В одиннадцатом нумере Гриша Шестов обнаружил кроме Рыбникова еще две знакомые личности.

Деликатно глодал куриную ножку наемный шакал пера, скандально знаменитый фельетонист Панин, отзывавшийся на кличку Паня, а рядом с ним кромсал мясо огромными кусками и заглатывал его, словно не жуя, некий Иванцов, «свободный редактор свободной газеты», как он гордо представлялся, в прошлом — крайний правый нападающий российской сборной по футболу.

Шестов поприветствовал компанию, после чего ему была налита объемистая рюмка «смирновки» и пододвинуто блюдо с закусками.

— Будем есть и слушать, — сказал Рыбников.

Он присоединил к крошечному диктофону, который принес Шестов, распределительную панельку с наушниками и переписывающим устройством. Гриша принялся выпивать и закусывать, усмехаясь про себя, — второй раз обедает на шармачка. За столом царила тишина, только звякала изредка посуда да булькала «смирновская». Гриша думал: что могло собрать этих типов за один стол?

Читая «свободную газету» Иванцова, именуемую «Глас», Шестов никак не мог освободиться от ощущения, что Иванцов и в журналистике оставался в прежнем спортивном амплуа крайнего правого нападающего. Особой популярностью у московских обывателей пользовалась колонка в газете Иванцова «По слухам и на самом деле». Ее содержание могло быть, например, таким:

«По слухам, купец первой гильдии, гласный городской думы С. Никифоров купил имение в Нижегородской области на взятку, полученную от руководства возрожденческой партии. На самом деле имение куплено в Новгородской области на две взятки — от руководителя русско-финского смешанного предприятия Д. Руйтеля и председателя кадетской фракции в Государственной думе С. Слабакевича. Редакция выясняет, какого рода услуги гласного городской думы оплачены так высоко. Попутно выясняется также, на каком основании бездарному мелочному торговцу Никифорову, известному на Рогожском рынке под кличкой Сема Рваный, выдан патент на высокое и обязывающее звание купца первой гильдии. Раньше — Минин и Третьяков, нынче — Сема Рваный! С чем и поздравляем вас, господа…»

Естественно, Сема Рваный, прочитав в «Гласе» такую заметку, немедленно зверел и начинал лелеять темные желания. В результате с «Гласом» что-нибудь случалось — били окна, поджигали типографию, учиняли членовредительство «свободному редактору», перекупали под носом бумагу, сманивали наборщиков, вызывали в суд и так далее. Но Иванцов, отлежавшись в больнице, закупив бумагу по бешеным ценам черного рынка, заплатив наборщикам царские сверхурочные, отбрехавшись в суде, подписывал свежий номер «Гласа». На первой полосе аршинными буквами тискалось «Предуведомление редактора», в котором живописалась очередная стычка с противниками гласности и ненароком упоминалось о повышении вдвое розничной цены газеты. Гласному городской думы первогильдийному купцу Семе Рваному это предуведомление популярности у избирателей не прибавляло. А на «Глас» они все равно раскошеливались, тем более что под сагой Иванцова шел анонс: «Читайте в номере: саморазоблачение государственного чиновника, продавшегося мафии!»

Фельетонист Панин, он же Паня, начинал как широко образованный литературный критик. В период расцвета так называемого плюрализма умудрился стать депутатом Моссовета и даже редактором литературного еженедельника, ибо в тот период широко образованных людей не хватало. Их вообще-то не хватало в любые периоды славной отечественной истории, но именно в эпоху расцвета плюрализма не хватало удручающе. Может быть, именно потому плюрализм и не состоялся как новая форма общественного сознания.

Образованный Паня выродился в желчного и язвительного критикана, которому было все равно, о ком и о чем писать, — лишь бы поточить дряхлеющие зубы, особенно если за это прилично заплатят. Чем старше становился Паня, тем острее становился не только его профиль, похожий на садовый нож, но и обширный ум. Не мог наждак алкоголя затупить Панины извилины. Видеть фельетониста в числе своих авторов мечтали многие редакторы, но Панин был капризен, никакой правки, даже конъюнктурной, не терпел.

Чем больше сейчас вслушивался Панин в запись переговоров главного редактора «Вестника» с британско-ненецким десантом, тем острее блестели его глаза. Любил Паня скандалы, грешный человек, любил… Иванцов же недоуменно поглядывал на Рыбникова и лишь пожимал широкими плечами спортсмена.

Наконец Рыбников остановил диктофон и спросил:

— Паня, тебе все ясно?

— Еще бы! — растянул узкие синие губы фельетонист. — Срок и объем, благодетель?

— Завтра, ровно колонка, — бросил Рыбников. — А тебе, душа моя Иванцов, ясно, что нужно делать?

— Догадываюсь, — вздохнул Иванцов. — Но боюсь, Николай Павлович, боюсь… Шутка сказать — министерство информации! Родное, грубо говоря, министерство. Оно в будущем году может продлить лицензию на газету, а может и не продлить.

— До следующего года дожить надо, трусишка, — резонно заметил Рыбников. — А доживем — может статься, что лицензию на газету в этом министерстве я тебе выдавать буду, Иванцов, я!

Гриша покосился на Рыбникова и понял: серьезно говорит… А тот, заметив взгляд Шестова, вдруг словно вспомнил о Грише:

— На нашем совещании, господа, присутствует посторонний Движению человек. Однако я за него ручаюсь. Господин Шестов по моим поручениям уже немало сделал для общего блага. Думаю, он будет полезен нам и в дальнейшем. Поскольку в ходе совещания я намерен дать ему еще одно деликатное задание, то полагаю, он может остаться.

— Вообще-то, — замялся Гриша, — если у вас тут секреты…

— Не бойся, — сказал Панин. — Резать мы никого не собираемся. Оставайся, чего уж там…

— Продолжаем, — постучал вилкой по рюмке Рыбников.

— Иванцов! В очередном номере помести, брат, такую пулю: мол, по слухам, наш уважаемый еженедельник идет с торгов.

Мол, за право владеть «Вестником» борется не то швейцарская издательская компания с австрийской, не то французская с норвежской. Пусть читатель раскроет рот. А в следующем номере пойдет комментарий Панина. Никаких австрийцев и французов — газету на корню покупают англичане! Совесть России идет с молотка. И так далее. Со слезой и тонким воплем. Чтобы у читателя сложилось ощущение, будто с него стащили последние штаны. А в конце, Паня, удивись до соплей: куда же смотрит министерство информации, мать его так, русские ли там люди заседают?

— Неплохо, неплохо, — пробормотал Панин, щедро подливая в свою рюмку. — Нажму на совесть нации, обращусь к провинции. Она всегда была жалостливая, провинция-то, и к совести чутка. А потом что?

Рыбников улыбнулся:

— А потом мы сами в редакционной статье опровергнем слухи и домыслы, раздуваемые «Гласом» с помощью известного и уважаемого фельетониста Панина. Никаких торгов и молотков — тихо и мирно передаем половину пая друзьям из Великобритании, надеемся на творческое товарищество, расширение базы и прочее. Хотя, конечно, нам непонятно, почему учредители уступили инициативу министерству информации — издание прибыльное, со своим лицом. Вот в эту последнюю фразу ты, Паня, и вцепишься, как бульдог. Отольешь в «Гласе» новую сенсацию: мол, редакция «Вестника» посмела упрекнуть меня в некомпетентности и раздувании слухов, чем задела профессиональную честь. И так далее. Вынужден, мол, просто вынужден опубликовать для сведения господ читателей часть дословной записи совещания у главного редактора «Вестника», где старому мастеру пера выворачивали руки, обговаривая поистине грабительские условия передачи пая. И добавишь, что готов в любом суде предъявить запись совещания полностью, хотя сразу отказываешься называть источник информации. И очень тонко намекнешь, повторяю, очень тонко, чтобы это смогли понять лишь очень умные люди, что информация к тебе пришла из учредительских кругов. Вот тогда пусть наш общий друг Наумчик Малкин повертится! Облизаться ему будет сложно.

Гриша перестал есть от изумления и головой повертел. Рыбников похлопал Шестова по плечу:

— С волками жить — по-волчьи выть, Григорий. Учись пока… И запомни, ты теперь крепко повязан с нашим маленьким комплотом. Мотай на ус и молчи. А то у нас длинные руки!

Он выкатил глаза и страшно зарычал. В дверь мгновенно заглянул половой. Рыбников захохотал и отмахнулся:

— Гуляй, Аркаша… Шутим. Да скажи Петровичу, пусть телятину подают.

— Неплохо, неплохо. — Панин закончил стенографировать в маленьком блокноте задание Рыбникова — по старинке работал, не доверял всяким звукозаписывающим устройствам. — Ну-с, а как мы будем заканчивать сию комедию? В драме важен финал!

— «Глас» напечатает короткую заметку: в министерстве информации, по слухам, начато разбирательство дела «Вестника». В то же время в «Русском инвалиде» появится обширная статья об усилении контроля иностранных издательств и агенств над свободной печатью России. Сам напишу. Там же опубликуем в подбор запрос депутата Государственной думы. Доколе, мол, министерство информации будет отмалчиваться в деле «Вестника»? И пока министерство, скрипя зубами, станет сочинять ответ «Русскому инвалиду», ты, Иванцов, опять выстрелишь: напечатаешь письмо читателя из провинции с требованием к учредителям «Вестника» отказаться от передачи пая. Найдешь три письма — печатай три. Мысль должна быть ясна: мы, читатели, как один, грудью встанем, соберем по подписке средства и сами выкупим пай.

— Почти гениально, — сказал Панин. — Предлагаю выпить за несомненный успех твоей авантюры, Николай Павлович.

Рыбников помолчал, нахмурясь, и сказал:

— Это не авантюра, Паня. И не моя. План разработан в деталях умными людьми. Наше дело — исполнять. Ты понял? Исполнять!

— Сделаем, — заверил Панин. — Хочу примкнуть к умным людям и предложить еще одну деталь в план… В самом ближайшем номере «Вестника» надо напечатать бомбу. Надо выдать такую статью, в которой затрагивались бы интересы всех и каждого на национальном уровне. Чтобы о «Вестнике» неделю говорили везде — в коридоре министерства и в вокзальном сортире! Тогда будет понятно, почему началась кампания в защиту «Вестника».

— Хорошая деталь, — согласился Рыбников. — Только где ее взять, бомбу-то?

Именно в этот момент на Тверской улице раздался рев тяжелых машин и непонятный грохот. Участники комплота бросились к окну нумера. Внизу, на Тверской, метались, разворачиваясь, грузовики-«татры». Над сброшенными железобетонными блоками и перемычками еще вилась белесая пыль. Наперерез «татрам» со Страстной площади вдруг выскочил патрульный «мерседес», завилял, уклоняясь от столкновений. Из «мерседеса» выпрыгнул верзила в синем комбинезоне и стал навскидку палить из револьвера по машинам. Коротко рявкнул автомат. Одна из «татр» задымила и вспыхнула. Другая, сминая газон, вырвалась на Тверской бульвар. Патруль с огнетушителем побежал к полыхающей машине.

— Не соскучишься, — протянул Рыбников. — Держу пари — это нашего высокого гостя поджидали тут с каменюками!

Он открыл дверь и крикнул в коридор:

— Семенов! Что за стрельба?

Притопал плотный человек с низким лбом, в застегнутом на все пуговицы мешковатом костюме и с израильским автоматом:

— Не могу знать, господин сотник! Как раз выясняю…

Рыбников посмотрел на автомат, потом на низкий лоб Семенова и сказал с вежливой брезгливостью:

— Спрячь балалайку… Свободен!

Гриша, несколько озадаченный видом Семенова и его странным обращением к Рыбникову, очнулся от короткого столбняка и сорвался с места, щелкая замками кейса. Диктофон, как назло, оказался под кучей разного барахла.

— Куда? — удивился Рыбников.

— Патрульных расспрошу! В номер можно успеть…

— Охолонь, — посоветовал Рыбников, ловя Гришу за полу курточки. — Ты же давно не репортер скандальной хроники. Ностальгия, что ли? А патрулями займется Иванцов. Это его хлеб. Иди, иди, Иванцов!

Пока «свободный редактор свободной газеты» выбрался на улицу, «мерседес» патрулей успел укатить. Иванцов все же сделал миниатюрной японской камерой несколько панорамных снимков баррикады, посмотрел на Рыбникова в окне нумера и исчез.

— Пожалуй, я тоже пойду, — поднялся Панин. — Не люблю сидеть возле горящей печки — можно задницу обжечь… А колонночку завтра же Иванцову поднесу.

Когда Гриша с Рыбниковым остались наедине за большим столом с белоснежной скатертью, первый заместитель главного редактора сухо бросил:

— Ну, Григорий, какие вопросы снедают? Вижу, снедают…

— Собственно… — помялся Шестов. — Вопрос пока один. Что такое сотник?

— Чин в казачьем войске, приравненный к чину поручика, — равнодушно ответил Рыбников, роясь в коробке с черными иракскими сигаретами. — Между прочим, знаешь, почему я не пустил тебя к патрулям? Не догадываешься?

— Где уж нам уж, — вздохнул Шестов.

— Импульсивность — детская болезнь, Григорий. А ты давно не юноша. Думать надо! Тут баррикада со стрельбой, а тут — репортаж корреспондента «Вестника». Интервью из первых уст! Только круглый дурак, прочитав твой материал, не задумается: каким образом корреспондент «Вестника» оказался так оперативно на месте события? Ах, водочку рядом пил… А поближе к редакции что — не наливали?

— Осознал, — поморщился Гриша. — Хотя, на мой взгляд, круглым дураком окажется именно тот… кто предположит умысел… участие «Вестника» в каком-то заговоре.

— Мы и так под колпаком, — нахмурился Рыбников. — Дело с передачей пая пахнет скандалом. И мы не можем в такой момент привлекать к себе внимание общественности двусмысленной оперативностью наших репортеров.

— Убедил, — отмахнулся Гриша. — Мало того, почти заставил забыть о моем вопросе. Значит, Николай Павлович, ты всего-навсего поручик? Что-то не верится. Или все же сотник? Тогда какого войска?

— В нашем Движении, — сказал Рыбников, легонько выпуская дым, — чин сотника соответствует полковничьему. Как полковник я тебя больше устраиваю?

— Больше, — согласился Гриша. — В вашем, значит, Движении. Так и надо произносить — с большой буквы? А как оно называется, если не секрет?

— Оно называется Движением ревнителей старины. О нем, конечно, ты читал или слышал. Организация официально зарегистрирована, представлена в Госдуме и даже в Президентском совете.

— Представляю, что могут насоветовать президенту любители старины…

— Ревнители, дружок, ревнители! А любители — они и есть любители… У нас же — народ серьезный, плохого не посоветует.

— Странно, — улыбнулся Шестов. — Никогда бы не подумал, что историческое общество может заниматься современной политической борьбой. Кроме всего прочего, я сейчас открыл, что ваше Движение строится как военное формирование. Или не так? Странно…

— Что ж тут странного? — спросил Рыбников с легким раздражением. — Любая партия, если хочет чего-то добиться, должна крепиться спайкой, дисциплиной, подчиненностью рядовых членов руководителям. Демократический централизм, не нами выдумано.

— Я о другом… Всегда считал, что в ассоциациях, вроде левого Союза любителей словесности или вашего Движения ревнителей старины, заседают ветхие, траченные молью старички и старушки. Они за чаем с баранками решают, сколько жертвенных медяков пустить на восстановление конки, а сколько — на декор храма Христа Спасителя. Короче, думал я, Николай Павлович, что все эти движения — такие же дохлые и никчемные команды, каким было когда-то общество охраны памятников. Помнишь небось, как в пионерах взносы собирали? Доохранялись… На наши копейки любители-реставраторы могли только вызеленить купола у какого-нибудь Спаса-на-Закорках…

— Мы тоже реставраторы, — серьезно сказал Рыбников.

— Но не любители, еще раз повторяю. А что касается имиджа… Это верно — обыватель не принимает наше Движение всерьез. Да что там обыватель! Раз уж ты, журналист, питомец муз, ничего толком не знаешь… А нам, кстати, реклама и не нужна. Не дай Бог, тот же обыватель узнает, что я — сотник… В штаны наложит!

— Хорошо, что сотник, — миролюбиво сказал Шестов, — а не штурмбанфюрер. Согласись, Николай Павлович, это звучало бы вовсе дико: штурмбанфюрер Движения ревнителей старины.

Рыбников долго молчал, отвернувшись к окну. Ароматный дым толчками восходил над его головой. Наконец он повернулся к Грише:

— Баррикаду растащили. Интересно, кто тут наложил? Какой дурак поспешил с дурацкой инициативой? Н-да… Честно говоря, Григорий, я всегда ценил твое чувство юмора. Но иногда, извини, это чувство тебе изменяет. Плосковатый, знаешь, получается юморок. Ладно, поехали в контору, надо дальше функционировать.

Он щелкнул пальцами, в двери вырос давешний половой и с глубоким поклоном принял несколько американских купюр, протянутых Рыбниковым. Из-за полового высунулся лоснящийся метр, пожелал дорогим гостям почаще заглядывать и проводил через нешумный еще зал первого этажа до самого выхода. Возле стойки бара в глубине зала ошивался с бокалом сухого низколобый Семенов, который, завидев Рыбникова с Шестовым, дисциплинированно отвернулся. Автоматная обойма выпирала из-под рукава пиджака, словно Семенов пришел в «Кис-кис» со своей бутылкой. Швейцар дверь придержал, тыча два пальца в канареечный околыш фуражки. Дежурный по разъезду, а проще говоря, лакей уже сделал ковшик из ладони, чтобы взять ключи и подогнать машину прямо под уважаемый зад уважаемого клиента. Но Рыбников проигнорировал эти последние почести.

Некоторое время они с Шестовым постояли на высоком крыльце, разглядывая издали следы побоища. Два панелевоза прикрывали сгоревший грузовик, автокран наваливал на желтую платформу последние бетонные блоки. Теперь неподалеку от места происшествия посверкивал «мерседес» какой-то большой шишки из СГБ. А сама шишка торчала на проезжей части улицы, глубокомысленно слушая штатского — очевидно, сыщика или следователя. Замерший посреди дороги фургон кримилаборатории, возле которого обстоятельно беседовали эсгебисты, был огорожен цепочкой красных буйков, и проходящие машины жались от этих буйков к обочинам.

— Кто-то очень хотел шума, — задумчиво сказал Рыбников, разглядывая красную цепь. — Зачем только? Ума не приложу… Ладно, приедем — позвоню в УБТ.

И они отправились в «Вестник». После всех возлияний Гриша за рулем машины чувствовал себя неуверенно, ехал медленно. В аварию попадать не хотелось — с пьяных водителей в этом случае драли три шкуры. От ресторана до редакции Шестов добрался благополучно и в который раз, с облегчением паркуясь, дал себе зарок не пить больше трех рюмок перед поездками. А вот Рыбников газанул еще на Страстной площади, и его каплеобразный «ситроен» мгновенно затерялся в потоке машин. Умел Николай Павлович керосинить, не отнимешь…

Пока Гриша доехал до концерна, поднялся в свою редакцию и потрепался в коридоре с коллегами, Рыбников, оказывается, успел принять посетительницу — молодую изящную женщину с печальными глазами. Она скромно сидела на краешке громадного кресла в кабинете Рыбникова, куда первый заместитель главного редактора и вызвал Шестова. Гриша невольно отметил баззащитность, какую-то настороженность посетительницы, хотя она пыталась держаться независимо и курила, по-мужски пряча сигарету в кулак.

— Ну-ка прочти. — Рыбников протянул Шестову несколько страничек распечатки. — Помнишь, мы только что говорили о бомбе?

Гриша не стал уточнять, что о бомбе говорил не он и не Рыбников, а шакал пера Панин. Первую страницу распечатки прочитал почти без интереса, потому что наукообразный нудный текст пестрел множеством цифр, отсылок и цитат. А потом… Закончив чтение, Гриша невольно облизнул пересохшие губы и внимательнее посмотрел на посетительницу, как раз зажигавшую от собственного окурка новую сигарету. Теперь Шестов заметил, что она мучительно борется с усталостью.

— Кофе принести? — дружелюбно спросил он.

— Спасибо, не надо. Меня уже угостили. Не поможет: я сутки дежурила и еще полдня — за рулем… Давайте лучше о статье.

— Ну давайте… Сначала вопрос, милая девушка: где же вы это все нарыли?

— Нарыла?

— Извините, — щелкнул пальцами Гриша. — Жаргон…

— Понимаю. Это не я нарыла. Другие. Меня просто попросили привезти.

— Госпожа Серганова скромничает, — вмешался Рыбников. — Она работает на АЭС и, судя по тому, что я успел услышать, разделяет мысли авторов статьи. Так что источник информации мне кажется надежным.

— Меня интересует не источник информации, — вздохнул Гриша, — а подтверждение всех обвинений, выдвинутых в статье против… сами понимаете кого. С этим ведомством, госпожа, можно собачиться лишь при хорошей обкладке железными документами.

— Пожалуйста, — протянула Серганова серую пластиковую папку. — Документы здесь. Вернее, копии. С грифами и печатями.

Гриша с Рыбниковым несколько минут листали содержимое серой папки.

— Сурово… — сказал Рыбников задумчиво. — Надо двигать к главному. Поедем, Шестов, вместе. Полагаю, вдвоем мы его убедим — статью надо давать.

— Неудобно, — сказал Гриша. — Я не имею отношения к отделу науки. Сомов меня потом злобно сожрет…

— Не бойся, — усмехнулся Рыбников. — Просто не хочу, Григорий Владимирович, чтобы о статье в редакции знал еще кто-то… Особенно Сомов. Так что набор, корректуру и вывод на дискету придется делать нам с тобой. Без лишних глаз.

— Я понимаю так, что вы статью берете? — спросила Серганова. — Можно это передать автору?

— Автору? — переспросил Рыбников. — Вы же говорили, что статья — плод коллективного труда! Да-с, госпожа Серганова, плохой из вас конспиратор. О статье… Вот мой номер, позвоните вечером. К тому времени определимся.

— Гора с плеч! — поднялась девушка. — Я боялась, что вы сразу откажете.

— Среди журналистов еще не перевелись мужчины! — сказал Рыбников и похлопал себя по выпирающему животу.

— Целую ручки… А Шемякину — привет!

Серганова уже в дверях обернулась, услышав последнюю фразу Рыбникова, и растерянно улыбнулась. Едва она вышла, первый заместитель главного потряс статьей и подмигнул Грише:

— Бомба, брат, бомба! Причем с начинкой, которую предлагал Паня: угроза обывателю на национальном уровне.

— А ты в эту угрозу веришь, Николай Павлович? — грустно спросил Шестов.

— Если честно, нет… Не верю. Сколько у нас там уже натикало на атомных часах? Вот, почти семь десятков лет. Это только эпохи мирного атома. Ну, Чернобыль, правда, случился, а потом Курск… И еще несколько крупных аварий во времена всеобщего затыкания ртов. А ведь ничего — живем! Я где-то читал… А может, от кого-то слышал, что если сейчас оживить человека, тихо-мирно умершего естественным путем в пятидесятых годах прошлого столетия, то он опять загнется в несколько дней — от лейкемии. Представляешь, как мы приспособились за полвека?

— Представляю, — сказал Гриша, вспоминая статью. — Мутируем, Николай Павлович… Может, скоро будем радиоизотопы жрать — вместо соли.

Ехать к главному редактору нужно было за город, на дачу в Поваровке, поэтому Рыбников вызвал разъездную машину с водителем. Первый заместитель главного снова достал из сейфа спрятанного было «макара». Гриша покосился на кобуру и вздохнул — он оружия не носил принципиально, считал пижонством. Если уж тебя решили пришить профессионалы — пистолет не поможет, потому что просто не успеешь им воспользоваться. А с непрофессионалами всегда можно договориться.

На Петроградском проспекте еще болтались транспаранты и лозунги в честь прибытия председателя Европарламента, но передвижные клумбы с фиалками и бессмертниками уже грузили в контейнеры ребята из зеленхоза. Вероятно, после попытки нападения на кортеж Мазовецкого служба гражданской безопасности, дорожники и ополченцы с повязками на рукавах усилили бдительность: с собаками, натасканными на поиск взрывчатки, они проверяли почти каждую машину. Редакционный «кадиллак», несмотря на фирменную наклейку и желтую полосу особой спешности на борту, останавливали несколько раз, заглядывали в пустой багажник, требовали у Рыбникова лицензию на пистолет, и он, грызя от нетерпения ногти, потом язвил:

— Замечательная отечественная традиция — запирать на три замка дом, который только что обчистили… Не надо было хлопать ушами — и СГБ, и УБТ!

— Кстати, Николай Павлович, что новенького в УБТ? — поинтересовался Гриша. — Ты дозвонился?

— Новенького… — Рыбников покосился на водителя, пожилого, молчаливого, похожего на вечно небритого робота Петровича, и подсел поближе к Шестову. — Новенького у них — три кило пластика в проходном дворе перед баррикадой. В одном мусорном баке нашли пластик, в другом — детонаторы. То ли до дела спрятали и не смогли воспользоваться, то ли уже после, когда убедились, что гостюшка наш не остановится. Зачем и кому нужно было покушение, пока не установлено. Идиоты! Идиоты и дилетанты… Разве ж так покушения делают!

— А как их делают, Николай Павлович? — простодушно спросил Гриша.

— Ну, во-первых, надо было снять квартиру с окнами на Тверскую, коли уж загорелось именно здесь кончать бедного старичка. Во-вторых, не следовало привлекать внимание к самой идее покушения — все эти каменюки разбрасывать, машины гонять. А уж потом…

— С каменюками, согласен, получилось слишком театрально, — сказал Гриша.

— Вот-вот! Идиоты… Они не подумали, что, узнав о баррикаде, служба безопасности могла повернуть кортеж на другую магистраль. И эти кретины сидели бы за своей баррикадой, со своей взрывчаткой до морковкиного заговенья, пока бы их не взяли теплыми. Что-то тут не так, Григорий… Вот я бы…

Тут Рыбников посмотрел на Шестова и буркнул:

— Замнем. Вернемся лучше к нашим атомным баранам. Давай подумаем, как будем шефа ломать. У тебя в Твери родственники есть?

— Вроде нет, — пожал плечами Гриша. — А зачем они мне в Твери?

— Ладно, нет родственников, пусть будет приятель. Хороший приятель, с которым ты сто лет дружишь. Предположим, сокурсник по университету. Он у тебя останавливается, когда в Москве бывает. Понял? Этот самый приятель рассказывает, что тверичи бегут из области. Из страха перед атомной станцией, разумеется. Кстати, девушка, которая статью привезла, тоже сообщила, что город Удомля, где стоит АЭС, а также прилегающие деревни пустеют с каждым днем. Значит, небольшой грех на душу возьмешь, Григорий, соврав про приятеля. Просто в этом случае мы додавим шефа фоном. Насчет девушки мы ему ничего не скажем, не надо ее подставлять.

— Откуда же тогда статья взялась, ребята? — удивился за главного редактора Гриша.

— Взялась… Я пришел к себе в кабинет, а она на столе — и статья, и документы.

— Слишком, много конспирации, — вздохнул Шестов.

— Совсем ничего не понимаешь? — бросил Рыбников. — Девушка, Серганова эта, работает на станции. Хорошая девушка, глазки умненькие… В случае чего ее ждут крупные неприятности. Ядерщики — одна из немногих контор в стране, которые еще не расстались с дурацкой сверхбдительностью и совсекретностью. Почему нас до сих пор и не пускают особенно в мировое сообщество… За нарушение режима секретности дерут уши, будь здоров!

— Да! — вспомнил Шестов. — В «Кис-кис» ты намекнул, что собираешься дать мне деликатное задание. Кого будем убирать?

— Засохни с юмором, — погрозил пальцем Рыбников. — Не то я тебя уберу — прямо сейчас. А задание такое: надо основательно поковыряться в прошлом этого… юрисконсульта из министерства информации.

— Иван Пилютович, — вспомнил Гриша. — А ты уверен, что дадут такую возможность — поковыряться?

— Иванцов поможет, — сказал Рыбников. — У него есть выходы. Если тебе понадобится съездить в Англию, где учился наш хмырь юрисконсульт, только прикажи. Небось хочется проветриться за рубежом? Н-да… Человек, пока живет, обязательно оставляет следы. Твое дело — найти какой-нибудь вонючий след, чтобы ткнуть в него носом клиента.

— Сроду не занимался шантажом, — пробормотал Гриша.

— Никто и не заставляет, — отрезал Рыбников. — Собери информацию, а там — не твоя смена.

— Дался вам Иван Пилютович, — вздохнул Гриша. — Что он может, если на то пошло? Чиновник, чернильная душа…

— Он может заявить, что сделка с концерном, уступающим «Вестник», незаконна. Или не совсем законна, что в принципе одно и то же.

— Ерунда! — не выдержал Гриша. — Потом выяснится, что юрисконсульт запутался и заврался. Чего доброго, и до вас, благодетели, доберутся.

— На это нужно время, — усмехнулся Рыбников. — В любом случае англичане откажутся от сделки, если запахнет скандальчиком. А нам только это и нужно — небольшой резерв времени.

— Не пойму, зачем вы так цепляетесь за «Вестник»? Идет мировой процесс интеграции, рано или поздно любое предприятие станет международной собственностью.

— А мы не против, — усмехнулся Рыбников. — Пусть «Вестник» станет международной собственностью. Но контролировать его должны мы. Вот и все.

Они уже выбрались на Петроградское шоссе. Встречный поток машин ослабевал, зато из Москвы в предвкушении выходных дней народ валом валил — отравленные углекислым газом, измордованные шумом и нервотрепкой гигантского города, одного из самых больших на Земле, москвичи стремились урвать последние летние денечки, катили на Валдай, на озера и реки, в еще сохранившуюся на русской равнине тишину, в чистый воздух. Ехали семьями, с собаками и даже с попугаями, с палатками и надувными лодками. За Чашниковом, перед поворотом на Поваровку, «кадиллак» догнал допотопную «Волгу-универсал» с красной маркой на лобовом стекле. В ней ехала такая семья — и с собакой, и с попугаем. Крохотная девочка лет трех, сидевшая на коленях у матери, помахала пассажирам «кадиллака», которые медленно проплывали мимо «Волги» на обгоне. Женщина с землистым худым лицом даже головы не повернула. Рыбников засмеялся и помахал девочке. А потом нахмурился и сказал Шестову:

— Представляешь, эта крохотуля бегает по травке, отнимает у собаки мячик… А там, в Удомле, чадит искореженный реактор! Представляешь?

— Представляю, — сказал Гриша. — Вообще, Николай Павлович, ты меня сегодня все больше изумляешь. Столько лет тебя знаю, но сегодня…

— Чем изумляю? — удивился Рыбников.

— Да так… Сначала ты являешься мне сотником, стоящим на стреме ветхозаветных традиций. Неожиданный ракурс, Николай Павлович! Согласен? Потом прикидываешь, как ловчее кокнуть председателя Европарламента, что тоже достаточно колоритно. Затем заботливо опекаешь девушку, легкомысленно доверившую тебе страшные секреты ядерной конторы. А теперь вот, как говорится, в твоем сердце клокочет гражданская тревога за светлое будущее незнакомого ребенка. Потому и изумляюсь безграничной широте натуры.

Рыбников неохотно улыбнулся:

— По-моему, ты или не протрезвел, что на тебя не похоже, или дерзить начал… Наверное, самонадеянно решил, что имеешь право подерзить, раз уж нечаянно получил доступ к маленьким тайнам начальства.

— Прости, Николай Павлович! — сдался Гриша. — И в мыслях не держал дерзить. Это сарказм. А он проистекает от духоты, усталости и мрачной перспективы дальнейшей жизни в амплуа шпиона. При насморке чихают. Я же в саркастическое расположение духа прихожу от усталости.

— Хорошо хоть, что не чихаешь на меня при посторонних, — сказал Рыбников. — Наши приятельские отношения — наше личное дело. В противном случае лишишься моей доверительности.

— Да, — согласился Гриша. — Это будет действительно весьма противный случай.

Рыбников отмахнулся, но мир, кажется, был восстановлен. На переезде они пропустили багровый экспресс «Москва — Петроград», который на скорости двести километров со свистом гнал перед собой плотную массу воздуха.

— Я бы на такой штуке не поехал! — вдруг очнулся водитель Петрович. — И не уговаривайте.

Он яростно поскреб пегий от щетины подбородок и тронул машину. За переездом пошли тихие затененные улицы. Редкие прохожие не озирались на «кадиллак» — такие роскошные лимузины тут появлялись не часто. Когда-то здешние дачи предоставлялись аппаратным чиновникам и преподавателям Высшей партийной школы, отчего наиболее интеллигентные из местных жителей называли дачные участки за общим зеленым забором «нашим Лонжюмо». Теперь в поваровском «Лонжюмо» обитали чиновники нового госаппарата.

Главный редактор «Вестника» к таким чиновникам напрямую не относился, тем не менее за долгую и беспорочную службу на ниве промывания мозгов сограждан еще во время оно удостоился дачи. Была она двухэтажной, полускрытой небольшой еловой рощей и стояла неподалеку от общего въезда на территорию дачного поселка.

На въезде, возле сварных металлических ворот, стерегущих покой слуг народа, торчала кирпичная будка с радиоантенной и стальными жалюзи на крохотных окошках. Услышав сигнал «кадиллака», из будки вышел мордоворот в мышиной униформе кооператива «Страж». Он кивнул Петровичу, отдал честь Рыбникову и посверлил взглядом Гришу.

— Не знаешь, — спросил у мордоворота Рыбников, — господин главный редактор на даче или на озере?

— На даче, — сказал сторож. — Доложить? А то у него гости.

— Погоди, брат, — вздохнул Рыбников. — Что хоть за гости?

— Писатели, — сказал сторож с легким презрением в голосе — Один такой волосатый, черный, а другой лысый.

— Ё-моё! — пробормотал Рыбников, поворачиваясь к Грише. — Это же Малкин! А лысый — наверняка сам Книппер-Гальцев, председатель писательского профсоюза, баснописец хренов…

Он побарабанил пальцами по спинке сиденья и поманил сторожа поближе:

— Слушай, дружочек, мы бы не хотели встречаться с гостями господина главного редактора. Это конкуренты, понял? Поэтому пропусти нас, за-ради Бога, мы на берегу озера схоронимся. Гости, думаю, долго не задержатся. Как уедут — помаши своей красивой фуражкой. Лады? Вот тебе за усердие…

И в ладони Рыбникова засветила зеленым американская денежка. Сторож нажал кнопку, ворота поехали на стороны, и «кадиллак», тихо урча, покатил по песчаной, усыпанной иглами дороге к озеру.

Рыбников опустил толстые дымчатые стекла, в кабине запахло хвоей, разогретой травой и близкой водой. Гриша даже голову из машины высунул, с наслаждением вдыхая чистый воздух. Тишина и покой висели над поселком — над вычурными дачами, ухоженными цветниками и однообразными зелеными заборами.

— Помирать не надо! — убежденно высказался за всех Петрович.

Едва по отлогому косогору они спустились поближе к берегу круглого озера, непривычно пустынного для такой жары, как Рыбников, оглянувшись, заметил у сторожевой будки призывные помахивания.

— Разворачивайся, Петрович, — сказал он с сожалением.

— А я искупнуться хотел… Когда еще в такую благодать попадем!

— Может, тут купаться нельзя? — предположил Шестов.

— Никого не видно…

— Чудак! — засмеялся Рыбников. — Кому тут купаться? Одни старперы.

— А туристы? Или поселковые?

— И озеро, и часть леса за ним огорожены, — с неохотой сказал Рыбников.

Главный редактор стоял в распахнутой калитке своей дачи — в косоворотке из белейшего полотна, расшитой по подолу крестиками, в синих спортивных брюках с вытянутыми коленками и босиком, как Лев Толстой.

— А вы зачем прикатили? — недружелюбно спросил редактор, едва «кадиллак» затормозил у калитки. — Слетаются, понимаете, как мухи на дерьмо…

— Мы-то по делу, Виталий Витальевич, — потянулся Рыбников. — Есть кое-какие вопросы по текущему номеру. А зачем работодатели к вам пожаловали, если не секрет?

— Уговаривали, чтобы я забрал прошение об отставке. Мол, не вовремя… Прошение я сегодня подал, Рыбников!

— Да, — сожалеюще кивнул первый заместитель главного. — Григорий мне доложил. Кажется, работодатели правы — не вовремя, Виталий Витальевич, вы бросаете газету.

— Пошли вы все, — сплюнул главный редактор. — Я собрался, между прочим, на рыбалку. Уже червей накопал.

— Ну и напрасно, — заметил Рыбников. — По такой жаре клева не будет. Что конкретно говорили работодатели, позвольте узнать? Мне же надо как-то ориентироваться…

— Сориентируешься, — дернул подбородком главный редактор. — Тут ты мастак, Рыбников. У тебя не нос, а компас. Н-да… Конкретно сказали, что, пока англичане впрягутся в «Вестник», полгода пройдет, не меньше. Вот тогда, если я с ними не сработаюсь, проводят на заслуженный отдых. С фанфарами, иху маму… А я не хочу дожидаться фанфар. Рыбалка и огород — больше мне от этой жизни ничего не надо.

— Полностью с вами согласен, — быстро сказал Рыбников.

— Согласен? — главный редактор удивился. — А зачем тогда приехал?

— Я же сказал — вопросы по номеру. Сначала прочтите небольшую статью. Если будем печатать, то надо ставить немедленно. Иначе… Сами знаете, Виталий Витальевич, чем дольше статья лежит в редакции, тем больше о ней знают в городе. А уходить, если уж вам так загорелось, надо красиво, громко хлопнув дверью и даже, по возможности, прищемив кому-нибудь хвост. Давайте, шеф, хлопнем вместе!

И Рыбников протянул главному серую пластиковую папку.

— Ты читал статью? — повернулся главный редактор к Шестову. — Что посоветуешь?

— Надо печатать, — сказал Гриша. — Тут Николай Павлович прав: если вы хотите уйти — лучшего способа хлопнуть дверью еще долго не представится.

— Ладно, — решился редактор. — Посмотрим, в какую авантюру вы меня втягиваете. Проходите пока… Петрович! Я почитаю, а ты слетай к Анне Ивановне, помоги чай накрыть.

Рыбников осторожно улыбнулся Шестову и подмигнул. Потом они успели чинно обойти большой участок, полюбоваться голубыми астрами, похожими на пучки лучей, успели испить чаю в беседке с вялыми от жары граммофончиками, отведать рыбного пирога Анны Ивановны, навестить суку Матильду, которая виновато облизывала трех толстых слепых щенков внеплановой вязки и неизвестной породы, успели посмотреть семейные фотографии и даже рассказать скучающей на даче старушке все столичные театральные сплетни, какие знали, потому что Анна Ивановна, бывшая балерина, других сплетен не слушала.

Да, почти час они томились на даче, а Виталий Витальевич, поднявшись в мансарду, где у него был кабинет и библиотека, все читал статью неизвестного ядерщика из Удомли, подписанную странным именем — Радий Тверской.

Рыбников исподтишка уже поглядывал на часы, прикидывая, как поздно они вернутся в редакцию. Придется самому идти в производственный цех, собачиться с его начальником или со сменным мастером, горлопаном и пьяницей, из-за срыва графика. Если, конечно, главный редактор благословит публикацию статьи. Ведь номинально, до выхода номера в свет, Виталий Витальевич несет полную ответственность за газету, хоть и отправил по инстанции прошение об отставке.

Впрочем, Рыбников был настроен напечатать статью и без редакторского благословения. Это, правда, грозило неприятными объяснениями за самоуправство — с работодателями в первую очередь. Тем не менее Рыбников решил рискнуть и мысленно перебирал достойные варианты будущих объяснений.

Наконец из мансарды спустился на грешную землю Виталий Витальевич и протянул знакомую папку. Рыбников нетерпеливо раскрыл ее и прочитал на полях статьи косые буковки: «Г. Рыбников! В текущий номер». Число и витиеватая роспись главного…

— Я там кое-что поправил, — сказал главный редактор довольно сумрачно. — И «врезик» написал на страничку. Больше в текст не лезь, Рыбников. Слышишь? Не лезь! А то специально задержусь на пару дней в должности и выгоню!

— Не выгоните, — нахально сказал первый заместитель.

— Я ответственный кадр. Как раньше выражались — номенклатура. А за смелость, Виталий Витальевич, низкий поклон! Думается, мы уроним на голову обывателю хорошую бомбу.

— Дурень, — вздохнул редактор. — Сорок лет, а все пацан. И меня до сих пор боишься. Вот и Шестова приволок, чтобы прикрыться в случае чего… Ну а ты, Григорий, зачем с ним потащился? Конец недели, сам холостой, время подумать о приятном уик-энде… С какой-нибудь Марусечкой сговориться! А ты катаешься по дачам старых хрычей.

— Я приехал для усиления огневой поддержки, — сказал Гриша. — Должен был рассказать о радиофобии в Тверской области.

— А то я о ней не знаю, — вздохнул главный. — Не все время кисну в кабинете да на даче… Ладно. Валите в редакцию. Производственникам скажите, что виноват в задержке главный, — долго, мол, статью мариновал.

Через Минуту, пожав сухую крепкую руку редактора, поцеловав сморщенную лапку редакторши, они уже выкатывались из ворот дачного поселка. Гриша поневоле оглянулся. Старики еще стояли в калитке, и под солнцем, заметно склонившимся к закату, их головы белели, как два сиротливых одуванчика.

— Гони, Петрович, гони во все лопатки! — скомандовал Рыбников, доставая из папки редакторский «врезик».

Он пробежал взглядом бледную машинописную страничку и протянул листок Грише.

«Мы редко задумываемся, — прочитал Шестов, — до чего же хрупкий мир окружает нас… Много лет назад в России вышел роман „Страна заката“ норвежца Кнута Фалдбаккена. Герои романа, отчаявшись выжить в гигантском городе, сотрясаемом экологическими и социальными катаклизмами, переселились вместе с детьми на такую же гигантскую мусорную свалку. Здесь, среди отбросов и дерьма цивилизации, они постепенно возвращают навыки выживания в примитивной, почти первобытной среде — без машин, коммунальных удобств и общественных институтов. Прессы у романа почти не было. Слишком далекой, не задевающей нашего читателя угрозой казалось всем нам исследованное в антиутопии Фалдбаккена одряхление и вырождение человеческого сообщества в условиях перепроизводства. Мы в те годы только строили, вернее сказать, делали вид, что строим общество изобилия с условным названием „развитой социализм“.

Мне почему-то врезался в память этот роман, настолько врезался, что и теперь, спустя четверть века, я помню, как видите, его название, автора и фабулу. Меня, вероятно, тогда потрясла пророческая картина исхода человечества на свалку, исхода, логически завершающего историю мировой цивилизации. Ведь мы воспитывались на вере в другой исход, не менее химерический.

Прочитав статью о Тверской атомной станции, я поневоле подумал о романе Фалдбаккена. Еще одной ядерной катастрофы Россия не выдержит. Оставшиеся в живых обретут в качестве жизненного пространства бесконечную свалку, ибо ядерная катастрофа усугубит и переведет в качественно иную плоскость все нынешние экологические микрокатастрофы. Таким образом, не ожирение от изобилия, как в романе „Страна заката“, толкнет нас на свалку, не разочарование во всех духовных ценностях, но амбициозность обанкротившихся чиновных институтов, звериное бескультурье и рабская зависимость от иноземных энергетических программ. Господи, да вразуми думающих!»

— Все бы ничего, — вздохнул Гриша, возвращая редакторский «врезик», — но к чему это пижонство на старости лет? Небось всю библиотеку перекопал, разыскивая этого самого… Баккена.

— Не гони желчь, — сказал Рыбников. — У старика чудовищная память. Он Блока наизусть знает. Ты ведь не попадал с ним на междусобойчики в узком кругу… Как примет на грудь маленько, так «Скифов» читает. Вот ты можешь что-ни-будь вспомнить из Блока?

— А как же, — самоуверенно сказал Шестов. — Ну, например… «Да, скифы мы, да, азиаты мы!» «И вечный бой, покой нам только снится!» По-моему, дешевая романтика, сопли-вопли.

— Из Блока ты помнишь две строчки, — усмехнулся Рыбников. — А из Пушкина — четыре. А то и все шесть!

— Можно подумать, Николай Павлович, ты больше помнишь! — фыркнул Гриша.

— Больше, — кивнул Рыбников. — Я помню стихотворение про памятник нерукотворный. А вообще, мы с тобой не виноваты. Это клятая компьютеризация виновата. Машина помнит многое, на что человеку не нужно рвать мозги. Когда-нибудь человек разучится читать, писать и думать. К этому вынуждают все условия эволюции хомо сапиенса как вида.

— Да! — переключился Шестов. — Почему ты не сказал шефу, что собираешься начинать кампанию в защиту «Вестника»?

— Потому что собираюсь защищать «Вестник», а не шефа персонально, — сухо сказал Рыбников. — Виталий Витальевич — отыгравший форвард. В любом случае ему пора активно ковыряться в огороде. Наступают суровые дни, и старик будет нам только мешать. Нужны новые здоровые силы, не затурканные разнообразными комплексами.

— Какими, например? — поинтересовался Гриша.

— Комплексом неполноценности, например, — отрезал Рыбников. — Вины и двоемыслия… Виталий Витальевич не может простить до сих пор Горбачеву, что тот содействовал разгону компартии.

— А совесть? Тоже комплекс?

— Смотря какая совесть…

— Э, Николай Павлович, не крути, — нахмурился Шестов. — Совесть — вне категории качества. Она или есть, или нет.

После этого они замолчали и стали смотреть в разные стороны. Москва уже подошла — любимая, ненавистная, грязная и великая. Ржаво-сизым покрывалом была укутана она, и Рыбников поплотнее закрыл стекла. У самой редакции, когда Петрович выруливал на стоянку, Гриша сказал:

— Боюсь, что не смогу… быть полезным. Именно из-за разного взгляда на природу совести.

— Куда ж ты денешься, задрыга! — почти любовно сказал Рыбников и достал магнитофончик, с которым Гриша сидел на совещании у главного. — Дарю! А свою совесть успокой простым соображением: старики уходят по закону природы. Когда-нибудь и нас… уйдут. Ладно… Пойдем снаряжать последнюю бомбу нашего старика!

Они поднялись в кабинет Рыбникова, где первый заместитель главного редактора усадил Гришу со статьей к компьютеру, а сам отправился к производственникам, прихватив из сейфа в качестве последнего аргумента несколько долларовых бумажек и бутылку смирновской водки. Шестов вывел на экран заголовок и первую фразу: «Мы редко задумываемся, до чего же хрупкий мир окружает нас…» И словно услышал тиканье взрывного механизма.