28
Ни Главный маршал авиации Новиков, ни генерал-лейтенант Телегин, ни другие арестованные генералы и офицеры ничего существенного не показали; оставалось одно — фальсифицировать протоколы, включая подделки подписей узников тюрем.
Оттягивать принятие решения по аресту Г. К. Жукова Берия больше не мог — он начал чувствовать охлаждение к себе «отца народов». Нужны были новые процессы, новые «враги народа», готовившие заговоры, покушения, попытки взорвать правительственные здания и… дачи руководителей страны.
Усердиями МГБ дело о «заговоре военных» во главе с Жуковым было, по мнению Берия, в основном отработано, вряд ли Сталин станет смотреть «дело».
И маршал Берия направился к генералиссимусу; тот долго слушал рассуждения своего заместителя, молча расхаживая по кремлевскому кабинету, курил трубку, изредка бросая колючие взгляды то на Берия, то на прихваченного им с собой для убедительности и важности «дела» министра госбезопасности Абакумова.
— Налицо, товарищ Сталин, попытка сколотить военную оппозицию. Настоящий заговор. Вы, — нажимал Берия на «болевые точки» генералиссимуса, — приняли тогда мудрое решение: отстранили Жукова от должности замминистра обороны и направили на округ. Вы мудро распознали его карьеристскую натуру, его желание выглядеть Георгием Победоносцем, убивающим дракона. Он-де победитель гитлеровского рейха!
— Что скажет Абакумов? — Сталин долго смотрел на застывшего у двери министра госбезопасности, ждал, когда тот заговорит.
— Товарищ Берия сказал все, что известно МГБ. Заговор существует, товарищ Сталин.
— Вы тоже подозреваете Жукова? — Сталин остановился рядом с Абакумовым, не переставая колюче смотреть ему в лицо. — Говорите.
— Да, товарищ Сталин. Многие арестованные дали показания.
— О чем? — Сталин почти в упор рассматривал порядком струхнувшего министра, заметил, как подрагивает верхняя губа Абакумова.
— О… разговорах, встречах, намерениях Жукова.
— Какие же намерения Жукова?
— Это мы собираемся выяснить после его ареста.
Сталин сел за стол, открыл «дело», бегло просмотрел несколько страниц, прочел «показания» военных, закрыл папку, прихлопнув ее рукой.
— Мелочь, — глухо проговорил он. — Не верю. У Жукова есть завистники, — встал, долго ходил по кабинету, смотрел тяжело и сердито. — Не верю! Я его хорошо знаю. За четыре года войны я его видел в разной обстановке. Не сомневаюсь в его честности. «Замашки Бонапарта»! У кого из начальников их нет, есть и у тебя, Лаврентий, но ты их ловко скрываешь. Есть и у него, — Сталин кивнул на Абакумова, медленно махнул рукой, давая понять, что министр может идти. Тот круто повернулся и исчез за дверью.
— Ты, Лаврентий, что-то стал темнить. Смотри! — грозно сверкнув холодным взглядом, Сталин недовольно посмотрел на Берия. — Не думай, что я не вижу, не знаю. Ошибаешься. Мне говорят о тебе люди. Не зарывайся.
Берия стоял вытянувшись, бледнея, не находя места рукам, не спуская глаз с генералиссимуса. «Кто мог что-то сказать ему обо мне? Что он имел в виду?» — спрашивал сам себя Берия, испуганно шаря глазами то по лицу вождя, то по «делу Жукова», то по плотно прикрытой двери, за которой, казалось, кто-то подслушивал их разговор.
— А Жукова арестовать не дам!..
Берия долгое время был в состоянии сильного нервного возбуждения: Сталин впервые не поверил ему, не поддержал его предложений, а через неделю, при обсуждении на Политбюро сроков испытания атомного оружия, за которое нес ответственность Берия, поставил под сомнение его доклад, потребовав создания компетентной комиссии с участием крупнейших ученых. Страх перед Сталиным все чаще посещал Берия. Он искал причины неожиданного поворота в их отношениях, вспоминал совещания и заседания с его, Берия, докладами и выступлениями, перебирал в памяти события, людей, встречи, связанные с участием вождя, но ответов не находил. Все, что поручалось ему Сталиным, все исполнялось им в установленные сроки. Где, где зарыта собака, — спрашивал себя Лаврентий Павлович, — кто нажаловался «отцу народов»? Как вернуть былое расположение Сталина к себе? А если припугнуть его новой организацией заговорщиков? Страх — сильная штука! Не случайно вождь недавно потребовал поставить новый замок в двери на ближней даче…
Долгие годы Георгий Максимилианович Маленков, работая в аппарате ЦК заведующим отделом, оставался не на виду; не избранный в состав ЦК, он тем не менее принимал активное участие в деятельности Центрального Комитета, всячески поддерживал Ежова в отношении репрессий, чем завоевал расположение и Сталина, и Ежова. В 1937 году Маленков и Ежов фактически разгромили партийную организацию Белоруссии, сняв с постов руководителей республики и отдав их под суд.
После назначения Берия наркомом внутренних дел Маленков довольно быстро сблизился с ним, и их тесные, если не сказать дружеские, отношения продолжались почти пятнадцать лет, вплоть до ареста Берия. Только на XVIII съезде в 1939 году, а в ЦК Маленков работал с 1925 года, он был избран в состав ЦК и секретарем, оставаясь у руля Управления кадров ЦК ВКП(б), преобразованного из отдела. После доклада в феврале 1941 года на XVIII партийной конференции Маленков избирается в состав Политбюро.
Надо отдать должное Маленкову — в самые трудные годы войны он сравнительно часто выезжал на разные фронты, выполняя поручения Сталина, был под Сталинградом. Какое-то время как член Ставки Верховного Главнокомандования занимался производством самолетов для фронта, принимал участие в укомплектовании Военно-Воздушных Сил РККА боевой техникой и личным составом.
После войны Сталин назначил Маленкова председателем Комитета по демонтажу немецкой промышленности. На этом посту он приобрел и друзей, и недругов: каждый руководитель старался заполучить побольше станочного парка и другого оборудования. Особенно обострились отношения Маленкова с председателем Госплана Николаем Вознесенским, положившие начало обиде и частым столкновениям.
Об этом узнал Сталин и создал конфликтную комиссию во главе с Анастасом Микояном. Комиссия после глубокого и всестороннего изучения и анализа пришла к выводу о прекращении репарационной вывозки оборудования в интересах более быстрого увеличения производства, необходимого для Советского Союза, на заводах Германии. С выводами не согласился Берия, но Сталин занял сторону Микояна, посчитав это решение комиссии наиболее оптимальным — резко сокращались сроки производства товаров первой необходимости.
К удивлению Маленкова и Берия Сталин ввел в секретариат Алексея Кузнецова, возглавившего Управление кадров и курировавшего вотчину Берия, МВД — МГБ. Позиции Маленкова и Берия значительно ослабли, но зато усилились позиции Жданова — Вознесенского. Более того, Сталин «высылает» из Москвы в Ташкент секретарем ЦК Узбекской республики Маленкова. Берия остается в одиночестве.
В это время Абакумов после серьезного разговора со Сталиным разворачивает «дело» о низком уровне советской авиационной промышленности, арестовав командующего ВВС Главного маршала авиации А. Новикова и министра авиационной промышленности А. Шахурина, группу начальствующего состава ВВС и руководителей авиапрома. В папку документов Абакумов вложил подготовленную его ведомством справку о потерях нашей авиации в годы войны и сравнительных данных качества немецких и советских самолетов и положил все на стол Сталину, потребовавшему такую справку после получения анонимного письма.
Сталин не поверил данным, представленным Абакумовым, и вызвал глубокой ночью министра к себе.
— Что это? Откуда у вас такие данные?
— Из официальных источников Германии и США, — вытянувшись по стойке «смирно», ответил Абакумов.
— И вы верите, что немецкий ас Хартманн сбил 352 самолета, из них наших 347?
— Это, товарищ Сталин, официальные данные информационного Центра союзников.
— Врут! Это пропаганда! Не верю этому! — взорвался Сталин, подступая к побледневшему Абакумову. — У вас есть наши данные?
— Только из сводок Совинформбюро.
— Нашел чему верить! Запросите данные у штаба ВВС и Минавиапрома.
— Слушаюсь, товарищ Сталин.
Через несколько дней Абакумов положил справку по данным Минавиапрома и ВВС. Сталин долго ходил по кабинету.
— Разница есть в наших потерях. Но я сомневаюсь в цифрах воздушных побед немецких летчиков. «Хартманн сбил 352 самолета, Баркхорн — 301, Рудорфер — 222. Сто четыре летчика «Люфтваффе» сбили по сто и более самолетов». 300 немецких летчиков сбили 24 тысячи наших самолетов! Невероятно! Покрышкин сбил 59, Кожедуб — 62. Как вы, товарищ Абакумов, все это оцениваете?
Абакумов ждал этого вопроса и готовился к нему заранее, вызвав к себе перепуганного генерала из штаба ВВС и потребовав от него объяснений и доказательств.
— Наши летчики после окончания авиационных школ имели сравнительно малый налет из-за нехватки самолетов, моторов, бензина, боеприпасов. Многие курсанты-выпускники имели налет на боевом самолете десять — двенадцать часов и прибывали на фронт плохо подготовленными, часто становясь добычей немецких асов в первых вылетах. Перед войной основной тип истребителя И-16 уступал Ме-109 и в скорости, и в вооружении — на «мессерах» стояли пушки, а на наших «ишаках» только пулеметы, да еще калибра 7,62. Разве сравнимы 20-миллиметровый снаряд пушки «эрликон» и пулька нашего пулемета ШКАС?
Слушая специалиста, Абакумов думал о том, как все это сказать Сталину. Он и сам спрашивал себя: «А почему мы так отстали в авиации от немцев?» Спросил и у консультанта, но тот сказал только часть правды, ибо говорить о всех причинах было опасно. Не мог сказать генерал о том, что репрессии 1937–1938 годов лишили советскую авиацию ее мозга: лучших авиаконструкторов, испытателей, командиров, готовивших кадры авиации. Практически почти все конструкторские бюро были разгромлены. КБ Поликарпова осталось в составе нескольких человек, и они довели до испытаний лучший по тем временам истребитель И-185, показавший скорость в 635 км/час, вооруженный тремя (!!!) скорострельными пушками. Лучшее КБ мира, руководимое Туполевым, дававшее шедевры советской авиации, превосходившие по многим параметрам немецкие машины, оказалось за решеткой. «На смену Туполеву, — хвастливо заявил Ежов, — придут 100 000 новых преданных Туполевых!» Его АНТ-58, названный в шутку цифрами по статье 58 Уголовного кодекса, впоследствии получивший наименование Ту-2, еще перед войной показал при испытаниях превосходные данные и по скорости, и по бомбовооружению, и по калибрам оборонительного оружия. Но эта полюбившаяся летчикам машина дважды снималась с вооружения, а на фронт шли Пе-2 и Ил-4, уступающие Ту-2 по многим параметрам. «Пешка» — Пе-2 была очень строга на посадке, и малоопытные пилоты часто допускали ошибки, после которых изуродованные при грубом приземлении «Пешки» оттаскивали в дальний капонир для ремонта и восстановления.
Консультант не мог рассказать министру о том, что немецкая промышленность выпустила около 2000 реактивных машин, значительно обогнав англичан и американцев, работавших над созданием подобных машин. Советским летчикам приходилось часто вступать в схватки с немецкими пилотами, имеющими и больший налет, и превосходящие по тактико-техническим данным машины. О многом мог рассказать летчик-генерал, сам воевавший всю войну и сбивший полтора десятка немецких машин и потерявший за четыре года немало прекрасных товарищей по небу…
Теперь, стоя перед пронизывающим, холодным взглядом Сталина, Абакумов, естественно, не мог молчать.
— Есть много причин, товарищ Сталин. Промышленность выпускала устаревшие машины, кадры не всегда хорошо готовились, допускались ошибки при управлении авиационными частями.
— Но нам, — Сталин притронулся трубкой к своей груди, — докладывали неправду, обманывали нас. Я думаю, что надо наказать людей, скрывавших от нас правду и докладывавших нам неправду. Как вы думаете, товарищ Абакумов?
— Согласен с вами, товарищ Сталин.
— Что вы нам предложите?
— Арестовать министра авиационной промышленности и командование ВВС! — отчеканил Абакумов, уловив по взгляду вождя, что попал в цель.
— Хорошо, товарищ Абакумов. Действуйте. Потом доложите. Подскажите, кто курировал авиацию в годы войны?
Сталин, разумеется, знал, кто из Политбюро осуществлял руководство авиацией, но решил испытать Абакумова: назовет ли он того, кто, выполняя указания Сталина, занимался авиацией, или утаит, зная о дружбе Берия и Маленкова?
Абакумов на какое-то время растерялся, понимая, что если он назовет Маленкова, то завтра же Берия устроит ему очередной разнос с оскорблениями и угрозами. Что же делать?
Министр оказался между Сциллой и Харибдой, обе скалы опасны, обе могут раздавить, не оставив мокрого пятна. В подобном положении он оказывался не раз, но в эти минуты его растерянность была замечена Сталиным.
— Чего вы покраснели?
— Забыл, товарищ Сталин. Я уточню и доложу вам. «Что же делать? — спросил себя министр. — Идти к Берия».
Берия пришлось принимать срочные меры по спасению своего друга — он «ослабляет» результат разбирательства по ВВС и авиапрому, подставив под удар своего выдвиженца Абакумова. Вскоре Маленков был возвращен в Москву и после недолгого затишья, по настоянию Берия, «впрягается» в «ленинградское дело».
Кузнецов, выполняя указание Сталина: «В МВД и МГБ нэ все в порядке. Присматрись вниматэлно», с присущей ему активностью, с интересом и вдохновением взялся за новое для него дело, удивляя работников аппарата своим неутомимым желанием быстрее познать все, что ему доверено. За небольшой промежуток времени он освоил свои обязанности, вызвав искреннее уважение всех, кто общался с ним и по работе, и в быту.
Берия, естественно, не мог допустить, чтобы кто-то, кроме него, вмешивался в дела органов, и потребовал от секретаря ЦК впредь не проявлять интереса к МГБ. Кузнецов, не ведая того, сделал первый шаг к пропасти… Он сослался на указание Сталина и сказал, что будет и впредь осуществлять как секретарь ЦК и начальник Управления кадров ЦК ВКП(б) контроль за расстановкой входящих в номенклатуру руководящих лиц этих министерств.
Берия после этого окончательно утвердился в мысли о том, что Сталин не доверяет ему, контролирует с помощью Кузнецова его работу, а может, в будущем вообще, как это он сделал с Молотовым и Ворошиловым, лишит активной деятельности, до предела ограничив его дела в Политбюро. Теперь Лаврентий Павлович видел в Кузнецове своего личного врага… И не один он — Кузнецова люто ненавидел Георгий Маленков. Дело в том, что Кузнецов занял пост Маленкова, много лет занимавшего должность секретаря ЦК и начальника Управления кадров ЦК ВКП(б) и неожиданно смещенного Сталиным в первый послевоенный год.
Георгий Максимилианович тоже заметил перемены в поведении Сталина с приходом в ЦК Кузнецова, которому вождь все чаще и чаще поручал решение самых важных и наиболее ответственных дел. А тут еще Сталин подлил масла в огонь, назвав Кузнецова во время застолья на даче своим преемником…
Теперь пришло время показать генералиссимусу свою преданность. Маленков и Берия старались изо всех сил…
Не забыл Берия несносную выходку председателя Госплана СССР Николая Алексеевича Вознесенского в годы войны, тем более в свое время тот долго работал в Ленинграде… Посоветовался с Маленковым.
Так родилось «ленинградское дело». Как любил повторять начальник следственной части по особо важным делам МГБ М. Рюмин: «Был бы человек — дело найдется». Берия и Абакумов быстро нашли повод для раздувания дела, благо защищать ленинградцев уже некому: их покровитель Андрей Жданов почил в бозе. Поговаривали, что к праотцам Андрей Александрович ушел из жизни не без помощи вездесущего Берия… В конце декабря 1948 года в ЦК пришла очередная анонимка «Об имевшем место подлоге при подсчете голосов при выборах Ленинградского обкома 25 декабря». Писем в ЦК приходило видимо-невидимо, их, как принято, на рассмотрение отсылали в обкомы и горкомы, в министерства и ведомства, а тут — анонимке дали ход. Началось разбирательство. Да, действительно, председатель счетной комиссии А. Тихонов доложил делегатам областной и городской объединенной конференции о единогласном избрании первого секретаря обкома и горкома П. Попкова и некоторых других членов обкома и горкома, хотя, как потом выяснилось, четыре делегата проголосовали против Попкова, два — против второго секретаря Г. Бадаева, 15 — против второго секретаря горкома Я. Капустина и т. д. Налицо нарушение Устава партии, но не такое, чтобы исключать из партии и привлекать к уголовной ответственности виновных членов счетной комиссии и ее председателя. Это, как сказал Абакумов, на «дело» не «тянет».
Тогда же, в январе 1949 года, в Ленинграде проводилась всесоюзная оптовая ярмарка. Решили использовать и ее. При тщательном разбирательстве выяснилось, что ярмарка якобы привела к «разбазариванию государственных товарных фондов и нанесла значительный материальный ущерб государству».
Это была явная подтасовка. Дело в том, что 14 октября 1948 года на заседании бюро Совета Министров СССР под председательством Г. Маленкова обсуждалась проблема остатков залежавшихся товаров и мерах их реализации. А сумма некупленных народом товаров не маленькая — 5 миллиардов рублей. 11 ноября 1948 года бюро Совета Министров СССР приняло постановление «О мероприятиях по улучшению торговли»: «Организовать в ноябре — декабре 1948 года межобластные оптовые ярмарки, на которых произвести распродажу излишних товаров…» Постановление подписал Маленков.
Выполняя требование постановления, Министерство торговли СССР и Совет Министров РСФСР решили провести оптовую ярмарку в Ленинграде. 13 января 1949 года председатель Совета Министров РСФСР М. Родионов направил Маленкову информацию об открытии ярмарки в Ленинграде. Последний, отлично зная, что подобные мероприятия проводятся по решению бюро Совмина СССР, написал на полученной информации провокационную резолюцию: «Берия Л. П., Вознесенскому Н. А., Микояну А. И. и Крутикову А. Д. Прошу вас ознакомиться с запиской тов. Родионова. Считаю, что такого рода мероприятия должны проводиться с разрешения Совета Министров. Маленков». Ярмарка проводилась по прямому решению Совмина, но Маленков делает вид, что ничего об этой ярмарке и не знал, что это нарушение правительства РСФСР. Маленков как секретарь ЦК срочно готовит заседание Политбюро ЦК ВКП(б), на котором 15 февраля 1949 года принимается постановление «Об антипартийных действиях члена ЦК ВКП(б) товарища Кузнецова А. А. и кандидатов в члены ЦК ВКП(б) т.т. Родионова М. И. и Попкова П. С.».
В постановлении отмечалось: «Политбюро ЦК ВКП(б) считает, что отмеченные выше противогосударственные действия явились следствием того, что у т.т. Кузнецова, Родионова, Попкова имеется нездоровый, небольшевистский уклон (слово «уклон» нравилось Сталину еще с двадцатых годов, и Маленков прибегает к любимой лексике вождя. — А. С.), выражающийся в демагогическом заигрывании с Ленинградской организацией, в охаивании ЦК ВКП(б), который якобы не помогает Ленинградской организации, в попытках представить себя в качестве особых защитников интересов Ленинграда, в попытках создать средостение между ЦК ВКП(б) и Ленинградской организацией и отдалить таким образом Ленинградскую организацию от ЦК ВКП(б).
В связи с этим следует отметить, что т. Попков, являясь первым секретарем Ленинградского обкома и горкома ВКП(б), не старается обеспечить связь Ленинградской партийной организации с ЦК ВКП(б), не информирует ЦК партии о положении дел в Ленинграде… встает на путь обхода ЦК партии, на путь сомнительных закулисных, а иногда и рваческих комбинаций, проводимых через различных самозваных «шефов» Ленинграда вроде т.т. Кузнецова, Родионова и других…
ЦК ВКП(б) напоминает, что Зиновьев, когда он пытался превратить Ленинградскую организацию в опору своей антиленинской фракции, прибегал к таким же антипартийным методам заигрывания с Ленинградской организацией, охаивания Центрального Комитета, якобы не заботящегося о нуждах Ленинграда, отрыва Ленинградской организации от ЦК и противопоставления Ленинградской организации партии и ее Центральному Комитету».
Берия упросил Маленкова лично участвовать в рассмотрении «дела», и 21 февраля 1949 года тот выехал с группой в Ленинград. Уже на следующий день Маленков собирает объединенный пленум обкома и горкома и сообщает обескураженным партийным активистам, хорошо знавшим своих руководителей, о существовании в Ленинграде антипартийной группы во главе с Попковым, Капустиным и поддерживающими их Кузнецовым и Родионовым, о том, что группа малочисленна и никто из ленинградских руководящих партийных работников не будет привлечен к ответственности. Маленков шел на заведомый обман, ибо в разговоре с Берия они условились после наказания руководителей расширить круг виновных в деятельности антипартийной группы.
Выступления участников пленума обкома и горкома носили «дежурный характер» и не дополнили доклада Маленкова. Но прибывшие из Москвы работники аппарата ЦК подготовили проект постановления: Кузнецов, Родионов, Попков, Капустин обвинялись в антипартийной деятельности и участии в работе группы.
Эстафету в раскрытии «антипартийной группы» подхватил по приказу Берия министр госбезопасности Абакумов, приступивший к фабрикации государственного преступления, подготовке фиктивных информаций, «документов», обличающих некоторых из «группы» Кузнецова в шпионской деятельности.
В июле Абакумов направил Сталину докладную записку о подозрении в шпионско-разведывательной деятельности второго секретаря Ленинградского горкома Я. Капустина и о материалах, которые якобы по указанию начальника ленинградского управления МГБ П. Кубаткина должны были уничтожить, но недремлющее око безопасности предотвратило эту акцию. Сталин приказал арестовать Капустина и Кубаткина, и после проведения первого этапа «обработки» по известной «методике» Капустин дал нужные Абакумову показания о своей связи с английской разведкой, о намерении антипартийной группы «создать Компартию РСФСР»… Как и планировалось, Капустин «назвал» своих соучастников в шпионских делах. 21 июля 1949 года Абакумов лично доложил Сталину о раскрытии центра английской разведки в Ленинграде, резидентом которой был Капустин.
13 августа 1949 года в кабинете секретаря ЦК Маленкова были арестованы без санкции прокурора секретарь ЦК ВКП(б), «любимец вождя народов» Алексей Кузнецов, Петр Попков, председатель Совета Министров РСФСР Михаил Родионов и Лазутин.
В целях обвинения Вознесенского используется неожиданно появившаяся докладная записка заместителя председателя Госснаба СССР М. Помазнева о значительном занижении Госпланом СССР плана промышленного производства на I квартал 1949 года. Это был первый звонок в «деле» Николая Вознесенского. Срочно готовится постановление Совета Министров СССР: «Тов. Вознесенский неудовлетворительно руководит Госпланом, не проявляет обязательной, особенно для члена Политбюро, партийности в руководстве Госпланом и в защите директив правительства в области планирования… В Госплане культивировались непартийные нравы, имели место антигосударственные действия, факты обмана правительства, преступные факты по подгону цифр и, наконец, факты, которые свидетельствуют о том, что руководящие работники Госплана хитрят с правительством».
По предложению Берия 5 марта 1949 года Вознесенский решением Совета Министров СССР снимается с должности председателя Госплана и — осенью — арестовывается. Страна лишилась одного из талантливейших экономистов, организатора народного хозяйства, отличавшегося неординарным аналитическим мышлением, неистовостью в работе, умением мобилизовать в годы войны все ресурсы и возможности страны на достижение победы.
Берия и Абакумов в спешном порядке находят еще одну «зацепку». Уполномоченный ЦК по кадрам Госплана Е. Андреев обнаружил утрату за пять последних лет нескольких документов, которые могли быть уничтожены за ненадобностью. «Бдительные» Берия и Абакумов в этом факте видят еще одно преступление председателя Госплана перед государством, а значит, еще одна статья в обвинении Вознесенского. Вознесенский, естественно, отказывается от этого обвинения, ибо утраченные документы числились не за ним лично.
По указанию Маленкова председатель Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) М. Шкирятов подготовил записку о «Непартийном поведении Вознесенского Н. А.», в которой член ВКП(б) Вознесенский обвинялся в занижении Госпланом развития промышленности, и уже 9 сентября услужливый Шкирятов представил Маленкову решение Комиссии партийного контроля с предложением исключить Вознесенского из партии, из ЦК ВКП(б) и привлечь к судебной ответственности. В спешном порядке, путем опроса, эти предложения КПК были утверждены Пленумом ЦК. Сценарий, разработанный Маленковым и Берия, выполнялся всеми действующими лицами с завидной оперативностью и четкостью.
Николай Алексеевич Вознесенский защищался как мог, но вскоре убедился, что его усилия тщетны, ибо против него действовал хорошо отлаженный механизм, против которого не сможет устоять ни он, ни кто другой. Все его попытки внести ясность в хитросплетенное дело и объяснить полную абсурдность предъявленных ему обвинений натыкались на железобетонную стену молчания Маленкова и Берия, — он не смог с ними даже встретиться и объясниться. Вокруг его имени образовалась пустота; его фамилия называлась теперь шепотом, да и только в узком кругу. Многие из тех, кто работал с ним рука об руку много лет, теперь боялись об этом говорить вслух, ожидая едва ли не каждый день ночного визита сотрудников МГБ.
О чем думал в те тяжелые дни Вознесенский? Еще совсем недавно он — член ЦК партии, депутат Верховного Совета, академик — участвовал в работе Политбюро, ночами напролет трудился над планами и балансами огромной, истерзанной войной, бедной, потерявшей миллионы своих сынов и дочерей страны, — теперь, изгнанный со всех постов, исключенный из партии, отверженный в свои сорок семь лет от народа, никому не нужный, ожидающий несправедливого, состряпанного МГБ суда…
Его арестовали темной октябрьской ночью. Войдя в камеру-одиночку, Николай Алексеевич обессиленно упал на пол, коснувшись руками холодного, мокрого бетона, сжал зубы и простонал: «За что?..»
«В целях получения вымышленных показаний о существовании в Ленинграде антипартийной группы Маленков лично руководил ходом следствия по делу и принимал в допросах личное участие. Ко всем арестованным применялись незаконные методы следствия, мучительные пытки, побои и истязания».
Маленков понимал, что во время судебного процесса кто-то из обвиняемых может сказать о своей непричастности к группе и тем самым поставит под сомнение выводы следствия, а главное — заставит усомниться в существовании разветвленной антипартийной группы. Он отдал распоряжение о проведении более «тщательного расследования», что, естественно, вызвало массовые аресты ни в чем не повинных людей в Ленинграде и за его пределами. Арестовывали даже тех, кто работал в блокадном городе в годы войны, кто хоть чем-то был связан с руководителями Ленинградской областной и городской организаций, кто вступал в партию в Ленинграде. Свыше 2000 руководителей было освобождено от занимаемых должностей, многие из них осуждены по 58-й статье. «Заметали» даже тех, кто ни разу в жизни не видел в глаза ни Попкова, ни Родионова, ни Капустина, не слышал их выступлений.
Первого секретаря Крымского обкома партии, бывшего председателя Ленинградского облисполкома Николая Соловьева вызвали в ЦК ВКП(б), торопили с прибытием: его, Соловьева, якобы ждал сам Маленков. Выручил генерал армии Маркиан Михайлович Попов, знакомый по Ленинградскому фронту, — предложил воспользоваться самолетом командующего войсками Таврического военного округа. Первый секретарь обкома явился в секретариат ЦК, откуда его направили к Матвею Шкирятову — заместителю председателя Комиссии партийного контроля. Разговор, как обычно, шел о текущих делах, об урожае в Крыму, но разговор, как показалось Соловьеву, искусственно затягивался. «Милок» — так называл Шкирятов прибывших на беседы (так называли и самого Шкирятова), — казалось, явно не спешил.
— Ты, милок, ступай, почитай часочка полтора-два газетки, а мы тебя вызовем.
Соловьев вернулся через час с четвертью — не усидел в холле за газетами, настораживала искусственная затянутость беседы.
В конце беседы «случайно» позвонил министр госбезопасности Абакумов и попросил Соловьева заглянуть к нему. Николай Васильевич сел в машину и отправился на Лубянку, откуда он не вышел и исчез бесследно… Лишь единожды его видел в подвале Лефортовской тюрьмы работавший в годы войны секретарем Ленинградского обкома, а впоследствии, перед арестом, первым секретарем Новгородского обкома, чудом избежавший расстрела Григорий Харитонович Бумагин.
Особенно больно и долго мстил Берия за обиду в годы войны Николаю Вознесенскому. Вслед за ним арестовали его сестру — секретаря Куйбышевского райкома партии Ленинграда Марию Алексеевну Вознесенскую, брата Александра Алексеевича, работавшего ректором Ленинградского госуниверситета, а потом министром просвещения РСФСР. Почти двадцать членов семьи Вознесенских по указанию Берия и Абакумова было репрессировано. Не пожалели 85-летнюю мать Вознесенского — Любовь Георгиевну. Ее сослали в Сибирь, в Туруханский край, туда, где когда-то при царе ходил на охоту, ловил рыбу, участвовал в пьяных загулах рыбаков будущий «отец всех народов». Там и сгинула Любовь Георгиевна Вознесенская.
Всю осень сорок девятого года продолжались массовые аресты с применением испытанных в подвалах Лубянки и камерах Лефортовской тюрьмы пыток и истязаний.
Основательно «обработанного» костоломами Абакумова секретаря ЦК Алексея Кузнецова допрашивали Маленков и Булганин в кабинете Берия (был такой и в Лефортовской тюрьме!), добиваясь от измученного, зверски избитого, в синяках и кровоподтеках, признания в предъявленных ему следствием преступлениях. Но честный, порядочный коммунист долго молчал, пока Берия, Маленков и Булганин не приложили рук своих к скуластому, в кровь разбитому лицу секретаря ЦК. Сказал, что ни в чем не виноват, никаких сепаратистских замыслов у него не было и нет…
Избиения и пытки продолжались весь 1950 год; арестованных подвергали зверским издевательствам, свирепым истязаниям, беспощадному садизму, угрожая расправиться с женами, матерями и детьми. Пытаясь окончательно сломить обессилевших людей, костоломы Абакумова безжалостно расправлялись с теми, кто отказывался подписать протоколы допросов, надолго отправляя обвиняемых в карцер, лишая их возможности слышать человеческую речь, шум ветра и удары капель дождя о тюремный подоконник. Избитые, с кровоточащими ранами, с посиневшими и отекшими от побоев лицами, люди теряли счет дням и ночам, переставали ощущать холод ледяного пола камер-одиночек, подолгу пребывая в бессознательном состоянии. Их обязывали под страхом новых пыток заучивать наизусть нужные сатрапам Берия показания для суда, строго карая за малейшие отступления от написанных следователями текстов. Арестованным внушали необходимость этих показаний в целях воспитания членов партии на «их ошибках, их враждебной деятельности», преподнесения урока для других коммунистов. «Любой приговор, — утверждали следователи, — не будет приведен в исполнение». В ход шли обман, шантаж, угрозы и оскорбления.
Избивали всех без особого разбора, даже тех, кто еще находился в чреве матери. Арестованную из семьи Вознесенских, беременную женщину во время допроса били сапогами в живот до тех пор, пока измученная пытками женщина не изошла безумным криком, а ее истерзанное тело не выдавило из своего чрева синюшный комочек мертвого человечка…
Жену секретаря ЦК ВКП(б) Алексея Кузнецова Зинаиду Дмитриевну заковали в кандалы (это бывало нередко!), били, наслаждаясь криком теряющей силы женщины, угрожали электрическим стулом. Не добившись нужных им показаний, затащили в узкую темную комнату, бросили на пол и открыли краны специального душа, из которого под мощным давлением ударили струи кипящей воды…
Допросы велись едва ли не всем руководством МГБ: от рядового следователя Путинцева до самого министра Абакумова; наверное, не стоило бы выделять кого-то, все усердствовали и старались изо всех сил, словно соревнуясь между собой в жестокости, озверении, неистовом желании заполучить от едва живого человека новые признания в преступлениях, никогда не совершенных им.
Особой жестокостью отличался ограниченный интеллектуально, не получивший даже среднего образования (хотя работники с высшим образованием истязали на допросах подследственных с не меньшим усердием, а, наоборот, более изощренно и иезуитски), не прочитавший ни одной книги, кроме «Краткого курса ВКП(б)», открыто заявлявший о вреде культуры («она расслабляет организм, а в нашем деле это плохо»), выросший в должности до начальника следственной части по особо важным делам МГБ СССР, до звания полковника, изуверски пытавший академиков, министров, секретарей ЦК и обкомов, низкого роста (чтобы казаться выше, заказывал сапоги на высоком каблуке), подтянутый, красивый мужчина, любивший заглянуть в зеркало, Михаил Рюмин, по прозвищу работников аппарата — «Минька». Встретишь такого на улице и залюбуешься. Всем мужчина хорош: и статью, и лицом — румянец на пухлых щеках, и походкой, и аккуратностью; хромовые сапоги постоянно начищены до блеска, подворотничок коверкотовой гимнастерки всегда ослепительной белизны, во время допросов любил сосать леденцы. Подследственные женщины, впервые попавшие на допрос, радовались: «Красавец-мужчина. Этот не станет ни приставать, ни руки выкручивать».
Но все это представление о порядочности и красоте лопалось с первых слов:
— Будешь, сука, говорить все или, б… тифозная, будешь отнекиваться? «Не видела», «Не слышала», «Не знала…» Видела, какие у нас в коридорах мужики? Жеребцы! Не будешь подписывать, что мы напишем, — сразу трех вот таких с медвежьими харями и жеребячьими х… на тебя. Поняла? Разделают так, что матку наизнанку вывернут!
Рюмин добивался показаний даже от тех, кто выстоял все адовы темницы Лубянки или Лефортова, не соглашаясь с предъявленными МГБ обвинениями. Обладая огромной физической силой, он с бычьим упорством истязал жертву до тех пор, пока сам не падал на стул в изнеможении; случалось, вызывал врача для перевязки потрескавшихся от ударов рук… Ограниченный и грубый, высокого о себе мнения, Рюмин быстро приглянулся таким же, как и он, из кожи лез вон, чтобы быть на глазах у начальства. В кабинеты Берия и Абакумова входил по-кошачьи, бесшумно.
Устав от избиений при допросах очередной жертвы, Рюмин поднимался в свой кабинет, садился за стол, выпивал стакан водки, брал в руки карандаш и, склонив голову набок, старательно выводил буквы докладной многостраничной записки на имя товарища Сталина. Его давно подмывало написать вождю всю, как он любил повторять, «историческую правду» о своем непосредственном начальнике — министре госбезопасности Абакумове.
Рюмин рассчитывал «свалить» Абакумова и, заняв министерское место, очистить МГБ от людей Абакумова, поставить на ключевые посты ведомства своих приближенных.
Судьба Кузнецова, Капустина, Попкова, Родионова, Вознесенского была решена задолго до суда. 18 января 1950 года Абакумов по телефону доложил Сталину о готовности сообщить ему подробности дальнейшего разбирательства «ленинградского дела». Сталин принял министра МГБ около полуночи, продержав Абакумова в приемной свыше часа. К удивлению палача, в кабинете генералиссимуса, кроме него, никого не было.
— Разрешите доложить, товарищ Сталин, по делу Вознесенского — Кузнецова?
— Докладывайте, — глухо ответил Сталин, стоя у торца огромного стола. — Только нэ торопитесь.
— Вот список на сорок четыре арестованных и сознавшихся во вредительской деятельности. Предлагаю, товарищ Сталин, группу в 9–10 обвиняемых судить в закрытом судебном выездном заседании Военной коллегии Верховного суда СССР в Ленинграде без участия сторон, а остальных в общем порядке.
— Что значит «бэз участия старон»? Так ви, таварищ Абакумов, сказали?
— Так точно, товарищ Сталин! — поспешил согласиться Абакумов. — Без участия сторон — это значит без обвинения и защиты.
— А пачему так? Ви, наверное, нэ уверены в том, что обвиняемые согласятся с предъявленными им обвинениями.
Абакумов при всей его громадности размеров, жестокости взгляда, могучей силе каждый раз при посещении кабинета Сталина испытывал страх и даже робость, напрочь отсутствующую у него в обычной обстановке. Он очень боялся Сталина, его жестокого, пронизывающего взгляда, властного движения левой руки, насупленных густых бровей, особенно в те мгновения, когда вождь подходил на расстояние полуметра и останавливался совсем рядом. Его, широкоплечего, с мощным торсом мужчину, охватывал внутренний трепет, с которым он едва справлялся и побеждал лишь тогда, когда возвращался в свой кабинет, открывал сейф, вынимал из него бутылку коньяка КВ, наливал полный стакан и выпивал на одном дыхании; усевшись в кожаное кресло, остервенело грыз яблоко и с жадностью откусывал от «палки» копченой колбасы большие шматы.
Теперь, стоя перед низкорослым Сталиным и возвышаясь над ним, Абакумов старался не то чтобы присесть на полусогнутых ногах, а сжаться, вобрать голову в плечи, меньше стать ростом. Сталин, похоже, заметил неуклюжие движения министра и вяло махнул левой рукой:
— Ви садитесь, таварищ Абакумов, садитесь. Так ви уверены в результатах следствия?
— Спасибо, товарищ Сталин, — Абакумов присел на угол стула, но не расслабился, был в готовности вскочить в любое время. — Уверен, товарищ Сталин. Все следователи доложили о том, что подсудимые уже дали соответствующие показания.
— Я думаю, таварищ Абакумов, надо всем карашо падгатовиться. Нэ надо спешить. Эта очен важный працесс. Верховный суд судит атветственных работников партии. Имейте это в виду, таварищ Абакумов.
Министр уловил в приглушенном голосе вождя скрытую угрозу в его адрес, и его тут же охватил страх; он попытался избавиться от страха, но ощутил, как страх пополз по всему телу, сковывая его члены так, будто его охватил огромный спрут и сдавил в своих стальных объятиях. Абакумов следил за выражением лица хозяина кремлевского кабинета, но, кроме холодного взгляда и хитроватого прищура, ничего не заметил.
Не знал министр, что в эти минуты Сталин, стоя рядом с ним, мысленно возвратился к лежащему в сейфе письму полковника Рюмина, испытывая, как все тираны, острое желание унизить, раздавить, поиздеваться над жертвой, когда Абакумов станет читать письмо своего подчиненного. Но в последний момент Сталин изменил решение: «Нэ будем тарапиться. Пусть закончит “ленинградское дело”».
— Рюмин тоже вам дакладывал?
— Рюмин доложил в числе первых.
— Ви сами всо праверьте тщателнейшим образом. Под вашу личную атветственность, таварищ Абакумов! Карашо. Вернемся к Рюмину. Какая у него падгатовка? Кем он работал раньше? — спросил Сталин, раскуривая трубку.
— Работал бухгалтером в райпотребсоюзе, потом был призван в армию и переведен в наше ведомство. Опыт следственной работы у Рюмина большой.
— Бухгалтер. Теперь начальник следственной части па асобо важным вапросам. Ви ему верите?
— Так точно, товарищ Сталин. Надежный работник.
— А он вам верит, таварищ Абакумов?
— Н-надеюсь, что верит.
— Карашо, таварищ Абакумов. У вас ко мне есть вапросы?
— Никак нет, товарищ Сталин. Разрешите идти?
— Идите, таварищ Абакумов.
— Слушаюсь, товарищ Сталин…
Всю весну и лето Абакумов лично производил допросы сорока четырех, добиваясь от каждого арестованного полного признания предъявленных обвинений, четкого ответа на предполагаемые вопросы председательствующего, нередко «выбивая» ответы с помощью своего огромного кулака.
4 сентября Абакумов и Главный военный прокурор Вавилов письменно доложили Сталину предложения по осуждению к высшей мере наказания — расстрелу Вознесенского, Кузнецова, Попкова, Капустина, Родионова и Лазутина. К 15 годам тюрьмы — бывшего секретаря обкома Турко, к 10 годам — заведующую отделом обкома партии Закржевскую и управляющего делами обкома Михеева.
Сталин, как и другие члены Политбюро, согласился с предложениями, и Политбюро приняло соответствующее постановление.
Суд был скорый и неправый — всего один день 30 сентября; обвиняемые, «осознав» свои «преступления», в состоянии, близком к потере сознания, признали себя виновными во всех «грехах». Около часа ночи 1 октября 1950 года председательствующий И. Матулевич огласил приговор. Приговор был окончательный и обжалованию не подлежал, и потому Матулевич отдал распоряжение о немедленном приведении приговора в исполнение. Час понадобился палачам на доставку Вознесенского, Кузнецова, Попкова, Капустина, Родионова и Лазутина в район Левашова, и в 2 часа ночи все шестеро были расстреляны в темном осеннем лесу на участке Парголовской дачи…
Но этим «ленинградское дело» не закончилось — по стране прошли шумные процессы, осудившие «сподвижников центральной группы»… Были расстреляны второй секретарь Ленинградского обкома Г. Бадаев, председатель исполкома Леноблсовета И. Харитонов, секретарь Ленинградского горкома партии П. Левин, сестра и брат Вознесенского — секретарь Куйбышевского райкома партии Ленинграда М. Вознесенская и министр просвещения РСФСР А. Вознесенский, председатель Госплана РСФСР М. Басов и многие другие… Аресты продолжались и в последующие годы до смерти Сталина.
В газетах, по указанию Маленкова, беспрерывно печатались «подвалы» о «тяжелых преступлениях кучки вредителей и диверсантов», о необходимости соблюдения всем народом революционной бдительности, об усилении империализма и агрессивных действий, о подготовке новой мировой войны. Оставаясь главным виновником трагедии уничтожения крупных руководителей России, Маленков еще долго продолжал поливать грязью невинных людей, всячески очерняя их деятельность, призывая к очищению государственного и партийного аппарата от «расхитителей народного добра, отщепенцев, двурушников и сепаратистов»…
Четыре года спустя, в декабре 1954 года, в том же зале Дома офицеров Ленинградского военного округа, где были осуждены Вознесенский и его товарищи, состоялся суд над руководителями госбезопасности, теми, кто состряпал «ленинградское дело» — Абакумовым, начальником следственной части по особо важным делам Леоновым, его заместителем Лихачевым, начальником секретариата МГБ Черновым, его заместителем Броверманом и другими палачами и истязателями, на черной совести которых тысячи невинных жертв… В этом зале прозвучал суровый приговор палачам советского народа: Абакумов, Леонов, Комаров были приговорены к расстрелу… Главный же виновник и вдохновитель «ленинградского дела» Маленков оставался на свободе…
После «ленинградского дела» снова поднялись акции Берия; теперь он смелее заходил в кабинет Сталина, вновь стал завсегдатаем ночных застолий и пирушек на ближней даче генералиссимуса. Все, казалось, вернулось на круги своя…
Вечерами, после затяжных допросов, совещаний и заседаний, Берия не отказывал себе в развлечениях, для чего, по его приказу, был переоборудован старинный особняк в Спиридоньевском переулке. Обычно развлекался в обществе женщин; постоянной, близкой по духу и взглядам на жизнь подруги у него не было. Ему больше нравилось другое — частая смена женщин. Каждая новая дочь Евы несла с собой не только новые запахи духов и косметики, а и новую энергию, необычность близости, ядреную свежесть тела. Его слабость — девственницы, когда он испытывал от недолгой борьбы, легкого, быстро сломленного им сопротивления истинное телесное наслаждение, приятную истому и долгое расслабление…
Не раз Берия и его оруженосец полковник Саркисов выискивали девушек на улицах Москвы, возле школ и институтов, в канцеляриях многочисленных ведомств.
«Ленинградское дело» было в самом разгаре, когда Берия, намекнув своему подручному Саркисову на необходимость развлечься, приказал остановиться возле одной московской школы. Черный «Паккард» стоял в тени недавно распустившихся деревьев. Берия и Саркисов не отводили глаз от стаек выходивших из школы учениц, отыскивая среди них самую красивую. Нет, не эта… Вот вышла на ступени рослая, голенастая, с красивой фигурой школьница. Берия дал знак Саркисову…
Обманным путем Валя Д-ва была привезена полковником Саркисовым в особняк, расположенный в старинном московском переулке, где ее встретила женщина в ярком цветастом платье, предложившая Вале стол с яствами и винами, которых она никогда не видела. Испуганно озираясь по сторонам, школьница, ведомая полковником и женщиной, не без страха обошла нарядно убранные комнаты. Саркисов предложил выпить за молодую, красивую девушку, за дружбу, но Валя наотрез отказалась, сославшись на то, что никогда в жизни не пила вина. Саркисов выпил вино, придвинул Вале полную клубники хрустальную вазу. Отведав изысканных угощений, Валя поняла, что попала в западню, и попросила разрешения уйти. Саркисов глыбой навис над девушкой.
— Никуда ты не пойдешь! — прорычал полковник. — Ты видишь, как тебя щедро угощали. Ты должна понять, что будешь служить человеку, который занимает в государстве очень большой пост. Ты должна гордиться этим доверием! Тем, что именно тебя избрали в подруги человека, обремененного решениями больших государственных задач!
— Пустите, я уйду! — требовала дрожащая от страха школьница, до конца поняв, что ей предстояло. — Я боюсь! Я еще…
— Замолчи! Тебя выбрал сам хозяин, когда ты выходила из школы. Никуда я тебя не отпущу!
— Меня мама ждет дома, — скулила Валя, все еще надеясь на то, что ей удастся вырваться из капкана.
— Не упрямься, а то хуже будет. Упрямство для тебя может плохо кончиться! И еще. Что бы здесь ни произошло — ты должна молчать! — полковник поднял перед ее лицом огромный, покрытый сверху черными волосами кулак. Валя успела рассмотреть вблизи устрашающе сердитое лицо полковника, ощутила еще больший страх, как только встретила его тяжелый взгляд. Обливаясь слезами, она не могла побороть идущую изнутри дрожь и потому вздрагивала всем телом, часто хлюпала носом, обхватив голову руками.
— Успокойся — скоро приедет хозяин, а ты рассопливилась! Иди в ванную, умойся, приведи себя в порядок. Хватит распускать нюни! Сам этого не любит. Ты должна выглядеть свежей и красивой. Поняла?
Валя вошла в ванную, увидела себя в зеркале и зашлась слезами, едва удержав себя от крика. Она схватилась за ручку двери, чтобы не упасть, опустилась на край огромной ванны, подвинула движок замка вправо и бессильно опустила руки на колени. Не имея сил подняться, она так бы и сидела на краю ванны, содрогаясь от душивших ее слез, обиды и страха. Не заметила, как с противоположной стороны бесшумно появилась женщина, села рядом, обняла за плечи и тихо прошептала:
— Не вздумай противиться! Искалечат и убьют. Что теперь делать? Бог терпел и нам велел. Значит, судьба твоя такая. Красивая очень, вот и понравилась хозяину. Стерпи. Не вздумай кричать. Будешь сопротивляться — плохо с тобой сделают. Ты — не первая. Я всего тут навидалась. Умойся. Тут духи всякие, заграничные есть. Хозяин любит духи. — Женщина вышла так же тихо, как и появилась.
Она вернулась через четверть часа, помогла девушке причесаться, напомнила о духах, осмотрела с ног до головы, шепнула на ухо: «Смирись. Подчиняйся ему, иначе… — женщина не договорила, глубоко вздохнула, подвела к двери, передвинула движок, толкнула локтем дверь. — Вот тут и жди, он уже подъехал».
Валя присела на краешек стула — ноги не держали, крепко ухватилась за резную спинку, сжала губы, едва не задыхаясь от страха. Не слышала, как открылась дверь.
— Ну, вот мы и встретились!
Испуганно повернув голову, Валя обомлела: перед ней стоял тот, кого она видела на трибуне Мавзолея во время первомайской демонстрации. В пенсне, с лисьей улыбкой на одутловатом, лоснящемся лице.
— Тебя зовут Валя, меня — Лаврентий Павлович. Устал чертовски! И очень хочу есть. Присядем за стол.
Берия подошел к девушке, взял ее за плетьми висевшие руки, подвел к заваленному снедью столу, усадил на стул, налил в бокалы красного вина, сел рядом, наклонив лысую голову, спросил: «За что, Валюша, ты бы хотела выпить?»
— Я… Я не пью… Никогда не пила вина, — едва слышно прошептала Валя, трепеща от страха.
— Это дело поправимое! Научимся. Это не так сложно. Вино, Валечка, очень полезно. Вот я — устаю чертовски, но выпью бокал-другой хорошего вина, и вся усталость исчезает. — Берия выпил вино, взял несколько ягод крупной клубники, бросил их в широко открытый рот, смачно задвигал челюстями, наклонился к школьнице. — Бокал поближе к таким красивым губкам, вот так… — Берия настойчиво управлял рукой девушки, обнимая ее за вздрагивающие плечи. — Пригубили… Теперь маленькими глотками пьем…
Валя попыталась высвободиться из объятий хозяина особняка, но почувствовала, что его сильные руки еще больше охватили ее тело. Она ощущала на себе тяжелое, частое дыхание, прикосновение его пышущего жаром лица.
Она не успела поставить на стол недопитый бокал — Берия обхватил ее огромными ручищами, поднял и понес в приоткрытую дверь спальни; возле широкой, покрытой ярко-красным одеялом кровати он опустил ее и торопливо сорвал с нее одежду — тонкое ситцевое платьице.
— Не надо… Что вы делаете… Я не хочу… Пустите!
Чем больше она дергалась, стараясь вырваться из его лап, тем сильнее становились его движения. Она ощутила на своем лице его пухлую, широкую, как лопата, пахнущую табаком ладонь, сдавившую так, что она начала задыхаться. Она попыталась крикнуть, но тут же почувствовала, как ее хрупкое тельце оказалось сдавленным медвежьим объятием…
Появление в особняке девушек было обычным явлением в жизни Берия, все больше ощущавшего себя удельным столичным князем, не имевшим никаких ограничений и запретов. В особняке появлялись известные всему народу спортсменки, артистки, жены ответственных работников, учительницы, студентки… Выезжая на юг, Берия не оставлял своих привычек силой затаскивать в постель приглянувшихся ему женщин, и по его требованию на даче появлялись южанки, в основном очень молодые и красивые. Иногда Берия изменял своим привычкам и укладывал в постель, чтобы не отрываться от простого народа, экономку дачи или дежурную медицинскую сестру…
