Четвертое измерение
Сейчас это почти невозможно себе представить, но великие первооткрыватели – Колумб, Магеллан, Васко да Гама – плавали фактически вслепую, не зная собственных координат. Если широта относительно легко вычислялась при помощи астролябии, то долготу (из-за вращения Земли, зрительно «сдвигающего» звезды) определить было куда сложней. Более того, они не знали даже точного времени на борту судна. У Магеллана на каждом корабле имелось по восемнадцать песочных часов, к которым был специально приставлен матрос: чтобы вовремя их переворачивать. Это позволяло отмерять вахты и следить, сколько времени суда уже находятся в плавании – но и только.
В эпоху колониальной экспансии задача навигаторов формулировалась просто и жестко: кто научится верно определять долготу – тот и хозяин морей. Впервые мысль о том, что долготу можно вычислить, имея точные часы и сравнивая местное время с временем в заданной точке отсчета, высказал в начале XVI в. испанец Санто Крус. Но в ту эпоху создание подобных часов казалось недостижимой мечтой. Мореплаватели скитались наугад (и гибли из-за этого тысячами) еще почти три столетия.
В 1707 г. Британия потеряла целую эскадру вместе с флагманом. Эскадра разбилась жутко и нелепо: налетела на скалы в родных территориальных водах у острова Силли, потому что адмирал сэр Клаудсли Шовелл обсчитался с долготой и принял остров за другую землю. Погибло около двух тысяч человек, сам злосчастный адмирал тоже. Кораблекрушение сразу обросло легендами: якобы сэр Клаудсли за несколько часов до того велел повесить матроса, который втайне сам занимался счислением и предупредил об адмиральской ошибке. То ли матрос просто был местный и признал родные берега. То ли вообще никого не вешали, а только выпороли, но, может, и не пороли. Якобы еще живого адмирала нашли на берегу рыбаки, но добили, позарившись на перстень с изумрудом, который ему подарил друг-капитан, по совместительству британский лорд. Далее везде, вплоть до того, что в полнолуние дух сэра Клаудсли бродит вдоль моря, стучится в рыбачьи хибары, и спрашивает, какой это остров. С флагмана никто не спасся, и вахтенный журнал тоже утонул, поэтому ни подтвердить факты, ни опровергнуть самые дикие версии оказалось невозможно, и народная фантазия перешла в свободный полет.
Но дальнейшее известно неплохо, и даже задокументировано: в 1714 г. британский парламент и адмиралтейство, устав терять корабли, предложили огромную сумму тому, кто найдет надежный способ вычислять долготу. И за дело взялся плотник, он же часовщик-самоучка Джон Харрисон, который сумел понять, что покорителям пространства жизненно необходима власть над временем. Он из дерева (!) умудрился сделать довольно транспортабельные часы беспрецедентной точности, причем непромокаемые и выдерживающие разницу температур при плавании.
При полевых – то есть морских – испытаниях обнаружилось множество неучтенных моментов. Первую модель хронометра, конечно можно было транспортировать, но для этого требовались два-три носильщика. Места в капитанской каюте она тоже занимала многовато. Центробежная сила при разворотах корабля сбивала показания прибора. Харрисон не сдался и дорабатывал хронометр всю жизнь – еще почти шестьдесят лет. Новые модели он представлял с интервалом в 10—15 лет (сравните теперь с циклом обновления каких-нибудь айфонов!). Перепробовал множество технологий, поработал с мастерами, выпускавшими наручные часы. Уменьшил первоначальный громоздкий ящик до размеров обыкновенного советского будильника. Тогда это была прямо-таки нанотехнология. Добился точности, почти сравнимой с нынешним GPS'ом – а это уже была просто фантастика, утопия, абсолютная победа над временем и над эпохой. Параллельно вырастил сына Уильяма, который присоединился к его опытам и проводил морские испытания, когда сам Джон Харрисон одряхлел.
Британский парламент не спешил выдавать обещанную награду: у Харрисона было много влиятельных и знатных конкурентов. Сам капитан Джеймс Кук (которого тогда еще не съели аборигены) прислал в Лондон восторженный отзыв о «морских часах», а комиссия по определению долготы находила все новые и новые поводы для придирок, требовала повторных испытаний, тянула с окончательным решением. Ведь Харрисон был уже глубоким старцем: когда он продемонстрировал пятую, последнюю модель хронометра, ему сровнялось восемьдесят. Поразительно долгая жизнь для того периода! Конкурентам не повезло: мало того, что Харрисон не торопился на кладбище, он еще и добрался до самого короля и потребовал справедливости. Георг III важность морского дела понимал, и прижал парламентариев к ногтю. Так что Харрисон успел прожить несколько лет в богатстве и отписать деньги сыну. Видимо, этому человеку и впрямь удалось приручить время: оно выступило на его стороне.
Памяти безымянного Человека
У моей матери был коллега по фамилии Сандлер. Его историю, сам факт его жизни я напоминаю себе всякий раз, когда начинаю терять веру в людей и в человечность.
Пресловутое «еврейское счастье» выпало Сандлеру буквально с первых дней жизни: он родился в 1941 году где-то под Витебском… Дальнейшее понятно без объяснений: отец его погиб не то 23, не то 24 июня, а еще пару дней спустя до местечка, где оставались они с матерью, дошли немцы. Евреев (то есть практически всех жителей местечка) согнали в спешно выгороженный лагерь, взрослым раздали лопаты, велели вырыть ров, построили всех перед этим рвом и дали по ним несколько автоматных очередей. Мужчины попытались закрыть собой женщин и детей, а немцы торопились и успели выпить по случаю захвата деревни. Поэтому мать Сандлера и он сам – у нее на руках – почти не пострадали, их лишь слегка царапнуло пулями. Но в первом ряду было много убитых и раненых, и они стали падать и утянули за собой в ров всех остальных.
Мать и ребенок упали тоже, и несколько часов пролежали среди мертвых и умирающих, в луже крови. Каким-то чудом младенец не задохнулся и ни разу не заплакал. Ближе к ночи немцы послали ко рву одного молодого парня, наверное, лейтенанта – посмотреть, что там творится и добить еще живых, если таковые будут. Этот парень обнаружил среди трупов молодую кормящую мать, понял, что она и ребенок почти невредимы, что она может идти, может бежать… Он потихоньку вытащил их из-под тел и, когда окончательно стемнело, отвел мать Сандлера к выходу из лагеря и вытолкнул за ворота, на дорогу. Ночь она пересидела где-то в кустах, а на рассвете пошла куда глаза глядят. Опять же каким-то чудом наткнулась на наших. Ее сумели переправить в тыл и втолкнуть в один из последних поездов на восток. В итоге они с сыном добрались до Средней Азии, где и прожили много лет.
А имени или хотя бы чина того молодого немца она, конечно, так и не узнала. Да и лица его было не рассмотреть в густых сумерках.
Фрау Каша
Мою покойную бабушку, Клавдию Ивановну Кириллову, немецкие дети в одном пригороде Берлина осенью 1945 г. звали «Фрау Каша». Дед дошел до Берлина военфельдшером и на год с небольшим остался в Германии при своей части. Бабушка с двумя грудными детьми (моей мамой и тетей) изрядный кусок войны просидела в оккупации на Дону, а после капитуляции решила, что возле мужа будет все же надежней, чем на полуголодных хуторах под Ростовом. Взяла дочерей, да и приехала в Берлин.
Расквартировали их в каком-то предместье, где по улицам мотались стайки беспризорников – дети немецких солдат – и выпрашивали еду у всех встречных женщин: «Фрау! Каша! Каша!». Это они быстренько заучили, как жены наших солдат и офицеров называют то, что дают своим детям. Бабушка их подкармливала (так, впрочем, делали многие наши женщины), поэтому призыв вскоре стал чем-то вроде имени – или почетного титула. Тех, кто часто давал поесть, величали Фрау Каша. Так и обращались, даже когда не просили, а всего лишь здоровались на улице.
Характер у бабы Клавы (хоть и нехорошо так о покойнице) был нелегкий, да и язык довольно злой. О политкорректности она, конечно, и вовсе не слыхивала. Потому, по памяти о ней самой и по ее рассказам, я неплохо представляю себе эти акты милосердия. Идиллия, пожалуй, выглядела как-то так:
– Ах ты ж паразит, ах ты ж фриц поганый! Ходит тут, просит, глаза твои бесстыжие! А я своих чем кормить буду? И так голодом столько сидели из-за вас! Вы про наших-то деток разве думали? Батька твой сколько наших застрелил? А, фашист? … Ну на, на… жри, что ж теперь делать… Стой, дурной, возьми еще. Что ж мы, не люди, что ли…
Их много было тогда, озлобленных солдат и солдаток. У них в памяти был длинный, длинный и страшный счет. Кое-кто срывался, конечно. И все же многие – их было больше, кажется, насколько можно теперь судить – проводили для себя самую последнюю красную черту, которую совсем нельзя было переступать. Не мстить детям за то, что сделали их родители. Не добивать раненых. Не глумиться над мертвыми. Не осквернять могилы. Даже если враг «первый начал» и «сам приперся», даже если сам все навлек и вроде бы как заслужил. Вообще, не продолжать бой, который уже закончился. Давать ему закончиться. Останавливаться, пока не полегли все.
И если черта начинала маячить совсем близко, и соблазнять, и тянуть на ту сторону, все же вовремя успевал встать «контрольный вопрос», который рефреном звучал в рассказах моей вообще-то неуживчивой и грубоватой бабушки:
– Да что ж мы – не люди, что ли?
Нарушительница порядка
Самое невероятное в чудесах – то, что они бывают. Так сказал Г. К. Честертон (умный был человек). «Чудо», пожалуй, слишком сильное слово; но есть случаи, когда привычные, отлаженные, намозолившие глаз схемы мироустройства дают внезапный, труднообъяснимый сбой. И не знаешь: то ли эти сбои лишь подчеркивают общую незыблемость системы, то ли внушают надежду, что любой замкнутый круг все же можно разомкнуть. Каким-нибудь чудом.
***
Когда я начала слушать Сезарию Эвору, она уже практически перестала выступать, и ее приезды в Москву прошли мимо меня. В музыке я человек дикий, распознаю ровно два вида: «моё» и «не моё». Не все спетое Эворой попадает в разряд «моё», хотя несколько любимых вещей есть. Но вот история ее жизни вызывала у меня глубочайшее уважение и пока длилась, и когда закончилась. И поражала – самим фактом того, что была. Потому что эта история перекроила, разнесла, сломала разом несколько житейских сюжетов, за рамки которых, казалось бы, выхода нет и не предусмотрено.
Сюжет первый, звездный
Все, кто писал об Эворе, обязательно отмечали, насколько парадоксальной и ни на что не похожей была ее певческая карьера. Конечно, шутка ли: родиться дочерью кухарки в страшно нищей, безвестной стране; две трети жизни петь в портовых барах за мелкие деньги, за еду, за выпивку; в сорок пять лет поехать на заработки за океан; в сорок семь записать первый альбом; после пятидесяти – стать звездой мирового масштаба и национальной героиней на родине.
Немудрено, что при виде Эворы на фоне привычного гламура у публики и у журналистов случался некоторый «разрыв шаблона». Грузная, немолодая африканка, некрасивая, с косоглазием. Вечно босые ноги (и споры: то ли это жест солидарности с бедняками ее родного Кабо-Верде, то ли она просто никак не привыкнет к обуви, то ли ноги настолько больные). Сигареты и коньяк – прямо на сцене, между песнями. Уникальный случай, кстати: курево и алкоголь не убили голос, а с годами сделали много глубже и богаче, чем в юности…
Не слышав живого звука, не видев реакцию зала, не ощутив атмосферу концертов очень трудно судить, что сильней всего «пронимало» публику. Да, в записи голос хорош; но «кабовердийские народные песни», морны, довольно монотонны и однообразны. И будто в мире мало хороших голосов! Экзотика? Да, в конце восьмидесятых Эворе явно помогла мода на этническую музыку. Да, слова «Кабо-Верде», «морна», «коладейра» и т. п. с непривычки звучат интересно и загадочно. А когда публика попривыкнет? С фестивалей фолк– и этномузыки начинали многие певцы, но большинство из них остались звездами-однодневками.
А вот Эвора двадцать пять лет, с запоздалого прорыва и до самой смерти, продержалась там, где сходили с дистанции более молодые и красивые, и возможно, не менее талантливые. Притом, что пела на кабовердийском языке, и иногда чуть-чуть по-португальски. Никаких других языков не знала и не собиралась учить (по правде, и на родном-то читала и писала с трудом). Когда выступала, говорят, почти не обращала внимания на публику, только перебрасывалась шутками с музыкантами и с земляками в первых рядах. Но почему-то вошла в число неанглоязычных исполнителей, популярных в США – а их всего-то горстка.
В чем был секрет? Не в одних же босых ногах и перекурах – западная публика привыкла к эпатажу, видала звезд, которые выступают не то что без обуви, но и без штанов. В том ли дело, что Эвора была насквозь настоящей и вообще не знала слов вроде «эпатаж», «пиар» и «имидж»? Или же ее голос всегда передавал что-то очень простое, живое и человеческое, и чтобы это почувствовать, необязательно понимать тексты песен?
Может, иногда как раз лучше не понимать. Если не разбираешь слов, то не отвлекаешься на частности, и тогда кажется, что поют о нас всех вместе, и о каждом по отдельности. Вполне вероятно, что у Эворы любой находил что-то о себе – хотя пела она всегда о том, что знала и чем жила: о местах, про которые никто и не слыхал до ее появления.
Сюжет второй, философский
Острова Зеленого мыса (они же Кабо-Верде) долго были необитаемы. Португальцы открыли их в середине XV века и устроили перевалочный пункт для судов с рабами из Африки. Туда же стали ссылать каторжан и евреев. Колониальная политика породила население с невероятной смесью кровей (на Кабо-Верде попадаются чернокожие блондины с голубыми глазами), и язык, который словно бы «запомнил» всех насильно переселенных или просто занесенных судьбой на эти берега. Кабувердьяну – язык-креол, то есть гибрид, помесь. Он вырос из португальского, впитав десятки африканских наречий, подхватив фрагменты испанского, французского, английского.
В истории этой крошечной, искусственно созданной страны мне видится что-то очень символическое. Как будто от человечества отщипнули кусочек – образец тканей – и поместили в изоляцию, на обочину мира. При уменьшенном масштабе (количественном, пространственном, временном) с почти лабораторной наглядностью выступает то, что часто затенено отдаленностью мест, разницей эпох, пестротой людской массы. А именно: 1) все всегда повторяется, и не единожды; 2) не бывает абсолютного блага, как и абсолютного зла.
Так, на исходе XVIII века колониальный военный флот практически покончил с пиратством – а пираты Атлантики любили поживиться на островах Зеленого мыса. Сэр Френсис Дрейк дважды разграбил тогдашнюю столицу Рибейру-Гранде. Французские корсары тоже пошалили изрядно. Но ведь «джентльмены удачи» были еще и клиентами портовых баров, да как правило денежными и щедрыми (чего ж экономить, когда тебя того гляди зарежут или повесят?). Не стало их, и сократились доходы, причем по главной статье островного бюджета. Казалось бы: на морях покой, и все прекрасно – вот только есть нечего.
Дальше – лучше (или хуже, как посмотреть): в XIX веке заглохла работорговля. Сперва в Новом Свете выросли дети, рожденные уже в рабстве на местной почве, и потребность в привозных африканцах резко сократилась. Затем рабство отменили вообще, и в Кабо-Верде тоже. Но ведь колония создавалась именно как транзитная станция для работорговцев и их груза. Не стало этого «бизнеса», и метрополия практически потеряла интерес к островам, а статей дохода у них почти не осталось. Тут еще и очередная большая засуха… Казалось бы: свобода, живи и радуйся – вот только есть нечего.
Еще несколько десятилетий – и XX век, Первая мировая, в Европе ад. А на Кабо-Верде вдруг закипела жизнь: Британии и США пригодились местные базы для дозаправки судов и телеграфные станции. Много работы, приток денег… В общем, кому война, а кому мать родна. Вторую мировую пересидели тихонько, жалуясь разве что на засуху. А там – распад колониальных империй, обретение независимости. Но ведь эксплуататоры-португальцы все же были главными работодателями, администраторами и инвесторами. Не стало их, и экономика вообще вошла в «штопор». Казалось бы: суверенитет, верх мечтаний – вот только… см. выше.
И так – годами, веками: на отшибе, в катастрофической зависимости от «большой земли», но совершенно неведомо для нее. Как вдруг Эвора начала зарабатывать своими турне большие деньги и вкладывать их (практически все!) в бюджет страны, в школы, в больницы. И даже подтянулись кое-какие туристы – из любопытства, посмотреть на родину необычной звезды. Но материальный аспект здесь, может, и не главный.
Одна учившаяся в Европе землячка Эворы вспоминала: поначалу очень тяжко было объяснять одноклассникам, что такое Кабо-Верде и где это. Приходилось чертить рукой в воздухе Африку, тыкать пальцем рядом с этим контуром… Ей самой в итоге начинало казаться, что она никто и ниоткуда. Но через несколько лет, услышав «я из Кабо-Верде», люди стали кивать и говорить: а! Сезария Эвора! И это звучало как приветствие, как отзыв на пароль.
Сюжет третий, лирический
Конечно, то самое Кабо-Верде я тоже видела только на фотографиях Google Earth и в документальном фильме про Эвору. Главное впечатление: это даже не Третий мир, а какой-нибудь седьмой. Или двадцать девятый. Почти все и правда ходят босиком; воду вытягивают из колодцев крошечными флягами – видимо, они прорыты так узко и глубоко, что другой сосуд не пролезет. Страшно думать, сколько раз надо вытянуть такую флягу, чтобы набрать хоть одно ведро… Везде бурые камни и песок, из растительности – чахлые пальмы. Основа рациона – океанская рыба, и вокруг рыбного рынка вертится вся жизнь.
Говорят, абсолютно все кабовердийцы поют, и можно понять, почему. В таких местах – либо петь, либо утопиться. Но люди, которые так тяжело работают чтобы выжить, топиться не пойдут. Правда, охотно топят усталость в бутылке: алкоголизм – проблема государственного масштаба. И поют морны (которые по звучанию иногда неожиданно похожи на русский романс с цыганской примесью).
У морны протяжная, минорная мелодия и очень простые слова, которые повторяются много раз, видимо, пока певец не устанет. Темы и настроение большинства текстов можно передать креольским словом sodade. Им обозначают целый клубок переживаний: желание чего-то невозможного; тоску по прошлому, по родине, по человеку; предчувствие разлуки; осознание, что встречи может и не быть. В общем, я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду. Самая знаменитая песня, «визитная карточка» Эворы так и называется – Sodade. (Под эту песню ее и хоронили – многотысячной толпой, с почестями и салютом, покрыв гроб государственным флагом.)
Пожалуй, есть справедливость в том, что у «большого мира» морна теперь ассоциируется именно со звуком женского голоса. Это ведь прежде всего песня ждущих на берегу женщин. Тамошние мужчины всегда уходили от них в море – ловить ли рыбу, искать ли лучшей жизни – и далеко не всегда возвращались. А женщины оставались и вспоминали. Правда, если поинтересоваться сочинителями морн, находишь все больше мужские имена. Но и в этом распределении ролей видится житейская логика. Мужчина сочинял мелодию, напевал ее своей подруге, и уплывал. Оставлял женщине песню (и, как водится, ребенка). Женщина потом растила ребенка и бесконечно пела песню – что еще ей было делать.
До поры до времени жизнь Эворы была выписана по всем канонам кабовердийской женской истории. Рано осталась без отца; полюбила рыбака, который уплыл в Португалию – насовсем. Он и научил ее морнам, оставил песни на память. Потом был футболист, который тоже уехал в Португалию, потом еще один футболист… Она сама признавалась, что не любит океан: слишком многих он унес от нее. Родила троих детей от разных не задержавшихся в ее жизни мужчин; одного ребенка вскоре похоронила.
И вдруг этот совершенно беспросветный сценарий весь рассыпался. Поразительно, конечно, что нищая, полуграмотная мать-одиночка стала звездой и миллионершей (по-настоящему, в жизни, не в мыльной опере!). Но есть и еще один нестандартный момент: трудовая миграция – это касается не только Кабо-Верде, но почти всех «обломков больших империй» – в основном мужское дело. А тут на заработки отправилась женщина. Результат, опять же, вышел беспрецедентным.
Сюжет четвертый, ностальгический
Чувство ностальгии хорошо знакомо кабовердийской душе, особенно мужской, и запечатлено все в тех же морнах. Тамошним уроженцам то и дело приходилось выкручиваться и пристраиваться в чужих краях, потому что свои не кормили. В XIX веке они нанимались на американские китобойные суда; в Массачусетсе еще с тех времен сохранилась кабовердийская диаспора. В XX веке хлынули в бывшую метрополию; дорогу в Португалию многим открыл футбол. В португальской сборной и сейчас играет пара уроженцев Кабо-Верде.
Словом, если женщины пели про уплывших возлюбленных, то мужчины пели, вспоминая свои берега. Вообще, морна – это песня-память: способ донести до детей хоть что-то от сгинувших в море или за морем отцов; способ не забыть дом, рассказать о нем поколениям, рожденным вне родины. В кабувердьяну можно опознать корни, одинаковые для большинства европейских языков. И в текстах песен прочитывается: «наша земля, наша печаль, наша страсть, свет нашей жизни». «Бедная страна, полная любви». «Кто показал нам эту дальнюю дорогу?».
До чего знакомая конфигурация просвечивает во всем этом… Бедность, неустроенность, безысходность – «пора валить» – «хоть тушкой, хоть чучелом». А дальше Европа или Америка, клубы и ресторанчики для диаспоры (в одном таком на Эвору и наткнулся ее будущий продюсер Жозе да Сильва, тоже по рождению кабовердиец). Посиделки земляков, тоска по родимым пальмам и бурому песку, горестные эмигрантские песни. Что ж, некоторые родины хорошо получается любить издалека.
А вот Эвора в «тоску на чужбине» играть не стала. И вообще не эмигрировала в строгом смысле этого слова. Поехала заработать – да; но как только заработала, вернулась и обустроила себе жилье в родном городе. Даже не завела недвижимости в Европе: на все уговоры купить квартиру в Париже и не маяться с бесконечными перелетами, отвечала, что ее дом в Минделу. В этом доме и дожила до самых последних дней.
К тому же она, попавшая в круги, какие и не снились ее соотечественникам, напрочь отказалась менять образ жизни. И зарабатывая неслыханные для Кабо-Верде деньги, не сменила образ трат. В молодости ходила в порт, пела в барах и на кораблях, на выручку покупала еду в дом, лекарства матери, одежду детям. Потом – летала куда-нибудь в Париж или Нью-Йорк, пела в крупнейших концертных залах, на выручку покупала еду практически на целый город, лекарства во все больницы страны, открывала школы для всех детей. Поменяла только масштаб – но не принцип.
***
Что нужно, чтобы вот так «выскочить» из бесконечного цикла истории, из жизненных сценариев, в которые тянет инерция многих поколений, из сюжетов, которые написаны тебе на роду? Возможно, быть большим талантом. Или быть очень простым человеком и не задумываться о порядке вещей в мире и о правилах, по которым мы обречены играть. А может, просто всегда быть собой и только собой, до самого конца?
Впрочем, мы всегда слышим то, что хотим слышать, и видим то, что готовы видеть. Может, и не было никакого прорыва за рамки миропорядка, а была только цепь совпадений, да случайная удача. В конце концов, что нам дано знать наверняка? Только факты, только вот это.
Кабовердийская певица Сезария Эвора, прозванная «Босоногой Дивой», родилась 27 августа 1941 г. в городе Минделу. Исполняла традиционную музыку островов Зеленого мыса. Начиная с 1988 г. выпустила 16 сольных альбомов. Удостоена премий «Грэмми» (2004) и «Виктуар де ля мюзик» (2000; 2004), награждена французским орденом Почетного легиона (2009). C середины 1990-х гг. полностью финансировала систему начального образования, и частично – систему среднего образования и систему здравоохранения Кабо-Верде. Умерла на родине 17 декабря 2011 г. Похоронена в Минделу.