В конце января снова пришла долгая оттепель. Даже ночью из приоткрытого окна слышался шум ручьев — это горели и плавились под теплым западным ветром сугробы во дворах поселка энергетиков. В несколько дней с окрестных полей сошел снег, и вновь проклюнулась обманутая в который раз трава. Лишь из перелесков выглядывали серые пласты спрессованной зимы. Дорога в низинках ушла под воду, и зеленая «хонда» Марии словно плыла по спокойному сонному перекату.

Она медленно ехала с дежурства. Вызов из Красноярска так и не пришел. О Марии словно забыли. Может, вызов где-то затерялся? Но такого в отлаженной машине «Космоатома» не бывает. Очень странная складывалась ситуация. Осенью, после комиссии академика Самоходова, громогласно было объявлено, что «Космоатом» останавливает станцию. До полного решения вопроса о ее жизнеспособности. Но буквально через неделю энергетикам сообщили: АЭС будет работать в прежнем режиме до Нового года. Затем в Удомле появилась группа экспертов МАГАТЭ. Прошел Новый год, заканчивался январь, а реакторы исправно нагревали парогенераторы.

И вот сегодня этот разговор с Баранкиным, который стал руководителем группы операторов после неожиданного исчезновения Шемякина. Сначала Баранкин, как всегда косноязычно, поведал о решении «Космоатома» продлить эксплуатацию реакторов до перехода на летнее время, то есть до самого апреля, когда несколько снизится потребление электроэнергии. Но Мария не поверила и в этот срок. Она почему-то поняла, что обещания остановить станцию — ложь. Ведь занятые своими делами люди давно забыли о статье в «Вестнике», а Шемякина, способного напомнить о ней, уже нет. Мария осенью уверилась, что Шемякин погиб, и смирилась с этой мыслью.

Итак, Баранкин рассказал о переносе срока закрытия станции еще на два месяца, а затем неожиданно предложил:

— Если вы, Мария Александровна, готовы, значитца, и дальше… в том же духе… Хотите работать в нашей группе — зайдите к господину Григоренко в отдел режима. Он все объяснит.

— Я жду перевода, — сухо заметила Мария. — И вы знаете.

— Разное в жизни случается, — неопределенно сказал Баранкин. — Переводы тоже люди пишут. Или, значитца, не пишут…

Сразу после дежурства она зашла в отдел режима к толстому и противному Григоренко. Тот молча посверлил Марию взглядом заплывших глазок, достал из сейфа листок и толкнул по столу.

«Я, имярек, — прочитала Мария, — сознавая ответственность и опасность работы на Тверской атомной станции, добровольно соглашаюсь участвовать в ее эксплуатации до особого распоряжения или до остановки. В чем собственноручно и без принуждения подписываюсь».

Она так долго изучала этот короткий документ, что успела запомнить, как перенесены слова.

— А если не подпишу? — спросила она тихо.

— Никто не заставляет, — хмуро ответил Григоренко. — Вы же видите — добровольно. Не подпишете — завтра получите расчет. И можете катиться на все четыре стороны.

— Меня собирались переводить в Красноярск.

— Думаю, что вызова не будет, — пожал плечами Григоренко. — Насколько мне известно, в Красноярске вакансий нет.

— Вакансий нет, — повторила Мария.

Григоренко вновь открыл сейф и пододвинул другой листок. Это был свежий факс распоряжения отдела эксплуатации «Космоатома». Всем добровольцам Тверской станции на сорок процентов повышалось жалованье, увеличивался отпуск, а контрактникам к тому же шел зачет — месяц за два.

— Контракт у вас кончается в июле, — заметил Григоренко. — Считайте сами… февраль, март и так далее. По новым условиям к маю вы будете свободны как птичка…

— Но ведь станцию решено эксплуатировать только до начала апреля?

— Возможно, — нехотя сказал Григоренко. — Тогда тем более нечего раздумывать.

Мария достала ручку, аккуратно расписалась.

— Вот и умничка, — неожиданно расплылся в улыбке Григоренко. — А то наслушались, понимаешь, разных страхов… Работать надо, правильно? Бояться будем, когда без работы останемся. По секрету скажу: всем добровольцам, если станцию закроют, обещано помочь трудоустроиться. Начальство службу помнит!

Все равно выхода нет, размышляла Мария, осторожно ведя «хонду» по талой воде. Остается надеяться, что до мая станция не провалится. Конечно, и мама, и дядя обрадуются, когда узнают, что переезд им больше не грозит. Нелегко срываться с насиженного места, особенно на старости лет… Эх, если бы рядом был Альберт! Даже посоветоваться не с кем.

Она вдруг подумала о Зотове — он, наверное, дал бы дельный совет. Но где Зотов? И кто она ему?

Низинка кончилась, на подъеме дорога вышла из воды. Серый заплатанный асфальт на взгорке обсох и чуть курился под низким солнцем. Мария остановилась напротив небольшой березовой рощицы, вышла из машины и закурила. Спокойная, мерцающая от разлившейся воды, лежала вокруг равнина и была пуста до горизонта. Мария оглянулась, засмотрелась на призрачные летящие белые стены церкви Святой Троицы… И защемило сердце — именно здесь они с Шемякиным стояли тогда, в далеком теперь августе, под теплым утренним ветром. Именно здесь… Мария посмотрела в небо, открытое со всех сторон, в редких мазках высоких перистых облаков.

И увидела э т о… Слабо блестящая металлическая гроздь восходила в неслышном немыслимом парении. Странно было видеть летящими несколько гигантских, состыкованных без симметрии объемных конструкций с шестиугольными гранями. Гроздь разворачивалась вокруг вертикальной оси, и, словно блестки на елочной игрушке, на гранях вспыхивали прозрачные разноцветные лучики. Показалось, всего несколько мгновений длилось это прекрасное и грозное парение, а потом все пропало. Мария задумчиво прислонилась к капоту и вздрогнула от боли — сигарета, едва прикуренная, оказывается, успела догореть и обожгла пальцы.

Теперь Мария понимала тех, кто видел тарелки. Впрочем, на тарелку это было похоже менее всего. Она чувствовала восторг, страх, тоску — все одновременно. Хотелось кричать, но голоса не было. Забралась в машину, включила зажигание. «Хонда» оставалась немым и неподвижным металлом. Стартер не работал. И когда Мария уже отчаялась и собралась идти пешком, машина словно проснулась.

Значит, так выглядит станция… Скорей всего, та самая базовая станция, о которой говорил Шемякин. Зачем же они снижались?

Вот когда Мария почувствовала, кроме страха и восторга, холодную обреченность. И совершенно успокоилась, ибо открылось ей будущее, как будто с зеркала в давно пустующей квартире смахнули пыль.

Перед домом Шемякиных она остановилась и все с той же отрешенностью в душе поднялась к знакомой двери. Жена Шемякина собиралась на службу. Несколько секунд они стояли в прихожей, молча разглядывая друг друга. Потом Шемякина сказала, оскорбленно усмехаясь:

— Вы, милочка, пришли, очевидно, узнать — нет ли вестей от Альберта Николаевича… Представьте, нет! Понимаю, соскучились, но нельзя же так… нагло…

— Бросьте вы, — устало сказала Мария. — Увозите детей. Времени уже не остается. Бросайте все и уезжайте. Спасайте детей!

Она повернулась и открыла дверь.

— А вот я пойду куда надо! — закричала в спину Шемякина. — И скажу! Это вам любовничек напел, да? Вы ответите за угрозы.

— Отвечу, — сказала Мария. — А потом вы ответите — перед детьми… Сможете?

Пока она спускалась, Шемякина стояла на лестничной площадке и молча смотрела вслед. Только в своей комнате в общежитии Мария, упав на диванчик, дала волю слезам.

С этого дня она начала вычеркивать в календаре числа. Чем длиннее становился частокол из неровных жирных линий, тем ей делалось тоскливей: прожит еще один день, и возросла вероятность, что завтрашний может и не наступить… Она забросила теннис, перестала подкрашиваться, после дежурств заваливалась спать и будильник не ставила. Почти не читала. Выходила из дому лишь в продуктовый распределитель. Одного ждала: последнего дежурства. И одного боялась: в этот последний день ей скажут — произошла ошибка, никакого распоряжения «Космоатома» о зачете не существует.

За месяц она смогла лишь раз вырваться к своим в Москву — так плотно был составлен график дежурств. Да и новое начальство в лице Баранкина весьма косо смотрело на отлучки персонала в атмосфере всеобщей нервозности. Все на станции — от главного инженера до сантехника — делали вид, что ничего после публикации статьи Шемякина в жизни АЭС не произошло. Однако свалившиеся как снег на голову две высокопоставленные комиссии на протяжении каких-то четырех месяцев не оставляли повода для оптимизма. Поэтому дежурства шли тяжело, с перебранками, какими-то нервными срывами и истериками, чего раньше практически не случалось.

Может быть, на настроение персонала станции влияла, помимо прочих факторов, и отвратительная погода. После долгой январской оттепели на Среднюю Россию обрушились ледяные дожди, надо полагать, заменившие в природном механизме февральские метели. Сутки напролет хлестал косой дождь. Очень редко, на миг, проглядывало синее небо, а потом его снова затягивали низкие черные тучи, и от близкого соседства этой сгустившейся над головой влаги частило сердце, давило в висках от перепада давления, ломило суставы.

Лишь в двадцатых числах февраля вдруг за одну ночь повернулся ветер, застыли лужи, пошел тихий мягкий снежок, а утром очистилось небо. И этот открывшийся холодный простор, бодрящий несильный морозец, хрупкие стеклышки льда под ногами показались праздником, неожиданно наступившим в будни.

В это утро Мария вышла из проходной станции и долго стояла в небольшом сквере перед дирекцией, с наслаждением вдыхая колкий воздух. Потом, разворачиваясь у автостоянки, она представила свою маленькую унылую комнату, выгоревшего Брюса Ланкастера на стенке, продавленный диванчик и потертый плед, от которого всегда пахнет лежалой тряпкой, как ни проветривай… Представила, что шарит в холодильнике, раздумывая, не доесть ли котлету из начатой банки, что заваривает отвратный, из пакетика, кофе…

Она пропустила поворот к поселку и еще через два километра подъезжала к полосатому шлагбауму контрольного поста. Дежурный выглянул из бетонной будки. Пришлось выйти из машины.

— Нет у меня отпускного талона, — сказала Мария, улыбаясь самым обворожительным образом. — Забыла взять. А мне нужно в Вышний Волочек. Под честное слово, а?

Дежурный, расплывшийся парень в форменном черном комбинезоне «Космоатома», заговорщицки кивнул:

— До двенадцати успеешь, пока не сменился? Тогда лети! С тебя бутылка…

— Успею! — обрадовалась Мария. — А какая бутылка?

— Шучу, — отмахнулся парень. — Ну, давай. Не успеешь — у нас будут неприятности, сестричка. Больше не выпущу!

Шлагбаум пошел вверх. Мария вдавила педаль почти до пола, резко взяла с места, и машину тут же занесло на обледеневшей дороге. Пришлось сбросить давление в шина% и убавить скорость. Закружили вокруг привычные ровные поля с редкими купами берез и молчаливыми призраками деревень. Марии захотелось побыстрее добраться до Вышнего Волочка, побродить по старым кривым улицам, несуетно поглазеть на обычных людей, идущих по обычным житейским делам. Летом на вокзале она купила у старика с куцей мочальной бородкой липовую потешку — медведь с мужиком дрова пилят. Может, дед и теперь торгует?

Дорога была пуста, и только на подъезде к Починку Мария заметила впереди автоколонну. Она притормозила, чтобы пропустить чудовищной величины фургон, но грузовик сам остановился, оттуда выскочил человек в пятнистом комбинезоне и замахал красным жезлом дорожника. Потом он подбежал к «хонде» и рванул дверцу:

— Выйти из машины! Живо…

— В чем дело? — удивилась Мария. — Скорость я не превысила. Что вы себе позволяете?

Но дорожник уже тащил ее за рукав:

— Документы! Откуда едете? Ах, из Удомли…

Он остро и внимательно взглянул на Марию, долго вертел в руках зеленый, с белой диагональной полосой, пластиковый пропуск на станцию.

— Придется вернуться…

— Но почему? — рассердилась Мария.

— Де-вуш-ка! — раздельно сказал дорожник и похлопал жезлом по сапогу. — Марш в машину!

Мария развернулась, чуть не завалив «хонду» в кювет, и понеслась назад. Отвратительное было настроение, словно ей в это праздничное чистое утро нахамил пьяный.

— Ты, однако, метеор! — удивился дежурный на контрольном пункте. — Сроду не поверю, что смоталась до Волочка…

— Вернули, — подосадовала Мария. — Какие-то пятнистые.

И показала на экранчик обзора заднего вида.

— По-моему, вон они едут.

Дежурный наклонился к дверце и тоже увидел спускающиеся с дальнего взгорка крохотные машины, похожие отсюда на жуков.

— Подкрути-ка, — попросил он.

Мария дала максимальное приближение. Да, это была та самая колонна во главе со стотонным американским грузовозом-вездеходом.

— Неймется кому-то, — вздохнул дежурный. — Небось опять комиссия катит. Странно. Никто не предупреждал.

Он пошел в будку, а Мария поехала дальше, в поселок. Она вела «хонду» не оглядываясь. Иначе, может, увидела бы, как бежит по белому полю дежурный, отстреливаясь из автомата, а к нему тянутся от головной машины почти незаметные в дневном свете стрелы трассеров — ближе, ближе…

В общежитии было тихо, как в склепе. Тот, кто пришел со смены, уже спал. Остальные давно были на станции. Она сварила кофе, достала холодную котлету из морского гребешка. Спать не хотелось. Решила позвонить в Москву, но телефон почему-то не работал. Мария даже обрадовалась этому: значит, надо одеваться и идти на узел связи. Можно будет еще немного погулять по морозцу.

Она спустилась в холл на первом этаже и увидела затормозившую возле общежития мощную крытую машину в лягушачьих пятнах камуфляжа. Из-под брезента выпрыгнули два парня в таких же защитных комбинезонах, с короткоствольными автоматами на груди, и вошли в холл.

— Вы здесь живете? — резко спросил один из них.

Ее словно что-то кольнуло — она вспомнила колонну на дороге и пятнистого с красным жезлом. И ответила, сама не зная почему:

— Нет, я к подруге в гости приходила. А вы, ребята, к кому?

— Ко всем, — холодно сказал тот, что спрашивал. — Ладно, девушка, свободны.

Проходя мимо крытой машины, она невольно глянула в кузов, под брезентовый полог. Бесстрастные лица под длинными козырьками кепи показались ей неживыми, и она ускорила шаг. А за углом побежала. Она подумала о дозиметристке Гавриловой, одной из немногих хороших знакомых в поселке, с которой часто играла в спарринге на корте. Мария прошла дворами к общежитию Гавриловой и увидела у крыльца все ту же пятнистую машину.

Что происходит? Учения? Какие могут быть учения в стране, где нет армии! Откуда эти машины, эти неулыбчивые, парни? Что они вообще делают возле ядерной станции?

Мария попятилась. Поселок, в котором она прожила без малого пять лет, поселок, знакомый до каждого дерева и каждого поворота дороги, вдруг показался чужим — в начале дня он словно вымер. Не бегали на школьном дворе дети, не бродили по березняку владельцы собак, выгуливающие своих четвероногих, молчал спортзал, из которого обычно почти круглые сутки доносились сочные шлепки по волейбольному мячу и азартные выкрики.

А что, если была попытка военного переворота? Иначе зачем здесь, на энергетическом узле, парни с автоматами? Их, должно быть, прислали охранять станцию — на всякий случай.

После некоторых колебаний она пошла к общежитию Гавриловой. Пятнистая машина взревела и уехала. Мария с облегчением вытерла пуховой варежкой мокрый лоб.

— Стой! — раздалось совсем рядом.

Мария вздрогнула и оглянулась. К ней неторопливо шли двое пятнистых.

— Где живете?

Почему они постоянно об этом спрашивают?

— Зачем ходите по поселку? Разве вас до сих пор не предупредили?

— Нет, — осторожно ответила Мария. — А о чем должны были предупредить?

— Не шляться! Сидеть дома! — рявкнули ей почти в ухо.

Ни о чем больше не спрашивая, она побежала в общежитие. Может, хоть Гаврилова расскажет, что происходит… В холле, на диванчике, развалился пятнистый. Кепи он небрежно бросил на столик вахтерши, а ноги в ребристых ботинках — «траках» — сложил на батарею отопления.

— Вы здесь живете? — спросил страж, не меняя позы.

— Вообще-то я к подруге…

— Тогда — кругом марш! — пролаял пятнистый. — Живо домой.

У нее подгибались колени, когда она возвращалась к своему общежитию. Происходило что-то непонятное и плохое. В подсознании шевелилось забытое странное слово, объясняющее все, что творилось вокруг, и только у самого общежития, увидев на крыльце пятнистую фигуру с раскоряченными ногами и автоматом на груди, она вспомнила это странное слово — оккупация… Оккупация? Но они же соотечественники! Пятнистый на крыльце походил, как оловянный солдатик из-под штампа, на кучу таких же игрушек, на всех его собратьев, встреченных Марией за короткое время. Может быть, это роботы захватили поселок, пришла в голову нелепая мысль. И Мария у самого крыльца истерически рассмеялась.

— Нанюхалась с утра? — спросил пятнистый. — Или по вене задолбила?

Нет, он не был роботом — нахальный парень с тугими бицепсами и тугими щеками.

— Что происходит? — закричала Мария. — Может, мне кто-нибудь объяснит?

— Много будешь знать — скоро состаришься, — благодушно сказал парень и подмигнул. — А стариться тебе, подруга, еще рано. Еще сгодишься — на сто процентов.

— Где твое начальство? — яростно пошла на него Мария.

Я пожалуюсь, что хамишь!

— Никто не хамит, — буркнул парень, отступая. — Подумаешь, цаца… Пошутить нельзя? А начальство известно где — на станции. Где же еще…

— Я могу туда проехать?

— Туда — можешь, — неохотно сказал парень.

Мария демонстративно медленно подошла к своей «хонде». брошенной под окнами, села за руль, почему-то все это время ожидая либо окрика, либо очереди в спину. Однако когда она разворачивалась, страж на крыльце дурашливо выпятил пузо, щелкнул каблуками и приложил пятерню к длинному козырьку…

Проезжая по поселку, она снова поразилась безлюдью. Лишь пятнистые по двое прохаживались вдоль дороги и во дворах. Ее ни разу не остановили. Выехав из поселка, она поняла, почему: путь на Вышний Волочек был перегорожен металлическими треногами, обмотанными спиралью колючей проволоки. И возле этой хищной изгороди торчала уже привычная глазу пятнистая пара.

Нет, подумала Мария, сворачивая к станции, это не попытка военного переворота, это военный переворот, без всякой там попытки. До станции она гнала машину почти не тормозя и доехала, как по летнему времени.

А за серым кубом дирекции она увидела… Мария резко затормозила и несколько секунд безвольно сидела в машине, не в силах ни выйти, ни уехать. Пугающе непривычно выглядел высоченный забор вокруг площадки с энергоблоками, проломленный в том месте, где раньше стояли стальные ворота на роликах. Сами ворота и часть бетонных плит забора валялись в месиве снега и грязи. А возле проходной дремало вороненое металлическое чудовище, похожее на сороконожку. Только вместо ног у чудовища были странные конечности, похожие на колеса древних пароходов. Редкий снежок, уже основательно запорошивший покореженные платформы ворот, падал на лоснящуюся черную тушу и таял. Падал и таял. И это еще больше подчеркивало живое в чудовище.

Мария наконец выбралась из машины. Против воли побрела к сороконожке. И чем ближе подходила, тем больше понимала, что это веретенообразное тело не могло родиться на Земле. Она вспомнила давний сериал о звездных войнах — довольно глуповатый американский сериал, который смотрела по видику у Гавриловой. Но тогда на экране грохотали нестрашные конструкции, сработанные в киношных мастерских из пластика и тряпок, а здесь стояло и, кажется, дышало настоящее чудовище в черной броне.

В проходной, бесполезной теперь рядом со сломанными воротами, возник очередной пятнистый.

— Пропуск!

Мария автоматически показала зеленую карточку.

— Проходи…

И она быстро пошла к бытовке операторов по знакомой, тысячу раз хоженной дорожке, обсаженной обледеневшими кустами черной смородины. Первым, кого она увидела, войдя в бытовку, был непосредственный начальник, пьяный до побеления глаз. Две бутылки из-под кагора валялись под креслом, в которое Баранкин забрался с ногами, а початую он держал в безвольно отброшенной руке.

— Те же — и Серганова, — довольно отчетливо сказал Баранкин и сделал из бутылки шумный глоток. — Выпить хочешь, Мария Александровна?

— С какой радости? — нахмурилась Мария.

— Не с радости, а с горя…

— Что происходит? — в который уж раз сегодня спросила Мария.

— Дурной сон происходит, — сказали из угла, от шкафчика для одежды. — Садись, Маша, в ногах правды нет. А сидеть нам тут, по всей видимости, придется долго.

Мария разглядела в тени самого старшего в группе, Быкадорова, который дорабатывал на Тверской станции последний год перед пенсией. Быкадоров развернул соседнее кресло:

— Садись, садись… Зачем пришла? Ты же со смены.

— Хочу хоть что-то знать! — сердито сказала Мария. — Неужели непонятно? По поселку бродят какие-то ряженые! Возле проходной торчит… Вы видели?

— Видел, — сказал Быкадоров. — Космическая платформа.

— Так я и думала, — вздохнула Мария. — Значит, они высадились… Поэтому и летали низко! Теперь понятно… Интересно только, что они сделали с ребятами? Словно загипнотизированные. Как роботы!

— Ну, начиталась! — невесело засмеялся Быкадоров. — Это ведь наша платформа. Хорошая модель, новая. Как видишь, мы и сами могем. Ты, Маша, небось спереди не посмотрела. А там, представь, наш гордый российский орел.

— Он еще ка-ак клюнет! — завозился в своем кресле Баранкин. — До самых мозгов…

— Повернись, Маша, включи телек, — попросил Быкадоров. — Они скоро снова будут передавать заявление. Мы-то слышали, и тебе не вредно… Чтобы не спрашивала лишний раз.

Несколько минут они сидели молча, вглядываясь в слабо мерцающий экран с заставкой — песочные часы. Баранкин изредка, стуча зубами о стекло, прикладывался к бутылке. Наконец заставка исчезла, экран телевизора вспыхнул радугой, потемнел, и на нем возник молодой человек в серебристом костюме «лунари», при желтой бабочке.

— Внимание! — сказал он. — Говорит и показывает Тверь! Говорит и показывает Тверь! Передаем заявление комитета «Молодые орлы». Внимание…

Он еще раз повторил зазыв, а потом камера взяла крупным планом юное румяное лицо с короткими пшеничными усиками.

— Я хочу повторить заявление комитета «Молодые орлы», с которым мы уже обращались к нации, — сказал молодой человек с усиками и чуть нервно улыбнулся. — Мы, люди разных сословий и верований, объединились в комитет национального спасения «Молодые орлы»… Объединились, чтобы избавить Отечество от гнета нового тоталитаризма. Нам, молодым, далеко не безразлично, в каком обществе будут востребованы наши руки и сердца. Мы не хотим жить в униженной России, ставшей сырьевым и энергетическим придатком Западной Европы, в том числе и наших бывших сателлитов по социалистическому лагерю. Мы хотим служить мировой державе, достоинство которой закладывалось поколениями наших предков. Это достоинство растоптано беспринципными торгашами, забывшими о славных традициях русского капитала. Это достоинство, как первородство, продано за чечевичную похлебку, обращено в звонкую монету проходимцами.

— Хороший слог, — сказал Быкадоров. — Узнаю свою комсомольскую юность.

— Комитет «Молодые орлы», — возвысил голос юноша на экране, — требует немедленного роспуска Государственной думы, этого сборища безответственных, покорных воле президента болтунов и взяточников. Мы требуем немедленной отставки президента, ставшего рупором антинациональных сил. Комитет готов взять в руки всю полноту государственной власти и торжественно заявляет: после демонтажа старых властных структур состоится всенародный референдум, на котором решится вопрос о государственном устройстве новой России.

— О Боже, — вздохнул Быкадоров, — опять референдум…

— Это не дворцовый переворот и не военный путч, — продолжал молодой человек хрипловатым от волнения голосом. — У нас нет армии, и мы не можем опереться на революционные штыки. Нам остается только взывать к животному чувству самосохранения всех власть имущих! Мы еще хотим, чтобы по счетам народа уплатил «Космоатом», который превратил Россию в заложницу энергетических программ Запада. Мы располагаем документами, подтверждающими, что многие атомные станции России работают на пределе своих возможностей, и это чревато новыми ядерными катастрофами. Мы не хотим монополии атомного монстра на наше здоровье, на нашу жизнь и смерть. Вот почему нами захвачена Тверская атомная станция, расположенная на водоразделе Великой Русской равнины. Если правители, которые довели страну до нищеты и бесправия, не уйдут в отставку или попытаются нейтрализовать нас силой, то мы разрушим два работающих реактора Тверской АЭС. Эта катастрофа по своим последствиям превзойдет и Чернобыльскую и Курскую. В Европейской России в этом случае образуется атомная пустыня. Пусть тогда слезы и кровь невинных падут на головы продажных политиканов, забывших о чести и достоинстве своей несчастной страны! Наш ультиматум сегодня в полдень передан президенту. Часы истории начали новый отсчет. Ровно через сутки, завтра в полдень, если наши условия не будут приняты, мы разрушим реакторы. Граждане России! Сестры и братья! Выходите на улицы, требуйте отставки правительства! Покажите свою силу бездарным правителям!

Молодой человек некоторое время вглядывался с экрана в лица зрителей, а потом сухо закончил:

— На Тверскую АЭС выехала группа операторов телевидения с передвижной передающей станцией. Через некоторое время в прямом эфире мы сможем показать всей России, а также президенту и его кабинету, что не блефуем, что у нас есть возможность поразить ядерные котлы и достойно встретить любую военную силу. Следите за передачами. Благодарю за внимание.

Только теперь Мария почувствовала, как ноют ногти, вцепившиеся в подлокотники. Молодой человек с пшеничными усиками исчез, появился диктор в костюме «лунари» и сказал, профессионально улыбаясь:

— Выступает фольклорный коллектив «Тверца».

И закружились по экрану приплетенные косы, сарафаны, зачастила гармошка.

— Фольклора не хватает… — пробормотал Баранкин, очнувшись от столбняка. — А я частушку знаю!

— Заткнись, — сказал Быкадоров. — Пей Христову кровь и помалкивай.

— Ну вас к черту совсем, — сказал Баранкин, сполз с кресла и поплелся к двери.

Выйти он не сумел, ибо вброшен был назад с такой силой, что свалил оставленное кресло. Мария, сжавшись, смотрела, как Баранкин медленно, по складам, поднимается с пола и ощупывает разбитое лицо.

— Орлы молодые, — сказал Быкадоров, — а приемчики старые. Вот чего боязно…

Оцепенев, они смотрели около часа выступление неутомимого фольклорного коллектива. И когда от мельтешения цветных нарядов зарябило в глазах, на экране снова возник ведущий Тверского радиотелецентра:

— Группа операторов, как только что сообщили, благополучно прибывает в Удомлю. Передаем прямой репортаж с места событий…

И тут же замелькала дорога, закружились березовые сквозные рощицы. Пейзаж на экране был наряднее и чище, чем тот, что видела совсем недавно Мария. Камера спанорамировала два белых котла станции, несколько раз взяла крупным планом главку церкви Святой Троицы. Голос за кадром сказал:

— Вот она, старая русская дорожка, по которой издревле езживали в Удомлю тверичи и жители Вышнего Волочка. Здесь, на каскаде речек и озер, была славная рыбная ловитьба. Но почти двадцать лет уже не будит раннюю тишину озер плеск рыбачьих весел, не восходит над тихой водой дух наваристой ухи. Омертвели озера и реки, когда здесь, на водоразделе Великой Русской равнины, безумные проектанты из всесильного ведомства заложили адские котлы атомной станции. Живая вода стала водой мертвой.

Снова появились в кадре котлы станции — уже значительно ближе. Потом оператор показал на взгорке мертвую деревню — несколько порушенных изб и редкие покосившиеся столбы бывшей огорожи на выгоне.

— Здесь стояла деревня Елманова Горка. Как видите, хорошо стояла, над озером, над ширью полей. Здесь жил трудолюбивый крестьянин, кормившийся от тучной нивы и кормивший Россию. Нет деревни, ушел крестьянин, не выстоял перед призраком ядерного кострища…

— Кончал бы, лирик, твою мать! — задыхаясь, сказал Быкадоров. — Пора к делу переходить.

Словно услышав его, тележурналист сказал:

— Рыбой и хлебом наша держава кормила полсвета. А теперь мы продаем на Запад электроэнергию, чтобы купить хлеба… Однако наша творческая группа приехала под стены Удомли вовсе не для того, чтобы сложить реквием деревне. Нас привели сюда грозные события последних часов, всколыхнувшие, можно не сомневаться, всю страну. Вы уже, конечно, слышали по радио, смотрели по телевидению выступление одного из руководителей комитета «Молодые орлы», имя которого мы не можем пока назвать по вполне понятным причинам. Не будем комментировать само заявление — оценку ему вынесет только время. Мы просто покажем вам город, где, может, именно в эти минуты открывается новая страница летописи российской державы.

Голос надолго замолчал. На экране снова поплыла дорога, потом — улицы Удомли, безлюдные и печальные. Показался поселок энергетиков с такими же пустынными дворами. Еще через некоторое время в кадр вошел кубик дирекции АЭС. Мария разглядела неподалеку от высокого крыльца с бетонным козырьком свою брошенную зеленую «хонду». Открылся провал в бетонном заборе. Машина с оператором стала, в кадр вошла бронированная черная платформа.

— Полагаю, — взволнованно сказал комментатор, — что и вы, уважаемые телезрители, ощутили всю необычность картины. Сейчас мы попросим показать это чудо техники поближе. А для радиослушателей могу сообщить…

Под его голос кадр закачался — оператор пошел к космической платформе. Он работал мастерски — брал ракурсы снизу, и тогда гора стремительного металла нависала над зрителем, вел камеру вдоль борта, и тогда казалось, что страшной гусенице и ее гонам-колесам нет конца. На лобовой броне полыхал оранжевый российский орел, смотрящий головами на Запад и Восток. На гербе оператор держал камеру долго.

На фоне черного блестящего бока платформы появился щуплый паренек в камуфляжном комбинезоне, с крохотным микрофоном-перстнем.

— Ага, — сказал Быкадоров, — вот и наш соловей…

— О качествах этой необычной машины я прошу рассказать руководителя технического отдела комитета «Молодые орлы», — сказал «соловей».

Сухощавый парень в пятнистом, появившийся рядом с комментатором, откашлялся в кулак, встал смирно и доложил:

— Космическая платформа для георазведки и прокладки коммуникаций. Из облегченного титанового сплава. Полностью защищает организм от воздействия радиации и другого излучения. Вооружена пушкой для дробления горных пород, кассетным станком для ведения зенитного огня и обычным крупнокалиберным пулеметом чехословацкого производства.

— Интересно, где производят такие замечательные машины? — спросил комментатор. — Держу пари, в России!

— В России, — подтвердил руководитель технического отдела. — На одном из заводов, связанном, кстати замечу, с некоторыми программами «Космоатома».

— И здесь «Космоатом»! — вскинул руки комментатор. — Поистине он всесилен и вездесущ, как Господь. Значит, по заказу комитета «Молодые орлы» на одном из заводов, связанном с «Космоатомом»…

— Нет, — перебил технарь, — не было никакого заказа. Просто нам в руки попала платформа, и мы только дооборудовали ее. Теперь тут есть три места для экипажа, автоматическое и ручное управление, пульт для ведения огня из всех единиц вооружения. Платформа практически неуязвима. Ее может остановить прямое попадание тяжелой вакуумной бомбы или ядерный заряд.

— Впечатляющая характеристика, — сказал комментатор, отчего-то ежась. — А нельзя ли посмотреть машину, так сказать, в работе?

— Это можно, — сказал пятнистый и впервые криво улыбнулся. — У нас нет секретов.

Он вынул из кармашка комбинезона дистинционник, нажал несколько кнопок. В теле платформы медленно сдвинулась плита черной брони. Открылась узкая щель — только человеку протиснуться. Пятнистый вспрыгнул на шаровую опору и скрылся в платформе. Плита вернулась на место. Низкий тугой рев ударил в уши. Казалось, проснулся доисторический зверь и теперь ищет, чем бы поживиться. Страшная гусеница колыхнулась. Оператор снял убегавшего в сторону комментатора. Ноги-колеса проплыли рядом с камерой, видны были даже мелкие комья грязи на ребристых плицах. Гусеница прокатилась по дорожке до здания дирекции, развернулась и на страшной скорости, взметая, как пыль, асфальт и крошево бетона, вернулась на прежнее место. Голос водителя глухо, словно из подземелья, пробухал:

— А теперь я продемонстрирую возможности машины… Обратите внимание, господа, на здание, возле которого я только что был. Оператор, подержите его в кадре!

Сначала ничего не произошло. Серый куб в тусклом дневном свете некоторое время по-прежнему возвышался над занесенным снегом небольшим сквериком с проступающими темными клумбами и скамейками. А потом контуры здания медленно потекли, словно его снимали под дождем, через мокрую оптику… Бетон на глазах оплывал, превращаясь в бесформенный ком теста. Ни грохота, ни скрежета ломающегося металла не доносилось из динамика телевизора.

— Вот так же можно… крошить любые стены, — сказал водитель платформы.

Плита сдвинулась, пятнистый спрыгнул на землю и жадно закурил, будто каменщик после урочного кубометра кладки. Комментатор молчал.

— Вот так, говорю, можно крошить все, — повторил пятнистый, выпуская дым из ноздрей.

И вдруг погрозил кулаком в камеру. И крикнул:

— Ты слышишь, ублюдок? Все! И твои дерьмовые реакторы, и твой дерьмовый дворец!

Экран потемнел, возник ведущий Тверского центра и сказал:

— По заявкам наших телезрителей передаем концерт «Русское поле»!

Мария захохотала сквозь слезы — у нее второй раз за день началась истерика. Быкадоров принялся отпаивать ее кагором, который отобрал у впавшего в прострацию Баранкина.

Дверь бытовки с грохотом распахнулась. Двое в маскировочных комбинезонах внесли зеленый армейский термос.

— Щи и каша гречневая с тушенкой, — буркнул один из них, ставя на стол пластиковые миски.

— Это обед? — удивился Быкадоров.

— Обед. Ужин будет в двадцать часов.

— Ужин будет, — вздохнул Быкадоров. — А долго ли нас тут, друг, собираются бесплатно потчевать?

— Не знаю, — сказал пятнистый. — Но не бойся, дед, заложники с голоду не подохнут. Давай хавай побыстрее!

Мария поначалу отказалась есть, но Быкадоров уговорил:

— Силы еще понадобятся. У нас в запасе почти сутки. За это время можно далеко уйти. Поняла?

Покончив с обедом, Быкадоров поудобнее устроился в кресле:

— Поспим до ужина. Солдат спит — служба идет.

— Залезть бы в эту… платформу, — тоскливо сказала Мария. — Разобрались бы, думаю, как ее вести?

— Ничего, — сказал Быкадоров. — Мы лучше старым способом, ножками… Спи, дочка, спи!

Она и не заметила, как уснула. Сказалось чудовищное напряжение — после ночного дежурства, не отдыхая ни минуты, она полдня попадала из огня в полымя… Поздно вечером ее еле растолкал Быкадоров:

— Набралась силенок? Пора, Маша, отрываться, пока гостям не надоели.

Мария оглянулась. Баранкина в бытовке не было.

— Увели — ему плохо стало. Не можешь пить — не пей.

Он порылся в аварийном шкафу, вытащил два зеленых балахонистых плаща, которые полагалось надевать на освинцованные костюмы в случае эвакуации.

— Надевай куртку, шапку, а это добро — сверху.

— Зачем? — удивилась Мария.

— Давай договоримся, — строго произнес Быкадоров, — ты меня слушаешься и не задаешь вопросов. Потом расскажу — зачем.

Он глянул на часы, подкрался к двери и прислушался:

— Так, смена пришла… Ну, с Богом, Маша! Только не бойся. Не беги, делай, как я. Все будет хорошо…

Мария накинула балахон, затянула пояс. Плащ укрыл ее до щиколоток. Быкадоров открыл дверь, шагнул в коридор и оттуда громко сказал:

— Здесь тоже фонит… Странно. Проверим дальше.

Они неторопливо двинулись знакомым коридором бытового корпуса к выходу. Пятнистый, карауливший дверь, насторожился, в недоумении разглядывая два привидения. Быкадоров вытащил карманный дозиметр и повел им вдоль стены.

— Считай, — тихо сказал он. — Называй большие числа.

— Триста двенадцать, — сказала Мария. — Двести шесть.

Страж, кажется, успокоился. Все так же неторопливо Быкадоров добрался до конца коридора, обошел пятнистого и приложил дозиметр к дверному косяку. Поцокал языком, покачал головой и сказал Марии:

— Фонит.

Караульный с опаской покосился на дозиметр:

— Чего фонит, господин ученый?

— Долго объяснять, любезный, — сухо бросил Быкадоров.

— Стронций, понимаешь, зашкаливает. А вы, коллега, считайте!

— Шестьсот пятьдесят четыре, — забормотала Мария.

Быкадоров повернул обратно, ведя дозиметром по другой стене и заглядывая в пустые бытовки разных служб. Караульный потерял интерес к научным изысканиям, отвернулся и вытащил горсть семечек. Так они добрались до неказистой двери, обшарпанной и узкой, на которой всегда, сколько помнила Мария, было написано: «Хоз. проход». Быкадоров толкнул дверь, и они очутились в темноте.

— Лестница, — сказал Быкадоров. — Быстро спускайся!

И они заторопились куда-то вниз. Лестницей, видать, давно не пользовались — невидимая едкая пыль вспархивала из-под ног. Сначала Мария считала про себя повороты, а потом бросила. Тут Быкадоров попросил посветить. Мария достала зажигалку и в колеблющемся слабом свете увидела массивную металлическую дверь со штурвальным старинным запором.

— Навалились! — сказал Быкадоров. — Тяни вниз, а я вверх…

Штурвал скрежетнул, туго сдвинулся с места. Потянуло сквозняком, и огонек зажигалки погас. Они вошли в темноту за дверью. Быкадоров пошарил по стенке, зажегся тусклый электрический свет. Ряд лампочек в проволочных намордниках тянулся по стене низкого длинного подвала и исчезал за поворотом. Быкадоров задраил дверь, повернув такой же, как и снаружи, штурвал. Перевел дух, защелкнул на штурвале небольшой рычажок и засмеялся:

— Пусть теперь колотятся!

— Что здесь? — спросила Мария почему-то шепотом.

— Бомбоубежище, — сказал Быкадоров. — Насколько я знаю, им не пользовались лет десять или больше. Многие и не подозревают о его существовании. А когда-то нас сюда регулярно гоняли на занятия по гражданской обороне… Теперь поищем инструмент.

За поворотом открылся подвал гораздо выше и шире. Тут стояли вдоль стен какие-то деревянные рамы с настилами и ящики. В одном из них Быкадоров нашел толстый лом, в другом — странный жужжащий фонарик.

— Это нары, — объяснил Быкадоров, показывая на деревянные настилы. — А это фонарик с динамкой.

Они прошли большой зал бомбоубежища и оказались перед другой дверью, Быкадоров выключил свет, и они начали подниматься по такой же пыльной лестнице и поднимались, как показалось Марии, всю ночь — когда остановились, у нее сердце в горле прыгало. Быкадоров сунул фонарик.

— Нажимай почаще…

И как ни в чем не бывало начал возиться в полутьме, чертыхаясь, когда лом срывался и отшибал пальцы. Мария пригляделась: Быкадоров выворачивал замок из металлических петель на железной двустворчатой двери. Наконец одна петля с хрустом лопнула, замок упал. Быкадоров приоткрыл дверь — и они оказались в голом поле. Неподалеку темнел высоченный забор станции, за которым поднимались блоки.

— Пошли, — сказал Быкадоров. — Накинь капюшон.

И они двинулись в ночь, в сумрачно белеющее поле. Мерзлая грязь поскрипывала под ногами. Тонкий пронозливый ветер обжигал щеки, но сквозь плащи не проникал.

— Вы хорошо придумали с накидками, — сказала Мария, когда они отошли подальше. — Тепло…

— Эх ты, физик! — пожурил Быкадоров. — Это ведь еще термозащитные накидки. Если они не пропускают тепло, то нас нельзя увидеть и в инфракрасную оптику. Почти уверен, что сидит сейчас какой-нибудь дурень на верхотуре и обозревает окрестности. А пальчиком на курке играет. Нервы не железные — такое дело затевать, государственный переворот.

— Думаете, они разрушат блоки?

— Эти — разрушат, — после паузы вздохнул Быкадоров.

— Камикадзе, что ты хочешь… В любом случае каждому — высшая мера.

— А куда мы идем?

— Подальше от этой зеленой шпаны с автоматами и космической техникой. Если обнаружат побег — станут искать на шоссе к Волочку. А может, и не станут. Но мы все равно выберемся к железной дороге и пойдем в Максатиху. Далековато, правда, километров пятьдесят. Однако выбора у нас нет, а времени хватает. Будем надеяться, что успеем.

Через час, плутая и хоронясь в опушках мрачного болотистого леса, они вышли к железной дороге и пустились по шпалам на восток. Почти сразу же их перехватил головной дозор подразделения спецназа СГБ, которое высадилось только что из железнодорожного состава неподалеку от Удомли, чтобы надежно блокировать заговорщиков.