Свяла травушка, свяла на поле — Студена роса пала на поле… Все-то утицы летят на полдень, Один селезень летит на полночь. Навстречь селезню облака плывут, По земле они низко стелются, Частым дождичком льются-капают, Придорожное гасят деревце. Навстречь селезню холода идут, Нестерпимыми бьют морозами, И не дождичек — снеги падают, Плачут, белые, под полозьями. До костей продрог бедный селезень, Опустил себя в снеги белые, Притаил себя в тихой берези, Спрятал крылышки оробелые. Растопился снег, располоводился, Угомону нет, нету удержу… Серокрылая вернулась вольница, Утица окликивает утицу. Утица окликивает селезня, Только селезень не откликается… Никнет травушка, никнет шелестно Над дорогою над ухабистой. Растревожили, расковелили. Внутренности вынули.                         Гляди, Ливень надвигается.                         Не ливень — Камни заворочались в груди. Камнями заплакала земля, Валунами горько прослезилась, Паутиной пал на зеленя, Расхолстился по полю зазимок. А ведь вправду сделалось свежей. Есень расходилась по дорогам, В небо поднимает журавлей, Распускает языки сорокам. Улетают в небо жорова, Вертихвостят бесперечь сороки, Тронутая морозью трава Ловит чьи-то пасмурные вздохи. Не твои ли, Лазарь?                         Не мои, Хлюпкого не оброню я вздоха, Верю в свет врачующих молитв, В зори, восходящие с востока, Верю в кровь распятого Христа. А рябина-то как полыхает, Красные ее уста Как красно глаголют над лугами! Надо всей заречной стороной Красные уста глаголют. Опьяняет радостью земной Жарко полыхающая горечь. Что-то Марковна шумит. Пойду Сведаюсь.             Поди проведай. Бедная, весь день на холоду И без завтрака, и без обеда. Волей аль неволей волочишь, На полночь свои пожитки тянешь? От волков бегу да от волчиц… Неуемными стучу костями, Коий день без роздыху стучу. Отдохнут измученные кости, Скажут свое слово палачу. На погосте?               Нет, не на погосте. Час придет — и позовет труба, Мертвых и живых она разбудит. И — ни господина, ни раба, Равноправные воспрянут люди. Даже царь и тот уже не царь, Так себе, плюгавый мужичишка, Может, малость повидней с лица, А душой — такой же коротышка. Да и нету у царя души. «Где она, твоя душа-то?» — спросит Тот, кто правде истинной служил, Кто вот эти выпестовал рощи, Кто вот эти расстелил луга, «Где она, твоя душа-то?» — спросит. Ты овчиной волка не пугай, Поземнее говори, попроще. Прямо говори: когда конец Нашим бедам, нашим тяжким мукам? Сам бедую.               Сам-то на коне И небось идешь с набитым брюхом? Бестолочь глаголешь. И глаголь. Брюхо-то, гляди-ко, как набито. Конской не умять его ногой, Никакое не возьмет копыто. По дороге извелся?                       Одна Нас с тобой умаяла дорога, До Сибири довела она, До царева довела острога. А Сибирь-то, где, Сибирь? На твоих ногах она, Сибирь-то. Порешил кого? Кого убил? Замышлял великое убийство, Самого царя хотел убить. Как ты? На кого ты замахнулся? Может, меньше стало, может быть, Наше лето не знавало б гнуса… Комаров да мошек не терплю, От царя все комары да мошки. Плюнь на них.                   Поди-ко плюнь… Уноси свои святые мощи! Не понять — в себе аль не в себе? Будто и в себе и не в себе он. От царя все комары… Сробел, Обессилел и умом и телом. А идет куда-то, а бредет… Сам куда иду, куда бреду я? В студень нестерпимый, в лед Волочусь бедуя, голодуя. Жертвую, и не собой — тобой, Марковна, тобой пренебрегаю. Где он там? Какой он там, Тобольск? Припаду ли я к его дыханью? И не припаду, не добреду… Нет! Свои доволочу я кости, Неминучую оборочу беду В жарко полыхающие грозди. В гроздь рябины я оборочу, Кровь свою в рябине я услышу, — Не отдамся в лапы палачу, Не предамся никакому шишу! И тогда-то на всю Русь она, Кровь моя, всполошно возглаголет, Будет всякому она слышна, Жарко полыхающая горечь. До царя до самого дойдет, Самого царя она разбудит, Распешнит безмолвствующий лед, Усмирит безумствующий студень! Светлая возрадуется Русь, Возликует звонкими ручьями, Я и сам не удержусь, прольюсь, Сладкими возрадуюсь слезами!