Шлепая расшлепанными плицами, Пароход отваливал от пристани, Он давал прощальные гудки. Из охотничьей двустволки выстрелил Берег вечереющей реки. Белые затрепетали голуби, Ну и слезы… И не слезы — желуди Пали на закатную зарю. А в соломенном закатном золоте Я, мобилизованный, стою. На окованной железом палубе Я креплюсь, боюсь себя разжалобить, Слез своих мальчишеских боюсь. Даже небо, что оно сказало бы?.. Нет, не разрыдаюсь, упасусь. Удержу себя от малодушия, Музыку возвышенную слушая, Оставляю мать на берегу, И от нестерпимого удушия Ничего сказать я не могу. Удаляюсь, отхожу от берега, От ветлы скрипучей, от репейника, От красно зардевшихся рябин, От того от давнего соперника, Что мою черемуху любил. Оставляю я свою черемуху, Ядовитую я вижу помоху, Что на землю русскую легла. Что, приподнимаясь, ходит по лугу, По загривку Стенькина Бугра. Вылезает из глубокой ямины, Опечаленные студит яблони, Заводи речные мурашит, А по лесу, а по красной рамени Пагубой великой моросит. Повсеместно явленную пагубу Ветер нагоняет и на палубу, И на пароходные мостки. То ли песню слышу, то ли жалобу Тяжело вздыхающей тоски? Ах, мобилизованные мальчики, Нет, не к матери родимой — к мачехе Уплывает белый пароход… Ну а кто-то все про ночи майские, Все про очи девичьи поет.