у него со здоровьицем?

— Нормально. Беседовать будете по обычной схеме? Тогда спускайтесь. Его уже привели. Кстати, мне тут достали… совершенно новый препарат. Никаких побочных эффектов и следов в организме, но релаксация после него полнейшая. Попробуем?

— Вам, ученым, все бы экспериментировать, — засмеялся Савостьянов. — Я не против. Лишь бы наша свинка пела.

— Запоет, — заверил Акульшин. — Как в опере.

Кабинет физиотерапии ничем не отличался от прочих лечебных кабинетов. Были тут контрастные ванны, душ Шарко, кресло-центрифуга, установки электрофореза и дарсонвализации, рама для растягивания, именуемая в просторечии «дыбой», и прочие прелести активной терапии. Бежевая кафельная плитка по стенам и на полу придавала кабинету нарядный вид. Портили впечатление закрашенные белой краской окна, забранные толстой решеткой.

Впрочем, большинство пациентов полковника Акульшина не обращали внимания на цветовую гамму помещения.

В углу стоял белый металлический стол, по обе стороны от него две табуретки, привинченные к полу. Вдоль стены — обычный процедурный топчан, обтянутый розовой клеенкой. На топчане и сидели два дюжих санитара, в четыре глаза наблюдая за полковником Адамяном. Спеленутый в смирительную рубашку, тот занимал табуретку перед столом.

В кабинет вошли доктор Акульшин, Небаба, его подручный Потапов и молодой врач из службы безопасности Управления. Остальных Савостьянов увел в комнату, смежную с физиотерапевтическим кабинетом. Он нажал панельку рядом с электрическим выключателем — часть обшивки стены сдвинулась, обнажив одностороннее зеркало. Теперь до Адамяна, казалось, можно было дотронуться. Полковник Адамян не брился более двух суток, и лицо у него словно обсыпало угольной пылью.

Воспаленные глаза угрюмо уставились в стену.

— Ну что, гадина… — пробормотал Савостьянов, усаживаясь в кресло перед зеркалом. — Вот и встретились.

Он заметил предостерегающий взгляд Толмачева и сказал:

— Не бойся, там ничего не слышно. А мы все услышим.

Генерал включил динамик.

— …сухость во рту, и вы дадите обычной воды, — закончил наставление главврач.

Акульшин положил на стол коробку с ампулами и вышел, прихватив двоих санитаров. Небаба устроился на другой табуретке, рассортировал перед собой собственный джентльменский набор — диктофон, стопку бумаги и карандаши.

— Развяжи его, Потапов. Будем начинать…

— А укольчик? — спросил молодой врач.

— Пока не надо. Будем надеяться, что Рафаэль Левонович окажет нам любезность и побеседует вполне добровольно и доверительно.

— С какой стати? — поднял голову Адамян и принялся растирать сильные руки, освобожденные от тенет смирительной рубашки. — С какой стати я буду с вами говорить? Да еще доверительно. Вы же не поп и не лечащий врач…

— Действительно, — согласился Небаба. — Не поп и не врач. Я всего лишь старший дознаватель службы безопасности Управления. Разрешите по этому поводу представиться: майор Небаба.

— Вот оно что! — задумчиво сказал Адамян. — Значит, все-таки Управление… А я поначалу грешил на своих заклятых друзей из другого ведомства.

— Из Минобороны, надо полагать? — сочувственно спросил Небаба. — Воистину — это ваши заклятые друзья. Сейчас вас разыскивает вся их контрразведка. Все службы на ушах стоят. Сколько вы там миллиончиков увели у своих друзей? Ну, не стесняйтесь!

— Это ваши люди увели, а не я.

— Не важно. Грешат-то на вас, Рафаэль Левонович. С вас собираются скальп снимать. Вот тут я нечаянно факсик раздобыл, полюбопытствуйте…

Адамян взял скрученную в трубку глянцевую бумажку факса. Глянул. В глазах его запрыгали буковки:

«…предпринять все усилия к розыску и задержанию…»

— Ваши друзья, — продолжал Небаба, — прочесывают Кавказ, Закавказье и сопредельные страны. А вы тут, в столице нашей Родины, где искать будут в самую последнюю очередь. Так что времени для беседы у нас навалом. Побеседуем?

— Было бы о чем! — буркнул Адамян.

— А я вопросничек составил, чтобы не распыляться на посторонние темы. Не возражаете? Ну и славно. Вопрос первый: при каких обстоятельствах вы вступили в сговор с покойным генералом Ткачевым?

— С… с покойным? — выпучил глаза Адамян.

— Хороший вопрос, — похвалил Небабу генерал за зеркалом. — Обратите внимание, друзья, как эта бестия спала с лица. Адамян до последней минуты был уверен, что сможет торговаться с нами до тех пор, пока его не разыщет и не вытащит Ткачев.

— Но ведь Ткачев еще жив, — сказал Седлецкий.

— А-а! — отмахнулся Савостьянов. — Разве это жизнь…

— Я не верю, — сказал Адамян. — На пушку берете! Генерал был здоров как бык.

Небаба достал из конверта кучу фотографий и разложил на столе. Адамян некоторое время молча их разглядывал: обгоревший верхний этаж дачи, Ткачев на носилках, изуродованное, едва узнаваемое лицо командарма.

— Поймите, полковник, — проникновенно сказал Небаба, — мятеж провалился. Ваши друзья прячут концы в воду. Ткачева убрали. Очередь за вами.

Неужели вам не хочется, даже ввиду неопределенности собственной дальнейшей судьбы, заставить поплясать на горячей сковородке вероломных компаньонов?

Адамян долго молчал. Потом показал на коробку с ампулами и на Потапова с врачом:

— Уберите… все это.

Небаба дал знак врачу уйти.

— А мордоворот останется? — спросил Адамян.

— Останется. Смотрите на него, полковник, как на обычное пресс-папье.

— Ладно… Гарантий, естественно, вы дать не можете? Мол, чином не вышел. Не так ли?

— Так, — кивнул Небаба. — Но шанс у вас появляется. Трибунал может учесть ваше чистосердечное признание. Впрочем, совсем необязательно доводить дело до трибунала. Вы ведь потому и находитесь здесь, в психоневрологической лечебнице, а не в тюрьме. Увольнение из армии по причине нервного расстройства лучше, чем увольнение из жизни по причине двух подрасстрельных статей.

— Лучше, — вздохнул Адамян. — Вы необычайно убедительны, майор. Вероятно, мы сможем договориться. И все же мне нужны гарантии. А то выдоите досуха, а потом шлепнете. У вас не заржавеет.

— Выдоить мы сможем вас и без гарантий, — сказал Небаба. — Руководство приказало передать вам: добровольная информация пойдет в обмен на сносное содержание в сей юдоли скорби. В противном случае — шприц, невеселый разговор и рукава на спине… Плюс аминазин три раза в день — чтобы воспрепятствовать сексуальным сновидениям.

— Повторяю, вы весьма убедительны… Ну а вдруг ваше начальство все-таки захочет участвовать в допросе? Я ведь могу сообщить очень важную информацию, решения по которой надо принимать быстро. Не хотелось бы играть в испорченный телефон.

— Хорошо, — встал Небаба. — Я сообщу начальству о вашей просьбе.

Он вошел в смежную комнату.

— Посиди, Иван Павлович, — похлопал по соседнему креслу Савостьянов. — Передохни, понаблюдай…

Между тем Адамян в кабинете физиотерапии повернулся на табурете и начал методично осматриваться. Потапову это не понравилось. Он начал потеть от напряженной работы мысли и через пару минут решительно прогудел:

— Лицом к стене!

Адамян, однако, не спешил подчиниться.

— Слушай, ты, бегемот, — сказал он тихо. — Помоги сорваться отсюда! Я кое-что придумал. Получишь полмиллиона.

— Чего? — удивился Потапов.

— Чего, чего… Долларов! «Зеленых». Это большие деньги, дружок. Даже для меня. Ну как? По рукам?

— Зачем? — спросил Потапов после небольшой паузы.

— Тьфу, идиот! — разочарованно вздохнул Адамян. — Это не меня, а тебя надо здесь запереть и ключ выбросить…

— Молодец, — сказал за стеной Савостьянов. — Хоть и большая сволочь, а молодец. Не падает духом, до последней минуты барахтается. Сильная воля.

— Да уж, — пробормотал Седлецкий. — Он мне, Юрий Петрович, чуть голову не проломил, целеустремленный.

— Ладно, Иван Павлович, — сказал генерал. — Иди, трудись.

Небаба вернулся на рабочее место. Потапов, возмущенно вращая глазами, ткнул пальцем в Адамяна.

— Тут это… товарищ майор! Он тут, значит…

— Отставить, — сказал Небаба. — После доложишь.

— Есть! — с облегчением сказал Потапов.

Небаба сделал скорбную мину и повернулся к Адамяну.

— К нашему обоюдному сожалению, начальство не сочло возможным выслушать вас, полковник.

Мало того, мне намекнули, причем в довольно грубой форме, что я получаю денежное содержание… скромное, замечу, по нынешним временам, именно за беседы с такими, как вы. И я вынужден был признать последний довод основательным.

— Жаль, что и у вас начальство тупое, — вяло сказал Адамян. — Вероятно, умного начальства не бывает. Придется нам самим договариваться. Есть только маленькая просьба… Я хочу нормально поесть.

— Это можно, — кивнул Небаба. — Спешить некуда. Что вам принести?

— Мяса, коньяку и чаю.

— Потапов, распорядись! Чаю не надо — у меня кофе есть.

— Мяса, чаю, коньяку… — пробормотал Потапов, выходя.

— А закурить нет?

Небаба достал жеваную пачку «Примы» и боевой китайский термос.

— Да-а, — протянул Адамян, разминая сигарету. — Денежное содержание… Я вас понимаю. Сам сидел на таком содержании. Но вы же умный человек, майор! Пока нет этого тупого парня, хочу сделать деловое предложение: вытаскиваете меня отсюда и получаете полмиллиона долларов.

— Полмиллиона! — поразился Небаба. — Странные у вас расценки, позвольте заметить.

— Почему странные? За мою голову азербайджанцы давали пятьдесят тысяч. Я даю вдесятеро больше!

— И все же… Потапову, лейтенанту, вы тоже предлагали полмиллиона. А я все-таки майор. Или у вас больше денег нет?

Адамян обвел взглядом кабинет и усмехнулся:

— Подслушивали… А я губы раскатал. Хорошо. Миллион!

— А что я с ним буду делать, с вашим миллионом? Бесов тешить? Зачем вы так рветесь отсюда, полковник? За этими решетками ваша жизнь не стоит и копейки. Не хочу грех на душу принимать. Так что давайте выкинем из головы дурные мысли и начнем продуктивно работать. Первый вопрос помните?

— Помню, — ссутулился Адамян. — Может, весь список зачитаете? Чтобы мне не повторяться. Какой второй вопрос?

— Второй вопрос такой: кто спровоцировал наступление на Лачин во время переговоров по Карабаху? Ну, что скисли, полковник? Боюсь, от всего списка у вас случится несварение желудка.

— А мы можем задавать вопросы? — спросил Толмачев у Савостьянова.

— На здоровье. Записывайте, товарищи, ваши вопросы. Потом Небабе передадим.

Вошел Потапов с тарелкой и стаканом. На тарелке лежала вываренная досиня куриная нога и кусочек хлебца, а в стакане, на самом донышке, плескалось нечто бурое.

— И это мясо? — горестно спросил Адамян. — И это коньяк?

— Во всяком случае, не рыба, — терпеливо объяснил Небаба. — А насчет коньяка… Я в нем, извините великодушно, не разбираюсь. Предпочитаю водку. К тому же мы не в ресторане и не можем попросить книгу жалоб.

Адамян придвинул дары полковника Акулыпина, проглотил их мигом и вытер рот.

— Включайте свою машинку, майор.

— Она давно работает, — успокоил его Небаба.

— Сначала, — сказал полковник в диктофон, — я, Адамян Рафаэль Левонович, начальник особого отдела Отдельной армии, хочу сделать заявление для следственных органов. Делаю его добровольно, без всякого принуждения со стороны дознавателя Небабы и требую учесть как явку с повинной.

— Ну, наглец! — восхитился Савостьянов.

Мирзоев с Седлецким переглянулись и засмеялись.

Допрос продолжался почти три часа. Для службы безопасности Управления новым в показаниях Адамяна были некоторые фамилии и отдельные детали мятежа. Но именно эти мелочи наконец позволили сложить всю картину.

Цель переворота, назначенного на четвертое августа, заключалась в отстранении от руководства влиятельной части президентского окружения. Вторым этапом, после захвата власти, должна была стать изоляция самого президента. Чтобы не будоражить общественное мнение, президента оставили бы исполнять свои обязанности, лишив возможности принимать самостоятельные решения. Он даже продолжал бы выезжать за границу для встреч с лидерами западных стран, памятуя о том, что члены его семьи остаются в России на положении заложников.

В случае успеха участники мятежа надеялись блокировать всю информацию, прекратить все начатые и не допустить возможные следственные мероприятия по незаконным операциям на Кавказе и в других «горячих точках». Речь шла о торговле оружием, о квотах на вывоз сырья, о размещении на заграничных счетах крупных денежных средств.

После переворота предстояло активизировать противостояние на Северном Кавказе, вплоть до открытого вооруженного конфликта между республиками и федеральными властями. Причем эту войну можно было объяснить как вынужденную меру, направленную на преодоление последствий близорукой национальной политики прежних кремлевских постояльцев. Главная же цель войны — списать на нее растранжиренные ранее бюджетные средства, переданную незаконным формированиям военную технику и проданную по демпинговым ценам нефть. Подготовлен план уничтожения при боевых действиях нефтедобывающих и нефтеперерабатывающих предприятий в республиках Северного Кавказа. Их послевоенное восстановление позволило бы иметь еще один бездонный канал не только для сокрытия прежних хищений, но и для совершения новых. Естественно, участники переворота понимали, что эти далеко идущие планы могли сработать лишь в неразберихе, в постоянном изменении формы управления страной, при выдвижении во власть того самого коррумпированного чиновничества, которое помогало главарям переворота грабить Россию и армию. Поэтому были готовы мероприятия по уничтожению всех прежних властных структур, включая Верховный Совет и правительство. Короче говоря, пожар — лучшее средство не только от клопов, но и от ревизии.

Наконец Адамян выдохся. Небаба разлил остатки кофе: Адамяну — в стакан, себе — в крышку термоса.

— Ваша повесть, полковник, весьма похожа на правду… Откуда только вы так хорошо все знаете?

— Я не просто мелкая сошка, а военный координатор по Закавказью будущего правительственного совета. Генерал Ткачев, царствие ему небесное, в качестве военного министра должен был стать моим непосредственным начальником.

— Товарищ генерал-майор. — Мирзоев тронул за локоть Савостьянова. — Не слишком ли старательно он стучит? Ведь не врет. Во всяком случае, в том, что нам с Седлецким известно.

— А что ему остается? — пожал плечами генерал. — Понимает ведь, что на мятеже можно поставить крест. И тут выигрывает тот, кто быстрее сдаст остальных. Тем более Адамян уверен, что Ткачев мертв.

Словно подслушав этот разговор, Небаба сказал:

— Ценю вашу откровенность, Рафаэль Левонович. Приятно было побеседовать.

— Да ладно вам… Я потому так откровенен, если хотите знать, что не придаю особого значения своим показаниям. Собственную жизнь спасаю. И меня потом правильно поймут. Готов поспорить на что угодно, хоть на миллион, который вы с таким благородным негодованием отвергли… через неделю выйду отсюда. Ну, через месяц. Уляжется пыль — и выйду.

— Мечтать никогда не вредно, — сказал Небаба.

— Вы хоть понимаете до конца, на кого замахнулись? Ни хрена вы не понимаете… Вы же сейчас только сверху траву дергаете. А корни — глубоко в земле. Эх, майор!.. Вашими руками одни пауки давят других. А победившим паукам мы завтра понадобимся снова. И вы будете нужны, и я! Так что, как ни крути, мы остаемся по одну сторону баррикады.

— Возможно, — угрюмо сказал Небаба. — Только я, в отличие от вас, не куски за баррикадой сшибаю, а исполняю свой долг. И в этом заключается апологиа про вита, если хоть что-нибудь понимаете в латыни.

— Понимаю, — усмехнулся Адамян. — Три курса юридического как-никак. Только это слабое оправдание жизни — долг. Это значит, вся жизнь проходит в долг. Вся жизнь! А рядом другие становятся кредиторами жизни. Будущее в этой стране за теми, кто уважает деньги. Скучно, майор! Устал я от вас…

— И я от вас тоже, позвольте заметить со всевозможным моим смирением, устал. Потапов, позови санитаров!

В приемной начальника Управления, небольшой унылой комнате с серыми стенами и зашторенными окнами толкался народ и приглушенно, как на похоронах, разговаривал.

Акопов пожал руку Толмачеву, взглянул на часы и вздохнул:

— Не знаешь, совещаловка надолго затянется?

— Думаю, на час-полтора. Куда торопишься?

— Хотел Людмилу повидать. Ей отпуск дали на две недели — в Ставрополь собралась. Да чувствую, не успею.

— Серьезно у вас завертелось? — подмигнул Толмачев.

— Серьезнее некуда, — слабо улыбнулся Акопов. — Последний шанс, Коля… Не женюсь сейчас — помру холостым.

Подошел, светя лошадиными зубами, полковник Кардапольцев.

— Ну, как тут, в высоких сферах, Николай Андреевич? Пообвыкся? Назад не тянет?

— Тянет, — признался Толмачев. — Иногда даже снится, как с Олейниковым ругаюсь.

— Приходи ругаться наяву. Шаповалова от нас совсем забрали, должность свободна. Звезду схватил — и подавай Бог ноги!

— Договорились… Еще одну схвачу — попрошу перевод.

Кардапольцев хохотнул, погрозил пальцем и вернулся к своим. Из кабинета начальника Управления выглянул референт, полковник Кабышев, поманил Толмачева:

— Твой где? Начинать пора…

Прихрамывая, торопливо вошел Савостьянов.

В расстегнутой ширинке гордо, как флотский вымпел, трепыхался уголок рубашки. Толмачев успел перехватить генерала сразу за дверью. Смех и грех.

За столом у начальника все не уместились — взяли стулья в приемной. Только сейчас Толмачев по-настоящему понял, какая громадная машина была запущена тогда, в конце апреля. Ведь за каждым человеком, сидящим в кабинете, маячили группы, отделы, подразделения… За короткий срок службы референтом у Савостьянова Толмачев со многими из них познакомился, но большинство до сих пор не знал даже в лицо.

«Разбор полетов» затянулся, хотя все выступали коротко. Наконец начальник Управления взял заключительное слово. Акопов поймал взгляд Толмачева и развел руками.

— Значит, не согласен с критикой? — спросил в этот момент начальник Управления. — Ну, чего ручки растопырил?

— Обидно, товарищ генерал-полковник, — нашелся Акопов, который слушал речь начальника не слишком внимательно.

— Повторяю, Акопов, персональное тебе спасибо, но все-таки перестарался ты, брат. Ворье замочил хорошо, грамотно. Надо было по этой схеме поработать и с чиновниками. А ты спектакли устроил! Тут и взрыв газа, и автокатастрофа, и утопление по пьяной лавочке… Не было времени на такие сюжеты!

— Вы же сами, товарищ генерал-полковник, приказали, чтобы все выглядело естественно.

— Естественно выглядели бы дырки в голове, — отмахнулся начальник Управления. — Намек для мафии и урок остальным… Ну ладно. В целом мы сработали на четверку с плюсом. Большую гадюку задавили. Подождем, когда новая вылупится. А пока подготовь приказ, Юрий Петрович, отметь людей. Вопросы есть?

— Неужели все кончилось? — тихо, хоть это услышали все, спросил Седлецкий. — Как-то скромно прошло, незаметно, а?

— А зачем нам фейерверки? — в свою очередь, спросил начальник Управления. — Пусть другие пускают ракеты да хлопушки… А у нас — нормальная профессиональная работа. Утром народ проснется — и не догадается, что пережил очередной переворот. Только так и надо действовать. Все свободны. Спасибо, ребята, за службу!

Они очутились на темном и пустынном в этот поздний час Рождественском бульваре.

— Обмыть бы надо это дело! — сказал Акопов, помахивая бумажником. — Душа горит.

— Поддерживаю, — сказал Мирзоев. — Голосую двумя руками.

— Ну, не знаю… — сказал Седлецкий. — Я за рулем.

— Ничего, — сказал Толмачев. — Возьмем разгонную машину.

— Я — пас, — вздохнул Небаба. — И так желудок в узел сворачивается. На одних нервах столько времени… язва, ети ее мать! Так что без меня, без меня. Считайте, мысленно с вами.

Он пожал всем руки и поплелся к метро «Цветной бульвар».

Помолчали, проводили взглядами сутулую фигуру старшего дознавателя. Седлецкий, колеблясь, сказал:

— Двенадцатый час… Куда мы ополночь пойдем?

— Свинья грязь найдет, — засмеялся Акопов.

— Все, — сказал Толмачев — Беру командование на себя. Народу осталось как раз на один кузов. Ждите!

Через минуту он махнул из затормозившей «Волги»:

— Загружаемся!

И поехали они в бар к Юрику… Там, как и год назад, выли барды из динамиков, ритмично колыхались волны табачного дыма, а старичок-лошадник обмывал очередной выигрыш на бегах. Юрик выскочил из-за стойки, чтобы обнять Толмачева.

— Ну, Коля! Сто лет не видел. Где тусовался?

— Отдыхал. — Толмачев сложил из пальцев решеточку. — Вот, пришли с корешами обмыть возвращение.

Юрик оглядел сподвижников Толмачева и зябко поежился:

— Крутые мужики…

— Крутые — спасу нет. За каждым — мокруха… Так что мы у тебя посидим, Юрок. Не обессудь, если задержимся. Не обидим.

— Какие разговоры, Коля! — взмахнул Юрик салфеткой. — Да хоть до утра заседайте. Идите в уголок. Тут мне японского виски завезли…

— Японского не надо, — поморщился Толмачев. — Найди-ка русской водки, брат!

Оставшись с Савостьяновым, начальник Управления подмигнул своему заместителю:

— Еще пьешь «Эгрисси»?

— По такой жаре… Из бумажных стаканчиков? Не откажусь.

Но выпить им не дали. Забренькал телефон правительственной связи. Начальник Управления покосился на часы, пожал плечами и нажал кнопку громкой трансляции.

— Добрый вечер, Виктор Константинович… Это Мостовой говорит.

— Слушаю вас, Владимир… э… Степанович, — поморщился генерал-полковник.

— Савельевич я, — вздохнул Мостовой.

— Ну, извините.

— Ничего. Начнем плотнее общаться — вы не станете пугать меня с премьером…

— А вы полагаете — начнем? В смысле — общаться? Да еще и плотнее?

— Начнем. Хочу поставить вас в известность, Виктор Константинович… Сегодня указом президента я назначен первым заместителем председателя правительства. Буду курировать экономику. Кроме того, президент ввел меня в Совет безопасности в качестве номинального заместителя секретаря. Хотя такой должности формально не существует, но… сами понимаете.

— А что вы собираетесь курировать в Совете безопасности, Владимир Савельевич? Или это секрет?

— От вас у меня нет секретов. В Совете безопасности я буду работать с силовыми структурами. В том числе с вами.

— Поздравляю, — без энтузиазма в голосе сказал генерал-полковник. — А общаться когда начнем?

— Прямо сегодня, — сказал Мостовой. — Вы знаете, где находится запасной командный пункт Московского округа? Ну, на Каширке? Впрочем, у кого я спрашиваю… Жду вас, Виктор Константинович, на ЗКП. Достаточно часа, чтобы добраться? Да, еще… Прихватите и вашего заместителя. Того генерала, который курировал спецоперацию. До встречи.

Коньяк они все-таки выпили — без тостов и восклицаний. Восклицать почему-то не хотелось.

— Поехали, куратор, — вздохнул начальник Управления. — За какое место тебя прихватить?

— Мне нужно минут десять, — поднялся Савостьянов. — Переодеться хочу. Давненько не хаживал к высокому начальству в мундире.

— Как знаешь, — сказал начальник. — А я поеду в джинсах. И в сандалетах. Наглецов сразу надо ставить на место.

 

32

Шоссе довольно оживленно и ночью, особенно в районе станции метро «Каширская». В тусклом свете редких фонарей несутся навстречу друг другу два автомобильных потока, где, словно крупные бревна, проплывают автобусы и грузовики. Если едешь от центра города, то видишь, как за «Каширской» от шоссе в сторону Царицына протянулся Пролетарский проспект. Трасса сразу же ныряет в широкую пойму речки Чертановки, пологие берега которой заросли редким чахлым кустарником. Саму речку перед Пролетарским проспектом завели в коллектор, и она, пройдя долгий путь под новостройками и дорогами, выныривает из-под земли, только чтобы влиться в полноводную Москву.

Тут и днем не на чем остановиться взгляду — тянется и тянется унылое, сирое пространство. Сплошные задворки. Вдалеке на горе белеют дома у Каширского шоссе. Здесь же — пустыри, поделенные на большие и маленькие загоны. В одних поднимаются ржавые трубы, в других торчат, похожие на трухлявые грибы, склады и сторожки. В третьих вообще ничего нет, кроме огороженной пустоты. На первый взгляд захватил кто-то кусок земли, обнес его высоченным забором из бетонных плит с колючей проволокой поверху, а теперь размышляет — то ли начинать строиться, то ли картошку сажать.

К одному из таких участков и подкатила бронированная «Волга» начальника Управления. Полукилометровое асфальтированное ответвление от дороги упиралось в серые металлические ворота. Едва машина подъехала к ним, ворота чуть раздвинулись.

Вышел сержант в камуфляже, заглянул в салон и удивился. На переднем сиденье застыл, словно перед фотографом, худой генерал-майор в летней форме со щитом из орденских планок. А на заднем сиденье… Перечитав удостоверение в третий раз, сержант убедился, что хипповатый пожилой дядька и есть тот самый инспектор Министерства обороны, на машину которого был заказан пропуск. Сержант вернул удостоверение и открыл ворота на роликах. «Волга» проехала еще с полсотни метров и очутилась перед длинным металлическим ангаром.

За ним в темноте проступал частокол мачт с растяжками — антенное поле.

Еще одни ворота, еще один удивленный сержант — и машина въехала в ангар. Здесь горели бестеневые ртутные лампы и было светло, как днем.

Половину ангара занимали коробки воздуховодов, энергоблоки и мастерские. На другой половине располагалась автостоянка. Кроме нескольких армейских «КамАЗов» с пеленгаторными станциями, видны были престижные иномарки с правительственными номерами.

Едва начальник Управления с заместителем выбрались из «Волги», подскочил чернявый капитан, отдал честь Савостьянову:

— Здравия желаю, товарищ генерал-майор! Приказано сопроводить.

И повел их к бетонному блоку с лифтовыми шахтами. Лифт как лифт, даже зеркало в кабине оказалось — узкое, на уровне лица. Под зеркалом на коричневом пластике белела царапина:

«ДМБ-92. Вася. ВГРД».

— Привет из Волгограда, — расшифровал клинопись начальник. — Не удержался от эмоций дембель Вася…

Капитан дипломатично промолчал. Они опустились, как прикинул Савостьянов, метров на пятнадцать — шахта прорезала древние отложения на косогоре до самого материка. Вскоре капитан повел их по узкому сумрачному коридору с неровными бетонными стенами, по которым тянулись связки кабелей. Начальник Управления заметил, как Савостьянов, сосредоточенно глядя вперед, шевелит губами, и спросил:

— Молишься, что ли, Юрий Петрович?

— Повороты считаю, — сказал Савостьянов.

— Не мучайся, выведу. Бывал здесь пару раз.

— А другого, более удобного, места для совещаловки не нашлось?

— Здесь связь хорошая. Наверное, это и повлияло на выбор.

Наконец добрались до тяжелой двери с ручкой барашком. Капитан нажал несколько раз кнопку рядом и отступил в сторону. Барашек повернулся.

Загудела гидравлика, дверь из слоеного броневого листа со свинцовыми прокладками величественно распахнулась.

— Осторожно, ступеньки! — предупредил капитан.

Оперативный зал ЗКП походил на любое такое помещение в крупной воинской части: в углу — длинный стол с рельефом местности, в половину стены над ним — прозрачный планшет, за которым по тонким лестницам обычно ползают планшетисты. Часть другой стены была отдана блокам телемониторов. Под их экранами темнела дверь рубки спутниковой связи.

Посреди зала поблескивал лаком обычный длинный стол для совещаний, окруженный стульями из гнутых металлических трубок, обтянутых черным кожзаменителем. Большинство стульев было занято. Во главе стола сидел молодой мужчина в сером костюме при полосатом галстуке, туго затянутом под кадыком. Простоватое лицо с вислым носом и толстыми губами казалось не лишенным отпечатка мысли благодаря летящему непокорному, успевшему поседеть чубчику.

Это и был Мостовой, с прошлого вечера первый вице-премьер правительства.

— Проходите, товарищи, — повел он короткопалой мужицкой ладонью. — Садитесь, будем начинать.

Пока начальник Управления и его заместитель шли к столу, собравшиеся молча разглядывали вновь прибывших — кто с любопытством, кто с настороженностью, а кто и с плохо скрытой враждебностью. Два десятка человек собралось за столом. И почти всех Савостьянов знал, хотя многих и не ожидал встретить именно здесь. Министр тяжелого и среднего машиностроения, начальник Генштаба, начальник ГРУ, министр внутренних дел, командующий МВО, начальник Главного управления охраны… Были здесь и «заказчики» Управления — Александр Яковлевич, еще больше напоминающий старую грустную сову, и Эдуард Геннадьевич в невообразимо элегантном костюме, которому не хватало только белой бабочки, чтобы отправиться прямиком в Парижскую оперу.

Среди мундиров и строгих костюмов начальник Управления смотрелся, словно попугай в стае галок: в голубых линялых джинсах, в желтой футболке с малиновой буквой М на груди и цифрой 13 во всю спину. На ногах начальника пришлепывали в ходу сандалеты без задников, из которых светились голые круглые пятки.

Соседом Савостьянова оказался заместитель министра обороны, похожий на жабу. От него разило потом.

— Вы-то, Федор Васильевич, какого хрена тут делаете? — брезгливо спросил Савостьянов.

— Ну как же! — заквохтал, изображая смех, заместитель министра. — Я же главный переворотчик! Отчет буду держать.

— А почему не в тюрьме?

— Не заработал еще срок, — поежился замминистра. — Между прочим… Что это ваш обнаглел? Как по грибы собрался, честное слово. Зато вы, Юрий Петрович, молодцом…

Главный переворотчик с завистью оглядел «иконостас» Савостьянова.

— Не ожидал, не ожидал… Где столько добра нахватали? Больше, чем у нашего министра!

Савостьянов хотел сказать что-нибудь резкое. Вроде того, что министрами становятся не по количеству орденских планок. Хотя, может быть, этот критерий не так уж плох… Но не успел сказать ничего, потому что в этот момент Мостовой постучал карандашом по столу.

— Будем начинать, товарищи? Повестку не объявляю, все мы и так знаем, зачем собрались. Сначала предлагаю заслушать информацию заместителя министра обороны. Нет возражений? Хорошо. Прошу, Федор Васильевич… Можете с места, у нас демократия.

Генерал тем не менее поднялся, пыхтя и гремя стулом. Ухватился за спинку, словно за трибуну, и прокашлялся:

— Ну, так… В ноябре месяце прошлого года приехал ко мне Поляков. Ну, заместитель министра внешней торговли, если кто не в курсе. Моя дочка одно время была за его сыном замужем. Короче говоря, сват. Хоть и бывший. Ну, Поляков мне и говорит: есть мнение. Надо, значит, обсудить. Ну, поехали ко мне на дачу. А уж потом пригласили Антюфеева, как свояка Ткачева. Замминистра внутренних дел тоже дал согласие.

С большим видимым удовольствием генерал десять минут сыпал фамилиями и датами. Наверное, он стоил своих друзей… Особенно подробно заместитель министра обороны рассказал, как доложил о предложении Полякова «куда следует». Интересно, подумал Савостьянов, успел ли он первым доложить… И почувствовал, как поднимается в нем волна гадливости.

Наконец Мостовой поблагодарил генерала за стриптиз и предоставил слово министру тяжелого и среднего машиностроения, грузному плешивому человеку с густыми бровями и белоснежными керамическими челюстями.

— Вы знаете, какого рода продукцию выпускает наша отрасль, — веско начал тот. — Именно поэтому, думаю, ко мне и обратились, других поводов я не давал.

— Как же, как же, — пробормотал замминистра обороны, смахивая пот с багрового лба. — Не давал он повода… Во, брешет, как собаку чешет!

Министр услышал эту реплику, покосился на генерала-жабу, но сбить себя с мысли не позволил:

— Как честный человек и лояльный чиновник…

В таком духе выступали и остальные. Они все оказались честными людьми и лояльными чиновниками. Только благодаря их честности, лояльности и широте мышления удалось задавить гидру переворота. Брови у Савостьянова полезли вверх и наконец надолго утвердились на запредельной высоте. Словно подслушав его мысли, начальник Управления шепнул Савостьянову:

— Видал миндал? А наша контора, стало быть, просто так мимо бежала и зашла — хором пописать.

— Виктор Константинович, — укоризненно улыбнулся Мостовой и стукнул карандашом, — мы дадим вам слово, дадим…

Почти все выступили, включая и косноязычного министра внутренних дел. Первый вице-премьер предоставил слово заместителю министра МГБ Шляпникову — сутулому верзиле с отечным лицом и большими, похожими на радары, красными ушами.

— Информация по Полякову и остальным нами была оперативно проверена, — тихо начал Шляпников, словно боялся чрезмерно расходовать голосовые связки. — К сожалению, прежний министр госбезопасности не придал ей особого значения.

Только после моих настойчивых обращений об информации было доложено руководству страны.

— И этот брешет, — снова шепнул Савостьянову сосед. — Некогда им было настойчиво обращаться — они Баранникова подсиживали.

— Вырисовывалась на первый взгляд ситуация шестьдесят четвертого года, когда ряд членов Политбюро во главе с Брежневым организовал отставку Хрущева, — продолжал Шляпников. — Нами было предложено арестовать руководителей заговора. Однако товарищ Мостовой, в то время вице-премьер и член рабочей группы при президенте, надо отдать ему должное… Он дальше нас посмотрел, в чем я сегодня еще раз убедился. Владимир Савельевич предложил взять путч под колпак и предоставить событиям развиваться. Естественно, до определенного порога и сугубо под нашим контролем. Это позволяло выявить не только непосредственных участников заговора, но и сочувствующих. Короче говоря, весь потенциал мятежа.

— Чтобы говно всплыло! — прокомментировал заместитель министра обороны.

Шляпников поморщился, словно вступил в вышеупомянутую субстанцию, потом криво улыбнулся:

— В общем, Федор Васильевич выразился грубовато, по-солдатски… Но верно, в принципе. Постепенно мы выявили весь потенциал путча, его, так сказать, материальную базу и ресурсы. Оказалось, что зараза проникла во все эшелоны нашего общества — от рядовых граждан, одурманенных национал-патриотической риторикой, до министерских кабинетов. Я еще раз хочу выразить признательность Владимиру Савельевичу… Если бы мы поторопились, отсекая руководителей переворота, то упустили бы очень многие аспекты.

«Вы только сверху щиплете, а корни глубоко», — вспомнил Савостьянов слова Адамяна на допросе. Врет Шляпников. Врет или пытается убедить сам себя.

— Стратегия, предложенная Владимиром Савельевичем, позволила использовать многих невольных участников переворота в роли катализатора событий. Я говорю, например, о том же Федоре Васильевиче, который помог нам сгруппировать преступный генералитет. События оставались под нашим контролем, и в любой момент мы могли приступить к ликвидации мятежа.

— А если могли, — гулко сказал начальник Управления, — то зачем столько времени Му-му на поводке водили да мучили?

— Простите, кого… водили? — поперхнулся Шляпников.

— Му-му. Собачку такую. Надо было сразу утопить!

Шляпников оглянулся на Мостового. Тот промолчал. Дальше заместитель министра МГБ заговорил совсем скучно, коротко перечислив мероприятия своей службы. И с облегчением сел.

— Хорошо, — с некоторым напряжением в голосе сказал Мостовой. — Послушаем Виктора Константиновича.

Генерал-полковник встал, оглядел присутствующих, почесал букву на широкой груди.

— Слушал я вас, господа хорошие и товарищи дорогие, слушал и думал: о чем же новом можно доложить такому представительному и такому информированному собранию? Оказывается, мне и говорить не о чем. И правильно. Это же вы были заняты интеллектуальной работой — катализировали события, отслеживали потенциал… А наше Управление, грубая мускульная сила, только петли затягивало. Так что отчитываться не буду, увольте. У меня накопилось много разнообразных вопросов. Например. Если рядовые участники переворота были одурманены национал-патриотической риторикой, то каким наркотиком пользовались переворотчики в министерских кабинетах? Тут Шляпников не пояснил. Вопросов, повторяю, куча, но не волнуйтесь. Задавать их не собираюсь. Никто из вас откровенно не ответит. К тому же я и так знаю ответы. Большое спасибо за внимание.

Собрание некоторое время ошарашенно молчало. Мостовой пришел в себя первым — сказалась выучка проведения пленумов и прочих партийных мордобоев.

— Виктор Константинович, конечно, поскромничал, изображая подчиненное ему Управление как грубую мускульную силу… Мы знаем, что это не так, и отдаем должное великолепной работе специалистов Управления. Расставляя точки, сразу скажу: подавлением путча мы на три четверти обязаны Управлению.

— Счетовод! — прошипел начальник Управления Савостьянову. — Посмотри на остальные рожи…

— Заостряю ваше внимание на слове «потенциал», — продолжал Мостовой, потряхивая чубчиком. — Наши секьюрити недаром употребляли его сегодня столь часто. Понимаете, товарищи… Проще всего было, обнаружив заговор, обезглавить его. Но где гарантия, что подобное не повторится? Такой гарантии нет. Болезнь не надо загонять вглубь. Ее надо лечить. Если необходимо, то и хирургическим путем. Именно с этой целью, теперь можно сказать прямо, мы фактически инициировали переворот.

Нам удалось задействовать все ресурсы путча, подтолкнуть заговорщиков к активным шагам. На сегодняшний момент ресурсы заговорщиков полностью исчерпаны. Мы добились успеха малой кровью.

Конечно, остались те, кто в заговоре напрямую не участвовал, но идейно его обосновал. Вы знаете, о ком я говорю. Эти люди пока укрываются за депутатскими значками в стенах «Белого дома». Но хочу вас заверить, что их роль в раздувании антипрезидентской истерии не пройдет незамеченной. И безнаказанной…

Теперь Мостовой был другим. Куда подевался улыбчивый свойский партаппаратчик! У него даже складки возле рта проступили, как у бульдога.

— От лица руководства страны благодарю все службы, задействованные в мероприятиях по ликвидации заговора, всех, кто словом и делом помог уцелеть молодой российской демократии. Конечно, не все прошло так, как хотелось бы. Были сбои, товарищи. Некоторые посамовольничали, прямо скажем, особенно когда убирали генерала Ткачева. Он мог бы многое рассказать. Пропал полковник Адамян, правая рука Ткачева. Если его до сих пор не нашли, то это либо неумение работать, либо еще хуже.

Погиб при неясных обстоятельствах и полковник Перов, о чем я тоже говорю с сожалением. Благодаря его гибели кое-кто сможет уйти от ответственности.

Савостьянов огляделся. На некоторых лицах, пока Мостовой перечислял потери в стане заговорщиков, проступило не сожаление, а облегчение.

— В целом же все службы сработали профессионально, продемонстрировали верность задачам укрепления государства. Думаю, мы поступим правильно, если не станем… широко пропагандировать наши достижения в области подавления заговоров.

Будет достаточно рассредоточить… участников. Кого — на пенсию, кого — в Забайкальский округ. Там тоже люди нужны. А теперь прошу внимания! Президент, как вы знаете, вчера вечером улетел в Лондон. Премьер отдыхает в Сочи. На мою долю выпала почетная, но тяжелая обязанность поставить точку в подавлении мятежа. Сегодня в час «Ч» должны выступить подразделения мятежников. Включите мониторы!

Ряды экранов за спиной Мостового засветились. Первый вице-премьер посмотрел на часы.

— На Чкаловский аэродром садится воздушно-десантная дивизия генерала Мухина… Так. Прибыли герои!

На экранах мониторов из темноты беззвучно выплыли черные туши «Илов». Вспыхнули прожектора, самолеты на фоне ночи показались пятнистыми гусеницами. По пандусам побежали крохотные фигурки, выстраивающиеся на рулежной дорожке.

— Аэродром полностью окружен? — спросил Мостовой.

— Так точно! — пророкотал из динамика чей-то голос.

И экраны словно взорвались шумом: рев моторов, выкрики, топот заполнили строгий оперативный зал ЗКП. Мелькнули коробки бронетранспортеров. С треском взвилась ракета. Фигурки у самолетов замельтешили. Оператор дал максимальное приближение.

— Предлагаю сложить оружие! — пролаял, раздваиваясь, далекий голос. — Предлагаю сложить оружие!

— Да не так… — пробормотал Мостовой. — Включите передающую установку!

И закричал, отстукивая карандашом концы фраз:

— Воины! Десантники! К вам обращается правительство России. Ваши командиры — преступники! Они забыли о долге перед народом. Они втягивают вас в кровавую политическую игру. Помните: наша армия вне политики! Не помогайте развязывать гражданскую войну! Складывайте оружие — и никто не будет наказан. Обещаю это от имени правительства. Вы окружены танками. Даю пять минут на размышление. Пять минут. После этого поступит приказ на уничтожение. Время пошло!

Мостовой картинно сорвал с руки часы на металлическом браслете и с лязгом положил на стол перед собой. Совещание замерло. Казалось, эти часы, крохотные на бесконечной поверхности стола, грохочут на все подземелье.

— А если они не согласятся… сложить? — пробормотал кто-то, шумно сглатывая слюну.

— Уговаривать не будем, — равнодушно сказал Мостовой.

Но костяшки на его пальцах, цепляющихся за крышку стола, побелели от напряжения. Там ведь дивизия, подумал Савостьянов. Дивизия, которая может наделать очень много шума, очень… Почему же о н и довели игру до такой опасной черты? Это циничная, безответственная авантюра. Если десантники пойдут на прорыв, то остановить их удастся в лучшем случае на подступах к Кремлю. Какие танки, Господи!..

— Первый, Первый! Они сдаются.

— Хорошо. — Мостовой начал медленно надевать браслет с часами. — Где Мухин?

— Он… кажется, застрелился, — помялся невидимый информатор. — Да. Тут подтверждают, что генерал застрелился.

— Ладно, — сказал Мостовой. — Отбой связи.

Экраны погасли. Многие за столом вздохнули с облегчением. Теперь все смотрели на первого вице-премьера со смесью угодливости и опаски.

— Остались небольшие проблемы с танковой частью, авиаполком и мотострелковой дивизией, — ровным голосом сказал Мостовой. — Но они сейчас решаются. Через час, думаю, получу доклад о полной нормализации обстановки вокруг Москвы. Что ж, товарищи, поработали мы с хорошей отдачей, время позднее. Так что все свободны. Кроме представителей Управления, ГРУ, МГБ и МВД. Присаживайтесь поближе, товарищи. Можете курить.

Полчаса первый вице-премьер, детально разбирая уроки путча, доказывал необходимость объединения спецслужб в одно ведомство. Видно, он давно знал, что будет курировать силовые министерства, и заранее обкатал все доводы, какие нашел его сильный изворотливый ум.

— Ведь можем хорошо работать, если дружно! — закончил он. — Без ревности, без подсидки… Ну, какие будут соображения?

— Я не готов их высказывать, — первым нарушил молчание начальник ГРУ. — Это серьезный вопрос. Особенно если учитывать специфику нашего ведомства.

— Надо сначала доложить руководству, — уклончиво сказал Шляпников. — Министр — человек новый…

— Так помогите ему сориентироваться! — раздраженно сказал Мостовой.

— А чего мы тут митингуем? — спросил, словно кашу пожевал, министр внутренних дел. — Решение об объединении идет от Совета безопасности. Не надо митинговать. Надо исполнять.

— Я тоже так думаю, — с одобрением посмотрел на МВД Мостовой.

— А я так не думаю, — сказал начальник Управления. — Мало того, я категорически против объединения, даже если это решение десяти Советов безопасности.

— Почему? — искренне удивился Мостовой.

— Долго объяснять, — сказал генерал-полковник и откровенно зевнул.

— Мы не торопимся. — Первый вице-премьер расслабил узел галстука.

— Отару обычно охраняют несколько собак, — усмехнулся начальник Управления. — Какая активнее служит, та и получает от чабана лучшие косточки. А одной собаке, даже самой проворной, со стадом не управиться. Могу изложить свои соображения письменно.

— Присоединяюсь, — сказал начальник ГРУ.

Мостовой нахмурился, побарабанил пальцами по столу и вздохнул примирительно:

— Два дня хватит? Только прошу — без этой вашей… зоологии. И заранее смиритесь, Виктор Константинович, с тем, что Совет не станет менять решение. Ну что ж… До свидания, товарищи. Еще раз спасибо за службу.

Все направились к выходу. Лишь начальник Управления остался на месте, сосредоточенно дымя сигаретой. Глядя на него, вернулся и Савостьянов.

— Хотите что-то спросить, Виктор Константинович? — устало сказал Мостовой.

— Хочу, — кивнул начальник Управления. — Президент знает о мятеже?

Вице-премьер посмотрел на своего начальника охраны, застывшего в двери, и отмахнулся:

— Погуляйте там… минут несколько. Итак, знает ли президент о мятеже? Ну конечно же, знает!

— В деталях?

— Не понимаю, Виктор Константинович… Чем вызваны подобные вопросы?

— Служба такая, — пожал широкими плечами генерал-полковник. — Значит, деталей президент не знает. Неинтересно ему? Или в детали не вдается, когда докладываете?

— У президента есть более важные проблемы, — сказал Мостовой. — И если он будет вдаваться во все детали…

— Какие же проблемы для президента могут быть важнее проблемы удержать под собой свое кресло? Очень мне это любопытно.

— Виктор Константинович… Разговор приобретает странный характер. Мне не нравится ваш тон. И вообще… Этот вызывающий внешний вид! Вы что себе позволяете?

— Ага, в таком разрезе, — встал начальник Управления. — Жаль. Я думал, вы умный, Владимир… да, Савельевич. А вы, оказывается, не умный. Просто хитрожопый. Думаю, писать бумаги по поводу объединения служб я не буду. Не хочу, знаете ли, время терять. Пошли, Савостьянов.

— Нет уж, погодите! — раздраженно сказал Мостовой. — Не много ли на себя берете, Виктор Константинович? Может, устали от службы?

— Это предложение отставки?

— И такой вариант не исключается.

Начальник Управления подошел поближе к первому вице-премьеру, с интересом осмотрел его и тихо сказал:

— А другие варианты… Назвать номера счетов в Цюрихе? Не слишком ли поспешно вы их набиваете, а? Могут неправильно понять такую торопливость. Или рассказать в каком отеле останавливается ваша жена в Нью-Йорке? Роскошный отель, конечно, но вульгарный. И небезопасный. Говорят, в том районе много сексуальных маньяков.

Мостовой задохнулся и после долгого молчания проговорил:

— Это шантаж?

— Нет, любезный Владимир Савельевич. Вы и понятия не имеете, что такое настоящий шантаж. А мои действия — нормальное тыловое обеспечение. Ну, вылезли вы там из Читы, ну, сели в высокое кресло… Сидите, не дергайтесь, не дразните больших пастушеских собак! Ладно? Надеюсь, мы еще поработаем. Еще — в смысле, пока вы сидите в своем кресле.

И начальник Управления пошел к выходу. Савостьянов поправил фуражку, отдал честь Мостовому и двинулся за начальником. На душе было погано.

— Не очень круто посолил? — спросил он в машине.

— Я же говорил: наглецов надо ставить на место, сразу и навсегда, — отмахнулся генерал-полковник. — Как же мы его проглядели, Юрий Петрович? Быстро мальчик взорлил… И ход хороший — телевизор показать! Чтобы все знали, кто в доме хозяин.

Они молчали почти до Таганки. Потом начальник Управления спросил:

— Ты не заметил ничего странного? Ну, в докладах всей этой братии?

— Заметил, — сказал Савостьянов. — Сведения о подготовке путча они получили, впрочем, как и мы, аж в ноябре, но к активным действиям приступили только в конце апреля.

— Вот-вот! Почему же полгода телились?

— Ждали, куда кривая вывезет. Варианты просчитывали.

— Вряд ли. Скорей всего загоняли в заговорщики всех, от кого хотели по каким-то причинам избавиться. Они-то, нынешние победители, и есть настоящие переворотчики. Да-да! Пока мы отгоняли от курятника хорьков, туда забралась лиса. И вместо внешнего переворота тихо-мирно произошел внутренний. Дворцовый. Главная цель путча достигнута — они в Кремле.

— Пожалуй, ты прав, — вздохнул Савостьянов. — Не могу отказать Мостовому в стратегическом мышлении… Спровоцировали всех, кто был не согласен с курсом президента. Натравили на них нас. А чтобы не шибко бегали, нацепили на ноги вместо гири МГБ. Затеяли передислокацию армии, даже банки отдали! Чтобы мы, сражаясь на три фронта, забыли о четвертом. И ведь забыли! Глупыми становимся? Или старыми?

— Отваливать надо, — сказал начальник Управления. — У меня дом на Азове. Буду рыбу ловить да Бога славить.

— Это минутная слабость, Виктор. Помнишь, ты говорил: главное в игре — держать непроницаемую морду. Зря, конечно, ты так раскрылся перед этим хлыщом… Труднее будет работать. Но еще не вечер. Карты только сдали. Не люблю, когда мне нахально срут в галоши…

— Значит, хочешь еще послужить его превосходительству господину первому вице-премьеру?

— Хочу, — кивнул Савостьянов. — Есть одна домашняя заготовка. Лишь бы чего не случилось. Ведь недаром он кулачонками сучил в сторону Верховного Совета. По моим сведениям, собираются разгонять батальон охраны. Семенцов предупредил. Тот самый мальчик, который замочил Ткачева. Перспективный, кстати, мальчик.

— Ладно. Займись пока этой линией, Юрий Петрович. Если еще не поздно…

 

33

Быстро промчалось лето, как будто и не было его. Дни стояли еще солнечные, но в воздухе явственно чувствовался холод. Словно за горизонтом рос огромный ледник, медленно сжимаясь вокруг Москвы.

Елизавета Григорьевна надела толстый плащ, хоть ехать предстояло всего лишь с Остоженки на Пресню. Калининский проспект за Садовым кольцом был перегорожен сварными решетками и крытыми грузовиками, у которых переминались хмурые, в касках и бронежилетах солдаты. А может, милиционеры — не разберешь.

— Поезжай отсюда с Богом, отец, — сказал один из них Седлецкому. — А то либо тачку побьют, либо, извините, морду.

— В чем все-таки дело? — расстроился Седлецкий. — Мы на новоселье едем, тут ближе…

— Поезжайте отсюда, — повторил солдат, оглядываясь. — Если не хотите неприятностей…

Седлецкий вернулся в машину, газанул и почти на месте развернулся. Нарушая все правила, пересек по диагонали кольцо и поехал в сторону площади Восстания.

Елизавета Григорьевна вздохнула:

— Говорила же, надо было ехать на метро.

Седлецкий промолчал. Изрядно поколесил вокруг высотного здания, пока наконец не проехал глухими и грязными дворами в Большой Девятинский. Сразу за церковью Девяти мучеников показался нужный дом. Пятиэтажный, темный от древней московской копоти, с арочными оконцами и балконами на причудливых, как в тереме, столбах.

В тесном дворе торчало одно-единственное дерево с желтой листвой. Вокруг дерева табунились легковушки. Кое-как нашел место для парковки, закрыл машину. Из багажника достал огромную картонную коробку с немецким кухонным комбайном и огляделся.

— Алексей Дмитриевич! — Акопов махал с узкого балкона. — Поднимайтесь! Третий этаж.

В подъезде царил полумрак. Старинный лифт с металлическими решетчатыми дверями лязгнул, казалось, на всю Москву и поплыл вверх. Елизавета Григорьевна судорожно сжала в руках сумочку.

— Не психуй, Лизок, — улыбнулся одними глазами Седлецкий. — Это очень хорошие люди. Вот увидишь.

— Я не психую, я волнуюсь. В гостях сто лет не была. Между прочим, благодаря тебе.

У лифта дожидался Акопов — в темном костюме с ярким галстуком и в клетчатых домашних тапочках. Седлецкий посмотрел на тапочки и засмеялся…

Сначала они обошли квартиру — большую, с высокими потолками, еще пустую и гулкую. Недавно ее белили и красили, циклевали тут полы, меняли трубы, и все равно в трех комнатах, в узком длинном коридоре словно витали тени нескольких поколений, родившихся здесь, выросших и состарившихся… Седлецкие как бы попали в собственную квартиру, только после ремонта, о котором они столько мечтали и который столько лет откладывали.

В спальне стояла огромная белая арабская кровать, в детской — тренажер с чугунными противовесами, а в гостиной — стол под льняной скатертью, уставленный бутылками и закусками. Елизавета Григорьевна присоединилась к женщинам на кухне — Людмила с Полиной, которую привез Толмачев, заканчивали приготовление праздничного ужина. Тут же вертелся и Мирзоев, надзирающий за пловом. Седлецкий поманил его из кухни:

— Турсун, пошли покурим…

— Ты же знаешь, не курю, — отмахнулся Мирзоев.

— Я сказал: пошли!

На балкон они вышли вчетвером. В щель между двумя домами виднелись Москва-река и угол «Белого дома».

— Не вовремя ты затеял новоселье, — вздохнул Седлецкий. — Тут такое намечается…

— А в этой стране что-то всегда намечается, — с досадой сказал Акопов. — Тут все не вовремя. Даже жить!

— Зачем тебе тренажер? — спросил Толмачев.

— Чтоб ты спрашивал…

Вечер опускался тихий и сырой. Неясный шум доносился со стороны «Белого дома».

— Все митингуют? — кивнул в сторону реки Мирзоев.

— Да уж, — сказал Седлецкий. — В Кремле настроены самым решительным образом. Штурм ожидается в самые ближайшие дни.

— С ума посходили, — сказал Мирзоев. — Это же самоубийство! Кто за ними пойдет?

— Мы и пойдем, — сказал Толмачев. — Зарплату нашему брату прибавили. Почти в два раза. Надо же отрабатывать содержание.

— Я не пойду, — сказал Акопов. — Я вообще на пенсию собираюсь. Жена теперь у меня есть, квартира — вот она… Напложу детей и постараюсь воспитать у них чувство отвращения к политике.

— Молчи, Цицерон, — сказал Седлецкий. — Тебе такую пенсию устроят — небо с овчинку покажется. Подполковника дали? Дали! Вот и служи.

— Кстати, Коля, — повернулся Акопов к Толмачеву. — Не худо бы озвучить приказ по Управлению. А то слухами питаемся, как последние обыватели.

— Приказ еще не подписан, — сказал Толмачев. — Вот вернется из госпиталя начальник…

— А он вернется? — спросил Мирзоев. — Мне кто-то сказал — дипломатическая болезнь у Виктора Константиновича. Не хочет ввязываться в свару.

— Все-то мы знаем, — отмахнулся Толмачев, разглядывая кончик тлеющей сигареты. — Ладно, озвучу приказ. А то ведь выпить спокойно не дадите, репьи… Значит, так. За личное мужество. Довольны? То-то. А с вами, Алексей Дмитриевич, разговор особый. Открывается вакансия на новый отдел. Кавказский. Поскольку вы теперь полковник… И учитывая ваш опыт в Шаоне, откровенно говоря…

— Мне бы не хотелось бросать институт, — вздохнул Седлецкий.

— Начальство что-нибудь придумает, — пожал плечами Толмачев. — У матросов есть вопросы?

— Есть, — сказал Акопов. — Ты только без звездочки остался?

— Только без звездочки, — успокоил его Толмачев.

— Мужички! — заглянула на балкон Людмила, румяная от плиты. — Все готово. Прошу к столу.

От «Белого дома» донесся сухой треск автоматных очередей. Акопов вошел в комнату последним и плотно закрыл дверь, отсекая этот треск.

Удалось новоселье. Борщ, вареники, рыбные пироги, мясо, тушенное со сладким перцем и чесноком, сырники в сметане… Много секретов казачьей кухни вспомнила Людмила. Елизавета Григорьевна, откушав всего понемножку, шепнула Седлецкому:

— Голодной смерти твой Акопов может не бояться.

Подали плов — личный вклад Мирзоева в застолье. Седлецкий встал с рюмкой.

— Я хотел бы предложить тост…

И тут в дверь позвонили — долго и настойчиво.

— Может, генерал все-таки пришел? — пробормотал Акопов, поднимаясь.

Вскоре он выглянул из прихожей и поманил Людмилу. У двери переминался высокий худой парень. Лицо его было залито кровью, и рукавом светлой куртки он безуспешно пытался ее стереть.

— Говорит, за ним гонятся, — объяснил Акопов.

— Гонятся! — подтвердил парень. — Там, у Баррикадной, такое… Можно умыться? А то в метро не пустят. Кровь, черт!..

— А почему же гонятся? — удивилась Людмила. — Что вы натворили?

— Ну… начали нас дубинками бить. А я взял кирпич!

— Булыжник — оружие пролетариата, — заметил Седлецкий, входя в прихожую. — Вы его сначала перевяжите, а потом допрашивайте.

За ним появилась Полина. Всплеснула руками и принесла тряпку — затирать кровавые подтеки на светло-желтом медовом паркете. Потом оглянулась на дверь в гостиную и сказала:

— Давно хотела спросить, Алексей Дмитриевич… Вы ведь у Толмачева как старший брат. Скажите честно, чем занимается Николай? Он же мне предложение сделал. Понимаете? И я должна знать…

Седлецкий пожал плечами и хотел сначала отделаться шуткой. Но потом вспомнил колючие вопросы Елизаветы Григорьевны — примерно такие же вопросы.

— Твой Николай работает референтом. И это все, что пока нужно знать. Если любишь — верь ему. Когда-нибудь, может, узнаешь больше.

Акоповы вывели парня из ванной. На голове у него белела повязка. Парень с тревогой смотрел на входную дверь и прислушивался к неясным шумам на улице.

— Не бойся, — постарался приободрить парня Седлецкий. — Ворвутся сюда — выкинем. Вон нас сколько, мужиков!

— Там тоже было много… мужиков, — вздохнул парень. — А побежали. Дубинок испугались. Я тут во все двери стучал. И никто не открыл! Спасибо вам.

Он ушел. Гости вернулись к столу.

— Господи, что же это делается? — спросила Полина.

— Переворот делается, — сказал Толмачев и залпом выпил из своей рюмки.

Долго молчали. Потом Акопов включил телевизор, который стоял просто на полу — не успели купить тумбу. Как раз началась программа новостей.

— Экстремистски настроенные элементы… — Диктор не поднимал глаз от шпаргалки. — Силы правопорядка были вынуждены, учитывая сложившуюся ситуацию…

— Выключи к черту! — сказал Седлецкий Акопову. — Тошно…

Они долго сидели в каком-то странном оцепенении. А за окном сгущалась промозглая беззвездная ночь.

— И все же у меня есть тост! — наконец упрямо сказал Седлецкий.