Мария родилась в конце семидесятых, когда в моду снова вошли старые русские имена и значительно потеснили Риен, Анжел и Мариэтт. Мать-библиотекарша не смогла платить за обучение Марии в институте, к тому же еще тяжело заболела. В нищете оказался и дядя, бывший преподаватель научного коммунизма. Поэтому училась Мария за государственный счет, по окончании курса получила госконтракт на срок, равный обучению, и оказалась на Тверской атомной, что само по себе было подарком судьбы, ибо некоторые сокурсники Марии, такие же казеннокоштные студенты, поехали по контрактам в Бодайбо, на полюс холода, на Белоярскую атомную и даже на Новую Землю, где располагался последний в стране ядерный полигон, переданный военными академической науке. Мария же могла дважды в месяц наезжать в Москву, в Орехово-Борисово. Здесь, в запущенной квартире, тихо истлевала мать, а рядом с ней стойко маялся старый холостяк дядя Сергей.

До «вольной», как называла про себя Мария срок окончания контракта, оставалось менее года, но никакого радостного волнения в связи с этим Мария не испытывала. Наоборот, она все чаще с тревогой думала о будущем. В Москве у нее сохранились кое-какие знакомства, и Мария была наслышана, что устроиться в столице по специальности очень трудно, почти невозможно. Придется побегать в поисках работы. Не исключено, что потребуется помощь биржи труда. Это значит, что какое-то время надо будет жить на подачки в виде пособия по безработице, а потом тарификационная комиссия начнет регулярно понижать табельный разряд, одновременно урезая и пособие… В конце концов могут предложить неквалифицированную работу — и попробуй откажись!

Такие невеселые мысли о будущем одолевали Марию в пятницу утром, когда она стояла голая в контрольной камере после дежурства. Отражаясь в темном пластике двери, Мария, как всегда, рассматривала себя. Тело у нее было хорошее, гибкое, узкое в талии — недаром теннисом занималась. А вот груди… Никого не выкормившие груди потяжелели, опустились, сморщились у сосков, и она зябко прихватила их руками.

Мария не имела права выходить замуж до конца срока, потому что государству невыгодно было предоставлять специалисту, связанному контрактом, отпуск по беременности и родам, место в яслях, больничные листки по уходу за ребенком. Находились, конечно, нетерпеливые, которые выходили замуж, рожали, а потом каждый день вынужденного прогула продлевал срок контракта на три дня. Мужчины тоже не имели права жениться, потому что государство брало обязательство предоставлять им место лишь в общежитии одиночек.

Словом, немногие из контрактников решались на семейную жизнь. Это была тяжкая ноша — поиски частного жилья, няньки, частного педиатра… На все уходила, как правило, зарплата одного из супругов. Дорогими были дети у контрактников.

А вот после окончания срока — пожалуйста! Тут государство из недоброй мачехи сразу превращалось в заботливую маму. Заключай только новый контракт — и ты хоть на другой день можешь жениться или выходить замуж. Тебе предоставляется квартира либо оплачивается ее найм до получения собственного жилья. На свадьбу и обзаведение дается ссуда. Родился ребенок — пособие. Захотел купить дорогую машину — открывай кредит в банке. Конечно, все ссуды надо возмещать. Зато с каждым новым контрактом, с каждым годом, процент выплаты ссуд уменьшался, так что лет через десять это составляло в бюджете семьи ничтожную сумму. Кроме того, велась надбавка за выслугу, повышался табельный разряд. Человек, проработавший на одном месте всю жизнь, имел право на пенсию в размере последней зарплаты со всеми надбавками, да еще раз в год мог бесплатно отдыхать в санатории либо путешествовать по туру.

Так государство проводило политику регулирования рынка труда, так оно заботливо закрепляло кадры, которые, как говаривали классики марксизма во время оно, решали все. Подобная жесткая политика закрепления кадров существовала во всех производящих отраслях государственного хозяйства и во многих сферах услуг. Лишь творческие и научные работники, специалисты некоторых медицинских учреждений пользовались относительной свободой, заключая с работодателями краткосрочные договоры. Если приходила охота сменить службу, надо было за три месяца до окончания срока всего лишь уведомить нанимателя. Еще проще регулировались трудовые отношения в кооперативном и частном секторах, но их работники не имели права на полную пенсию.

Справедливости ради надо сказать, что в среде творческих работников царила жесточайшая конкуренция, и немало восторженных девочек, мечтавших с детства о карьере фотомодели или гувернантки в Южной Америке, актрисы в рекламных видеофильмах или ассистентки светила нетрадиционной медицины, шли после гимназии все-таки в институт нетканых материалов или космической промышленности, потому что рядовые артистки и гипнопеды жили весьма скромно, а у конвейера, где собирали модули орбитальных плавильных печей, можно было заработать и на жилье, и на машину, и на кусок хлеба с маслом.

Мечтала о сценической славе и Мария, но победило в ней рациональное, а не эмоциональное, и документы после классической гимназии она отнесла не в театральный, а в энергетический. И теперь, спустя почти десять лет, нисколько об этом не жалела.

Над дверью камеры зажглась зеленая лампочка. Значит, дежурство оператора первого блока Сергановой М. А. прошло в пределах нормы, лишних бэров она не нахватала и теперь может одеваться и наслаждаться выходными, так удачно совпавшими с концом недели. Она долго возилась в раздевалке с кроссовками, то ослабляя, то затягивая застежки. Мария недавно заметила, что после дежурства кроссовки всегда жмут в подъеме. Ноги, что ли, начали отекать? Только этого и не хватало для полного счастья!

На выходе она пробила перфокарточку, сунула ее в накопитель, показала охраннику личный жетон. Незнакомый охранник, скорее всего, из новеньких, длинным взглядом обежал бедра Марии, обтянутые тонкими брюками, и сказал:

— Бьюсь об заклад, девушка, вы не замужем…

Мария промолчала, дожидаясь, пока охранник откроет турникет. Но тот не спешил.

— Чем собираетесь заняться вечером, девушка?

— Спать с любовником! — сказала Мария и дотянулась до кнопки турникета.

Возле автостоянки ее ждал Альберт Шемякин, опершись локтями на зеленую крашеную оградку. В цветастой рубашке, в легких светлых брюках, он казался бы моложе своих сорока лет, если бы не густая, тронутая проседью борода, волнисто падавшая на грудь. Шемякин покачался на мощных локтях и улыбнулся:

— Я думал, Серганова, что тебя уже утащили на профилактику. Думал, что уже пичкают сорбентами и вкалывают радиофаг в разные места. Имей совесть!

Он взял Марию за руку и потянул к себе.

— Не надо, — попросила она, высвобождаясь. — Я после дежурства… Мятая, ненакрашенная. И потом, мне не нравится… Ну зачем ты дразнишь людей? И так сплетни…

— Пусть посплетничает народ, — усмехнулся Шемякин.

— Его понять надо, бедный наш народ. Городок маленький, развлечений никаких. А тут, значит, целое событие — половая связь начальника с подчиненной. Цирк, короче говоря. Впервые и проездом!

— Не нравишься ты мне сегодня, Берт, — сказала Мария, обходя Шемякина.

— Да я сам себе не нравлюсь, — вздохнул Шемякин. — Знаешь, какая-то безнадега… тоска. Проснулся ночью — тишина, как в могиле. Ворочался, ворочался… На балкон вышел. Темно, и в то же время с неба падает тусклый металлический свет… Наши два котла вдали белеют. И церковь рядышком. Знаешь, я впервые увидел, какая она хрупкая, церквушечка, рядом с огромными блоками. Столько лет смотрел, а поди ж ты, не видел…

— Извини, — перебила Мария. — Я так не могу… Может, сначала уедем отсюда? Стоим как на выставке… Вон идет Баранкин, шею вывернул!

— Поехали ко мне, — сказал Шемякин. — Кофе сварим.

— А жена твоя торт нарежет? — прищурилась Мария.

— Не нарежет. Вчера она без объявления причин собрала детей, взяла машину и отбыла в Тверь, к мамочке. Теперь я вольный казак, хоть и без коня. Поэтому будет очень естественно, если ты меня подвезешь.

Мария порылась в карманах, достала ключи от «хонды», молча распахнула дверцу перед Шемякиным.

— Да не переживай! — засмеялся Шемякин, уселся и положил руку Марии на колено. — Это я во всем виноват, а не ты.

— А если она не вернется? — глухо спросила Мария, трогая с места.

— Вернется, куда денется, — пожал плечами Шемякин.

— Детям скоро в школу. А потом… Мамочка, которая не может забыть свое славное педагогическое прошлое… Через день от ее лекций начинает болеть черепок. Хочется на стенку влезть и помяукать. Так что вернется моя благоверная, не сомневайся. Не в первый раз.

Мария покосилась на благодушного, уверенного в себе Шемякина. Он, развалившись на сиденье, прикуривал черную арабскую сигарету.

— Ты хочешь сказать, что уже изменял жене? — спросила Мария безразличным голосом.

— Не без этого… — помолчав, ответил Шемякин. — Мне ведь уже сорок, матушка! В мои годы люди умудряются наделать много разных глупостей.

— А кто… она была? — тихо спросила Мария.

— Женщина, кто же еще, — неохотно ответил Шемякин.

— Лаборанткой работала в нашей поликлинике.

— Красивая? — вздохнула Мария.

— Не помню, — сказал Шемякин. — А теперь останови, пожалуйста, останови!

И когда они вышли из машины возле чистой березовой рощицы на пустынной дороге, покрытой заплатами свежего асфальта, Шемякин приобнял Марию за плечи и развернул в сторону АЭС:

— Смотри…

И Мария теперь тоже словно другими глазами увидела, как парит невдалеке под еще не высоким утренним солнцем легкая звонница церкви Святой Троицы, как строго и тяжело стоят на зеленой земле два белых блока станции.

— Красиво, — задумчиво сказала Мария. — Я где-то читала, что место под церковь всегда выбирали долго, чтобы она высоко стояла, чтобы видна была издалека.

— Вот, вот, — сказал Шемякин. — Кто-то место под церковь выбирал, а кто-то рядом станцию прилепил… Так и получилось два храма. Один — Богу, другой — дьяволу!

— Все равно красиво, — упрямо сказала Мария.

— Видишь, и ты в лирику впала. А теперь давайте задумаемся, господа студенты, почему на нас синхронно накатила этакая лирическая волна? Столько лет ездили мимо… Ну, станция, ну, церковь. И вдруг — защемило сердце. Почему?

Мария посмотрела искоса на спутника и заметила, как посуровело лицо Шемякина, такое знакомое лицо.

— Ну почему? — спросила она.

— Рационального объяснения нет. Могу предложить иррациональное. Вероятно, мы улавливаем какое-то смещение в привычном, какие-то колебания почвы, воздуха. Это незаметное разуму движение вне нас порождает тревогу, обостряет чувства, задевает то, что древние называли душой. Я же говорил, что не мог ночью заснуть именно из-за беспокойства на душе. Хотя, кажется, мог бы дать объяснение без всякой мистики… Ладно. После окончания контракта ты решила остаться здесь?

Мария вздрогнула — вот еще одно проявление мистического: откуда Шемякин мог знать, о чем она совсем недавно думала? Ведь разговоров о будущем они никогда не вели. Вообще затрагивать эту тему считалось у контрактников дурным тоном.

— Не знаю, — сказала Мария. — Говорят, в Москве непросто устроиться… по нашему профилю.

— Непросто, — согласился Шемякин. — А на кой тебе Москва? Свет, что ли, клином сошелся на этом большом дурдоме?

— Зачем ты так? — обиделась Мария. — Это мой город… И твой тоже, Берт!

— Я ненавижу Москву, — сказал Шемякин, — хотя родился в ней и вырос. Она слишком легко… покоряется любому проходимцу. Она давно перестала быть городом. Это символ, и дурной символ. Я привык к нашей тихой Удомле и никогда, наверное, больше не смогу жить в Москве. Сейчас не об этом разговор. Я тебя очень прошу — уезжай, как только сможешь, и из Удомли, и из Москвы. Не верю, что не найдется работы где-нибудь за Уралом. А рекомендательное письмо напишу самое лестное. Честное слово!

— Я знаю, отчего ты хочешь, чтобы я уехала, Берт, — грустно сказала Мария, возвращаясь к машине. — Надоела… Буду словно бельмо в глазу.

— Глупая, — сказал Шемякин, давя на дороге черный окурок. — Глупая баба… Я, может, возле тебя только и свет увидел. Хочу, чтобы ты выжила! Ты должна выжить… Выйти замуж, нарожать детей…

— А что со мной может случиться?

— С тобой… С нами… Станция обречена.

Мария подумала, неуверенно улыбнулась:

— Шутишь, Берт?

— Это может случиться сегодня, завтра, через год… Но случится обязательно.

— Станция обречена… — повторила Мария медленно, словно пробуя на вкус эти слова. — Но тогда должны… погибнуть все? И Колодины, и Фомичев, и даже этот злобный Баранкин?

— Даже Баранкин, — вздохнул Шемякин, усаживаясь на свое место. — Дай слово, что уедешь отсюда сразу же, как кончится контракт!

Мария долго молчала, неотрывно глядя на дорогу. Машину она купила недавно и еще не очень уверенно чувствовала себя за рулем. Дорога по-прежнему была тиха и пустынна. Потом Мария спросила дрогнувшим голосом:

— А как же ты? Твоя семья?

— Мы тоже уедем, — сказал Шемякин. — Просто не хотел тебе говорить раньше времени, не хотел расстраивать. Перевожусь в Татарию.

— Не могу представить, — сказала Мария. — Ведь совсем недавно правительственная комиссия опять…

— Какая комиссия! — взорвался Шемякин. — Какая, к черту, правительственная комиссия! Лицемеры, бездари… Старые пердуны! Ты полагаешь, эта комиссия о станции думала, о нас с тобой, когда тут шарашилась? Нет, Серганова Мария, о тебе она не думала! Ты для комиссии — среднестатистический кадр, на которого, в случае чего, надо рассчитывать по норме радиофаг, койко-место и сумму компенсации за инвалидность! В этой комиссии половина — ядерщики, которые когда-то сами рвали у правительства деньги под дикие проекты. А половина — надутые чиновники, временщики… Если случится что, то чиновники отговорятся тем, что их ввели в заблуждение специалисты! А эти самые специалисты быстро уверят общество, что наука и прогресс требуют жертв. Все эти господа виновны и в Чернобыльской катастрофе, и в Курской! Хоть один из них лишился звания или, не дай Бог, сел в тюрьму? То-то же… В Европейской России уже негде жить, а господа академики продолжают убаюкивать общественное мнение. И под эту сладостную колыбельную мы с тобой навеки закроем глаза. Если не уедем! Уезжай, прошу тебя… Сибирь велика и пару катастроф выдержит.

Мария остановила «хонду», уронила голову на баранку. Шемякин снова закурил и молчал, выдувая горький и едкий дым в полуопущенное окно.

— У меня мама, — сказала Мария. — И дядя. Куда я с ними?

— Устроишься — вызовешь, — сказал Шемякин. — Сейчас надо просто выжить. Элементарно. Как выживают крысы или трава.

— А может, — с сомнением сказала Мария, — комиссия права, Берт? Что, если твои сведения… Или догадки? Что, если они ошибочны?

— Узнаю родимую расейскую беспечность, — вздохнул Шемякин. — Огонь уже пятки лижет, а мы все дискутируем: пожар это или не пожар? Тушить или сам потухнет?

— Тогда я не понимаю, почему ты до сих пор молчал? Знал и молчал… И собирал чемоданы!

— Не мог я с тобой откровенничать… Это теперь ты — близкий человек. А потом — не молчал! Комиссия, кстати, приезжала по моему письму. Раньше-то на наши письма никто не отвечал… Лет десять назад, когда я был молодой и глупый, связался с общественным экспертным советом — был тогда такой в Твери. Независимая группа ученых разных специальностей. Меня, правоверного ядерщика, в несколько месяцев перековали… Кстати, именно этот совет в свое время добился отмены правительственного решения о расширении станции. Если бы не эти люди… В Удомле стояло бы восемь блоков. Восемь! Так вот, эти настырные ребята из совета, остановив строительство, отослали депешу академику Валикову — мол, необходимо закрывать станцию совсем. Валиков тогда даже не ответил. А меня вызвали в первую часть и сказали: или я работаю дальше и не лезу не в свои дела, или вылетаю с работы с волчьим билетом. А я только женился, подписан новый контракт… Ну, и заткнулся. Общественный совет потихоньку разогнали. Кого — на повышение, кого — в длительную командировку… Между тем общественный совет как раз и определил предел работы станции в десять лет. Сейчас этот срок кончается. Потому и пригнали комиссию разбираться с моей кляузой, что помнят господа академики о сроке, помнят!

— А что может случиться? — спросила Мария.

— Под станцией карстовый разлом, — угрюмо бросил Шемякин. — Он постепенно растет. Когда-то, еще во время строительства, небольшую полость попытались залить бетоном, но это… словно плохая пломба в зубе. Держится какое-то время, потом вылетает. Вот представь себе: подвижка почвы. Тектонический сдвиг или грунтовые воды помогли… Что дальше? Авария на реакторе, потеря контроля.

— Ужасно, — задумчиво сказала Мария и зябко передернула плечами. — Ужасно… Но тогда надо что-то срочно делать, Берт?

— Об этом мы поговорим. Есть новые данные… Ты обратила внимание, что в последний год на обоих блоках было подозрительно много внеплановых остановок? Думала, конечно, что это связано с усилением профилактических работ, что уроки Курска не дают спать нашим начальникам? Ничего подобного! Блоки останавливали затем, чтобы здесь втихаря могли поработать сейсмологи. Еще раз подчеркиваю: экспертиза общественного совета хранится не только в моем столе, но и в самых высоких сейфах. И они помнят. Однако пуще появления сейсмологов меня убеждает в скорой и неотвратимой аварии одна невероятная деталь… Трудно поверить, понимаю, но это зафиксированный факт. Мы уже не удивляемся тарелкам. Перестали внимание обращать: летают — и пусть себе летают, раз в наши дела не лезут. Так вот, одна из больших базовых тарелок зависала на огромной, собственно говоря, на космической высоте над Курском. Года за полтора до аварии. И регулярно выходила на эту точку до самой ее катастрофы. Как на дежурство являлась. Несколько раз ее удалось заснять нашим космонавтам. А японцы в космосе едва не потеряли свой промышленный модуль именно из-за этой тарелки… Так вот, недавно базовая тарелка зависла над Удомлей. Источник сведений самый надежный.

Мария непроизвольно пригнулась к лобовому стеклу и посмотрела вверх, в тихое небо, наливающееся зноем. И ничего, кроме редких кучевых облаков да одинокого инверсионного следа, не увидела.

— Выходит… они стимулируют аварии?

— Ну, зачем так плохо думать о братьях по разуму! — усмехнулся Шемякин. — Не надо из них делать космических злодеев… Просто они обладают более чувствительной диагностической аппаратурой. И расчетчики у них толковые, по воле начальства цифирь не подчищают. Занимаются ребята рутинной исследовательской работой — наблюдают, в тетрадочку записывают, векторы вычерчивают… Не суди их строго!

— Хватит! — решительно сказала Мария, трогая машину.

— Ты должен все это доказать. И если это правда…

— Тогда — что? — грустно спросил Шемякин.

— Тогда скажешь, что нужно делать! Ты же не просто так мне открылся.

Впереди уже показался поселок энергетиков — серые пятиэтажки общежитий и девятиэтажные кирпичные башни для семейных. Современный микрорайон старой патриархальной Удомли, в которой еще не редкостью были избы, кривые заборы и палисадники с рябиной. На асфальтовых дорожках поселка желтели монетками первые палые листья берез, на клумбах полыхали астры, осенние цветы. На скамеечке перед башней, где жил Шемякин, дремал под солнцем старик, уронив на колени газету. Мария затормозила потихоньку, Чтобы не разбудить старика.

А еще через час она снова усаживалась в машину.

— Папку спрячь под сиденье, — сказал Шемякин. — Мало ли что… И не гони, умоляю! Ты сутки не спала. Может, попозже поедешь, сначала отдохнешь?

— Тогда я никуда не успею, — отмахнулась Мария. — Скажи лучше, Берт, почему ты доверился именно мне?

— А кому еще? — улыбнулся Шемякин. — Люди в группе новые, а я поехать не могу. И потом — на тебя никто не подумает…

— Потому что я тупая?

— Потому что политически пассивная. В политику не лезешь, пашешь, в теннис играешь. Любовника завела… Все как у людей.

Мария поцеловала его куда-то в бороду и включила зажигание. Дед на скамейке проснулся. Разворачиваясь, Мария помахала Шемякину, а он лишь кивнул, не вынимая рук из карманов. В общежитии она переоделась, уложила сумку, сдала коменданту серый бланк с мотивировкой отъезда и визой Шемякина, указала телефон в Москве. Проглотила две таблетки транквилизатора — часов на десять хватит… По дороге к Вышнему Волочку испробовала новый навигационный радар — недавно производство этих умных приспособлений освоили в Воронеже. Но дорога была плохая, навигатор жалел машину, и Мария его выключила. Трасса между рыжих полей и болотистого редколесья была пуста. Деревни встречали тишиной и малолюдьем — крестьяне отсюда уезжали. Лишь за мертвыми брошенными Грядами движение чуть оживилось — это к озеру Ящино ехали туристы. Кто мог — отдыхал…

После Вышнего Волочка она снова включила навигатор. Петроградское шоссе походило на буйную реку, оглушающую ревом и скрежетом. Солнце теперь било в лицо, и Мария затемнила наполовину лобовое стекло. В грохоте мощного движения она поначалу заволновалась, покрепче вцепилась в руль, но потом неуверенность прошла, и ее зеленая «хонда» поплыла по железной реке, словно железный листок. Успокоившись, привыкнув к ритму, Мария поневоле вернулась мыслями к серой пластиковой папке, которую везла под сиденьем.

В папке лежала статья, суть которой сводилась к требованию немедленной остановки Тверской АЭС и ряда аналогичных станций, излагались причины этого требования. В подкрепление позиции автора статьи в папке были компьютерные расчеты и копии трех десятков документов, часть которых носила гриф «секретно» и датировалась еще девяностыми годами прошлого столетия. Статья называлась «Атомная петля на Верхней Волге». По существу, это была бомба, способная взорвать общественное мнение, которое в очередной раз, после Курска, почти уже смогло убаюкать ядерное лобби в Государственной думе.

Какие-то тревожащие сведения о станции доходили до Марии давно — еще до работы на Тверской АЭС и до чтения статьи Шемякина. Однако эти сведения были действительно лишь «какими-то». Мария, например, знала, что первый блок станции был пущен в 1984 году. Областные власти, возликовав, ударили в колокола: ведь предполагались крупные капиталовложения под строительство новых очередей АЭС, утверждалась идея индустриализации Удомли и всего севера Тверской области. Мария еще знала, что некоторые специалисты считали неудачным выбор места строительства станции. Существовала некоторая опасность из-за карстов под станцией, маловато воды было в озерах рядом с Удомлей, и они не могли служить надежными охладителями.

В статье же рассказывалось, как общественный экспертный совет буквально на стадии пуска первой очереди АЭС сумел раскопать отрезвляющие документы, провести самостоятельное разведочное бурение и построить профиль местности в районе Удомли. Результаты бурения ошеломили. Карстообразование продолжалось. Оно затрагивало большую часть карбонового поля, на котором поставили станцию. Где-то в глубине земных пластов шла невидимая разрушительная работа — тепло недр и подпочвенная вода точили известняки и доломиты, словно кусок рафинада.

Станция могла провалиться в тартарары, причем сие инфернальное действо развернулось бы на водоразделе России, что привело бы к отравлению радиоактивными выбросами бассейна Волги и других рек.

Выходило, что, не учитывая геофизическую и экологическую характеристики региона, станцию закладывал дурак? Или откровенный вредитель? Отнюдь. Закладывал ее раб, бессловесный мученик науки и системы. Вельможный палец от стен Кремля тыкал в карту России: тут, дескать, будет энергогигант заложен! Потому что надо… Мученик-проектировщик, тварь бессловесная, отправлялся в место тыка, на натуру, так сказать. И нередко убеждался, что строительство энергогиганта под сенью пальца высокого московского прораба невозможно. По всем божеским и человеческим законам невозможно. Однако попробуй докажи пальцу, что он ткнул, мягко выражаясь, не туда. К тому же усердие все превозмогает — давно сказано…

Вот и начиналось… Подчистка профилей, подтасовка объемов, измышления в картине ресурсов, охмуреж местных руководителей. Усердие все превозмогает. Поднимался энергетический гигант, заваривалась в ядерных котлах дьявольская каша, заводился бессрочный часовой механизм в десятках атомных бомб, промышленность получала энергию, вояки — свой стронций для начинки ракет, а народ — большие и маленькие чернобыли.

Напомнив, как задумывалась, проектировалась и строилась Тверская атомная, автор статьи рассказывал о безответственной эксплуатации АЭС по принципу, который когда-то сформулировал одним словом легендарный оператор Самусь: дурдом… Говорилось в статье о бесчисленных внеплановых остановках оборудования, о бесполезных обращениях энергетиков в свое ведомство. Наконец, с сарказмом живописалось последнее посещение правительственной комиссии, скрывшей результаты проверки даже от персонала станции. Однако кое-что всплыло: подсчеты геофизиков показывали, что в районе Удомли образовалась глубокая карстовая воронка, и подвижка почвы — лишь вопрос времени.

«Нельзя допустить, — кончалась статья, — чтобы под самым сердцем России, на водоразделе ее главных рек, под видом энергетического гиганта продолжала работать атомная бомба с часовым механизмом».

Под Тверью застава службы безопасности движения выборочно проверяла машины. Мария уже приготовила было документы и постаралась полегкомысленнее улыбнуться, но усталый взопревший сержант, мельком глянув на лобовую наклейку с ядерным трилистником, только махнул полосатой дубинкой — проезжай!

На мосту через Волгу Мария опустила стекла, и влажный теплый ветер ворвался в машину. Хорошо бы сбежать вниз, к берегу, на рыжий откос, встать по щиколотку в воду и просто постоять, хоть несколько минут… Но Мария подавила это внезапное желание и подняла стекла. Она вдруг представила, как эта спокойная и широкая вода несет радионуклиды, как восходит над волжскими берегами невидимое беспощадное излучение.

Ее дважды останавливали — под Клином и у Зеленограда. Клинский дорожник, моложавый павиан, рыжий и безбровый, начал нахально просить телефончик, и, чтобы отвязаться, Мария назвала номер пожарной охраны АЭС пусть звонит. Зеленоградский патрульный, болезненный и хмурый, пошарил дозиметром под днищем машины и начал зудеть:

— Норма… Но вообще, барышня, машину мыть надо, и почаще. Губы-то красите! Верно? А еще в Москву собрались, и столицу… Кататься все любят, а мыть — не наша вахта… Погазуйте! Вот и дымок у вас… того… Просто не знаю, как быть.

Мария сунула ему сто рублей, и дорожник с достоинством отошел в сторону. Она резко тронула машину, ей стало стыдно, словно этот жердяй в черном комбинезоне увидел ненароком ее белье. И потому Мария заехала в Черную Грязь на мойку и только здесь немного повеселела: мойка — и в Черной Грязи! Выкупанная «хонда» посветлела, засияла ручками и стеклами и совсем резво въехала в столицу, уже накрытую сизой полуденной дымкой.

На улицах Марию поразило обилие застав дорожников, поливальных машин, передвижных клумб, а потом она увидела натянутое над дорогой белое полотнище с синими буквами: «Москва приветствует Мазовецкого!» Мария не знала, кто такой Мазовецкий, но, судя по размаху встречи, он был желанным гостем. В отличие от Марии… Там, где Петроградский проспект сливался с Волоколамским шоссе, дорожники разгоняли машины, идущие к центру, по параллельным проездам. Пришлось пробираться по Петровско-Разумовским переулкам, по Верхней Масловке и улицам Ямского Поля. Наконец она повернула на Садовое кольцо, докатила до Самотеки и поставила «хонду» на стоянку под путепроводом. Пока она делала все, как советовал Шемякин. Посидела немного в машине, готовясь к встрече с человеком, который мог, по уверению Шемякина, рвануть бумажную бомбу. Мог. И теперь оставалось надеяться, что он еще и захочет это сделать…

Самое страшное, додумала Мария мысль, не дававшую ей покоя всю дорогу, что Шемякин в общем-то сообщил ей мало нового. Каждый работник Тверской станции, от оператора до охранника, знал или догадывался, что вокруг АЭС не все чисто. Ветераны помнили выступления в печати начала девяностых годов, когда ненадолго всколыхнулась волна антиядерного движения. Что-то резкое писали в газетах и о Тверской станции. В нынешнем времени тоже хватало поводов задуматься. Для кого, например, была секретом строгая экономия воды, охлаждающей реакторы? Догадывался персонал, почему в озерах Удомли и Наволок нет рыбы, почему там никто не купается. Да что купаться — близко не подходят! Все слышали, что из Удомли уезжают, буквально бегут местные, бросая дома и участки.

Однако эти слухи и случайные сведения скользили по поверхности сознания, ибо все на станции жили и работали в замкнутых, хоть и достаточно комфортных мирках. У каждой службы даже общежития были свои, отдельные. И теннисные корты, и гаражи — у энергетиков свои, у дозиметристов свои…

Раньше, говорят, такого не было. Дружнее жили. Видно, кому-то понадобилось, чтобы люди меньше общались — ведь по одному или двум кускам смальты не представишь всей мозаики. А когда не знаешь, что тебя ждет, — и голова не болит.

Меньше всего работники станции общались с коренными жителями Удомли, да те и сами сторонились ядерщиков, словно прокаженных. Особенное отчуждение наступило после аварии в Курске. Удомляне пытались пикетировать станцию, и это вносило еще больше неразберихи во время дежурств.

И вот теперь в статье Шемякина все отрывочные сведения были суммированы, все слухи подтверждены цифрами, все догадки обращены в факты и проиллюстрированы графиками, освещены холодным светом анализа. Давно, еще студенткой, Мария как-то ездила со строительным отрядом на Алтай. Там, в горах, однажды увидела, как начинается камнепад. Сначала катится один камешек, потом другой… Они сдвигают валун, тот увлекает целую лавину щебня и праха, и вскоре весь склон гудит и курится. Все, что знала Мария, напоминало лишь камешки на осыпи. Шемякин стронул эту осыпь.

Она достала папку и вышла из машины. Одновременно с ней из такой же «хонды», только голубой и мятой, выбрался щуплый человек с резким острым лицом, в поношенной строительной куртке и полотняных рабочих брюках. Он держал под мышкой пластиковый пакет и опирался на тонкую бамбуковую палку. Что-то знакомое в лице этого человека заставило Марию обернуться. Он тоже вгляделся, помахал рукой и улыбнулся:

— Извините, мы, кажется, встречались у вашего дяди? Вы ведь племянница Сергея Ивановича? Ну, точно, на стоянке у него и встречались. И даже знакомились…

— Припоминаю, — неохотно сказала Мария. — Только забыла, как вас зовут.

— Константином! А фамилия — Зотов. Между прочим, вашего дядю сегодня видел. Бодр, здоров… нам по пути?

— Может быть, — сказала Мария. — Хочу немного прогуляться по Цветному. Подышать воздухом Москвы…

— Отравленным воздухом Москвы, — подхватил Зотов.

— Отравленным, но сладким. Могу вас немного проводить, если разрешите. К приятелю собрался.

Они вышли из-под эстакады и вскоре очутились под тополями бульвара. Чтобы отделаться от Зотова, Мария села на первую свободную скамейку и достала сигареты — она сегодня еще не курила. Зотов потоптался рядом и как-то неуверенно сказал:

— А мы с дядей вашим поругались… не на всю жизнь, но поругались. Если увидите сегодня, передайте, пожалуйста, что Зотов, мол, сожалеет.

И он похромал по красноватой гравийной дорожке, пока не затерялся в праздной толпе. Теперь Марии стало почему-то неприятно, что она так холодно обошлась с этим почти незнакомым человеком. Судя по всему, ему плохо…

— Девушка, не позволите присесть? — услышала Мария.

— О-о, мы курим… Что-нибудь вкусненькое? Не угостите?

Мария присмотрелась — на шпика не похож. Потертый московский ловелас — плоская рожа с нафабренными усами, косой пробор, стоячий воротничок с узким галстуком… Прямо с вывески парикмахерской.

— Пошел, козел! Даром не подаю, — сказала Мария нарочито противным голосом.

— Пардон… — квакнул ловелас и исчез.

А Мария докурила, прихватила покрепче папку и пошла в «Вестник», расположенный в здании концерна «Литературная газета». Мощная секретарша в мятом русском сарафане, с приплетенной к белобрысой голове золотистой косой, равнодушно сказала:

— Николай Павлович уехал. Будет не скоро.

— Ничего, — сказала Мария. — Я подожду.

И приказала себе забыть пока о маме.

Под окном возопили трубы, будто начался Судный день. Все, кто был в приемной, посмотрели вниз, на улицу. По Цветному, растянувшись цепью, шли молодые люди в белых хламидах. За плечами у них подрагивали растопыренные крылья из бумаги и перьев. Впереди колонны рычал оркестр.

— Кто это? — не сдержала удивления Мария.

— Стражи Христа, — вздохнула секретарша. — Делать им нечего… Идут Мазовецкого встречать.

— Скажите… А Мазовецкий — кто?

— А черт его знает, — зевнула секретарша. — Носятся с ним сегодня целый день… Кофейку не хотите?

— Хочу, — улыбнулась Мария.