Глава XXII. Бюрократия, финансовые заботы, парламент

Для выполнения моих задач необходимо было полнейшее ко мне доверие государя. С той поры, как государь убедился, в какую пропасть своим военным дилетантством вел дело его дядя Николай Николаевич, доверие его величества ко мне было настолько велико, что во всех военных вопросах – до самого начала войны – мое мнение оказывалось решающим.

Николай Николаевич до войны утратил настолько свое влияние на государя, что неспособен был создавать мне серьезные, непосредственные затруднения.

А это уж было очень знаменательно, при известных семейных наклонностях государя.

* * *

Поддержку более прочную, чем у царя, имел я в лице председателя Совета министров Петра Аркадьевича Столыпина, но, к сожалению, слишком рано ее лишился. Я сходился с ним в основных воззрениях на дело, как и во мнениях относительно внутренней политики. Во время моих неоднократных посещений по должности киевского генерал-губернатора, когда затрагивались самые серьезные вопросы, мы с ним имели возможность ближе ознакомиться друг с другом. И как военному министру мне приходилось довольно часто обращаться к нему лично, чтобы то или другое дело направить на верный путь. Делал я это охотно, так как обмен наших мыслей происходил при полнейшем взаимном доверии. К сожалению, этот человек преждевременно скончался от руки убийцы.

В Киевском военном округе назначены были в 1911 году большие маневры, на которых государь пожелал присутствовать, а вместе с тем быть и на открытии памятника императору Александру II.

Для меня лично поездка эта представляла громадный интерес как по существу дела, так и по прекрасным воспоминаниям о лучших днях моей государственной службы.

Государь с семьей разместился во дворце, П.А. Столыпин в доме генерал-губернатора, а я в доме командующего войсками генерала Иванова, в моем бывшем жилище.

Маневры происходили вблизи Киева, мы ежедневно выезжали туда на автомобилях. Государь пребывал в отличном расположении духа. Погода была прекрасная, ход маневров успешный, и царь, неутомимый ездок, закатывал концы верст по 12 без передышки. Половина свиты при таких условиях зачастую сильно отставала. На остановках же, пока она подтягивалась, государь обсуждал происходившие у него на глазах эпизоды боевых столкновений и маневрирований.

На этих маневрах масса артиллерии принимала участие в боях. Чтобы дать государю живую картину современного образа действий этого рода оружия, разрешено было экономии в холостых патронах не соблюдать. Многие батареи при оживленной пальбе преждевременно израсходовали свои патроны, и критики указывали на подобный чрезмерный расход зарядов, возможный лишь на парадном маневре. В Маньчжурии в среднем расходовалось всего по 500 выстрелов на орудие. Но на этих маневрах должно было создаться впечатление, что нужны будут тысячи. Именно об этом недостатке у нас артиллерийского снабжения мы и говорили со Столыпиным у рампы, перед самой его смертью. Вопрос о боевом снабжении был, таким образом, до некоторой степени одним из последних его помыслов. Мы с ним уговорились, что на следующий день я ему сообщу все основания по делу современной потребности боевого снабжения, а тогда он доложит государю о предъявляемых мною требованиях… Таково было его намерение, осуществление которого, быть может, дало бы решительные последствия, – но провести его он уже не смог…

Когда мы разговаривали, государя уже не было в генерал-губернаторской ложе, хорошо мне знакомой, – он ушел курить. В то время как я повернулся к кулисам, мне послышалось, точно кто-то ударил в ладоши, и сейчас же раздался в оркестре крик раненого музыканта. В проходе партера Богрова схватили. Петр Аркадьевич сделал несколько шагов от меня и стал снимать китель. «Я ранен», – сказал он.

На правой стороне белого жилета появилось кровавое пятно, он стал бледнеть и опустился в кресло.

Спектакль, конечно, прекратился, и Столыпина отвезли в хирургическую больницу. Случайно я выходил в тот же подъезд, в котором ждал экипажа Петр Аркадьевич, и по той луже крови, которую я видел, можно было судить, как много он ее потерял. Оказалось, что печень была пробита и порвана, по всей вероятности, от деформированной пули, попавшей поначалу во владимирский крест; той же пулею был ранен в ногу музыкант.

Операция была бесполезна; находясь почти все время в бредовом состоянии, Петр Аркадьевич скончался. Это был ужасный удар для монархии. Киевской охране не только не удалось предотвратить покушение на Петра Аркадьевича, но убийца Богров даже вошел в театр по пропуску охранного отделения.

* * *

Преемником Столыпина в должности председателя Совета министров был назначен Владимир Николаевич Коковцов, при сохранении вместе с тем портфеля министра финансов.

Для меня это был самый неблагоприятный выбор. Из-за нашей борьбы в Совете министров по отпуску кредитов на нужды армии у меня с ним сложились самые неприязненные личные отношения.

Когда в Совете министров Коковцов позволял себе бестактности, издевательства над другими ведомствами, то сдерживающим началом был председатель Столыпин, которому о моих острых столкновениях с министром финансов приходилось даже докладывать государю. Теперь этого регулятора не стало, и Владимир Николаевич еще менее стал стесняться в деле сокращения кредитов, что продолжалось вплоть до смены его в 1914 году Горемыкиным, когда в Совете министров прекратились бесконечные речи Коковцова и как председателя, и как министра финансов.

На обязанности министра финансов лежало проводить в Совете министров вопросы: какие требования различных ведомств подлежат представлению в Государственную думу и какие – нет. Поэтому при решении большинством голосов имело большое значение то, что министр финансов до этого вычеркнет. Я не имел возможности отстоять многое из того, что было вычеркнуто, выступлением в защиту моих требований открыто с министерской трибуны, потому что эти вопросы обсуждались в многочисленных, не подлежащих оглашению заседаниях Совета министров.

С 1906 года со дня на день выяснялось враждебное отношение Коковцова к бюджету военного ведомства. Когда после японской войны было заявлено, что на восстановление армии требуется два миллиарда рублей, он ответил, что можно требовать и 20 миллиардов, но страна дать их не может: «из Невы и невского воздуха денег сделать нельзя». Действительных же шагов для восстановления финансов он, однако, предпринять не смог.

В 1908 году испрашивалось на армию 293 миллиона. Господин Коковцов двинул это представление на разрешение Государственной думы, а сам одновременно препятствовал ассигнованию кредитов военному ведомству. В 1910 году Морское министерство требовало отпуска 650 миллионов, Военное – 715, забронированных на 10-летний период. После объяснений Коковцова в Совете министров эта программа не была представлена в Государственную думу, Военному министерству приходилось довольствоваться ежегодными ассигнованиями.

Коковцов, вскоре после моего вступления в должность, стал моим личным противником. Между нами пробежала черная кошка после того, как я, соблюдая интересы Военного министерства, ополчился против отчета, представленного государю Коковцовым по поводу его поездки на Дальний Восток.

Всюду открыто утверждая, что в Военном министерстве царят хаос и развал, указывал он и в упомянутом отчете, что, начиная с 1905 года, в интересах государственной обороны у нас ничего не сделано, но приводил такие доводы, которые лишь свидетельствовали о том, что в действительности сам он не имел понятия, где и какие у нас недочеты.

Как только ему стали известны мои опровержения по некоторым ложным показаниям его отчета, так я сейчас же в глазах Коковцова стал человеком «не осведомленным в делах его собственного министерства».

После 1911 года наш разлад с ним дошел до скандала, заинтересовавшего общественные круги.

Когда однажды в заседании Совета министров Коковцов заявил, что испрашиваемые военным ведомством кредиты могут быть отпущены лишь при возникновении войны, я вынужден был ему заявить, что стрелять деньгами в противника будет нельзя и что весь его золотой запас и остальные накопленные средства при национальном позоре перейдут в карманы победителей…

Положение военного ведомства было невероятно тяжелое. Денежные ассигнования мы получали не в начале бюджетного года, а часто лишь к концу последнего. Поэтому Военное министерство оказывалось в положении человека, которому месяц не дают обеда, а затем предлагают сразу все тридцать обедов. Утверждение государственной росписи запаздывало обыкновенно на полгода, а на мытарства по исходатайствованию кредитов уходила масса времени. Вследствие этого со средствами, действительно нам ассигнованными, приходилось обращаться очень осторожно. Случалось иногда и так, что отпущенные деньги мы не могли израсходовать вследствие наступления зимы, а затем закрытия кредита за истечением бюджетного года. Коковцов в таких случаях не стеснялся дерзко заявлять, что я не умею целесообразно распорядиться отпускаемыми средствами и расходованием их.

Если при таких условиях я прибегал иногда к статье 96 Основных законов, то есть отпуску средств на нужды военного ведомства по высочайшему повелению, то эта мера являлась неизбежною необходимостью в интересах государственной обороны при порядках волокитного характера процедуры ассигнований, и ни в каком случае нельзя было признавать, что это реакционное выступление и нарушение прав Государственной думы.

По этому поводу я вспоминаю письмо военного министра, Дмитрия Алексеевича Милютина, Сабурову в 1903 году. Он писал:

«Собственный опыт научил меня, к чему ведет пересмотр смет в Департаменте экономии, такой, по крайней мере, какой существовал в былое время. В продолжение первых 15 лет моего управления Военным министерством, когда велась в нем напряженная работа полного переустройства наших вооруженных сил, чтобы довести их до уровня тогдашних вооружений других государств Европы, все старания министерства тормозились ежегодным мелочным урезыванием сметы. Приходилось откладывать или рассрочивать на многие годы мероприятия, существенно необходимые. И какие же оказались последствия? Когда понадобилось вдруг выдвинуть часть армии против турок, на Военное министерство посыпались укоры, что не все войска снабжены новыми ружьями, что артиллерия не получила еще лучших орудий, что в интендантстве, во врачебных учреждениях разные недостатки, и т. д.

Чего же можно ожидать в будущем, если Россия будет вовлечена в большую европейскую войну и не будет вполне подготовлена к тому, чтобы твердо стать уже не против одних турок, а против миллионных армий, отлично устроенных и снабженных всеми усовершенствованиями современной техники?»

Значит, не только в мое управление, но гораздо ранее – после турецкой войны – было ясно, что есть какая-то серьезная брешь в нашем государственном организме, в силу которой мы, всегда отставая, не могли без иностранной помощи обойтись в своих заготовках на военную оборону страны.

Точно так же и у Куропаткина с министром финансов межведомственные отношения не были блестящи. Но то был министр финансов Сергей Юльевич Витте – большой государственный деятель.

После неудачной войны 1904 года на его долю выпала тяжкая задача: вывести страну из критического финансового положения и восстановить международный кредит. Он с этим справился, удачно преодолев целый ряд препятствий как внешних, так и внутренних. Что касается последних, то графу Витте приходилось считаться со слабостью воли государя, который, не выдавая наушников, иногда сам тормозил дело.

Прежде всего необходим был крупный заем. От начала до конца все дело займа проведено было исключительно самим графом Витте, и он его устроил. В заключение всей этой финансовой кампании граф Витте командировал в Париж Коковцова для подписания контракта.

Когда из Парижа вернулся Коковцов с подписанным контрактом, то прежде всего попросил выхлопотать ему крупную денежную награду. Его наградили орденом св. Александра Невского, хотя он играл лишь роль мухи на рогах пашущего быка и потом говорил: «И мы пахали!» Коковцов, этот мелкий человек, был моим противником как в роли министра финансов, так и впоследствии – председателя Совета министров.

* * *

17 октября 1905 года, с переходом к конституционно-монархическому строю, права царской власти были ограничены довольно чувствительно. В Государственную думу должны были поступать все вопросы, не исключая бюджетных ассигнований на армию. Последствием этого явилась и критика мероприятий военного ведомства с кафедры Государственной думы.

В Государственной думе третьего созыва господствовало так называемое национальное большинство, лидером которого по всем военным вопросам был Гучков. Как я уже упоминал, мой предшественник Редигер из-за речи Гучкова в Государственной думе должен был покинуть свой пост. Вскоре после смерти Столыпина, который вынужден был работать вместе с лидером октябристской партии, потому что ни с демократами, ни с социалистами, а также с партиями правее октябристов дела иметь не мог, Гучков пустил в ход все парламентские и непарламентские рычаги, чтобы устранить и меня.

Враждебно настроенное думское большинство считалось с военным министром не как с таковым, а исключительно как с бывшим киевским генерал-губернатором, позволившим себе лично отнестись недружелюбно к национальным организациям, когда их политика оказывалась опасной для государства. С этой оппозицией можно было бы мириться – она меня и не беспокоила, если бы не то, что Гучков с бесцеремонным пошибом какой-то власти вторгался не только в круг деятельности военного министра, но существенно затрагивал даже права монарха. Тот самый Гучков, который в 1908 году в открытом заседании бушевал против неответственного докладчика правительства, не постеснялся, против всех законов и прав, вторгаться во внутренний круг деятельности Военного министерства и рядом с этим создать свое соправительство.

Против этого я уже восстал всеми своими силами.

Как военный министр против думского большинства я ничего не имел, насколько это касалось его деятельности по предоставленным Государственной думе разрешительным правам. Все мои требования, поступившие в Думу, разрешались без всякой задержки.

В ноябре 1909 года в Государственную думу внесен был законопроект об отпуске денежных средств, необходимых для преобразования армии. Комиссия по государственной обороне, рассмотрев представление Военного министерства и выслушав объяснения представителей ведомства, пришла к заключению, что «скорейшее осуществление всех предложенных мероприятий является насущно необходимым, так как оно увеличит в значительной мере боевую готовность армии и тем самым усилит мощь государства. Что касается испрашиваемых ведомством кредитов, то комиссия, рассмотрев представленные подробные расчеты и выслушав объяснения представителей ведомства, признает, что они исчислены согласно действительной в них надобности, а потому полагает, что испрашиваемые суммы должны быть отпущены, тем более что ни одно из мероприятий военного и морского министерства, бывших предметом рассмотрения за время ее деятельности, не имело столь крупного значения в деле развития и усиления нашей военной мощи».

Государственная дума, таким образом, отнеслась в полной мере сочувственно к дальнейшему усовершенствованию наших боевых сил, что зависело от тех средств, которые могли быть нам на это ассигнованы.

Гучков ополчился против меня еще в 1910 году, после того как убедился в расхождении наших с ним взглядов на назначение военной силы в стране.

Я находил, что солдат, от рядового до генерала, должен быть чужд всякой политике, так как назначение вооруженных сил государства – отстаивать и охранять внутреннее и внешнее благополучие страны, оберегая честь и достоинство родины и поддерживая мирное взаимоотношение государств между собой, а одновременно с этим и мирную жизнь и труд населения. Войска являются силой, на которой зиждется данный строй государства.

Будучи членом Государственной думы, А.И. Гучков как лидер определенной политической группы стремился быть в курсе дел военного ведомства. Для привлечения армии на свою сторону с целью захвата власти и влияния на судьбу России, приложил все усилия к тому, чтобы, пользуясь своей ролью в Государственной думе, расширить, в целях наибольшей осведомленности, круг знакомства в среде Генерального штаба из числа лиц, служащих в управлениях Военного министерства. Всему этому, из понятных каждому побуждений охраны военных секретов, я сочувствовать не мог, но мне трудно было бороться с этим при существовавших более чем дружеских отношениях его с генералом Поливановым.

Так как я не скрывал от своих сослуживцев отрицательного моего отношения к Гучкову и даже некоторых из них, попавших в цепкие его объятия, предупреждал от увлечения идейностью Гучкова, то естественным был тот поход, который предпринял Гучков против меня и в Думе, и в прессе.

О том, к каким приемам прибегал Гучков в своей патриотической работе против русского военного министра, иллюстрацией может служить следующее его письмо в Киев такому господину, как А.И. Савенко, бывшему второму редактору «Киевлянина».

СПб. Фурштадтская, 36, от 1 июня 1912 года.

Дальнейшее пребывание Сухомлинова у власти представляет прямую опасность для армии и для России. Нужно употребить все усилия, чтобы доказать это тем, от кого зависит. Не пришлете ли вы мне ваше показание? Может быть, найдете еще что-нибудь? А. Гучков.

Хотя Коковцов и винит Государственную думу в том, что она не утверждала целиком программ морского и сухопутного ведомств, но по справедливости надо сказать, что к нуждам обороны Государственная дума относилась более отзывчиво, чем сам Коковцов, и если иногда с кафедры Таврического дворца и раздавались энергичные протесты против развивающегося у нас милитаризма, как, например, в мае 1914 года, то застрельщиками их являлись Гучков, Шингарев и Милюков, которые, настойчиво ведя лично против меня интригу, в конце концов создали в Государственной думе против меня оппозиционное течение. Тем не менее мне удалось лишь в 1914 году провести так называемую большую программу, результаты которой могли бы начать проявляться только с 1916 года, если бы всемирная война не вспыхнула раньше. Предшествовавшие обстоятельства этого дела были следующие.

Почти весь наш флот погиб в японскую кампанию, и чтобы создать его вновь, требовались громадные суммы и много времени. Тем не менее государь решил приступить к этой задаче в ущерб сухопутной армии. Вследствие этого неизбежно возникал известный антагонизм между мною и моим товарищем, морским министром.

Дело в том, что приблизительная сумма, на которую можно было рассчитывать на расходы по обороне, растягивалась на 10 лет и больше. А для того чтобы работы можно было распределить более или менее целесообразно, приходилось кредиты распределить так, чтобы то ведомство, которое должно скорее приготовиться, в ближайшие годы получало бы большую часть ассигнований, а в то же время другое – меньшую. Для этого пришлось и в морском и в сухопутном министерстве составить большую и малую программы.

Государь, оставивший за собой регулирование хода развития вооруженных сил на суше и на море, не допускал, как он это мне высказал при моем вступлении в должность, никакого соперничества, ревности между двумя этими ведомствами; он требовал от нас, чтобы мы спокойно, объективно и дружески шли рука об руку. Мы должны были повиноваться и его волю исполнить! Государь поэтому и повелел устроить оригинальное совещание, без председателя военного и морского министров, с их начальниками Генеральных штабов.

Таковое и состоялось у меня на квартире, при участии адмиралов Воеводского и Эбергардта, однако вышло оно не совсем полюбовным.

Серьезный вопрос о том, кому следует первому проводить большую программу, все же глубоко затрагивал расчеты уже начатого дела по проведению реформы, и, несмотря на наше миролюбивое настроение, мы не выдержали. По этому поводу у меня с адмиралом получилось несогласие и недоразумение.

Таким образом, предстояло решать вопрос немалой важности: кому раньше будет предоставлено приступить к большой программе. На указанном выше совещании в этом и надо было разобраться. Незадолго до того, на мою беду, во время плавания государя на яхте «Штандарт» в Финском заливе посадили на риф этот корабль со всей царской семьей на нем.

Государь признал поэтому за благо прежде всего предоставить возможность именно морякам стать на ноги.

Как я в то время понимал политическую обстановку, мне необходимо было настаивать на ассигновании денег по большой программе прежде всего сухопутному ведомству.

Отстаивая предоставление кредитов на большую программу прежде всего Военному министерству, я приводил мотивы и доказательства целесообразности такого моего настояния.

На создание большого количества судов для активных действий нужны громадные средства, которых нам не дадут. Затем эти суда нужно спустить на воду. Каждый дредноут обойдется в 30–40 миллионов рублей, а угнаться за флотом наших противников мы все равно будем не в силах, сооружая хоть сколько-нибудь приличное их количество. Поэтому, с моей точки зрения, морскому ведомству надо начать с малой программы. По правде говоря, флота у нас нет, поэтому, как при Петре Великом, надо начинать с начала, а оно сводится к тому, что, отказавшись от крупных судов, проектировать чисто оборонительный флот из легких крейсеров, миноносок, подводных лодок, минных заградителей. Это в том отношении будет иметь серьезное основание, что даст возможность большему числу личного состава нашего флота практиковаться в кораблевождении и изучении наших собственных водных пространств.

При моем докладе об этом его величеству я ничего не утаил и рассказал все подробно. С решением таких крупных вопросов государь никогда не спешил и на этот раз, через несколько месяцев, утвердил ассигнование кредитов по большой программе в первую очередь морскому ведомству.

Государь, объявляя мне это, добавил: «Войны я не хочу. Можете быть спокойны, ее и не будет».

На это я ответил, что, насколько мне известно, Россия и с Японией воевать не собиралась, но так как политика – это уже не моя область, то я смолкаю.

Уже намного позже по газетным сведениям я мог сообразить, почему отдавалось предпочтение Морскому министерству: французская дипломатия пыталась, в союзе с Сазоновым и Извольским, развить русско-английское сближение в отношении флота, для чего от России требовались гарантии в Балтийском море…

 

Глава XXIII. Сотрудники и противники по работе

Среди всех описанных течений, новообразований, деловых и личных интересов вне армии я вынужден был заполнить аппарат Военного министерства и Генерального штаба прежде всего лицами, хорошо осведомленными с петербургской обстановкой, не считаясь с тем, кто из них лично более или менее близко был мне знакомым человеком. Сверх того, я был связан указанием государя при моем вступлении в должность: «Не разгоняйте сейчас же весь личный состав штаба». Вдобавок к этому мне пришлось считаться с тем, что в России был большой недостаток лиц высшей интеллигенции с соответствующей подготовкой для практической военной деятельности.

Таким образом, мои реформы должны были начаться с того, что, несмотря на перестройку аппарата, пришлось оставить на местах прежних сотрудников, то есть из старого состава таким путем создать оппозицию для вновь вводимого режима. Особенно важно было поддержать добрые отношения с министром финансов, думским большинством, а равно и с Государственным советом. Для этого и остался в своей должности генерал Поливанов. Помощником военного министра он был уже с 1905 года, то есть еще при Сахарове и Редигере, и работал со всеми тремя Государственными думами, Советом государственной обороны и Государственным советом. Гибкий по натуре, знаток хозяйственной части, хорошо осведомленный в области законоположений, этот человек, при обширном своем знакомстве с личным составом, казался мне не лишним. Совершенно исключительное преимущество его заключалось в том, что он находился в прекрасных отношениях с Коковцовым и Гучковым, к тому же ухитрился не восстановить против себя великого князя Николая Николаевича. Я надеялся, что его посредническая деятельность, при моем управлении ведомством, принесет армии пользу, поэтому не только оставил его в занимаемой им должности, но с высочайшего соизволения назначил его моим ближайшим сотрудником по делу снабжения армии всеми видами довольствия и вооружения, предоставив ему при этом широкие права. Я подчинил ему все те управления, которые ведали хозяйственными и боевыми припасами. По этой части он принимал доклады непосредственно сам и разрешал самостоятельно многие вопросы, не выходящие из пределов общих законов; во всем остальном он держал меня в курсе дела и присутствовал на докладах у государя, когда по каким-либо особенно сложным вопросам его ведения являлась в том необходимость.

* * *

Генерала Поливанова я давно знал и не допускал мысли о том, что он может быть предателем и способен на интригу.

Однажды представил мне Поливанов обстоятельную схему организации хозяйственной войсковой системы – от самой высшей инстанции до периферии. Наглядность и целесообразность распределения всех функций органов управлений и войсковых частей бросались в глаза.

Выразив ему благодарность за такую с успехом исполненную работу, над которой он немало потрудился, я взял схему в ближайший доклад государю.

Имея это в виду, Поливанов не пожалел красок, чтобы иллюстрировать, сколько потрачено им было при этом труда.

Случайно, когда в приемной (около кабинета государя) я ожидал очереди для доклада, вошел Воейков, причем я ему сообщил, что буду докладывать о войсковом хозяйстве. Каково же было мое удивление, когда выяснилось, что эта схема – чужой труд, присвоенный Поливановым. Воейков узнал свою работу, как только я развернул схему, и как автор ее, понятно, мог дать к ней такие объяснения, каких Поливанов доложить мне не мог.

Над этим вопросом очень долго работали две комиссии: одна под председательством генерала Водара, а другая, войсковая, под председательством командира л. – гв. Гусарского его величества полка генерала Воейкова.

Первую из них прозвали «допотопной», по давности времени, с которого она существовала; что касается второй, то название комиссии по-настоящему не соответствовало характеру занятий в ней. Командир полка, опытный человек по ведению хозяйства, руководил работой лично, и схема, которую представил мне Поливанов, была выработана самим Воейковым.

Никакой охоты брать на себя вообще ответственность у Поливанова не было.

С 1905 года, по собственному его заявлению, он соприкасался с вопросами государственной обороны, отсюда возникло его близкое отношение к руководству восстановлением снабжения армии после японской войны, а участие его в Совете государственной обороны дало ему возможность быть в курсе главнейших мероприятий по обороне, возникших, по его словам, по Главному управлению Генерального штаба якобы еще до моего назначения.

Но чтобы не отвечать за это «близкое отношение к руководству», он отговаривался, что в законе обязанности помощника военного министра определены так, что по указаниям военного министра он только «облегчает его труды».

А как Поливанов «облегчал» мои труды, можно судить по письменному моему указанию помощнику военного министра 16 октября 1910 года по поводу непорядков в подведомственном ему управлении:

«Моя резолюция, таким образом, не приведена в исполнение Главным артиллерийским управлением, и об этом я узнаю только потому, что запросил сам.

Если мы будем так вести дела, не терпящие отлагательства, будем составлять журналы заседаний по две недели, когда на это достаточно несколько часов, станем заводить бесконечную канцелярскую переписку, то только подтвердим создающуюся уже репутацию о неработоспособности нашего артиллерийского ведомства.

Если моряки так долго не отвечали, то, надеюсь, не мое дело было давно об этом напомнить. Так вести дело дальше нельзя, и допустить этого я не могу.

Прошу Главное артиллерийское управление энергично двинуть не только это, но и остальные дела порядком, военному ведомству приличествующим».

На одном из утренних докладов генерал Поливанов заявил мне, что я давно не был в Государственной думе и он советует приехать в тот же день на вечернее заседание. Хотя на повестке значилось несколько незначительных, так называемых «вермишельных» дел Военного министерства, я все равно решил поехать, отменив очередные свои занятия… Но перед самым уже обедом неожиданно явился состоявший при мне родственник Гучкова, подполковник Боткин, с целью предупредить меня, чтобы я не ездил этим вечером в Государственную думу, так как там мне приготовлен грандиозный скандал.

Догадываясь, из какого источника он мог это знать, я по телефону сообщил генералу Поливанову, что на заседании в Таврическом дворце не буду.

Мой помощник, судя по его репликам, не мог скрыть при этом известии своего смущения и растерянности, особенно когда я попросил его мне сказать, почему именно так неотложно необходимо в Государственной думе мое присутствие. Ответы Поливанова сводились единственно к тому, что я давно не был на заседаниях Думы. Когда я незадолго перед этим неожиданно приехал в Думу, ко мне вышли председатель Родзянко и его товарищ, князь Волконский, упросив не показываться в зале заседания, так как я, по их выражению, «сыграю роль красного сукна перед быком».

Когда Гучков в 1909 году в Думе разразился громовой речью с огульным заявлением о негодности состава высшего персонала нашей армии, то Поливанов, поддерживавший и тогда уже тесные отношения с Гучковым, посоветовал генералу Редигеру согласиться с этим заключением, что тот и сделал. Иезуитски подводя последнего, Поливанов рассчитывал, что это вызовет неизбежный протест со стороны армии, в составе которой имелись люди с заслуженным боевым опытом, служебным прошлым. Это повлечет за собой увольнение генерала Редигера и назначение на эту должность, в силу создавшегося положения, заместителя не из армии, а его, как единственно оставшегося приемлемым для Государственной думы кандидата.

Во время моей поездки в Туркестан в 1912 году Поливанов, при содействии редактора газеты «Вечернее время» Б. Суворина и Гучкова, пытался меня дискредитировать в специальном памфлете, который должен был появиться от имени Мясоедова, неизвестного мне жандармского полковника.

Когда я возвращался домой, в газетах уже появились сообщения о моем увольнении и о предстоящем назначении вместо меня Поливанова, портрет которого был даже помещен для созерцания публики. Коковцов сам об этом разболтал во время своей поездки в Ялту с докладом обо мне. Он был так уверен в успехе своего дела, что на вокзале в Москве совершенно открыто говорил о моем увольнении.

Точно так же и в Ялте он был так несдержан на язык, что всем рассказывал о моей несостоятельности на посту военного министра.

В семье министра двора графа Фредерикса я узнал обо всем этом.

Через некоторое время после этого я явился к государю. О выступлении Коковцова я, конечно, знал, но что и как он докладывал государю, не знал – мне его величество не сказал об этом ни единого слова.

Но вне всякого сомнения, что В.Н. Коковцов докладывал о моем увольнении, не жалея красноречия. И ведь докладывал председатель Совета министров, сам премьер-министр, некоторым образом глава кабинета.

Как принял это государь, отвечал ли что-нибудь Коковцову – мне тоже неизвестно, но, судя по дальнейшему поведению Владимира Николаевича Коковцова, его величество все это выслушал терпеливо. Председатель Совета министров, приняв молчание за знак согласия, должно быть, ожидал, что я привезу в Петербург свою отставку. Так он и говорил, вернувшись в столицу.

Но государь совершенно самостоятельно решил этот вопрос иначе.

В Ливадии, после моего доклада, который, по мнению Коковцова, должен был оказаться последним, государь спросил меня совершенно неожиданно:

– А вы, Владимир Александрович, очень дорожите Поливановым?

Я ответил, что это герой не моего романа, но я себе другого помощника не выбирал, ввиду высказанной воли его величества, чтобы я личного состава не разгонял.

– Тогда выберите себе другого помощника, а Поливанов ведь член Государственного совета? – спросил государь.

Я ответил утвердительно, но добавил, что не по моему представлению.

– А разве председатель Совета министров не спрашивал вашего согласия?

Пришлось доложить его величеству, что не спрашивал.

Государь нервно передернул плечами и приказал мне в тот же день прислать ему на подпись указ об увольнении Поливанова. На мое заявление, что я затрудняюсь сейчас в выборе заместителя, Николай Александрович протянул руку через стол и взял «книжку генералов», прибавив:

– А мы с вами сейчас его выберем. На первой же странице он прочитал:

– Генерал Вернандер. Знаете что, берите его, он не будет интриговать и подкапываться.

Указ был подписан государем в тот же вечер. В Петербурге же ожидали, что на этом бланке я привезу другую фамилию. Генерал Поливанов выехал даже меня встретить, со всеми начальниками главных управлений Военного министерства: должно быть, собирались устроить тут же и проводы, – на основании сведений из такого достоверного источника, как Коковцов – председатель Совета министров.

* * *

В должности моего помощника генерал Вернандер пробыл до 1915 года. Этот достойный, твердого характера человек не был способен на интриги и предательство. За время своей трехлетней деятельности он сделал несравненно больше, чем Поливанов за семь лет. Когда он высказывал свой взгляд на дело, он не считался с тем, нравится мне это или нет, не прибегал никогда к неоткровенности, а всегда высказывался открыто, по существу самого дела.

* * *

Преследуя единственную цель ограничить область так называемых агентурных непроверенных секретных сообщений и тем оградить войсковые части от возбуждения, я находил нужным, как выше отметил, только тщательное обследование и объективную проверку этих секретных сведений, прежде чем давать им дальнейший ход, используя в этом направлении опыт и знание состоящего при мне жандармского офицера.

Установившееся при этом направление дел никакой перепиской не было оформлено, так как мы со Столыпиным переговорили по этому поводу лишь устно. Из письма полковника Мясоедова моему секретарю Зотимову было видно, что Департамент полиции о сути наших переговоров осведомлен не был, потому что Мясоедов писал: «Министр внутренних дел указал на неудобства, которые представлялись бы при осуществлении желания военного министра о сообщении ему жандармскими офицерами сведений о революционной пропаганде в войсках. Он опасается, что военному министру будут сообщены сведения, которые потом придется опровергать. Видя, что министр внутренних дел, очевидно, введен в заблуждение докладчиком, я обратил его внимание на то, что военный министр желал бы быть осведомленным о возбуждении дознания о военнослужащих, дабы иметь возможность судить о ходе пропаганды в армии. На это министр внутренних дел мне сказал, что это, конечно, другое дело».

Вооружившись этим обстоятельством, Гучков сообщал в Думе, будто бы я, чтобы следить за корпусом офицеров, создал в Военном министерстве целую организацию. Дело велось с такой страстностью, которую можно лишь понять, если вспомнить эпизод, который имел место в 1912 году.

Кто-то, очевидно из сотрудников генерала Поливанова по прежней службе, составил, на основании журналов заседаний по вопросам обороны, донос с выписками из несомненно подлинных документов и с утверждением того факта, что генерал Поливанов сообщил эти государственные тайны австрийскому послу. Тщательно составленный, литографированный аноним этот разослан был многим высокопоставленным лицам и членам Государственной думы и, конечно, не мог не обратить на себя общественного внимания.

Я тогда не допускал и мысли о том, что это донос не ложный, но необходимо было выяснить, кто же мог его составить и каким образом секретные документы оказались доступными какому-то постороннему лицу. Поэтому прикомандированному ко мне подполковнику Мясоедову я поручил навести справки, нельзя ли выяснить автора доноса, об этом сообщил, конечно, генералу Поливанову, спросив его, не имеет ли он подозрения на кого-нибудь.

Меня поразило тогда то, что моим сообщением он был, видимо, подавлен, а из его реплики я понял, что он заподозрил, не направит ли Мясоедов свои розыски против него, тем более что незадолго перед этим генерал Поливанов ездил в Австрию к одному из своих друзей, родственнику графини Карловой, с которой он был очень дружен, покинувшему Россию и поселившемуся за границей. Так как все это было известно Поливанову и не было поэтому тайной от Гучкова, близко принимавшего к сердцу интересы генерала Поливанова, то Гучков решил выступить с отводом всяких возможных в этом смысле слухов в отношении Поливанова. Последствием этого, тотчас же после моего разговора с Поливановым, явились в газетах якобы разоблачения о том, что австрийцы стали значительно осведомленнее с тех пор, как при военном министре появился Мясоедов. Последний, понятно, возмутился, потерял душевное равновесие, и я распорядился о производстве расследования через главного военного прокурора. Дело кончилось дуэлью Мясоедова с Гучковым, а после происшедшего скандала на бегах между Мясоедовым и Борисом Сувориным – увольнением первого со службы. Сам же Гучков не только при расследовании отказался указать главному военному прокурору источники его обвинения Мясоедова, но уклонился от этого и на суде, вопреки данной им присяге: «Не утаивать ничего для раскрытия истины».

* * *

Я принялся за работу по реформам в армии со дня моего вступления, начав с преобразования моей собственной должности начальника Генерального штаба. Чтобы устранить «двухголовие», введенное указом 8 (21) июня 1905 года, на первых же порах подчинился добровольно военному министру и являлся к государю с докладом в присутствии военного министра.

После моего назначения военным министром последовало высочайшее повеление, закрепившее этот служебный порядок, и единственным докладчиком по военному ведомству стал опять военный министр, который вместе с тем являлся вновь единственным ответственным лицом перед государем за весь в совокупности военный аппарат. Этим, по крайней мере, теоретически, а на несколько лет и практически, была устранена главная причина, препятствовавшая согласованному развитию наших вооруженных сил как до, так и после японской кампании.

Когда я принял министерство, мне и в голову не приходило, что вне этого ведомства родилась еще какая-то комиссия вне ведения военного министра, состоящая из военных чинов под председательством Гучкова, при Государственной думе. Совершенно случайно узнал я об этом. Список участников, 8 или 10 человек, был вскоре у меня в руках. В нем между прочими значился генерал Гурко, редактор истории японской кампании, полковник барон Корф и другие чины военного ведомства.

Я доложил об этом государю как о факте ненормальном и о том, что все эти чины давно уже стоят во главе списков кандидатов на различные должности, а потому просил разрешения, по мере открытия вакансий, всех их выпроводить из столицы. Государю этот выход очень понравился, он улыбнулся и сказал: «Вполне одобряю, так и сделайте».

Я так и сделал: открывшаяся вакансия первой кавалерийской дивизии в Москве была предоставлена генералу Гурко, первый открывшийся стрелковый полк – полковнику барону Корфу и т. д., вплоть до расформирования этого подпольного учреждения таким моим контрманевром, о котором в стратегии генерала Леера говорится: «Всякому маневру отвечает свой контрманевр, лишь бы только минута не была упущена».

Ближайшей заботой было устранение вредного влияния безответственных великих князей. Они были инспекторами отдельных родов оружия и как члены императорской фамилии имели доступ к высочайшим докладам. Вследствие этого на практике они имели возможность действовать через голову военного министра и местных командующих войсками, проводить высочайшие повеления, которые не отвечали известным условиям и видам соответствующих властей. Но великокняжеские инспекции сопровождались продолжительными, дорогими и часто уже устаревшими экспериментами в армии, которые только препятствовали спокойному развитию работ по усовершенствованию вооруженных сил государства.

Мне удалось, по крайней мере вплоть до 1914 года, поставить в новые рамки строптивого великого князя Николая Николаевича; не справился я только в этом отношении с Сергеем Михайловичем, генерал-инспектором артиллерии.

* * *

Как глубоко могли проникнуть подрывные работы великих князей, показал в 1911 году случай с великим князем Николаем Николаевичем, вынудивший меня заявить, что дальнейшую работу военного министра продолжать я не могу.

Имея в виду, что государь всегда говорил о том, что во главе действующей армии, если бы вспыхнула война, он станет обязательно сам, я предложил собрать в Петербурге на стратегические занятия всех предполагаемых командующих армиями и в виде военной игры решить ряд задач на западном фронте. Обстоятельные данные, имевшиеся у нас в Главном управлении Генерального штаба, давали возможность создать обстановку и образ вероятных действий наших противников с большой правдоподобностью…

Занятия эти лично для государя имели то значение, что таким способом он мог ознакомиться с теми генералами, которым предстоит стать во главе армий, а тех из них, которые окажутся не соответствующими предстоящим им ролям, заменить заблаговременно другими, более подходящими.

Мысль эта очень понравилась государю, а когда с его одобрения разработаны были детали этой игры, то его величество повелел предоставить запасную часть Зимнего дворца для этих занятий и в составлении директив Верховного главнокомандующего принимал участие сам.

Командующие войсками съехались, все было готово, но за час до начала игры государь прислал мне записку, что занятия отменяются. Затем выяснилось, что Николай Николаевич был против «этой затеи», в которой «военный министр хочет делать экзамен командующим войсками». Всех приехавших из провинции командующих он пригласил к себе на обед, не пригласив меня…

Через день я был с докладом у государя с просьбой уволить меня с этой должности.

Это был один из самых тяжелых дней моей службы. Благодаря слабой воле одного и злой другого, я переносил нравственные мучения, которые и сейчас, при воспоминании о них, мне тягостны, несмотря на то что с тех пор прошло много лет.

Передо мной был не государь, а простой смертный, сознающий свою вину и неловкое положение перед человеком, который был ему предан и взялся, по его же настоянию, за починку вконец испорченного дела.

Когда я вошел, Николай Александрович поспешил ко мне навстречу и, протягивая руку, смущенно заговорил о том, что он нашел нужным занятия с командующими войсками отменить. «Разрешите, ваше величество, доложить об этом после привезенных мною для подписи бумаг». Лицо мое, наверное, сказало государю, что этот доклад удовольствия ему не доставит. Он сел за письменный стол и предложил мне садиться.

После самой короткой первой части доклада и подписи бумаг его величеством, сдерживая, сколько было у меня сил, вполне естественное волнение и не нарушая этикета перед монархом, я начал с сожаления, что государь так поздно сообщил мне свое решение и что не было поэтому возможности обставить эту перемену без того скандала, который в данном случае получился.

Государь сидел молча и даже не курил, как это он имел привычку делать во время докладов. Тогда мне пришлось изложить то положение, в котором я оказался как глава военного ведомства.

Все знали, что инициатива съезда была моя, что государь предположение предстоявших занятий не только одобрил, но должен был сам принять в них участие.

Самые широкие приготовления делались несколько месяцев, и когда настолько все было готово, что в Зимнем дворце собраны были все чины Главного управления Генерального штаба со всеми материалами, не приехали лишь командующие войсками, очевидно, осведомленные раньше меня об отмене занятий, – военный министр узнаёт об этом позже всех!

Государь слушал меня, опустив голову, и не произносил ни слова. Несколько минут мы сидели молча.

Пришлось мне прервать это молчание. Казалось, что государь ждет продолжения моих объяснений, и я доложил, что всем случившимся мой авторитет главы ведомства подорван настолько, что оставаться в этой должности далее мне немыслимо. Каким я могу быть руководителем в таком громадном и сложном деле, если у моих сотрудников и подчиненных не будет доверия к целесообразности моих начинаний и распоряжений? Невольно создается впечатление, что я подвел своего государя какими-то несуразными фантазиями. Поэтому я прошу его величество об одном – отпустить меня и повелеть сдать должность другому лицу.

И после этого государь продолжал молчать, а на бледном лице его видно было такое страдание, что мне до слез стало жалко верховного вождя нашей армии.

Страдали мы оба, а тот, кто всему этому был виновником, наверное, от удовольствия потирал руки и ждал известий о назначении нового министра.

В третий раз пришлось мне прервать молчание: я был уверен, что другого исхода быть не может и я должен выйти из кабинета государя, оставив портфель военного министра.

– Ваше величество, сами видите, что во мне говорит не обиженное самолюбие или желание придраться к случаю, чтобы бросить работу, такую тяжелую и в такой неприятной обстановке. Я прошу об увольнении потому, что другого выхода у меня нет, его и придумать трудно.

После последних слов государь точно проснулся, оживился и, ласково взглянув на меня, сказал:

– А вы придумайте – отпустить я вас не хочу.

В действительно трудных условиях придумывания у меня явилась мысль об отмене столь неосторожного решения роспуска съехавшихся без всяких результатов генералов. Весьма вероятно было, что на это государь не согласится, и ходатайство мое об увольнении будет тогда уважено.

Когда я мысль эту высказал, государь сообщил мне, что он уже отпустил их домой. Как же это теперь сделать?

– Вернувшись в Петербург, я дам им знать, что ваше величество признали за благо устроить совещание по государственной обороне под моим председательством и что они уедут по окончании этих заседаний.

Надо было видеть нескрываемую радость государя, который быстро встал, протянул мне руку, крепко пожал и, улыбаясь, сказал:

– Ну, конечно, и вы их не отпускайте, покуда не получите от них все, что вам нужно.

Так я и остался военным министром.

 

Глава XXIV. Дальние и малые поездки

Старая кавалерийская поговорка «У дельного хозяина и конь в теле» в переносном смысле значит, что в основаниях жизненного благосостояния вообще всякое распоряжение только тогда может быть целесообразно выполнено, если оно при этом сопровождается наблюдением самого распорядителя. А так как на мне в роли военного министра лежала обязанность привести армию вновь в состояние инструмента, пригодного для военных действий, то нужно было как можно скорее направить дело восстановления на путь продуктивной работы.

Поэтому мы вынуждены были в подготовительных к мобилизации работах прибегать к средствам и путям совершенно иным, сравнительно с теми, какими руководились до этого. Совершенно так, как к стрелковому делу и полевой службе, все учреждения, управления и войска должны были отнестись и к мобилизационным упражнениям… У нас были установлены различные, постоянные и периодические, во всех округах повторяющиеся, мобилизационные упражнения, с отпуском на это необходимых специальных средств, и поверочные мобилизации, дававшие возможность контролировать как подготовительные к мобилизации работы, так и степень готовности для выступления в поход. В этом отношении особенно поучительны были пробные мобилизации различных стадий, причем войска получали пополнение из соседних частей или призывом запасных. Присутствию по возможности на большей части этих упражнений я придавал большое значение, так как лично мог проверить и убедиться в степени готовности войск к быстрой мобилизации. Чтобы устранить трения между штабами и управлениями или выяснить недоразумения и неясности между начальниками и подчиненными, лично во всем убедиться и на месте же наладить и распорядиться, – для этого мне приходилось много путешествовать.

Разделяя эту точку зрения, государь шел мне навстречу и даже заказал для военного министра салон-вагон, что давало возможность быть вне зависимости от железнодорожных управлений и ставить его к любому поезду. Это способствовало и внезапному появлению в местах отдаленнейших гарнизонов. Результатами моих поездок государь интересовался всегда в высокой степени. Иногда такие поездки происходили по его инициативе, но в этом случае они были сопряжены с неприятными поручениями. Большей частью в подобных ситуациях кому-нибудь из генералов или даже командующему войсками приходилось «намыливать голову» для водворения порядка, что обходными путями доводилось до сведения государя. Для примера приведу случай с генералом Сандецким, бывшим командующим войсками в Казани.

Притязательный в служебном отношении, генерал этот был так груб и жесток, что жалобы на него не прекращались: все, кто только мог, избегали служить под его начальством. Казанский военный округ получил прозвище «дисциплинарный округ» – по аналогии с дисциплинарным батальоном.

У государя в конце концов лопнуло терпение, и его величество приказал мне изложить письменно, что верховный вождь армии недоволен тем режимом, который установил в своем округе генерал Сандецкий. Я написал это в форме совершенно частного письма и представил на утверждение государя. Его величество в одном месте смягчил редакцию, и письмо было отправлено. Оно подействовало. Кто приезжал из Казани в Петербург, рассказывал, что никто не понимает, вследствие чего произошла такая перемена…

Переданная мною генералу Сандецкому высочайшая воля на некоторое время дала возможность его подчиненным вздохнуть свободнее.

Но через некоторое время началось все сначала, поэтому пришлось генерала Сандецкого убрать и назначить членом Военного совета. Во время войны он был назначен командующим войсками в Москву. Там он стал проявлять свой злостный характер на раненых, возвращавшихся с театра военных действий.

– Зайдите к государыне, она вам расскажет, как генерал Сандецкий обращается с офицерами, которые работали на поле брани, – сказал мне государь на докладе в Царском Селе.

Императрица Александра Федоровна передала мне целый пакет докторских свидетельств из московских лазаретов, находившихся под ее покровительством. До крайности возмущенная, она мне рассказала о таких непонятных глупостях, как, например, подозрения в симуляции. Из любви к искусству, принимая участие лично в докторском осмотре, он развертывал перевязки и совал свои пальцы в раны, чтобы убедиться в том, что это действительно ранения, а не театральный грим!..

* * *

В 1912 году я предпринял большую инспекторскую поездку. В центральных городах округов обыкновенно приходилось останавливаться и там уже решать вопрос той или другой дальнейшей поездки. Моя первая более продолжительная остановка была в Иркутске, богатом главном городе Сибири. Межведомственные отношения были там вполне благоприятные, в этом я убедился при первом же посещении генерал-губернатора Князева и командующего войсками Никитина.

Там же, в Иркутске, мне надо было разобраться в мудрых распоряжениях предшественника генерала Никитина, генерала Селиванова. Россия была действительно страной безграничных возможностей. В саперном батальоне возникли недоразумения, по мнению генерала, на политической подкладке. За это он приказал батальону проложить дорогу в тайгу! Только тот, кто сам был в тайге, может представить себе, что это было за наказание. Тайга – это болотистый лес, тянущийся через почти всю Сибирь. С мая по сентябрь это очаг всевозможных болезней; в апреле и октябре тайга совершенно непроходима вследствие таяния снегов и бесконечных проливных дождей, а в течение пяти месяцев покрыта глубоким снегом, при температуре 45° ниже нуля! Держать в тайге лошадей и коров вообще немыслимо, так как они грубую траву не переносят; что касается собак, то тут водится лишь известная порода полярного пса…

Это жестокое наказание не оправдывалось какими-либо соображениями касательно обучения или местными хозяйственными условиями, а было исключительно какой-то жаждой мести оскорбленного начальника.

Это был чистейший садизм, желание мучить людей.

По приказанию генерала на несколько верст в глубину приказано было вырубить площадку и разбить на ней лагерь для батальона.

Всю эту каторжную работу я осмотрел и был поражен тем, сколько труда и человеческих усилий ушло на то, чтобы преодолеть все препятствия, которые при этом встретили саперы. Между двумя хребтами пришлось, например, проложить дорогу по таежной топи. Одна рубка гигантских деревьев чего стоила, чтобы получить для лагеря площадку, на которой потом оводы и комары доводили людей до отчаяния.

Там же на месте я приказал закрыть этот инквизиционный лагерь и вывести саперов на место, возможное для существования.

Тот же человеколюбивый генерал согласился с постройкой казарм на отведенной городом бывшей свалке. Когда в них помещены были войска, то совсем новые здания стали разваливаться, не имея под собой прочной почвы. Какие были при этом санитарные условия, можно себе представить…

Со столицей Сибири, Иркутском, довольно богатым городом, стала конкурировать Чита. Эта сибирская Москва начала расти не по дням, а по часам, соперничая с Иркутском. Мне пришлось воспользоваться этим для того, чтобы двинуть дело постройки постоянного моста через красавицу Ангару, отделяющую город от железнодорожного вокзала. Чистые как слезы, воды этой быстротечной реки два раза в год, весной и осенью, нарушали беспрепятственное сообщение с такой жизненной артерией, как великий сибирский железнодорожный путь. Но отцы города упорствовали и тормозили проведение в жизнь проекта столь неотложно необходимого сооружения.

Когда, при моем отъезде, на вокзал явились представители города, я огорчил их заявлением, что переведу все части военно-окружного управления в Читу, если в ближайшее время не начнется строительство моста через Ангару. Несколько месяцев спустя у меня был уже в Петербурге инженер с утвержденным проектом моста.

* * *

Дальнейший путь мой лежал к чистенькому городу Харбину – центру нашего управления в иноземной стране. Там я познакомился с генералом Хорватом, энергичным и спокойным человеком, к сложному и своеобразному положению приспособившимся весьма практично.

Войск наших там не полагалось, и вместе с тем, под видом железнодорожной службы и пограничной стражи, там были наша пехота, артиллерия, конница, целый своеобразный корпус, размещенный в прекрасных казармах и помещениях в великолепно обставленных условиях довольствия.

По дороге из Харбина во Владивосток я выразил желание осмотреть какой-нибудь китайский город. Генерал Хорват избрал город, в котором, предполагалось, нет чумы. Со всеми китайскими церемониями я был встречен в нем; не припоминаю его названия – Фучен или что-то в этом роде. При осмотре одной кумирни на кладбище я открыл калитку и, увидев стоявшую прямо на земле массу гробов, спросил, что это такое.

Переводчик мне передал, что это умершие от чумы китайцы, ожидающие отправки на родину. Китаец должен быть похоронен там, где он родился.

Сопровождавший меня в поездке доктор был очень смущен этой картиной, но заявил, что чумной труп уже не может быть заразным. Тем не менее он просил меня покинуть этот город.

Сделать этого, конечно, было нельзя, так как я должен был отдать визит начальнику города.

В дальнейшем путешествии я испытал еще «удовольствие» тайфуна в пути, когда сильнейший ветер поднимает такую пыль, что солнце меркнет, все получает желтовато-красную окраску, а в воздухе летят песок и мелкие камешки.

На одной из станций мне доложили о том, что накануне была отбита пограничными стражниками партия хунхузов, пытавшаяся испортить путь. Преследование нашей конницей происходит в таких случаях на китайской территории, откуда они и появляются. Но дело это настолько уже обычное, что не вызывает никаких дипломатических недоразумений.

Какому-то китайскому генералу хотелось получить русский орден, и на одной из станций он выставил мне роту новых регулярных китайских войск. Отличное оружие новейшей системы, практичное обмундирование защитного цвета и ротное учение, проделанное безупречно, служили доказательством, что европейские инструкторы добросовестно отнеслись к порученному им в Китае делу.

* * *

Мое первое посещение Владивостока было связано с судьбой еще недостроенной крепости.

Когда же после первой поездки я доложил государю все мною виденное и точку зрения о необходимости доведения Владивостока до мощной первоклассной крепости, его величество с большим вниманием вникал во все подробности моих соображений и выводов. «Инстинктивно я всегда это чувствовал, – сказал он, – но ясно и определенно у меня это не укладывалось. Теперь у меня уже нет ни малейшего сомнения, что вы правы, и надо приняться за это дело решительно – потеряно немало времени».

Ввиду такого решения я просил командировать во Владивосток самого генерала Вернандера для наблюдения и руководства производством крепостных работ. Обширный крепостной район и сложность работ требовали большой энергии, технических знаний, опытности и зоркого глаза. Все это совмещалось в избранном руководителе работ, и грехи предыдущих строителей покрыты были плодотворною деятельностью Вернандера.

В первой же поездке я убедился, что казарменный вопрос в Приамурском округе обретается не в авантаже, как говорили в доброе старое время. Были еще части войск, помещавшиеся в землянках. Государь возмутился, когда узнал об этом от меня, и, по-видимому, министру финансов не удалось отвертеться на этот раз, так как его величество мне твердо и уверенно объявил, что деньги на казармы Приамурского округа будут ассигнованы.

К сожалению, должности командующего войсками и генерал-губернатора не были объединены на этот раз в Хабаровске в одном лице.

Едва ли административные способности начальника края генерал-губернатора Гондати заслуживали особого поощрения. По крайней мере, распоряжение, запрещающее наем китайцев на работы, отразилось так неблагоприятно на обширных постройках военного ведомства, что расстроило все сметы: вместо одного рубля в сутки пришлось платить три и оплачивать, сверх того, дальний путь русских рабочих из внутренних губерний.

Знаменитое же его «пломбирование» китайцев в наших пределах не обошлось без форменного скандала2.

Когда руки мокли, бечевки набухали, кровообращение задерживалось, терпеливые китайцы приходили в полицию, протягивая посинелые руки. Эти покорные люди не решались освободиться самовольно от наложенных русскими властями пломб, причиняющих им страдания.

Когда узнали об этом в Пекине, то там последовало контрраспоряжение: проделывать то же самое с русскими местными жителями в Китае, но только запломбировывать не руки, а шею. Первым дошедшим об этом слухам не поверили, приняв за анекдот, но, к сожалению, это затем подтвердилось фактически.

 

Глава XXV. Ликвидация старых порядков

Стоило только затронуть любой научный, технический, организационный, социальный, дисциплинарный вопрос, чтобы вызвать целый ряд столкновений, которые зачастую разгорались в настоящие сражения, – раз затрагивали чьи-либо личные права, хотя бы и сомнительным путем приобретенные.

Что это были за стычки, бои, одиночные схватки и сражения, происходившие в Военном министерстве с 1909 по 1914 год!..

Нападением на осиное гнездо было мое выступление против комиссионной системы, хотя я эту крепость тщательно окружил со всех сторон и подвел под нее мины. Необходимо было повести наступление, чтобы в высших командных должностях, а также главных войсковых штабах вновь была восстановлена надлежащая ответственность…

Комиссий было много, но небольшое число таких, которые принесли действительную пользу. С такой системой вообще надо было покончить. Я не имел права считаться с сотнями заинтересованных лиц, увольняемых членов комиссий, раз дело шло о развитии ответственной работы отдельных офицеров и о сохранении государству сотен тысяч рублей, затрачиваемых без пользы для дела.

Конечно, после этого возникли неудовольствия и тайные оппозиции с их всевозможными последствиями.

* * *

Затем озабочивало меня положение Главного интендантского управления.

Испокон веков во всех армиях область деятельности по снабжению интендантским довольствием войск была одной из самых уязвимых для нареканий и нападок. Здесь сталкиваются обширнейших размеров государственные потребности с хозяйственной жизнью нации и, вместе с тем, с ее примитивными торговыми инстинктами, с которыми (в интересах казны) приходится считаться чиновникам. Состояние интендантства армии, по моему мнению, – зеркало, в котором отражается государственное настроение народа или, другими словами, его политическая культура.

Как в мирное, так и в военное время в русском интендантстве крали относительно не больше, чем в иностранных армиях. Чтобы быть справедливым, не следует забывать, что русская армия во внутреннем своем устройстве была не в меньшей зависимости от развития всего народа, как и другие нации, и что Россия своим внутренним управлением отстала от Западной Европы на несколько сот лет…

На пост начальника Главного интендантского управления при таких условиях требовался человек сообразительный, благожелательный, деятельный, с большим кругозором.

Мне посчастливилось в лице генерала Шуваева найти именно такого сотрудника. Я знал его еще по Киеву. Там в свое время он был начальником военного училища и затем начальником 5-й пехотной дивизии.

Ко времени моего назначения военным министром он командовал армейским корпусом на Кавказе.

Со своей задачей Шуваев справился блестяще. Главное внимание обратил он на образование личного состава – эта задача очень трудная, особенно потому, что плохая репутация наших интендантских чиновников не благоприятствовала привлечению лучших элементов.

Рядом с доброй волей и работоспособностью нужна была также известная техническая подготовка. Непродолжительные интендантские курсы совершенно не отвечали своему назначению. Являлась необходимость создать особую Интендантскую академию для подготовки чиновников, соответствующих интендантским должностям, на которых они были бы в состоянии подчиненному им персоналу внушить необходимость знания нужд войсковых частей, а не заботу исключительно о личных своих интересах. Шуваев в короткий срок так много сделал, что я от командующих войсками всюду слышал благоприятные заявления.

Как и во всем остальном, связывали нам руки также в области интендантской деятельности отпускаемые ограниченные средства. Исправная доставка снабжений для войск на войне представляла большие затруднения. Тем не менее многое было сделано. В заботах о снабжении мясом большую роль должны были сыграть холодильники в Сибири, которые могли сохранять наготове громадное количество замороженного мяса хорошего и дешевого убойного скота. Для этого вдоль железной дороги должны были строиться холодильники и для перевозки сооружен подвижной состав в должном количестве вагонов-холодильников. Во Владивостоке я имел возможность осмотреть один из таких практичных холодильников для крепости. По этому образцу в Сибири был выстроен целый ряд таких холодильников, насколько это было возможно сделать на отпущенные средства.

Генерал Шуваев всей душой был в этом деле. Он хотел организовать этапы в тылу армии таким образом, чтобы полевые хлебопекарни могли доставлять хлеб во все действующие части. Таким образом, люди получали бы вместо черствого сухаря свежеиспеченный хлеб, вплоть до самых передовых линий. В конце концов, с походными кухнями мы, собственно, опередили все остальные армии. Специальные фабрики, одну из которых я сам осмотрел в Москве, доставляли с избытком простые и практичные походные кухни.

Для улучшения быта войсковых частей, в особенности тех из них, которым приходилось жить в глухих, удаленных от центров местах, заботой первостепенной важности было размещение их в удобных казармах.

Генерал Ванновский с этою целью учредил особую «казарменную комиссию», не подчиненную инженерному ведомству. Средств отпускалось так мало, что широкого развития дело это тогда получить не могло. Но тем не менее опыт показал, что этим путем можно достигнуть отличных результатов быстрее и сравнительно с меньшими расходами…

Совсем расхлябалось и дело военно-учебных заведений ко времени моего вступления в должность.

Начальником Главного управления военно-учебных заведений был великий князь Константин Константинович. Выдающийся по своему интеллигентному развитию человек, он был предан душою делу воспитания юношества, но с вопросом увеличения числа выпускаемых офицеров в войска справиться ему было трудно, так как это находилось в зависимости от материальных условий, которых ни он, ни я побороть в полной мере не могли…

Константину Константиновичу ставили в вину то, что он, посещая заведения, баловал воспитанников, слишком ласково с ними обращался. Действительно, когда он, приезжая в провинцию, останавливался иногда в здании учебного заведения и несколько дней все время находился среди кадет или юнкеров, то после того начальство приходило в отчаяние от невозможности с ними справиться…

Года за два до войны в Пажеском корпусе случилось недоразумение, которое было раздуто «доброжелателями» и в искаженном виде доведено до сведения царской семьи, находившейся тогда в Ливадии. До выступления еще в лагерь, утомленные после одного из занятий в поле в окрестностях города, пажи специального класса отказались от очередной классной репетиции. Проделали они это обычным в таких случаях коллективным приемом. Когда я прибыл в Крым с очередным докладом, то государь об этом уже знал, и мне пришлось докладывать подробности, интересовавшие всю царскую семью, так как пажи несли также службу при дворе и поименно были известны ее членам.

Обстоятельство это явилось усиливающим вину, и когда затем, за завтраком, я сидел рядом с императрицей, то государь обратился ко мне и сказал: «Расскажите императрице о Пажеском корпусе».

Несмотря на мой доклад, смягчавший дело, эпизод этот ей не нравился. Она находила, что именно для пажей это уже не пустой проступок, а скорее преступление. Государь разделял ее мнение. Мне было приказано при возвращении в Петербург объявить лично пажам специальных классов неудовольствие его величества и нежелание видеть их более на придворной службе.

Эту неприятную миссию мне пришлось выполнить, и она являлась для меня особенно тягостной потому, что я в течение восьми лет был преподавателем Пажеского корпуса, сохранив с ним ту духовную связь, которая делала меня членом пажеской семьи.

Государю это было хорошо известно, и он добавил: «Пожалуйста, только не смягчайте и передайте так, чтобы они почувствовали, что я очень недоволен». Поневоле пришлось так и сделать. Тяжелое впечатление оно произвело не только в самом корпусе, но и на всех бывших пажей, до престарелых генералов включительно.

Много моих бывших учеников просило помочь этому корпусному горю. Чтобы снять чрезмерно тяжелую опалу, ввиду предстоявшего корпусного праздника, я составил трогательный доклад-ходатайство с просьбой «сменить гнев на милость» и был вполне уверен, что отказа не последует. Каково же было мое удивление, когда я прочел синим карандашом начертанное «обождать» на возвращенном мне докладе.

Генерал-инспектор военно-учебных заведений, Константин Константинович, был тогда уже совсем больной. Автор «Царя Иудейского» жил продолжительное время в Египте, по соседству с местом действия его драматического произведения.

Искать его помощи при таких условиях не было возможности, а в данном случае я имел дело с тем упрямством императора Николая II, которое являлось иногда вместо твердой воли царя. Дальнейшие личные мои попытки поэтому были бы приняты за покушение на слабый характер моего начальника.

Но дело разрешилось благополучно само собой: в день праздника я получил телеграмму от государя с повелением объявить корпусу прощение и забвение прошлого. Я хотел бы сказать, что «сердце царево смягчилось», но это было бы не точно, так как мягкому смягчаться не надо, а если и смягчилось что, то сердце государыни, которое могло быть и не мягким…

* * *

С целью образования военных врачей для армии существовала Императорская военно-медицинская академия, при таком своем титуле далеко не монархического направления. Внутренний порядок в ней сложился под влиянием либеральных течений настолько, что не начальство и профессора чувствовали себя хозяевами, а «студенты» академии, то есть слушатели, считали господ учащих гостями.

В этом отношении ни дисциплины, ни надлежащего порядка в академии не было издавна. Возникали нередко беспорядки, много молодежи поплатилось из-за этого, а главное – страдало дело. Все это знали, об этом постоянно говорили, но дело не налаживалось. На лекции и практические занятия, подражая студентам университета, исправно являлись только любители науки. Вне академии студенты ухитрялись одеваться так, что, не соблюдая вполне установленной формы одежды, с некоторыми лишь признаками принадлежности к военному ведомству, бросались в глаза оригинальностью костюмов. Это вызывало протесты и заявления войскового начальства о непристойности подобного положения.

Когда же начальство Петербургского военного округа обратило внимание на правильное отдание чести не только нижних чинов офицерам, но и всех чинов вообще друг другу, то стали возникать недоразумения между офицерами гарнизона и студентами академии, этих распоряжений не признававшими.

Обострившееся положение завершилось тем, что один из офицеров вынужден был обнажить оружие и отсек студенту часть черепа. Командир же гвардейского корпуса заявил, что возбуждение офицеров до того сильно, что можно ожидать и впредь крупных недоразумений. В свою очередь студенты устроили сходку, вследствие чего возникли беспорядки, которые надо было немедленно прекратить.

Я доложил об этом государю, но это ему было известно и от петербургского начальства. Его величество был очень недоволен и повелел мне принять энергичные меры не только для прекращения беспорядков сейчас, но и для прочного установления порядка впредь.

Академию пришлось закрыть и уволить всех обучавшихся в ней. Затем в спешном порядке выработать положение, которое установило бы внутренний порядок, тождественный таковому в остальных военных академиях.

Вместе с тем в положении о Государственной думе и в основных законах о власти монарха ясно и определенно значится, что те изменения в известных положениях учреждений, которые не вызывают новых расходов от казны, могут быть проведены в жизнь непосредственным указом верховного вождя русской армии. Ввиду этого быстро все было изготовлено, тем более что и раньше вопрос уже разбирался как конференцией академии, так и Главным военно-санитарным управлением, поэтому необходимые данные имелись под рукой.

В моем присутствии главный военно-санитарный инспектор Евдокимов доложил проект нового положения государю. Требовалась лишь подпись указа его величеством.

Указ был подписан. На основании нового положения академия была подчинена главному военно-медицинскому инспектору и поступила под команду высшей инстанции, знающей санитарные требования войск, а в силу этого имеющей возможность направлять образование врачей в интересах войсковых частей и к предстоящей деятельности давать слушателям соответственную подготовку. На основании нового положения предложено было поступить всем уволенным, кто пожелает подчиниться установленным правилам, на что многие изъявили согласие и были приняты. Собрав затем господ профессоров, я предложил им быть хозяевами их аудиторий, а новым «слушателям» академии усвоить себе, что они теперь на действительной военной службе и «студентов» у нас нет, а кому это не подходит – никого неволить не будем.

* * *

История эта имела чрезвычайно неприятные последствия. Против моего проекта, утвержденного государем, были возражения в Сенате, согласие которого на опубликование придавало бы ему законную силу.

Когда стали собирать голоса, то оказалось, что за опубликование две трети сенаторов; от голоса председателя зависело решение вопроса. Я сидел рядом с председателем, и он мне заявил, что, к сожалению, должен подать голос против опубликования, что таков обычай, установившийся в Сенате. На это я ему объяснил, что мне велено после заседания доложить его величеству результат и я вынужден буду рассказать все, как было, то есть что два военных сенатора, генералы Рыдзевский и Чарторижский, высказались против и что все-таки голос председателя был бы решающим. После некоторого колебания он подписал направо, и сенатская оппозиция государю провалилась.

Все это пришлось доложить его величеству, который пожелал узнать подробности. В особенности его возмутило поведение генералов, не по заслугам попавших в сенаторы и высказавшихся против воли верховного вождя армии, который согласился на их определение в Сенат исключительно в силу ходатайства и настояния великих князей.

– Этого оставить так без последствий я не могу. Хороши генералы! – сказал государь, видимо, раздраженный.

На это я доложил, что они как сенаторы не считают, вероятно, себя уже военными и что, по-моему, сенаторский мундир был бы им более к лицу.

– Совершенно верно, – согласился государь, но затем спохватился и нашел, что это будет большой скандал.

Я на это доложил, что со своей стороны они не подумали о таком скандале, как публичное непризнание воли государя, но его величество мне сказал, что переговорит об этом с министром юстиции, которому Сенат подчиняется.

И. Г. Щегловитов после того мне передавал, что государь, говоря ему о моем докладе и находя мое мнение о снятии мундиров наказанием слишком жестоким, а вернее, предвидя жалобы и ходатайства великих князей, повелел объявить генералам выговор.

Таким образом, вместе с увеличением объема деятельности Главного военно-медицинского управления – в видах улучшения и развития военно-ветеринарного дела – надо было выделить его в особое, самостоятельное ведомство. В составе медицинского управления оно прозябало в виде небольшого отдела. Как неудовлетворительно поставлена была в войсках ветеринарная помощь, можно судить по штатам, определяющим на кавалерийский полк, то есть на тысячу лошадей, всего одного врача. Казачьим полкам, между прочим, совсем такового не полагалось.

Конский состав армии представлял из себя такое ценное имущество, что забота о сохранении этого богатства заслуживала большего внимания. Тогда я доложил государю, что прежде всего необходимо выделить в самостоятельное управление ветеринарную часть и затем во всех полках нашей конницы ввести в штат старшего и младшего ветеринарных врачей. Государь без малейшего колебания эти предложения мои утвердил и приказал приступить к проведению их в жизнь, что и было исполнено.

Когда я докладывал об этом государю, то его величество озадачил меня вопросом: «Странно, как на это до сих пор не обращено было внимания. Чем это объяснить? Ведь я сам знаю, какой переполох поднимался каждый раз, когда появлялся сап, инфлюэнца. Спасибо Александру Петровичу Ольденбургскому, хоть он в роли любителя занялся этим делом».

С принцем Александром Петровичем Ольденбургским тяжело было иметь дело, многие его совсем не понимали, но по существу все помыслы, все начинания принца зиждились на органической потребности «творить благо».

К прискорбию, желание творить не всегда совмещается с умением и способностью проведения в жизнь задуманного. Этот дефект был именно у Александра Петровича, вдобавок к бьющей у него всегда ключом энергии. То, что при подобной комбинации получалось на деле, было иногда комично и укрепило за ним название «Сумбур-паши». Оно характерно подходило к нему, потому что у себя во дворце он часто ходил в шапочке, напоминающей феску, а когда принимался лично водворять порядок в каком-нибудь деле, то набрасывался с таким азартом, что на первых порах возникал именно сумбур…

* * *

После несчастной японской войны наш корпус офицеров «в авантаже не обретался», как говорили в доброе старое время.

Много дельных (лучших) офицеров старой армии, отправившихся добровольно из всех гарнизонов на защиту отечества, или пали на полях сражений Маньчжурии, или вернулись больными и калеками. На родине они застали развал и гражданскую войну. Сохранившаяся после японской войны в армии система безответственности, в особенности захватным правом присвоенное великими князьями вмешательство в дела армии и флота, при личной безответственности в качестве членов царствующего дома, да к тому же присоединившиеся интриги в Государственной думе против военного ведомства, – все это не могло способствовать поднятию в обществе воинского престижа и звания.

Это упадочное состояние, дошедшее даже до того, что число кадетов в корпусах катастрофически понизилось вследствие усилившегося поступления молодежи в гражданские заведения, объяснялось известными хозяйственными переменами во всей стране. Министр финансов наделил своих чиновников, в особенности тех, которые имели дело с пошлинами и винной монополией, прекрасными окладами, что давало ему возможность набрать наилучших кандидатов. Железнодорожное ведомство точно так же блестяще обустроило своих служащих. Вследствие этого среди молодежи зародился сильный интерес к техническому призванию, что при начавшемся индустриальном развитии России обещало хорошие результаты в будущем.

Наряду с этим в высших учебных заведениях господствовал дух неподчинения, как я уже об этом говорил, и от этого не застрахованы были и военные школы.

К тому же находились ненаходчивые и нервные начальники, которые склонны были из мухи делать слона. Только одна энергичная, непреклонная и сознательная воля могла бы найти выход из такого положения…

Труднее всего было справиться с артиллерийским ведомством. Главное артиллерийское управление находилось в цепких руках великого князя Сергея Михайловича. Его именем прикрывались явные злоупотребления, от которых, в первую очередь, страдало изготовление вооружения. Согласен был и государь, что великому князю не следовало бы стоять так близко к столь ответственному делу. Но при сложившихся условиях это было легче решить, чем привести в исполнение…

Когда я принимал должность военного министра, со всех сторон только и приходилось мне слышать о том, что Главное артиллерийское управление – самое слабое место в военном ведомстве и что в нем глубокие корни пустило взяточничество. Знал об этом и государь, высказавший мне однажды, что такого же мнения об этом учреждении держался и покойный император Александр III.

Но, к сожалению, вследствие руководства этим управлением великого князя Сергея Михайловича, оно оказалось, по остроумному выражению генерала Поливанова, «настолько забронированным, что его нельзя было пробить никаким бронебойным снарядом».

При обозрении Пермского завода, который планировалось приспособить для отечественного производства пушек соответствующего типа, я натолкнулся на почти изготовленное 11-дюймовое орудие. Полтора года ожидало оно окончательного завершения единственно лишь вследствие задержки ответа из Петербурга по поводу явной ошибки в чертеже затвора. Когда же по возвращении я заехал в Главное артиллерийское управление и учинил разнос за такую канцелярскую волокиту и небрежность, вызвавшую увольнение с завода опытных мастеров, то его высочество не упустил случая сейчас же сочинить грязную инсинуацию по поводу моей поездки на этот завод, объясняя ее единственно стремлением к увеличению отпуска мне прогонных денег от казны.

Сам же великий князь проявлял к заводу Шнейдера-Крезо настолько необъяснимое, с точки зрения государственных интересов, пристрастие, что всякое внимание к предложениям других фирм вызывало у него какую-то ревность и даже намеки на материальную заинтересованность. Таким образом, получался какой-то заколдованный круг, в смысле проявления со стороны непосредственного руководителя артиллерийским ведомством Сергея Михайловича решительной оппозиции против возникновения у нас внутри страны нового, частного, мощного артиллерийского завода, по примеру крупных европейских государств.

На какие неприемлемые, с точки зрения служебной этики, приемы способен был Сергей Михайлович, можно судить по следующему эпизоду. Заказы Шнейдеру исполнялись и через Путиловский завод, которому вновь возникший завод в Царицыне являлся конкурентом. Когда зашла речь о реквизиции станков на частных заводах, то великий князь Сергей Михайлович, без моего ведома, возбудил вопрос об отобрании станков царицынского завода, который исполнял уже заказы морского ведомства.

Когда мне стало это известно, я потребовал объяснений, так как нельзя было допустить, чтобы чины сухопутного ведомства, по своим личным соображениям, затрагивали интересы морского ведомства. Возникшая по этому поводу переписка наглядно свидетельствует, к какой изворотливости пришлось прибегать великому князю, чтобы свести это дело на нет. При этом великий князь Сергей Михайлович пытался объяснить заступничество за царицынский завод якобы личной моей заинтересованностью в делах означенного общества.

 

Глава XXVI. Результаты моих работ по преобразованиям

Мои преобразования армии с 1909 по 1914 год в сущности были осуществлением идей, которые теоретическим изучением и практическим опытом созревали в течение более тридцати лет. Военная академия, балканская кампания, преподаватель военной истории и тактики в тесной, совместной работе с Драгомировым, командир полка на прусской границе, начальник дивизии у Драгомирова, начальник штаба и помощник Драгомирова в Киеве, командующий войсками на юго-западном фронте во время из ряда вон выходящего тяжелого положения в течение японской войны и после нее – вот те условия, среди которых я изучал нужды русской армии. Как кавалерист я в сердце своем таил убеждение, что атака – наилучшее средство обороны. За время двадцатилетнего духовного общения с таким крупным активным стратегом и войсковым воспитателем, как Драгомиров, во мне должно было неминуемо выработаться по отношению к русской армии стремление, выражаясь технически, чисто оборонительные вооруженные силы, какими они именно были еще в 1909 году, преобразовать в мощную наступательную боевую рать первого разряда. Турецкая кампания и война в Маньчжурии со своей стороны подтвердили, что суворовский взгляд: «победа находится на острие штыка» – непреложная истина не только для тактического воспитания войсковых частей, но и для стратегического применения армии в деле всего ее строительства. Она и должна была иметь это применение в отношении усовершенствования русской военной техники, если, с точки зрения всемирной политики, нельзя было советовать оставаться больше на арьергардной позиции. Россия вынуждена была во что бы то ни стало отказаться от татарского принципа – отступать в степи…

Особенность нашего обширного русского государства заключается в том, что, несмотря на громадное протяжение морского побережья, на двух континентах и на площади 1/6 части всего земного шара, Россия не подвержена нападению на нее с моря. В силу этого все внимание могло быть обращено на сухопутную границу. После японской войны у нас было три крупных фронта: западный, юго-восточный и южноазиатский, – с тремя главными политическими противниками: Габсбургом, Альбионом и Японией. В любое время кто-нибудь из этих недругов мог самостоятельно или рука об руку с каким-нибудь другим союзником (а то так и все они вместе) выступить против России. Теоретически это было вполне возможно. Считаться надо было с худшим случаем, а не с наиболее для нас благоприятным, чтобы в один прекрасный день не очутиться в положении того ротного командира на смотру у Драгомирова, которому пришлось скомандовать: «На молитву – шапки долой!»

* * *

В течение многих лет не совсем ясно, а с 1903 года совершенно определенно выяснилась для меня вероятность столкновения с Габсбургской монархией. В 1909, а тем более в 1912 году я убедился, что в случае этого столкновения Германия станет на сторону Габсбургов. Таким образом, при полнейшей моей аполитичности передо мною ясно обрисовалась вероятность, с которой надо было считаться поддержанием нашей боевой готовности. Следовательно, масштаб для оборудования наших вооруженных сил должен был отвечать боевой готовности не австро-венгерской армии, а германской. Поэтому исходным пунктом всех моих мероприятий была цель добиться создания русской армии, равносильной германской.

На практике достижение этой моей цели сводилось к следующим главным задачам:

1. Устранить преимущество германской армии в быстроте готовности к выступлению в поход, каковая в нашей армии отставала еще в 1905 году на три недели.

2. Использовать все успехи техники для армии.

3. Восстановить воинский дух армии, потерянный на маньчжурских полях сражения.

4. Установить прочные начала довольствия армии и снабжения ее затем в походе.

Вокруг этих основных исходных пунктов группировались побочные задачи, разрешение которых зависело от ближайшей или более отдаленной возможности.

К 1913 году, как я уже сказал, была построена большая рама, в которую отвечающая громадным размерам России русская армия в течение одного десятилетия могла бы уместиться. Аппарат для управления такой армией уже был готов. Если бы затем удалось постепенно молодые поколения воспрявшей армии, ее состав офицеров и чиновников поднять на должную высоту, отвечающую размерам задач армии, и покончить с элементарными понятиями минувшего времени устранением исключительного положения великих князей, – тогда бы государь и его дипломатия могли рассчитывать на то, что по истечении немногих лет у него в руках был бы инструмент, годный как для соперничества с лучшими армиями мира, так и для того, чтобы придать силу миролюбию царя, в которой он нуждался.

Выражалась эта годность аппарата в сокращении времени, нужного для приведения армии в походную готовность.

Более крупным реформам были подчинены также и подготовительные оперативные работы. Так, например, Главным управлением Генерального штаба, в связи с мобилизационным расписанием 1910 года, выработаны были новые операционные линии на случай войны на Западе. Наши оперативные планы на западной границе были, как уже указано, предусмотрены главными основаниями нашего союзного договора с Францией.

Весьма энергично велись работы по сокращению промежутка времени между приказом о мобилизации и выступлением в поход.

В 1912 году подготовительные к мобилизации работы были настолько подвинуты вперед, что можно было объявить следующее высочайшее распоряжение: «Приказ, переданный по телеграфу о мобилизации в европейских военных кругах, равносилен приказу об открытии враждебных действий по отношению к Германии и Австрии. Что же касается Румынии, то они открываются только по непосредственному приказу…»

В этом повелении отражается тесная связь наступления армии с политической обстановкой, а также и та последовательность, в которой работало Военное министерство или, вернее, Генеральный штаб. Если означенное повеление затем было отменено, то произошло это из опасения государя предоставить решающее слово военному начальнику в то время, когда в последние минуты дипломатии, быть может, удалось бы еще найти выход и избегнуть катастрофы. Технически мы сделали эту уступку дипломатии введением в марте 1913 года подготовительного к войне периода.

Он мог касаться таких мер, которые не нарушали бы нормального хода повседневной жизни. Главным образом это была основательная проверка всех приготовлений к мобилизации, приведение в должный порядок материальной части, боевого снаряжения и всего походного снабжения войск в самый кратчайший срок. Для выполнения всего этого отдельные части войск должны были покинуть лагери, маневры и возвратиться на постоянные квартиры. Увольнение в отпуск офицеров, кроме исключительных случаев, было ограничено. На время подготовительного к войне периода также принимались меры по охране железных дорог и границ, вводилась военная цензура.

С действующим мобилизационным расписанием и его планом перевозки войск все эти подготовительные работы никакой связи не имели.

Насколько подобная идея оправдалась, легко судить по результатам, которые наша армия могла учесть при начале всемирной войны на Галицийском фронте и при вторжении немцев из Восточной Пруссии в Сувалкскую и Ломжинскую губернии. Все прямые и косвенные меры для ускорения нашей мобилизации и наступления вполне оправдались. Наши противники не ожидали, что русская армия так быстро и в таком порядке будет мобилизована, сосредоточена и развернута.

Уничтожение австрийской армии на Люблинском фронте может служить неопровержимым доказательством, что наша армия уже 7 августа свое развертывание закончила и перешла в наступление. Австрийцы свой стратегический план построили на том, что наша армия лишь к 20 августа будет мобилизована и готова к наступлению.

Совершенно против моей воли пришлось ввести так называемую частичную мобилизацию. Это, во всяком случае, и полумера как таковая, поэтому заранее обречена на неудачу. Если бы мы частичную мобилизацию подготавливали против Персии, Афганистана или Тибета, то это еще имело бы хоть какой-нибудь смысл. Не совсем логичным представлялось мне применение частичной мобилизации против Турции или Румынии, потому что более чем за десять лет до моего вступления в должность вмешательство России в дела какого-либо балканского государства угрожало европейской войной. Полнейшим заблуждением и азартной игрой вместе с тем была предусмотренная против Австро-Венгрии частичная мобилизация, раз Германия далеко недвусмысленно и повторно высказалась в пользу своей союзницы, за которую и будет стоять.

Дипломатия должна была составить себе ясное представление о политическом положении, чтобы быть уверенной в том, что именно витающий в воздухе конфликт будет обязательно разрешен на твердо установленном театре военных действий. Только в таком случае частичная мобилизация могла найти свое оправдание, не являясь козырем в руках тайного врага. Но перед всемирной войной каждый такой незначительный конфликт где-нибудь на отдаленном побережье носил в себе зародыш мировой катастрофы. Поэтому всякая мысль о частичной мобилизации должна была быть во что бы то ни стало отброшена. Это для меня было совершенно ясно еще со времени японской войны. Надо представить себе картину частичной мобилизации в нашей стране.

Пока происходит перевозка войск частичной мобилизации, возможность перевозок эшелонов общей мобилизации исключается.

Достаточно остановиться на одном этом моменте, чтобы показать, в какой невероятно слабой стадии находилось бы наше политическое и военное положение в период частичной мобилизации.

От времени серьезного строительства, когда я жил всеми этими вопросами, счастливый и гордый достигнутым успехом, от тогдашней самоуверенности, появляющейся, когда посеянные семена начинают всходить, растут, бурями не тронутые, плоды цветут и созревают, и видишь, как они крепнут, меня отделяют девять лет. И если я сегодня поставлю себе вопрос, при моей настоящей осведомленности, – многое ли я из мною сделанного тогда изменил бы теперь и сделал иначе, – я отвечу категорически: нет!

Моя работа логически развивалась из сложившихся обстоятельств, была свободна от вредного честолюбия, каких-либо эгоистических побуждений. Вспоминаю, как тяжело мне было покинуть Киев, чтобы перебраться в Петербург, как трудно было мне освоиться с новой обстановкой в должности начальника Генерального штаба и, в первые годы, военного министра среди интриг столицы, до какой степени тянуло меня обратно в Киев, чтобы там, сидя на месте, отеческими заботами залечивать раны войны и революции. Вспоминаю, как благотворно влияла на меня Екатерина Викторовна, на которой я скоро должен был жениться, и как жизнь в Киеве, в роли генерал-губернатора, – в то время мне было за 60 лет, – предоставляла все блага жизни и все то, что только личному эгоизму было бы желательно. Разбираясь далее в этом вопросе, я сознаю, какой ущерб в духовном и материальном отношениях я причинил себе, отказавшись от крупного оклада командующего войсками и генерал-губернатора, а также от литературной деятельности, которую в Киеве я имел возможность продолжать. Все это служит мне подтверждением, до какой степени были серьезны все фактические доводы, с которыми государь побудил меня погрузиться в петербургский водоворот. То были побуждения солдата и чувства патриота, вновь возродившиеся, подбодряемые доверием царя и положением России в общем европейском концерте, которые привели мое решение к исполнению. Раз я решился взяться за эту задачу, само дело стало уже вопросом моего самолюбия: с тем прекрасным материалом, какой давал русский народ, я стремился создать первую, наилучшую армию на всем земном шаре. Этого честолюбия я не стыжусь, так как оно всецело шло на пользу нашей родины и всецело зиждилось на реальной почве.

В общем я поступал правильно: при сложившихся основных условиях избранный мной путь вел к намеченной цели.

Другой вопрос: должен ли я был желать иметь возможность поступать иначе, нежели я поступил? На это я могу смело ответить: да!

Главного условия для спасения России как военный министр я создать не мог: устранение влияния на управление государством членов царской фамилии… Это влияние мне удалось парализовать лишь отчасти, временно и в недостаточной степени – в моем собственном ведомстве и за свой личный счет. Этой борьбе против великих князей, с их дилетантизмом и безответственностью, при больших претензиях, я обязан прежде всего всем тем, что на меня свалилось после 1914 года. Могу ли я винить себя в том, что не мог создать этих главных условий для оздоровления государственного организма? Я ссылаюсь на Куропаткина, Витте, Государственную думу и революционное движение – все они не смогли побороть исторически сложившиеся факты, так как царь, у которого я был прежде всего слугою, лично отстаивал позицию великих князей. Даже бесцеремонное хозяйничанье в морском ведомстве дяди государя, великого князя Алексея Александровича, не могло открыть глаза царю на то, какой вред наносила безответственность великих князей. Почти ни один из них не был подготовлен и воспитан для какой-либо серьезной обязанности. Общее образование большинства из них, несмотря на хорошее знание иностранных языков, находилось ниже уровня средней школы.

В характере большинства из них были признаки дегенерации, у многих умственные способности настолько ограничены, что если бы им пришлось вести борьбу за существование как простым смертным, то они бы ее не выдержали. Эти непригодные для дела великие князья, подстрекаемые окружающими их людьми или женами, присваивали себе право вмешиваться в дела правительства и управлений, а в особенности – армии. В этом я ничего изменить не мог, хотя мне и удалось того или иного из великих князей удалить с занимаемых ими постов. Это были самые умные и благородные из них, которые на мое объяснение приносимого ими вреда там, где они думали быть полезными, просто уходили. С ними я остался в дружеских отношениях и вспоминаю о них с большим уважением. Но главных врагов армии, честолюбивого и грубого Николая Николаевича и Сергея Михайловича, я вытеснить не смог. Может быть, со временем мне и удалось бы это сделать, если бы мир продолжался еще несколько лет.

При моем вступлении в должность я не мог поставить условием государю удаление великого князя Николая Николаевича, которому еще в 1902 году обещано было главнокомандование армией на германском фронте. Совершенно так, как и в 1911 году, я не мог ставить условием сохранение мной должности военного министра, – если бы оно было направлено против великих князей. Это было бы объяснено и использовано как объявление войны всей царской фамилии.

В конце концов, немыслимо было добиться изменения регламента о членах императорской фамилии, которое привело бы к тому, чтобы великие князья были подчинены общим законам.

Тут были препятствия и опасность, под угрозой которых мне приходилось работать во время переустройства и восстановления армии.

За спину великих князей прятался каждый, критиковавший мои мероприятия, и таких было много, если только не все пострадавшие при моей очистительной работе. К великим князьям обращались не только чины подведомственных мне управлений, но и мои подчиненные. Великим князьям министр финансов Коковцов жертвовал миллионы, в то время как военный министр должен был буквально выпрашивать копейки. Пресса, ползавшая перед великими князьями, – в отношении высших государственных должностных лиц радушно предоставляла свои столбцы клевете на последних. Подводя итог вредной деятельности великих князей и в первую очередь великого князя Николая Николаевича, я могу сказать: они внесли политику в армию, причем Военное министерство, а затем Генеральный штаб, как перед этим армию, заразили тоже политикой. Армии угрожала, таким образом, политика с двух сторон: снизу – вследствие недовольства в народе и агитаций, с этим связанных, и сверху – великие князья, хотя и не объединившиеся в какую-либо партию, но тем не менее действовавшие партийно, когда подводили свои мины под министра, высшее военное начальство или высоких сановников.

Трудно себе представить, что предстояло царскому дому и вместе с ним всей России, какая готовилась участь, если бы вместо Горемыкина, дипломатов Извольского и Сазонова стоял бы у дела такой государственный человек, как Столыпин… Еще два года мира, и Россия со своими 180 миллионами душ имела бы такую мощную армию по количеству, образованию и снабжению, что была бы в состоянии в своих интересах давать направление решению всех политических вопросов европейского материка.

2 Чтобы местных китайских жителей отличать от китайцев, прибывавших из Китая в Приамурскую область, наша остроумная власть придумала своего рода бандероль: рука обвязывалась бечевкой, закрепляемой оловянной пломбой.