В окна боярской горницы сине уставилось погожее весеннее утро, но никто не встает со своего места, все слушают Аввакума , даже свечи и те остались непогашенными, они, догорая, тихо потрескивают, становятся незаметными в свете восходящего солнца.
И отдали меня Пашкову Афонасью,
Суровый человек — всех мучит, всех-то бьет,
Не государевой — своею судит властью,
Как глянет — ледяной охватывает пот.
Как с чепи спустится — душа уходит в пятки,
А шпагу тронет — разлучишься с головой…
Как дикий зверь, на кровь людскую падкий,
Он, Афонасий, как он измывался надо мной!
«Ты поп или распоп?», — рычал, играя шпагой.
«Аз есмь по божьему веленью Аввакум»…
И тут-то вся она показывалась, пакость,
И тут-то сатанинский сказывался ум.
Двух немощных вдовиц отдать надумал замуж,
Аз воспрепятствовать, усовестить посмел
И, дабы не было неслыханного сраму,
Готов был воспринять насильственную смерть.
И воспринял,
перетерпел такие муки…
За веру православную перетерпел.
Он, Афонасий, ухватил меня за руки,
Весь распылился он, он весь рассвирепел.
А я-то думаю: пришла моя погибель,
Прощаюсь с Марковной, прощаюсь сам с собой
И не пойму: то ль снег, то ль белая как кипень
Пуржит черемуха над потайной тропой,
Мою последнюю стезинку заметает,
Мою останную слезинку холодит
И о невидимой рассказывает тайне,
Врачует горечь нестихающих обид.
Обидно, и не за себя — за человеков,
За что изводит человека человек?
Заглянешь в темный лес — в лесу полно орехов
И всякой ягоды — не переесть вовек,
Всего полным-полно, и тем благословенна,
Красна дарованная нам земля!
Не порешил убивец. Марковна, наверно,
Она, болезная, молилась за меня.
Страдалица…
А где она, голуба?
Я здесь, Прокопьевна.
На свет пройди, на свет.
И впал убивец в озорство, а может, в глупость,
Решил зверьми меня дремучими известь,
Услать решил в сплошные дебри, горы,
Зверья-то там — не счислить всех зверей
И птиц не счислить. Есть такие, кои
Дитяти малого доверчивей, добрей.
Есть утицы, они-то сами в руки,
В долони сами тычутся. Упас господь,
От соблазнительной упас меня порухи:
Аз неразумную не обездушил плоть,
Себя не обездушил. А соблазн-то мучил,
На воеводских-то оголодал харчах.
Скажи про курочку.
Про курочку-то лучше
Сама скажи.
Добра была.
Была в свой срок, в свой час.
В бескормицу была она, добруха эта,
Егда все снегом замело, заволокло,
Все нестихающею падерой отпето,
Егда скудеющая леденела кровь.
Тогда-то и раздобрилась она, чернява,
Яичко за яичком клала под скамью.
И всякий раз не забывала — возвещала,
Дабы светло обрадовать всю собь мою,
Настасьюшку обрадовать, ее детишек,
Детишки-то, они малы еще, глупы,
Рассядутся в кути — один другого тише, —
Свои голодные повыставят пупы.
И смех и грех… Яичко-то узрят и сразу
Слезами глупыми друг друга обольют.
Молодший-то не выжил: с гладу то ли с глазу
В земле незнаемой нашел себе приют.
Да и середненький сгиб, не утерпел,
Ослаб, сердешный, и ногами и руками.
А где он, как он, указующий твой перст?
На превеликие он указует камни.
И, указуя, он глаголет: Аввакум,
Будь яко камень,
неподатлив будь, железен.
Не уступай ни в чем ни другу, ни врагу,
Егда нечистый дух повсюду куролесит.
А вот Неронов-то Иван, он уступил.
Как уступил?
Смирился. Приобщился.
К антихристу?!
Ссылай, гони меня в Сибирь,
А я не верю, нет.
Тут что-то, брат, нечисто…
Нечисто тут, Михайлыч.
С грязью не обвык,
Со дня рождения я с нею не возился.
Прости, отец Иван. Оплакать бы, обвыть,
Ослобонить тебя из дланей лихоимца.
Аз зрю, как когти сатанинские впились
В твое умаянное, немощное тело,
Как присмирел пришибленный морозом лист
Стеной кирпичной огороженного древа.
Отговорило, отглаголило оно,
Как колокол всполошный, отгудело.
Всему свой час, свой срок.
Мудрено-мудрено
Ты, Аввакумушка, калякаешь про древо…
И не про древо… Человек великий сгиб,
Сгубили, ироды, какого человека!
Уж лучше б затворился, удалился в скит.
В скорлупку кинутого вокшами ореха…
Михайлыч, не язви. Ты видишь, кто стоит?
Очами не ослаб, гляжу и все-то вижу.
Не басурмане бритоликие твои
Под басурманскую пожаловали крышу.
Пожаловала Русь сама. Перед тобой
Стоит, страдалица, и горько слезы ронит,
А ежли что, пойдет на плаху, под топор,
Черно окарканная сборищем вороньим,
Светло оплаканная добрыми людьми…
Идем-ка, Аввакумушка, в мои покои,
Аз ухожу к распятой на кресте любви,
Безвинно пролитой, зело вопящей крови.
Вопит она, невинная, зело вопит,
И этот вопль не заглушить и не утешить,
Давясь невыплаканной горечью обид,
Никто себя не успокоит, не удержит,
Аз сам себя не удержу, не усмирю,
Кому-кому, а мне-то ведомо, какую
Сызволил государь обрадовать змею,
Сблаговолил какую осенить прокуду.
На государя не кидайся. Государь
Изволит лицезреть тебя.
Реку заране:
Не покорюсь. Не усмирюсь. Себя не дам,
Ни обротать не дам себя, ни заарканить.
Аз кукишем не оскверню свои персты,
Латинским крыжем уст своих не опоганю,
Цветущих яблонек беленые холсты
Не отдадутся дьявольскому поруганью.