Когда Седлецкий появился в подвале службы безопасности, майор Небаба, хозяин застенка, как раз готовился к беседе с первым клиентом, с тем парнем, который пришел на рандеву к памятнику Энгельсу.

— A-а, товарищ подполковник, милости прошу, — улыбнулся Небаба, показав два ряда металлических зубов. — Подбросили работенку старику?

— Извините, Иван Павлович, — Седлецкий присел в углу на белый табурет. — Нам работенку жизнь подбрасывает.

— Да уж, — глубокомысленно сказала Небаба.

…С майором Седлецкий познакомился два года назад в Шаоне, в одной их первых командировок. Небаба, тогда еще капитан, служил в окружной военной прокуратуре. В Шаону его привело одно неприятное дело: солдат из дивизиона ПВО в увольнении убил местного.

Поначалу дело показалось рутинным: перепуганный солдатик сразу во всем признался. Да, прихватил в город выкидной самодельный ножик: бо тут Капказ… Да, выпил в увольнении и повздорил на рынке с продавцом арбузов. Солдатику они показались зелеными, на баштане, мол, вырос, а продавец упрямо утверждал, что арбузы красные. А когда у продавца лопнуло терпение объясняться с дальтоником, он порекомендовал «пьяной морде» убираться в Сибирь и там жрать еловые шишки, раз не нравятся дары щедрой кавказской земли. Неизвестно, кто первым вынул нож, но солдат оказался проворнее.

Небаба почти закончил обвинительное заключение, но тут его вызвали «наверх» и прочистили мозги. Из витиеватой речи начальства капитан Небаба понял, что солдатик с ножом никак не годится на роль убийцы. А тут еще Народный фронт голову поднимает… К тому же дивизион недавно развернули… Если Небаба обвинит солдата в поножовщине со смертельным исходом, то это вызовет нежелательные последствия: Шаона потребует убрать подальше бравых солдатиков с ножами. Мало того, именно на этом случае будет спекулировать оппозиционный Народный фронт и обвинять правительство в потворстве русским бандитам. Тем более, что обстоятельства драки на рынке не совсем ясны. А свидетели… Ну, что ж, они готовы вспомнить, как по-настоящему было дело.

Седлецкий в этот момент изучал людей в дивизионе, где служил неуравновешенный солдатик. Честно говоря, ему тоже не хотелось нездорового шума и политиканской возни вокруг части, только что передислоцированной с китайского направления «в связи с понижением уровня противостояния», как сформулировали в приказе о передислокации. И поэтому Седлецкий неназойливо набился в гости к Небабе, представившись инспектором Минобороны по воспитательной работе, и зацепил драку на рынке, и влил в капитана столько старого коньяка, что тот сделался слезливым. Но и рыдая над своей незавидной будущностью, Небаба бил себя в грудь: закон или есть, или нет! И лучше он, капитан Небаба, пойдет поломойкой, а закон обижать не даст никому. Потому ты до сих пор и капитан, хоть лысина на затылок полезла, думал тогда с сожалением Седлецкий, забрасывая уснувшего капитана на гостиничную койку.

В общем, от дела Небабу отстранили, загнали служить в город Кировск, который немедленно, видно, из чувства протеста против перевода Небабы, вернул себе исконное название — Гянджа. Тут Небабе очень основательно пообломали рога, ибо начались такие события, из которых капитан вышел стойким государственником и славянофилом.

Снова они встретились случайно уже в Москве, где Небаба томился в ожидании очередного перевода и приискивал на столичных рынках унты, будучи твердо уверенным, что дожидаться пенсии ему придется за Полярным кругом. Седлецкий, оценивший раньше принципиальность и стойкость Небабы, теперь констатировал его возросшее державное самосознание. Он и поспособствовал переводу капитана в Управление, где тот быстро стал майором и старшим дознавателем службы безопасности.

Итак, майор Небаба готовился к приему клиента.

— Поприсутствую, Иван Павлович? — спросил Седлецкий.

— Сам Бог велел, — подмигнул майор, уже знающий об участии Седлецкого в перестрелке на Кропоткинской.

Небаба нажал кнопку вызова. Ввели молодого человека в расписной майке.

— Садись, голубчик, — сказал майор и показал на табурет перед своим девственно чистым столом, на котором только и было, что сиротливый лист бумаги и обычная школьная ручка.

Акт подготовки к допросу Небаба считал важной частью психологической обработки допрашиваемого. Вообразите себе бетонный подвал, обшитый шумогасящими плитами. Лампы в сетчатых намордниках. В одном углу — странный комбайн из зубоврачебного кресла, телевизора и кузнечного штампа. Этот агрегат Небаба сам собрал в свободное от допросов время. Кстати, телевизор работал, когда в бункере не было посторонних. Чудовище стояло наискосок от допрашиваемого, не мозоля глаза, но и не выходя из поля зрения. Мало кто на табуретке перед Небабой не косил глазами, пытаясь понять, какую опасность представляет эта куча железяк, тем более, что майор время от времени прерывал задушевный разговор и подкручивал на молчащем телевизоре блестящие ручки.

Но еще до начала допроса Небаба давал клиенту возможность созреть. Он ходил, мурлыча песни советских композиторов, из угла в угол, маленький, совершенно лысый, с железными зубами, и не обращая внимания на клиента, долго мыл руки над крохотной раковиной. Иногда с руладами, как соловей, полоскал горло. И лишь нагулявшись по бункеру, напевшись и доведя руки до белизны творога, хозяин подвала вдруг словно просыпался и с удивлением обнаруживал в бункере постороннего.

— Майор Небаба, — тихо представлялся Небаба. — Старший дознаватель. Встаньте, пожалуйста… Повернитесь. Так, штаны у вас пока сухие. Садитесь, пожалуйста. Я к чему на ваши штаны обратил маленькое внимание… У некоторых, извините за подробности, сфинктер слабый. А у вас ничего, еще работает.

На сей раз Небаба прокрутил сценарий подготовки в ускоренном темпе. К агрегату не прикоснулся, руки лишь сполоснул, а из песен начал и тут же бросил «Зачем вы, девушки, красивых любите?» И сфинктером не поинтересовался.

— Майор Небаба, — представился старший дознаватель.

— Майор — чего? — нахально спросил парень. — Госбезопасности, милиции, контрразведки?

— Просто майор, — развел руками Небаба. — Не взыщите. Однако, я уже начал отвечать на ваши вопросы, хотя здесь их задаю только я. И это есть нехорошо и некорректно с вашей стороны.

— В таком случае я буду жаловаться генеральному прокурору на самоуправство, — сказал парень.

— Какому генеральному прокурору, позвольте полюбопытствовать? Вышинскому или сразу Руденке? Не спешите с ними встретиться, юноша…

— Вы за это ответите! — сказал парень серьезно.

— За что, за это? — удивился майор. — В столице матушки-России вы работаете на враждебную ей разведку, а я за это должен отвечать?

— Вы меня с кем-то путаете, — сказал парень, забрасывая ногу на ногу. — Между прочим, я коренной москвич. Если и виноват… Ну, спекулирую по мелочи. Так это теперь не преступление. А вы шьете чужую разведку! Просто смешно… У вас есть доказательства?

Он глянул на Седлецкого с откровенной издевкой:

— Кстати, если вам интересно, товарищ майор… Вот этот хмырь заловил меня на Кропоткинской. Сунул какую-то папку и говорит: посмотри! Я думал, порнуха. Посмотрел. А там неинтересные фотки. Какие-то мужики. Наверное, он голубой.

— Кто — голубой? — уныло поинтересовался Небаба.

— А вот этот! — парень ткнул в Седлецкого пальцем.

— Значит, такая линия поведения, — задумчиво сказал Небаба.

— Такая, такая! Дайте закурить, товарищ майор…

— Ты же не куришь! — напомнил Седлецкий.

— С вами закуришь…

Хорошо держится мальчик, подумал Седлецкий. Есть определенные способности. Жаль, в Управлении не практикуется перевербовка. Мы работаем на сливочном масле — вот гордая заповедь конторы.

— Встать! — скомандовал Небаба. — Повернись… Так, штаны сухие. Пока. Садись! И слушай сюда, ты, наглая жопа! Не будет тебе ни прокурора, ни суда. Ничего не будет. Без фамилии подохнешь. Усвоил? Где начинается разведка — там кончается закон. Ты сам полез в наши игры. А правила здесь мы устанавливаем сами. Не обессудь.

Небаба нажал кнопку вызова.

— Фельдшера и Потапова, — сказал он человеку в двери.

Парень побледнел и тоскливо посмотрел на агрегат в углу подвала.

Вошел фельдшер с чемоданчиком, аккуратный молодой человек в свежем белом халате — приятно посмотреть. За ним в подвал вдвинулся Потапов — сто двадцать килограммов мускулов и полкило мозгов, включая и спинной.

— Потапов, голубчик, посади паренька на место, — попросил майор.

— Слушаюсь, — сказал Потапов, приподнял допрашиваемого и переместил одним движением в зубоврачебное кресло. На запястьях парня с лязгом защелкнулись стальные браслеты.

Небаба трудолюбиво подкачал педаль, повернулся к фельдшеру:

— Так удобно? Ну, дайте ему кубик…

Фельдшер достал шприц, пощупал у парня вены на предплечье.

— Вы за это ответите, — сказал парень угрюмо. — Фашисты!

Дальше было неинтересно. За пять минут он выложил все, что знал. А знал этот московский бездельник, со скуки ставший агентом Шаоны, немного. Но зацепочки появились. А когда в темпе, не отвлекаясь на самодеятельность, Небаба допросил членов экипажа жигуля, тоненькие ниточки превратились в довольно крепкие веревочки, за которые уже можно было осторожно потянуть. Седлецкий понял, что сегодня ему дома не ночевать. Он набросал на бумажке несколько фраз, протянул Небабе:

— Иван Павлович, подыграйте, пожалуйста…

И набрал домашний номер.

— Лизочка, я на проспекте Вернадского, — грустно сказал Седлецкий. — Еле добрался. Что-то мотор барахлит. Иван Павлович оставляет ночевать, а я не знаю… Даю трубочку.

— Елизавета Григорьевна, голубушка! — проворковал по бумажке Небаба. — Вечер добрый! Тут такая незадача, сами слышали. Ага, ага… У нас еще работы часа на два. Не хочется мне отпускать вашего муженька по такой поздноте… Да что вы! Какие хлопоты… Наоборот, я буду очень рад. Семья в разъезде, мне, старику, скучно. Значит, даете добро? Ну, спасибо, Елизавета Григорьевна, не переживайте.

— Гора с плеч, — сказал Седлецкий.

— А я своей говорю, что работаю дежурным на секретном объекте, — вздохнул Небаба. — Благополучие семьи — это все!

— Может, новости посмотрим? — спросил Седлецкий, кивая на телевизор в страшном агрегате.

— Посмотрим, — согласился Небаба, — И кофейку попьем.

Он достал из стола огромный китайский термос литра на три, и они с расстановкой похлебали кофейку, слушая последние известия. Лопатина, оказывается, не арестовали, но от командования дивизией отстранили. И на том спасибо…

Тут волной пошли арестованные. Их выдернули из постелей, схватили в ресторанах, сшибли в подъездах и подворотнях… В девять утра Седлецкий побрился старой золингеновской сталью, которую одолжил Небаба, и отправился на доклад к начальнику Управления.

Разбор операции затянулся до самого обеда. Генерал рвал и метал: опять, мол, в самодеятельность играем! Седлецкий решил обидеться в расчете на публику: пять минут дали на размышление, товарищ генерал-лейтенант! Что, следовало отказаться от контакта? Надо было вывернуться, постучал по столу начальник Управления. Вывернуться и подключить специалистов! За что они деньги получают? Спасибо за комплимент, понурился Седлецкий. Генерал начал орать о недопустимой дерзости, о фамильярности, с которой некоторые господа-товарищи возомнили… Тут заместитель начальника Управления, куратор службы безопасности, грубый Савостьянов, врезался в паузу и похвалил Седлецкого: грамотно сработал подполковник! И вообще, они тут, понимаете, будут у нас на голове ходить, нахальничать, а мы, значит, миндальничать?

В конце концов начальник Управления согласился, что операция прошла спонтанно, но достаточно эффективно, учитывая форс-мажорные обстоятельства. Уже совсем спокойно, по-деловому, обсудили, как дезавуировать возможную протечку информации о Седлецком в прессу и на телевидение.

Часа в три Седлецкий был дома и уплетал наваристые щи, алчно поглядывая на дымящийся бифштекс, и утираясь полотенцем.

— Если бы, Алеша, я не была уверена, что ты, действительно, работал… — со смешком сказала, оглядываясь на дверь, Елизавета Григорьевна. — Словно от женщины, извини, вырвался…

— Работа, мамуля, высасывает человека больше, чем любая женщина, — наставительно сказал Седлецкий. — Хоть после обеда спать вредно, но я, Лизок, все-таки, посплю, не обессудь. И не беспокойся, лягу в кабинете. Спасибо, все было очень вкусно.

И он замечательно подрых на старом, с выпирающими пружинами, кожаном диване в кабинете. Проснулся от того, что низкое предвечернее солнце било сквозь щель в шторе. Встал, потный и вялый, поплелся в душ. Да, вредно спать после сытного обеда…

— Алеша, к телефону!

— Они что, специально следят, когда я моюсь? Пусть перезвонят, ну их к черту совсем!

— Не могут, — сказала за дверью жена. — Какой-то нерусский. Очень просит…

Седлецкий одел на мокрое тело халат и босиком, ощущая под ногами теплый трещащий паркет, пошел к телефону.

— Салам алейкум, Сарвар Хан, — тихо сказали в трубке.

— Ваалейкум, — автоматически ответил Седлецкий. — Кто?

— Старый знакомый, — сказали в трубке на фарси. — Неужели не узнаешь?

— Теперь узнаю, — с облегчением, тоже на фарси, сказал Седлецкий. — Ты почему на службу не являешься? По моим сведениям, дело с выдачей замяли.

— На здоровье, — сказал Акопов. — Это вы замяли. А я не замял. Срочно надо встретиться.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас. Есть очень интересная информация для службы безопасности.

— Сам, значит, доставить не можешь? Нашел курьера!

— Не собираюсь появляться на службе… Боюсь, честно говоря, что вообще уйду с работы, не поставив об этом в известность высокое начальство.

— Не дури! — разозлился Седлецкий. — Столько лет службы — коту под хвост?

— Не надо воспитывать, — сказал Акопов. — Жду.

— Где?

— Приезжай в Люберцы. Ради Бога, брось тачку дома. Она у тебя приметная. К тому же, на метро быстрее доберешься.

— Что за жизнь, — пожаловался Седлецкий жене. — Приехал один русист из Ирана, очень увидеться хочет. Так… Домой я его звать не буду. Правильно? Не хочу тебя обременять… Поеду к нему в гостиницу.

…На метро он добрался, действительно, довольно быстро. Зато в Выхине ждал электричку минут двадцать. Наконец, еле влез в тамбур и поехал на одной ноге, утешаясь тем, что недолго терпеть. В Ухтомской вывалился на платформу и сразу же вызнал, как пройти к парку.

Вскоре он увидел неказистый стадион, похожий на сельский выгон. По выбитому лысому полю сновали футболисты и неактивно пасовали мяч. Седлецкий чуть задержался у невысокой обшарпанной трибуны, посмотрел неинтересную игру, дальше двинулся — в глубь редкого истоптанного парка, где над деревьями торчали штанги качелей.

Тут он и увидел Акопова. Тот был в каком-то простеньком сиротском костюме, с усами, в черной квадратной тюбетейке — вылитый хлопкороб на гастролях в столице бывшего СССР.

— Почем качели? — спросил.

— По деньгам, — сказал Акопов. — Спасибо, что приехал.

— О чем речь, — вздохнул Седлецкий. — Мы же друзья!

И они пошли по парку, заросшему цепкими плетями лядвенца, молодой пижмой и многоглавыми ромашками. На открытых пустошах в зелени разнотравья светили звездочки зверобоя. Давно не гулял Седлецкий в таком запущенном парке. Наконец, Акопов выбрал полянку — подальше от дорожек с юными парами, от волейболистов, растрясывающих нездоровые телеса, от собак с притороченными к ошейникам хозяевами. Бросил наземь клеенчатую хозяйственную сумку, и они уселись в теплую высокую траву, где уже начали, чуя вечер, поскрипывать цикады. Акопов протянул Седлецкому миниатюрный диктофон.

— Я, Рытов Григорий Владимирович, находясь в здравом уме и твердой памяти… Без всякого давления с чьей-либо стороны свидетельствую…

Акопов, полуразвалившись в траве, смотрел на гуляющих и покусывал длинную травинку. А Седлецкий, чем дольше слушал излияния Рытова, тем становился угрюмее, не замечая, что дотлевшая сигарета жжет пальцы… Дослушал и сказал неприязненно:

— Где он?

Акопов показал в землю:

— Был — и весь вышел.

— Ты его отпустил? — не понял Седлецкий. — Но ведь он же носитель.

— Да, — согласился Акопов. — Он носитель информации. По правилам я должен был уничтожить его.

Он достал из своей сумки полиэтиленовый пакет и бросил на колени Седлецкому. Сквозь тонкую пленку явственно проглядывала человеческая кисть.

— Правая, — сказал Акопов, поднимаясь и отряхивая брюки. Пусть дактилоскопируют и убедятся. Ну, Алеша, прощай…

— Уходишь? — напряженно спросил Седлецкий.

— Как видишь, — улыбнулся Акопов. — Знаешь, это замечательно — чувствовать себя свободным! Не поминай лихом… Ладно?

Он медленно двинулся по пустоши, по колено в траве, ставшей в тени почти синей. Тоже носитель, великолепная машина, нацеленная на уничтожение всего, что встанет на пути. Боевой робот, вышедший из-под контроля. Седлецкий медленно вынул из куртки «кольт», чувствительно намявший ребра, взвел курок… Привстал на одно колено, чтобы не потерять упор. И опустил руку.

Акопов уходил прямо в красное солнце, и Седлецкий, глядя в расплывающийся силуэт, не мог сдержать слез — даже на закате, у земли, светило было ослепительно горячим, словно кровь.

16 мая — 4 октября 1992