Лаврентий Фомич Цанава отличался особой исполнительностью, чем заслужил доверие своего земляка Берия еще в двадцатые годы, а затем в период совместной работы. В НКВД Грузии их дружба значительно укрепилась — Берия нравились старательные, усердные работники, безропотно выполняющие волю старшего. Получив самостоятельную должность в Белоруссии, Цанава, естественно, оправдывая свое назначение, не щадил сил, работал с присущим ему в те годы упорством. Он понимал, что Берия ждет от него больших результатов, и потому действовал напористо, не оглядываясь и не ограничивая себя ни в чем. С первых дней пребывания в Белоруссии Цанава всячески подчеркивал, что он прибыл для «наведения большевистского порядка в органах НКВД и в республике». С его приходом, после небольшого затишья, началась новая кампания обысков, арестов под видом «активизации борьбы с контрреволюционными и шпионскими элементами». Газеты снова запестрели броскими заголовками: «Смерть тайным агентам империализма!», «Добьем фашистских наймитов!», «Близок конец замаскировавшимся врагам народа» и т. д.

Тысячи арестованных томились за решетками тюрем, в подвалах НКВД и лагерях. Но этого Цанаве было недостаточно — и в других республиках и областях тюрьмы переполнены! Нужны громкие процессы, похожие на процессы в Москве, одобренные товарищем Сталиным. Цанава, копируя своего шефа, любил часто ссылаться на товарища Сталина, его проницательность в борьбе с «врагами всех мастей». Он установил новый порядок в наркомате — все наиболее важные дела обсуждались в ночное время, как в Москве, где товарищ Сталин работает ночи напролет.

Работавший в то время председателем Совнаркома Белоруссии Афанасий Федорович Ковалев рассказал: «Цанава — аморальный во всех отношениях чиновник, способный на любую гадость. Ему ничего не стоило выругаться матом в присутствии женщин, обругать человека нецензурной бранью, плюнуть в лицо каждому, не согласному с ним в споре. Его коварство превосходило все известные безнравственные поступки. Одной из причин такого неуважительного, порой хулиганского поведения Цанавы было всепрощенчество Пономаренко, позволявшего Цанаве делать то, что «захочет» его левая нога. Да и сам Пономаренко страдал лицемерием и коварством… Однажды на заседании Бюро ЦК докладывавший руководитель «Заготживсырья» позволил себе слегка покритиковать кого-то из партийных функционеров. Пономаренко грубо оборвал его, рассвирепел и, брызгая слюной, закричал:

— Что ты х… порешь? Какое твое собачье дело до парторганизации! Занимайся заготовками и выполни план! Не выполнишь — в тюрьму сядешь за срыв государственного плана! Марш с трибуны к… матери!

Руководителя заготовок едва отпоили в приемной водой…

Пономаренко пригласил к себе на беседу одного из руководителей промышленности, расположил его к себе, чаем угостил, и тот доверил первому секретарю свои тайны. Надо было видеть лицо этого человека на заседании Бюро ЦК, когда Пономаренко, критикуя недавнего собеседника, бросил в зал:

— Что мы тут его слушаем? Он же дома навести порядка не может — теща им командует, в служебные дела жена ввязывается! Разве можно ему доверить ответственный участок работы?..

— Да и я, — Афанасий Федорович тяжело вздохнул, — стал жертвой его «доверия». Назначенный председателем Совнаркома Белоруссии, я позволил себе в рамках моих обязанностей принять несколько решений, не согласовав их с Пономаренко…

Как-то прогуливаясь с Пономаренко в Дроздах — наши дачи были рядом, — я услышал от него плохо скрытое недовольство моей до предела усеченной самостоятельностью.

— Ты, Афанасий Федорович, зря подписал два последних постановления Совнаркома. Надо принимать совместные постановления ЦК и Совнаркома, а уж если решения не по очень важным вопросам, то надо согласовывать с ЦК.

— Но я, Пантелеймон Кондратьевич, не совсем с вами согласен. СНК — не отдел ЦК, и правительство вольно принимать решения в рамках своих обязанностей.

— Ты недопонимаешь руководящей роли партии. Может, тебя поучиться послать? — неожиданно спросил Пономаренко.

Пономаренко был сама любезность, и я поверил в то, что он и в самом деле проявлял обо мне заботу.

— Договорились? Ты на очередной сессии сними с себя полномочия предсовнаркома.

Я не думал, что в отношении меня Пономаренко проявляет лицемерие и коварство: расхваливая меня, он уже принял решение о моей отставке под благовидным предлогом, который я не распознал… Как мы условились, на сессии Верховного Совета я подал заявление об уходе с поста предсовнаркома в связи с учебой в Москве. Не думал я и не гадал, что после ухода с поста предсовнаркома мне Цанава начнет «шить дело».

Все началось с приездом в Белоруссию в 1937 году Маленкова с группой и завсельхозотделом ЦК ВКП(б) Яковлева, разбиравшихся с «националистическими и вредительскими настроениями» в республике. Маленков доложил Сталину:

— По моему твердому убеждению, товарищ Сталин, в Белоруссии действует глубоко законспирированная подпольная крупнейшая националистическая контрреволюционная организация, руководимая опытным, имеющим разветвления по всей республике центром. Надо принимать срочные меры!

Сталин, разумеется, согласился. Началась травля честных и преданных партии и народу людей… Первый секретарь ЦК Гикало направляется в Харьков, вместо него избирается В. Шарангович, арестовывается второй секретарь ЦК Н. Денискевич, при невыясненных обстоятельствах погибают председатель Совнаркома Николай Голодед, председатель ЦИК БССР Александр Червяков.

На XVI съезде Компартии Белоруссии первый секретарь ЦК Шарангович большую часть доклада посвятил не анализу положения дел в республике, а призывам проявления бдительности, делая акцент на выкорчевывание подпольных групп троцкистов и диверсантов, на разоблачения скрытых врагов народа.

Не прошло и года, как был арестован Шарангович. В сентябре 1937 года меня назначили предсовнаркома БССР, а в начале тридцать восьмого первым секретарем избирается Пономаренко — его «привез» Маленков, чьей поддержкой долгие годы пользовался Пантелеймон Кондратьевич.

Удивительное дело — Пономаренко уж очень часто проявлял льстивую любезность по отношению к наркомам НКВД Берману, а потом и к проходимцу Цанаве.

На беседе у Сталина Пономаренко дал обещание вождю искоренить «вражескую деятельность в Белоруссии в кратчайший срок»…

Осенью 1938 года начались аресты очередной группы «врагов народа»; как и прошлая волна арестов, она прошла среди высокого руководства: второй секретарь ЦК Анатолий Ананьев, заместители предсовнаркома БССР Журавлев и Темкин, наркомы, директора крупных заводов».

Ковалев вспомнил свои несколько встреч с Цанавой на заседаниях бюро ЦК, совещаниях в кабинете Пономаренко; лицо Цанавы было холеным, с красивыми по форме и цвету глазами, но взгляд — хищный и злобный в обиходе; когда же Цанава оказывался перед начальством, то взгляд мгновенно преображался, становился подобострастным и заискивающим, словно безденежный Цанава стоял перед богатым ростовщиком. Перед подчиненными и равными по должности Цанава держал голову высокомерно, чуть откинув ее назад, создавая впечатление человека, сильно занятого важными государственными делами. Лаврентий-второй (так иногда называли Лаврентия Цанаву), как и его шеф Лаврентий Берия, любил застолья с кавказской кухней и винами тех же краев, комфорт и роскошь. Попойки чаще всего проводились на даче, в лесном урочище под охраной самых надежных стражей порядка, с обильными возлияниями и длинными тостами во славу хозяина дачи.

Цанава не любил выслушивать чьи-то советы, даже тех, кто считался приближенным к нему. Как и Берия, Цанава презрительно относился к интеллигенции, всячески третируя людей умственного труда, откровенно издеваясь над ними прилюдно и с глазу на глаз.

Если Берия, общаясь в окружении Сталина среди интеллигентов и высшего руководства страны, мог надеть любую маску, включая маску воспитанного, интеллигентного человека, то все попытки и усилия Цанавы выглядеть респектабельным и культурным работником так и не увенчались успехом. Он открыто издевался над своими секретарями и помощниками, превращая их в шутов и лакеев, прилюдно обзывая нецензурными словами и матерясь.

При покровительстве Пономаренко Цанава во время заседаний Бюро ЦК часто поднимался, медленно, демонстрируя свое пренебрежение к выступающему, шел к телефону ВЧ, установленному на небольшом столике, вызывал Москву и, услыхав знакомый голос шефа, на весь зал заседаний громко здоровался:

— Здравствуй, Лаврений, здравствуй, дорогой, здравствуй, кацо!

Участники заседания, а в зале находились члены бюро ЦК, секретари ЦК, председатель Президиума Верховного Совета, председатель Совнаркома БССР, члены правительства, наркомы, депутаты Верховного Совета, затихали, умолкал докладчик, — все смотрели в сторону Цанавы, вальяжно развалившегося в кресле, демонстрировавшего свою близость к Берия, их дружеские отношения. Заметив на себе взгляды участников заседания, Цанава переходил на грузинский язык и говорил громче обычного. Переговоры с Берия часто длились десять — пятнадцать минут, но никто не смел в это время ни подняться со своего места, ни произнести слова, — все боялись грозного, циничного наркома Цанаву, никому не хотелось связываться с ним, ибо поводом для ареста могла стать самая незначительная мелочь. Человек арестовывался ни за что ни про что; спешно стряпалось дело по принципу тех лет: «Был бы человек, дело найдется».

И еще одна черта была присуща Цанаве — подозрительность, доведенная им самим до абсурда. Чуть ли не в каждом советском человеке он видел врага и, если в чьей-то биографии были какие-то неточности, шероховатости или «засветки», как выражаются люди этого ведомства, то судьба человека была предрешена. Особое внимание Цанава уделял информации осведомителей на лиц руководящего состава. Попирая все законы, он давал указания об аресте и допросах с «пристрастием».

Цанава усиленно внедрял в республике рабское послушание, безропотное молчание, основанные на страхе. Когда граждане живут в страхе, ими легче управлять. «Боятся, — любил повторять Цанава, — значит, уважают».