I

В зимнюю пору, когда свалился на Снегиревку трехдневный буран, Дашка Колчина серьезно занемогла печалью. Была она существом легким, подвижным, любящим шум и веселье, а тут вдруг запечатало снегами все стежки-дорожки, перемело шоссейку, оставив Дашке узкую тропинку из дома до коровника. Даже Гошка Еремеев, последняя Дашкина присуха, не мог пробиться из соседнего села со своей кинопередвижкой. Наладился было он звонить ей по телефону в сельсовет, но ураганным ветром повалило пять телеграфных столбов, и Гошкин окающий голос сгинул в метельной круговерти. Дашка, достаточно помыкавшаяся по свету, видевшая и знавшая многое такое, о чем ее односельчане и не догадывались, закончив вечернюю дойку и в сердцах «оттянув», как говорила сама, бригадира, легко и беззаботно собралась к Гошке Еремееву. Пять верст по взбаламученной ветрами мари ее не пугали, ни на какие особые размышления не навели, разве лишь на то, что «Гошка обалдеет от сюрприза».

— Дарья, одумайся, — увещевала ее Нина Горохова, девушка самостоятельная и строгая. — Сгинешь зазря в марях-то. Вон мужики по домам попрятались, даже за сеном не поехали, а ты куда собралась?

— А-а! — отмахнулась Дашка, — ничего со мною не случится. Моментом добегу.

— Ой, Дарья, смотри, — вздохнула Нинка, — не советую.

— Иди ты... компот пить. — Дашка легко засмеялась, столкнула Нину в сугроб и, прижав согнутые руки к бокам, широко разбрасывая ноги, побежала по узкой тропинке к дому...

Деревенскую улицу Дашка прошла бойко и весело, втихомолку подсмеиваясь над мужиками, не рискнувшими выехать сегодня за сеном. И это на тракторах-то, всем скопом, ну и мужик пошел... Им лишь бы повод был, думала Дашка, месяц на печи просидят и не почешутся. Вот в магазин, за бутылкой, тут они герои. Колючей проволокой оцепи, пулеметы поставь — прорвутся и возьмут, а за сеном не могут. Пусть коровы силос жуют хоть до весны, им-то что. Ни с какой стороны эта печаль их не касается. Силос молоко гонит? Гонит. Удои большие — рубли длинные, а жирность там, потеря белков — не их забота. Так думала Дашка, разгоряченная быстрым шагом и предстоящим свиданием с Еремеевым, пока не вышла за село. Но стоило ей миновать последний дом, как тут же окружили Дашку сыпучие снега, забили глаза и рот, так что ни видеть, ни дышать она уже толком не могла. Тут бы ей и вернуться, тайно простив мужиков за осторожность, но ко всему прочему Дашка была еще и преупрямый человек.

«Ну, это мы еще посмотрим, — рассердилась Дашка, — и не такое видали. По тундре на собаках ездила — ничего, а тут пять километров не пройду? Ерунда! Лишь бы до Осиновой релки добрести, а там, считай, Гошка у меня в кармане. Вот вылупит-то свои синие...»

Осиновая релка, о которой подумала Дашка, была как раз на середине пути, и от нее, этой релки, вели две дороги: одна в Ельчанск, куда и держала Дашка путь, другая — на лесничий кордон к Петру Шалыгину.

И вот Дашка брела по переметенной сугробами шоссейке, не столько видя, сколько ощущая ногами дорогу, думала про разные разности, которые вдруг влетали ей в голову. Так, например, вспомнила она, что лет пять назад еще девятнадцатилетней девчушкой шла по этой дороге, только об летнюю пору, сочным, пахучим вечером. Легко и просторно было ей в тот вечер, и жизнь казалась праздником, который никогда не закончится, а если и закончится, то бог знает в каком будущем. Среди этих мыслей догнал ее грузовик, из кабины высунулась нагловатая мордуленция и, что-то моментально сообразив, пригласила подвезти. Мордуленцией был Витька Задорнов из городской автоколонны. Он сразу же пустился в откровенный и отчаянный треп, приобняв ее и лихо прокатив мимо Снегиревки. Потом вдруг предложил:

— Айда, красавица, со мной. Такие коленца выкинем — тапочки слетят!

— Айда! — легко согласилась она, потому что Витька Задорнов пришел к ней из праздника.

Лишь на третий день привез он ее в Снегиревку и, прощаясь, весело скаля зубы, удивленно сказал:

— Ну, Дашка, поморочишь же ты голову нашему брату. Скажи вот сейчас, все брошу и в твою Снегиревку скотником пойду. Даже машину брошу! — тяжело вздохнул ас проселочных дорог.

— Да нет, катайся, — милостливо разрешила Дашка, — а скотников у нас своих хватает.

Витька еще раз вздохнул, обнял ее на прощание и укатил, гремя ослабшей рессорной стремянкой...

Вспомнила этот давний случай Дашка легко, без грусти, лишь на минуту задумавшись о том, счастливее она была тогда или сейчас, бредшая по сыпучим снегам в Ельчанск к Гошке Еремееву. Впрочем, очень скоро Дашка забыла и лихого шофера, и вкрадчивого киномеханика, потому что вдруг провалилась в снег по самый пояс и, помыкавшись то в одну, то в другую сторону, с удивлением поняла, что сбилась с шоссейки. Однако упрямство и желание «выдать Гошке сюрприз» прибавили ей сил, и она побрела целиной, пока не вышла на санный след.

II

Часа через два, уже выбившись из сил, уже чувствуя сильное желание свалиться в мягкий сугроб и заснуть, Дашка наткнулась на какие-то прясла. Переведя дух и поборов соблазн хоть минуточку посидеть у прясел, она пошла дальше и вскоре сквозь шало несущийся навстречу воздух, густо напоенный снегом, разглядела жидкий огонек. Дашка, до этого отчаянно крепившаяся, вдруг всхлипнула, рванулась на огонек, а услышав дружный лай почуявших человека собак, уже откровенно расплакалась и так со слезами, ветром и снегом ввалилась в темные сени, опрокинула какие-то ведра и рухнула на звонкие от мороза половицы у обшитой дерматином двери...

Очнулась Дашка на деревянном топчанчике с таким чувством, словно бы ей в зубном кабинете коронки вставляют. Она открыла глаза и вскрикнула от неожиданности: с ножом в руках над нею склонился Петр Шалыгин.

— Ты это чо, ты чо? — растерянно зачокала Дашка, отодвигаясь к стене.

Петр Шалыгин смутился и громко, как говорят глухие, сказал:

— Выпей вот... Поможет.

И только теперь увидела Дашка в другой руке зеленую эмалированную кружку, которую Шалыгин протягивал ей. Сев на топчанчике и прикрыв ноги полушубком, она взяла кружку, заглянула в нее и выпила, почувствовав обжигающий жар, замотала рукой перед широко и глупо раскрытым ртом. Петр подал ковш с водой, Дашка глотнула, захлебнулась и, сильно раскашлявшись, повалилась грудью на топчан.

— Ты это что, спирт? — глухо, с возмущением спросила она, но вспомнив, что Петр Шалыгин не слышит и уже ощутив благостное тепло, которое медленно разливалось по всему ее телу, коротко хохотнула и, опрокинувшись на спину, примирительно сказала: — Вот же чума болотная, хоть бы предупредил.

Петр Шалыгин, увидев улыбающуюся Дашку, облегченно перевел дух и, подбросив дров в печку, заботливо спросил:

— Ты есть-то хочешь?

— Есть? — переспросила Дашка и тут же почувствовала неимоверный голод. — Конечно, хочу. Давай! — Она махнула Петру, показывая на стол.

— Картошки отварить? — Петр Шалыгин внимательно смотрел на нее.

— Отвари, — кивнула Дашка.

Она уже окончательно пришла в себя и теперь, пока Петр чистил картошку, начала соображать, в какую историю попала и что из этого может выйти. Первым делом она подумала о том, чтобы попросить Петра запрячь лошадь и отвезти ее в Ельчанск к Гошке Еремееву. Сюрприз-таки не шел у нее из головы. Однако от этого намерения она вскоре отказалась, потому как время было позднее, гонять лошадь для сюрприза ей показалось не совсем удобным. Вторым ее желанием было возвращение домой. Но и это желание, разомлев от выпитого спирта, жарко натопленной избушки, она решила отложить до завтра. Потом вдруг ее удивило, что Петр ни о чем не спрашивает, не допытывается о причине ее появления, и это Дашке показалось странным.

«Вот же пень глухой, — скосила Дашка глаза на Петра Шалыгина, — ноль внимания. Вроде бабы к нему каждую ночь с улицы вваливаются. Одичал, что ли, в лесу-то? Да и то, посиди здесь один-одинешенек, на собак брехать начнешь. Ишь, берлога, хоть бы картинки из журналов по стенкам налепил».

Но Дашке, что она там ни думай, понравилась избушка Петра. Порядок, чистота — не в каждом деревенском доме такое встретишь. Кровать в углу аккуратно застлана, стол хоть и под старенькой, вытершейся по углам клеенкой, тоже в порядке содержался. Печка, это она сразу заметила, недавно побелена, да не как-нибудь, а с синькой, опытной рукой: слой ровный, без полос и подтеков, без пятен на чугунной плите.

«Уж не баба ли какая к нему наведывается? — весело подумала Дашка, теперь уже с искренним любопытством присматриваясь к Петру Шалыгину. — А что, мужик он молодой, здоровый... Сколько же ему лет? — Дашка задумалась и вспомнила, что когда она пошла в восьмой класс в Ельчанск (в Снегиревке была семилетка), Петр уже поселился здесь и иногда подвозил их на своей лошади до Осиновой релки. — Лет тридцать, не меньше, — решила Дашка и стала внимательно перебирать снегиревских вдовушек, могущих заглядывать к Петру на огонек. Однако перебрав всех по порядку, она достойной кандидатуры не нашла и еще больше залюбопытствовала. — А может, из Ельчанска кто набегает? Ведь живой мужик, на улице такие не валяются. Ишь, и занавесочки на окнах, и половичок у порога. Пусть он сороке на березе говорит, что сам свою берлогу обиходил, а я такие сказочки уже слышала...»

— Давай ужинать, — перебил Дашкины мысли Петр Шалыгин, вываливая картошку из кастрюли в большую алюминиевую чашку.

— Мне бы это... прогуляться, — Дашка растерянно уставилась на Петра, не зная, как показать ему свое желание. Но он быстро догадался, достал из загнетка ее валенки и поставил у топчана.

— Как выйдешь, сразу за сарайкой, — кратко объяснил Петр. — Возьми фонарик.

И только теперь, с фонариком в руке пробираясь за сарайку, Дашка поняла, от какой беды нынче спаслась. Плотной жесткой стеной двигалась огромная масса воздуха, с силой ударяясь в постройки, свирепея от неожиданной преграды, подвывая и беснуясь, крутилась эта масса во дворе, хлестала по окнам и в двери. Дашка, пряча лицо от секущего снега, с веселым ужасом представила себя среди мари и, вздрогнув, прониклась невольной благодарностью к Петру Шалыгину.

В дом она влетела так, словно бы за ней кто гнался, и, не снимая полушубка, бросилась к жаркой плите, дрожа от холода и запоздало пережитого страха. Прислонившись спиной к дымоходу, жадно вбирая в себя тепло, она восторженно сказала Петру:

— Вот это свистопляска на улице!

Петр, листавший за столом отрывной календарь, вопросительно посмотрел на нее.

— Б-р-р! — Дашка сжала кулачки и потрясла ими у себя перед грудью.

— Метет, — спокойно подтвердил Петр Шалыгин, — об эту пору завсегда так. — Он нашел нужный листок и, что-то прочитав там, обронил Дашке: — Картошка стынет.

Она села к столу. К картошке Петр выставил соленые грузди и большой кусок вяленой кеты. Не забыл он о луке и даже газету вместо салфетки положил перед Дашкой.

«Ишь ты, — опять удивилась Дашка, — как в высшем обществе принимает. Сюда бы еще суфле-муфле да двести коньяка. Вот тебе и Петря Шалыгин, глухарь лесной».

— А ты? — Дашка показала Петру на стол.

— Я уже поужинал, — отказался Петр.

— Ага, — усмехнулась Дашка, — мы на ночь глядя не кушаем.

Бесшабашное веселье и лихость вновь накатили на нее. В такие минуты Дашка Колчина становилась или очень опасным, или совершенно необходимым в компании человеком, смотря какое настроение у нее было. Именно в такие минуты она бывала особенно обольстительна, знала это и умело пользовалась.

— А что, Петра, выпить больше нет? — Дашка постучала вилкой по пустой кружке и выразительно посмотрела на Шалыгина.

Петр удивленно нахмурился, потом полез в настенный шкафчик и достал бутылку перцовой. Поставив бутылку перед Дашкой, он было вновь принялся листать свой численник, но она громко постучала кулаком по столу, и когда он поднял голову, потребовала вторую кружку.

— Не пью, — коротко и, как показалось Дашке, с раздражением ответил Петр.

— Ну и черт с тобой! — вдруг разозлилась и Дашка, — на ночь они не кушают, водки не пьют, женщин не принимают...

Она насмешливо и язвительно посмотрела на Петра Шалыгина, подцепила вилкой полненький груздь и выпила.

III

Дашка долго ворочалась на топчанчике, уютнее устраиваясь под овчинным полушубком, крутя так и эдак жестковатую подушку. На предложение Петра занять койку она демонстративно отказалась, не простив ему одиночества за вечерним столом.

«Пень лесной, колпак глухой, — сердито думала Дашка, сунув сложенные вместе ладони под горячую щеку. Другой бы тут бесом закрутился, на печку задом от счастья сел, а ему хоть бы хны. Деревяшка какая-то бесчувственная... Ишь, завалился себе и спит, как барсук в норе. — Она прислушалась, но лишь ветер подвывал в трубе да противно скрипела ставенка, а Петра не было слышно. — Помер, что ль? Или притворяется? Эх, дура, надо было сразу же ехать в Ельчанск. Три-то версты да на лошади... Уж Гошка бы встретил, не обидел, отдельно спать не положил. — Дашка тихо засмеялась, представив, как лежат они с Гошкой отдельно. — Этот на одной ноге зайца обгонит, даром что ласковенький да робкий на первый взгляд».

А за стенами избушки бог знает что творилось, свистопляска какая-то, и Дашке одиноко и тоскливо лежалось на твердом топчанчике. Полушубок все куда-то уползал, подушка норовила на пол свалиться, а тут еще и пить захотелось, спасу нет.

Дашка поднялась с топчанчика, осторожно пошла в угол, где стоял бачок с водой, напилась и замерла среди комнаты, сладко, со стоном потянувшись, раскрылив над головою круглые белые руки.

— А вот мы сейчас посмотрим, — шало пробормотала она и глухо засмеялась, глядя в тот угол, где бесшумно, словно его там и не было, лежал Петр Шалыгин, — посмотрим, как ты завертишься, голубок ситцевый. Знаем мы вас, тихих да смирных. Все одного хочете, все из-за одного живете...

Так, подбадривая себя собственным голосом, она шагнула к постели Петра, криво усмехнулась в темноте и решительно ухнулась в постель.

— Вот так, Петра, роста два метра, — насмешливо сказала ему, уверенно натягивая на себя одеяло, — сейчас будем смотреть, как ты затанцуешь.

Но Петр Шалыгин против всякого ее ожидания молча подвинулся к стене и отвернулся. Странным это показалось Дашке, странным и непонятным: от живой-то бабы мужик морду воротит? Да что она, с изъяном каким? Или у него глаза повылазили? «А вдруг, — Дашка похолодела от догадки, — не может быть. Такой здоровый мужчина, в тридцать-то лет! Ну, в детстве корью переболел, осложнение на уши пошло, так что с того? Ведь на уши!»

Дашка, покорно и выжидающе лежавшая на спине, крутнулась на бок и вопросительно уставилась на смутно белеющие в темноте лопатки Петра Шалыгина. Теперь, наконец-то успокоившись, она услышала его тревожное, прерывистое дыхание и вдруг прониклась доброй бабьей жалостью к нему. «Один-то одинешенек он здесь, — думала Дашка, — и постирай себе сам, и поесть приготовь, и в избушке приберись. Легко ли? А она-то, дура толстогубая, ничего, кроме мужика, в нем не увидела. Господи, ума ни на копейку... Это сколько же лет он так мыкается? Раз в неделю покажется в селе, продуктами запасется и нет его, и никто не вспомнит о нем, пока снова не приедет. Много ли она думала о Петре Шалыгине до этой ночи? Да совсем не думала... До него ли, если кругом...»

Дашка, окончательно растревожив себя мыслями, неожиданно всхлипнула и, протянув плавную руку, легонько тронула волосы Петра. Ознобно вздрогнула от этого прикосновения и вдруг ткнулась лицом в его теплую спину, скользнув рукой под тяжелую голову и прикрыв глаза бессильными веками.

— Петра, голубчик, — севшим голосом прошептала Дашка.

Но холодно и бесчувственно лежал возле нее Петр Шалыгин, так холодно, что она невольно отстранилась, потом медленно поднялась и села в постели, обняв колени руками и положив на них голову. «Что же это, — вспугнуто думала Дашка, — что я вытворяю? Или перепила сегодня? Да где уж там, воробью голову не вскружишь от моей выпивки-то».

Нет, все-таки странен и непонятен был для нее Петр Шалыгин, так странен, что она потянулась и достала спички со стола. Дрожащими пальцами долго выбирала спичку из коробка, потом чиркнула. Петр, не ожидавший вспышки, вздрогнул и оглянулся. И Дашка, внутренне ахнув, выронив коробок, побежала на свой топчанчик, накрылась полушубком с головой и разревелась. Никогда, ни в одних глазах не видела она столько презрения к себе, сколько увидела за одну секунду в широко и больно распахнутых глазах Петра Шалыгина...

Немного успокоившись, Дашка с обидой думала: «Вот дурья башка, с ним и пошутить уже нельзя. Ишь, вызверился, словно я его съесть собиралась. Да он что подумал-то обо мне? Пусть бы попробовал, сунулся, я бы ему такого пощечинского закатила, ввек бы не отдышался. Тоже мне, рыцарь из берлоги».

Так думала Дашка и уже искренне верила в то, что сокрушила бы и смяла все в этой избушке, посмей только Петр к ней пальцем прикоснуться. С этими мыслями уже под самое утро сладко и безмятежно заснула. А пурга продолжала бушевать. Сумрачно и тяжело шумела тайга, валились сухие деревья, тонко и жалобно гудели телеграфные провода, словно перетянутые струны громадной скрипки, по которой все ударял и ударял неистовый ветер.

IV

— Тебя домой, что ли, или в Ельчанск отвезти? — хмуро спросил утром Петр, не глядя на Дашку.

— В Ельчанск? Почему в Ельчанск? — удивилась Дашка, еще лежавшая на своем топчанчике и не совсем отошедшая ото сна.

«А ведь знает, паразит, все знает, — спохватилась Дашка, — глухой-глухой, а вострый. С какой такой стати про Ельчанск вспомнил? Значит, про Гошку знает. У нас ведь как: слепому — расскажут, глухому — покажут. Не-ет, не скроешься. Видал ты его — глаза воротит, словно всю ночь на дохлую кошку смотрел… В Ельчанск. Сам поезжай туда, в Ельчанск-то!»

Хорохорилась Дашка, псих на себя нагоняла, но псих не шел, не хотел приходить к ней.

Дашка начала объяснять жестами, что никуда пока не собирается, что устала, не выспалась и вообще… Петр тяжело и внимательно следил за неумелым разговором ее рук и невольно в глубоком вырезе рубахи увидел истоки Дашкиной груди. Он смутился и поспешно отвел взгляд. Дашка, заметив его смущение, глянула на вырез, покраснела и торопливо подтянула полушубок к самому подбородку.

«Вот еще, ухарь поднебесный, — растерянно подумала Дашка, — надо было ему и туда заглянуть».

— Тогда я кормушки проверять поехал, — поворачиваясь, сообщил Петр и крепко прихлопнул дверь.

«Кормушки, — недоверчиво подумала Дашка — в этакую-то свистопляску. Так я тебе и поверила, черт непутевый. Никак от меня наладился сбежать» .

Торопливо спрыгнув с топчанчика, Дашка приникла к окну и в самом деле увидела розвальни, плотно набитые хорошо скошенным, почти по-летнему зеленым сеном. Она терпеливо выждала, пока Петр подтягивал чересседельник и взнуздывал саврасую кобылу, потом медленно по сугробам поехал со двора, и вновь нырнула под полушубок.

«Чудной, — удивленно думала Дашка, угревшись на топчанчике, — добрый хозяин в такую-то пору собаку со двора выгнать засовестится, а этот зверей кормить поехал. Добро бы кто гнал, а то сам, по своей воле и охоте. Как будто кто проверить может, кормил он их или нет. Ну и Петра, ну и чудило таежное. Одно слово — лешак берложный. Долго ли в тайге по такому бурану заплутать. И ведь никто не выручит — дураков нет. Да и вообще, что это за жизнь, в одиночку-то. На крыльце запнулся, хлоп о землю головой, а помочь некому. Часок без памяти полежишь и околеешь от мороза. Не-ет, чудной Петра, чудной. — И тут Дашка вспомнила минувшую ночь, свой поход в гости к Петру и, неожиданно крепко засовестившись, также неожиданно рассвирепела на Петра. — Ну и поделом тебе, колоде бесчувственной, — крутнулась Дашка на топчанчике, — уплутаешь, так и надо. Это ведь только подумать, ее, Дашку Колчину, опозорил до конца дней. Где еще одного такого сыщешь? Нет, правду говорят: бог шельму метит. А уж этот шельма, всем шельмам шельма».

Так думала Дашка, постепенно затихая мыслями и сознанием, где-то, глубоко в себе, ощущая непонятную радость и покой, словно бы ожидала ее впереди долгая и счастливая жизнь. Вот сейчас, в эти минуты, вышла она к истоку этой чудесной жизни и теперь — шагай себе на здоровье...

Проснулась Дашка поздно, перед самым обедом, но и еще понежилась под полушубком, чему-то неясно улыбаясь сонными губами. «В баньку бы теперь, — лениво подумалось Дашке,— под веник». Она представила крохотную баньку, себя, голую, на горячем полке и чье-то ухмыляющееся лицо в маленьком оконце, пристальными и веселыми глазами разглядывающее ее. Дашка испуганно ойкнула и засмеялась. «Ишь, блажь какая в голову лезет, — насмешливо подумала она. — Так и свихнуться недолго».

Встав с топчанчика, Дашка тут же почувствовала, что избушка Петра Шалыгина основательно выстыла. И опять она подумала о том, каково ему, Петру-то Шалыгину, с мороза да в настывшую избенку. Этак зима в год покажется. И Дашка, скорая на руку, засучила рукава. Минут через двадцать в печке уже трещали березовые поленья, на плите парило ведро с водой, а сама Дашка, растрепанная, азартно сверкающая глазами, протирала все полочки и полки, безжалостно швыряя в угол стреляные гильзы, кусочки высохшей осиновой коры, какие-то сучки и корешки. Потом она мыла пол, драила посуду, выбивала половички, вкладывая во все это дело столько энергии и воодушевления, словно бы расправлялась со своим личным врагом. «Ни мороз нам не страшен, ни жара,— бодро напевала Дашка, и в мусорное ведро летела очередная «шалыгинская безделушка». — Удивляются даже доктора». И Дашка, в чем была, неслась на улицу за дровами.

В три часа, когда на улице заметно посерело, Дашка затопила баню. И с этой минуты, не на шутку встревожась, стала поджидать Петра. Подбрасывая дрова в каменку, заправляя лампу керосином, который она искала добрых двадцать минут, но все-таки нашла, Дашка то и дело выглядывала на улицу, сердито хмурилась и вновь занимала себя делом. Наконец, когда она уже и ждать отчаялась, налетели на нее из пурги две здоровенные лайки, жарко запаренные бегом по топким снегам, приветливо помахали выгнутыми в кольца хвостами и снова скрылись в пурге. Тут Дашка успокоилась, построжела и пошла к воротам встречать Петра Шалыгина.

Не обращая внимания на то, нравится это Петру или нет, она помогла распрячь лошадь, закуржавевшую от инея, пучком сена протерла круп, заботливо, между пальцев стаяла сосульки на ресницах и нижней губе и отвела в стойло. Пока Петр задавал лошади корм, она прибрала сбрую и потом обиженно смотрела, как он перекладывает ее по-своему: хомут на один колышек повесил, седелку— на другой, дугу в угол поставил, а вожжи в избушку отнес.

«Мамочки родные,— усмехнулась Дашка, — бить, что ли, собирается?» Но в общем-то она была согласна с тем, что Петр сделал все по-своему.

Пока Дашка бегала в баню, выгребала угарные угли, Петр сел пить чай. Он никак не отреагировал на перемены в своей избушке и на мучительно-вопросительный взгляд Дашки не ответил.

«Вот же змей подколодный», — ахнула про себя Дашка, но вида тоже не подала, успокоив себя тем, что вконец одичал мужик.

Подождав, пока Петр напьется чаю, Дашка решительно скомандовала:

— Хватит чаи распивать-то. Давай налаживайся в баню.

— Ты это чего? — не понял Петр, удивленно следя за Дашкой, убиравшей со стола кружку и сахар.

— В баню, говорю, давай! — Дашка похлестала себя воображаемым веником.

И тут она Петра все-таки одолела. Изумленно вытаращив глаза на Дашку, он недоверчиво, словно ожидая подвоха, спросил:

— Это в какую баню?

Дашка возликовала и понесла:

— В какую, какую, — задвигала она кастрюли на плите,— в такую. Что у тебя их — косой десяток? А может быть, финская есть? Совсем тут в буржуя превратился, салфетки из газеты рвет. Собирайся, пока жар не выстыл.

Петр ничего не понял из сказанного, однако живо засобирался, наконец-то до конца уяснив, что с Дашкой шутки плохи. И уже переступая порог со свертком под мышкой, негромко обронил:

— Собак бы покормить надо.

— А то я без тебя не знаю, — взвилась Дашка, — за печкой выросла, на таракана молилась...

Давно уже захлопнулась дверь за Петром Шалыгиным, а Дашка все бушевала, нет-нет да и роняя с губ довольную улыбку.

V

Дашка парилась истово, позже, окатившись холодной водой, вольно лежала на полке, исходя ленивой истомой. За оконцем монотонно подвывал ветер, швыряя в стекло сухой, сыпучий снег, и от того, что на улице было холодно, жутко, Дашке особенно хорошо и покойно лежалось на горячих досках.

«Ну вот скажи кто мне, — думала Дашка, — что я у Петра Шалыгина в бане на полке буду вылеживаться — в глаза бы наплевала. Вот вчера еще возьми и скажи. А оно видишь как получилось, лежу и — ничего. Вроде бы так и надо. Чудная жизнь-то. Такие выкрутасы заворачивает. Вот и Гошка... — Дашка споткнулась, неожиданно вспомнив киномеханика. Тонкие брови ее дрогнули и медленно сошлись к переносице. — А что Гошка? Этот своего не упустит. Так он ее там и дожидается. Давно, наверное, у Любовь Алексеевны сидит и английский язык изучает. Сидам пли-ис, — тонко протянула Дашка и в сердцах чертыхнулась. — Знаем мы ваши уроки, не маленькие. Сами такие же проходили. Только вы ведь,— перешла к обобщениям Дашка, — все по-интеллигентному, с условиями разными и причитаниями, вот от вас мужиков и воротит. Сначала вам генералов подавай, потом на инженеров соглашаетесь, а спать с киномехаником ложитесь. И ничего — дюжите и киномехаников. А куда вам деваться, если на три деревни один лейтенант и тот милиционер женатый. Вот и тешьтесь, черт с вами, авось дети не в вас пойдут».

Дашка живо вскочила с полка и принялась ожесточенно растирать себя вехоткой.

— С легким паром, — встретил ее Петр Шалыгин и заботливо притворил двери за нею.

— Спасибо, — буркнула Дашка и бессильно свалилась на топчан.

Петр прошелся от печки к столу и не очень уверенно спросил:

— Будем ужинать?

Размотав мокрое полотенце с головы, Дашка аккуратно расчесала отросшие до плеч волосы, глянула в зеркало и присела к столу. Петр, как само собою разумеющееся, поставил перед нею кружку и вчерашнюю бутылку перцовки.

— А это еще зачем? — напряженно спросила Дашка, указывая на бутылку.

— После бани-то... — неожиданно смутился Петр.

Дашка долго и внимательно смотрела на него. Не мигала. Петр бутылку убрал.

Спать легли сразу же после ужина. Дашка, как только прислонилась щекой к подушке, быстро и легко уснула.

VI

Минула неделя, и все в Дашкиной жизни пошло своим обычным чередом. Метель, отбушевав положенное, угомонилась, и легла на необъятную землю великая благодать: всюду, куда ни глянь, белые снега, изредка прошитые свежим санным следом да тонкими стежками собачьих сбежек. Деревья, притомленные ураганным ветром и напоследок щедро осыпанные крупными снежными хлопьями, затаились в ожидании оттепели, роняя с тяжелых ветвей обожженные морозом иглы. Сугробы, наметенные под самые крыши снегиревских домов, постепенно оседали, а к концу недели, под воскресенье, из Ельчанска пробился первый бульдозер. Мальчишка, управлявший тяжелой машиной, притормозил у сельсовета, выпрыгнул из кабины и гордо сообщил:

— Капут вашей блокаде!

Его увела бабка Завьялова и долго кормила горячими щами.

— Ну вот, — Нина сказала Дашке, — теперь и твой нагрянет.

— Те-пе-рь, — передразнила Дашка, — теперь всяк пьян и Емельян не забоятся, а чего бы раньше, по пурге?

— Тебе не угодишь, — отмахнулась Нина, — все не так да все не эдак.

А в воскресенье перед обедом и в самом деле нагрянул Гошка Еремеев, лихо прокатив по селу на пароконных санях. Вскоре на дверях клуба появилась афиша, а на крыльце — сам Гошка Еремеев. Приплясывая в тонких ботинках по хрустящим половицам, он зорко всматривался в деревенские дали, пряча красные уши в высоком воротнике дубленки. Мальчишки, крутившиеся возле него, почтительно смотрели на кинщика, готовые по его первому сигналу лететь сломя голову хоть на край света. Но Гошка мальчишек не замечал. Зато Дашку Колчину он увидел чуть ли не за версту, приосанился и закурил дорогую сигарету. Когда Дашка поравнялась с клубом, он, не выпуская сигарету изо рта, весело крикнул:

— Наше вам — с кисточкой!

— А-а, — притворно удивилась Дашка, — райская птичка без перышек. Давно прибыли?

— Сквозь снега и метели, — начал было Гошка, но Дашка перебила его:

— Мы у Любочки сидели.

Гошка, заметно смутившись, выплюнул сигарету и, переходя на серьезный тон, примирительно сказал:

— Дарья Ивановна, позвольте на два слова.

— Запел, запел, божья пичуга, — засмеялась Дашка, взбегая на крыльцо. — Ишь, как на уроках английского ухайдакался — нос да уши только и остались. Ну, чего тебе?

— Даш, соскучился, — немного в нос заговорил Гошка,— так соскучился...

— А чего раньше-то не приезжал, скучальщик?

— Так метель же была. Да-аша...

— Метель, — усмехнулась Дашка. — А ну как она бы два месяца кряду гуляла, и ты бы в Ельчанске сидел?

— Два месяца метель не бывает, — серьезно объяснил Гошка.

— Много ты понимаешь, в метелях-то, — отрезала Дашка.— Ишь, вырядился, как петух на сеновале.

Гошка невольно засмеялся и обнял Дашку.

— Ты опять надсмехаться? — Гошка попытался поцеловать Дашку, и в это время через его плечо она увидела вывернувшуюся из-за магазина саврасую лошадь. Дашка вздрогнула, на какой-то миг растерялась, потом сильно оттолкнула Гошку и, чуть ли не растянувшись на ступенях, бросилась к дороге. Она бежала к дороге и видела, что лошадь набирает ход и что она может не успеть, тогда Дашка, кинувшись наперерез, громко закричала:

— Петра-а!

Но Петр Шалыгин, словно услышав этот ее крик, хлестнул лошадь кнутом, отворачиваясь от бегущей Дашки.

— Петра-а-а! — отчаянно завопила Дашка и, в самый последний момент успев зацепиться за сани, тяжело рухнула на них, волочась ногами по снегу. Один валенок слетел с ноги, но она этого не заметила, подтянулась и очутилась в санях, на мягком пахучем сене. Дашка счастливо засмеялась.

— Ах ты, Петра,— бормотала Дашка, зарываясь лицом в сено, — пенек лесной, мужик чудной. Удрать хотел от меня?! Чудной, как есть чудной.

А Гошка Еремеев, от неожиданности приоткрыв рот, с удивлением смотрел то на чернеющий в снегу валенок, то на быстро удаляющиеся сани.