"Я занята, я занята" — отвечала она и сыну, предложившему ей проветриться и съездить с ним на съемки в Тарусу; и родителям, предлагавшим поехать на дачу покидать снег под деревья, и неожиданно объявившемуся приятелю детства биологу Сергею Спиину. Насколько она его помнила — он всегда куда-то уезжал навсегда. Сначала это был, кажется, Таймырский заповедник, где он должен был посвятить всю свою жизнь, и никак не меньше, разведению овцебыков. Уж очень они были тогда нужны сельскому хозяйству севера Советского Союза. Это был глобальный проект! Способный сразу осчастливить жителей севера, не имеющих возможности пасти овец. Но позже появился ещё более глобальный проект по развороту северных рек Печорского бассейна, он должен был осчастливить не только жителей севера, но ещё и степи!..

Виктория не поверила этому заявлению. Они много и подолгу спорили, не жалея ни времени, не сил. Но когда дело дошло до того, что это возможное безумие стали обсуждать на страницах печати, словно под шумок, какой-то завод слил какую-то химическую дрянь в Рыбинское водохранилище, и вся его рыба, как по команде, повернулась кверху пузом. Отчего Спиин, всегда чувствуя в себе энтузиазм комсомольцев ещё двадцатых годов, тут же стал не просто биологом, но ихтиологом, впрочем, он всегда любил рыб и даже родился под созвездием Рыбы, и наконец-таки, после долгих очередных проводов, отчалил, вроде бы навсегда, на это новое "Мертвое море". Потом он появлялся в её жизни раз в пять лет то, уезжая навсегда на обезображенное гельминтами озеро при какой-то АЭС, то после того, как какой-то ламповый завод спустил в Волгу ртуть — под Астрахань, выяснять сработал ли плацентарный барьер и не передались ли зачатки отравления знаменитой русской икре. В общем, он был вроде бы всегда при деле, но только не тогда, когда приезжал в Москву. В Москве же он шлялся по приятелям и пропагандировал всем кому не попадя свою очередную идею спасения мира от очередной экологической катастрофы. Мог в течение года, а то и двух, если его очередной отъезд "на всю оставшуюся жизнь" затягивался, говорить ежедневно, что уезжает — намедни, и жить в состоянии постоянных проводов. Викторию даже не тронул тот сентиментальный момент, что они не виделись черти сколько, что и он и она можно сказать только что вернулись из своих странствий. Она испугалась нагрузки новой Спиинской галиматьей.

— А помнишь… Я ещё помню — вздыхал Спиин в телефонную трубку, — как вошла ко мне резкая как нате. Тебя вызвал Бен, чтобы ты подвезла рюкзак, нам не хватало рюкзака, я отправлялся в экспедицию, и вдруг ты пришла и сказала, чтобы я взял в экспедицию и тебя. Я, помню, оробел совершенно такая девчонка! Помнишь, как я спросил, а есть ли у тебя паспорт и ты тут же достала паспорт из заднего кармана джинсов и положила передо мною на стол. Тебе было всего лишь семнадцать! И я понял тогда — это на всю жизнь.

— Что на всю жизнь? — усмехнулась Виктория.

— Ну… наша дружба.

— Дружба?! — воскликнула она и пробормотала в сторону китайскую поговорку: "Умыв руки, не приноси жертв". Ностальгия — чем не жертва прошлому?..

Нет — думала Виктория — слишком грустно и скучно переживать былое, когда тебе неясно твое будущее. Даже если ты вспоминаешь счастливые моменты — оно не забавляет тебя — укачивают так, словно морская болезнь лишая воли и подвижности.

И резко переведя разговор на деловой тон, она обратилась к нему с просьбой подыскать ей мастерскую, покуда он не у дел, и точно зная, что он никогда ничего путного ей не найдет, но пока не найдет не будет дергать её и отвлекать на пустую болтовню.

Она вообще не хотела видеться ни с кем. Боясь, словно бегун приготовившийся преодолеть марафонскую дистанцию на спринтерской скорости, что её окликнут и собьют настрой.

И все-таки ей казалось, что она бегает по заколдованному кругу. Чем она ни занималась — все казалось бессмысленным и бесконечным. Звонила в агентства по жилым помещениям и нежилым, дабы приобрести мастерскую, выслушивала неподобающие цены и невдохновляющие адреса. Снова звонила и снова… Звонила галерейщикам, которые вякали-мякали, а потом просили перезвонить попозже, действуя в соответствии с апломбами совдеповской интеллигенции. Едва клала трубку — ней дозванивалась Зинаида, предлагая снять под офис для гадания и прочую ворожбу — то комнаты в администрации какого-то завода, то чуть ли не цех на фабрике, то кабинет в кулинарии. Отчего, живо представив себе, как люди будут принимать пищу в заведении, где колдуют какие-то непонятные ведьмы, Виктория хохотала прямо в трубку. Но когда Зинаида предложила какое-то помещение на территории немецкого кладбища — Виктория почувствовала пора её остановить:

— Все. Больше не ищи!

— А что же мне делать?

— Возвращайся домой, ложись на диван и, скрестив на груди руки, смотри в потолок.

— Это что — такое колдовство, которое называется медитация?

— О боже! Я просто советую тебе отдышаться и сосредоточиться.

Виктория положила телефонную трубку и пробормотала себе под нос: Нормально. Всем даю умные советы, а сама?

Она легла на диван и тут же вскочила.

Через час с трудом нашла этот очередной центр современного искусства, расположившийся в саду то ли бывшего, то ли продолжающего работать, но в пол силы завода. Ее старый приятель теперь был директором этого центра. Когда-то, очень давно, он спасался на её груди от депрессии. Она от своих проблем — на его. До чего же ломкие, нежные и глупые они были тогда. А ещё он отчего-то никогда ей не казался человеком способным хоть на какое-то серьезное дело — так… приятный приятель, "мальчик одуванчик", как она называла его про себя. Неужели годы могут так круто изменить человека, что сейчас она войдет не к Лелику, а к Леониду, как его, бишь, по батюшке?..

Виктория заперла машину, оставив её у ворот сада. И пройдя на плохо освещенную территорию, в рассеянности остановилась — вперед по тропинке, слева, стояли один за другим три маленьких одноэтажных домика, издалека похожих на украинские мазанки, справа не было ничего кроме пространства покрытого снегом, несколько остовов деревьев, а далее белый бетонный забор, темные, нависающие, словно скалы ущелья, дома. Ей показалось, что она попала не по адресу, но, пройдя вперед по дорожке ведущей к домикам, увидела табличку, указывающую на то, что современное искусство ждет её — по тропинке прямо. Оно действительно расположилось в белом домике, последнем в этом саду. Таких миниатюрных центров современного искусства она ещё не видела. Вспомнив русскую поговорку: "мал золотник, да дорог", с трепетом в сердце открыла дверь.

В небольшом белом холле топтались какие-то потертые, хотя и артистично, но больше неряшливо одетые люди — каждый был с красным пластиковым стаканчиком в одной руке и сигаретой в другой. Они сосредоточенно скользили мимо, особо не замечая друг друга, так, словно решали какое-то важное алгебраическое уравнение, и даже никто не бросил взгляда на только что вошедшую женщину.

Виктория, пытаясь разглядеть хоть одно знакомое лицо, застыла у дверей рассеянно улыбаясь.

Скидывай пальто, — по-хозяйски подошел к ней маленький коренастый тип, с взлохмаченной шевелюрой жирных волос, то ли лет тридцати пяти, но весь испитой, то ли более пятидесяти пяти, если предположить изначально, что пьет не особенно много.

Виктория расстегнула свое старое кожаное пальто, сама сняла его и оглянулась — где бы положить.

— Ладно, так уж и быть — давай снесу, — несколько пренебрежительно взял у неё пальто тот же тип, отнес его в какую-то комнату, вернувшись, протянул ей ладонь с растопыренными пальцами, явно намереваясь пожать ей руку, как мужчине. Но Виктория так элегантно вложила свою ладонь в его, что не прикоснуться губами к её руке он уже не мог.

— Альмар — меня зовут.

— Виктория. А вы художник?

— А как же. Все здесь… — он проглотил ругательство столь выразительно, что Виктория не могла не понять, как он здесь ко всем относится. Тут же всучил ей пустой стакан и исчез. Виктория так и осталась стоять с пустым стаканом, словно с микрофоном, когда не знаешь что говорить.

Тем временем мужчины, поскольку основную толпу составляли представители именно этого пола, а пара молодых женщин лианообразно скользила по задворкам этого фасада человечества, так вот эти мужчины, краем глаза все-таки наблюдавшие за Викторией несколько всколыхнулись, тот, что был ближе и напоминал Квазимодо, хотя и не был горбат, подобострастно прошепелявил:

— Я тоже художник. — И представился.

Но Виктория не расслышала его имени.

— Я тоже художник, — пробасил длинный бородач и, не подумав представиться, продолжил как-то сходу: — У тебя водка налита? Ладно, давай отолью. — И деловито хлобыстнул ей пол стакана водки из своего.

Виктория несколько растерялась, хотела сказать, что она не пьет. Тем более водку. Что она вообще-то за рулем, но это, похоже, никого не интересовало. Мужчины дефилировали, как рыбы в аквариуме — вроде бы деловито, вроде бы бестолково, взгляды их по отсутствию концентрации на каком-либо предмете, или человеке, так же напоминали рыбьи.

Виктория, дернула одного аккуратно проплывающего мимо неё «рыба» и спросила: — Простите, кто автор сегодняшней выставки?

— Там. — Небрежно махнул «рыб» на двери.

Виктория распахнула двери и прошла в зал, напоминающий длинный гараж с побеленными стенами. На стенах картин не было — на стенах висели цветные квадраты фотографий размером пятьдесят на пятьдесят. Качество их не то, что бы оставляло желать лучшего, но раздражало блеклостью, мало того — им явно не хватало резкости, композиционно они также не соответствовали ничему приемлемому, разве что взгляду беспросветного самовлюбленного любителя, который считает для себя западло переходить хотя бы в стадию ученика.

"Быть может это стиль такой особый?" — Виктория, когда понимала, что первоначально судит слишком резко, всегда, пусть и, совершая акт насилия над собой, заставляла себя сомневаться. Но подошла поближе, чтобы понять, что изображено на фотографиях и поняла, что это птичий помет. Птичий помет на асфальте, птичий помет на тропинке, птичий помет на траве, ещё раз на траве, на крыше. Помета то мало, то много, то он образует какую-то спонтанную картину, то просто белое, почти снежное поле. И везде поясняющие подписи — вот: "птичий помет на шляпе". При этом казалось, что шляпа снята чуть ли не через огромную лупу, поскольку не вмещалась в рамки кадра и то, что это черное поле — шляпа, можно было понять лишь прочитав пояснение под фотографией.

Виктория все-таки не была лишена чувство юмора и принимала почти любой степ, но, обычно, в художественных салонах, он подавался столь классно, столь сочно, что подписей не требовалась, непонятка же творящаяся на квадратах пятьдесят на пятьдесят начала её раздражать своей некачественностью. Сама того не замечая, она влила в себя ту водку, что была у неё в пластиковом стаканчике, водку которую не пробовала как минимум лет шесть, задохнулась на мгновение и, с ужасом в глазах, выскочила в холл в надежде найти что-нибудь закусить или запить.

— Ну как? — Подскочил к ней тот, которого звали Альмаром.

Не зная, что ответить Виктория выдохнула с парами водки английское слово: — Файн.

— Понятно. Душить их всех надо, — пробурчал Альмар. — Не нравится мне все это. Такие, вот, и погубили Россию.

Виктория попыталась соотнести то, что она видела в зале с гибелью целой страны, соотношение масштабов её поразило, и она наивно спросила:

— За что же вы так родину-то не уважаете? Неужели вы думаете, что Россия столь слаба, чтобы на неё вообще могут повлиять подобные выставки?

Но Альмар, заметив, что водка на столе кончается, ушел к разливочному столу, так и не ответив.

Она почувствовала себя неуютно, а тут её ещё кто-то хлопнул по плечу, Виктория вздрогнула от неожиданности и обернулась:

— Ба! Мать! Сколько лет — сколько зим? Какими судьбами? — Лелик стоял перед ней все таким же мальчиком-одуванчиком, как и десять лет назад, совершенно не постаревшим, не растерявшим своей пышной кудрявости, разве что немного поправившийся. Даже очки на нем были такими же кружочками а-ля Свердлов.

— Лелик! — Виктория более не как не могла выразить своей радости иначе, чем таять в улыбке, при произнесении имени приятеля юности.

— Ну… ты даешь мать! Столько лет не показываться! Что делаешь? Чем занимаешься? Замуж, небось, снова вышла? Как тебе выставка? — Он был все таким же холериком, не способным задав вопрос остановиться и выслушать ответ.

— Я… — Она хотела сказать, что не понимает — какое это отношение имеет к искусству, но сказала: — Забавно.

— Вишь, какие мы проекты делаем. Гранд получили. Раскручиваемся! Строительство коттеджей я уже забросил, не мое это дело. А у тебя как дела? — и, не дав Виктории ответить, продолжал: — Долгов мы понаделали с этим строительством коттеджей с ума сойти, мать! Еле выкрутились. Дело продали и разбежались. Вот при искусстве и осел. А ты, небось, из романа в роман перелетаешь? Выглядишь, я тебе скажу сногсшибательно. Женщина-вамп! Помаду надо поярче, конечно. Много крови мужикам-то за эти годы попортила?..

Виктория, поначалу слушая его, стараясь не упустить не одного слова, живо реагируя на все сказанное им, но вскорости поняла, если она не прервет его, то упустит возможность хоть как-то зафиксироваться в его сознании.

— Слушай, я к тебе по делу. — Виктория открыла сумочку, достала сначала пачку с фотографиями своих картин, потом подумала, что такое количество Лелику будет трудно переварить, и достала каталог своих последних работ великолепно изданный в Бангкоке.

— А… — повертел в руках её каталог Лелик, пролистал несколько секунд, словно ничего незначащую книженцию, и отдал Виктории: — На английском языке издала. Богатого спонсора нашла?

Виктория усмехнулась, понимая, что по-другому он мыслить не может, что для него она всего лишь одна из бывших тусовщиц, поскольку встречались они обычно в шумных компаниях, хотя и давно. Но все-таки хотела сказать, что уезжала, что работала как художник, и её работы представляли, как работы вымышленного мужчины, что даже маленькие картины легко продавались. Что если он возьмется за неё как продюсер, то она ему даст адреса всемирно известных галерей, которые, купят её работы. Еще она хотела сказать, что не бедствует, так чтобы искать меценатов в постели и ещё многого чего, потому что Лелик совершенно не был в курсе того, как она провела почти десять лет после их последней встречи весною девяностого. Но Лелик не проявлял любопытства, ему казалось, что он сам знает, о том по каким законам должна развиваться судьба такой женщины как Виктория и продолжал:

— Еще бы — всякий миллионер почтет за честь, если он не совсем новый русский отморозок, субсидировать такую женщину! А что ещё с тобою ему делать! Эх, мать! Ну… ты даешь. Я побежал. Заходи ко мне в кабинет, водочки попьем. Это первый дом от ворот. Поболтаем. Я тебя автору нашей выставки представлю.

Автором оказался тот самый пожилой Квазимодо без горба, что подходил к Виктории. Он сел за стол перед Викторией, и начал откровенно заигрывать с ней, не обращая внимания на присутствие Лелика, и его бледных, словно спящих наяву сотрудника и сотрудницы, похожих больше на бухгалтеров советских времен, чем на искусствоведов.

Их посиделки в кабинете — действительно напоминали не богемный тесный кружок, а именно русские посиделки, когда разговор вроде бы оживленный, но не о чем, может поглощать время бесконечно, так как никто никуда не спешит. Все сплетничают, как в деревне на завалинке и не хватает лишь баяна. Впрочем, Виктории слова сказать не удалось. Осуждали сначала любовные похождения какого-то неизвестного ей типа, потом ещё кого-то

Пока шла их беседа, Квазимодо тайно налил водку Виктории в стакан, но она аккуратно подменила его на стакан с соком. Он называл её Викулечка, и, сунув фотоальбом со своими работами, параллельно тексту Лелика и его сотрудников, рассказал, что в свое время сбежал в Германию, пытался продавать свои фотоработы на блошином рынке, но фотографии никто не покупал, в то время как сосед сидевший рядом малевал одну картинку за другой. Тогда он научился перерисовывать красками свои фотографии на холсты. А так как фотографии не страдали должной глубиною резкости, то получались какие-то размытые абстракции, но их брали. А заработанного за день хватало, "аж чтобы прожить дня два!.." И вот он вернулся, и теперь снова смог заняться фотографией, потому что, за время его отсутствия, друзья его юности разбогатели. Не настолько, конечно, чтобы купить ему квартиру, отчего приходится перебиваться с нелюбимой женщиной, которую он, — тут Квазимодо сделал паузу и, поморгав тяжелыми веками, видимо пытаясь изобразить какой он несчастный, продолжил, сообщив о том, что эту, ничего не понимающую в искусстве простушку, он только и мечтает бросить, но вот беда — уйти некуда! Вот если бы его полюбила женщина, способная ценить художника!.. Но пока что его спасителями являются только друзья, способные субсидировать его творчество. Но если Виктория захочет, — тут он снова многозначительно прервался и нелепо продолжил: он впишет её портрет в свои картины.

Но Виктория с трудом растянула губы в улыбке, едва увидела фотографии его работ маслом, они были столь же невыразительны, как и представленные на выставке фотографии. "Быть может у него что-то со зрением?.." сочувственно подумала она: — Я вообще-то тоже художник, — и вытащила из сумки пачку фотографий, каталогами решила не смущать бедного художника берлинской барахолки.

— Вообще-то… — тут же в его голосе появился пафос метра, — это уже значит не художник! Художник никогда не скажет, что он вообще-то.

— Но отчего же? Пушкин ведь называл свои великолепные стихи стишками. Вы лучше посмотрите сначала.

Он небрежно раскинул перед собой фотографии, и она почувствовала, как его душа переполняется гневом.

— А что? Вы природу рисовать не умеете?

— Умею. — Пораженная такой переменой в настроении выдавила из себя Виктория.

— Вот и рисуйте природу. Ее покупают. Сколько может быть поэзии в упавшем осеннем листе! Вот у меня тут…

Виктория почувствовала, что больше не может насиловать свою душу. Такие же слова, произносимые с точно таким же апломбом, она слышала на заре своей деятельности, лет этак — двадцать назад от чиновников при искусстве. Но не от этого ли он сам бежал в Германию в свое время?..

— Простите. У меня вышло время, я спешу, — сказала Виктория и встала из-за стола, собрала свои фотографии и протянула Лелику: — Подумай, пожалуйста, что с ними можно сделать. Может быть, выставку устроить у тебя?..

— Мать… понимаешь ли, ты не подходишь нам по концепции.

— А какая у вас концепция? Что ты подразумеваешь под этим словом?

— Малевич, Кандинский, Зверев…

— Но это же прошлый век! А ты представляешь галерею современного искусства. Имени кого?

— Неважно кого. Но мы должны соответствовать своему стилю. А как тебя вклинить в наш поток, я даже не представляю. Вот скоро у нас будет сборная солянка под названием "Иисус Христос — хороший человек". Если напишешь что-нибудь в том же духе…

— Вот, — не раздумывая, она вынула из пачки фотографию с картиной изображающей на темном фоне светящийся абрис падающего вниз, словно комета, человека.

— Но мать, концепция другая. Тут не видно чисто русского мученичества, потуг, и извращенной корявости, за что нас и ценят на западе. Космополитизм, мать, космополитизм!

— Космополитизм это, надеюсь, от слова «космос», а не от темы сталинских репрессий? — Вспыхнула и погасила саму себя? Виктория. — Ладно, спекулянт названиями, держись! Ответ не принимаю. Ответишь позже, когда спрошу.

Шагнула за порог и темная зимняя ночь объяла её. "Господи!" — подняла она взор к небу, но не увидела звезд.

— Сколько времени? — услышала она голос Альмара.

— Девять, а может десять, но одиннадцати ещё нет, — растерянно ответила Виктория.

— Чего плохо так одета?

Виктория с недоумением оглядела свое кожаное пальто.

— Замерзнешь. — Пояснил Альмар.

— Я на машине.

— Подвезешь?

— Конечно. А куда?

— На Казанский.

Альмар расположился на переднем сиденье, немного мешая ей управлять машиной, расстегнув свой овчинный тулуп, он вытащил из-за пазухи ополовиненную бутыль водки и, первым делом, предложил ей:

— Хошь?

Она отказалась.

— Ну да. Тебе нельзя — ты за рулем. Тогда один буду. — И отхлебывая водку из горла, начал свой монолог:

— Ты выходит тоже авангард, если тебя так признали. Я тоже авангард. Я тогда ещё начинал, когда вас всех и в помине не было. Я случайно не попал на ту бульдозерную выставку, с которой карьера-то у всех и началась. В деревне пил. Знаешь, такого писателя Венедикта Ерофеева? Знаешь. Вот у него и пил. Это он написал про Петушки. Книга так называется. По местности. Не про петухов, а по местности.

Виктория хотела поправить его, что книга называется "Москва Петушки", и вовсе не "по местности", а по направлению, но подумав, что если человек пил с Ерофеевым, это не значит, что он читал его книгу, и тогда зачем указывать на досадные промахи, если человеку, которому и без того, есть чем гордиться.

— По местности, значит, пил. А туда не попал, под бульдозеры-то… Вот вы меня и не признаете… Ты же тоже меня не знаешь.

— Прости, — искренне посочувствовала непризнанному гению Виктория, но почему у тебя такое странное имя Альмар?

— Это псевдоним такой, потому как засилье идет чужеземцев. Они и правят балом. А куда я как Петя Петров денусь? Кто меня запомнит?

— Ну почему же? Запоминали Петровых. Был Петров-Водкин. Был художник из «двадцатки», что выставлялись на Малой Грузинской — Петров-Гладкий. Да не один — был Петров-Гладкий Младший, был и Старший. Работы старшего я очень любила. Такая пронзительная нежность и свет в его картинах!.. Говорят, что он был учеником Ситникова. Я тоже успела взять несколько уроков у Ситникова, но Петров-Гладкий Старший, если и был его учеником, то явно превзошел своего учителя в несколько крат. Хотя, вокруг него не было такой шумихи. Не пойму, куда они все пропали — эти великолепные художники с Малой Грузинской? Слышала, что несколько человек покончило с собой… Но даже если это так — куда девались остальные? Почему ни намека на их присутствие в Москве? Почему следующее поколение художников не взялось развивать их направление, хотя они и были все разные?.. Они, пожалуй, первыми, отошли от пропаганды и от сопротивления ей. Просто были мастерами!.. Ой, я, кажется, проехала Казанский.

— А… ладно, — махнул рукой Альмар, — Вези меня на Ленинский проспект.

Виктория несколько удивилась — Ленинский — чуть ли не в противоположной стороне, но, расслабившись за разговором, послушно поехала по заданному направлению.

— А ты так говоришь, что выходит — не эта?

— Что не эта?

— Ну — не авангард.

— Не знаю. Понять не могу — что тут сейчас под этим определением подразумевается!

— Он мне тоже надоел! Душил бы собственными руками!

— Но ты только что говорил, что являешься — чуть ли не отцом современного авангарда!

— Да черт его знает, не знаю — я кто. Оттого меня и Альмаром назвали. Это от кальмара. Потому как всех их передушить — не то, что рук, щупальцев не хватит! — вздохнул Альмар и допил остатки своей водки из горла.

— Какой же ты злой, оказывается.

— Да не злой я, а уставший. Нигде почему-то мне места нет. Значит, говоришь, ты не ихняя. А чего ж тогда они тебя в кабинет пригласили? Покупатель что ли? — и, не дождавшись ответа Виктории, предложил: — Купи у меня работы.

— А посмотреть хотя бы можно?

— А вот. — Альмар тут же вытащил из-за пазухи рулон бумаг. Рисунки тушью, шариковой ручкой, фломастерами чуть ли не на оберточной бумаге, мятые и запачканные небрежными руками его собутыльников. Рисунки выдавали рубенсовскую школу, талант, немалую фантазию, судя по попыткам закрутить композицию. Но это были всего лишь незаконченные, исполненные на скорую руку обрывки задумок, зарисовки.

— Интересно. Ты заставляешь меня думать о тебе гораздо лучше, чем кажешься.

— Вот и купи. Купи все за сто долларов.

— Но послушай, быть может, ты мне предложишь купить у тебя за более серьезную цену картину, предположим, по этому эскизу?

— Такой картины нет.

— А какие есть?

— Да нет у меня картин. Чего тебе, рисунков что ли, мало?

— Но как бы это ещё не работы, а задумки работ.

— Вот я тебе и продаю свои задумки. Дорого, что ли? Они там, выставляют вещи и похуже. Даже из блокнотных листов зарисовки.

— Но этим блокнотным зарисовкам всегда сопутствуют картины. Зарисовки лишь помогают проследить путь мысли автора. Обычно посмертно. Этим они и ценны. Я могу представить выставку одних зарисовок на тетрадных листах в клеточку, но чтобы это покупали задорого, когда у автора ничего другого нет, представить трудно.

— А ты представь и купи.

— Да с чего это я буду тебя баловать?! Я сама художник. Но чтобы поддержать тебя, могу заказать тебе вот эту вещь, но исполненную на холсте. На каких размерах тебе легче работать?.. Впрочем, это неважно. Если живописью не владеешь — изобрази графически, но исполни в подобающем материале.

— Не получится.

— Почему?

— Денег нет, чтобы холст купить, кисти, масло…

— Хорошо. Пиши расписку, что обязуешься взамен на предоставленные деньги через три месяца подарить мне одну из своих работ.

— А деньги какие будут?

— Так чтобы хватило на несколько холстов и на три месяца жизни. Сейчас здесь, насколько я поняла, можно, не шикуя прожить на сто долларов в месяц. Вот и считай — я даю шестьсот долларов, поскольку художник, жить умеренно не умеет, плюс на холсты и прочее… Где-то около восьмисот.

— И четыреста пятьдесят на краски — совершенно обалдевший от предложения, включился Альмар со своей арифметикой.

Виктория усмехнулась и покачала головой.

— Ну что жмешься. Дай ещё пятьдесят.

— Какие "еще пятьдесят"?

— Ладно. Давай сейчас пятьсот рублями.

— Дам восемьсот, но не рублями и не сейчас, а когда встречусь с тобой трезвым. А так как завтра у тебя будет болеть голова, то встретимся дня через два.

— Не-е.

— Что не?

— У меня голова никогда не болит.

— Тогда завтра часа в три. Я тебе позвоню.

— Не дозвонишься. Давай сейчас.

— Но зачем мне брать с собою такие деньги? У меня их просто нет. Завтра.

— Если хочешь меня найти завтра… — мрачно начал вещать Альмар сменив тон расхлябанного и неприкаянного полу ребенка, полу идиота, полу художника, на тон террориста захватившего самолет: — Если хочешь меня найти, давай деньги сейчас.

— Нет у меня денег.

— Давай сто рублей.

— Не дам.

— Давай пятьдесят.

— Возьми, — не выдержала Виктория, прекрасно понимая какие проблемы мучают этого, заблудшего в понятиях, мудрилу.

Получив деньги, Альмар оглянулся. Они уже подъезжали к метро «Октябрьская». Огни придорожных киосков, казалось, заговорщески подмигнули ему.

— Остановись! — Приказал Альмар.

Викторию уже не забавляла его непосредственность, но она остановилась.

— Теперь, главное: чтобы там, в киоске, была водка, или «Балтика» номер девять. — Задумчиво, пробубнил он себе под нос, не выходя, а выкарабкиваясь из машины.

— Главное теперь — тебе живым до дома добраться. — Процедила Виктория ему вслед и нажала на газ.