Вожди с бокалами в руках

Государственные деятели — тоже люди. Им присущи такие же человеческие слабости и пороки, как и нам, простым смертным. На официальных завтраках, обедах и ужинах они много не пьют, но тем не менее спиртное подается в достаточном количестве, правда, если данные мероприятия не проводятся там, где алкоголь запрещен по религиозным мотивам, например в большинстве мусульманских стран и в Индии.

Я уже говорил, что на Западе принято перед застольем выпить коктейль или аперитив. Надо сказать, что наши руководители не всегда с пониманием относились к этой традиции, предпочитая по русскому обычаю «употреблять» сидя за столом, под закуску. Однако и Хрущеву, и Брежневу, и, конечно, Громыко приходилось время от времени следовать ритуалу — стоять с бокалом в руке среди западных дипломатов.

У нас любят рассказывать всякие небылицы о том, как пьют «наверху». Спешу огорчить: «там» пьют немного. Но почему-то ходят россказни на эту тему про Хрущева. Говорят, что когда он в 1956 году ездил в Югославию мириться с Иосипом Броз Тито, то выпил лишнего и поэтому что-то не то сказал. Меня там не было, и утверждать — выпил или не выпил — не берусь. Скажу только, что пьяным Никиту Сергеевича я никогда не видел, тем более во время официальных банкетов и приемов с участием иностранцев. Кроме того, Хрущев «почти не расставался» в таких случаях с подарком, который он получил от жены посла Соединенных Штатов Джейн Томпсон, — хрустальной стопкой для водки, с виду довольно объемистой и емкой, а на самом деле вмещавшей напитка не более столовой ложки. Я частенько наблюдал, как Никита Сергеевич пьет из нее: по частям, не залпом. А окружающим, возможно, казалось, что он «набирается». Не отсюда ли пошли легенды о его любви к спиртному?

Хрущева, а также Брежнева в последние годы его пребывания у власти во время застолий обслуживал личный официант-виночерпий. У него на подносе стояла бутылка с наклейкой «Столичная», наполненная обыкновенной водой. Я это знал точно, потому что был знаком с официантами Хрущева и Брежнева. Эта уловка не всегда проходила незамеченной. Ведь сидящим рядом с генсеком иностранцам наливали из другой бутылки. И несколько раз на моей памяти кто-то из гостей, обращаясь к нашему лидеру, спрашивал: «А можно попробовать водку именно из вашей бутылки?» Ответ сводился к шутке, и вопрос так или иначе заминался.

Кстати, об официантах. Все они, конечно же, работали в 9-м управлении КГБ и прошли специальную подготовку. Это были молодые, отлично вышколенные ребята. Они обслуживали хозяев и дома, и на даче, и в отпуске, сопровождали в поездках по стране. В общем, постоянно были рядом. Часто и во время зарубежных визитов мы договаривались с принимающей стороной, чтобы генсека на официальных банкетах обслуживал наш официант, чтобы именно он подавал блюда и менял тарелки.

Как-то раз в Индии я, согласно тамошнему протоколу, на банкете сидел за спиной Брежнева. Вдруг вижу: к опустевшей тарелке Леонида Ильича тянется рука. Не смуглая, как у индийцев, а белая. Поднимаю глаза. Ба! Это же Леша, официант Брежнева. Но в каком виде! Банкет проходил в президентском дворце, где все слуги были одеты в ярко-красные камзолы с золотым шитьем, и для того чтобы Леша не выделялся среди них, его нарядили точно так же и на голову водрузили высокий тюрбан. Впрочем, Леше, как и его коллеге-сменщику, было не привыкать облачаться в разные одежды.

Во время обеда Никсона с Брежневым на катере в Ялте за столом прислуживали матросы. Гляжу — опять тот же Леша. На этот раз на него надели матросскую форму — тельняшку и брюки клеш…

В любую страну мы брали с собой солидный запас провизии и напитков. В основном потому, что не во всех странах наши врачи доверяли пище, подававшейся на стол. Конечно, не из-за того, что опасались преднамеренного отравления, а чаще по санитарно-гигиеническим соображениям. Врачи особенно предупреждали о том, чтобы мы не использовали для охлаждения напитков кубики льда местного приготовления: их могли сделать просто из сырой воды. Лучше уж выпить теплого виски.

Но, как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Я и увидел. Вместе с Хрущевым я был в Египте на открытии Асуанской ГЭС. Вначале нас провели по обводному тоннелю, по которому предполагалось пустить воды Нила. Потом начался митинг. Для гостей соорудили специальный помост, устлали его коврами. Кроме Хрущева и Насера присутствовали президенты Сирии, Ливии, Ирака. Каждый, конечно, выступал с речью, одна длиннее другой. Арабский я не понимал, стоял за спинами высоких лиц и скучал. Длилось все это несколько часов, а между тем столбик термометра поднялся выше сорока градусов. В конце концов я решил немного прогуляться.

Прямо за помостом я увидел небольшую деревянную площадку, также устланную коврами. Там Насер и Хрущев должны были нажать кнопку, чтобы взорвать перемычку и пустить воды Нила в тоннель. Рядом сновали официанты в красочных одеждах. Они разносили гостям кока-колу, содовую, соки и другие напитки, разумеется, кроме алкогольных. И тут я обратил внимание на официанта с большой глыбой льда в руках. Подойдя к столу, на котором стояли бокалы и бутылки с напитками, он изо всех сил шарахнул эту глыбу об пол. От ковра поднялись клубы пыли и песка. Официант спокойно собрал руками осколки льда и стал раскладывать их по бокалам. Затем другие официанты налили в них напитки и унесли гостям. Чего-нибудь холодного хотелось ужасно, но после этой картины я предпочел пить кока-колу безо льда, хотя она напоминала горячий чай.

Как я уже сказал, на самом верху пьют немного. Но конечно, случается всякое. И не всегда только с нами, с русскими.

Помню, в 60-х годах наша делегация во главе с Громыко в очередной раз участвовала в работе Генассамблеи ООН в Нью-Йорке. Перед возвращением домой мы перебрались в Вашингтон, где сначала состоялась встреча Громыко с президентом, а потом прошли его переговоры с тогдашним государственным секретарем США Дином Раском.

В последний вечер Раск устроил обед в Госдепартаменте. Перед началом обеда госсекретарь предложил Громыко ненадолго уединиться для приватной беседы. Громыко согласился. Министры удалились, отказавшись от услуг переводчиков. Раск прихватил с собой большой бокал виски с содовой. Прошло полчаса, час — министров нет. Часа через полтора они наконец появились и в один голос заявили, что вдвоем, без нас, решили все вопросы. Это была дежурная шутка, которую иногда отпускали Громыко и его американские коллеги после бесед с глазу на глаз.

Сели обедать. После обеда — кофе, коньяк, ликеры — все как всегда. Громыко неожиданно выразил желание еще побеседовать с Раском, на этот раз при участии переводчиков. Мы перешли в другой зал. Официанты предложили напитки. Все выбрали виски. Правда, Андрей Андреевич лишь делал вид, что отпивает из бокала, а на самом деле просто подносил его к губам. А вот Раск с удовольствием выпил, попросил еще виски, потом еще…

Беседа шла на темы, связанные с германскими проблемами, по которым у нас были серьезные разногласия. Громыко приводил свои аргументы, Раск — свои. Через некоторое время я обратил внимание, что у госсекретаря слегка стал заплетаться язык. Четвертый по счету бокал Раска постепенно пустел, и в голосе американского министра начали звучать агрессивные нотки. Отмечу, что Громыко всегда очень чутко улавливал изменения тона собеседника. Вдобавок у Андрея Андреевича была манера не давать тому последнего слова (мои записи его бесед всегда завершались так: «В заключение беседы А. А. Громыко сказал…»). Поэтому, заметив, что Раск начал говорить гораздо резче, Громыко тоже изменил тон, его формулировки зазвучали наступательно, он стремился захватить к концу разговора инициативу и оставить за собой последнее слово. Собеседники распалялись все больше. Раск между тем отпивал из своего бокала… Дело дошло до того, что ни с того ни с сего он вдруг стал вспоминать пакт Молотова — Риббентропа и чуть ли не обвинять в связи с этим тогдашнее, 60-х годов, советское руководство. Громыко, конечно, за словом в карман не лез и также резко возражал. Андрей Андреевич совершенно не понимал, что Раск говорит все это под влиянием выпитого. Я сказать ничего не мог. Мой американский коллега тоже. Я посматривал на часы, стараясь таким образом подать знак Андрею Андреевичу, но тот не реагировал.

Министры, повышая тон, высказывались все резче и прямолинейней. К чему бы это привело — не знаю. Но в какой-то момент Раск неважно себя почувствовал, как-то обмяк и закруглил беседу. Помню, когда мы поднялись и стали раскланиваться, его даже качнуло.

Все бы хорошо, но мне предстояло сделать запись беседы. Как быть? Надо отметить, что тогда я еще не чувствовал себя достаточно свободно с Громыко, как это было в последующие годы. Пришлось советоваться с его помощниками. Я сказал им о том, что Раск наверняка не стал бы всего этого говорить, не будь он под градусом. А в письменном виде его слова будут выглядеть как продуманная позиция госсекретаря, а значит, и правительства США. И это может обострить наши отношения. Нам придется как-то реагировать.

Мне удалось убедить помощников. Уже в самолете они растолковали Громыко что к чему, и когда мы, совершая промежуточную посадку в Шотландии, в аэропорту Прествик, вышли из самолета, Громыко вдруг повернулся ко мне и, ухмыльнувшись, произнес:

— Ну что, Суходрев, Раск-то вчера был того?

Он явно проверял то, о чем ему сказали помощники. Я подтвердил и добавил, что поэтому и не стал фиксировать беседу во всех деталях.

— Вы абсолютно правы, Суходрев. Раск был того, — повторил Громыко и покачал головой.

Трудно поверить, но однажды Громыко и сам попал в подобный переплет. А дело было так.

В Египет для ведения важных переговоров, связанных, в частности, с поставками вооружений и оплатой этих поставок, выехала советская делегация во главе с Косыгиным. Может, кому-то это сегодня покажется странным, но наша страна не всегда дарила оружие своим союзникам. Во всяком случае, мы постоянно пытались получить за него хоть что-то. После Шестидневной войны египетская армия оказалась в плачевном состоянии. В ходе боев большая часть техники, поставленной СССР, была выведена из строя, и мы были готовы восполнить эти потери.

Косыгина сопровождали Громыко, министр обороны, командующий военно-морскими силами. Состоялись переговоры в Каире. Затем, после поездки в Александрию, Насер предложил переправиться на яхте бывшего короля Фарука в Порт-Саид.

Отправились вечером, рассчитывая к утру добраться до Порт-Саида. Насера сопровождало практически все руководство Египта, включая будущего президента Анвара Садата. На яхте был дан ужин. Египтяне старались всячески продемонстрировать свою дружбу и расположение к нам. После ужина гостей пригласили на корму отдохнуть на мягких диванах и в креслах. В знак особой доверительности закрыли глаза на мусульманские обычаи и устроили там небольшой бар с набором самых разнообразных алкогольных напитков.

Некоторые египтяне поехали с женами, Косыгина тоже сопровождала его супруга, так что обстановка царила неформальная. Ночь выдалась прекрасная. Крупные южные звезды, тихий плеск воды за бортом, редкие огоньки на недалеком берегу… Словом, красота неописуемая.

Косыгин осмотрел набор бутылок и спросил у меня:

— Я что-то не вижу водки. Неужели ее нет?

Я ответил:

— Алексей Николаевич, я тоже смотрю и не вижу!

Действительно, в баре было все, кроме «Столичной».

Косыгин неодобрительно покачал головой:

— Нехорошо это… Позовите-ка моего адъютанта, пусть принесет пару бутылок из своих запасов.

Я подошел к Жене Карасеву и сказал:

— Председатель просит водки, иначе бар неполный.

— Восполним, — заверил Женя, и спустя пару минут в баре появилась наша водка.

Косыгин обратил на это внимание египтян, и бутылка с водкой была торжественно откупорена. Выпили. Египтяне завели свою песню. Косыгин призвал нас достойно ответить, и его жена запела русскую песню. Наши подтянули.

Однако в дипломатии ничего не делается просто так. В самый разгар веселья президент Насер кивнул Косыгину, тот — мне, и мы удалились в салон, где состоялся очень важный разговор, ради которого, собственно, и приехал Косыгин. Еще уходя, Косыгин подошел к Громыко и сказал ему:

— Андрей Андреевич, остаешься за тамаду.

Мы расположились в салоне. Косыгин достал из кармана справку, подготовленную в Москве, в которой были перечислены виды вооружения и приведены экономические выкладки, а проще говоря — цены, и началось серьезное обсуждение.

А с кормы тем временем доносились веселые голоса, смех, египетские и русские песни. Андрей Андреевич, всегда отличавшийся исполнительностью, и здесь не ударил в грязь лицом — веселье шло вовсю.

Спустя час мы вернулись, но, так как надвигалась ночь, вскоре все разошлись по каютам. Утром я обратил внимание на то, что некоторые египтяне явились на завтрак в темных очках и были не так улыбчивы, как вечером.

В Порт-Саиде мы вышли на берег. Я заметил, что и Громыко выглядит неважно. Сразу же по прибытии нас повели на экскурсию в Музей обороны Порт-Саида, который находился в основании огромного монумента.

Андрею Андреевичу становилось все хуже. Мы с его помощником с трудом нашли стул и предложили министру сесть. Он минут пятнадцать отдыхал, пока остальные ходили по музею. Врач Косыгина дал Громыко какие-то таблетки, и тому постепенно стало лучше.

Андрей Андреевич не столько был напуган своим самочувствием, сколько недоумевал — не мог понять, что с ним происходит. Сначала он решил, что его укачало на корабле. Но море было спокойным, и вообще погода стояла отменная. Мы искренно сочувствовали шефу. В таком состоянии самое лучшее — выпить холодного пива, о чем я и сказал его помощнику. Но, увы, предложить такое Громыко он не посмел. Так наш министр, пребывая в неведении, испил всю чашу мучений элементарного похмелья.

 

Дети и отцы

Свои воспоминания о представителях нашей партийно-государственной элиты, о разных, скрытых от постороннего глаза, моментах их жизни хочу завершить рассказом об их трепетном отношении к собственным детям, а также о «непотопляемости» самих отцов в некоторых критических ситуациях.

В эпоху Брежнева слово «стабильность» в определенных кругах приобрело особенный смысл: всякий высокопоставленный чиновник остается на своем посту до тех пор, пока его не вынесут ногами вперед из служебного кабинета. «Номенклатура ЦК!» Человеку неискушенному этот термин мало что говорил, но попавшие в волшебный список номенклатуры могли считать себя материально обеспеченными и неуязвимыми до самой смерти. Номенклатурный чиновник мог быть переведен на другую должность, но при этом навсегда сохранял за собой машину, секретарей, помощников, спецобеспечение и прочие привилегии, даже если перевод был в другой город или республику. Нарушить данную систему могли только чрезвычайные обстоятельства.

Знаменательно то, что номенклатурные чиновники стремились распространить все эти блага и на своих детей. Номенклатура талдычила всем и вся через органы пропаганды, что мы живем в самой лучшей стране и люди у нас, соответственно, самые лучшие. Но почему-то большинство высокопоставленных чиновников хотели, чтобы их собственные дети жили и работали не дома, а за границей. Отсюда и тяга устроить своих чад учиться в МГИМО.

Каждый год, начиная с весны, тем, кто мог иметь влияние на руководство этого высшего учебного заведения, отовсюду без конца раздавались телефонные звонки. Разговоры, переговоры, просьбы… Меня такая проблема не волновала — своему сыну я сразу сказал: «Ты в этот институт не пойдешь». Хотя тогда из вожделенного МГИМО открывалась дорога за границу — в Европу, Америку, на худой конец — в Латинскую Америку и уж в самом худшем случае — в дружественные нам страны Азии и Африки. Весна в МИДе была периодом совершенно фантастическим: звонили все — всем. Звонили членам коллегии, звонили заместителям Громыко, звонили самому Громыко. Звонили даже мне. Некоторые наивно полагали, что и я способен чем-либо помочь в этом вопросе. Но никого в МГИМО я не знал, да и не оканчивал его, так что оказать содействия не мог.

Так продолжалось до тех пор, пока не завершались приемные экзамены. Не хочу называть фамилий, против которых в неофициальных списках абитуриентов стояли загадочные значки или точки. Скажу только, что в телефонном справочнике сотрудников МИДа и в персональном справочнике владельцев номеров «вертушек» с годами становилось все больше и больше однофамильцев. Интересно было сравнивать фамилии и отчества в мидовской книжке с фамилиями и именами в «вертушечной».

Среди детей номенклатурных чиновников тоже существовала своеобразная иерархия: кому какой факультет светит. Дети самых главных попадали на факультет международных отношений, что означало прямую дорогу в МИД и посольства. А тех, кто пониже, — на факультет международных экономических отношений. В данном случае — это путь во Внешторг и в зарубежные торгпредства. С юридическим факультетом и журналистикой дела обстояли сложнее — нужно было обладать определенными талантами.

Многих принимали по непосредственному приказу Громыко. Помню один случай, который меня сильно покоробил. Однажды Андрей Андреевич вызвал меня к себе по какому-то вопросу. Когда я уже был у него в кабинете, позвонила его жена. Оказывается, возникли проблемы у дочек каких-то ее дальних родственников — они поступали на техкурсы МИДа, где готовили, в основном для министерства, секретарей-машинисток. Там учили стенографии, машинописи, довольно неплохо преподавали иностранные языки. Словом, тоже вожделенное место, хотя и не МГИМО. Кстати, скажу, что раньше в МГИМО девушек принимали со скрипом. Их вообще начали набирать только тогда, когда подросла дочка Молотова. Выслушав жену, Громыко вызвал своего старшего помощника, который, судя по всему, был в курсе вопроса, и сердито сказал ему:

— В чем дело? Почему девочки получили двойки за диктант? Это безобразие! Просто возмутительно!

Помощник попытался возразить:

— Андрей Андреевич, они написали диктант на двойку, сделали массу ошибок…

Громыко вспылил:

— Знаете, я сейчас вам такой диктант задам! Вам! И вы у меня двойку получите! Немедленно займитесь этим!

Помощник не нашелся, что ответить, хотя было ясно: если уж родственницы Громыко получили двойки, значит, это было более чем заслуженно. Ведь кому-то поставили и пятерки…

Потом дети приходили работать в МИД, а папы зорко следили за тем, чтобы их чад повышали и в ранге, и в должности. Конечно, среди таких «позвоночных» выпускников МГИМО были талантливые люди. Но хватало и посредственностей, которые не беспокоились о том, чтобы стать лучше, потому что знали: за ними стоят их папочки. Соответственно, это сказывалось на качестве работы МИДа. Здание на Смоленке «засорялось» все больше и больше.

При Горбачеве началась вдруг кампания по борьбе с семейственностью. Проводником этой кампании в МИДе был Валентин Михайлович Никифоров, бывший работник ЦК (его привел с собой в министерство Шеварднадзе, в качестве своего заместителя по кадрам). Он развернулся вовсю: с его подачи в каждом отделе проводились партсобрания, на которых назывались конкретные фамилии. Мне пришлось, как заместителю заведующего отделом, выступить с докладом по этому вопросу. Состоялось даже заседание коллегии на тему семейственности. На нем один из членов коллегии, кстати ближайший помощник Шеварднадзе, встал и сказал: я подаю в отставку, потому что мой сын работает в советском посольстве за рубежом, и раз такое дело, пусть он работает, а я уйду.

Однако вся эта кампания в конце концов сошла на нет. Никифорову самому пришлось защищаться на том же заседании коллегии от натиска ее членов. Ему просто сказали: «Если так пойдет, то куда же мы придем?» Он что-то бормотал в свое оправдание… Короче, пришли к выводу: семейственность — явление, конечно, пагубное, но так же вредна борьба с нею, потому что и среди детей номенклатуры есть толковые люди, и не следует всех стричь под одну гребенку.

Наказанием для представителя номенклатуры — секретаря обкома или министра — было назначение в какую-нибудь страну послом. Должность посла для таких людей — закат карьеры. Правда, встречались исключения, например — Александр Яковлев. Он в свое время исполнял обязанности заведующего Отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС, затем за вольнодумство «сослан» послом в Канаду. Отработал там десять лет, а вернувшись, стал «отцом перестройки».

Впрочем, среди «высылаемых» встречались послы и другого типа — им не только работу в области международных отношений, но и колхоз доверить нельзя было. Почему-то в этом плане всегда «везло» Австралии. Был такой деятель, ведавший радио и телевидением, — Месяцев. Человек абсолютно непригодный к работе послом. Однако его назначили. Помню, как он появился у нас в МИДе и развернул свои прожекты. Тыкал пальцем в карту и говорил, что вскоре Австралия станет ближайшим партнером Советского Союза.

— Посмотрите, где Австралия. Рядом же наш Дальний Восток! Мы же тут такую торговлю организуем! Здесь же буквально два шага до нас! — восклицал он.

В дальнейшем послом в Австралию назначили Басова — «героя» Новочеркасска. После расстрела рабочих в этом городе его, разумеется, оттуда убрали и послали сначала в Чили, откуда он еле ноги унес, потом на Кубу, советником при Кастро (представляю, что он там ему советовал!), и затем — в Австралию. Фантастический человек. Про него ходило столько забавных рассказов, что из них можно составить отдельную книгу. Например, я слышал о том, как он, будучи послом, приворовывал апельсины в супермаркетах, выпрашивал себе подарки в поездках по стране и тому подобное. Сотрудникам посольства часто приходилось краснеть за своего шефа.

Случалось и такое, что при определенных обстоятельствах вместо того, чтобы отдать чиновника под суд, его назначали послом.

В страны социалистического лагеря послы подбирались вообще не МИДом, а специальным отделом ЦК. Считалось, что советский посол там — это что-то вроде секретаря обкома. Находясь в этих государствах, наши послы чувствовали себя как древнеримские проконсулы в своих провинциях. В такой манере они общались и с первыми лицами соцстран, не утруждая себя никакой дипломатией, превышая служебные права.

Помню, после сессии Генассамблеи ООН Громыко заехал в Берлин для встречи с тамошним высшим руководством. Я в этих переговорах не участвовал и, оставаясь в особняке, где мы разместились, беседовал с опекавшими нас мидовскими работниками ГДР. Они жаловались на поведение нашего посла Абрасимова. В частности, недоумевали, почему в посольстве СССР в Берлине, когда туда на прием приходят руководители ГДР, исполняют сначала Гимн Советского Союза, а уже потом гимн ГДР. Это было вопиющее нарушение международных норм и правил протокола, существенное в сфере межгосударственных отношений.

Подобное поведение, разумеется, не могло не сказаться впоследствии на наших взаимоотношениях с соцстранами. Как только пала Берлинская стена и развалилось так называемое соцсодружество, все бывшие «верные союзники и друзья» устремились на Запад, подальше от бывшего «старшего брата». И конечно, в немалой степени этому способствовали наши дутые послы и консулы. Повторю: МИД не имел никакого отношения к их назначению.