Вторая часть «Записок из подполья» состоит из трех эпизодов – эпизода в биллиардной, эпизода обеда с бывшими однокашниками и эпизода встречи с проституткой Лизой. В этих эпизодах в нарастающей последовательности повторяется и повторяется мотив столкновения низкой реальности жизни со сферой Высокого и Прекрасного. Герой умеет существовать в сфере Высокого и Прекрасного, которая, увы, при столкновении с реальностью жизни проявляет себя полностью оторванной от низкой реальности и потому теряет серьезность, становится «Высоким и Прекрасным» в кавычках. Во всех трех сценах герой хочет реализоваться в жизни на основе Высокого и Прекрасного, которые близки его душе, он хочет победить низкую реальность при помощи Высокого и Прекрасного, но, коли низкая реальность ничего не знает о Высоком и Прекрасном, то Высокое и Прекрасное становятся всего только «Высоким и Прекрасным» – чего будет стоить тогда его победа, даже если она ему удастся?

Вот дилемма будущего подпольного человека, вот, как когда-то говорилось, «дурная реальность» и, как говорится теперь, абсурдность его ситуации, которая разрешится только тогда, когда он откажется от реальной жизненной борьбы, примирится с тем, что он не приспособлен к жизни в мире людей и уйдет в подполье писать свои записки.

Для ясности выстрою пары, как они существуют в сознании подпольного человека и, следовательно, в идейной структуре «Записок»:

1. Высокое и Прекрасное адекватно добру и злу (то есть оно осуществляется в системе ценностей добро-зло, справедливость-несправедливость, честность-бесчестие и т. д. и т. п.)

2. Реальность низкой жизни адекватна чему угодно, только не Высокому и Прекрасному. Но низкая жизнь тем выигрывает в поединке с Высоким и Прекрасным, что она реальна и в ее реальности таится какая-то непонятная истина. Истина как будто должна содержаться в системе ценностей добро-зло (истина должна содержаться в Христе), а между тем, выходит даже как будто наоборот – и это герою невыносимо.

Герой знает, что со всем своим Высоким и Прекрасным, а также всем своим умом он по отношению к реальной жизни не нормален – нелеп, смешон, гротескен, что у него «куриное сердце», что он уязвим, нервен и потому поневоле зол, точней, истеричен, а главное, что он слишком самоаналитичен и самокритичен, между тем как люди реальности жизни каким-то образом в своей нормальности цельны и беззаботны в незнании самих себя, легки, смешливы, дерзки, даже порой добры, даже если глупы, неразвиты и «развратны».

И это невыносимо. Поэтому герой, несмотря на то, что он знает, как он нелеп, смешон, гротескен, выходит на борьбу с низкой реальностью жизни – тут-то и возникает соблазн сравнить его с Дон Кихотом, несмотря на то что своими самоописаниями он делает все возможное, чтобы уничтожить в нас такой соблазн. А между тем такое сравнение вполне корректно – ив одном и в другом случае идет речь о некоем рыцаре (даже если комическом «рыцаре») Высокого и Прекрасного, который вступает в гротескный поединок с низкой реальностью жизни, от которой его идеалы так оторваны.

Разумеется, герой Достоевского не Дон Кихот. Испанский Дон был безумен, а герой Достоевского умен, даже на свою беду слишком умен. Но главное не это, а то, что Дон Кихот не сомневался в Прекрасном и Высоком и ничего не знал о низкой реальности, а молодой человек знает о низкой реальности, и потому его Высокое и Прекрасное превращается в «Высокое и Прекрасное». Иными словами, его позиция в неисчислимое количество раз сложней и безысходней, чем позиция героя Сервантеса. И все-таки, зная, как он комичен, нелеп, гротескен, насколько его позиция безысходна, он выходит на битву за Высокое и Прекрасное против низости жизни.

Более того, поскольку Дон Кихот безумен, у него полностью отсутствует самоосознание, и поскольку у него отсутствует самоосознание, его действиям ничего не стоит быть бескорыстными и благородными. Между тем герой Достоевского знает себя, а коли знает, то знает и то, что ищет одержать победу Высокого и Прекрасного над низкой реальностью, небескорыстно включив себя в эту победу, что заведомо обесценивает ее ценность. Вот почему он ни над чем так беспощадно не издевается в себе, как над своей эгоистичностью. У людей низкой жизни эгоистичность – это естественная часть их натуры, они над ней не задумываются, но совсем другое дело с героем повести. И все-таки, даже зная все это, он все равно выходит на борьбу за принципы Высокого и Прекрасного!

* * *

Дома я, во-первых, всего больше читал. Хотелось заглушить внешними ощущениями все беспрерывно внутри меня накипавшее. А из внешних ощущений было для меня в возможности только одно чтение.

Так начинается эпизод в «По поводу мокрого снега». Через несколько абзацев герой, издеваясь над собой, расскажет нам, как забивается в угол и мечтает месяцами кряду, по-детски мечтает – тут и знаменитое озеро Комо, тут и Папа римский, тут и сам молодой человек, который идет босой в Рим, тут и миллионы людей, следящие за ним, затаив дыхание, – но все, что скажет нам этот человек, будет самоиздевающаяся аллюзия на уже прочитанную литературу Высокого и Прекрасного, а в приведенных начальных фразах заключено другое: тут чтение есть нечто посредственное, то есть вторичное, призванное не возбудить фантазии, но, наоборот, заглушить что-то накипавшее в человеке до всего – в том числе и до чтения, до фантазий. Тут мы имеем дело с психикой, которая одержима каким-то внутренним беспокойством, и это беспокойство служит катализатором действий героя в эпизодах, когда герой против здравого смысла, против собственных доводов и рассуждений выходит на бой с людьми низкой реальности жизни. Что-то побуждает его выступать на этот бой, и это что-то не имеет отнощения к Высокому и Прекрасному, вычитанному из книг, потому что оно сидело в нем еще до чтения книг. Герой Достоевского достаточно ясно представляет себе заранее, что произойдет с ним, если он сделает то-то и то-то – и все-таки он бросается делать эти самые то-то и то-то, не ожидая от своих действий ничего хорошего.

Какая-то сила подвигает его к этому – сила, не имеющая ничего общего с разумом, логикой, здравым смыслом, какая-то идея-фикс.

Эта идея-фикс имеет много общего с идеей-фикс Дон Кихота. Обоих этих персонажей объединяет некий этический и моральный идеал (идеал Высокого и Прекрасного). Но Дон Кихот беззаботен в своей оторванности от действительности, подпольный же человек знает иронию своего положения между идеальным и реальным.

Раз, проходя ночью мимо одного трактиришка, я увидел в освещенное окно, как господа киями подрались у биллиарда и как одного из них в окно спустили. В другое время мне бы очень мерзко стало; но тогда такая вдруг минута нашла, что я этому спущенному господину позавидовал, и до того позавидовал, что даже в трактир вошел, в биллиардную: «Авось, дескать, и я подерусь, и меня тоже из окна спустят».

Герой совершает одну из своих ночных украдочных прогулок, вокруг темно, он в своей прогулке одинок, и вдруг будто вспыхивает перед ним яркий экран телевизора, и в телевизоре он видит, как два господина дерутся киями. И его замечание «в другое время мне бы очень мерзко стало» любопытно: нормальный человек нормальной жизни скорей всего посмотрел бы на эту драку с невольным любопытством. Кто же не любит смотреть на драки, если они совершаются не слишком близко и не грозят тебе опасностью? Но герой Достоевского реагирует иначе. Разве в литературе Высокого и Прекрасного возможны такие драки? Там рыцари бьются на турнирах, там мушкетеры фехтуют на дуэлях, там Дон Кихот сражается с мельницами. Там существует честь, там существует код чести, там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит! Там, там, но не здесь, не здесь (не в России то есть)!

И тем не менее

…такая вдруг минута нашла, что я этому спущенному господину позавидовал, и до того позавидовал, что даже в трактир вошел, в биллиардную: «Авось, дескать, и я подерусь, и меня тоже из окна спустят».

Молодой человек готов совершить свой первый подвиг. Он готов любой ценой войти в общение с обществом людей, на которых он так нелепо не похож, а коль скоро, контакт с людьми рано или поздно закончится катастрофой, то уж пусть лучше тогда из окна выбрасывают: это хотя бы что-то докажет. Его мазохизм, как ни крути, рождается от несовпадения его идеалистических фантазий с реальностью жизни – несовпадение, на которое он так остро реагирует.

Но ничем обошлось. Оказалось, что я и в окно-то прыгнуть не способен, и я ушел не подравшись. Осадил меня там с первого же шагу один офицер. Я стоял у биллиарда и по неведению заслонял дорогу, а тому надо было пройти; он взял меня за плечи и молча, – не предуведомив и не объяснившись, – переставил меня с того места, где я стоял, на другое, а сам прошел как будто и не заметив. Я бы даже побои простил, но никак не мог простить того, что он меня переставил и так окончательно не заметил. Черт знает, что бы дал я тогда за настоящую, более правильную ссору, более приличную, более, так сказать, литературную !.. Струсил я тут не из трусости, а из безграничнейшего тщеславия. Я испугался не десяти вершков росту и не того, что меня больно прибьют и в окно спустят; физической храбрости, право, хватило бы, но нравственной храбрости недостало. Я испугался того, что меня все присутствующие, начиная от нахала маркера до последнего протухлого и угреватого чиновнишки, тут же увивавшегося, с воротником из сала, – не поймут и осмеют, когда я буду протестовать и заговорю с ними языком литературным. Потому что о пункте чести, то есть не о чести, а о пункте чести (point cThonour), у нас до сих пор иначе ведь и разговаривать нельзя, как языком литературным. На обыкновенном языке о «пункте чести» не упоминается.

Тут разговор об отсутствии пункта чести в жизни общества, в котором существует молодой герой, проливает на все иной свет и констатирует поразительную вещь: по мнению подпольного человека сфера высокого и прекрасного отделена от сферы реальной жизни не во всем честном цивилизованном (европейском) мире, но только в России!

«У нас все начиналось с разврата» – запишет Достоевский в Записных тетрадях гораздо-гораздо позже написания «Записок» и продолжит о том, что пункт чести у нас вбивался палками. Разврат – это все то, что противостоит «пункту чести» и сфере Высокого и Прекрасного. Герою повести для того, чтобы окунуться в разврат, вовсе не нужно посещать бордели, ему достаточно выйти на ночную улицу и увидеть в окне трактира, как господа бьют друг друга киями!

Так заканчивается эпизод первого столкновения героя с жизненной реальностью. В этом эпизоде он поступает еще достаточно благоразумно, переводя столкновение сферы Высокого и Прекрасного со сферой реальной жизни по преимуществу в область фантазий. Он полтора года собирается с мужеством, чтобы затеять ссору с офицером, покупает для такого события новый воротник на шубу и проч.

и проч. (история ко всему пародирует «Шинель» Гоголя), но после всего ограничивается только мимоходным столкновением с офицером на Невском. А затем благоразумно оставляет неотправленным такое прекрасное, тонкое и умное письмо к офицеру, в котором предлагает свой вариант райской гармонии между Высоким и Прекрасным (им самим как представителем этой сферы существования) и офицером (как представителем реальной жизни)…