Как мухи люди мрут. Они как мухи, Не шевелясь, лежат они. А я Суетствую, глаголю все про муки Греховного земного бытия. Досадствую на что-то. А на что бы, Досадствовать на что мне? Несть конца Ни царствию надутой спесью злобы, Ни умствованию мудрого глупца. И несть конца томлению души. Душа еще не отошла от тела, На подаянья жалкие гроши, Как на свои на слезы, поглядела. В останный раз сама себя в купель Своей земной печали опустила И к небу подняла двух голубей, От искушения уберегла… А солнце-то как все окровенело, Как нехотя из красного угла Выходит на хмуреющее небо. Поставлю свечечку.                     Не отошла, Видать, отудобела голубица. Да убоится всякая душа, Греховного соблазна убоится! Да выпьет чашу горечи до дна, До самой капельки последней выпьет! Воспряла, бедная?                     Одна, как есть одна. И ты один.                     Един. Как шпынь на дыбе. Сама-то здешняя?                     Издалека. Откудова господь тебя сподобил? Большая есть, есть малая река, Я речку малую брала в ладони, Я, сладкую, ее пила, Ее водицей душу освежала, А рядом будто в воздухе плыла, Березовая трепетала заросль. А чуть подале яблони. Они Зимой пуржились на пороге лета. И весь-то сад так дивно гомонил, Так лепо пел, благоухал так лепо. И ничего не нужно. И не нужно Мутить вошедшей в берега реки. Прасковьюшка, Неужто ты? Неужто Ты, Аввакум? Мои вопят грехи. Виденье дивное меня позвало, К Москве меня взяло да привело, Сплела себе неведомый, незнамый, Колючий — из шипарника — венок И, осененная венком колючим, Пробилась сквозь лесную непролазь. А лучше было бы, а может, легше, Когда б такая не случилась блазнь… Настраховалась я. Такие гласы Со всех сторон кидались на меня, Что замирали, становились глаже, Взъерошенные никли зеленя. Трава к земле встревоженной припала, А что-то колотиться начало… Тогда и уязвила я шипаром Долоныо не прикрытое чело. И не от боли плакала — от страха К всевышнему взывала. И тогда Из непроглядного лесного мрака Пресветлые восстали города. А посреди-то красная палата, Высоко поднялась она. Она Вся в серебро, вся в расписное злато, Как царская невеста, убрана. Ввели меня в палату. А в палате, А на столах-то постлано бело. Блюда стоят. А блюд-то этих хватит, На все на наше разноси село. А чьи блюда? А чья она, палата? Глаголят — Аввакумова она. Я на пол глянула. И ни одна-то Соринка на полу-то не видна. Приглядно все. И все-то так порато, Умильную я пролила слезу… Она и впрямь красна, моя палата, Куда я дену эдаку красу? Так купно опадающие листья, Куда снесу их тлеющую плоть? Всевышний не оставит без жилища, Нас всех…             Призрит и приютит господь, Своею милостью не позабудет, Воздаст за наши тяжкие труды, Мы все-то человеки, все-то люди, Юдоли горькой горькие плоды… Скажи, Прасковьюшка, а как она, Покинутая мною Палестина? Как ваша Кудьма?                     Извелась до дна, До капельки останной изгрустилась. Истосковалась. Не понять с чего Песком горючим вся-то обложилась. Пошли, о господи, и на ее чело Свою, никем не попранную милость. Прасковьюшка, я так ли говорю? Глаголет красная твоя палата… Земному кланяется ковылю Перед восставшим над землей Пилатом.