Ночные бомбежки
В детстве мне хотелось быть летчиком. Наверное, многие мальчишки в те военные годы мечтали о том же.
И я не был исключением. Тем более что сама жизнь как бы подталкивала меня к моей мечте. Англия — страна моего детства — использовалась союзническими войсками как большой остров-аэродром, так что разной авиационной техники я навидался. И не только я, но и все, кто жил в Лондоне в годы войны. Я даже имел колоду карт, на каждой из которых был изображен силуэт конкретного самолета: «летающая крепость», «либерейтор», «Галифакс» и другие, в том числе немецкие. Такими картами пользовались английские авиаторы и зенитчики для тренировки в распознавании боевых машин.
Жили мы довольно далеко от торгпредства, где работала моя мама, и это обстоятельство в какой-то мере предопределило мою дальнейшую судьбу. Дело в том, что мама весь день находилась на работе, а я постоянно был в окружении только англичан — взрослых и детей. Общаться приходилось исключительно с ними. Поэтому я очень легко и быстро усвоил английский язык. Выучил его настолько, что через несколько месяцев после нашего приезда уже говорил на нем лучше, чем на родном.
Приехали в Англию мы с мамой в начале августа 1939 года, а месяц спустя началась Вторая мировая война.
Для меня, шестилетнего мальчика, начало войны прошло, по существу, незаметно. Разве что от своих английских сверстников я узнавал, что их отцы были призваны в армию. В остальном наша детская жизнь протекала без особых изменений. Только через год, в августе 1940-го, начались первые воздушные налеты немецкой авиации.
Виктор Суходрев с отцом Михаилом Лазаревичем и мамой Евгенией Александровной
1936 год
В небе над Лондоном закружились военные самолеты.
Днем это были главным образом «наши» — самолеты британских ВВС, а по ночам, даже сквозь толщу стен бомбоубежища, был слышен гул мощных моторов тяжелых немецких бомбардировщиков. Началась так называемая Битва за Британию. Налеты совершались каждую ночь. Это были страшные налеты. Если бы они продолжались с той же интенсивностью до конца войны, Лондон, как и многие другие города Великобритании, наверняка был бы стерт с лица земли.
Поначалу мы спасались от налетов в «андерсоновском убежище», названном так по имени Джона Андерсона, британского министра внутренних дел, выдвинувшего и осуществившего план строительства специальных бомбоубежищ. На небольшом заднем дворике типичного, на три-четыре семьи, английского дома вырывали неглубокий котлован, бетонировали его пол и стены, накрывали рифленым железом, засыпали сверху землей и обкладывали мешками с песком. Словом, конструкция элементарная, и защитить она могла разве что от падающих осколков и обломков, но никоим образом не от прямого попадания бомбы. В таком убежище и собирались все жильцы нашего дома.
«Английский» мальчик
Лондон, 1940 год
По ночам вокруг меня тоже звучала английская речь — под нее я засыпал, под нее и просыпался, когда завывала сирена, оповещавшая о конце налета.
Но вскоре вышел приказ о том, что все советские сотрудники с семьями должны во время бомбежек находиться в большом бомбоубежище, которое специально вырыли во дворе торгпредства. Это было уже серьезное сооружение — с подачей воздуха, бетонными стенами и водопроводом.
Район, где мы жили, отделял от торгпредства Хэмстедский парк. Мама после работы бежала через этот парк, брала меня, и мы вместе отправлялись обратно, в бомбоубежище. Там и находились до рассвета, пока не прекращались бомбежки. Потом возвращались домой, где я досыпал еще часок-другой, а мама снова торопилась через парк на свою работу.
Мама позже вспоминала, что, впервые появившись в бомбоубежище, где было много детей работников торгпредства, я поначалу их плохо понимал и все время спрашивал у нее: «Что они говорят?»
Известно, что в раннем возрасте дети очень быстро воспринимают языки. Мне, шестилетнему, было достаточно нескольких месяцев погружения в английскую языковую среду, чтобы основательно подзабыть родную речь. Разумеется, потом я ее быстро восстановил, но факт остается фактом — я рос все-таки «английским» ребенком.
У входа в «андерсоновское убежище»
Лондон, 1940 год
Вскоре война в Англии ощущалась уже каждый день. Прежде всего из-за интенсивных налетов. Мы с мамой, возвращаясь по утрам домой, примерно на полпути, с вершины холма, откуда открывался вид на Лондон, вплоть до самого центра, до собора Святого Павла, сквозь рассеивающийся утренний туман видели сплошное зарево пожаров, возникающих после налетов немецкой авиации. Весь день их тушили, а ночью все начиналось снова…
Бомбежек я насмотрелся вдоволь. У нас, мальчишек, все карманы были порваны собираемыми нами осколками. Причем очень важно было найти «свежий» осколок, а не тронутый ржавчиной, что в то время в Лондоне было совсем несложно. Предметом моей особой гордости была целая, несработавшая, зажигательная бомба, из которой кто-то уже извлек смертоносную начинку. По дороге в школу я то и дело останавливался, чтобы подобрать осколок причудливой формы, гильзу от крупнокалиберного патрона или даже хвостовую часть зажигалки. Они делались из алюминия и поэтому не сгорали.
Отдых с мамой
Лондон, 1940-е годы
Днем, пока мама была на работе, за мной присматривали соседи по дому — семья Холловэй, дядя Джек и тетя Мери. Дядя Джек служил почтальоном. По образованию он был инженером, но во время Первой мировой войны имел несчастье попасть под газовую атаку во Франции. И когда он вернулся с фронта, врачи настоятельно рекомендовали ему подыскать работу на свежем воздухе. Выбор был невелик — либо полицейский, либо почтальон. Он выбрал последнее.
По сути дела, на протяжении всего дня я был рядом с дядей Джеком, разносил с ним письма, и мы, естественно, постоянно разговаривали. Думаю, это общение доставляло удовольствие не только мне, но и ему — своих детей у супругов Холловэй не было.
Джек и Мери Холловэй
Юг Англии, 1967 год
В доме мы с мамой занимали целый этаж. Звучит это внушительно, но на самом деле в нашем распоряжении были всего две небольшие комнаты, кухня и ванная. Семья Холловэй занимала этаж над нами, да еще две чердачные комнаты — владения дяди Джека. Там он устроил фотолабораторию и мастерскую, где проводил все свободное время: проявлял фотопленки, изготовлял механические игрушки, зажигалки. Конечно, многие свои поделки он дарил мне.
В первый класс я пошел только в сентябре 1941-го, спустя два года после нашего приезда в Англию. К тому моменту школа для детей сотрудников советских учреждений в Лондоне сильно разрослась. В нашей школе-десятилетке ребят было человек двести. Уже вовсю расширялись союзнические связи между СССР и Англией, а следовательно, увеличивались штаты посольства и торгпредства, появилась специальная военная миссия и иные организации. А кроме того, сложилось совершенно необычное положение — в Лондоне функционировали целых два советских посольства. Одно — при дворе британского короля Георга VI, а другое — при так называемых правительствах в изгнании. Это были нашедшие в Англии прибежище руководители многих оккупированных Германией стран Европы, например Франции, Польши, Чехословакии…
Семьи советских сотрудников, как правило, жили поблизости от места работы. А дети, естественно, вместе играли, вместе ходили в детский сад или в школу, друг к другу в гости. С английскими сверстниками они не общались. Поэтому мало кто из них хорошо владел английским. До сих пор не знаю, почему мы с мамой жили так далеко. Может быть, она хотела, чтобы я выучил язык, а может, по финансовым соображениям. Не исключено, что это произошло просто случайно, ведь тогда все работники советских представительств снимали квартиры кто где хотел, это никак не регулировалось. Как бы то ни было, можно сказать, что мне с местожительством повезло.
Когда налеты стали особенно интенсивными, советских детей эвакуировали в местечко неподалеку от Челтенхэма, где не бомбили. Налеты совершались в основном на Лондон и другие крупные центры, в частности на Ковентри, разрушенный до такой степени, что склонные к изобретению новых слов немцы придумали глагол «kowentriren», который использовался в значении «сровнять с землей».
Мы, дошкольники, расположились в доме зажиточного фермера, призванного в армию. Его семья, сдав свою усадьбу, переехала в небольшой домик рядом. А школа находилась в другом месте, в нескольких километрах от нас.
Мама работала в Лондоне, а я оставался под присмотром няни — беженки из Дании. Но через некоторое время, видимо под давлением наших «бдительных служб», няню пришлось уволить: советский гражданин не имел права нанимать иностранную прислугу. К иностранцам вообще было особое отношение. Помню, в торгпредстве служили два водителя-англичанина — Штемберг и Поттер. В конце войны их тоже уволили, несмотря на то что они были коммунисты. Поттер, правда, потом, до самой своей кончины, все-таки работал в советском учреждении в Лондоне — в нефтяной компании. После войны он несколько раз приезжал в Москву, и мы виделись с ним.
После того как уволили датчанку, за мной присматривала мать одного из моих сверстников. Много времени я проводил с пожилым пастухом, которого по возрасту не призвали в армию. Было на ферме небольшое стадо коров. Я ходил с пастухом на пастбище, помогал ему загонять коров на скотный двор и даже доил их. Поначалу пастуху приходилось додаивать за мной. Но однажды, присев на табурет после меня, он удивленно воскликнул: «Да ты же ее досуха выдоил!» Не передать, как я был горд! На моем поясе всегда висела большая алюминиевая кружка, и после дойки я пил парное молоко. Все свободное время я проводил на свежем воздухе и поэтому был крепок, розовощек и здоров.
Новое оружие и «Святая Анна…»
Где-то в мае 1941 года немецкие бомбардировки Англии прекратились. Тому было две причины. Во-первых, англичане мужественно и достойно защищались и по праву одержали победу в воздухе. А во-вторых, готовясь к нападению на Советский Союз, немцы начали активно сосредотачивать свою авиацию у наших западных границ.
Вскоре нас вернули в Лондон. Видимо, это было буквально накануне вторжения Гитлера в Советский Союз, поскольку детская память, по-моему, сохранила живой голос Уинстона Черчилля, который заявил по радио на второй или третий день после этого события о том, что он готов заключить союз даже с дьяволом ради того, чтобы повергнуть нацистского зверя.
Виктор Суходрев
Лондон, 1943 год
По возвращении в Лондон наша жизнь вернулась в нормальную колею. Хотя, насколько я помню, отдельные налеты совершались. С середины 1944 года ситуация вновь осложнилась. У Германии появилось новое оружие, так называемая летающая бомба, или ФАУ-1. Выражаясь сегодняшним языком, это был прототип крылатой ракеты. Говорю об этом не понаслышке. Я ее видел своими глазами: нечто похожее на укороченный самолет с кургузыми крыльями и короткой же черной трубой поверх фюзеляжа. И вот однажды днем, когда я гулял в парке, эта штука появилась в небе надо мной. Она летела на небольшой высоте, треща, как мотоцикл, а за ней стремительно гнался английский истребитель «спитфайер».
Характерный стрекот реактивного двигателя особенно явственно слышался ночью. Но самое страшное начиналось, когда он вдруг замолкал: это означало, что топливо кончилось и через какие-то мгновения ракета спикирует и взорвется.
Через несколько месяцев стало еще страшнее: на Лондон обрушились ФАУ-2. Это уже прототип баллистических ракет. Их не было ни слышно, ни видно до момента взрыва. Значит, и тревогу не могли объявлять.
Нас, детей, срочно эвакуировали в замечательный уголок неподалеку от курортного города Блэкпул на берегу Ирландского моря. Местечко носило романтическое название «St. Anne’s on Sea» — «Святая Анна на море». Для нас это было чудесное время, мы жили в бывших пансионатах, купались, загорали, играли на пустынных песчаных пляжах.
Как раз в период нашего пребывания в «Святой Анне на море» произошел один весьма знаменательный для меня случай. В доме, где располагалась наша школа, решили сделать какой-то мелкий ремонт. Наняли небольшую местную строительную фирму. Ее владельцем оказался высокий здоровенный англичанин, добрый улыбчивый человек, с которым я сразу подружился. Школьный завхоз по-английски не говорил и как-то попросил меня помочь в общении с владельцем фирмы и рабочими. Можно сказать, что это был мой первый опыт работы в качестве переводчика.
В это время Красная армия начала быстро продвигаться на запад, спасая тем самым Англию от высадки немецкого десанта. До нападения немцев на Советский Союз наша страна считалась союзницей Гитлера, агрессором, напавшим на Финляндию, поделившим Польшу. Словом, для англичан мы были почти такими же злодеями, как нацисты. Но после того как Гитлер напал и на Советский Союз, отношение англичан к нам резко изменилось. А после победы в Сталинграде на советских людей стали смотреть как на героев-освободителей, нас, что называется, носили на руках.
Как-то дядя Джек, наш лондонский сосед, подарил мне свою каску и военный ремень времен Первой мировой войны. На каске он изобразил звезду с серпом и молотом. А еще он сделал мне игрушечный автомат из обрезка газовой трубы и ножки от стула, вместо барабана там была выкрашенная в черный цвет жестяная коробка из-под конфет. Он даже снабдил автомат заводным механизмом, чтобы тот трещал, «как настоящий». На одной из сохранившихся фотографий тех лет я запечатлен на улице возле нашего дома «в полном обмундировании». Полагаю, что раньше в такой «форме» я и не помыслил бы появиться на улице. Сталинградская битва действительно ощутимо изменила отношение к нам англичан.
Однажды владелец строительной фирмы пригласил меня к себе в гости на субботу. Он жил в Блэкпуле вместе с женой и сыном — моим ровесником. В то время я увлекался футболом: вырасти на родине этой игры и не стать ее поклонником просто невозможно. И как раз в этот день состоялась игра, в которой участвовала знаменитая команда Блэкпула. После матча мы отправились домой к владельцу фирмы. Там же собрались школьники, одноклассники его сына, соседи. Я был счастлив: впервые увидел настоящий английский футбольный матч, обзавелся новыми товарищами. Англичанам же, как я теперь понимаю, было больше всего интересно посмотреть на живого русского мальчика, да еще говорящего по-английски. Затем хозяин отвез меня на машине домой.
Через несколько дней одна из моих школьных учительниц вдруг остановила меня на перемене и сказала, что со мной хочет поговорить «дядя, приехавший из Лондона, из посольства», и привела в одну из комнат, оставив наедине с незнакомым человеком. Тот усадил меня напротив себя и довольно строгим тоном, не столько спрашивая, сколько утверждая, напомнил, что я был на днях в гостях у англичанина — хозяина строительной компании, ремонтировавшей школу. Я с готовностью это подтвердил. Он спросил:
— А что ты там делал?
Я и на этот вопрос ответил довольно подробно, рассказал о футбольном матче, о ребятах и даже про кекс, который подали к чаю.
— Какие вопросы тебе задавали? — не унимался «дядя», с каждой минутой нравившийся мне все меньше.
Я пересказал ему наши разговоры.
— А не спрашивали они что-нибудь про твою маму, о том, где она работает?
Ну какие такие государственные тайны мог знать третьеклассник? Я отвечал правдиво и очень удивился, когда он сказал:
— Знаешь что, не надо тебе больше туда ездить.
К тому времени вместе с языком я уже впитал в себя и некоторые английские культурные традиции, поэтому не только не представлял, что можно явиться в гости без приглашения, но и легко мог предположить, что меня туда больше никогда не пригласят. Но если пригласят… почему это я не могу поехать туда, куда пожелаю? И тогда «дядя» на полном серьезе стал объяснять мне, десятилетнему, почему нельзя общаться с этим англичанином: тот может задать такие вопросы, на которые я «не так отвечу». Вот он, сотрудник посольства, знает, что можно говорить, а чего нельзя, а я не знаю. На этом разговор закончился. Я был удручен. И долго не мог понять, на какие же такие вопросы я могу «не так ответить». И что это такое — «не так ответить»?
После того как у немцев отбили базы, с которых запускали ФАУ, налеты закончились, и мы вернулись обратно в Лондон.
Когда я жил в «Святой Анне на море», мама, разумеется, оставалась в Лондоне и приезжала лишь по воскресеньям. За мной же присматривала мать моего одноклассника. Жил я в небольшой комнатке одного из домов прямо на берегу моря — до войны это был пансионат. По сути, я был очень самостоятельным ребенком. Меня никто не принуждал, скажем, чистить зубы или мыть руки. Я просыпался сам, выбирал одежду. Разве что легкий завтрак нам с приятелем готовила его мать. После занятий в школе мы обедали уже все вместе — и школьники, и учителя.
Я вовсю читал английские книжки, соответствующие, конечно, моему возрасту. Безусловно, читал и английские газеты. Телевидения тогда вообще не было, я любил слушать радио, особенно последние известия. Окружающие взрослые даже просили меня рассказывать после новостных передач о последних событиях на фронтах, прежде всего на наших. Поэтому я всегда был в курсе всех побед Красной армии. В школе висела карта, и мы, дети, постоянно передвигали флажки, отмечавшие наступление нашей армии. Следили мы и за наступлением войск союзников после открытия второго фронта.
В Англии во время войны широкий размах получила кампания по сбору всякого утиля — бумагу собирали, картон, но в основном, конечно, металлолом. Занимались этим и дети, причем по всей стране. Естественно, ни мы, ни наши родители не могли в этом участвовать. Но родители, помню, собирали деньги в фонд помощи, а соседи-англичане передавали через них теплые вещи, вязаные носки для наших солдат. Мы, само собой, ничего не шили и не вязали, но что-то пытались мастерить, собирали карандаши и тетрадки для отправки в Союз.
Кстати, все посылки подобного рода могли быть отправлены только морским путем, конвоем, поскольку никакого иного сообщения между Англией и Советским Союзом тогда просто и не существовало.
Вспоминаю, что после известия о нашей победе в Сталинградской битве по всей Англии развернулась кампания по сбору денег на приобретение и отправку в СССР походных аппаратов для переливания крови и рентгеновских установок. Именно тогда был получен как бы первый опыт миниатюризации этой очень громоздкой аппаратуры. Наверное, англичане знали, да и мы им подсказывали, что подобная медицинская техника была нам особенно нужна в полевых госпиталях и в освобожденных от врага районах. И они, уже по собственной инициативе, устраивали публичные символические передачи данной аппаратуры. Такие церемонии проходили, например, в помещениях кинотеатров. Приглашали и нас, школьников, поскольку считалось, что эта техника предназначалась на освобожденных территориях и для детей. Ну а мы должны были их представлять, вещая речи, заранее подготовленные и заученные. Выступали обычно трое: один мальчик, постарше меня, который хорошо знал английский, девочка, тоже старше и знающая язык, и я.
Однажды ответную дружескую встречу устроил наш посол в зимнем саду советского посольства. Накрыли столы: лимонад, пирожные, бутерброды… Однако до прихода английских школьников нам строго-настрого наказали ничего не трогать, «пока англичане не покушают». У нас, естественно, глаза разгорелись, мы едва дождались окончания церемонии, и стоило закрыться двери за последним английским школьником, как мы, словно саранча, накинулись на оставшиеся яства и мигом их смели.
Тогда в Англии было голодно. Так же как и у нас, действовала карточная система. Нормы были скудные. Англии даже в мирные дни приходилось закупать продовольствие за границей, что уж говорить о военном времени. Многие морские пути оказались перекрыты, в воздухе хозяйничали немцы, так что продуктов катастрофически не хватало. Но все-таки нормы соблюдались неукоснительно. Если на карточке было написано «четверть фунта масла и два яйца», вы могли быть уверены, что получите именно эти продукты и в указанном количестве. Не было никаких «рабочих», «иждивенческих», «служебных» карточек: пайки делились только на «взрослые» и «детские». Правда, существовал черный рынок. Помню, у моей мамы были «свой мясник», «свой бакалейщик», у которых можно было прикупить продукты.
Хочу быть переводчиком
Заграничные командировки до войны обычно длились два-три года. Но из-за того, что разразилась война, железнодорожные переезды через воюющую Европу прекратились, а морские пути стали слишком опасными, все задержались в Англии на целых шесть лет — вплоть до капитуляции Германии. Мы с мамой уехали оттуда в сентябре 1945-го.
Мы плыли пароходом через Стокгольм. Я не очень представлял, какая жизнь ждет меня впереди, но уже твердо знал, что буду переводчиком.
В Москве квартиры у нас с мамой не было, и первое время, по крайней мере год, мы жили в гостинице «Националь». Дело в том, что гостиница эта тогда принадлежала обществу «Интурист», а сам «Интурист» — Министерству внешней торговли, где и работала мама. По чисто формальному, районному признаку ближайшей школой, где я мог продолжить учебу, была 135-я мужская средняя школа в Малом Гнездниковском переулке. Туда, в пятый класс, и привела меня моя мама.
Должен сказать, что я тогда впервые надел длинные брюки. А на протяжении всего своего английского детства носил, на английский же манер, короткие штаны. Была на мне и довольно шикарная, как сейчас помню, кожаная куртка, купленная мамой в Стокгольме, по дороге из Лондона в Ленинград. В Лондоне во время войны таких купить нельзя было.
Первый удар, постигший меня в московской школе, — строжайший приказ постричься наголо. Под машинку, под ноль. Так было принято в те годы в наших мужских школах. Удар был действительно тяжелый. Я стал протестовать, что, мол, вообще в школу не пойду, но в конце концов сам же понял бессмысленность этого протеста. И меня торжественно постригли под ноль в считавшейся тогда шикарной парикмахерской гостиницы «Националь».
В школе в качестве иностранного языка преподавали английский. И с первого же дня молодая учительница поняла, что мне на ее уроках делать нечего. Приняли решение, что на занятия английским я могу не ходить. Все пять лет, вплоть до окончания школы, так оно и было. Самое большое удовольствие я испытывал, когда, согласно учебному расписанию, английский язык приходился на первый или на последний урок, ведь тогда я либо появлялся в школе на час позже, либо уходил из нее на час раньше.
Ответ у доски. Мужская средняя школа № 135
Москва, 1947 год
В классе. Мужская средняя школа № 135
Москва, 1949 год
На первомайской демонстрации
Москва, 1951 год
Счастливые школьные годы
На крыше дома Нирензее
Москва, 1951 год
После окончания школы в 1951 году я успешно поступил, сдав все экзамены, в Институт иностранных языков. Но и в институте я решил, что на первом-втором курсах опять «учить» английский с нуля вряд ли стоит, и попросился на французское отделение, где и проучился первые три года, одновременно по полной программе сдавая все экзамены по английскому языку. А вот после третьего курса, по чьему-то совету, я договорился о своем переводе все-таки на английское отделение. Я уже тогда подумал о будущем распределении. Мне пришла в голову мысль, что если я закончу учебу на французском отделении, то с этим языком, учитывая наши бюрократические порядки, меня и распределят, не обращая внимания на то, что мой французский, выученный за пять лет пребывания в институте, никогда не сможет стать вровень с нажитым мной естественным путем английским языком.
Однако до формального распределения дело так и не дошло. Цепь некоторых событий, отчасти случайных, привела к тому, что обо мне рассказали Олегу Александровичу Трояновскому, в то время основному и очень известному переводчику, который работал в Министерстве иностранных дел, в секретариате министра. К тому моменту он уже тяготился своей переводческой нагрузкой, хотел перейти на нормальную дипломатическую работу и искал себе замену. Я был приглашен на беседу к нему, он устроил мне нечто вроде экзамена: поговорил со мной по-английски, предложил перевести какой-то материал с русского на английский, с английского на русский. А затем, как я позже узнал, переговорил с тогдашним первым заместителем министра иностранных дел Василием Васильевичем Кузнецовым, который и дал команду, чтобы меня после института направили в МИД. Где я и оказался — в Бюро переводов.
Так что Олега Александровича Трояновского я и по сей день считаю своего рода крестным.
Кому-то может показаться, что профессия переводчика более прозаична, менее остра и романтична, нежели работа летчика, которым я хотел стать в раннем детстве. Будущее показало, что это не так.