Человек неординарных решений

Значительная часть моей профессиональной жизни связана с Алексеем Николаевичем Косыгиным. Из всех, с кем приходилось мне работать в качестве переводчика, он вызывал у меня наибольшее уважение и теплоту. В интеллектуальном плане он, безусловно, превосходил всех наших руководителей. Изъяснялся на правильном русском языке, что также выгодно отличало его от большинства советских лидеров. Пожалуй, Косыгин был действительно образованным человеком. Ленинградец, с высшим экономическим образованием, он еще с довоенных лет работал наркомом, в период с 1940 года по 1960-й в разное время занимал пост заместителя главы правительства, а с 1964-го и почти до конца жизни был Председателем Совета Министров СССР.

После того как был смещен Хрущев, Косыгин, понимая, что наша социалистическая экономика больна, сделал попытку провести реформы, впоследствии названные косыгинскими. Но она не удалась. Попытку «прихлопнули» стараниями членов Политбюро, и прежде всего Суслова, видевшего в любом отходе от твердокаменных установок партии нарушение принципов марксизма-ленинизма. Ну а Суслова поддерживали, конечно, и Подгорный, и Кириленко, и сам Брежнев.

Несмотря на вечно грустное и мрачное выражение лица, Косыгин был человеком очень живым и бодрым, умел улыбаться и шутить. Любил выпить молдавского коньяка. Как его Микоян ни уговаривал перейти на армянский, он оставался верен своему вкусу. Помню, как-то в Индии, собираясь на официальный банкет у Индиры Ганди, Алексей Николаевич начал ворчать, что вот, дескать, опять эта острая индийская еда, к которой мы не привыкли, и как бы чего потом с нашими желудками не произошло… Я сказал, что в общем-то люблю острую пищу, но тем не менее всегда провожу профилактику.

— Это как? — поинтересовался Косыгин.

Я неопределенно ответил:

— Ну-у, не знаю… Там ведь выпить-то не дадут…

Косыгин на секунду задумался и все понял:

— Это вы правильно сказали. Позовите-ка сюда Карасева.

Когда появился Евгений Карасев, старший адъютант, Косыгин попросил его принести бутылку коньяка. Мы выпили, и я позволил себе заметить, что теперь нас ни одна зараза не возьмет.

Косыгин вообще легко откликался на неординарные предложения. Помню, когда во время одной из поездок в Египет, в Александрию, президент Насер неожиданно предложил ему искупаться в море, Алексей Николаевич недолго думая согласился, чем немало переполошил свою охрану. Вряд ли кто-нибудь из тогдашних наших руководителей принял бы такое предложение.

После изгнания Хрущева Политбюро приняло весьма важное решение, согласно которому «отныне и навеки» в партии и государстве должно действовать так называемое коллективное руководство. Впрочем, точно такие же постановления принимались и после смерти Сталина. Но все же тогда, в конце 1964 года, это решение соблюдалось жестко. Например, перед праздниками и крупными торжествами на главных улицах и площадях страны вывешивались портреты не одного руководителя, а всех членов Политбюро — по алфавиту. На букву «А» не было никого, а на «Б» первым шел Брежнев. Поэтому его портрет, естественно, помещался на первом месте.

А. Н. Косыгин после морского купания. На переднем плане Г. Насер

Александрия, 1967 год

А. Н. Косыгин, Г. Насер, А. А. Громыко в Египте

Александрия, 1967 год

При Хрущеве многие миссии, связанные с поездками за рубеж, выполнял Микоян. А в постхрущевский период эти функции перешли к Косыгину. У меня было ощущение, что в первое время своего пребывания в новой должности Брежнев опасался активного участия в международных делах. Он чувствовал себя не совсем уверенно. Косыгин же быстро усваивал суть дела, не боялся вести переговоры и, единственный из тогдашних членов Политбюро, мог свободно выступать на пресс-конференциях. В отличие от Хрущева он держался спокойно, говорил логично и аргументированно.

 

«Индо-пакистанский инцидент»

Косыгин был способным дипломатом. С его именем связан и наш успех на Ташкентской встрече глав двух враждующих государств — Индии и Пакистана. Эти страны в 1965 году оказались на грани полномасштабной войны. Не вмешайся Советский Союз, она наверняка началась бы.

Надо сказать, что СССР, ориентируясь на союз с Индией, стремился сохранить хорошие отношения и с Пакистаном, дабы ограничить американо-пакистанское сближение. Дело в том, что Пакистан являлся членом СЕНТО — военно-политической группировки на Ближнем и Среднем Востоке, которую мы считали еще одним «агрессивным блоком, сколоченным США против Советского Союза». Правда, после очередного переворота в Ираке, нанесшего чувствительный удар по блоку СЕНТО, Пакистан стал переходить на более нейтральные или, по крайней мере, сбалансированные позиции. Особенно это проявилось при фельдмаршале Айюб Хане, ставшем в 1960 году президентом страны. Побывал он с визитом и в СССР, вел плодотворные переговоры. В итоге, продолжая развивать экономические связи с Индией, мы налаживали их и с Пакистаном. Вплоть до поставок вооружений. Таким образом, пакистанцы и индийцы во время своих постоянных вооруженных стычек использовали оружие одно и того же производства — советского. Многие офицеры Индии и Пакистана проходили обучение в военных учебных заведениях СССР.

Когда советско-пакистанские отношения улучшились, наше правительство предложило оказать «добрые услуги» двум враждующим государствам в целях урегулирования конфликта между ними путем переговоров. Именно Алексей Николаевич Косыгин стал инициатором миротворческой встречи в столице Узбекистана.

И вот в самом начале января 1966 года мы оказались в теплом солнечном Ташкенте. Косыгина сопровождали министр иностранных дел А. Громыко и министр обороны Р. Малиновский. Такой состав нашей делегации определялся тем, что на встречу в Ташкент приехали соответствующие министры Индии и Пакистана. Кстати, министром иностранных дел Пакистана тогда был Зульфикар Али Бхутто, впоследствии ставший президентом этого государства.

Главная трудность переговоров состояла в том, что лидеры Индии и Пакистана друг с другом не желали разговаривать. Лал Бахадур Шастри, премьер-министр Индии, напрочь отказывался встречаться с Айюб Ханом. При таких обстоятельствах о совещании не могло быть и речи. Вот и приходилось Косыгину в течение почти двух недель совершать челночные поездки между резиденциями Шастри и Айюб Хана, стараясь склонить их к примирению или хотя бы к тому, чтобы они сели за общий стол переговоров. Не буду вдаваться в подробности самих переговоров, но в том, что они вообще начались и успешно завершились, несомненно, заслуга Косыгина. Он буквально метался между двумя руководителями, всячески уговаривал, убеждал и в конце концов убедил.

А. Н. Косыгин приветствует Л. Шастри

Ташкент, январь 1966 года

А. Н. Косыгин и А. Хан — дружественное рукопожатие

Ташкент, январь 1966 года

Пока не были улажены основные политические разногласия, остальным министрам делать было нечего, особенно министрам обороны. Малиновский, помню, скучал. На завтраке, который устроил Шастри в честь советской делегации, нашего военачальника очень расстроил тот факт, что, согласно индийской традиции, не подали спиртного. Видимо, это отразилось на его лице, и большой знаток советских руководителей Трилоки Кауль, посол Индии, подмигнув Малиновскому, сделал знак одному из официантов. Тот подошел к маршалу, забрал его фужер, наполненный минеральной водой, и поставил другой, тоже с бесцветной жидкостью. Малиновский, отведав напитка, явно повеселел.

Громыко в ходе подготовки совещания не скучал — несколько раз встречался со своими коллегами — министрами иностранных дел. Но основные проблемы улаживал кочующий туда-сюда Косыгин.

Наконец главное дело, ради которого все собрались, увенчалось успехом: был составлен и подписан совместный документ — Ташкентская декларация. Случилось и то, что еще две недели назад казалось совершенно немыслимым: Айюб Хан и Лал Бахадур Шастри поужинали наедине… Это была подлинная победа советской дипломатии. И главную роль в ней сыграл Алексей Николаевич Косыгин.

Вечером последнего дня состоялся большой прием, где присутствовали и пакистанцы с индийцами, уже начавшие друг с другом общаться. Было шумно, весело и в то же время торжественно. Состоялся концерт с участием узбекских артистов. На всех сильное впечатление произвел танец живота в исполнении одной из танцовщиц. Фельдмаршалу Айюб Хану она заметно понравилась. А Шастри, приверженец самых строгих индуистских правил, особого восторга не проявил.

После концерта Шастри первым выразил желание уехать в свою резиденцию. Косыгин вышел с ним на улицу, они тепло попрощались. Вскоре засобирался и Айюб Хан. Косыгин вышел проводить и его. Пакистанский президент неожиданно предложил Алексею Николаевичу:

— Господин премьер, моя резиденция находится буквально в двух шагах отсюда. Не зайдете ли вы ко мне выпить виски на сон грядущий? У меня с собой есть…

Замечу, что у фельдмаршала, несмотря на то что он являлся руководителем мусульманской страны, не было никаких предрассудков по поводу спиртного. Косыгин секунду-другую подумал, повернулся ко мне и спросил:

— Ну как, пойдем?

Я ответил:

— Алексей Николаевич, если вы пойдете, то я уж конечно пойду.

И мы отправились к Айюб Хану. Зашли. Подали нам виски с содовой. Минут двадцать хозяин и гость поговорили о прошедшей встрече. Айюб Хан очень тепло поблагодарил Косыгина за отлично выполненную посредническую миссию.

Затем Косыгин отправился в свою резиденцию, а я на другой машине поехал в центр Ташкента, в гостиницу, где размещалась советская делегация.

Когда я там появился, внизу, в ресторане, шел прощальный ужин. В зале стояли три длинных стола: за средним сидели наши, а справа и слева — соответственно пакистанцы и индийцы. Я присоединился к нашим. Все члены делегаций были рады успешному завершению конференции. Сначала один из пакистанцев, а потом и индиец принесли из своих номеров по нескольку бутылок виски, джина, других напитков, — словом, веселье не затихало.

В полночь я решил отправиться к себе в номер. Предстоял трудный день. Сначала — отлет Шастри и Айюб Хана. Косыгин должен был поочередно провожать их в аэропорту. Потом — наш отлет. А я еще хотел успеть заскочить на ташкентский базар: обидно же побывать в Ташкенте и не привезти с собой в морозную Москву виноград, хурму, гранаты…

 

«Жил и умер…»

Моим планам не суждено было сбыться.

Едва я начал засыпать, как раздался телефонный звонок.

Чертыхаясь, я подошел к тумбочке, на которой стоял аппарат. Звонил секретарь нашей делегации Игорь Земсков.

— Виктор, вставай скорее! Шастри умирает! — послышался в трубке его встревоженный голос.

«Ну вот, напились и развлекаются», — спросонья подумал я и рявкнул в трубку:

— Прекрати дурака валять, Игорь. Дай человеку выспаться!

Только я добрался до постели, как телефон зазвонил снова.

— Слушай, — взмолился я, — если у вас кончилась выпивка, у меня тут стоит бутылка коньяка. Возьмите и оставьте меня в покое!

— Витя, подожди. Не бросай трубку. Шастри действительно умирает.

Только тут я понял, что он не шутит.

Я быстро оделся и спустился в холл. Меня встретил Земсков, который сказал: из резиденции индийского премьера сообщили, что у Шастри сильный сердечный приступ, туда уже выехали врачи из ташкентской спецбольницы.

Среди членов нашей делегации был один из заместителей Громыко — Николай Фирюбин, в МИДе курировавший азиатский регион. Мы вместе с ним кинулись к дежурной машине и по пустынному городу (было около часа ночи) помчались в резиденцию Шастри. Я сказал шоферу, чтобы гнал как можно быстрее. Никогда не забуду тех безлюдных ташкентских улиц за окном «Волги» и того тревожного чувства, которое охватило меня тогда.

Уже на подъезде к резиденции, она называлась «Дормень», мы нагнали машину Косыгина и въехали во двор буквально у нее на хвосте. В дом я вошел сразу за Алексеем Николаевичем. Нас немедленно повели в спальню Шастри. Первое, что мы услышали, были звуки сильного, учащенного дыхания. Так дышат пожилые люди, когда им приходится подниматься пешком на высокий этаж. Посреди комнаты, прямо на полу, лежал Шастри. Над ним, стоя на коленях, колдовали врачи.

— Так он жив?! — воскликнул Косыгин.

Подняла голову одна из врачей, пожилая женщина, как потом выяснилось, — ведущий кардиолог ташкентской правительственной больницы. На лице у нее было такое безнадежное отчаяние, что мы поняли: Шастри спасти не удастся. Собственно говоря, он уже умер, дыхание было мнимым — легкие раздувал аппарат искусственного дыхания.

Через несколько минут врачи сказали, что дальнейшие меры бесполезны, и отключили аппарат. В комнате воцарилась тишина. Тело Шастри положили на кровать.

Его личный слуга рассказал потом, что премьер-министр чувствовал себя нормально, собирался лечь спать, попросил чаю. Потом вдруг встал, сказал на хинди: «Мама, мама» — и упал.

В особняк уже приехали министр иностранных дел, министр обороны, посол Индии. Все были в полной растерянности. Только что успешно закончилось такое важное совещание, так все шло хорошо…

Не могу не отметить одну немаловажную деталь, может быть ускорившую кончину Шастри. На следующий день, по приезде домой, он должен был отчитаться в парламенте и доказать правильность своих действий — обосновать те необходимые уступки, на которые он пошел во время переговоров. Но оппозиция в Индии всегда была достаточно сильной. Шастри знал и, наверно, переживал, что далеко не все согласятся с достигнутыми компромиссами. Замечу, что Айюб Хану было легче в этом отношении: в Пакистане еще действовал военный режим и президенту ни перед кем отчитываться не надо было.

Так получилось, что мы с Косыгиным какое-то время оставались вдвоем в спальне Шастри: одни члены индийской делегации связывались с Дели, другие проводили экстренное совещание.

После некоторого замешательства министр иностранных дел Индии сказал, что надо накрыть тело Шастри индийским национальным флагом. Начали искать флаг. В конце концов он обнаружился у начальника нашей охраны. Я взял его и вернулся в спальню. Мы с Алексеем Николаевичем встали по обе стороны кровати, на которой лежало тело Шастри, развернули флаг и аккуратно накрыли им покойного.

По индийским обычаям тело умершего следует кремировать на следующий день после смерти. Поэтому гроб с телом премьер-министра надлежало срочно отправить в Дели. Так же срочно надо было подготовить официальное сообщение о смерти Шастри.

Той же ночью Ташкентскому авиационному заводу приказали изготовить гроб из алюминия с выпуклым окошком из плексигласа. Потом возникла проблема с лафетом. Маршал Малиновский дал личное указание распилить артиллерийскую гаубицу, чтобы взять лафет. К утру все было готово.

Большой траурный кортеж через весь город двинулся в сторону аэропорта. Специальным рейсом вместе со своим покойным премьером улетели и члены индийской делегации.

Из Москвы пришло решение, что на похороны должен лететь Косыгин. Значит, летел и я.

Три дня, проведенные в Дели, дались нам нелегко. С аэродрома мы направились в особняк Шастри. Его тело, все в цветах, уже лежало на погребальных носилках. Индуистские священнослужители распевали над ним молитвы. На полу, у ног покойного, на корточках сидела его вдова. Увидев Косыгина, она сделала несколько выразительных, чисто индийских жестов: двумя руками указала на тело мужа, затем слегка помахала и взмахнула ими вверх над головой. «Жил и умер…» — примерно так можно было истолковать ее жесты.

В тот же день в Дели съехались многочисленные официальные представители мирового сообщества. От США прибыл вице-президент Губерт Хэмфри. И, как это обычно бывало в таких случаях, после кремации состоялась череда деловых встреч Косыгина со многими из приехавших. Это была непрерывная, интенсивная работа. Конечно же, Косыгин встретился и с Индирой Ганди, которая после экстренного совещания индийского правительства была назначена новым премьер-министром.

А. Н. Косыгин и А. Хан во главе траурной процессии

Ташкент, январь 1966 года

А. Н. Косыгин, В. М. Суходрев, вдова Л. Шастри у погребального ложа

Дели, январь 1966 года

Кремация, в соответствии с индийской традицией, проходила на обширной пустой площади за городом. Там на специально сооруженный постамент положили носилки с телом. Постамент обложили дровами. Все это сопровождалось непрерывными молитвами священнослужителей. Неподалеку, под навесами, поставили стулья для прибывших почетных гостей. А со всех сторон, насколько хватало глаз, постамент окружало море скорбящих людей.

Старший сын Шастри поднес горящий факел к дровам. Вспыхнул огромный костер, в самой сердцевине которого находилось маленькое тело Шастри…

Для того чтобы останки полностью превратились в пепел, требуется много времени. Иногда кремация продолжается целые сутки. Принято, чтобы почетные гости находились на месте кремации не менее часа. Никаких речей не произносится…

Когда все начали расходиться, чуть не произошел инцидент, который мог бы иметь определенные последствия для наших отношений с Китаем. Среди почетных гостей находился далай-лама, в свое время бежавший из Тибета, опасаясь преследования со стороны тогдашних китайских властей. Когда мы поднялись со своих мест, чтобы покинуть траурную церемонию, я вдруг заметил, что далай-лама направляется в нашу сторону. Я шепнул Косыгину, что вряд ли их встреча будет целесообразной, китайцы наверняка отрицательно отреагируют на нее.

— Да, это нам ни к чему, — быстро согласился Косыгин, и мы ухитрились разминуться с далай-ламой. Короче говоря, вовремя скрылись.

Политик должен быть готов и к таким «маневрам», в самых неожиданных местах, в самых непредвиденных обстоятельствах.

 

Оборванная песня

У Косыгина с Индирой Ганди с момента их встречи в траурные дни, связанные со смертью Шастри, сложились очень теплые личные отношения.

А. Н. Косыгин, В. М. Суходрев, И. Ганди

Дели, 1968 год

В мире и сегодня мало женщин-политиков, которые обладали бы таким неотразимым обаянием, как Индира Ганди. Мне не раз приходилось бывать на встречах и переговорах с ее участием, я до сих пор помню воздействие этой замечательной женщины на окружающих.

Она вела переговоры всегда очень спокойно. Говорила исключительно тихим голосом. Но, надо сказать, всегда проявляла твердость характера при отстаивании своих взглядов или при обсуждении той или иной просьбы, которых в те времена со стороны Индии было предостаточно — об экономической и военной помощи и о многом другом. Разумеется, помощь мы оказывали на самых льготных условиях, подчас выходящих за рамки возможностей нашего государства. Мне кажется, если бы на месте Индиры Ганди был кто-нибудь другой, Индия вряд ли получала бы от СССР такую масштабную поддержку. Я часто ловил себя на мысли, что Брежнев и Косыгин просто поддаются ее обаянию. Индийцы, думаю, это тоже понимали и в переговорах с нами старались выдвинуть ее на первый план.

Я всегда с большим уважением относился к Индире Ганди. С интересом следил за ее речью, движениями, мимикой, жестами. За тем, как мастерски она ведет переговоры — умело, грамотно, на прекрасном английском языке. Она знала английский намного лучше, чем хинди.

В годы ее правления в Индии шли большие споры о том, чтобы отказаться от официального использования английского языка и перейти на хинди. Дабы не вводить в смущение националистически настроенные партии, Индира Ганди на официальных банкетах и митингах зачитывала свои речи на хинди. Но при этом, знающие люди рассказывали мне, чтобы не ошибиться в произношении, она заранее готовила текст и расставляла в словах правильные ударения.

Несомненно, она была незаурядной женщиной. И конечно же имела врагов.

На протяжении следующих восемнадцати лет мне не раз приходилось принимать участие в переговорах с Индирой Ганди и в Москве, и в Дели. Невозможно вспомнить детали каждой такой встречи, да и незачем. Но почему-то память цепко хранит именно трагические мгновения…

На похоронах Индиры Ганди я оказался вместе с посланными в Индию от советского руководства Председателем Совета Министров Николаем Александровичем Тихоновым и первым заместителем Председателя Президиума Верховного Совета СССР Василием Васильевичем Кузнецовым, который когда-то, после окончания мной института, взял меня на работу в МИД.

По сравнению с похоронами Шастри в эти траурные дни проявления народного горя, скорби и, я бы сказал, всеобщей растерянности было куда как больше: Шастри умер своей смертью, Индиру же зверски убил один из ее собственных охранников.

Весть об убийстве Ганди застала Тихонова и Кузнецова на пути с Кубы, где они находились с официальным визитом. Эти два человека, проделав длительный перелет из Гаваны до Москвы, чуть ли не в тот же день вылетели в Дели.

По личному указанию А. Громыко я отправился вместе с ними.

Когда мы приземлились в Дели, уже стемнело. Прямо с аэродрома поехали в резиденцию Индиры Ганди. Стояла несусветная жара. На улицах — большая неразбериха. Официальные кортежи с гостями сновали туда-сюда, подъезжали, отъезжали, создавая заторы на узких и плохо освещенных делийских улицах. Мы часто останавливались по дороге. Несколько раз Тихонов оборачивался и спрашивал почему-то у меня:

— Товарищ Суходрев, почему мы стоим?

Но откуда мне было знать, я ведь прилетел вместе с ними.

Вокруг царила такая страшная безысходность, что ее почувствовали даже мои старцы… Вопросов ко мне больше не было, они молчали.

Приехав в резиденцию, мы прошли через анфиладу комнат в небольшой зал, где находилось тело Индиры Ганди. Оно лежало на невысоком постаменте, у изголовья стоял переносной кондиционер. Он явно не справлялся со своей функцией, потому что, подойдя поближе, я заметил, что красивое лицо Индиры уже тронуто тленом. В Индии обычно не бальзамируют и не гримируют покойных. Я почувствовал, как у меня сжалось сердце при виде темных пятен на этом недавно прекрасном лице. Помню, после того как мы вернулись в Москву, моя жена сказала, что даже по телевизору было видно, что я испытывал сильное потрясение.

Мы обошли постамент и оказались рядом со столом, на котором лежала Книга скорби. Кто-то из индийцев перевернул страницу, подал Тихонову ручку. Тот сел и задумался. Обычно в таких случаях посольство старается заранее подготовить траурный текст. На сей раз это сделать не успели. Тихонов поднял голову и спросил у меня:

— Товарищ Суходрев, что писать?

Подсказать было некому. Даже начальник секретариата Тихонова, Борис Бацанов, куда-то исчез. Не увидел я и посла. Тогда я нагнулся к Тихонову и стал негромко диктовать:

«Вместе со всем индийским народом… скорбим в связи с безвременной кончиной… великой дочери Индии…»

Тихонов медленно выводил текст трясущейся старческой рукой.

На следующий день была кремация. Жара стояла такая, что казалось, все вокруг плавится. Мне стало жаль двух своих старцев, которые стойко это переносили.

Сын Индиры, Раджив, поджег огромный костер. Началась долгая процедура сожжения тела.

После гибели Индиры премьер-министром назначили ее сына Раджива. Наша делегация во главе с Тихоновым посетила его. Выразив официальные соболезнования, мы провели непродолжительную деловую беседу. На выходе Раджив подал и мне руку, прощаясь. И я сказал:

— Простите меня, я, конечно, нахожусь здесь всего лишь в качестве переводчика, но я очень хорошо и давно знал вашу мать, уважаемую шримати Индиру Ганди, поэтому примите и от меня самые сердечные личные соболезнования. Для меня, поверьте, это тоже большое горе.

Раджив опустил глаза и прошептал:

— Спасибо. Спасибо…

Читатель, наверное, помнит, что через несколько лет Раджива постигла печальная участь его славной матери.

 

«Красный телефон»

В последующие за смещением Хрущева годы, вплоть до окончательного утверждения Брежнева в качестве единоличного правителя, несмотря на всяческое подчеркивание нашими руководителями принципа «триединства» руководства СССР (Брежнев — Косыгин — Подгорный), за границей полагали, что дело надо иметь только с Косыгиным. Зарубежные лидеры рассуждали примерно так: коллективное руководство — это сугубо внутренняя политика, а переговоры надо вести с тем, кто больше других разбирается в международной политике и способен грамотно выразить мнение государства. Таким человеком в их глазах и был Алексей Николаевич. Поэтому послы для обсуждения особо важных вопросов просились на прием именно к Косыгину, личные послания от первых лиц зарубежных государств адресовались опять-таки ему.

…В июне 1967 года на Ближнем Востоке разразилась Шестидневная война. В нее были втянуты три государства: Израиль — с одной стороны, Сирия и Египет — с другой. Как только началась эта война, выяснилось, что военное превосходство на стороне Израиля. Дело шло к полному уничтожению чуть ли не всей военной техники Сирии и Египта, которая в свое время была поставлена им СССР. Перспектив успешного исхода для арабов не было. И тогда советское руководство стало искать выход. Вспомнили о наличии так называемой горячей линии связи между Москвой и Вашингтоном.

Договоренность о создании такой линии была достигнута после Карибского кризиса. Мир в тот момент буквально висел на волоске. Угроза ядерной войны между двумя супердержавами была реальной. Каждая лишняя минута, затраченная на налаживание связи между руководителями, могла оказаться роковой для человечества. Обычные дипломатические каналы уже не годились. Послание, написанное в Москве, нужно было зашифровать (шифровали в ту пору от руки), отправить в наше посольство в США, там его следовало расшифровать и передать в Белый дом. Конечно, время уходило еще и на перевод. Вручение же послания без промедления американскому послу в Москве тоже не убыстряло доставки. Словом, в дни Карибского кризиса выяснилось, что связь осуществляется крайне медленно. Так, одно из посланий Хрущева было передано по каналам ТАСС и по радио раньше, чем оно дошло до Белого дома в своем «официальном» виде. И вот тогда решили создать горячую линию связи, или, как ее еще называли, «красный телефон». То есть механизм прямой связи.

О заключении соответствующего соглашения были публикации в прессе, и поэтому люди знали, что в Кремле есть помещение, где находится надлежащая аппаратура. Но что это такое на самом деле, никто не имел ни малейшего представления. Ходили слухи, что это просто-напросто телефонный аппарат красного цвета. Поднимаешь трубку — а в ней слышишь голос президента Соединенных Штатов…

Следует заметить, что в Вашингтоне аппаратура горячей линии была установлена в Белом доме, где, как известно, президент не только работает, но и живет. Кремль же — исключительно рабочее место наших руководителей.

5 июня 1967 года меня вызвали в Кремль. Выяснилось, что на заседании Политбюро Косыгину поручили срочно связаться с американским президентом. Возле здания Совета Министров меня встретил охранник, мы спустились с ним в подвал и пошли по длинным коридорам. За одним из поворотов была неприметная дверь, за ней следовали три небольшие комнаты. В первой за столами сидели четыре молодые девушки — переводчицы и машинистки. Вторую занимал генерал КГБ, ведавший всей этой «конторой». И наконец, в третьей стояла аппаратура. Конечно, никаких телефонных аппаратов для связи с Вашингтоном там не было. В комнате находился самый обычный телетайп — с клавиатурой, как у пишущей машинки, с широкой бумажной лентой, на которой печатался текст. Послание набиралось машинисткой, определенным образом кодировалось и обычным телеграфным способом шло через всю Европу и Атлантический океан в Вашингтон. Перехватить его в пути, естественно, могли, но вот расшифровать никому бы не удалось. Шифры менялись каждый месяц. Специальные ленты должны были синхронно вставляться в аппараты в США и у нас. Раз в неделю операторы обменивались контрольными сообщениями для проверки работоспособности линии. Наши обычно посылали абзац из «Записок охотника» Тургенева. А в англоговорящих странах на такой случай давно используется фраза, содержащая все до единой буквы латинского алфавита. По-русски она звучит примерно так: «Проворная рыжая лиса перепрыгивает через ленивую собаку». Каждая сторона отправляла свое послание на родном языке. Ответственность за перевод несла принимающая сторона. У нас переводили молоденькие выпускницы Института иностранных языков, сидевшие в первой комнате.

Все это мне подробно растолковал генерал, пока мы ждали Косыгина.

Вскоре появился Косыгин. И не один, а вместе с Андроповым и Громыко. Все трое никогда здесь раньше не бывали. И первым делом спросили:

— А где же телефон?

При появлении Косыгина, Андропова и Громыко весь персонал, включая генерала, испытал шок.

— Мы хотим поговорить с президентом США, — сказал Косыгин.

Генерал стал объяснять, как действует линия, мол, нужно отдать машинистке текст и после набора он сразу же будет передан в Вашингтон.

Судя по всему, заседание Политбюро, на котором решили срочно связаться с президентом Джонсоном, еще не закончилось.

— Нет у меня никакого текста, — ответил Косыгин.

— Ну тогда диктуйте машинистке, а она будет печатать… — предложил генерал.

Машинистка села за телетайп. Руки у нее от волнения тряслись. Впервые за многие и многие дежурства ей пришлось приступить к своей ответственной работе. Да еще в присутствии людей, чьи лица она раньше видела только на огромных портретах во время праздничных демонстраций.

Сначала передали какую-то условную фразу, после принятия которой другая сторона должна была понять, что линия сейчас заработает. Вскоре пришло подтверждение.

Косыгин продиктовал:

— У аппарата ли президент Джонсон?

Я взглянул на часы. Президент не мог быть у аппарата, потому что в Америке раннее утро.

— Вряд ли, Алексей Николаевич. Время-то… Спит он еще, — негромко сказал я.

Тем не менее через несколько минут из Америки ответили, что, когда будет получено послание, президенту его немедленно отнесут.

Косыгин начал диктовать текст. В послании выражалась тревога в связи с обострением военных действий на Ближнем Востоке, предлагалось объединить усилия, дабы положить конец конфликту, содержалась просьба о воздействии президента на Израиль, а также говорилось о том, что медлить нельзя.

Послание ушло. Все застыли в ожидании. Минут через двадцать передали текст Госсекретаря США Дина Раска, в котором тот сообщил, что президент Джонсон очень скоро подойдет к аппарату.

Когда из телетайпа поползла лента с текстом послания президента, Андропов сказал:

— Ну, товарищ Суходрев, теперь пришла ваша очередь.

Я с листа перевел послание, а потом начал диктовать одной из машинисток. Она, помню, сильно нервничала и делала много опечаток. Рядом стояли Косыгин, Андропов и Громыко, ждали текст, чтобы отнести его в Политбюро, которое, судя по всему, ожидало это послание. Я всячески успокаивал машинистку, говорил, что не надо никаких подтирок и перепечаток. Худо-бедно она все напечатала, я вытащил лист из каретки. Его у меня тотчас выхватил Косыгин, сложил вдвое и сунул себе в папку. Все трое сразу ушли.

После их ухода переполох усилился. Девочки бурно переживали случившееся. Генерал запричитал: у него, оказывается, строгая инструкция, в которой до мельчайших подробностей расписано, как регистрировать все исходящие и входящие документы горячей линии — журнал входящих документов, журнал исходящих документов. А «входящий документ» уже унес Косыгин. Я его успокаивал: Председатель Совета Министров взял послание при свидетелях. Генерал махнул рукой и стал говорить, что послание Джонсона нужно было занести в журнал, перевести, отредактировать, размножить в трех экземплярах, вызвать офицера фельдсвязи, законвертовать, запечатать сургучом и послать по специальной разметке — в ЦК, Политбюро и Совет Министров. Ничего этого сделано не было. Генерал пребывал в отчаянии. Я подумал: «Не дай бог действительно возникнет критическая ситуация между Вашингтоном и Москвой! Прежде чем хоть одна бумага дойдет до адресата, ракеты успеют уничтожить страны и континенты. Наш генерал не успеет выполнить и половины всех формальностей…»

Мне уже вроде делать было нечего, и я как мог успокаивал команду горячей линии. Через некоторое время народ пришел в себя. Девушки начали восхищаться моим переводом с листа. Я понял, что они никогда бы так не перевели. Листали бы словари, справочники и тому подобное. Их, оказывается, направили на эту службу сразу после института. Дали звание младших лейтенантов КГБ, и все — заполнили штатные единицы. Опыта у них, конечно, не было. Единственная практика — отсылать в Америку раз в неделю «Тургенева» и получать обратно «лису с собакой». Работали они сутки через трое и зарабатывали, надо сказать, соответственно…

Генерал качал головой:

— Эх, вот нам бы сюда людей с вашей квалификацией…

Я ответил:

— За квалификацию надо платить. Думаю, что и дальше не обойдетесь без профессионалов из МИДа. И не ждите, что вам дадут время для всего этого бюрократического оформления.

Вот так произошло первое в нашей истории использование горячей линии связи, о которой когда-то много говорили и писали.

С 5 по 10 июня горячая линия включалась почти каждый день, но о согласованных действиях договориться так и не удалось. Отношения с Америкой обострились.

В десятых числах июня по нашему требованию была созвана 5-я чрезвычайная специальная сессия Генассамблеи ООН для срочного рассмотрения ситуации, сложившейся на Ближнем Востоке. В качестве главы советской делегации туда поехал Алексей Николаевич Косыгин. Он снова оказался на острие событий.

Это была его первая поездка в Соединенные Штаты.

Об официальном визите в США пока речи быть не могло. Но Косыгин ехал как бы и не в США. Он отправлялся в штаб-квартиру Организации Объединенных Наций, которая находится в Нью-Йорке.

Известие о том, что Косыгин едет на сессию, вызвало соответствующую реакцию в мире — руководители некоторых стран решили тоже отправиться в Нью-Йорк.

Наша поездка готовилась в пожарном порядке.

 

Лучше сто раз увидеть…

Прежде чем вести дальнейший рассказ о нашей поездке, хочу отметить еще одну особенность характера Косыгина — умение спокойно, без всякой суеты выходить из затруднительных ситуаций.

У нас, переводчиков, существует негласное правило, согласно которому в случае явной оговорки того, с кем работаешь, следует при переводе исправить ее, не акцентируя внимание подопечного на допущенную оговорку. Я, во всяком случае, всегда так поступал. Помню, вскоре после печально известных событий в Чехословакии 1968 года сопровождал я Косыгина во время его официального визита в Швецию. Практически всегда свои поездки за рубеж он завершал пресс-конференцией. Так было и на этот раз. Сделав официальное заявление, наш премьер стал отвечать на вопросы. Среди журналистов находились представители средств массовой информации многих стран мира, именно потому перевод велся на английском языке как наиболее доступном для всех. Затрагивали острые темы, немало вопросов было и о Чехословакии. А потом Алексея Николаевича спросили, как он оценивает уровень жизни в Швеции. К моему великому удивлению, всегда четкий, аккуратно выбиравший слова Косыгин вдруг ответил, что весьма высоко оценивает уровень жизни… в Чехословакии. Я, разумеется, не моргнув глазом перевел — «в Швеции». Из зала послышалась реплика: «Спросили о Швеции, а он сказал о Чехословакии!» И тут же последовал еще один вопрос о Швеции. Косыгин, к моему ужасу, вновь назвал Чехословакию. Я опять перевел с поправкой на Швецию. Послышались смешки: кое-кто в зале знал русский язык. Только после того как к Косыгину быстро подошел один из членов нашей делегации и обратил его внимание на допущенную оговорку, Алексей Николаевич спокойно подвел итог своего ответа: «А кстати, в Чехословакии, как и в Швеции, тоже высокий уровень жизни».

В другой раз, во время визита Косыгина в Лондон, ему был задан каверзный вопрос о сидевшем в нашей тюрьме англичанине, которого осудили за то, что он привез в СССР антисоветские печатные материалы. Я знал, что речь идет о молодом аспиранте Джеральде Бруке. Его приговорили к пяти годам заключения. Так вот, Косыгина спросили, не считает ли он это наказание слишком суровым и возможно ли помилование Брука. Алексей Николаевич стал отвечать на вопрос, явно не зная сути дела. Он сказал, что ни о каком помиловании не может быть и речи, поскольку Брук получил свой срок за шпионаж. Мне моментально пришлось сделать поправку: в переводе прозвучало, что Брук был осужден за совершенный им серьезный проступок. Косыгин потом поблагодарил меня за уместную поправку.

В. М. Суходрев, А. Н. Косыгин в Великобритании

Лондон, 1967 год

А. Н. Косыгин дает интервью английскому телевидению

Лондон, 1967 год

Но вернусь к поездке в Нью-Йорк. Туда мы прилетели около трех часов ночи по местному времени. Нас встречал постоянный представитель СССР при ООН, американцы выделили охрану, и мы направились в советское представительство. Машины катили по пустынным улицам, уже начало рассветать. Косыгин вдруг спросил:

— А далеко нам еще ехать?

Я ответил, что минут пять. Алексей Николаевич неожиданно предложил пройти остаток пути пешком. Кортеж остановился. И мы пошли почти по безлюдной манхэттенской улице. Редким ночным прохожим довелось наблюдать необычную, даже для Нью-Йорка, картину: по сравнительно пустынной Третьей авеню шествовала толпа людей в официальных костюмах, при галстуках, впереди и с боков — здоровенные парни — охранники. Так мы шли минут пятнадцать — двадцать. Алексей Николаевич с интересом осматривал многоэтажные дома, витрины магазинов, закрытые на ночь металлическими раздвижными решетками.

Должен сказать, Косыгин считал, что вообще не побывал в том или ином городе, если не прошел пешком по его улицам. Где угодно и непременно пешком. Он не стремился, как, например, Хрущев или Горбачев, обязательно пообщаться с толпой, нет, он просто хотел ступить ногой на землю той страны, где находился. А уж если было возможно, то и прогуляться — походить, посмотреть, потрогать.

Помню, во время одного из визитов в Индию мы проезжали вдоль Ганга. Как раз был какой-то праздник, индийцы совершали омовение в водах священной реки. Сопровождающий Косыгина индийский министр рассказывал о традициях этого праздника. Косыгин заинтересованно слушал, задавал вопросы. А потом попросил остановить машину. Открыл дверцу, вышел и направился прямо к воде. Не зная, кто именно приехал, но видя, что это несомненно важная персона, народ бросился ему навстречу. Чуть не произошло столпотворение. Охрана просто схватила Косыгина и буквально силком запихнула в машину, и мы быстро ретировались.

На 5-й чрезвычайной сессии Генеральной Ассамблеи ООН. В центре: А. Н. Косыгин, А. А. Громыко, Генсек ООН У Тан

Нью-Йорк, июнь 1967 года

В зале заседаний на 5-й чрезвычайной сессии Генеральной Ассамблеи ООН

Нью-Йорк, июнь 1967 года

Он везде и всюду, в любой стране, живо и непосредственно интересовался всем новым, незнакомым. Скажем, во время официального визита в Канаду, в частности в Ванкувер, где нас поселили в одном из лучших отелей, Косыгин вдруг спросил у меня:

— А можно здесь постричься?

Я сказал:

— Конечно. Позвольте только уточнить, как и где это можно сделать.

Гостиничная администрация сообщила, что у них, безусловно, есть парикмахерская, но лучше вызвать мастера в номер.

— Нет, нет, нет, — возразил Косыгин, — я так не хочу. Я сам спущусь туда.

Следует сказать, что ему и не очень-то нужно было стричься. Просто он захотел пойти посмотреть местные парикмахерские, увидеть, как они работают. Через десять минут, когда охрана проверила помещение, Косыгина пригласили вниз.

— Ну, — говорил Косыгин по дороге обратно, — ничего особенного. Парикмахерская как парикмахерская.

— Алексей Николаевич, но постригли-то хорошо, — сказал я.

— Да вроде нормально, — улыбнулся он.

Мне очень нравилась эта его любознательность, хотя, честно скажу, ее проявления порой доставляли много хлопот. И не мне одному. А вот, например, у Брежнева данная черта отсутствовала начисто.

 

Гласборо и больной зуб

Итак, мы прибыли в Нью-Йорк. Надо сказать, в планы Косыгина не входила встреча с президентом США Линдоном Джонсоном. Мы приехали в ООН. Американцы же через наше посольство и другие каналы зондировали возможность организации такой встречи. Мы в ответ каждый раз говорили, что в Вашингтон Косыгин не собирается. Подтекст был такой: Косыгин на поклон к Джонсону не поедет. Но и Джонсон не собирался приезжать по той же причине в Нью-Йорк.

Казалось, ситуация тупиковая. Что делать? Встреча могла бы принести пользу. И выход нашелся. Кто-то в Госдепартаменте США посмотрел на крупномасштабную географическую карту Восточного побережья и обнаружил, что ровно на полпути между Вашингтоном и Нью-Йорком находится мало кому известный городок Гласборо. Назван он так по единственной своей достопримечательности — стекольному заводу (glass — «стекло», borough — «городок»). Еще был там в то время небольшой провинциальный колледж. И в общем-то, больше ничего заслуживающего особого внимания.

Родилась идея — встретиться «на полпути». После срочной консультации с Москвой Косыгин дал согласие. Тут же был назначен день. Договорились, что встреча пройдет в резиденции ректора колледжа. Как только была достигнута договоренность, в городок Гласборо хлынул поток американских чиновников: из управления охраны, из других служб. За какие-то сутки дом ректора изменился до неузнаваемости. Поменяли мебель, занавески, обои, все драпировки. Завезли новую посуду, столовое серебро, кухонное оборудование. Кое-что покрасили быстросохнущей краской. Замечу в скобках, что американцы такие же мастера потемкинских деревень, как и мы.

Встреча в Гласборо.

А. Н. Косыгин, В. М. Суходрев, Л. Джонсон

Гласборо, июнь 1967 года

В назначенный день мы отправились из Нью-Йорка в Гласборо. Дорога заняла около двух часов на машине. Линдон Джонсон прилетел туда на своем вертолете.

Встреча оказалась в какой-то мере исторической. Хотя, надо сказать, что каждый советско-американский контакт на высоком уровне, осуществленный в те годы, вполне можно назвать историческим.

Жестких временных рамок переговоров никто не устанавливал. Конечно, большое внимание уделили Ближнему Востоку. Потом решили обсудить и другие вопросы, а их было много, где так или иначе пересекались наши интересы. Беседы проходили в основном с глазу на глаз, в присутствии лишь переводчиков.

В течение первого дня завершить обсуждение всех вопросов не удалось. И президент Джонсон предложил продолжить встречу на следующий день. А ради экономии времени на дорогу он довольно любезно выразил готовность предоставить нашей команде президентские вертолеты. Предложение было с благодарностью принято, и на следующее утро мы вновь оказались в Гласборо.

В середине дня Джонсон предложил позавтракать. В числе сидящих за столом был и американский министр обороны Роберт Макнамара. Он сидел рядом с Косыгиным. Макнамара поднял тему о нецелесообразности создания обеими сторонами систем противоракетной обороны. По сути, он излагал теорию «щита и меча», согласно которой, «чем прочнее щит, тем острее меч». И конца такому взаимному наращиванию наступательных и оборонительных систем не будет. Косыгин же, как и все советское руководство в ту пору, считал, что речь должна идти об ограничении в первую очередь наступательных средств, то есть средств, убивающих людей.

Содержание разговора Косыгин потом, конечно, передал Москве. В какой-то степени, наверное, эта беседа в Гласборо дала толчок к подписанию значительно позднее, в 1972 году, Договора об ограничении систем противоракетной обороны (ПРО). Договор, действующий до сих пор, признан одним из важнейших в области ограничения вооружений, хотя и касается лишь обороны.

Джонсон с Косыгиным тогда вели долгие беседы, а я… умирал от зубной боли. Накануне в Нью-Йорке мне вырвали заболевший зуб, и, видно, не очень удачно — образовался флюс. С распухшей щекой я поехал в Гласборо. Таким я запечатлен и на фотографии, размещенной на обложке журнала «Лайф», вышедшего в том же месяце. Я принимал обезболивающие таблетки, но они мало помогали. В самый разгар беседы между Джонсоном и Косыгиным у меня прекратилось действие очередной пилюли, к тому же последней. И боль вспыхнула с новой силой. Президент Джонсон, обратив внимание на мученическое выражение моего лица, спросил:

Обложка журнала «Лайф» за июнь 1967 года

— Что с вами?

— Извините, господин президент, но мне только вчера вырвали зуб.

Джонсон с участием сказал:

— О-о, мы вас понимаем. У нас недавно было то же самое. И нам тоже было очень больно.

Именно так он и сказал, по-королевски, — «мы». Так шутят на его родине, в Техасе. Но в устах Джонсона эта шутка прозвучала серьезно.

Он тут же нажал кнопку звонка. Вошел помощник. Джонсон попросил позвать врача.

Плавное течение беседы нарушилось. Косыгин спросил, в чем дело. Я ему ответил. Он также выразил свое сочувствие. Вскоре врач принес таблетки. Боль довольно быстро прошла. Но до конца беседы оба, и Косыгин и Джонсон, нет-нет да и бросали на меня сочувственные взгляды.

Это человеческое участие глубоко тронуло меня, оно и было, пожалуй, одним из самых ярких личных впечатлений от той поездки в Гласборо.

Ни к каким конкретным результатам данная встреча не привела, но проходила она предельно цивилизованно. Косыгин показал себя умным собеседником, а Джонсон вполне гостеприимным и радушным хозяином.

 

Веселые эскапады Трюдо

Период существенного потепления и развития отношений Советского Союза с Канадой связан с именами Косыгина и Пьера Трюдо.

Впервые я встретился с Трюдо в Канаде, когда ездил туда вместе с нашей парламентской делегацией, возглавляемой членом Политбюро Д. С. Полянским. Трюдо тогда был довольно молод, занимал невысокую должность, кажется помощника министра юстиции. Помню, он всех нас поразил тем, что появился на официальном приеме в цветастой рубашке, без галстука и в сандалиях на босу ногу. Что-то в нем было от хиппи, во всяком случае, бросались в глаза его неординарное поведение и внешность.

Впоследствии Трюдо довольно быстро завоевал передовые позиции в правящей Либеральной партии и в 1968 году стал премьер-министром.

Долгое время он оставался холостяком, поэтому периодически ему приписывали любовные связи то со знаменитыми актрисами, то с известными аристократками… Но на его политическую карьеру это не влияло.

Отношения с Канадой у нас развивались спокойно, какой-то особой дружбы или вражды не было. В СССР господствовало мнение, по крайней мере в верхах, что Канада — это придаток Соединенных Штатов, определенной самостоятельной политики у нее нет. В некоторой степени оно так и было. Трюдо же стал проводить более независимую от США политику, подчеркивая отличия Канады от своего могучего южного соседа. При этом он напоминал, что у Канады есть еще один сосед — через Северный полюс. И действительно, если посмотреть сверху на глобус, то можно увидеть, что Канада и Россия не так уж далеки друг от друга. Примечательно и то, что сельскохозяйственные угодья Канады, одной из самых крупных в мире стран — экспортеров пшеницы, находятся на тех же широтах, что и у нас.

Постепенно советские руководители осознали, что у этой страны можно чему-то поучиться. А значит, стоит налаживать с ней политические и экономические связи. Короче говоря, Трюдо пригласили в Советский Союз, он принял приглашение.

Незадолго до этого произошло событие, которого давно ждали все канадцы: Пьер Трюдо наконец женился. Было его симпатичной избраннице не больше девятнадцати лет, и она произвела неотразимое впечатление на наших фарисеев, когда появилась на трапе самолета в мини-юбке.

По протоколу, как известно, высоких гостей всегда сопровождает почетный эскорт мотоциклистов. И на этот раз они являли собой впечатляющее зрелище — яркая форма, белые шлемы. Я обратил внимание, что Трюдо не отрываясь смотрит на мотоцикл, едущий, словно приклеенный, рядом с лимузином. Потом он неожиданно спросил у сидящего с ним в машине Косыгина:

— А этот мотоцикл советского производства?

Алексей Николаевич посмотрел на мотоцикл, на нем почему-то не было никаких заводских фирменных знаков.

— Честно говоря, не знаю, но полагаю, что да, — ответил Косыгин.

Трюдо снова погрузился в изучение мотоцикла. Так и ехал до резиденции… Мотоцикл поразил его воображение.

На второй или третий день в Кремле состоялась встреча Трюдо с Председателем Президиума Верховного Совета Н. В. Подгорным. Длилась она недолго. Минут через двадцать Трюдо и сопровождавшие его лица вышли на Ивановскую площадь Кремля и направились к машине, рядом с которой стоял один из мотоциклов почетного эскорта. Завидев его, Трюдо вдруг ускорил шаг. Подошел. Посмотрел. Потрогал. Потом перекинул ногу через седло, снял мотоцикл с опоры, со знанием дела произвел манипуляции с рычагами управления и рванул вперед. К ужасу охраны и, надо сказать, всех остальных. Не успели мы прийти в себя, как Трюдо, сделав полный круг по площади, мастерски затормозил буквально на том же самом месте, откуда уехал.

— Хорошая машина, — заявил он, приблизившись к нам.

Натянуто улыбаясь, наши покивали и быстро усадили гостя в лимузин. Такого в Кремле не видывали: почетный гость, глава иностранного правительства — и вдруг такой фортель.

В канадском посольстве давали завтрак в узком кругу в честь Косыгина. Перед его началом Трюдо подвел Косыгина к окну. Во дворе посольства стоял красивый снегоход.

— Господин премьер. Я хочу преподнести вам этот типично канадский подарок, — сказал Трюдо, кивнув за окно.

Сегодня такие снегоходы в нашей стране уже не редкость. Но в те времена это было невидалью. Косыгин с большим интересом стал рассматривать диковинный подарок. Тепло поблагодарил Трюдо. Позже я узнал, что снегоход передали по просьбе Алексея Николаевича на один из наших заводов, чтобы и у нас наладить производство столь необходимых в северных районах машин.

Неординарность Трюдо проявлялась и в стиле одежды. В его гардеробе были ультрамодные для того времени вещи: широченные галстуки, пиджаки с огромными лацканами, туфли на платформе. Каждый день он появлялся в новой рубашке — одна ярче другой. А уж о ширине его расклешенных брюк и говорить не приходится.

Трюдо водили в Большой театр, в Третьяковскую галерею. Он охотно всюду бывал и однажды вдруг спросил, а можно ли где-нибудь неофициально, просто с женой, без всяких сопровождающих послушать цыган, о которых ему так много рассказывали.

Но как это — без сопровождающих?! Наш протокольный отдел тут же встал на уши. Мероприятие предстояло совершенно особенное. Доложили Косыгину, он дал добро.

В ресторане «Архангельское» устроили концерт артистов Московского музыкального цыганского театра «Ромэн». Прислали кремлевских официантов. Завезли продукты. Для обычных посетителей ресторан был закрыт.

Косыгин приехал в ресторан с дочерью Людмилой. За Косыгиным потянулась охрана, адъютанты, сотрудники МИДа, сопровождающие. Собралось человек под пятьдесят. Трюдо, увидев эту толпу, помрачнел. Понял, что за публика.

Столики составили, как обычно на официальных банкетах, буквой «П». Сервировка — такая же, как в Кремле. Все заняли свои места. Трюдо с нетерпением ждал, когда же выйдут цыгане. Но мы были бы не мы, если б дали гостю спокойно насладиться цыганскими песнями и плясками. В зал вошел директор театра «Ромэн» и начал читать нудную лекцию о возникновении единственного в мире цыганского театра… Все это сопровождалось переводом. Трюдо томился. Но вот наконец вышли долгожданные цыгане.

Потом я узнал, что артистам было строжайше запрещено подходить к столу Трюдо ближе чем на три метра, а также петь заздравную песню, предлагая «Пьеру дорогому» выпить до дна…

 

Дискотека для премьера

После окончания московской части визита Трюдо отправился в Киев. Он не мог не посетить украинскую столицу. В Канаде, как известно, проживает много выходцев с Украины. А в ряде районов Канады голоса украинцев вообще имеют решающее значение на выборах.

На Украине Трюдо принимали радушно. Однако и там он внес некоторую сумятицу в привычный ход официального визита. После всех мероприятий — официальных бесед, возложения венков, посещения музеев и лавры — Трюдо вдруг изъявил желание посетить в Киеве дискотеку или ночной клуб, где бы он мог со своей женой потанцевать. Причем он хотел пойти только с женой, чтобы никого из официальных сопровождающих, а по возможности и охраны, не было. Просьбу эту он передал через меня. К тому моменту у нас сложились с ним неплохие личные отношения. Они, кстати, потом продолжались много лет и после того, как он ушел из большой политики.

Начальник нашей охраны попросил 15–20 минут на подготовку. Тут же были мобилизованы украинские коллеги. Через некоторое время начальник охраны, подозвав меня, сказал, что все готово — Трюдо с женой могут отправляться на дискотеку. Он попросил также передать премьер-министру, что насчет охраны тот может не беспокоиться, он ее не увидит. Я обрадовал Трюдо: все улажено, а дискотека находится очень близко от резиденции — на Крещатике.

— Вот и отлично, — ответил Трюдо, — тогда мы пойдем туда пешком.

На этот раз все было так, как хотел гость. Его никто не сопровождал, кроме, разумеется, охраны. Но и она старалась быть незаметной. Я тоже пошел — на всякий случай.

Те, кто бывал в Киеве в мае, наверное, помнят, что в это время там очень хорошо. В тот вечер по ярко освещенному Крещатику гуляли толпы молодых людей, смеялись, разговаривали. Многие сидели на скамейках под каштанами. На Трюдо никто не обращал внимания. Никому и в голову не могло прийти, что этот модно одетый пижон с бакенбардами, идущий в обнимку с худенькой длинноволосой девчонкой, — премьер-министр Канады.

В клубе-дискотеке Трюдо провели к столику, накрытому на двоих. И началась шикарная имитация жизни якобы ночного клуба: свет убавили, музыка играла вовсю, «посетители» танцевали. Трюдо с женой немного выпили шампанского и тоже пустились в пляс. Так прошло часа полтора. Надо сказать, что канадская пара танцевала весьма бойко и зажигательно.

 

За штурвалом

Дальше — Ташкент. Тогда только-только появились самолеты «Ил-62». Мы ими очень гордились. Кто-то из канадцев сказал мне, что Трюдо имеет лицензию на пилотирование спортивных самолетов. И я решил устроить ему в полете небольшую экскурсию по лайнеру. Пилотов я неплохо знал. Они были из специального правительственного авиаотряда, за время частых перелетов я успел с ними перезнакомиться, как, впрочем, и с бортпроводницами. Пройдя в кабину, я спросил у командира, как он отнесется к тому, что Трюдо посмотрит на приборы, аппаратуру и так далее, между прочим упомянув, что у того есть летная лицензия. Командир согласился.

В кабине Трюдо долго рассматривал панель управления, циферблаты, мигающие лампочки и тумблеры. Когда он вдоволь насмотрелся, командир предложил ему сесть на место второго пилота. Трюдо конечно же с радостью занял кресло. Командир стал объяснять ему, где какие приборы, кнопки, рычаги. Прочитав небольшую лекцию об управлении самолетом, он сказал:

— Через пять минут я выключу автопилот. Нам надо будет вручную совершить маневр — поворот на новый курс. Господин премьер, не хотите ли вы выполнить этот маневр?

Спрашивать об этом Трюдо было излишне. Он внимательно выслушал, что ему надо сделать. Автопилот выключили. Командир подал Трюдо знак. Тот положил руки на штурвал…

Я охотно верю, что Трюдо когда-то летал на легких самолетах и даже делал это неплохо. Но «Ил-62» — огромная махина. И в управлении им есть свои особенности. Короче говоря, на радостях, что ему дали «порулить», Трюдо слишком круто повернул штурвал. И я вдруг с ужасом заметил, что мы теряем высоту. Трюдо положил самолет на крыло, и он заскользил вниз. Разумеется, командир вовремя взял управление на себя и выровнял лайнер. Однако наши безмятежно отдыхающие пассажиры все-таки почувствовали что-то странное: на столиках расплескались напитки.

В Узбекистане предусматривалось посещение жемчужины этой республики — Самарканда, города с тысячелетними памятниками старины. Поездка туда была намечена на выходной день — то ли субботу, то ли воскресенье. В Ташкенте в мае уже было жарко, а нас предупредили, что в Самарканде еще жарче. И Трюдо надел легкие светлые брюки, сандалии на босу ногу, цветастую легкую рубашку с короткими рукавами, а на шею повязал шелковый легкий платочек. Под стать ему была одета и жена — в летний сарафанчик.

Прилетаем в Самарканд, самолет останавливается у аэровокзала, у трапа появляется шеренга людей — все как один в черных костюмах, белых рубашках с мрачно-темными галстуками, а на голове у каждого — шляпа. Это были отцы города.

Распахнулся люк самолета, и Трюдо одним из первых буквально сбежал по трапу. А люди в черном продолжали смотреть в раскрытый люк в ожидании, когда же появится премьер-министр Канады. Опомнились они лишь после того, как сотрудник нашего протокольного отдела стал каждому из них представлять высокого гостя.

 

Северные соседи

После Узбекистана наш путь лежал в Норильск. Посещение севера страны, так же как и Украины, входило в планы канадцев. Это естественно. Так называемый «вопрос северОв» (как говорят профессионалы) касался обоих государств. Именно наша страна и Канада располагают обширными северными территориями со всеми их проблемами. Было о чем переговорить, чему друг у друга поучиться.

О Норильске тогда у нас писали много, о том, что это уникальный город, где в зоне вечной мерзлоты созданы все условия для нормальной жизни людей, и так далее. Писать-то писали, но иностранцев туда не пускали. Потому что там находится крупнейшее предприятие по добыче и обработке стратегических металлов — огромный Норильский комбинат. И все сведения об этом производстве составляли, да и сейчас составляют, государственную тайну.

Чета Трюдо на Русском Севере

Норильск, май 1971 года

Но канадцы настаивали. Им предлагали Мурманск, Архангельск. Они в свою очередь говорили, что те стоят не на вечной мерзлоте, поэтому там не так интересно. В конце концов наши согласились. Провели соответствующую подготовку, тщательно разработали маршрут на самом комбинате, чтобы отсечь «лишние» цеха.

И после Ташкента, после двадцатипятиградусной жары мы через пять часов полета оказались в Норильске, где термометр показывал минус пятнадцать и сыпал легкий снежок. Из аэропорта мы переехали на машинах на небольшую железнодорожную станцию и сели в поезд. Как нам сказали, дорога, по которой мы поедем, — самая северная железная дорога в мире. Трюдо также сообщили, что он первый иностранный гость Норильска. Жена Трюдо, Маргарет, после этих слов обняла его за шею и воскликнула:

— Боже мой, Пьер, я впервые так далеко, на Севере, вокруг такая красота, я с тобой, какое счастье!

Просто девчонка. Каковой, собственно, она и была.

Поезд шел очень медленно. Насыпь покоилась на вечной мерзлоте, кое-где оседала, так что на скорости поезд качало бы и подбрасывало.

Хотя первым лицом Норильска был председатель горисполкома, фактическим хозяином города являлся генеральный директор комбината. От комбината здесь зависело все — и тепло, и строительство, и снабжение. Да и сам город Норильск возник вокруг комбината. Оба руководителя встречали Трюдо, и кто есть кто было понятно с первого взгляда.

Канадцы смотрели во все глаза. У них не было ничего подобного. На севере Канады добыча полезных ископаемых осуществлялась вахтовым методом, и городов там таких не строили.

Улицы заполнились народом. Помнится, тогда только-только была введена новая форма милиции — мышино-серого цвета. К приезду Трюдо милиционерам ее выдали. Думаю, если бы не канадские гости, до норильчан это нововведение дошло бы не скоро.

Трюдо в Ледовом дворце спорта

Норильск, май 1971 года

Стоял полярный день. Круглые сутки светло. Трюдо с женой поселили в маленьком особнячке, который к их приезду полностью перестроили и обновили. Мебель — только что с фабрики, на стенах — шкуры полярных оленей и белых медведей. И в самом городе навели такой лоск, что жители наверняка еще долго поминали добрым словом канадского премьер-министра.

Канадцы интересовались буквально всем: как строятся многоэтажные дома на сваях, как добывается руда, посетили профилакторий для рабочих, в холле которого с потолка спускались самые экзотические живые растения. Гости были просто потрясены. Восторгались они и Ледовым дворцом спорта, где увидели мальчиков, в полном хоккейном облачении игравших в игру, которая зародилась в Канаде.

В Мурманске гости побывали на вернувшемся из длительного рейса плавучем рыбозаводе. После ознакомительного осмотра капитан пригласил всех на обед. Ломящиеся от изобилия столы затмили собой даже кремлевские. Такого рыбного разнообразия я еще ни разу до этого не видел, да, пожалуй, и после.

 

Белый танец

Визит Трюдо в нашу страну завершился поездкой в Ленинград. Программа была в общем стандартной. Обязательное посещение Пискаревского мемориального кладбища, Смольного, Эрмитажа, официальный банкет в Ленгорисполкоме. Но в последний вечер перед отлетом гостей домой, в Канаду, наши удивили даже Трюдо. Не дожидаясь его очередной эскапады, внезапно объявили, что состоится дружеский ужин в ресторане на Невском проспекте (не помню сейчас его названия, может быть «Кавказ»?) без официальных тостов и церемоний. Там можно будет и потанцевать.

Трюдо удивился, но, конечно, не отказался. Все мы, кто сопровождал премьер-министра с канадской и советской стороны, подъехали к ресторану, поднялись на второй этаж и вошли в большой зал. У боковой стены был накрыт длинный стол, за которым легко уместилась вся компания, сопровождающая Трюдо, включая ленинградских хозяев.

Подавали еду несколько нетипичную для кремлевской кухни, но очень вкусную. Играл хороший оркестр. Зал был заполнен посетителями. Трюдо и Маргарет чувствовали себя вольготно, раскованно. В какой-то момент из-за соседнего столика поднялась молодая женщина и подошла к Трюдо. Слегка наклонившись, пригласила его на белый танец, как это принято у нас, но не на Западе. Я увидел удивление в глазах Трюдо и, надо сказать, сам удивился, стал оглядываться, пока не заметил за одним из столиков в зале нашего начальника охраны. Поймал его взгляд, а затем и улыбку вместе с успокаивающим жестом ладони: мол, не беспокойся, все в порядке.

Я понял и через стол шепнул Трюдо, что у нас такие традиции, иногда и дама приглашает кавалера, даже незнакомого. Тому ничего не оставалось, как встать и пойти на площадку для танцев.

А спустя буквально минуту и около Маргарет оказался симпатичный молодой человек, который, также с поклоном, пригласил ее на танец. Насколько я помню, она все-таки отказалась, а молодой человек вежливо откланялся и отошел к своему столику.

П. Трюдо в Ленинграде

Ленинград, май 1967 года

Вернувшийся Трюдо заметил, что он, пожалуй, впервые сталкивается с подобной традицией, и наши немедленно кинулись наперебой ему объяснять, что такое «белый танец». Трюдо улыбался, соглашаясь, что иногда это даже может быть интересно. Но затем, наверное, для того чтобы ситуация не повторилась и, возможно, чтобы «обезопасить» себя в этом плане, Трюдо стал ангажировать жену. Я заметил, что вокруг канадской пары постоянно танцевали одни и те же пары — никому не мешая, но и не подпуская особенно близко к чете других танцоров. А за столиком, где сидел начальник охраны вместе со своими ленинградскими коллегами, царило полное спокойствие.

Не могу не упомянуть еще об одном. Поездка была достаточно длительной, и, как это обычно бывает у нас, переводчиков, в отдельные свободные минуты мы обменивались впечатлениями. С Маргарет Трюдо работала моя коллега, о которой я уже упоминал, Таня Сиротина. Маргарет мне понравилась, но работать с ней не довелось: у нас была своя, мужская, программа, а у них соответственно женская. Вот я и поинтересовался у Тани: какой Маргарет человек, как ведет себя? Она сказала, что в принципе жена Трюдо — очаровательная молодая женщина. Единственно, с ней трудно в плане еды — она отказывается то от одного, то от другого, короче говоря, капризничает. А когда ей предлагают заказать что-нибудь на свой выбор (кремлевская обслуга, везде нас сопровождавшая, была на все готова, могла удовлетворить любые вкусы), Маргарет не дает определенного ответа.

Я весело прокомментировал это так: «Таня, а может быть, она просто беременна?» Сиротина даже цыкнула на меня: «Вечно ты со своими шутками!..» Но… менее чем через девять месяцев Маргарет родила Пьеру Трюдо первенца. Вот вам и шутки!

Трюдо уехал, но его еще долго вспоминали. Визит канадского премьер-министра был отмечен не только его путешествием по городам нашей страны. Были подписаны важные соглашения, принято Совместное коммюнике. Кто-то из членов Политбюро, вспомнив ультрамодную для тех времен одежду, и особенно яркие галстуки, Трюдо, предложил организовать и у нас производство подобных тканей, но его тут же осадили: «Нет, нам этого не надо. Пускай Трюдо сам такие галстуки носит…»

 

«Трудно быть премьером»

Через некоторое время Косыгин нанес ответный визит в Канаду. После первой встречи в Москве у него с Трюдо возникли взаимные симпатии. Я видел, что они с удовольствием общаются друг с другом.

В Оттаве прошли переговоры с Трюдо. Принимал Косыгина генерал-губернатор Канады, де-факто — глава государства, де-юре — представитель официального главы этой страны — королевы Великобритании.

Как и положено, состоялся многолюдный правительственный банкет. Но кроме того, как бы вне программы, Трюдо устроил дружеский завтрак в официальной резиденции премьер-министра Канады. На закуску подали устриц. У меня потекли слюнки. А по виду Косыгина я тут же понял, что он не готов к встрече с таким экзотическим продуктом.

Официант поставил огромное блюдо на середину стола и удалился. Трюдо, как гостеприимный хозяин, пододвинул блюдо с устрицами, лежащими на крошеном льду, Косыгину. Алексей Николаевич с некоторой опаской положил несколько ракушек себе на тарелку, а когда это же сделал Трюдо, а за ним и я, он стал украдкой наблюдать, как мы с ними поступим дальше. Трюдо, видимо, тоже заметил некоторое замешательство Косыгина. Как истинный гурман, он выжал на устрицу лимон, добавил немного хрена и каплю острого соуса, а затем занес специальную маленькую вилочку над «обработанной» таким образом устрицей. Косыгин все понял и проделал то же самое. Устрицы имели успех. А две последние, оставшиеся на блюде, мы, можно сказать, по-братски разделили с Трюдо.

В программу визита высоких иностранных гостей в Канаду обязательным пунктом включается посещение парламента. Не сделали исключения и для Косыгина. Сначала он накоротке встретился со спикером, одетым в традиционную черную мантию, затем проследовал в парламентский кабинет премьер-министра. Там Трюдо нас оставил, чтобы пройти в зал заседаний и занять свое место на правительственной скамье. Косыгин же поднялся на галерею почетных гостей.

По предложению спикера весь состав парламента встал и аплодисментами приветствовал главу советского правительства. А затем начался традиционный час ответов канадского правительства на вопросы, которые в большинстве своем были весьма острыми и каверзными. Трюдо и его министры выкручивались как могли. Косыгин с интересом слушал мой перевод. Помню, повернулся ко мне и сказал: «Да, нелегко у них быть главой правительства».

Когда заседание закончилось, мы спустились в вестибюль, где к нам присоединился Трюдо, чтобы проводить Косыгина до машины.

Здание парламента от улицы отделял газон, аккуратно подстриженный на английский манер. Автомобили стояли у подъезда. Косыгин распрощался с Трюдо и хотел уже сесть в машину, как вдруг обернулся ко мне и спросил:

— Мы ведь сейчас в гостиницу? А далеко до нее?

Я говорю:

— Она рядом, пешком максимум десять-пятнадцать минут.

— Ну так давайте пройдемся, — предложил он.

В общем, Алексей Николаевич и здесь остался верен себе — не упустил шанса прогуляться пешком по улицам незнакомого города.

Я повернулся к Трюдо:

— Господин Косыгин хотел бы пройти до гостиницы пешком.

Тот ответил:

— Замечательно. И я с вами пойду.

И мы пошли по дорожке вокруг газона к выходу на улицу. По периметру газона, на некотором расстоянии друг от друга, в ярко-красных френчах, темно-синих галифе и широкополых шляпах стояли полицейские Королевской конной полиции Канады. А на газоне собрались два-три десятка зевак, пришедших поглазеть на советского премьера. В общей сложности группа, во главе которой шествовали Косыгин, Трюдо и я вместе с охраной, насчитывала человек пятьдесят. Косыгин и Трюдо беседовали на ходу, я переводил.

Вдруг каким-то боковым зрением я заметил, как что-то черное мелькнуло справа, с той стороны, где шел Косыгин. Тут же я ощутил довольно сильный удар в правое плечо. И увидел, что к Алексею Николаевичу сзади тянутся две руки. Они обхватили его и вцепились в лацканы пиджака. Человек в черной кожаной куртке явно пытался опрокинуть Косыгина на землю. Я услышал крик: «Свободу Венгрии!»

Инцидент длился, вероятно, не более нескольких секунд. Сразу же среагировали старший охранник Косыгина, а также сопровождавшие нас канадцы — схватили человека и повалили его на землю. Охрана моментально сомкнулась вокруг Трюдо и Косыгина, и я, естественно, оказался в самой гуще.

Все были в шоке. Особенно разволновался Трюдо. Но Алексей Николаевич оставался невозмутимым. Он первым делом осмотрел свой пиджак и с досадой произнес:

— Надо же, пуговицу оторвал…

Трюдо начал извиняться, выражать сожаление, а Косыгин в свою очередь стал успокаивать Трюдо, дескать, бывает, что же делать, ничего страшного не случилось.

Охранники заявили, что ни о каком продолжении прогулки и речи быть не может. Пьер Трюдо пригласил Косыгина в находившееся рядом, буквально в нескольких метрах, здание парламентского комплекса. Он сказал:

— Давайте зайдем сюда, тут у меня еще один кабинет. Заодно, может быть, чаю попьем, и я попрошу, чтобы вам пуговицу пришили.

Алексей Николаевич согласился. Попили чаю, и костюм Косыгина привели в порядок.

К этому времени канадская охрана успела разобраться в произошедшем и доложила, что у человека, совершившего нападение, никакого оружия не было. Им оказался выходец из Венгрии, уехавший из своей страны после событий 1956 года и баллотирующийся на предстоящих выборах в местные органы власти. Целью его, по-видимому, было желание привлечь внимание к себе избирателей.

После этого случая охрана, конечно, постаралась ограничить «свободолюбие» Косыгина.

Несмотря на крайне неприятный инцидент, визит продолжался. В соответствии с программой мы оказались на Западном побережье, в Ванкувере. Там предусматривалось посещение хоккейного матча с участием местной команды «Ванкувер Канаке». И вот тут перед нашей охраной встал вопрос, пускать ли Косыгина на столь многолюдное мероприятие, тем более что специальной правительственной ложи в ванкуверском Дворце спорта не было. Риск, безусловно, существовал. Особенно возражал заместитель начальника «девятки», сопровождавший Косыгина. Хозяева расстроились: как же можно, побывав в Канаде, не увидеть настоящий хоккей! Они убеждали, что никакой опасности нет, поскольку о посещении Косыгиным матча заранее не объявлялось и трибуны будут заполнены истинными любителями спорта, которым и в голову не придет устраивать какие-то политические провокации.

Можно по-разному относиться к этим аргументам, но Косыгин поверил в искренность хозяев и, отмахнувшись от настойчивых возражений нашей охраны, отправился на хоккей.

В конечном счете канадцы оказались правы. У входа на трибуну Косыгина приветствовали капитаны обеих команд, вручили ему свои вымпелы, шайбу и клюшку. А перед началом игры, когда диктор объявил, что на матче присутствует высокий гость из Советского Союза, весь зал дружно поднялся с мест и бурными аплодисментами приветствовал главу советского правительства.

Во время этого визита нашу делегацию везде сопровождала группа канадских переводчиков. Все — русские по происхождению. Одна из переводчиц рассказала мне, что родилась в 1945 году в лагере для перемещенных лиц. Отец ее был из советских военнопленных, а мать — из угнанных, они встретились уже в самом конце войны. И как многие в те годы, решили не возвращаться на родину. После долгих мытарств обосновались в Канаде.

Известно, что в те времена официальное отношение к таким людям у нас в стране было резко отрицательным. Они считались врагами, перебежчиками и так далее. Но мне лично те, с кем я общался в Канаде, были приятны, и я видел, что они горды своей работой со столь высокой делегацией из России.

В Оттаве перед отъездом из Канады для всех участников визита был организован неофициальный ланч, на котором присутствовали и переводчики. Канадцы говорили нам разные добрые слова, мы отвечали тем же. Я, зная, что в своем заключительном тосте наш Председатель собирается упомянуть с благодарностью всех канадских официальных лиц, сопровождавших его, сказал:

— Алексей Николаевич, тут с нами ездила группа канадских переводчиков из бывших наших. Они работали от души. Может быть, их тоже стоит упомянуть в вашем заключительном тосте?

Он с готовностью согласился:

— Да-да, конечно.

Однако, поскольку прощальный тост оказался длинным, Косыгин о своем обещании запамятовал. Я ему напомнил. Он ответил:

— Ну и что? Я про них отдельно скажу.

После чего он встал и, обращаясь уже к ним, сказал:

— Я знаю, что многие из вас — выходцы или потомки выходцев из России. И хочу выразить вам искреннюю благодарность, пожелать вам и вашим родственникам всего наилучшего, а также выразить уверенность в том, что, откуда бы вы ни прибыли, сейчас все вы — хорошие канадцы.

Я окинул взглядом лица этих людей. У них на глазах стояли слезы. Они прекрасно знали, как к ним относятся многие из тех, кто приезжал из Советского Союза, и были искренне растроганы словами, публично высказанными в их адрес одним из высших руководителей нашей страны.

 

Мужской разговор

О визите в Москву в 1975 году английского премьер-министра Гарольда Вильсона я уже упоминал. К тому моменту Брежнев основательно утвердился в роли первого лица нашего государства. В этом качестве он выступал, естественно, и на переговорах с Вильсоном. Однако во время этого визита и на долю постепенно уходящего в тень Косыгина выпало вести переговоры — по вопросам экономического взаимодействия, а также, согласно протоколу, встречать и провожать премьера во Внуковском аэропорту.

Косыгин в день отлета Вильсона заехал за ним в особняк на Ленинских горах. Они посидели, выпили чаю на дорогу. Потом по сигналу протокольной службы вышли, сели в машину, и кортеж отправился в аэропорт Внуково-2.

А. Н. Косыгин и Г. Вильсон (на переднем плане, второй справа) на открытии Британской промышленной выставки

Москва, 1960-е годы

Как раз незадолго до этого визита к руководству находящейся в оппозиции Консервативной партии Великобритании пришла Маргарет Тэтчер. Она стала лидером консерваторов в тяжелое для партии время, наступившее в связи с провалом на выборах. О Тэтчер в мире тогда знали не так уж много. Особенно в Советском Союзе.

Итак, кортеж с двумя премьерами выехал на Ленинский проспект. Затем — на шоссе, ведущее во Внуково. Вильсон и Косыгин, сидящие в лимузине, вели разговор о том о сем. Косыгин вдруг спросил:

— Скажите, а вот у ваших противников к руководству пришла женщина, Тэтчер. Вы не могли бы высказать свое личное мнение о том, что это за человек?

Гарольд Вильсон ответил, что готов высказать сугубо личное мнение о Маргарет Тэтчер. Он стал говорить о том, что, безусловно, она сильный политик, умело провела борьбу за лидерство в своей партии и что, конечно, в случае победы консерваторов на очередных выборах Тэтчер автоматически станет премьер-министром Великобритании. Она из простой семьи, но образование получила отменное. Обладает хорошими ораторскими способностями. Волевая женщина. Носит со вкусом подобранные костюмы. У нее всегда безупречный макияж, ухоженные руки. Очень аккуратная, прическа — волосок к волоску…

Вильсон довольно долго рассказывал, делая паузы лишь для перевода. Косыгин его не перебивал.

Впереди уже показались строения Внуково-2. Вдруг Вильсон совсем другим тоном сказал:

— Короче говоря, у нее все — комильфо. Я бы сказал, даже слишком. — Потом подумал и добавил: — Одним словом, господин Председатель, я бы не стал…

Косыгин от души расхохотался. Два премьера поняли друг друга.

Наверное, людям, которые когда-либо видели Косыгина, трудно будет согласиться со словом «расхохотался». Но он действительно взорвался смехом. И сказал, уже выходя из машины:

— Вы предельно ясно ответили на мой вопрос, господин Вильсон.

Английский премьер почти неуловимо усмехнулся и достал из кармана курительную трубку. Я ее узнал…

 

Любимая трубка Гарольда Вильсона

Я, как и Вильсон, курю трубку. И сейчас у меня неплохая их коллекция. В том числе есть несколько изделий выдающегося ленинградского мастера А. Б. Федорова. Это был единственный трубочник в Советском Союзе, который имел право ставить на своих изделиях личное клеймо — латинскую букву «F». Также он имел право лично продавать свои трубки. Я много слышал об этом легендарном, в кругах любителей трубок, человеке. А однажды, в день рождения, получил в подарок от собственной семьи сразу три федоровские трубки, кому-то ранее принадлежавшие и уже обкуренные.

Один из моих ленинградских друзей хорошо знал трубочника Федорова, и, когда мы с женой приехали как-то в Питер, он повел нас к нему. Федоров встретил нашу компанию очень радушно в маленькой, расположенной прямо в его квартире, мастерской, набитой разными станочками, заготовками, инструментами. Он рассказывал о своей работе, демонстрировал альбомы с фотографиями трубок собственного производства — после того как очередная трубка обретала хозяина, мастеру оставалось только ее фотографическое изображение. Однажды он сделал «трубку Мегрэ» и отослал Жоржу Сименону, как известно, курившему трубку до последних дней своей жизни. Федоров показал нам письмо знаменитого писателя, в котором тот искренно благодарил за подарок и сообщал, что именно такую трубку и курил бы его знаменитый детектив…

Мы рассматривали альбомы, слушали рассказы. Конечно, я похвастался, что имею в коллекции три его трубки. Хитро прищурившись, мастер сказал:

— Думаю, что вы пришли ко мне не фотографии смотреть. Наверняка хотите трубочку получить.

Я ответил, что был бы просто счастлив, если бы он трубку сделал специально для меня. Федоров достал брусочек бриара (бриар — корень древовидного вереска, который растет только в Средиземноморье), повертел его в руках. Попросил показать мой прикус. Потом посмотрел на меня анфас и в профиль, окинул взглядом фигуру, всмотрелся в глаза. И наконец заявил:

— Думаю, что вам нужно сделать классическую английскую трубку. Прямую, со средних размеров чашей и удлиненным мундштуком. Вам такая подойдет.

Он тут же на бруске набросал эскиз будущей трубки. Потом повернулся к моей жене и спросил:

— Вы курите?

Она утвердительно кивнула.

— Прекрасно. Как раз у меня тут останется кусочек бриара, и я сделаю вам мундштук.

Я уже знал тогда, что через месяц в Москву прибудет Гарольд Вильсон и что в программу его визита включено посещение Ленинграда. Мы договорились с Федоровым: через месяц с небольшим я зайду к нему за трубкой. На том и расстались.

Через месяц прилетел Вильсон. Находясь с ним в Ленинграде, я выбрал удобный момент и поехал к Федорову. Он сразу протянул мне трубку. Прелестную, просто идеальную трубку с буквой «F» на шейке. А моей жене мастер подготовил мундштук. В музее можно такой мундштук показывать. Спрашиваю:

— Сколько я вам должен?

Федоров отвечает:

— Я ни за одну свою трубку больше пятнадцати рублей никогда не брал. И с вас не возьму. А мундштук — бесплатно. Это — подарок.

Вечером того же дня я перед сном набил новую трубку душистым табаком «Амфора» и раскурил ее. И тут меня почему-то осенила идея подарить эту роскошную трубку Вильсону: пусть в его знаменитой коллекции среди английских трубок «Данхилл» появится и настоящий «Федоров». Надо сказать, что однажды Вильсон, как известный курильщик трубок, был признан «трубочником года» одним из специальных английских журналов.

И вот, когда мы летели из Ленинграда, я зашел к нему в салон:

— Вы знаете, господин премьер, хочу сделать вам небольшой подарок. — Я рассказал ему про Федорова, про его трубки, о том, что он сделал одну специально для меня и что накануне я выкурил ее в первый раз. Вынул из кармана федоровскую трубку и протянул ее Вильсону. — Я бы хотел, чтобы она принадлежала вам.

Только курильщик может понять, какое чувство охватывает при виде новой, замечательной, а главное, уже твоей трубки. Вильсон обрадовался как ребенок. Я было встал, чтобы уйти, но он остановил меня:

— Подождите. — Он взял свой чемоданчик, открыл его. — Так произошло, что и я привез с собой новую трубку. И вчера тоже в первый раз ее выкурил.

Он достал новенькую трубку «Данхилл» с традиционной белой точкой на мундштуке.

Трубка Вильсона хранится в моей коллекции до сих пор. Она на удивление похожа на ту, что специально для меня сделал мастер Федоров.

Через несколько лет Вильсон ушел из большой политики и снова приехал в Москву, но уже как частное лицо. По старой памяти его приняли, поселили в особняке на Ленинских горах. Мы встретились, и я спросил:

— Ну как вам моя трубка?

— Вы имеете в виду трубку Федорова? Она стала одной из моих любимых.

 

Великий египтянин

Завершая главу об Алексее Николаевиче Косыгине, хотя его имя еще будет в различных контекстах упоминаться в дальнейшем повествовании, хочу рассказать об одном зарубежном государственном деятеле, знакомство с которым у меня началось при Хрущеве, а закончилось при Косыгине.

Речь идет о легендарном руководителе Египта, об одном из основателей Движения неприсоединения — Гамале Абдель Насере. Впервые он посетил нашу страну в 1958 году, вскоре после объединения под его руководством Египта и Сирии в одно государство — Объединенную Арабскую Республику (ОАР). Эта федерация просуществовала недолго, распалась через три года. Она и не могла быть прочной — из-за несовпадения интересов, культурных отличий и так далее. Даже арабский язык в этих странах разнится, в чем я убедился, познакомившись с работой наших переводчиков-арабистов, — те, кто проходил практику в советских посольствах в Сирии или Ираке, не находил полного языкового понимания в Египте. Немало было и других проблем. Следует отметить, что Египет сохранил название ОАР и после выхода Сирии из федерации. Отменено оно было лишь в 1971 году, вслед за кончиной Насера.

Итак, в 1958 году Насер прибыл в Москву в качестве президента ОАР. Его сопровождала очень большая делегация: два вице-президента, представлявшие собственно Сирию, шесть министров и многочисленная свита. Как и все тогдашние визиты, этот длился долго — с конца апреля до середины мая. Планировались масштабные по географии поездки по стране, которым тогда придавалось особое значение в плане пропаганды достижений социалистического строя.

Основными переводчиками на этих переговорах, конечно, были наши арабисты. Но когда речь заходила о поставке вооружений и затрагивались специфические вопросы, требующие использования определенной терминологии, отсутствующей в арабском языке, то переходили на английский. И тогда приглашали меня. В большинстве своем вопросы поставки вооружений обсуждались в очень узком кругу, чаще всего между Хрущевым и Насером. В качестве переводчика участвовал я в поездках высокого гостя и на подмосковную военно-воздушную базу в Кубинку, и в Военную академию имени Фрунзе, ездил и по стране. Насер по-английски говорил неплохо, хотя и с сильным акцентом. Правда, его английский ни в какое сравнение не шел, например, с блистательной английской речью Джавахарлала Неру.

В Кубинку Насера сопровождал маршал К. К. Рокоссовский, которым я восхищался, еще будучи мальчишкой. Когда мы ехали в машине, я во все глаза смотрел на кумира своего детства и с восторгом слушал его военные рассказы. Впрочем, и Насер в долгу не остался — тоже рассказал несколько историй, связанных с его собственной армейской карьерой. Он был в свое время полковником, получил военное образование в Англии. По сути дела, он и к власти пришел путем заговора группы военных — тайной организации «Свободные офицеры».

Помню, как по просьбе Насера ему устроили медосмотр в поликлинике Четвертого Главного управления при Минздраве СССР, находящейся на улице Грановского (ныне — Романов переулок), недалеко от Кремля. Опять же послали с ним меня, так как арабисты опасались, что они не справятся с медицинской терминологией. Я присутствовал при этом осмотре. Насеру сделали электрокардиограмму, прослушали его и так далее. Конечно, после этого он не мог относиться ко мне, как к лицу чисто служебному. И при всех последующих встречах, даже через годы, узнавал меня и тепло приветствовал. Наши врачи тогда его сочли практически здоровым, разве что в носу обнаружили полипы. Он был крепким мужчиной.

Насер всегда проявлял уважительное отношение не только к равным по положению, но и к младшим чинам. Был внешне исключительно любезен с людьми. Приведу один эпизод, который до сих пор вызывает у меня улыбку.

Хрущев всячески привечал Насера и старался установить с ним личные дружеские отношения. Был май, Никита Сергеевич пригласил Насера к себе на дачу, расположенную на Рублево-Успенском шоссе, познакомил со своей семьей. Они вместе отобедали, а потом Хрущев предложил поехать на спортивный праздник в Лужники. Насер, конечно, согласился, но сказал, что ему, как лидеру мусульманского государства, сначала следует посетить мечеть, поскольку была пятница (день всеобщей молитвы мусульман). При этом он заметил, что мог бы туда и не ездить, так как предпочитает больше времени проводить с Хрущевым, однако ради общественного мнения, не только в Египте, а и во всем исламском мире, он просто обязан там появиться. И добавил, что по обычаю, перед молитвой мусульманину полагается совершить омовение рук и ног, но чтобы ему, Насеру, не делать это в московской мечети, хорошо бы омыться на даче, после чего он отправится в мечеть, пробудет там минимально необходимое время, а потом вместе с Хрущевым поедет на стадион.

Хрущев согласился и дал указание горничной приготовить в ванной все необходимое для омовения. Насер, к своему большому удивлению, обнаружил, что ванна наполнена почти до краев. Горничная не была знакома с мусульманскими обычаями, не знала, что для ритуального омовения нужно совсем немного воды, и налила по-русски, от души. Горничная, конечно, расстроилась. Президент очень деликатно, по-доброму попросил ее успокоить.

Насера ожидал торжественный прием в единственной тогда московской мечети. Он принял участие в молебне и осмотрел мечеть. Несмотря на смешной казус с омовением на даче Хрущева, обычаи были соблюдены, и мусульманский мир увидел, что один из его лидеров свято соблюдает традиции и ритуалы ислама.

 

Запорожские приключения

После проведения основных мероприятий в Москве многолюдная делегация во главе с Насером и большое число сопровождающих с нашей стороны отправились на Украину. Программа предусматривала посещение Киева и Запорожья. Насеру, конечно, хотели показать гиганта советской металлургической промышленности — знаменитый металлургический комбинат «Запорожсталь». Насколько я помню, тогда шли разговоры о строительстве в Египте подобного предприятия. И позднее при помощи Советского Союза в египетском городе Хелуан металлургический комбинат был построен.

В те годы запорожский аэродром мог принимать только небольшие самолеты, из пассажирских — не крупнее «Ил-14». В Киев же мы прилетели на двух «Ил-18». Из Киева в Запорожье нас отправляли малочисленными партиями с интервалом в 15–20 минут. Я летел в предпоследнем самолете вместе с египетскими министрами, при которых постоянно находился замминистра иностранных дел Валерьян Зорин. Такой же порядок должен был сохраниться и на обратном пути.

Все шло отлично. Сразу после нашего прилета областным руководством был дан официальный завтрак в обкомовском гостевом особняке, в ту пору, как известно, существовавшем в каждой области. Все устроили по кремлевским канонам, но подавали, конечно, украинские блюда, а из напитков преобладала горилка. Хозяева отличались хлебосольством, стол ломился. Во главе его восседал председатель облисполкома, а первый секретарь обкома сидел где-то дальше, хотя все, естественно, знали, что областным «главнокомандующим» является партийный голова. Поменяли их местами за столом явно ради Насера, который у себя в стране коммунистов не жаловал. Египтяне горилку не пили. Наши из уважения к гостям тоже на спиртное не налегали. После завтрака состоялась экскурсия по комбинату «Запорожсталь».

Г. Насер (на переднем плане, третий слева) на металлургическом комбинате «Запорожсталь»

Запорожье, 1958 год

Ближе к вечеру стали группами провожать гостей в аэропорт, так как в то время в Запорожье не было возможности разместить на ночлег столь представительную многочисленную делегацию.

Отлет из Запорожья проходил уже не так гладко, как из Киева. Наши протокольщики носились словно ошпаренные, выхватывая членов делегации из толпы, рассаживая их по машинам и отправляя в аэропорт. Все очень устали от экскурсии по огромному предприятию.

Наконец пришла очередь «моих» министров, с которыми я прилетел в Запорожье. В. Зорину показалось, что одного из них нет. Он попросил меня проверить, все ли на месте. Пока я считал египетских министров, наши протокольщики дали сигнал и кортеж, без меня, уехал в аэропорт. Последним отправлялся кортеж самого Насера. Я подошел к старшему протокольщику, объяснил ситуацию. Он обратился к нашей охране, та в свою очередь — к украинской. В результате мне выделили милицейский мотоцикл с коляской, домчавший меня в аэропорт на максимально возможной скорости. Но мы увидели лишь хвост удаляющегося самолета.

Оставалась всего одна группа, с которой можно было улететь, ее возглавлял Насер. Однако и здесь мне не повезло: единственное запасное место в самолете занял легендарный герой войны — партизан Ковпак, бывший в ту пору заместителем Председателя Президиума Верховного Совета Украины.

Когда все улетели, выяснилось, что в таком же «бесхозном» положении находятся сотрудник МИДа Украины и работник Международного отдела ЦК КПУ. Мы не очень беспокоились, поскольку знали, что есть резервный самолет. Нас к нему и направили. Но, когда мы уже сели в кресла, вышел командир и сказал: так как вся делегация благополучно прилетела в Киев, он получил указание лететь в Москву, к месту дислокации. Несолоно хлебавши мы вернулись в здание аэропорта, где узнали о том, что даже рейсовый самолет на Киев вылетит только на следующий день. Так мы застряли в Запорожье.

Мои собратья по несчастью прямо из аэропорта стали названивать по всем телефонам руководства области. Но ни один из них не отвечал.

И тут опытный человек, работник ЦК КП Украины, сказал:

— Я знаю, где они все.

Мы сели в машину, и он скомандовал шоферу:

— В гостевой дом!

Профессиональное чутье не обмануло его. Все начальники были там. Проводив Насера, они вернулись в особняк «снимать остатки».

Едва мы появились, нас тут же усадили за стол. Запорожское руководство гуляло от души. Это была настоящая, безудержная славянская пьянка. Горилка, водка и прочие спиртные напитки лились рекой. Первый секретарь обкома доверительно наклонился ко мне и в порыве откровенности, указывая на председателя облисполкома, произнес:

— Вот видишь, как приходится действовать? Видишь, он сегодня там сидит и вроде как бал правит. А ведь это мое место! Но понимаешь — иностранного гостя принимали, и пришлось его усадить вроде как за хозяина. Дипломатия! — И он многозначительно поднял вверх указательный палец.

Не помню уже, как я сам пережил этот вечер, поскольку меня — московского гостя — постоянно заставляли глушить горилку фужерами. Кончилось тем, что местных начальников под руки вывели к машинам, а нашу троицу разместили на ночлег в том же особняке.

К тому времени уже позвонили из Киева и приказали отправить нас туда первым утренним рейсом. Правда, для этого пришлось высадить из самолета троих ни в чем не виноватых пассажиров.

 

И скорбь, и бронетранспортеры…

С Гамалем Абдель Насером у меня связано еще одно, на этот раз печальное, воспоминание.

Умер он внезапно, и это было шоком для многих во всем мире. Насер пользовался высоким авторитетом не только в арабских странах. В Каир на его похороны съехалось большое число высших руководителей.

Москва решила направить на похороны человека, который в то время выполнял наиболее ответственные миссии за рубежом, — Алексея Николаевича Косыгина.

Собирались буквально в одночасье. Я позвонил домой, жена упаковала чемодан, уложила мой единственный черный «похоронный» костюм, я заехал за ним, и в тот же день мы уже были в Египте.

Косыгин разместился в резиденции советского посла, которая находилась на набережной Нила. А мы, все, кто его сопровождал, как, впрочем, и многие другие участники траурных мероприятий, поселились в гостинице «Хилтон», расположенной на противоположном берегу этой довольно широкой реки с желтоватой мутной водой. По приезде Косыгин сразу же отправился в президентский дворец, где возложил венок к гробу Насера.

Предполагалось, что гроб с телом будет доставлен на вертолете в одно из правительственных зданий на берегу Нила, а оттуда на орудийном лафете проследует через весь город к месту захоронения. За гробом в пешем строю пойдут приехавшие высокопоставленные государственные деятели.

На следующее утро нам нужно было, выйдя из гостиницы, перейти по мосту через Нил и прибыть к месту прощания. Однако не тут-то было. Набережную перед гостиницей буквально блокировали толпы народа. Сопровождавшие нас египтяне сказали, что в связи с огромным скоплением людей выйти из гостиницы никто, к сожалению, не может. Но церемония не могла начаться, пока все не соберутся в здании, куда должны были доставить гроб.

Мы выглянули из окна. Картина, должен сказать, предстала впечатляющая. Огромная толпа, заполнившая набережную и мост, находилась в состоянии массовой истерии: крики, плач, пронзительное, скорбное, чисто арабское улюлюканье. Полиция ничего не могла поделать. Продолжалось это довольно долго.

Наконец на набережной появились бронетранспортеры, которые на самой медленной скорости ползли на людей, постепенно, шаг за шагом, оттесняя их все дальше и дальше. Водители старались ехать очень аккуратно, толпа сдавливалась, из нее периодически выносили людей, близких к потере сознания, бившихся в конвульсиях, и укладывали на газон.

Не меньше чем через час мы все же смогли выйти из гостиницы, прошли мост и оказались в резиденции нашего посла. Оттуда поехали к месту прощания с Насером.

Когда приехали, в здании уже было многолюдно. Косыгин стал здороваться с пришедшими туда до него. Со многими из присутствующих он был знаком: в разное время почти все они бывали с визитами в СССР. Косыгин подходил к высокопоставленному участнику траурной церемонии, и наш шеф протокола Борис Колоколов называл фамилию, страну и титул особы. Алексей Николаевич здоровался, говорил несколько слов и следовал дальше. Но и тут не обошлось без казуса.

Подошли мы к очередному представителю. Мне показалось его лицо знакомым — вроде бы это был премьер-министр Турции. Но Колоколов говорит:

— Ховейда, премьер-министр Ирана.

У Косыгина, судя по всему, появились какие-то сомнения, он глянул на Колоколова, но промолчал. Идем дальше. Человек через пять Косыгин протягивает руку следующему представителю, шеф протокола говорит:

— Ховейда, премьер-министр Ирана.

Косыгин поворачивается к Колоколову и спрашивает:

— Как, и этот тоже?

Да, это был действительно Ховейда. А тот, первый, — все-таки премьер-министр Турции.

Вскоре собрались все. Пришли и соратники Насера, бывшие «свободные офицеры», среди них был Анвар Садат. Имя преемника Насера еще не называли. В египетском руководстве шел дележ власти, в результате которого Садат впоследствии вышел победителем.

Наконец в небе появился военный вертолет с подвешенным на тросах гробом. Он приземлился во дворе, гроб внесли, поставили на специальное возвышение посреди зала и накрыли флагом Египта. И тут руководители страны, соратники покойного, все как один зарыдали и припали к гробу. Они, стараясь перекричать друг друга, изо всех сил причитали, всхлипывали, всячески выказывали признаки бесконечного горя. При этом каждый из них искоса поглядывал на соседа, чтоб тот его не перещеголял в проявлении скорби.

Мы находились довольно близко и имели полную возможность наблюдать за этим ритуалом. Может, кто-то и был искренен, но вот настоящих слез я почему-то не видел…

Вокруг стояли гвардейцы в парадной форме, державшие на красных подушечках награды Насера, в том числе звезду Героя Советского Союза и орден Ленина, которыми его некогда наградил Хрущев вопреки желанию Президиума ЦК. Тогда, под бесконечные рыдания, я вспомнил и другого, отмеченного Хрущевым, египетского Героя Советского Союза и обладателя ордена Ленина — фельдмаршала Амера, министра обороны и главнокомандующего вооруженными силами ОАР. В свое время он был вторым после Насера человеком в государственной иерархии. Амер принимал активное участие в войне против Израиля и, хотя особых побед не одержал, заслужил большую популярность на родине. Я бы даже сравнил его славу в Египте со славой маршала Жукова у нас. Во всяком случае, народ, когда Амер появлялся в публичных местах, встречал его восторженной овацией. Однако войну Египет проиграл, в стране разгорелся политический конфликт, в результате которого Амер был обвинен в попытке государственного переворота и посажен под домашний арест. Вскоре после этого фельдмаршал, согласно официальной версии, покончил жизнь самоубийством…

Когда скорбящие наконец стали успокаиваться, египетские протокольщики объявили, что пора выносить гроб и выстраивать траурную процессию. Государственные деятели разных стран вышли во двор и при помощи протокольщиков стали занимать свои места, образовав компактную группу. Появились и руководители Египта. Гроб уже установили на лафет, когда Косыгину вдруг сообщили о том, что у Анвара Садата случился сердечный приступ и поэтому он не пойдет за гробом. Через минуту сказали, что еще один ближайший сподвижник Насера по той же причине не примет участие в похоронной процессии. Объяснялось недомогание тем, что они буквально убиты горем.

Траурная процессия двинулась было в путь. Лафет с гробом уже выехал со двора, когда случилось невообразимое. Никто из иностранных деятелей не успел выйти и за ворота, как началась просто-напросто дикая давка: со всех сторон за лафетом ринулись египтяне. Президенты, короли и премьер-министры оказались отсеченными.

За годы работы переводчиком я приобрел привычку всегда, при любых обстоятельствах, держаться у левого плеча своего, так сказать, «подопечного», чтобы не быть оттесненным от него. До дня похорон Насера я еще никогда в жизни не попадал в такую давку там, где, по идее, ее просто не могло быть. Естественно, трое наших охранников сразу же окружили Косыгина. С четвертой стороны «прилепился» я. Невольно мы были вынуждены напирать на впереди идущих. Вдруг я увидел, что рядом оказалась Сиримаво Бандаранаике, премьер-министр Цейлона, которую, видимо, потеряла охрана. Косыгин ее хорошо знал, так как Бандаранаике несколько раз приезжала в Москву. Заметив нашего премьера, она схватила его за руку и крепко прижалась к плечу. Вид у нее был чрезвычайно испуганный. В следующее мгновение под давлением напирающей сзади толпы я стал теснить какого-то человека очень маленького роста, находящегося впереди. Когда он поднял глаза, я узнал Хусейна. Король Иордании смотрел на меня с испугом. Я со всей возможной в данных обстоятельствах учтивостью произнес: «Извините, Ваше Величество, я с советским премьером, так что не беспокойтесь». Наконец наша охрана пришла в себя и энергично заработала локтями. Ребята буквально вытолкнули Косыгина вместе со вцепившейся в него Бандаранаике из толпы. Охранники остальных государственных деятелей стали делать то же самое, выуживая своих хозяев из давки и отводя их в сторону.

Словом, никакой пешей процессии не получилось. Гроб каким-то образом доставили на кладбище, чудом протащив сквозь сплошную человеческую массу, заполнившую улицы Каира.

На следующий день в газетах опубликовали фотографии — бронетранспортеры, оттесняющие толпу, чтобы дать дорогу лафету, солдаты, пытающиеся дубинками отогнать обезумевших египтян…

А потом поползли слухи, что на самом деле тела Насера в гробу не было. Полагая, что толпа способна на все, его-де заранее доставили на кладбище и тихо предали земле. Не знаю, правда ли это, но крышку гроба ни разу не поднимали. И тот факт, что ни Садат, ни другой ближайший сподвижник Насера не пошли провожать покойного в последний путь, достаточно красноречив. Впрочем, было ли тело Насера в том гробу или нет, наверное, уже не узнает никто.

После похорон началась обычная дипломатическая жизнь. Прибывшие государственные деятели, пользуясь тем, что находятся в одном городе, стали наносить друг другу визиты, обсуждать насущные проблемы. И естественно, почти все хотели встретиться с Косыгиным. Пожалуй, график его встреч был насыщеннее, чем у кого бы то ни было. Работы хватило всем — и переводчикам, и машинисткам, и служащим посольства, и, конечно, больше всех самому Косыгину.

В двенадцатом часу ночи, когда уже казалось, что вереница государственных деятелей истощилась и никаких встреч больше не будет, объявили, что прибыл еще один гость — Мухаммед Сиад Барре, президент Сомали. Усталый Косыгин сказал мне, что, насколько он помнит, эта встреча была запланирована на более ранний час. Разумеется, президента приняли, после чего Алексей Николаевич посмотрел на меня и с улыбкой спросил:

— Скажите, а у нас есть уверенность, что часа в два ночи к нам не придет Ховейда?

Это был юмор в стиле Косыгина и, пожалуй, в стиле самой жизни, где трагическое нередко соседствует с нелепым и смешным.

 

Конец его пути

В послехрущевские годы Косыгин, как я уже говорил, часто ездил за рубеж с ответственными миссиями, на мой взгляд, по той причине, что Брежнев долго не решался активно участвовать в международной жизни. Вероятно, поначалу он испытывал робость перед иностранной аудиторией. Но постепенно Брежнев стал выдвигаться на первый план, а Косыгина начали «задвигать». Не знаю, кто за этим стоял, скорее всего партаппаратчики. Если полистать газетные подшивки тех лет, можно увидеть, что, когда на первой полосе публиковалось официальное сообщение о том или ином деянии Косыгина, то на этой же странице непременно сообщалось и о том, чем занимался Брежнев. В те дни, когда Косыгин находился с рабочим визитом в одной из зарубежных стран, в прессе обязательно появлялась информация о какой-либо рабочей поездке Брежнева и Подгорного или о том, что они принимали иностранных гостей. А с начала 70-х годов уже Брежнев стал играть первую скрипку в международных делах.

Много добрых воспоминаний осталось в моей душе об Алексее Николаевиче Косыгине, человеке очень деятельном, интересном, я бы сказал, выдающемся, особенно по тем временам. Под стать ему была и его жена, которую, если позволял протокол, он обычно брал с собой в зарубежные поездки. Это была симпатичная, улыбчивая и приятная женщина, не вмешивающаяся в дела мужа. К сожалению, она рано умерла, и все вспоминали, с какой теплотой и нежностью Алексей Николаевич к ней относился. Словом, Косыгины являли собой достойную супружескую пару. Они были приветливы с людьми, умели шутить, подтрунивать друг над другом, не боясь, что это как-то унизит их в глазах окружающих.

Таким в моей памяти остался Косыгин. Но наверное, нет людей, портрет которых можно было бы рисовать одной краской. И Косыгин нес на себе груз своего времени, своего окружения, в конце концов, своего характера, воспитанного в сталинскую эпоху. И вероятно, поэтому не стоит удивляться тому, что, судя по некоторым протоколам заседаний Политбюро 60–70-х годов, когда обсуждались вопросы, связанные с диссидентами, отказниками и конкретно с Сахаровым, Косыгин был одним из тех, кто резко высказывался за принятие самых жестких мер в отношении их.

Не хотелось бы, конечно, этими словами заканчивать свой рассказ о нем, но что поделаешь — из песни слова не выкинешь…