Конфликт, которого не миновать

сли мы ответственны сразу в нескольких направлениях, какая-то одна ответственность может как бы противоречить другой. Так бывает у руководителей больших коллективов, у отцов семейства, многодетных матерей, людей с разносторонними талантами, каждый из которых требует, чтобы его не зарыли: ресурсы времени и сил ограничены, «рук на все не хватает».

Бывает также, что в душе человека происходит столкновение двух несовместимых ценностей. Например, профессиональный долг вступает в конфликт с любовью к человеку. Военнослужащий-контрактник покидает семью, отправляясь на войну. Он чувствует вину перед родными, потому что рискует не вернуться домой, но и отказаться от чувства долга не может. Да и во время боевых действий офицерский или солдатский долг может вступить в конфликт с ценностью человеческой жизни. Ведь даже тому, кто защищает свою страну от захватчиков, угрожающих уничтожить все, что ему дорого, нелегко их убивать. Естественный внутренний блок, табу на убийство есть у большинства из нас: его нет только у психопатов.

«Мой дед, Велижанский Григорий Иванович, отправился на войну добровольцем в 1944 году. Ему было всего шестнадцать – прибавил себе год, спешил, боялся, что фашистов победят без него. Воевал он до конца, вернулся невредимым, но вспоминать о войне, как и многие, не любил. Только крупицы дошли до меня от мамы. Например, дед рассказывал, как трудно – морально трудно – было убивать. Первый немец ему снился больше недели. Убить его он смог, но обрадоваться этому не получилось.

Вина может касаться событий, в которых вообще ничего нельзя было изменить, и даже тех, к которым человек напрямую не причастен. Мы можем чувствовать себя виноватыми за ошибки и грехи других людей, поступки своего народа, а иногда и всего человечества. И даже наша повседневная жизнь пронизана нравственными дилеммами. Ведь человек не только духовное, но и биологическое, и социальное существо. Вот что пишет уже упоминавшийся нами Джеймс Холлис о неизбежной вине: «Мы знаем основной закон, согласно которому за жизнью следует смерть. Жизнь и смерть – это не только сокращение и расслабление вселенской сердечной мышцы; в основе самой жизни лежит убийство. Чтобы выжить, мы убиваем животных. Если мы становимся вегетарианцами, то убиваем растительную жизнь. Прекратив есть, мы совершим самоубийство… Даже не участвуя в круговороте жертвоприношения, мы продолжаем конкурировать, вступая в рыночные отношения, и брать что-то у других для себя. Если одна часть населения земного шара процветает, это процветание может происходить за счет другой половины. Если где-то происходит экономический подъем, он может происходить за счет окружающей среды и т. д. Эта дилемма присуща человеческой природе».

♦Вина, от которой не уйти при любом выборе, вина, которая всегда была, есть и будет, может быть названа неизбежной виной (другое ее название – экзистенциальная вина).

Бывает трудно отделить реальную вину от неизбежной, но это и не всегда нужно делать. Скорее всего, стоит говорить только о степени объективной виновности.

Например, солдат, убивший человека, который был врагом его страны, объективно вовсе не виноват. Но эта данность не спасает его от мучительных страданий.

Ни исповедь, ни благословение иногда не могут избавить человека от той боли, которую он испытывает, когда вынужден поступать против того, что считает ценным – по сути, когда он вынужден грешить. И эта боль не случайна – она указывает нам на базовое несовершенство мира и человека, ее испытываем не только мы, но и Господь, воспринявший это страдание вместе с человеческой природой.

Неизбежную вину испытывали многие выдающиеся люди прошлого и настоящего. Вот как, например, Иван Шмелев описывает болезнь Натальи Ильиной, супруги русского философа Ивана Ильина: «От души отлегло, – слава Богу, Наталия Николаевна выправляется. Мне написала Шарлотта Максимилиановна, что заболевание – нервного порядка – итог тяжелых переживаний за годы от всех зол в мире и, особенно, от тяжкого бремени, выпавшего России; душе глубоко чуткой и все хранящей в своей глубине такие перенаполнения, конечно, дают в конце концов заряжение, – болезненное, явно выражаемое то в полном упадке нервных сил, то в их бурном проявлении».

Иван Шмелев советует Наталье Николаевне просто «отключиться»: «газет не читать и ничего не слышать о современном».

В случае неизбежной вины не может быть настоящего раскаяния, поскольку она не связана с эпизодом неправильного нравственного выбора. По этой же причине такую вину невозможно искупить. Ее можно только принять как данность, разделив ответственность с Богом.

И все же, для неизбежной вины возможно покаяние, хотя оно непохоже на то, которым разрешается вина реальная. О покаянии в ситуации неизбежной вины мы поговорим немного позже.

Иногда мы пытаемся преодолеть неизбежную вину так, как будто имеем дело с реальной. И тогда она может стать болезненной, то есть перейдет в невроз. Это происходит так легко, что иногда нельзя точно сказать, с какой виной мы имеем дело: она все еще подлинная или уже стала двойственной?

Больше того, в зависимости от душевного состояния человека, в разное время он может переживать один и тот же эпизод своей жизни по-разному. Сегодня он вроде бы смирился с неизбежной виной по какому-то поводу, а позже снова впадает в отчаяние.

Неизбежная вина становится болезненной, если мы пытаемся искупить то, что не может быть искуплено, или пробуем всеми силами избежать виновности там, где от нее не уйти. По сути это тоже бегство от тревоги, это борьба с данностями, которые априори не могут быть побеждены: со смертностью человека и конечностью всего, с ограничениями мира, собственных ресурсов и т. д. Но в какой-то момент мы можем снова набраться мужества и принять тревогу на себя.

 

«Друг друга тяготы носите»

Христианин знает, что вина, которая лежит на наших предках Адаме и Еве, на самом деле лежит и на всех нас, ведь мы все в той или иной степени грешны. Каждый из нас мог бы поступить так же, а значит, в той или иной степени ответственен за то, что мы живем не в раю. Но и атеистически настроенный человек может ощущать взаимосвязь всего со всем. Например, он верит в то, что если будет делать добро окружающим, то когда-нибудь в критической ситуации ему тоже кто-нибудь поможет.

Неизбежная вина связана с расширением наших собственных границ. И в этом ее позитивный смысл. Ведь расширяя свою ответственность, мы расширяем самих себя. Благодаря неизбежной вине мы чувствуем и поддерживаем наши глубинные взаимосвязи с миром.

«Тысячу раз на дню испытываем мы чувство вины: когда мы проходим мимо просящего милостыню инвалида или мимо валяющегося на улице пьяницы, когда по небрежности или сознательно обижаем другого человека, когда думаем о войне, идущей в чужой стране. Короче говоря, человек испытывает чувство вины каждый раз, когда понимает, что „так не должно быть“, когда чувствует противоречие между тем, что есть, и тем, что должно быть, или между тем, что он делает и что следует делать, между существующей ситуацией и тем, какой она должна быть » , — писал Ролло Мэй.

Кто-то может чувствовать себя виноватым за алкоголизм бывшего одноклассника, которому когда-то не уделили достаточно внимания. Кто-то ощущает вину, узнав о самоубийстве едва знакомого человека.

Мы не можем ограничиться стенками своей «скорлупы» – своей «объективной» ответственности. Испытывать вину за произошедшее не по нашей вине и не благодаря нашему выбору – нормально. Да, такая вина не должна быть слишком тяжелой и мучительной, но и без нее жить нельзя: она означает, что мы ощущаем себя не изолированными, а причастными к миру существами, его соавторами.

Тем более это касается нашей потребности разделить вину за ошибки и преступления, которые совершают наши близкие, знакомые или члены сообщества, к которому мы себя относим. Когда в семье, являющейся единым организмом, кто-то один, например ребенок, допускает промах, вполне нормально, что некоторую вину испытывают все остальные ее члены. Когда в дружной приходской общине или любом другом хорошем коллективе кто-то совершает грех, нет ничего особенного в том, что окружающие разделяют вину с этим человеком. Многие испытывают вину за войну, которую ведет их государство, хотя непосредственно в ней они не участвуют.

«Если один член болеет – все тело болеет; когда потухает взор у одного человека – слепнет тело; когда поднимается в сердце одного человека злоба, горечь – все тело заражается», — говорил митрополит Антоний Сурожский.

Неизбежная вина – свидетельство нашей человечности. Она побуждает нас быть внимательнее к другим, носить тяготы друг друга и делает нас лучше. Блаженный Феодорит писал: «Друг друга тяготы носите, и так исполните закон Христов. Один недостаток имеешь ты, а другого не имеешь. Он же, напротив, не имеет недостатка, какой имеешь ты, но имеет другой. Ты перенеси его недостаток, а он пусть переносит твой. Таким образом исполняется закон любви. Ибо любовь назвал Апостол законом Христовым. Христовы это слова: „Заповедь новую даю вам, да любите друг друга“».

 

Последний и решающий аргумент

Психолог Джеймс Холлис рассказывает в своей книге историю женщины по имени Илси (часть его рассказа мы уже привели в главе «Порванные чулки на пороге Майданека»). Совсем молодой девушкой она оказалась в фашистском лагере смерти. В первый день, когда шло распределение – кого-то отправляли на смерть в газовой камере, кого-то на изнурительные работы, – Илси, чтобы выжить, исполнила приказ офицера и отвела двоих детей к душевой, в которой находился крематорий или газовая камера, это в тексте не уточняется.

Девушка выжила. После освобождения лагеря русскими войсками она вышла на свободу, но по прошествии многих лет так и не смогла избавиться от глубокой мучительной вины за свой малодушный поступок. Конечно, скорее всего, этим детям все равно суждено было погибнуть, но она чувствовала, что участвовала в их убийстве.

Размышляя над историей Илси, Холлис вспоминает наблюдение, сделанное в лагере психологом Виктором Франклом: «Те, кто делился своей едой и отказывался так же жестоко относиться к другим, как те относились к ним, не выжили».

Но если лучшие не выживают, значит, никто из нас, живущих, не относится к лучшим. Поэтому, заключает Холлис, «фотография Илси воплощает в себе историю каждого из нас, даже тех, кто прожил жизнь в безопасности. Никто из нас не может сказать, как бы он поступил в тех обстоятельствах, в которые она попала волей судьбы. У каждого из нас есть свои воспоминания о случаях безнравственной трусости, и никто из нас не имеет права ненавидеть Илси за ее страстное желание выжить». Таким образом, вина этой женщины имеет какое-то отношение и ко всем нам. Только для Илси ее вина – «объективная», реальная, а для нас – неизбежная, экзистенциальная.

Испытывая неизбежную вину, мы утверждаем свои ценности, утверждаем наше несогласие с тем, что их уничтожает. Мы утверждаем наше знание о том, что существующее положение вещей не соответствует изначальному Божьему замыслу. Бог никогда не желал и не желает нам смерти и страданий. Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную (Ин. 3: 16). Поэтому неизбежная вина может стать для нас последним аргументом: там, где ничего нельзя изменить, можно все же оставаться тем, кто я есть, – человеком, сыном Божьим, который знает, что так быть не должно.

 

Невыразимая ценность вины

Психотерапевт Виктор Каган в своей книге «Понимая себя: взгляд психотерапевта» описывает историю работы с пациентом, которому после долгих усилий он так и не смог помочь. Эту вину, как он сам признает, нельзя назвать «объективной». Однако Виктор Ефимович бережно пронес ее через многие годы, не пытаясь от нее освободиться. Привожу его рассказ полностью и без комментариев, поскольку это тот самый случай, когда они действительно были бы излишними.

«Не стану кокетничать: имя человека, о котором я хочу рассказать, – настоящее. Это было около двадцати лет назад, какие-то детали стерлись или сместились во времени на месяц-другой, но рука не поднимается внести в эту историю намеренную – пусть даже благонамеренную – фальшь.

Итак, его звали Володя. Я в ту пору был молодым, пятый год всего работающим психиатром, то есть что-то чувствовал и переживал в своей работе острее и ярче проработавших много лет и многое видевших коллег, которые иногда незло иронизировали по этому поводу или напоминали мне: «Не психологизируй!», а что-то знал мало и понимал плохо. Самое простое – списать эту историю на молодость, да вот немолод уже, и время затирало память – а не затерло.

Володя поступил в больницу как-то осенью, ночью. Утром в отделении мне сказали, что поступил всего один больной, и я после нескольких дней, когда что ни утро – четыре-шесть новых пациентов, вздохнул с облегчением, потому что работал один из-за отпуска заведующего и простуды коллеги. Отделение наше числилось «санаторным» – не принимающим беспокойных и агрессивных больных, но бывало чаще всего так, как бывало, то есть по-всякому, хотя, конечно, и не так, как в «беспокойных» по штату отделениях.

Володю я увидел, едва войдя в коридор. Невысокий – он казался выше благодаря своему облику. Скучный, когда-то серый, а теперь еще и изрядно выцветший халат большого размера выглядел на нем хитоном. Длинные волосы до плеч и борода уже издали делали его похожим на Христа. Худое, изможденное лицо с большими, светлыми, очень внимательными, хотя и обращенными куда-то внутрь глазами выглядело ликом, а не лицом. Он спокойно шел вдоль коридора – не среди всех остальных и не мимо них, а сквозь. Было в нем что-то такое, что заставляло окружающих не избегать его, не убегать, а тихо расступаться.

Ему было тридцать четыре года. Жил он в одном их окружающих Ленинград курортных городков – километров за восемьдесят от города. О такой жизни говорят – обычная. Учился. Работал. Имел семью – жену и троих детей. А потом замолчал, ушел из дома, скитался, порой возвращался домой, но никогда ничего не объяснял жене. Не пил, не курил, не связывался ни с какими компаниями, в скитаниях своих был похож на монаха-отшельника. В начале семидесятых годов такие вещи воспринимались куда хуже «обычного и понятного» алкоголизма или бродяжничества. Так Володя оказался в больнице.

Трудным он был пациентом. О таких часто говорят – «не достучаться», о нем хотелось сказать – «не дотянуться».

Он был где-то далек – в каком-то своем мире со своей правдой, которую он знал, а другие – нет.

Он никогда не возмущался, как это бывает со многими, госпитализацией, не требовал выписки, не пытался убеждать, что здоров. Просто он был вне всего этого. Временами он явно слышал что-то, чего никто, кроме него, не слышал. Временами даже сквозь его немногословие просвечивал бред. Но все это – урывками, промельками, намеками, оставляющими простор для множества догадок и сомнений. Его любили и как-то необычайно почтительно к нему относились медсестры – даже те, кто обычно вел себя с больными как грубоватая мамка. Ни разу, даже в состоянии тяжелого возбуждения, ни один больной не поднял на него руку. Его сосед по палате, молчавший три месяца, как-то покосился в его сторону, проговорил: «Не жилец!» – и снова погрузился в молчание.

Володина «нездешность» – и точно – вызывала такое впечатление даже сама по себе. К тому же он был глубоко депрессивен. Не той, легкоузнаваемой депрессией, в которой и «депрессивная маска» на лице, и заторможенность, и слезы, и мрачно-беспросветные перспективы. Это были глубочайшие печаль и страдание, которые он нес в себе с удивительным достоинством, не прекращая попыток покончить счеты с жизнью. В психиатрической больнице с ее неусыпным надзором за больными сделать это крайне трудно. Володя использовал все возможное и невозможное, пытаясь даже перепилить вены на руках о батарею парового отопления.

Но однажды я его не узнал. Это было уже зимой, в субботу – день свиданий. Я знал, что он только что виделся с женой. Он стоял у окна с выражением такого теплого и полного счастья на обычно отрешенном лице, что я подумал – а он ли? За окном в заснеженном дворике стояла его жена… с тремя детьми. Душевнобольным свидания с маленькими детьми запрещены – нет в наших больницах возможности дать семье уединиться, чтобы дети не перепугались других больных. Значит, дети все это время провели на лестничной площадке, боясь, успокаивая друг друга в ожидании матери. Значит, вот почему Володя все торопил жену. Моя вина перед законами психиатрической больницы: с тех пор они всей семьей встречались по воскресеньям, когда не было других врачей. На час-полтора комната для свиданий становилась и домом, а Володя преображался в нежного и ласкового главу семьи. Медсестры – спасибо им! – покрывали этот мой грех. Но стоило закрыться двери отделения, как Володя оказывался у окна и стоял там все время, пока можно было видеть своих, а шаг от окна был шагом обратно в его не истребимую никакими лекарствами и никакой психотерапией скорбь и поиск все новых и новых способов уйти из жизни.

Временами мне приходили в голову совершенно крамольные мысли о том, что, не имея возможности помочь человеку, может быть, мы – психиатры – должны иметь мужество представить дело судьбе. Жена его, едва сводившая концы с концами, два-три раза в месяц проделывала с детьми долгий путь в больницу с чем-то вкусным для мужа, что он тут же скармливал детям, по малолетству уже начинающим скучать на ставших такими привычными встречах. Все больше точило меня раздражающе-стыдное ощущение собственного бессилия. Но – нельзя! Нельзя, потому что есть профессиональный долг. Нельзя, потому что надеешься что-то все-таки смочь. Нельзя, потому что ясно было, что слова «судьба» и «смерть» для Володи означали одно и то же. Да что там – нельзя, и все тут.

Так шли месяцы, прошел почти год. Вернувшись из отпуска, я узнал, что Володю после очередной попытки покончить с собой перевели в отделение, где надзор построже. Хотел я его навестить там, но знал, что на новом месте ему хуже, и как-то совестно было, все откладывал.

А вскоре ушел из больницы, стал работать в другом месте – закрутилось-завертелось… Володю я вспоминал все реже и реже.

Прошло лет шесть. Я стал преподавать студентам психиатрию в той самой больнице, где мы с Володей встретились. Войдя как-то с группой в одно из отделений, я почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся. Сквозь открытый дверной проем с койки в палате на меня смотрел Володя. Я пошел к нему, а подойдя, не сумел скрыть своих чувств. Он сидел на койке… без обеих ног до верхней трети бедра. Нет, он не был ко мне ни враждебен, ни зол, но в глазах его стоял немой и осуждающий вопрос. От своего заведовавшего отделением товарища я узнал, что шесть лет назад, вскоре после перевода в это отделение, Володя убежал через форточку и четыре дня по ноябрьскому снегу в больничных тапках и халате добирался, боясь погони, лесом до дома. Он отморозил ноги, перенес одну, а затем вторую операцию и остался без ног. А его психическое состояние так и не изменилось. Больше я Володю не видел – мужества не набрался.

Осталось глубокое чувство вины перед ним, его семьей. За что? Как говорят, «объективной» моей вины тут нет. Переживать такого рода ситуации, когда как профессионал я бессилен, а как человек не могу присвоить право решать вопрос чужой жизни и смерти, – моя профессиональная обязанность. А чувство вины осталось. Оно напоминало о себе в работе с другими пациентами, поднимая в сознании и переживаниях какие-то очень важные для работы и для меня пласты. Но продолжало болеть. Я обсуждал его на специальной группе с американскими коллегами, помогшими мне прояснить многие дотоле неясные для меня вещи. Но оно оставалось. Не так давно один из коллег напомнил мне, что время лечит. И в сознании вдруг вспыхнули при этом строчки из Олега Чухонцева: «А иногда мне хочется шепнуть как на духу, почти неслышно: время убийца, а не лекарь…» Я понял тогда, что на самом деле не хочу освободиться от этого чувства, что такое освобождение отняло бы у меня что-то бесконечно важное и нужное – возможность и умение принять то, с чем я не могу смириться и не волен изменить, и еще что-то, что трудно и почти невозможно определить… а впрочем, и не надо. Есть некие невыразимые вещи, которым и не надо быть сказанными, названными, выговоренными, чтобы не оказаться потерянными» [71] .

 

Взвесить свою вину

Мы уже говорили о том, что отличить неизбежную вину от реальной непросто. Почему?

Во-первых, даже самой что ни на есть реальной, «объективной» вины невозможно избежать. Мы не должны забывать о природной склонности человека к греху.

Мы можем, например, искренне раскаяться в грехах молодости, но возможно ли всерьез полагать, что их могло не быть вовсе? Можем ли мы быть уверены, что, вернись мы в то же самое состояние сердца и ума, не поступили бы так же, даже если бы на сто процентов были уверены, что этого делать не стоит?

Больше того, какие-то грехи или просто неправильные поступки зачастую являются спасительной альтернативой чему-то еще более худшему. Чаще всего каждый из нас принимает лучшее решение во всех ситуациях, в которые попадает. Лучшее не с точки зрения абсолютной истины, а нашего опыта и знаний. Лучшее из тех вариантов, на которые мы были способны в том состоянии, в котором находились. Кстати, по этой причине, оказавшись в эмоционально разобранном настроении, выбор лучше не делать.

Во-вторых, любая «объективная» вина, как мы уже говорили, не может быть искуплена до конца. В этом отношении она – это нечто абсолютно неизбежное, а значит, мы все в какой-то степени можем быть оправданы. Но в какой?

Вычислить «степень» объективной виновности можно только очень приблизительно и условно. Но тем не менее в трудных случаях это необходимо делать, чтобы понять, как преодолеть конкретную вину.

Например, реальная или неизбежная вина лежит на Иуде? А на Иудушке Головлеве? А на мужчине, который нечаянно застрелил свою любимую девушку?

Мы уже говорили, что у бойца, который вынужден убивать людей, защищая Родину, степень объективной виновности минимальна. Мужчина из рассказа митрополита Антония, случайно застреливший свою возлюбленную, если и виновен объективно, то совсем немного, ведь в его случае речь вообще не шла о нравственном выборе, это была нелепая случайность, трагическое совпадение.

Там, где почти все решает случайность и законы общего мироустройства, а не личного осознанного выбора, мы можем говорить о том, что вина скорее является неизбежной, чем реальной.

 

Как преодолеть двойственную вину

Вспомним о ситуациях, которые постоянно требуют от нас многого, – мы приводили такие примеры в главе «Дырка от „вилки“» и «Эгоизм или забота о себе?».

Если ситуация, требующая максимальной самоотдачи, продолжается очень долго, важно смягчить влияние вины, помочь человеку отнестись к себе максимально бережно.

Да, иной раз под гнетом непростых обстоятельств мы находим вокруг такие возможности, о которых не догадывались, отыскиваем в себе скрытые до поры силы. Однако бывает и по-другому. Того же самого человека обстоятельства могут подмять под себя, так что он не сможет с ними справиться и ему понадобится помощь. Потому-то мы должны принимать во внимание не только материальные ограничения, но и душевные.

Если вы чувствуете, что начинаете «задыхаться» под гнетом разнообразной ответственности и вины, нужно сделать паузу и попытаться как можно более четко осознать свои возможности. Что вы объективно можете сделать, а что не можете? Каких жертв от вас потребует то, на что вы способны (включая материальные и психологические вложения, трату времени и здоровья)? стоят ли эти жертвы результата? Что требуется окружающим? Сколько нужно каждому? Что им категорически необходимо, а без чего они могут обойтись хотя бы временно? Очень хорошо при таком анализе помогают цифры: какие-то задачи требуют шестидесяти процентов нашего участия, какие-то тридцати или десяти; кто-то может подождать пять дней, кто-то десять, кто-то месяц.

Очень важно поискать дополнительные ресурсы, честно ответив на вопрос: это только моя ответственность или я могу ее с кем-то разделить? Но даже если ответственность исключительно наша, вполне реально найти людей, которым можно делегировать часть своих полномочий хотя бы на время. Это могут быть родственники или друзья, для которых вы тоже что-то делаете, или специальные службы, оказывающие профессиональные услуги, или волонтеры, которые помогают из соображений альтруизма.

Очертите реалистичный круг своих возможностей и обязанностей. Это позволит правильно распределить силы и время. И тогда, даже если мы чего-то не сможем, мы будем точно знать, что сделали все, что было в наших силах.

 

Один день виноватого

Я расскажу вам об одном случае из моей практики. Молодая женщина тридцати двух лет, назовем ее Людмила, обратилась ко мне с жалобой на ощущение, что она уже давно находится в ловушке. «Я всегда и всем что-то должна», – сокрушалась она. По словам Людмилы, она не справляется с требованиями жизни, из-за чего переживает хроническую усталость и постоянное чувство вины.

У Людмилы есть семилетняя дочка, родившаяся в браке с бывшим мужем, с которым наша героиня разошлась, он практически не платит алименты, и вообще, «кажется, уехал в Америку», из близких людей – несколько друзей и родители, живущие в другом городе. Полгода назад серьезно заболел отец.

Я попросила Людмилу рассказать о том, как проходит самый обычный ее день. И она вспомнила о дне, который стал для нее «последней каплей» – именно тогда она приняла решение обратиться за помощью к психологу.

Накануне вечером Людмила связалась по скайпу с родителями и разговаривала с ними допоздна. После тревожного разговора она долго не могла уснуть. В конце концов, под утро ей это удалось, но она не услышала звонок будильника и проснулась на час позже обычного. Глядя на часы, Людмила поняла, что опаздывает на работу, а там как раз период отчетов, и опаздывать нельзя.

Собираясь на работу, она накричала на дочь-первоклассницу, которую должна была перед работой отвезти в школу, за то, что та «слишком долго копается». Уже в дороге женщина поняла, что в спешке забыла покормить кота.

Приехав на работу, она получила нагоняй от начальника. Затем в течение рабочего дня уставшая и расстроенная женщина несколько раз допускала ошибки, подводя сослуживцев, работающих с ней в одной команде. Вечером Людмила ехала домой и по дороге думала о том, как она устала от скучной и тяжелой работы, которая требует много времени и сил, но не приносит никакого удовлетворения, а ведь когда-то она мечтала работать совсем по другой специальности.

Людмила окончила консерваторию, но карьера музыканта не приносила денег, и ей пришлось ее оставить. Из-за необходимости зарабатывать на жизнь, имея маленькую дочку на руках, она не только не может заниматься любимым делом, но и поехать к родителям, чтобы помочь отцу устроиться в хорошую больницу, помочь матери с уходом.

Мы начинали обсуждать ее восприятие каждого эпизода, и Людмила призналась, что в течение всего дня чувствовала себя виноватой. Это вина, которая, по ее словам, «сваливается в один большой ком», от которого невозможно увернуться, – вина перед родителями за то, что нет возможности быть рядом с ними; перед дочерью за то, что не сдержалась и накричала (и вообще за то, что не получается уделять ей достаточно внимания); перед домашним любимцем за то, что не позаботилась; перед начальником и сослуживцами за то, что подвела; в конце концов, перед самой собой за то, что жизнь проходит в суете, не остается времени и сил, чтобы сделать паузу, разобраться в себе.

Мне показалось, что далеко не во всех ситуациях речь шла действительно о вине. Мы попробовали для начала разобраться с ее чувствами по отношению к начальнику. На вопрос, действительно ли Людмила испытывает перед ним вину, она ответила утвердительно. «Получается, вы сочувствуете начальнику? Вам его жаль?» Задумавшись на некоторое время, она кивнула и сказала с трудом: «Ну да, его можно пожалеть, весь отдел на нем, да и в семье, кажется, проблемы».  Когда я обратила внимание на то, что Людмиле пришлось сделать над собой усилие, чтобы сказать об этом, она вновь задумалась, но в конце концов согласилась со мной. И добавила неожиданно: «Я как бы уговариваю себя».

Спустя некоторое время Людмила пришла к выводу, что нисколько не жалеет начальника, да и вины перед ним у нее, пожалуй, нет. Как и перед сослуживцами. Может быть, виновата она была в тот день только перед своей ближайшей коллегой, с которой тесно общалась, но та, по словам Людмилы, как раз совершенно не расстраивалась, по крайней мере, не подавала виду.

То, что Людмила чувствовала по отношению к другим коллегам, – это скорее чувство неловкости и неуверенности, которое вызвано хронической боязнью осуждения. Ей никогда не угрожали увольнением, однако Людмиле было важно оставаться в восприятии коллег хорошей сотрудницей, которая никогда не ошибается.

Она пришла к выводу, что вина перед коллегами серьезно отличается от вины перед родителями, дочерью и даже котом, которого Людмила очень любила. При этом ни отец, ни мать, ни дочь, ни домашний любимец не осуждали и не обвиняли ее в равнодушии. И забота о них имела для Людмилы большую ценность.

Стало ясно, что сейчас она не может «всем угодить», поскольку несет ответственность сразу перед многими. Для Людмилы было серьезным облегчением понять, что в ее ситуации это невозможно, во всяком случае в одиночку. С другой стороны, нужно было разобраться, какой вклад от нее требуется в каждом случае. Быть идеальной невозможно, но что-то сделать вполне ей по силам.

Людмила решила взять небольшой отпуск за свой счет и поехать к родителям вместе с дочерью, чтобы на месте разобраться с госпитализацией отца. Конечно, девочке пришлось бы пропустить занятия в школе, что можно было бы, конечно, расценить как материнскую безответственность, но, с другой стороны, Людмила признала, что дочка сможет отдохнуть, побыть вместе с мамой и дедушкой с бабушкой, заодно подняв им настроение. Людмила обсудила ситуацию с учительницей, которая оказалась вполне понимающей.

Вопрос о том, куда на это время определить кота, показался вначале трудноразрешимым. Людмила не хотела отдавать его в гостиницу для животных, где ему, как она думала, будет плохо. Но через какое-то время она решила, что может попросить пожилую соседку заходить два раза в день и кормить его за небольшое вознаграждение.

Итак, поездка стала реальной, но оставались неясными сроки, за которые можно было бы решить проблему с больницей. В конце концов, побродив в интернете и сделав несколько звонков, Людмила пришла к выводу, что выполнение этой задачи может занять около двух недель. Мы обсудили, сможет ли она взять такой отпуск, и оказалось, что это будет непросто: нужно договориться с начальством, выкроить нужную сумму. Однако вариант «не ехать» был отвергнут как совсем неподходящий. Когда Людмила поняла, что она осознанно идет непростым путем ради благополучия близких людей, эта мысль придала ей силы: Людмиле удалось уговорить начальника, а деньги она заняла у старого друга.

После ее возвращения мы продолжили работу. Людмила считала себя виноватой и перед дочерью. Ей не хватало сил отвозить ее на дополнительные кружки, не получалось заниматься с ней иностранным языком, иногда она даже срывалась на девочку… Конечно, Людмила была не идеальной матерью, но, когда мы начали обсуждать ее отношения с дочкой, выяснилось, что, несмотря на периодические конфликты, они весьма доверительные. Людмиле всегда было интересно, как у дочки идут дела не только в школе, но и «вообще», она не ругала ее за плохие отметки, не скупилась на ласку. Спустя какое-то время Людмила признала, что девочка является одним из главных смыслов ее жизни и что она делает и будет делать для нее все возможное. Это признание позволило ей частично простить себя за неидеальное материнство.

Закономерно, что после такого прощения отношения Людмилы с дочерью стали еще лучше, теперь они реже ссорились, а если такое случалось, мир восстанавливался намного быстрее. Людмиле стало легче просить у девочки прощения.

Понимание того, что дочь – один из главных смыслов ее жизни, позволило ей примириться с тем, что она не очень любит свою работу и что ремесло музыканта осталось в стороне. Тем не менее обдумать свое профессиональное будущее Людмиле тоже было важно. Свободного времени у нее не было, совмещать нынешнюю работу с музыкальной карьерой было невозможно. Менять ее не стоило по денежным соображениям. В конце концов, Людмила решила повременить с радикальными переменами, но понемногу заняться поиском работы, которая допускала бы совмещение.

В конце нашей работы она была вдохновлена знакомством с талантливым музыкантом, который предложил ей участвовать в его проекте. Денежное вознаграждение было не гарантировано, но проект показался ей очень интересным, а главное – он не требовал от Людмилы слишком много времени…

Острота ее переживаний ощутимо снизилась, но, конечно, какое-то время она еще продолжала мучиться от того, что не может дать дочери и родителям столько, сколько ей хотелось бы.

Смирение перед фактом, что все проблемы решить невозможно, иногда вырастает действительно очень медленно. Помочь нам на этом пути может понимание того, что наша «недонесенная вина» возникает не от ничегонеделания и равнодушия, а от того, что мы имеем смелость брать на себя ответственность за многое.

 

Наука прощать себя

Итак, вину – как реальную, так и неизбежную – можно считать здоровой, только если понимаешь, где должна проходить ее граница. Да, очень важно быть ответственным, но не стоит переоценивать степень своего влияния на окружающий мир.

Он как был, так и останется не очень-то справедливым с человеческой точки зрения. Не всегда тяжело заболевают те, кто очень грешен, не всегда праведники достигают благополучия. Женщина, которая могла бы стать прекрасной матерью, оказывается неспособной к зачатию, а многим психологически незрелым людям Бог дает детей, которые вырастают очень несчастными. Популярности в обществе далеко не всегда добиваются самые умные, трудолюбивые и талантливые. Можем ли мы кардинально изменить эту реальность? Конечно же, нет.

Мы всего лишь люди. Мы многого не знаем и многого, вероятно, не узнаем никогда. Несмотря на все наши старания, мы не избежим ошибок. Я не знаю людей, которые не допускали бы в своей жизни серьезных просчетов.  Вспомним фильм «Эффект бабочки»: одно неловкое движение, и будущее кардинально меняется, и почти каждый раз оно развивается по неблагоприятному сценарию. Мы также не можем не грешить, потому что не так уж сильны духом и подвержены искушениям.

Но главное вовсе не это. Вспомним слова Лиса из сказки «Маленький Принц»: «Самого главного глазами не увидишь». Главное – это то, что происходит в нашей душе. А душа всегда способна к изменениям. Даже в случае неизбежной вины покаяние возможно. Если мы принимаем часть ответственности за несовершенство мира, то, будучи не способны изменить его, мы, однако, можем меняться сами и через самоизменение делать мир чуть более совершенным. Мы все нуждаемся в прощении. Чтобы добиться его, нам нельзя терять надежду на Божью помощь в преобразовании себя и мира.

«Если мы признаем свою причастность к мировому злу, – пишет Холлис, – а также зло, которое совершаем мы сами, то, наверное, самая сложная проблема будет заключаться в том, чтобы себя простить. В первой половине жизни неизбежно преобладает беззаботность; но сущностью мучительного страдания, которое наступает в среднем возрасте, становится подсчет: что мы сделали для себя, а что – для других. Самое важное и самое трудное – научиться себя прощать. Человеческое Я, получившее прощение, гораздо свободнее идет вперед, вооружившись окрепшим, расширенным и углубленным сознанием, которое делает жизнь человека намного богаче. Но такое прощение самого себя в результате искренней исповеди, символического исправления и последующего освобождения происходит очень редко. Большинство из нас не получает индивидуального прощения, и тогда вторая половина жизни серьезно усугубляется пагубными последствиями поступков, совершенных в первой половине. Как трудно и вместе с тем как важно усвоить определение благодати, которое дал Пауль Тиллих: „Примиритесь с тем, что с вами мирятся, несмотря на то, что с вами примириться нельзя“. Именно такая поразительная благодать, такое освобождение души необходимы, чтобы проникнуть в глубину бытия».