Глава XXVII. Возникновение мировой войны и ее последствия

В июле 1914 года с моей женой, только что вернувшейся из Египта, мы были приглашены графиней Клейнмихель на ее прелестную дачу. Австро-сербский конфликт как раз в это время достиг своего апогея, и потому вполне понятно, что говорили о политическом положении, тем более что вообще существовало мнение, будто графиня, когда дело касалось Германии, не ограничивалась одними салонными разговорами, а активно принимала участие в дипломатических делах.

В числе гостей графини находился дипломат, который, насколько помню, не был представителем одной из великих держав.

По его мнению, австро-сербский конфликт разрешится сам собой, для войны нет никакого серьезного повода. Великие державы имеют достаточно средств, чтобы потушить эту искру. Все мы тогда думали, что это действительно так и будет. Графиня же считала нужным высказать по этому поводу свое мнение, что не следует играть с огнем и нельзя натягивать струны дипломатического инструмента до такой степени, чтобы они лопнули.

Вскоре после обеда первый приехавший гость сообщил, что, по полученным из Вены известиям, Дунайская монархия ищет несомненно насильственного разрыва с Сербией. На этот раз графиня была права.

Разгар лагерного сезона начинался, когда государь первый раз приезжал в Красное Село, что сопровождалось объездом лагерного расположения, зорей с церемонией и спектаклем в Красносельском театре.

В этот день приезжала масса нарядной публики из Петербурга и дачных мест, лица дипломатического корпуса, военные агенты. Все это стекалось с разных сторон и различными способами передвижения; по железной дороге и по прекрасным, совершенно прямолинейным шоссе – из Петергофа, Ораниенбаума, Стрельны, Сергиевской Пустыни, Лигова, Царского Села, Гатчины неслись автомобили, тройки и более скромные запряжки.

В автомобиле прибывал из Петергофа государь. У Летнего дворца, в Коломенской слободе, встречал его почетный караул от какой-нибудь шефской части петербургского гарнизона или прибывшей из другого округа. Отпустив караул, его величество садился на коня и с блестящей свитой объезжал выстроенные, без оружия, шпалерами войска, сперва по Красному Селу, преимущественно конницу, а затем вдоль авангардного и Большого лагеря – пехоту и артиллерию.

По окончании объезда, на правом фланге большого лагеря, в районе расположения 1-й гвардейской пехотной дивизии, где находилась царская ставка, состоящая из парусиновых шатров, и собраны были хоры музыки всех полков, происходила парадная зоря с церемонией. Там, в царской ставке, собиралась блестящая публика. В оживленной беседе обменивались новостями, слухами, более или менее пикантными сплетнями частного и политического свойства. То был именно «весь Петербург», живший под влиянием чудовищного возбуждения нервов 1914 года и отлично себя при этом чувствовавший. Материала для разговора было достаточно. Очевидно, вызывающее поведение австрийцев, морское путешествие Пуанкаре в Петербург, поездка немецкого императора в Норвегию и волнения печати по поводу возможности возникновения войны – все это давало повод к различнейшим догадкам.

Оптимистов было мало. Но едва ли кто-нибудь из присутствующих предчувствовал, что это последняя «зоря с церемонией» в жизни русской армии и ее державного верховного вождя. Все присматривались к государю, пытаясь уловить его настроение, но его величество был спокоен и любезно разговаривал со всеми его окружающими. Ко мне подошел граф Апраксин и обратил мое внимание на принца Гогенлоэ, австрийского военного агента, расстроенный и удрученный вид которого действительно бросался в глаза.

Относясь совершенно безучастно к тому, что происходило, он стоял одиноко в стороне; согнутая правая рука его прикасалась к дереву, и к ней он прислонился головой. Ни к кому не подходя и ни с кем не разговаривая, он имел вид человека или больного, или озабоченного до потери самообладания.

Хоры в это время оканчивали музыкальные номера по программе, не обращая внимания на душевное состояние слушателей; дежурный по караулам явился к государю и испросил его разрешения подать повестку.

Вышли горнист и барабанщик, пробили повестку, хоры сыграли последнюю пьесу, и взвились, одна за другой, три ракеты – сигнал начала зори. Раздались залпы в парках расположения артиллерийских частей, и совместно со всеми барабанщиками и горнистами хоры музыки проиграли традиционную парадную зорю и «Коль славен».

После ее окончания скомандовали: «На молитву – шапки долой!», и штаб-горнист, выйдя на середину, став лицом к государю, внятно, отчетливо прочитал «Отче наш».

Во время этой молитвы, в тиши, окружавшей меня, я взглянул на государя: я был убежден, что «Бранный воевода» ему и в голову не приходил и что он никак не думал, что эта «зоря с церемонией» со своим кажущимся беззаботным великолепием заключит собою эпоху…

* * *

Над вопросом обоснования поводов к возникновению войны многие умные люди ломают свои головы. При моем искреннем стремлении как можно ближе подойти к правдивому выяснению этой ужасной катастрофы у меня опускаются руки.

Несмотря на высокое положение, которое я занимал в царской России, небольшая часть работы, приведшая к войне, происходила на моих глазах.

Эту именно деятельность я могу описать и хочу сделать это вне зависимости от прошлого и не щадя себя самого.

В начале 1914 года в русском Военном министерстве войны не ожидали. В Главном управлении Генерального штаба в конце зимы 1913–1914 годов расписания лагерных сборов составлялись, как обыкновенно: отдельные части отдаленных округов, в том числе и западного пограничного района, должны были прибыть в Красное Село. Как обыкновенно, в мае все войска покинули свои казармы, артиллерия приступила к практической стрельбе. В июле – готовились к проектированным еще зимой маневрам. Противоположно спокойствию в армии, в печати политический горизонт омрачался все более и более. Убийство наследника австрийского престола и австро-сербский конфликт являлись отдаленными сверканиями молний; путешествие французского президента в Петербург – сгущением грозовых туч над Невой; господствовала невыносимая, давящая духота!

После отъезда Пуанкаре 11 (24) июля, когда было получено известие об ультиматуме, предъявленном Австро-Венгрией Сербии, лагерные занятия в Красном Селе были в полном ходу. Под руководством великого князя Николая Николаевича находились войска гвардии и Петербургского военного округа, а равно и прибывшие некоторые шефские части других округов, не исключая пограничных.

Не совсем врасплох, но довольно неожиданно я получил предложение прибыть на заседание совета в Красное Село 25 июля, в разгар лагерного сбора.

Помню, что во время моей поездки на заседание я не испытывал никакого предчувствия относительно надвигающейся катастрофы. Я знал личное миролюбие царя и не получил никакого извещения о предмете предстоящего заседания. Поэтому я придавал поездке в Красное Село настолько малое значение, что поехал один, не взяв с собою ни начальника Генерального штаба, ни даже дежурного адъютанта: предметом совещания могло быть чисто военное дело Петербургского военного округа или что-либо касающееся лагерных сборов… В малом летнем дворце великого князя Николая Николаевича я встретил нескольких министров, включая министра иностранных дел, а также несколько высших чинов военного ведомства. Многие из них также ничего не знали о предмете предстоящего совещания, однако высказывали, ссылаясь на присутствие Сазонова, предположения, указывающие на политическое положение.

Государь вошел в зал заседания вместе с дядей. На нем была летняя форма одежды своего гусарского полка. Как всегда, приветливо улыбаясь и не показывая никакого душевного волнения, государь приветствовал присутствующих общим поклоном и без особых церемоний сел за стол. По его правую руку сел Горемыкин, по левую – великий князь.

Помещение, в котором мы собрались, было большой столовой, примитивно устроенной, с большими стеклянными дверьми, ведущими через балкон или веранду в парк. Посреди стоял большой, покрытый зеленой скатертью обеденный стол, за который мы, по знаку государя, сели. Против государя сидел Сазонов; я сидел рядом с министром финансов Барком. Морского министра я на заседании не видел.

Без всякого вступления государь предоставил слово министру иностранных дел, который нам в получасовой речи обрисовал положение, создавшееся вследствие австро-сербского конфликта для России. То, о чем Сазонов докладывал, было крупным обвинением австро-венгерской дипломатии. Все присутствовавшие получили впечатление, что дело идет о планомерном вызове, против которого государства Антанты, Франция и Англия, восстанут вместе с Россией, если последняя попытается не допустить насилия над славянским собратом. Сазонов сильно подействовал на наши воинские чувства. Он нам объявил, что непомерным требованиям можно противопоставить, после того как все дипломатические средства для достижения соглашения оказались бесплодными, только военную демонстрацию. Он заключил указанием на то, что наступил случай, когда русская дипломатия может посредством частичной мобилизации против Австрии поставить ее дипломатию на место. Технически это обозначало распоряжение о подготовительном к войне периоде. О вероятности или даже возможности войны не было речи.

Государь был совершенно спокоен. Впоследствии выяснилось, что накануне заседания у него было продолжительное собеседование с глазу на глаз с его дядей, великим князем Николаем Николаевичем, который молча сидел рядом с государем и, нервничая, курил. Для меня, в течение целого ряда лет имевшего случай наблюдать отношения этих двух высочайших особ, было совершенно ясно, что великий князь настроил государя уже заранее, без свидетелей, и говорить теперь в заседании ему не было никакой надобности.

Несмотря на то что Австрия явно закусила удила, у многих членов заседания была надежда на благополучный исход конфликта.

В заключительном слове государя была та же надежда, но он находил, что теперь уже требуется более или менее серьезная угроза. Австрия дошла до того, что не отвечает даже на наши дипломатические миролюбивые предложения. Поэтому царь признал целесообразным применить подготовленную именно на этот случай частичную мобилизацию, которая для Германии будет служить доказательством отсутствия с нашей стороны неприязненных действий по отношению к ней.

На этом основании и решено было предварительно объявить начало подготовительного к войне периода с 13 (26) июля. Если же и после этого не наступит улучшение в дальнейших дипломатических переговорах, то объявить частичную мобилизацию.

Моя роль при этом постановлении была, как уже сказано выше, весьма скромная. Как военный министр против такого решения – хода на шахматной доске большой политики – я не имел права протестовать, хотя бы он и угрожал войной, так как политика меня не касалась. Настолько же не моим делом военного министра было решительно удерживать государя от войны. Я был солдат и должен был повиноваться, если армия призывается для обороны отечества, а не вдаваться в рассуждения. Меня могли бы обвинить в трусости, если бы, пользуясь в роли военного министра в мирное время всеми преимуществами моего высокого военного положения, я предостерегал бы от войны в то время, когда вся вероятность и мое личное убеждение были за то, чтобы русская дипломатия не отступала перед притязаниями австро-венгерской, как это имело место еще в 1909 году. Ко всем таким соображениям, которые меня ни на минуту не смущали, в смысле трудности предстоящей задачи, присоединилось еще впечатление, которое у меня и представителей других ведомств сложилось после доклада представителя Министерства иностранных дел. Из этого следовало, что другого выхода, как объявление войны, не было, и каждое мое слово против войны было бы бесполезно.

Моим протестом 25 июля я бы только отрицал возможность применения вооруженного нейтралитета. В данном случае решение подлежало министру иностранных дел, а он требовал частичной мобилизации!.. В соответствии с этим намечены были отправные точки, несмотря на то что я был противником частичной мобилизации и такого своего мнения не скрывал. Моим делом было подготовить армию для шахматной игры Сазонова, следовательно, и в этом отдельном вопросе мне приходилось повиноваться.

Повторяю, было бы другое дело, если бы я в 1914 году оказался в положении Редигера в 1909 году. В 1914 году армия была настолько подготовлена, что, казалось, Россия имела право спокойно принять вызов. Никогда Россия не была так хорошо подготовлена к войне, как в 1914 году.

* * *

На основании решения, принятого на совещании, подготовительный период к войне начался на следующий день после заседания. Лагерные сборы были распущены, войска вернулись в свои гарнизоны или казармы.

После этого заседания 25–26 и 27 июля царя я больше не видел. То, что происходило в эти дни в Министерстве иностранных дел, до меня не доходило. От Сазонова я не получал никаких сведений.

Вследствие распространившихся в городе слухов о нашей мобилизации граф Пурталес прислал ко мне германского военного агента майора фон Эггелинга.

Я подробно ознакомил его с настоящим положением вещей, уверив, что повеления об общей мобилизации не было и что на германской границе никаких приготовлений для выступления в поход сделано не было. В войсках Петербургского гарнизона происходила поверка походного снаряжения, обоза, вооружения.

Так как л. – гв. Павловский полк с этой целью выкатил свои обозы на Марсово поле, то это дало повод для распространения слухов о выступлении в поход гвардии. Я поручил Янушкевичу переговорить со штабом Петербургского военного округа и распорядиться, чтобы избегали прибегать к таким демонстративным мерам, которые способствовали бы распространению ложных и тревожных слухов о якобы уже объявленной войне. На это Янушкевич доложил мне, что великий князь как главнокомандующий войсками округа таким вмешательством был бы обижен, тем более что подобные занятия не выходили из пределов мирных работ, при поверках мобилизационного имущества, на смотрах, испытаниях и т. д.

Тем не менее я просил исполнить мое приказание, но не знаю, в какой мере оно было исполнено, так как после того мне ничего доложено не было.

* * *

Порядок объявления мобилизации у нас был такой: государь подписывал указ, поступавший затем в Сенат. После того за подписью министров военного, морского и внутренних дел в округа рассылались телеграммы с обозначением первого дня начала мобилизации, когда на это получится высочайшее повеление. И только затем происходило то, что называется «нажатием кнопки».

Всей этой процедурой ведало специальное Главное управление Генерального штаба исключительно с технической стороны дела, лишь как продолжение политики, перехода от слов к делу. Политическая часть была целиком в руках министра иностранных дел, поэтому 15 (28) июля через него и передано было начальнику Генерального штаба высочайшее повеление об изготовлении двух указов: одного – о частичной мобилизации и другого – на случай общей мобилизации.

Все документы, касающиеся мобилизации, были, конечно, как и во всех современных армиях, уже заранее заготовлены. В зависимости от развития политического положения тот или другой подписанный государем, военным и морским министрами высочайший приказ лишь по личному повторному повелению приводился в исполнение. Этот предварительный приказ был таким образом особым положением застрахован от возможной пагубной предприимчивости военного министра.

Генералом Янушкевичем указы были представлены для подписи государю императору. Подписанные его величеством, они подлежали контрассигнированию Правительствующим сенатом, после чего поступали в портфель начальника Генерального штаба.

На основании этих указов в Главном управлении Генерального штаба были заготовлены соответствующие телеграммы, которые и были подписаны тремя министрами.

* * *

Во вторник 15 (28) июля я был с очередным докладом в Петергофе. По спокойствию, вернее, равнодушию, с каким государь выслушивал текущие дела, можно было бы думать, что нет ничего угрожающего мирной жизни России. Меня удивили сухость и сдержанность его величества во время моего доклада. Я не знал, чем это объяснить.

В тот же день, после того как я вернулся в Петербург, во второй половине дня генерал Янушкевич доложил мне о полученном им от Сазонова высочайшем повелении мобилизовать Киевский, Московский, Казанский и Одесский округа. Оказалось, что Шебеко, наш посол в Вене, телеграфировал о состоявшейся общей мобилизации австро-венгерских войск. Подобная частичная мобилизация для военного ведомства была нежелательна, так как по некоторым техническим условиям она могла вызвать затруднения и путаницу, если бы понадобилось после того объявить общую мобилизацию.

* * *

17 (30) июля состоялось заседание Совета министров в Мариинском дворце. Приподнятое настроение в столице отразилось и на нервах членов совета: едва не состоялась дуэль между Маклаковым и Кривошеиным! Главным предметом заседания было, конечно, обсуждение тех потребностей армии и флота, которые требовали немедленного удовлетворения, если бы нашей дипломатии не удалось избежать войны.

Из слов Сазонова было ясно, что поведение Австро-Венгрии вызывающе, и если наша угроза вооруженного нейтралитета, в виде частичной мобилизации южных наших округов, не подействует, то войны избежать будет трудно.

Я, конечно, обратил внимание совета на то опасное положение, в которое ставит нас частичная мобилизация.

Как у меня, так и у адмирала Григоровича были внесены на обсуждение Совета министров дела, не получившие движения и требовавшие крупных ассигнований для нужд по государственной обороне.

Приходилось считаться с закрытием границы. Между тем снаряды, патроны, ружья и прочие виды артиллерийского снабжения получались в большом количестве из-за границы. Необходимо было принять немедленные меры к изготовлению всего необходимого в своей стране. Частная же промышленность у нас для этого не была подготовлена; ограниченность кредитов военного ведомства не давала возможности прийти на помощь заводам в амортизации необходимых им для этого капиталов. Сидевший рядом со мной министр земледелия и государственных имуществ Кривошеин напомнил мне о препирательствах, которые у нас были с бывшим министром финансов в 1910 году. Коковцов заявил, что когда вспыхнет война, то для ее ведения потребуются деньги, деньги и еще раз деньги. На это я ему возражал, что деньгами стрелять в неприятеля будет нельзя и все скопленные денежные запасы заберет противник.

* * *

Что мы были накануне войны, о том не спорили даже самые ярые оптимисты. В Главном управлении Генерального штаба было особенно много самой спешной работы. Благодаря исключительному влиянию на государя великого князя Николая Николаевича, начальник Генерального штаба имел непосредственный доступ к царю. Точно так же и министр иностранных дел обсуждал вопросы с начальником Генерального штаба без моего ведома.

При таком образе действий нет ничего удивительного, что могли происходить крупные недоразумения. В тревожные дни, предшествовавшие разрыву с Германией, посол граф Пурталес старался предотвратить возможность мобилизации нашей армии. Он убеждал Сазонова, чтобы тот не допускал принятия каких-либо военных мер, которые могли только повредить дипломатической работе в деле мирного разрешения конфликта.

В решении дипломатических вопросов я участия не принимал. Николай Николаевич сумел оттеснить от государя всех неудобных для него советчиков, в том числе прежде всего меня. В те предвоенные дни царь находился полностью под влиянием своего дяди.

Если же теперь оказывается, что помимо меня начальник Генерального штаба собирался пустить в ход общую мобилизацию вместо частичной, то для меня эта новость – обстоятельство, искусно скрытое в свое время. Янушкевич был умный и осторожный человек – самостоятельно решиться на такое преступное дело он не мог.

Нет никакого сомнения, что им руководило лицо, имевшее такое исключительное влияние на государя, что Янушкевич ничем не рисковал.

В настоящее время выясняется, что 29 июля вместо решенной частичной мобилизации едва не объявили общую. За моей спиной пытались, очевидно, получить разрешение государя объявить общую мобилизацию.

По-видимому, Николай Николаевич вынудил у государя согласие на это. Но его величество затем вновь изменил свое повеление, получив телеграмму от императора Вильгельма. Передав в управление Генерального штаба это окончательное решение Николая II, генерал Янушкевич добавил, что государь принимает на себя всю ответственность за частичную мобилизацию.

* * *

Дальнейший ход событий принял характер большой скоротечности. Около полуночи с 16 (29) на 17 (30) июля государь император вызвал меня по телефону из Петергофа, вследствие полученной им телеграммы от императора Вильгельма. Государь передал мне содержание этой телеграммы. В ней Вильгельм просил его «прекратить» нашу частичную мобилизацию, но о прекращении таковой же в Австрии ничего не говорил и не обещал принять меры к тому, чтобы держава, первая приступившая к такому же образу действий, от этого отказалась.

Так как я несколько дней государя не видел, то этот разговор меня, понятно, поразил. За кулисами должен был находиться кто-нибудь, с кем государь советовался и в правильности советов которого Николай II, однако, усомнился. Если бы у него явилось самостоятельное решение исполнить желание Вильгельма, ему следовало отдать об этом прямое приказание – мобилизацию отменить.

Но государь, по-моему, на такой шаг не решался потому, что это не отвечало взглядам конфиденциального его советчика. Такое положение «между молотом и наковальнею» заставило его принять среднее решение: «Нельзя ли приостановить?»

По телефону мне пришлось доложить, что мобилизация не такой механизм, который можно было бы, как коляску, по желанию приостановить, а потом опять двинуть вперед. Что же касается отмены частичной мобилизации, то если бы последовало именно такое повеление, я со своей стороны считал долгом доложить, что после этого потребуется много времени, чтобы восстановить нормальное исходное положение для новой мобилизации четырех южных округов.

Я просил государя, ввиду важности вопроса, потребовать еще доклад начальника Генерального штаба по этому вопросу. На этом наш разговор прекратился.

Через некоторое время мне позвонил генерал Янушкевич и доложил о разговоре с государем, причем его ответ совпадал с тем, что и я докладывал государю.

А так как ни Янушкевич, ни я, таким образом, повеления о прекращении нашей частичной мобилизации не получили, то никаких распоряжений делать не имели права. Частичная мобилизации против Австро-Венгрии решена была не одним государем самостоятельно, для этого он созвал совещание в Красном Селе 12 (25) июля. При таких условиях, помимо министра иностранных дел, Николай II, очевидно, не мог решиться отменить свое повеление.

В данном случае решение вопроса находилось в руках руководителей политики и тех закулисных сил, контроль которых был для меня недоступен.

* * *

Утром 17 (30) июля я просил разрешения прибыть с докладом к его величеству, но ответа не получил. Был ли государь так занят, что в подобную критическую минуту не мог принять с докладом военного министра? А между часом и двумя пополудни генерал Янушкевич по телефону доложил мне о том, что Сазонов передал ему высочайшее повеление объявить общую мобилизацию армии и флота. Такое решение последовало вследствие полученных из Берлина последних сведений. Об этом докладывал мне Янушкевич не позже двух часов пополудни, а от нашего посла Свербеева могла быть получена телеграмма только вечером 17 (30) июля.

* * *

Войны избежать не удалось. Так как Николай II решил сам стать во главе действующей армии, то ввиду предстоящего отъезда на фронт состоялось заседание Совета министров под председательством самого государя в Петергофе, на так называемой «ферме». В сущности это был небольшой павильон в парке, всего одна зала с небольшими пристройками примитивного фасона и незатейливой меблировкой.

Посреди зала находился стол настолько большого размера, что вокруг него могло поместиться 20–25 человек. Вся мебель была чуть ли не екатерининских времен. На стенах висели старинные гравюры с изображением охоты, древних замков, портретами XVII века с изображением лиц в напудренных париках, жабо, с отложными широкими кружевными воротниками…

На эту ферму государь пришел пешком, совершенно один и без оружия.

В настоящее время, по истечении девяти лет с того дня, когда решался вопрос большого исторического значения, а именно: станет ли государь во главе действующей армии, есть уже данные, позволяющие в этом разобраться. Но интересно выяснить, насколько я виноват в том, что настойчиво, энергично не пошел против всех остальных членов совещания и категорически не заявил, что государь не должен менять своего решения выступить в поход вместе со своими войсками.

После заявления государя о том, что, предполагая стать во главе армии, выступающей в поход, он желал бы дать Совету министров некоторые полномочия для окончательного решения дел в его отсутствие, во избежание всяких проволочек и задержек с бюрократической точки зрения, его величество предложил председателю Совета министров Горемыкину высказать свое мнение.

Старик премьер-министр чуть ли не со слезами на глазах просил государя не покидать столицу ввиду политических условий, создавшихся в стране, и той опасности, которая угрожает государству, из-за отсутствия его главы в столице в критическое для России время. Речь эта была трогательна и, видимо, произвела на государя большое впечатление.

К ней горячо присоединился министр земледелия и государственных имуществ Кривошеин, энергично высказавшийся за то, чтобы государь оставался в центре всей административно-государственной машины. Он излагал свои доводы с таким пафосом, что его речь, казалось, производила на государя тоже сильное впечатление.

Затем министр юстиции Щегловитов, опытный профессор, в своих спокойных доводах, основанных на исторических данных, сославшись на Петра Великого и обстановку прутского похода того времени, увлек всех нас своим убежденным докладом о том, почему государю необходимо оставаться у руля правления.

После него решительно все остальные члены заседания высказались в том же смысле, и очередь дошла до меня.

Обращаясь в мою сторону, его величество сказал:

– Посмотрим, что на это скажет наш военный министр?

– Как военный министр, – доложил я на это, – скажу, конечно, что армия счастлива будет видеть верховного своего вождя в ее рядах, тем более что я давно знаю это непреклонное желание его величества; в этом смысле формируется штаб и составляется положение о полевом управлении. Но я как член совета сейчас остаюсь в одиночестве, и такое единодушное мнение моих товарищей не дает мне нравственного права идти одному против всех.

– Значит, и военный министр против меня, – заключил государь и на отъезде в армию больше не настаивал…

Вскоре я поехал в Петергоф с очередным докладом и, когда вошел в кабинет государя, то он встретил меня словами:

– И вы пошли против меня, – так я теперь назначаю вас Верховным главнокомандующим.

Я никак не ожидал ничего подобного, а потому и просил разрешения вопрос этот обдумать вслух при его величестве. Прежде всего какое это произведет впечатление на общественное мнение?

В решениях организационных вопросов я проводил принцип устойчивых назначений, чтобы с выступлением в поход не приходилось перемещать начальствующих, не расстраивать установившегося порядка и не прибегать к импровизациям, в которых люди, не зная друг друга, не работая совместно в мирное время, не могут работать успешно в походе. А когда дело коснулось меня, то военный министр изменил этому своему взгляду и, покинув свой пост, погнался за полководческими лаврами. Но самое главное не только лично для меня, но главным образом для успеха дела, – какое положение при этом будет великого князя Николая Николаевича?

Государь, промолчав на предыдущие вопросы, на это ответил:

– Он будет командовать шестой армией.

– То есть охранять резиденцию вашего величества, – добавил я и затем, не стесняясь, уже совершенно откровенно высказал все, что я предвижу в таком случае: нескончаемые интриги и палки в колеса. Он не выносил меня на посту военного министра, как это хорошо известно и самому государю, а в роли моего подчиненного и вместе с тем в непосредственном пребывании с государем, создастся положение, невозможное для меня, а главное, будет страдать дело такой исключительной важности.

Сознавая, что я прав, государь, не возражая на это по существу, сказал только, что Николай Николаевич не возьмет на себя Верховного главнокомандования. На каком основании полагал так государь, я не знаю, потому что мои сведения были таковы, что великий князь не сомневается в этом назначении и ждет предложения.

Подумав немного, его величество решил затем, что, так как великий князь живет рядом, в Знаменке, то он поедет к нему сам и выяснит, как быть. Я же со своей стороны доложил, что если Николай Николаевич откажется и государю угодно, чтобы я принял командование, – прошу распорядиться мною, как это угодно будет его величеству.

Как я предполагал, так и оказалось: государь затем сам убедился, что великий князь действительно встретил предложение совершенно к этому подготовленным и в мыслях не допускал, чтобы мог быть назначен кто-либо другой, а не он.

 

Глава XXVIII. Еще о возникновении войны

Я принадлежу к числу тех лиц, которым приписывают деятельное участие в возникновении всемирной войны. Недовольному общественному мнению Европы я казался особенно подходящим громоотводом. То, что произошло со мной, становится особенно сложным и даже пикантным благодаря тому, что в одно и то же время меня обвиняют в подстрекательстве к войне, в том, что я планомерно препятствовал благоприятному исходу дипломатических осложнений, а с другой стороны, что как военный министр я не только не исполнил свой долг, но действовал в пользу наших врагов. В этой главе я постараюсь изложить мое положение при самом возникновении войны, мою роль как «подстрекателя», и не для самообеления, а для того, чтобы дать историческому исследованию возможно правдивый материал при изучении исторических фактов, предшествовавших этой ужасной всемирной катастрофе.

В последние годы я имел поневоле достаточно свободного времени, чтобы выяснить всю обстановку, и сожалею, что полное отсутствие средств и потеря моей библиотеки не дали мне возможности собрать все то, что было написано о возникновении войны и о моей в этом роли. Чисто фактический материал возникновения войны изложен мною вполне объективно в предыдущей главе.

В одной статье, посвященной июльским дням 1914 года, генерал Добророльский говорит, что в злополучные, тяжелые дни эти ему казалось, что по личной своей инициативе я устранился от участия в решении вопроса о возможности возникновения войны. Ему казалось, что я был бы счастлив при этом, чтобы статью в «Биржевых Ведомостях» о том, что «мы готовы», никто бы не вспомнил, что я держался в стороне и всем делом конфликта дирижировал Янушкевич.

Генерал Добророльский рассуждает совершенно правильно: в эти дни я действительно проявил «сдержанность», которая моим подчиненным должна была показаться странной ввиду той настойчивости и интенсивности в работе, которую они привыкли видеть всегда с моей стороны. Янушкевич в эти роковые дни был тем лицом, через руки которого открыто проходили распоряжения, касающиеся армии. Его роль, однако, была фальшивой и незавидной. Он был словно на привязи у Николая Николаевича.

Каким путем можно было избежать этого унижения, я, не являясь дипломатом, имея возможность лишь поверхностно судить о политической обстановке, указать не мог.

Потому-то и был сдержан и не присоединялся к ликованию младших товарищей.

После того как я не только инстинктивно сознавал, но и ясно видел по действиям дипломатии, что никакая сила не в состоянии направить ход исторических событий на другой путь, у меня явилась лишь единственная забота: возможно быстрое пополнение технического снаряжения армии, о недостаточности которого в последний раз я заявил в Совете министров 28 июля.

Царь видел в военном министре лишь техника, который должен был изготовить орудие для войны, – выбор времени применения и употребления которого оставался за государем. Тогда же, между 24 и 30 июля, единственно за высшей политикой оставалось решающее слово.

Это было совершенно ясно из того решения, которое было принято на совещании 25 июля.

Сазонову – дипломату, а не военному министру дано было полномочие выбора вида мобилизации (частичной или общей) в зависимости от обстоятельств, хотя и с доклада государю.

Подобным хитро обдуманным распорядком, по всем вероятностям самим царем не измышленным, объясняется моя казавшаяся незаинтересованность в том, что происходило. Как не играющий никакой решающей роли, я был аннулирован.

Кто когда-нибудь займется выяснением закулисной истории возникновения войны, тот должен будет обратить особенное внимание на дни пребывания Пуанкаре в Петербурге, а также и последующее время, приблизительно 24–28 июля. Я твердо уверен, что за это время состоялось решение войны или мира, причем великий князь Николай Николаевич, Сазонов и Пуанкаре сговорились во что бы то ни стало парализовать всякую попытку мирного исхода.

Во время и после посещения президента Пуанкаре я был изолирован от царя до 2 августа, когда военный аппарат уже был пущен в ход дипломатией и остановить его можно было только нарушением данного союзникам слова. В течение всех этих дней, по-видимому, приняты были меры, чтобы я с глазу на глаз с государем не виделся, и систематически препятствовали моему ознакомлению с политической обстановкой данного времени. Сазонов и великий князь до отъезда французского президента действовали за кулисами, после же совещания 25 июля, опираясь на принятые тогда решения и данный министру иностранных дел мандат, они действовали без всякого контакта с военным министром. Великий князь прежде всего взялся воинственно настроить государя и поддерживать его в этом настроении. Сазонов действовал согласно директивам, которые он получал через Извольского, причем, как это видно из подтасовки берлинской телеграммы Свербеева, в обстановке, дававшей еще возможность миролюбивого исхода. Сазонов при этом далеко не был руководящим лицом. Занимаемому им положению министра иностранных дел он был обязан прежде всего родственным связям и единомыслию в восточной политике с Извольским и великим князем Николаем Николаевичем.

Великий князь, точно так же, как и Сазонов, знал, что у меня в наличии были основательные аргументы для отстаивания сохранения мира летом 1914 года. Поэтому они старались всеми способами сделать так, чтобы я в соответствующую минуту их не предъявил. Им это прекрасно удалось! Роль, которую Янушкевич играл в ночь с 29 на 30 июля, до сих пор мне была неясна. Теперь я убежден вполне, что в сверхсогласии с великим князем, – если не по прямому указанию последнего, – он не дал государю ни малейшей надежды на возможность сохранения мира.

Казалось, что при помощи западноевропейских держав Германия очутится под неминуемым смертельным ударом.

* * *

Добророльский ошибается, предполагая, что моя сдержанность в критические дни имела какую-либо связь с «кричащей» статьей в «Биржевых Ведомостях», – я полагаю, что в это время я ни единой секунды о ней не думал.

Сейчас, девять лет спустя, заявляю, что статью «Россия готова», – в условиях марта 1914 года, – я совершенно в таком же виде не одобрил бы для опубликования. В чем же дело?

Перед тем как наши отношения с Дунайской монархией начали обостряться, в иностранной печати стали появляться статьи, задевавшие русскую армию. В этом отношении особенно выделялась «Kolnische Zeitung». После одного из таких оскорбительных выступлений запротестовала наша пресса.

От редакции московской газеты «Русское Слово» ко мне явился Ржевский, сотрудник этого органа. Ему поручено было просить разрешения ответить на явный вызов, ничем не оправдываемый.

Без ведома государя дать разрешение я не считал возможным, но на ближайшем докладе его величество изъявил на это согласие и сказал:

– Я знаю об этих нападках по докладам министра иностранных дел. Меня это возмущает. Надо, конечно, ответить неофициально и без задора. Наши шовинисты, под предлогом патриотизма, только вредят своей государственной власти.

Затем государь высказался в том смысле, что за границей нашу армию считают, очевидно, еще совсем небоеспособною и поэтому не находят нужным вообще с Россией церемониться.

Я передал Ржевскому решение государя и потребовал предъявления мне проекта той статьи, которую предполагается напечатать. После исключения всех резких и неуместных выражений она была мною представлена государю и одобрена им.

Статью в сокращенном виде московская газета печатать не захотела, и Ржевский передал ее в редакцию «Биржевых Ведомостей». Там ее приняли, и мой знакомый, соредактор этой газеты В.А. Бонди, приехал ко мне и просил разрешения сократить и смягчить статью еще.

Так и сделали, и статья появилась под заглавием «Мы готовы». Германский посол в Петербурге граф Пурталес назвал ее «фанфаронадой». Я думаю, что она заслуживала более приличного наименования в силу того благого намерения, с которым была напечатана. По всей вероятности, под влиянием докладов министра иностранных дел государь находил, что вовремя показанный кулак может предотвратить драку. Все дело здесь заключалось в жесте, в легком «холодном душе», сказал бы князь Бисмарк, чтобы отрезвить алармистов по ту сторону границы.

* * *

Из числа находившихся в Петербурге дипломатов в критические дни германский посол граф Пурталес особенно заботился о том, чтобы предотвратить возникновение войны. Когда же все труды оказались тщетными, он присоединился к тем, которые лично меня делали ответственным в том, что вспыхнула война. В своей брошюре он сообщает удивительные вещи по поводу разговора, который у него был с графом Фредериксом. Он пишет, что, выслушав графа Пурталеса о готовящейся катастрофе, чуть не со слезами на глазах министр двора обещал все, что от него зависит, и будто бы при этом добавил, что «военный министр Сухомлинов, внутренних дел Маклаков настояли на мобилизации, – первый из опасения быть захваченным сюрпризами, а второй из-за внутреннего, угрожающего положения России».

Давнишнее мое знакомство и совместная служба с таким благородным человеком, как граф Фредерикс, мои не только личные отношения, но и служебные, – товарищеские, – были таковы, что я считаю себя вправе заявить, что не мог говорить ничего подобного граф Фредерикс германскому послу, будь это даже правдой. Кто не знает, каким тактом и выдержкой отличался наш министр двора! А для официального разговора в ту минуту, когда разрыв уже был вне сомнения, – тема совершенно неправдоподобная.

Да и само по себе выражение «опасение сюрпризов, которые можно предотвратить мобилизацией», – нелепость, которую министр двора не мог сказать.

Что касается министра внутренних дел, то я от него тоже о таком внутреннем угрожающем положении не слыхал и не допускаю, чтобы Маклаков «на ушко» кому-нибудь говорил о том, чего в действительности не было.

Граф Пурталес сам говорил неоднократно о спокойствии, не упоминая о волнениях в стране.

Об этих последних у меня с Маклаковым был разговор, совершенно не сходный с тем, что приводит граф Пурталес. По опыту японской войны 1905 года можно было ожидать повторения беспорядков и по окончании новой войны, если бы таковая вспыхнула, да еще окончилась для нас неблагоприятно.

* * *

Что касается французского посла, то в Петербурге Палеолог не был достойным представителем своей страны, так как предпочитал серьезному делу пустую болтовню, сплетни и не побрезговал даже знакомством с Григорием Распутиным.

В своих воспоминаниях о пребывании у нас Палеолог рассказывает разные небылицы.

Кто хотя мало-мальски имеет понятие о характере императора Николая II, его манере говорить, тот не поверит ни одному слову Палеолога после того, в каком виде он изобразил якобы интимную беседу с царем 21 ноября 1914 года.

«Вот как я приблизительно представляю себе, – говорит император Николай, – результаты, которые Россия вправе ожидать от войны и без которых мой народ не понял бы тех жертв, которые я заставил его принести. В Восточной Пруссии Германия должна будет согласиться на исправление границы. Мой Генеральный штаб (?) хотел бы, чтобы это исправление доходило до устьев Вислы. Мне это кажется чрезмерным; я выясню еще».

Такие выражения, как «мой народ не понял» и «мой Генеральный штаб хотел», – не свойственны были образу речи государя. Об «устьях Вислы» я могу сказать Палеологу, что это чистейшая его выдумка, так как император Николай II ему этого говорить не мог, если подобный вопрос «в моем Генеральном штабе» не возбуждался. Приписка к этой фантазии – «я выясню еще» – сорвалась с пера Палеолога, когда он почувствовал сам, что зарапортовался, заведя государя в чужой огород, так как это вопросы ведения Министерства иностранных дел, а не военного.

Далее у Палеолога еще лучше, нечто такое, чего ему Николай II, конечно, тоже говорить не мог:

«Познань и, может быть, часть Силезии будут необходимы для восстановления Польши. Галиция и северная часть Буковины позволяют России достигнуть ее естественной границы – Карпат… В Малой Азии мне, конечно, придется заняться армянами. Я, правда, не смогу вернуть их под турецкое иго. Должен ли я присоединить Армению? Я присоединю ее только в случае категорического желания армян. Иначе я предоставлю им автономный режим. Наконец, я должен буду обеспечить своей империи свободный проход в проливах».

По неискусной этой подделке ясно, что Палеолог совсем не знает Николая II и влагает в его уста всякий тенденциозный политический вздор столичных политиканов.

Это не материал для серьезного исторического исследования, а лишь записки для легкого чтения, которые могут понравиться наивным и легковерным людям, особенно на красивом, благозвучном французском языке.

В этом отношении уже последовало опровержение и графа Пурталеса, который заявил в печати, что разговор, будто бы имевший место между ним и французским послом в приемной г-на Сазонова 28 июля, целиком вымышлен, что никаких бесед он с Палеологом не вел.

Кроме этих двух неудачных представителей великих держав при петербургском дворе, был и третий – Бьюкенен, не признававший никаких других интересов, кроме английских.

Но и в этом, казалось бы, естественном побуждении британский сверхэгоизм сказался характерно, когда г. Бьюкенен явился ко мне в начале войны с требованием об отправке корпуса русских войск в Лондон. Экспедицию эту, для охраны английской столицы, предполагалось направить через Архангельск, куда прибудет необходимый для этого английский флот.

От военного министра удовлетворение подобного оригинального требования совершенно не зависело, а в Ставке великого князя Верховного главнокомандующего нашли, что Бьюкенен сошел с ума.

Николай Николаевич предложил собрать на Дону полк из стариков и этих бородачей казаков отправить в Лондон. От этого Бьюкенен, конечно, отказался – ему желателен был целый корпус, на случай появления на цеппелинах германцев, которых опасались в Англии.

С подобными дипломатическими представителями в Петербурге, для предотвращения возможности возникновения всемирной войны, проект графа Витте о тройственном союзе был, конечно, неосуществим.

 

Глава XXIX. Великий князь Николай Николаевич и Ставка

Назначение великого князя Верховным главнокомандующим произвело в Петербурге и Москве, а главным образом в самой армии то хорошее впечатление, которое я и ожидал.

В этом выборе был залог победы или так, по крайней мере, это казалось. Николая Николаевича считали человеком сильной воли, от которого ожидали, что он справится не только с генералами, но и с остальными великими князьями и что ему удастся устранить или по крайней мере парализовать придворные влияния на царя.

Война против Германии, – об Австро-Венгрии, к которой относились с пренебрежением, почти что не говорили, – была популярна в армии, среди чиновничества, интеллигенции, а также во влиятельных промышленных кругах. Тем не менее, когда разразилась гроза, в Петербурге сначала верить этому не хотели. Состояние скептической сдержанности сменилось сильным возбуждением. На улицах появились демонстрации с флагами и пением, и в результате воинственного настроения было разгромлено германское посольство.

Петербург был переименован в Петроград, немецкий язык запрещен. Кто занимался подобным вздором, определить тогда я не мог, да и не до того мне было. Но было ясно, что за всем этим стояли люди, подстрекавшие к войне в газетах и находившиеся в тесных отношениях с Сазоновым, редакцией «Нового Времени» и великим князем Николаем Николаевичем.

Лично ко мне недружелюбно стал относиться Николай Николаевич с тех пор, когда узнал о моей критике его проекта реформы армии, то есть приблизительно с осени 1905 года.

Назначение мое военным министром было для великого князя совершенно неожиданным. Он и его штаб были настолько уверены, что эту должность займет его кандидат Николай Иудович Иванов, что последнего поздравляли с назначением, и он эти поздравления принимал в то самое время, когда царь остановил свой выбор на мне.

Особенно невыносимым и ниже его достоинства казалось великому князю то, что в роли подчиненного военному министру ему как главнокомандующему приходилось докладывать мне. Он обходил этот вопрос военной субординации тем, что писал мне письма как великий князь. Такие некорректности я ему не спускал, что задевало его высокомерие, и он при первом удобном случае мстил мне какой-нибудь мелочной, но открытой бестактностью. Так, например, на царских смотрах Петербургского округа, когда я, как полагается, здоровался с войсками, великий князь мне не рапортовал, как это он был обязан делать, а наоборот – продолжал громко разговаривать со своей свитой, точно все, что происходило, его не касалось…

* * *

Чувствительнее всего такое отношение дало себя знать в самом Военном министерстве. После увольнения Поливанова, приблизительно в 1913–1914 году, временно мне удалось объединить всех моих сотрудников и создать мощный аппарат, работа которого была направлена к одной великой цели и тем придала Военному министерству ту силу, в которой нуждалась армия для соблюдения интересов страны. Успешный образ их действий привлек многих на мою сторону. Тем не менее было немало слабохарактерных и самолюбивых людей, которые не могли отрешиться от ориентировки на великого князя. В этом отношении самым злокозненным оказался мой ближайший помощник Поливанов. Доходило до того, что он считал наилучшим для использования сложившейся обстановки, вопреки моим предначертаниям, в ущерб армии, оказывать любезности великому князю.

После моего возвращения из Амурского края, где я застал войска в землянках и получил повеление на постройку казарм и соответствующие на то кредиты, приблизительно в то же время великий князь потребовал значительные средства на устройство водопровода и канализации в Красносельском лагере. Соответственно положению дела, генерал Поливанов доложил мне об этом требовании в смысле отказа. Но затем, доложив великому князю о решении военного министра, он тем не менее за моей спиной кредиты на это провел. Об этой его проделке я узнал лишь случайно – позже, на одном параде, когда после доклада великого князя государь благодарил Поливанова, стоявшего рядом со мной.

* * *

Особенное влияние на ход дела имело то обстоятельство, что великий князь обеспечил себе право личных докладов у царя по делам Петербургского военного округа, которым он в то время командовал. При слабом характере царя он имел возможность использовать свое влияние на него.

Вот один из примеров: кто-то (кажется, доктор Двукраев) надоумил великого князя перенести из Петрограда все военные лазареты в отдельный городок близ Пулкова. Не посоветовавшись со мной по этому поводу, не сказав ни единого слова, он сумел добиться согласия на осуществление этого проекта – личным докладом у государя.

Я получил соответствующее этому указание. При существовавших финансовых затруднениях эта затея великого князя, не отвечавшая к тому же интересам всего столичного гарнизона, на которую потребовалась бы затрата многих миллионов, была, по меньшей мере, излишней.

* * *

При господствующих в Петербургском округе непорядках не было недостатка в инцидентах и происшествиях, которые могли существенно отразиться на безопасности государства. При отсутствии сознания строгой ответственности развивалась безграничная беспечность, и заслуживающие самого строгого наказания не подвергались взысканиям.

Как-то один из членов Военного совета частным образом передал мне, что помощник великого князя, генерал Газенкампф, потерял журналы Главного крепостного комитета по вопросам обороны Финского залива. Я отправился к генералу Протопопову, в то время тяжело больному, который мне подтвердил факт пропажи протокола. Он сообщил мне, что генерал Газенкампф повез этот документ на доклад великому князю Николаю Николаевичу, главнокомандующему Петербургским округом, и не возвратил его. Оказалось, что сверток означенных журналов оставлен был генералом у извозчика, разыскать которого не удалось, несмотря на все принятые штабом округа и сыскной полицией меры.

И о таком чрезвычайной важности обстоятельстве я как военный министр не был даже поставлен в известность великим князем, хотя о подчиненности по службе командующих войсками в округах военному министру, с которым они должны были сноситься рапортами, имелось указание в законе. Когда же я доложил об этом государю, то его величество мне сказал, что великий князь Николай Николаевич принял уже все меры к розыску.

* * *

Когда в августе 1914 года я посетил великого князя во дворце в Знаменке, по случаю его назначения Верховным главнокомандующим, его императорское высочество, как я уже говорил, ни словом не обмолвился ни о своих планах и намерениях, ни о предстоящей совместной нашей работе; ни единого вопроса о мобилизации, лишь обещанием ордена он будто подтвердил, что получил от меня армию в полном порядке.

Поэтому и неудивительно, что после того, как установились отношения между Ставкой, Императорской Главной квартирой и Военным министерством, мое положение оказалось незавидным. Со всеми требованиями и желаниями Верховного главнокомандующего по мере возможности считались. Так, например, Ставка сообщила министру двора список лиц, которые могли сопровождать царя во время его поездок на фронт.

В этом списке не было именно военного министра! Потребовалось вмешательство графа Фредерикса, чтобы при поездках царя ему сопутствовал военный министр!

Таковы характерные черты человека, которому царь вручал русскую армию, считаясь с настроением петербургского общества, но, правда, не высказанным открыто желанием совещания 2 августа, который вместе с Францией, Бельгией, Англией, а затем и еще около дюжины «союзников» земного шара собирался разгромить немцев!

* * *

Русская армия была мобилизована в громадных, небывалых еще размерах и с неожиданной быстротой сосредоточена для наступления. Свою полную боеспособность она проявила именно в самом начале, когда могла действовать на базисе своей духовной подготовки мирного времени. Ее падение началось с того момента, когда Верховному главнокомандующему пришлось действовать самостоятельно.

Начало кампании сложилось для нас, после очень быстрого наступления, вполне благоприятно: энергичное вторжение нашей северной армии в Восточную Пруссию, успешный отпор германского нападения на левом берегу Вислы – нашей армией центра.

Оттеснение армии генерала Данкля, продвинувшейся почти до Люблина, и занятие Галиции с юга наводили на мысль, что наступлением центра на Берлин с Вислы, где сходятся главные железнодорожные линии из внутренних наших губерний, Ново-Георгиевск – Варшава – Люблин, при содействии армий Юго-Западного фронта, которые уже приближались к Кракову, успех был бы вероятен.

Австрийцы были отброшены за Карпаты. Занятие и укрепление проходов левым флангом нашего Юго-Западного фронта дало бы возможность угрожать правому флангу германской оборонительной линии наступлением на Силезию.

Армиям нашего Северного фронта, обеспечивавшим правый фланг центра, не следовало углубляться в опасный плацдарм Восточной Пруссии, подготовленной к упорной обороне. Противник вынужден был бы и без этого очистить Восточную Пруссию нашим наступлением центра и угрозой низовьям Вислы, – а тогда северная армия могла бы нажимать не спеша.

В комбинации этих трех задач логически и должен был развиваться дальнейший план наших операций.

Но тут сдал характер великого князя. Его нетерпение препятствовало ему дать созреть операциям. В необузданном стремлении ступить самому на вражескую почву и прослыть на родине героем он не только решил вторжение северной армии в Восточную Пруссию, до соединения обеих южных армий, но устремился туда сам с Главной квартирой, потеряв связь с остальными армиями, бесполезно перепутал транспорты и принес в жертву сотни тысяч, целые армейские корпуса, более подвижному и более систематично работающему противнику.

На Южном фронте вынуждены были мы отступить от Кракова и двинулись затем на Карпаты, понеся большие потери, вследствие чего наш центр был без всякой пользы парализован. Ново-Георгиевск, Варшава, Иван-город сравнительно небольшими силами были взяты немцами!

Эта стратегия завершилась общим поспешным отступлением вплоть до Западной Двины.

Великий князь вел войну за свой собственный страх и риск. Как специалист, военный министр не был ему нужен и в роли «чиновника постороннего ведомства», в его Главной квартире он человек лишний.

Уже после первых поездок государь не настаивал на том, чтобы я его сопровождал. Зато Верховный главнокомандующий предоставил мне право «по собственному усмотрению» ездить на фронт. Из этого мне стало ясно, что ему прежде всего нужно было оттереть меня от государя.

Эти поездки «по собственному усмотрению» ограничивались тем, что я ездил туда, куда меня посылал государь. Больше всего это касалось посещений заведений артиллерийского ведомства, то есть подчиненных великому князю Сергею Михайловичу, фабрик и заводов по изготовлению вооружения, снабжения, боевых припасов, устранению возникавших на них забастовок и т. п.

Собственно Главную квартиру мне однажды пришлось посетить по поводу письма Куропаткина.

Живший на покое у себя в имении Псковской губернии генерал Куропаткин писал мне о том, что солдатская душа его не дает ему спокойно сидеть без дела. Поэтому он просит доложить государю о его желании поступить в ряды войск в той роли, какую бы ему ни предложили.

«Пойми, мне нужна реабилитация хотя бы в роли батальонного командира», – писал он мне многократно. Но когда я докладывал об этом государю, то получал ответ: «Я ничего против этого не имею, но великий князь Николай Николаевич и слышать об этом не желает. Поезжайте в Ставку и попробуйте переговорить об этом с Верховным главнокомандующим».

Когда мне пришлось быть в Барановичах, то я предварительно сказал об этом Янушкевичу, но он посоветовал мне не упоминать имени Куропаткина, чтобы не приводить Николая Николаевича в свирепое настроение.

Генералу Куропаткину удалось получить назначение в действующую армию, когда великий князь был смещен и уехал на Кавказ.

Мания величия великого князя дошла до того, что он стал вмешиваться в дела Совета министров. После того как с одного из заседаний ушли секретари, Горемыкин прочитал нам письмо начальника штаба, в котором Янушкевич, начальник полевого штаба, в непозволительной форме выражал неудовольствие его императорского высочества по делам Совета министров, в основании своем никакого отношения к полномочиям Верховного главнокомандующего не имевшим. Несмотря на то что это письмо вызвало справедливое возмущение всех министров и содержание его было доложено государю, – из этого ничего не вышло. Вскоре началось паломничество в Ставку лиц, никакой связи с задачами и обязанностями верховного командования не имевших, но искавших лишь предлога для поездки туда.

Николай Николаевич был ведь всесильным человеком!

* * *

Легко поддававшийся влиянию Николая Николаевича, своего дяди, государь введен был многократно в заблуждение, но его чаша терпения наконец переполнилась.

Случилось то, чего и великий князь не ожидал: государь его сменил и стал сам во главе действующей армии, о чем он так мечтал и настаивал, на тот случай, если бы мы вынуждены были воевать.

Вот что говорил по этому поводу граф Фредерикс, когда это свершилось.

«– Когда мы подъезжали к Могилеву, я решился пойти к государю и высказать те опасения, которые меня смущали в том отношении, что его величество не справится с тем делом, которое берет на себя, и советовал оставить великого князя Николая Николаевича при особе его величества. Таким образом, у государя в трудных случаях было бы с кем посоветоваться. И я никогда не видел государя таким, каким он отвечал мне на это, – его решительный, не допускающий возражения тон и вид поразили меня.

– Граф, – сказал мне его величество, – мы сейчас будем в Ставке, я приглашу великого князя к обеду, а вы пригласите к столу его свиту, как обыкновенно; а завтра утром мы проводим Николая Николаевича на Кавказ.

И ни слова больше, а наклонением головы он дал мне понять, что аудиенция окончена».

* * *

Когда образовалось в 1917 году революционное Временное правительство, то великий князь Николай Николаевич подарил потомству документ, обрисовавший его особу во весь рост.

Являясь главнокомандующим на Кавказе, он отправил следующую телеграмму князю Львову, министру-председателю Временного правительства:

«Сего числа я принял присягу на верность отечеству и новому государственному строю. Свой долг до конца выполню, как мне повелевает совесть и принятое обязательство.

Великий князь Николай Николаевич».

Незадолго до этого он телеграфировал Николаю II, «коленнопреклонно» умоляя его отречься от престола.

После того как он «выполнил свой долг» по отношению к государю, – которому присягал вдвойне и как член императорской фамилии, и как русский воин, – какую цену могло иметь подобное обещание по телеграфному проводу?

Члены Временного правительства не могли не знать того, что получило огласку в то время в столице о Николае II, – и новая власть просто отрешила от должности «главковерха».

Николай Николаевич ретировался тогда в Крым; а когда и там ему стала угрожать участь, которая постигла большинство членов императорской фамилии, то он бежал за пределы России.

Из всей царской фамилии один только Николай Николаевич своему царственному племяннику и стране мог бы принести действительную пользу. Жизненного опыта у него было несравненно больше, нежели у царствующего государя. Своими ограниченными духовными качествами, злым и высокомерным характером он напоминал временами своего предка, кровожадного Ивана Грозного, и в припадках гнева был на него даже очень похож. Далеко не храбрый человек, он предпочитал работу за кулисами и становился, таким образом, безответственным перед общественным мнением.

 

Глава XXX. Между боями

С возникновением войны я очутился между боями, в полном смысле этого слова: в прямом смысле потому, что мировая война была все время в полном разгаре, и в переносном – ввиду личной борьбы и того крушения, которое меня ожидало. В первые дни мобилизации лично от самого военного министра не требовалось особой интенсивности работы, это было затишье перед бурей. Если кнопка нажата, то на довольно продолжительное время напряженная деятельность переходила в руки подведомственных штабов и подчиненных им лиц. Редкие запросы поступали непосредственно в мобилизационные отделения и там же разрешались; происходившие трения подлежали устранению местными инстанциями, за исключением, конечно, тех случаев, когда округа целиком проявляли свою несостоятельность. Наша мобилизация прошла как по маслу!

Это навсегда останется блестящей страницей в истории нашего Генерального штаба, как бы отрицательно об этом теперь ни отзывались.

С выступлением армии в поход все бросилось с нею и за нею. Штаб Верховного главнокомандующего забирал всех, не считаясь с тем, что некому будет работать на той базе в центре государства, где именно в наших условиях нужны были люди, а не людишки. Двух моих прекрасных сотрудников, особенно по мобилизации, бывших киевлян, я и не отпустил. Генералы Лукомский и Добророльский вместо передовых позиций остались у того невидимого механизма, без которого, однако, машина не действует. Работали они не за страх, а за совесть, поэтому не могу не помянуть их за это добром, так как это тоже ведь был подвиг с их стороны.

На громадном пространстве русского государства, только в двух местах – в Сибири и еще где-то – произошли такие недоразумения, что пришлось доносить об этом мне; но и с этим удалось справиться на местах, причем на ходе мобилизации это нисколько не отразилось. Со всех сторон меня поздравляли. В Петербурге, в широких кругах никак не ожидали такой блестящей подготовки, и вследствие этого настроение постепенно переходило в энтузиазм. Мне же, несмотря на приподнятое настроение, которое временами и мной овладевало, не было легко на душе: сквозь этот видимый порядок я видел безответственность великого князя и слабость нашей промышленности, не приспособленной для нужд военного времени. Учитывая это, я воспользовался первыми сравнительно спокойными днями, чтобы обеспечить пополнение запасами, как у нас в собственной стране, так и от союзников. Переговоры с представителями финансового ведомства, промышленниками, а также дипломатами привели к заказам, которые начали поступать с сентября 1914 года.

Рядом с моими собственными тяжкими заботами проявлялись заботы и других: многие из тех старших офицеров, которые вследствие японской войны и по другим причинам покинули ряды армии, одолевали меня письмами и лично просьбами о поступлении обратно на службу. Некоторые из этих ходатайств были трогательным выражением сердечной боли просителя. Временное занятие Каменец-Подольска вызвало первую, правда незначительную, местную панику, и многие из не особенно храбрых бежали из Киева в Москву и Петербург. Настроение народонаселения показало нам, какая паника ожидала нас, если бы нашему противнику удалось более широким фронтом где-нибудь проникнуть на русскую территорию. Надо было иметь в виду вопрос о возможной эвакуации многочисленного населения. Появление германского флота в водах Финского залива вызвало беспокойство и зарождало толки и сплетни. Когда наконец пришло известие о первой значительной удаче в Восточной Пруссии, то оно обратило все внимание в стране на Северо-Западный фронт, положило конец всем ложным слухам и отвлекало внимание общественности от всех остальных фронтов, превратившихся временно во второстепенные театры военных действий.

Уже 11 (24) августа были получены серьезные известия с Юго-Западного фронта: генералы Жилинский и Зальца были уволены. Янушкевич писал мне, что мы обязательно должны победить австрийцев. Их ведь побили сербы, а вдруг теперь мы будем разбиты первыми…

Во многих случаях стали проявляться свойства русского воина, в особенности среди старших офицеров, пассивных и склонных более к обороне, нежели наступлению. Мы с Янушкевичем должны были прибегать к допингу, чтобы поднять в них энергию и наступательный порыв. Беспокоил меня также инженерный генерал Величко, который после занятия противником Каменец-Подольска собирался защитить Киев укреплениями. Его оборонительные планы могли нарушить все расчеты наступления. Как саперу ему было все безразлично, пока он не накопается вдоволь в грунте. При всей храбрости офицеров и нижних чинов все же обратило на себя внимание донесение Брусилова, что, не имея возможности держаться против яростных атак немцев, он отдал приказ о переходе в наступление.

* * *

Как и следовало ожидать, в Петербурге все мероприятия, касавшиеся военных действий, подвергались критике, и мне то в Совете министров, то на заседаниях Красного Креста приходилось предостерегать от преждевременной критики, сплетен и всяких толков. Казалось, что междуведомственная рознь еще более обострилась сравнительно с тем, как это было до войны: министр внутренних дел высказывался против устройства станций беспроволочного телеграфа внутри страны и отказывался подготовить служебный состав для Восточной Пруссии и Галиции. Во всем давал себя чувствовать ужасно тонкий наш культурный слой, при недостатке образованного персонала. Всюду проявлялась поразительная медленность в решениях, точно ведомства только сейчас начали пробуждаться от сна, и лишь немногие лица, и притом одни и те же, проявляли интенсивную деятельность и побуждали к тому других.

Значительно деятельнее бюрократии были органы самоуправления дворянства, земства и городов, но все их добрые начинания привели к совершенно обратным результатам благодаря политическим тенденциям, внесенным в работу по оказанию помощи действующей армии антимонархическими партиями или такими честолюбивыми карьеристами, как Гучков и Родзянко.

Заявления моих приятелей из Государственной думы не заставили себя долго ждать. 21 сентября мне телеграфировал уполномоченный Щепкин о тучковских непорядках на фронте: он сообщил в Москву, что в тылу действующих армий все похоже на то, как оно было в Харбине во время японской войны. Повторявшиеся в комиссиях по военным делам Государственной думы опасения вполне оправдались. Гучковский ход, понятно, как тогда, так и раньше, со всем его честолюбием, направлен был к тому, чтобы военный аппарат – будь то сам военный министр или что-либо иное – прибрать к своим рукам. Те группы русского общества, которые на войну не смотрели с внешней политической точки зрения, а лишь исключительно со своей партийно-политической целью, старались по мере сил использовать сообщения Гучкова.

У нас был свой собственный внутренний враг. В первую очередь военному министру пришлось бороться с ним, и притом с негодными средствами. Именно этим объясняется многое из того, что потом случилось: самый совершенный цензурный аппарат не может помочь, если во время войны правительственная политика не будет основана на единодушной народной воле. Мне вскоре стало ясно, что на стороне царя не народная воля, а лишь тонкий слой чиновничества, офицерства и промышленников, в то время как политические партии готовили свою похлебку на костре военного времени.

* * *

Некоторым утешением при моей нервной и тяжелой работе была энергичная деятельность, которую проявляли многие дамы для оказания помощи раненым, беженцам и облегчения положения нижних чинов на фронте отправкой подарков всевозможными организациями. Во главе последних стояли императрицы – Александра Федоровна и вдовствующая.

Моя жена тоже взяла на себя устройство склада имени императрицы Александры Федоровны и со свойственной ей энергией вела это дело. Крупные промышленники принимали деятельное участие в этом деле, в том числе и нефтяной король Манташев и его друзья: князь Накашидзе, Габаев и многие другие, помогавшие не только деньгами и подарками, но также и личным участием в организации и ведении дела. Вскоре отделение Екатерины Викторовны стало одним из наилучше организованных и богатых.

Еще до Рождества Христова ей удалось составить поезда «прачечная-баня», которые доходили до последней этапной станции, где солдаты меняли белье, которое тут же стиралось, мылись в бане. В конце ноября 1914 года начался сбор средств на эти благотворительные учреждения, и к Рождеству ей удалось отправить несколько поездов с подарками на фронт.

Более чем в ста письмах ко мне Янушкевич благодарил «неутомимую благодетельницу армии». К сожалению, за это ей отплатили черной неблагодарностью: императрица завидовала успеху работы моей жены в особенности потому, что государь высказывал свое сочувствие деятельности Екатерины Викторовны, петербургское же общество отплатило за ее старания – клеветой, будто бы она обогащается и за мой счет берет взятки…

Чувствительные удары, нанесенные нашей армии сперва на Юго-Западном фронте, затем в Восточной Пруссии под Ортельсбургом и Танненбергом, поражения, которые стоили нам сотни орудий, сотни тысяч снарядов и ружей, не говоря уже о пленных, вынудили меня нажать на штаб армии в смысле распоряжений о сборе боевого материала на полях сражений, в особенности оружия и патронов, и на отправке в тыл всего того, что окажется непригодным для непосредственного употребления.

Я неоднократно писал Янушкевичу и просил его доложить великому князю о необходимости принятия мер к наибольшей бережливости в расходовании материалов боевого снабжения в войсках и на этапах.

* * *

Ко всем нашим заботам присоединилась еще самая тяжкая, дух захватывавшая, – все более и более выясняющееся сознание, что в стратегическом отношении вооруженные силы наши применяются неправильно. Стало ясно, что мы наделали целый ряд крупных ошибок!

Ошеломленному народу внутри страны все поражения объяснялись недостатком боевого снаряжения!.. Сухомлинов!.. Или предательством в своих собственных рядах… Мясоедов! Трудно все это в один прием описать… Неприятель в действительности был прекрасно осведомлен о том, что у нас происходило.

Вспоминая теперь, с какой наивностью доктор Лондон направлял в Петербург частные письма с приложением набросков обо всем и обо всех, где они бесконтрольно ходили из рук в руки, мне многое становится ясным.

Наше снабжение боевыми припасами было тоже не на высоте тех требований, которые предъявляла русской армии всемирная война.

Но наша армия в 1915 году со своим недостатком снабжения находилась в таком же положении, как и другие армии. В августе 1914 года ни одна армия, выступавшая на войну со своими запасами боевого снабжения, не была в силах покрыть неисчислимые обширные потребности войск. Русская армия была обеспечена едва лишь на 6 месяцев. Наступивший в действительности расход снарядов превзошел, однако, все самые широкие предположения.

Недостаток снарядов являлся часто просто следствием нераспорядительности полевого штаба и беспорядков в тыловой службе.

В отношении заявлений о недостатке снарядов весьма показательно и то, что Главная квартира генерала Рузского в Варшаве лишь от меня, сидевшего в Петербурге, должна была узнать, что определенное количество снарядов, которых им недоставало, изготовлялось в Варшаве.

Такое заключение подтверждается и полученным мною письмом из летучего передового хирургического отряда 3-й армии от 12 марта 1915 года из Старого Загоржа в Карпатах. Автор, близко ознакомившийся с тем, что происходило по части снабжения в Тарнове, Ярославле, Львове, Жолкиеве, Замостье и других местах ближайшего тыла действующей армии, пишет:

«На Дунайце, под Краковом, – свидетельствует он, – сдавались массы наших солдат, так как не было хлеба, тогда как им были завалены станции. Я знаю, как гибнут лошади, которым не дают сена и овса, как целые транспорты стоят днями без фуража, и выручают доктора, говоря: “Если бы у вас был фураж, у меня найдется коньяк”. Фураж появлялся.

Ссылаются на то, что здесь, в Карпатах, слабо работает железная дорога. Правда, и домкраты не помогают, так как, обладая способностью переделывать до 100 вагонов в день, переделывают по 3–5 в день. Нет вагонов для фуража и раненых, а корпусные интенданты переправляют в Россию хороших лошадей по 2 штуки в теплушке или просто крытом вагоне, этому я свидетель здесь, в начале Карпат, на линии Ясло, Кровно, Санок, Самбор, Львов. Ведь чем дальше мы пойдем здесь вперед, тем меньше будет у нас вагонов, тем дальше базы фуража, хлеба, снарядов…»

Всякое снабжение отправлялось к армии в громадных размерах, а как и почему оно не доходило до войск, достаточно этих двух свидетельств, чтобы видеть, что Генеральный штаб армии не сумел распорядиться и поставить у дела сведущих офицеров.

Как мало давала себе отчет в серьезности положения Ставка, несмотря на все тревожные телеграммы, которые посылались мне, видно из приводимых Янушкевичем справок по поводу обсуждения этого вопроса с генералом Жоффром, из которых явствует, что «все меры для доставки снабжения были приняты».

Несколько раз я сопровождал царя в его поездках на фронт.

Эти приятные перерывы в моей петербургской служебной работе сделались весьма редкими; они постоянно сопровождались личными обидами. Я мог признавать еще то, что Верховный главнокомандующий не желал считаться с соображениями военного министра об операциях и его докладами, чтобы не отвлекать военного министра от его специальных задач. Но чтобы я, как сопровождающий царя, прибывши в Главную квартиру, оставался в своем салон-вагоне, то есть пребывал вне Главной квартиры, это выходило уже за пределы не только необходимости, но приличия и здравого смысла. Великий князь боялся моей критики, потому что знал, что я перед лицом государя не задумаюсь ее навести, как делал это довольно часто в мирное время. Его же полководческие эксперименты подвержены были чем дальше, тем более уязвимой, жестокой критике. Государь, со своей стороны, избегал говорить со мной об операциях великого князя. Это отвечало его строго руководящему принципу не нарушать междуведомственных границ. Он признавал вмешательство военного министра в область действий Верховного главнокомандующего излишним. С этим свойством при высочайших докладах приходилось считаться всем министрам; великий князь же тем самым был застрахован от непостоянства со стороны государя и вследствие этого от критики третьего лица. При таком отношении царя для великого князя явилась возможность его изоляции. А изолированному государю сравнительно безопасно для великого князя Ставка могла «втирать очки».

Как в Ставке вводили в заблуждение государя, может служить примером подготовка карпатской операции. Так как я был устранен от присутствия при докладах его величеству во время его поездок в действующую армию, то узнал о ней не как военный министр, а как Владимир Александрович, – на обратном пути домой, после разговора царя с Верховным главнокомандующим.

Уговорили тогда его величество собственноручно утвердить намеченную операцию, изложенную в письменном докладе. Государь был в отличном настроении и полон надежды на успех.

Я пришел в ужас, когда узнал от государя о стратегии Ставки! По карте я объяснил царю большую вероятность предстоящей катастрофы.

Я видел, как трудно было государю скрыть свое смущение, но он ничего не сказал.

Катастрофа произошла, как я это и предсказывал его величеству. Впоследствии на суде Янушкевич уверял, что Иванов по своей собственной инициативе полез в Карпаты! Если это заявление Янушкевича отвечает действительности, то это доказывает весьма печальное состояние верховного командования, если на их глазах такие крупные силы могли предпринимать подобные операции по собственному усмотрению.

Навсегда памятна мне будет поездка совместно с государем в крепость Осовец, в связи с его посещением Ставки в сентябре 1914 года.

В одну из наших поездок, возвращаясь из Барановичей на Белосток, я предложил государю заехать в крепость Осовец, гарнизон которой только что геройски выдержал ожесточенную бомбардировку и отбил атаку немцев. Государь с восторгом согласился на это, но приказал это сделать так, чтобы в Ставке решительно никто об этом не знал.

Так и было сделано. Я и дворцовый комендант, генерал Воейков, участвовали в этой конспирации. В Белосток было дано знать, чтобы приготовили два автомобиля для военного министра, который поедет в Осовец. Распоряжение об этом было сделано уже по дороге, после отъезда из Барановичей.

В Белосток царский поезд прибыл еще до рассвета, и когда ко мне подошел адъютант командующего армией, полковник Олсуфьев, и доложил, что автомобили прибыли, то подошел в это время и вышедший из вагона государь, заявив, что он поедет со мной. Погода была дивная, точно по заказу для этой поездки в золотистый день русской осени.

В довольно плохонький двухместный автомобиль, должно быть из взятых по реквизиции, поместились мы с государем, а в другой – Воейков, князь Орлов и, кажется, Дрентельн. Без всякой охраны и предупреждений, довольно скоро проехали мы 54 версты и явились совершенно неожиданно в сильно пострадавшую от огня противника крепость. Верки выдержали бомбардировку хорошо, но все внутренние постройки были разрушены, церковь, казалось, хорошо укрытая, пробита снарядом. В ней сейчас же отслужен был молебен. Явился комендант крепости генерал Шульман, отсутствовавший на осмотре повреждений, а затем собран был на площади гарнизон, который удостоился горячей благодарности из уст самого державного вождя русской армии.

После государь взошел на верки и внимательно рассматривал как подступы к крепостному гласису, так и места расположения неприятельских батарей, которые можно было видеть в бинокль.

На память о посещении Осовца я поднял для государя кусок «чемодана», как прозвали солдаты снаряды, извергаемые крупнейшими калибрами осадных орудий.

При возвращении следовавший за нами второй автомобиль почему-то отстал. Когда мы выезжали со станции Белосток, то миновали город, а теперь, подъезжая к нему, наш шофер на одном из разветвлений замялся, не зная хорошо дороги. Государь утверждал, что налево, при этом сказав, что у него память относительно местности хорошая. Поехали налево и продолжали разговаривать, при этом его величество не упустил случая подтрунить над Генеральным штабом, хотя я был в форме Офицерской кавалерийской школы. Не обошлось и без намека на Сусанина, а между тем я ясно видел уже, что Белосток остался далеко позади и виднеется одна лишь фабричная труба. Государь же продолжал уверять, что у него хорошая память на местность, «и вот этот лесок налево» – он приметил его, когда ехали в крепость. Но в это время мы докатились до какого-то виадука, которого несомненно не проезжали, и государь спросил:

– А это что такое?

– Это то, – доложил я его величеству, – чего мы не видели, когда ехали в Осовец, а теперь мы скоро приедем на суконную фабрику, которая в нескольких верстах к востоку от Белостока.

– Как же теперь быть? – спросил государь.

– Позвольте, ваше величество, быть мне теперь Сусаниным.

Пришлось повернуть обратно. Другого автомобиля не было видно: вероятно, он правильно повернул направо. На первом разветвлении мы взяли налево и попали в город совершенно с противоположной стороны. Случайно, таким образом, государь инкогнито побывал в этом городишке и видел его так, как мы, простые смертные, причем радовался, что его не узнают, а честь отдают мне, генералу, а не ему, полковнику.

Когда мы прибыли на вокзал, там уже давно находились наши спутники, и беспокойство было немалое: никто не мог понять, что случилось, и не знали, что делать, – государь и военный министр исчезли.

Его величество же был в восторге и, шутя, сваливал вину на меня.

Из Осовца, конечно, немедленно донесли в Ставку о том, что крепость удостоил своим посещением государь, и около Двинска его величество зашел ко мне в купе и дал прочесть телеграмму, которую он получил по этому случаю от Николая Николаевича. По комбинации слов, совершенно особой конструкции, это – почтительное опасение за священную особу монарха, который не имеет права так рисковать, а в сущности – гром и молния негодования, скрытая злоба, и, конечно, в Барановичах мое имя в этот день подверглось немалому поношению.

* * *

Для того чтобы было ясно многое то, о чем я буду говорить дальше, как и в начале этой главы, я хочу и здесь коснуться некоторых фактов моей частной жизни, которые, собственно, не представляли бы особенного интереса, если бы о моей частной жизни не было столько разговоров с целью дискредитировать мою деятельность военного министра. В сущности то, что я собираюсь рассказать, впоследствии может интересовать лишь бытописателя; кроме того, писатель с богатой фантазией найдет тему для бульварного романа или сенсационного фильма, сюжет, который критика должна будет отвергнуть как нечто неправдоподобное. Уж одно то, что мне приходится об этом писать, меня глубоко возмущает! Именно мне, не любившему великосветской жизни и предпочитавшему существование, отвечающее личным склонностям, а не стремлению окунуться в поток пустого веселия. Манеж, спорт, к которому в зрелые годы относится и рыбная ловля, автомобильные экскурсии, путешествия заполняли часть моего свободного времени, которое я не проводил в моей библиотеке или за письменной служебной работой. Театр, хорошая музыка и, понятно, превосходный петербургский балет, равно как и беседы с разумными людьми, привлекали меня более всего того, что петербургское общество, придворное и городское, дать могло. Будучи вдовцом в Киеве, часто, насколько только позволяло мне свободное время, сидел я в своей генерал-губернаторской ложе, в антрактах навещал знакомых в креслах партера или ложах; посещал после обеда, когда можно было, прекрасную кондитерскую Семадени на Крещатике и наблюдал оттуда, в течение какого-нибудь получаса, течение жизни людей, спокойствие и благополучие которых доверено было мне в тяжелые дни. Охотно проводил я свободный час с моим старым знакомым по Карлсбаду, австрийцем Альтшиллером, разумным, толковым человеком, или «сахарным королем» Лазарем Бродским, выделявшимся своим человеколюбием, вне всякой религиозной нетерпимости, равно как навещал часто в Печерской лавре митрополита Флавиана и в Братском монастыре на Подоле ректора духовной академии высокопреосвященного Платона – наших высоких духовных лиц, к которым нельзя было относиться иначе как с глубоким уважением.

* * *

В Киеве, где я провел лучшее время моей жизни и где в зрелые годы еще на мою долю выпало счастье, какого только человек может желать и какого я раньше не знал, – таились и некоторые корни личного моего несчастья, наряду со всеми существенными неудачами, свалившимися на мою голову.

Наибольшее счастье и вместе с тем источник моего личного несчастья связаны с именем Екатерины Викторовны…

Эта моя третья супруга, когда я с нею познакомился, была уже на пути к разводу со своим мужем, который недостойно обращался с нею и обманывал ее. Ее первый муж, сначала давший согласие на развод, отказал ей в этом, когда узнал, что Екатерина Викторовна собирается выйти за меня замуж.

Потребовался продолжительный бракоразводный процесс, со всеми неприятными подробностями, и в конце концов – изобличение ее первого мужа в том, что он превратил брак в дикую жизнь, и ходатайство моей будущей жены перед государем о повелении прекратить ее мучения. Только после того, как Бутович потерял свою жену, он понял, что лишился в ней исключительной по нравственным качествам и красоте женщины. Екатерина Викторовна по происхождению не была из так называемого аристократического общественного круга, признаваемого в Петербурге, из которого, несмотря на кажущийся в России либерализм, гвардейские офицеры должны были выбирать себе невест, если желали быть принятыми затем благоприятно в обществе. Она происходила из малороссийского гражданского рода и получила прекрасное образование, которым могла затмить многих дам высокого и высочайшего рода. Главный порок ее заключался в удивительной красоте и грации, на что царь даже обратил внимание, когда мне однажды пришлось ему ее представить. Государь с некоторым оживлением обратил на эту красоту внимание своей супруги, чем вызвал в ней ревность. В театре со всех сторон направляли бинокли на нашу ложу, когда моя жена появлялась в ней, и она была везде центром внимания, когда бывала в обществе или присутствовала на деловых собраниях. К сожалению, это не бывало особенно часто, ибо она много болела и уезжала за границу. Когда же была здорова и находилась в Петербурге, особенно после возникновения войны, – уходила вся в работу по благотворительности и отдавала всю свою преданность и энергичную душу целиком этому делу.

* * *

Сам я в Петербурге был рабом моего ведомства. Прием докладов моих начальников отделов, заседания в Совете министров или Государственном совете, доклады у государя, приемы, смотры и поездки, в особенности в первые годы, отнимали у меня так много времени, что я вне круга того дела, которым был занят, почти что ничего не видел. Отношение государя ко мне до 1914 года служило в этом деле для меня надежной опорой.

Вполне естественно, что с тех пор, как я стал министром, масса людей направила свои стопы в мой дом, не только для поддержания общественных отношений, но по соображениям, основанным главным образом на целом ряде эгоистических побуждений: один искал знакомства с военным министром, чтобы быть лично замеченным и устроить себе что-либо выгодное в служебном или деловом отношении; другой являлся, чтобы, осуждая какого-либо политического или личного противника, послушать и поглядеть, как я на это реагирую. Для противодействия этим нападениям мой дом еще не дорос: несмотря на петербургскую обстановку, это был киевский провинциальный дом, с открытыми дверьми и столом. Мое продолжительное отсутствие из столицы с ее общественным водоворотом и вихрем при этом сочетании становилось столь же чувствительным, как и тот факт, что моя жена в петербургском обществе чувствовала себя чуждой. Нам обоим приходилось очень считаться с непосредственно окружающим нас личным составом секретарей, адъютантов, ординарцев, частью оставшихся после моего предшественника, частью прибывших со мною из Киева. У старых петербургских – был свой тесный кружок, которому они протежировали и слишком усердно выставляли на авансцену моего кругозора. Одного адъютанта, которого я взял с собой из Киева, полковника Булацеля, который очень быстро приспособился к петербургским соблазнам, мне пришлось выгнать.

* * *

Одна дальняя родственница моей жены, очень состоятельная, но не совсем нормальная дама, Наталия Илларионовна Червинская, была вторым человеком, причинявшим нам много огорчений. Моя жена пригласила ее в наш дом, когда она переселилась из Киева в Петербург и не нашла еще себе квартиры. Эта дама изучила весь строй нашей жизни и своим мизерным мозговым аппаратом сочиняла фантастичные бредни, с которыми и носилась по городу, распространяя сплетни по провинциальной своей привычке. К этой особе пристроился один из мерзейших плодов старой петербургской жизни, князь Андроников, – уже после того, как двери моего дома были для него закрыты.

В начале 1909 года, когда меня только назначили начальником Генерального штаба, Андроников пытался уже наладить со мной отношения. Ходатаем его был генерал Мышлаевский.

На вопрос мой, что это за человек, Мышлаевский пояснил с юмором, что это «общественный деятель»; сам себя он называет «адъютантом Господа Бога», профессия его будто бы ходатайствовать за всех угнетенных и обиженных, способствуя этим торжеству правды и справедливости; что ради этого он ищет знакомства с сильными мира сего, дабы иметь непосредственный доступ к источнику благ земных.

Я уклонился тогда от этого знакомства. Мышлаевский же отказа моего не одобрил, объяснив, что обширное знакомство со многими сановниками и придворными людьми, которые его охотно принимают, делает Андроникова опасным для тех, кто его отвергает, потому что в таких случаях он мстит и может сильно повредить. Словом, на ту тему, что «в наш злой, развратный век и добродетель просит у порока».

Воспитывался князь в Пажеском корпусе, который ему пришлось покинуть до полного окончания курса, – за некоторые наклонности, не допускаемые в закрытых учебных заведениях. Образованность князя была небольшая.

Но зато все умственные его способности пошли на развитие интриги, и в этом он действительно был не дурак: ему помогала его необыкновенная способность к иностранным языкам. На французском, немецком, английском, шведском, датском он говорил прекрасно, с отличным акцентом.

Юные годы свои он провел почему-то в семье графа Берга, которой многим обязан, а кавказское свое происхождение отрицал, считая, что титул кавказского князя ничего не стоит: в Тифлисе всякий водовоз – князь.

Тем не менее знакомство мое с ним тогда еще не состоялось – оно произошло позже способом, выработанным князем продолжительным опытом его спекулятивно-благотворительной деятельности. В один из официальных приемов он явился с образом и просьбой о разборе дела человека, действительно несправедливо пострадавшего. В этом его появлении помог ему и личный мой секретарь канцелярии военного министра, ведавший приемом у меня на квартире, с которым Андроников давно был, конечно, знаком и пользовался его расположением. Это, впрочем, входило в его систему – он заводил возможно близкие отношения с секретарями всех министров, поэтому знал, кто, когда и куда уезжает, и к отходу поезда неизменно являлся с коробками конфет, печений, фруктов, оделяя этими своими «даяниями» и лиц, сопровождавших министра.

По внешнему виду Андроников – это Чичиков: кругленький, пухленький, семенящий ножками, большей частью облекающийся в форменный вицмундир с черным бархатным воротником и золотыми пуговицами. Он зачислялся обыкновенно по тому министерству, патрон которого к нему благоволил, пользуясь за это взаимностью князя, и приходил в ярость, когда его вышибали из списков ведомства в связи с переменой министра, князя не признававшего. Числясь только по ведомству, не получая ни содержания, ни наград, он пользовался лишь вицмундиром. За это возненавидел Андроников министра внутренних дел Маклакова. Чего только ни сочинял про него, что называется «с черного хода» – с парадного было опасно, это было хорошо известно ему по конструкции этого ведомства, к которому он пристроился, оказывая услуги тайной политической полиции.

Способность втираться к власть имущим у этого человека была совершенно исключительная. Весьма немногим из тех, которые были намечены князем, удалось избежать чести не пожимать его нечистую руку, но были и такие, которые в нем как будто и души не чаяли.

Тайна его положения обусловливалась тем фактом, что отдельные министры пользовались его услугами, чтобы быть осведомленными относительно их коллег и о том, что делается в других министерствах.

Из сановников при царском режиме он эксплуатировал графа Витте, графа Фредерикса, Горемыкина, Григоровича, Макарова, Штюрмера, Саблера, высшее духовенство, Коковцова и многих других. Последний, в свою очередь, пользовался осведомленностью князя обо всем, что делается в закулисной жизни столицы и различных ее сферах.

Очень увивался он около дворцового коменданта генерала Воейкова, но у последнего были достоверные сведения о сомнительной деятельности князя, и Воейков держал его на расстоянии.

Завладел Андроников и великим князем Константином Константиновичем, его сестрой – королевой греческой, и этот двор был его излюбленным. Ее величество подарила ему образ не особенно малого размера, и князь приспособил его для ношения на особого рода шейной цепочке, поясняя всем, чей это подарок.

Чтобы пробраться к большому двору, что ему долго не удавалось, несмотря на постоянные забегания к министру двора, во время войны Андроников сошелся с Распутиным и добился аудиенции у императрицы, где повел интригу против Распутина же, но тот об этом узнал и выставил князя.

Был вхож князь Андроников и к князю Мещерскому, издателю «Гражданина»…

По части интеллекта у них общего было мало, но сходились они в том, что было причиной преждевременного ухода Андроникова из Пажеского корпуса.

После смерти же Мещерского Андроников затеял издание органа, подобного «Гражданину». С этой целью ему удалось выудить несколько десятков тысяч рублей у Горемыкина, председателя Совета министров. А когда вскоре Горемыкин ушел, то князь не постеснялся еще и лягнуть покинувшего пост председателя Совета министров, – чтобы угодить новому восходящему светилу, к которому он, конечно, явился с образом, номером журнальчика с подхалимской статейкой, неразлучным портфелем под мышкой и фарисейскими уверениями в глубоком почтении и преданности.

Прижимая пустой, по обыкновению, портфель к сердцу, он отдавал себя в полное распоряжение, просил любить и жаловать. Что им не будут брезговать, он был уверен, так как состав канцелярии председателя оставался тот же.

Личных средств к жизни у Андроникова не было, а жил он, не отказывая себе ни в чем. Так как жалованья он не получал от казны, то заменяли таковое те гонорары, которые он получал за всякие ходатайства во всех министерствах и учреждениях, где у него были свои люди. Кроме того, он пристраивался к разного рода аферам и эксплуатировал отдельные личности, попадавшие в его паутину.

Одной из таких была госпожа Червинская, которую он обработал так, что сам же называл баронессой Пильц из «Петербургских трущоб». Пустив ее деньги в оборот своих афер, он посадил ее на мель и сделал своим послушным орудием. Так же прекрасно владея иностранными языками, образованная и значительно его умнее, компаньонка была вместе с тем с каким-то мозговым завихрением, до паники боялась собак, и находившее на нее временами нервное возбуждение придавало ей вид умалишенной.

В интересах темных дел у Наталии Илларионовны Червинской создана была пародия на салон, где собирались недовольные мною такие господа, как, например, полоумный Коломнин с женой, обработанной «баронессой Пильц» как следует. Появлялся там и товарищ председателя Государственной думы Варун-Секрет, личность совсем не двусмысленная, использованная против меня в клеветнических заметках «Нового Времени».

К «салону» принадлежал и полковник Булацель, бывший адъютант военного министра, покинувший эту должность не по своему желанию, а за поступки, неприличные для порядочного человека. Словом, хороший был это уголок для «рандеву» порядочного сброда, пригодного в делах князя Андроникова, для его конторы шантажа и темных дел.

Что касается квартиры – конторы самого князя, то ее посещала масса молодежи, юнкеров, кадет, воспитанников разных заведений, приезжие провинциалы, прибывавшие в столицу для устройства различных дел и осведомленные о деятельности Андроникова и его связях в Петербурге.

Заискивая у митрополита и высшего духовенства, он притворялся глубоко верующим, а на самом деле кощунствовал и был, безусловно, порочным человеком.

На Пасху развозил сановникам фарфоровые яйца, а у себя отправлял даже какое-то своеобразное божественное служение. Перед киотом с образами и пасхальными яйцами зажигал восковые свечи, пускал граммофонные пластинки с церковным пением и самолично читал молитвы с кадилом в руках.

Доигрался Андроников и до высылки из столицы и, наконец, до ареста.

Князь пристроился к какому-то предприятию по доставке мороженой рыбы в Петербург, и когда она прибыла в количестве, превысившем спрос, то Андроников решил разослать ее в виде презентов всем своим знакомым, сильным мира. Получил и я мороженого осетра, которого вернул ему под тем предлогом, что жена была за границей и дома у меня не готовили.

Обиженный Андроников явился и сам рассказал мне с негодованием, что получилось: рыбу развезли из склада, а за небольшим лишь исключением почти всю ее свезли обратно к нему на квартиру. Все эти аршинные и полуторааршинные рыбины загромоздили его жилище, сложенные, как дрова, и начали оттаивать.

От всех знакомых ему сановников он выпрашивал портреты с подписью и ими украшал свое жилище, что должно было поднимать его акции в глазах людей, прибегавших к его протекции и содействию в проведении разных дел. С портретами же моим и моей жены он проделал следующее.

Доступ в семью Константиновичей дал ему, по всей вероятности, мысль задумать аферу в Туркестане, где находился безвыездно великий князь Николай Константинович, занимавшийся делом орошения. Эмир Бухарский предоставил Андроникову участок безводной местности для превращения ее в нечто плодоносное. Для этого требовались средства, которых у Андроникова не было. Он и стал собирать компанию на акциях, сделав прежде всего участником предприятия самого эмира, на несколько десятков тысяч рублей. Внесли ему свою лепту и некоторые из великих князей, но этого ему было мало.

Когда же я поехал в Туркестан, то князь Андроников, забрав с собой портреты, выехал в Ташкент раньше меня и, расставив изображения мое и жены у себя в номере гостиницы, вербовал акционеров, ссылаясь на то, что и жена военного министра – акционерша, а министр сам на днях приезжает. Когда я вернулся в Петербург из этой поездки, то бывший со мной адъютант, затруднявшийся доложить мне это лично, рассказал моей жене. Она пригласила Андроникова и адъютанта, который князю все это при ней подтвердил, и смущенный князь со своим портфелем исчез.

После этого, конечно, князь Андроников доступа к военному министру больше не имел.

С этой минуты началось то, о чем предупреждал меня генерал Мышлаевский в свое время: Андроников пошел на нас войной и причинил нам много горя.

Эту кампанию против моей жены и меня Андроников повел своей опытной рукой шантажных дел и провокаций. В большом порядке содержался у него архив всякой переписки, справок и документов, служивших ему материалом для анонимок, доносов и клеветнических записок.

Деятельной помощницей его была Червинская, которая одно время, когда была без приюта, приехав из Киева, довольно долго жила даже у нас в доме и знала все входы и выходы. Началось с подкупа прислуги, которая подслушивала, что говорили, кто бывал у нас и многое другое. Все это комбинировалось, подтасовывалось, фабриковались анонимки, клеветой отбивались от нас некоторые из неустойчивых наших знакомых, и все, и вся, что только можно было, восстанавливалось против нас.

* * *

В июне 1915 года, во время заседания Совета министров, фельдъегерский офицер привез мне из Ставки личное письмо государя следующего содержания:

«Ставка, 11 июня 1915 года.

Владимир Александрович!

После долгого раздумывания я пришел к заключению, что интересы России и армии требуют в настоящую минуту вашего ухода. Имев сейчас разговор с вел. кн. Николаем Николаевичем, я окончательно убедился в этом.

Пишу вам сам, чтобы вы от меня первого узнали. Тяжело мне высказывать это решение, когда еще вчера видел вас.

Столько лет поработали мы вместе, и никогда недоразумений у нас не было.

Благодарю вас сердечно за всю вашу работу и за те силы, которые вы положили на пользу и устройство родной армии.

Беспристрастная история вынесет свой приговор, более снисходительный, нежели осуждение современников.

Сдайте пока вашу должность Вернандеру.

Господь с вами. Уважающий вас Николай».

К этому удару я был совершенно не подготовлен, хотя, конечно, видел грозные тучи, надвигавшиеся против военного ведомства. О сообщениях Гучкова с фронта я уже говорил. В январе 1915 года я выдержал жестокий бой в Думе, в защиту управления армией от несправедливых нападений.

Против верховного командования и особенно против великого князя Николая Николаевича критическое настроение усиливалось все более и более. Почти непрерывное наступление немцев, уступка одной позиции за другой, разрастающееся неудовольствие внутри – все это формально вопило о какой-либо жертве. За несколько месяцев до того мне было ясно, что этой жертвой должен быть великий князь, но ясно было мне также и то, что она будет не единственной. В данном случае для государя играл роль вопрос престижа Дома Романовых. Вследствие этого нельзя было без дальнейших околичностей жертвовать судьбой великого князя как полководца. Для партий Государственной думы на первом плане стояли вопросы внутренней политики; для большинства октябристов под эгидой Гучкова и вплоть до крайних левых казалось, что наступила минута низвержения царской России. Они должны были напасть на тот пункт, где они думали найти доказательства того, что старый режим прогнил.

Союзники – Франция и Англия – должны были препятствовать тому, чтобы царь заключил мир. Англия видела созревающей свою большую победу: уничтожение русского могущества, которое стояло поперек дороги ее азиатским планам. Но Франция считала для себя гибельным, если русское пушечное мясо будет отнято у немецких пушек. Эти союзники царя шли неуверенно к революционерам и социалистам, убеждая их в общности интересов продолжения войны. В действительности заключение мира с Германией подготавливало конец самодержавия, но не монархии.

В то время сильную опору, на которую царь мог рассчитывать в Петербурге, – он мог найти лично во мне и моем министерстве, том благожеланном громоотводе, на котором мог произойти разряд раздражения.

Государь разделался с этой непогодой вышеприведенным документом, в виде любезного письма, и моим назначением в Государственный совет. Я не был уволен от государственной службы! Тем не менее этим фактом общественному мнению указывалось, что царь не считает виновным великого князя. Это удовлетворяло пока и великого князя и думские партии: и тот и другие выигрывали теперь время, чтобы смешать свои карты и принять меры, один – чтобы оградить свою полководческую славу, другие – чтобы подготовиться к генеральному сражению с царским режимом.

* * *

Получив письмо от государя, я пригласил к себе моего достойнейшего помощника, генерала Вернандера, и передал ему в тот же день свою должность.

Прежде всего нужно было очистить мою должностную квартиру. Мы с женой нашли в Коломне, на Большой Мастерской, меблированную квартиру, которая в качестве временной для нас годилась. Германский подданный, которому она принадлежала, при объявлении войны уехал в Берлин.

Жена моя просила тогда Ростовцова (камергера императрицы) принять от нее благотворительные учреждения, склады, денежную кассу, прачечные и прочее – и отошла в сторону от благотворительности.

Вскоре нашли мы хорошую квартиру на углу Офицерской улицы и Английского проспекта, в той же части города.

Из письма государя уже видно было, что это – интрига, инсценированная великим князем Николаем Николаевичем. Министр двора, граф Фредерикс, этого и не оспаривал, когда я к нему обратился, чтобы узнать, должен ли я явиться к государю по случаю моего назначения членом Государственного совета.

После возвращения государя из Ставки я получил приказание представиться его величеству в Царском Селе.

Почти час я пробыл у него. О том, что происходило в Ставке, не упоминалось ни словом. Я доложил государю то, что осталось еще неисполненным от последнего моего доклада его величеству до отъезда в Ставку, а также вопрос о демобилизации. Уроки событий после японской войны должны были послужить указанием для организации демобилизации после этой войны, – что будет несравненно труднее, так как коснется не части армии, а всех вооруженных сил, – даже двойных размеров. Для благоприятного течения демобилизации уже необходимо приступить к подготовительным работам. Так как Поливанова я не видел и, вероятно, не увижу, то все свои соображения я представляю на благоусмотрение его величества, на тот случай, если они ему понадобятся.

При прощании царь меня поцеловал и сказал:

– С вами, Владимир Александрович, я не прощаюсь, а говорю: до свидания!

Но никакого свидания больше не было…

Что росло и готовилось расцвести лично для меня, об этом тогда я не имел никакого представления. Прием царя меня совсем успокоил, и я шел в мой новый дом с таким чувством, что в скором времени где-нибудь на фронте получу корпус.

После моей напряженной и многосторонней работы во главе колоссальной деятельности Военного министерства, которую так внезапно должен был покинуть, я, что называется, очутился не в своей тарелке, не зная, что мне делать.

Наступила своего рода реакция, и мои годы предъявляли свои права. Поэтому я с большим удовольствием принял приглашение моего верного, многолетнего друга и издателя в его имение под Курском. Владимир Антонович Березовский был одним из тех немногих, кто после моего крушения мне не изменил.

Из этого его прекрасного имения на несколько недель я проехал в Финляндию, на Иматру, где большую часть времени провел на рыбной ловле.

* * *

Силоти изобиловала прекрасной рыбой: форель, щука, окунь, лосось. Однажды мне удалось поймать 13-фунтового лосося, с которым пришлось немало бороться, чтобы получить его.

В середине июля приехал на Иматру принц Александр Петрович Ольденбургский (тут вообще собиралось избранное общество), затем приехала и моя жена на несколько дней. Основанием для разговоров служило, конечно, положение дел на театре военных действий, – газет почти не читали, но критики и споров было достаточно. Как-то раз наше общество дружно объединилось в заключении М.О. Меньшикова: «Мы должны победить!» С этим были все согласны, без различия чинов, положения и направления.

В это время жена моя разобралась со всеми своими благотворительными делами и принялась за устройство нашей новой квартиры.

Через несколько дней после получения известия об очистке Варшавы я переехал в Петербург. Там узнал о крупном скандале в Государственной думе и нападках на меня и на верховное командование армией. Я усматривал в этом выступление нашего народного представительства в смысле провокации, благоприятной для наших противников.

В течение зимы 1915–1916 года мне доставляло большое удовольствие составление очерков петербургского общества, которые в тесном кругу получили особенное одобрение, в силу того, что я постарался известные всем лица обрисовать без шаржа, целиком с натуры, не называя имен.

Во многих случаях мне это вполне удалось. Некоторые брошюры, в ядовито-критичной форме, изданы были под старым моим псевдонимом «Остапа Бондаренко», на темы текущих, современных вопросов.

Затем я приступил к подготовке описания кампании 1877–1878 годов, работе, к которой давно стремился. В Государственном совете я был неприсутствующим членом, к работам непричастным.

Как отдаленные сверкания молнии, нарушали мой покой газетные статьи, в 1916 году одиночные, затем чаще и чаще с нападками на меня и клеветой.

Они предвещали бурю, которая собиралась над моей головой, но я не мог угадать, с какой стороны она разразится.

В это время мои враги не дремали. До тех пор пока великий князь Николай Николаевич был Верховным главнокомандующим, т. е. до августа 1915 года, – он собирал против меня материал таким путем, чтобы я об этом даже и не подозревал. Лишь в феврале 1916 года начали доходить до меня слухи, которые исходили от какой-то комиссии, учрежденной Поливановым.

30 июля (12 августа). «Чем больше узнаю я людей, тем больше люблю собак», – сказал умный человек. Я всецело присоединяюсь к нему. В Петрограде это особенно верно – убеждаюсь в этом ежедневно на лицах, служивших со мною, а теперь не знающих, как угодить и отличиться в моей травле. Как мало порядочных людей!

2 (15) августа г. Караулов заявил в Государственной думе о моем якобы близком знакомстве со Шпаном. Оно заключалось в том, что единственный раз он был у меня на приеме, и после этого разговора я сообщил о том, что его надо выслать, что и сделали.

7 (20) августа. Известия с театра войны до того неутешительные, что предстоит, по-видимому, отступление наших войск по всему фронту. На какие позиции отойдут – Ставка самостоятельно этим ведала и Военного министерства не посвящала в свои планы, – поэтому трудно что-либо сказать. Может быть, и в этом виноват военный министр?

14 (27) августа. Полковник Балтийский, командир 291-го пехотного Трубчевского полка, был у меня и говорил, что недостатка снарядов и патронов в том виде, как здесь рассказывают, на театре войны не было.

25 августа (7 сентября). Говорят, деятельность управлений военного ведомства замерла. Никто не решается что-нибудь делать, боясь подозрения в «мошенстве». Сам управляющий очень занят бумажным делом, дела не двигаются, залежей масса.

27 августа (9 сентября). Верховный главнокомандующий назначен наместником на Кавказ, государь вступил в командование действующей армией. В добрый час. Верховный вождь армии взял меч в свои руки. Какое счастье будет, если Господь поможет помазаннику его повернуть счастье в нашу сторону!

30 августа (12 сентября). По слухам, при аресте Н.М. Юшкевича нашли у него перечень мероприятий по военному ведомству за мое время работы. Очевидно, это может быть принято за документ, не подлежащий оглашению. Между тем это сводка того, что уже всем известно из приказов и циркуляров, а получил он перечень, по просьбе В.Д. Думбадзе, для моей биографии. Еще одним поводом больше для нападок и травли.

9 (22) сентября. Переезжаем на новую квартиру (Офицерская, 53).

15 (28) сентября. Весь состав Совета министров вышел в отставку. Ходят слухи о «регентстве» Александры Федоровны.

18 сентября (1 октября). На четвертый месяц военный министр приглашает порт-артурского еврея Гинсбурга и дает ему громадные заказы в Америке и в помощь ему отставного генерала Вогака. Покупает в Мексике 200 тыс. ружей Маузера по 120 руб. за штуку, которые нам предлагали 4 месяца тому назад по 40 руб.

20 сентября (3 октября). По городским слухам, очень винят Ставку великого князя Николая Николаевича за отсутствие плана действий, за авантюру в Карпатах. Не имею возможности судить, был ли хоть какой-нибудь план, так как меня ни разу не пригласили на доклады его величеству в штабе Верховного главнокомандующего, когда я был с государем. Может, в этом я сам виноват.

25 сентября (8 октября). Вчера в 12 ч. ночи получил приглашение сенатора Посникова (члена Верховной комиссии по расследованию причин недостатка снарядов) пожаловать в общество взаимного кредита для совместного осмотра моих денежных ящиков – нет ли там документов по делу комиссии. В 3 ½ ч. дня сегодня состоялся осмотр в присутствии товарища прокурора судебной палаты и следователя по особо важным делам. «Документов» не оказалось, а для просмотра взяты дела по бракоразводному делу Бутовича, которые там хранились. Результаты рыцарского поведения «К º Гучков и Поливанов». Обижаться на контроль порядочные люди не могут, но это ведь в сущности «обыск».

26 сентября (9 октября). Сегодня доложил командиру Императорской Главной квартиры о бывшем обыске, для доклада его величеству. Графа Фредерикса, этого рыцарски-порядочного человека, видимо, очень беспокоит положение вещей, которому так посодействовал великий князь Николай Николаевич. Ушли министр внутренних дел князь Щербатов и обер-прокурор Святейшего синода Самарин. Вместо первого назначен член Государственной думы Хвостов, очень правый.

27 сентября (10 октября). Кругом окружен сыщиками, следящими за каждым моим шагом. Ничего, конечно, против этого я не имею, но по форме это противно и обидно: вот в какое положение попадают самые верные и преданные государю люди. Клевета, ложь, доносы, Гучков, Поливанов и К º, можно стряпать какие угодно гадости, топить людей… Знамение времени…

28 сентября (11 октября). В здании Мариинского дворца с сенатором Посниковым просматривали бумаги, которые были взяты из ящиков общества взаимного кредита. После исследования всего составлен протокол, что ничего не найдено. Нельзя же найти то, чего нет и быть не может. Со всех сторон слышу, что г-жа Червинская и полковник Булацель мстят нам за изгнание из дома.

23 октября. Очень интересное письмо начальника Главного артиллерийского управления генерала Маниковского в «Новом Времени»: «До сего времени военно-промышленными комитетами не доставлено ни одного снаряда. Все те снаряды, которые прибывают на позиции и которые приходилось видеть корреспонденту, поставлены по исполнении заказов, данных Главным артиллерийским управлением в прежнее время, до открытия Военно-промышленных комитетов». А левые газеты находили, что благодаря Поливанову повысился объем выпуска снарядов и всякого снабжения. Выходит, что как будто это не так.

24 октября. В «Земщине» вычеркнули статью, в которой разоблачались злоупотребления в Военно-промышленном комитете. Вместе с письмом Маниковского это вышло бы очень занимательно. Интересно, по чьей инициативе вычеркнули? На театре войны дела наши неплохи.

26 октября. Все чаще и чаще приходится слышать, что Мясоедов повешен для «успокоения общественного мнения», родственники возбуждают ходатайство о предании гласности судебного о нем дела, – что, по всей вероятности, и придется сделать тоже для «успокоения общественного мнения». Что Мясоедов негодяй – это верно, но не все же негодяи непременно являются шпионами.

14 ноября. Получил от Верховной комиссии сводку по материалам о снабжении армии снарядами, с просьбой высказать свое мнение. За справками не имею возможности обращаться в управления, подчиненные врагу Поливанову, – вынужден отвечать исключительно почти по памяти.

4 декабря. А.И. Гучков и А.А. Поливанов работают дружно, признавая существующий строй и порядок не соответствующими требованиям времени… Если вовремя это не прекратить – быть большой беде…

11 декабря. Сформированные Военно-промышленные комитеты, в большом числе и повсеместно, получают много денег, но едва ли для настоящей войны окажут существенную пользу. Следовало бы направить их деятельность к тому, чтобы впредь обрабатывающая промышленность водворилась и развилась у нас так, чтобы бывшая до сих пор наша зависимость и заграничная кабала исчезли.

21 декабря. Заканчиваю XII выпуск «Остапа Бондаренки». В 1898 году вышел VIII и теперь IX – «Жизнь на хуторе», X – «По хозяйству», XI – «Гром грянул», XII – «По поводу дороговизны».

23 декабря. Великий князь Сергей Михайлович возмущен тем, что творится в Военно-промышленных комитетах, в особенности с заказами Обуховскому и Балтийскому заводам.

31 декабря. Без сожаления расстаюсь с 1915 годом, самым ужасным в моей жизни, в котором видел доказательство того, как мало вокруг порядочных людей, а лишь сплошной эгоизм, бессердечие, клевета, ложь и самые позорные средства для устройства собственной карьеры, собственного благополучия…

В апреле 1916 года последовал домашний обыск и арест меня на квартире. После того мне пришлось почти два года, с небольшими перерывами, скитаться по тюрьмам…

Только теперь мне стало ясно, что 1915 год, по сравнению с 1916, был (по отношению к моей жизни) относительно мягким и спокойным…

Парламент и партийная политика овладели русской армией!