Глубокой ночью группа ареста, заранее подобрав ключи к квартире предсовнаркома, бесшумно вошла в спальню, и, растолкав спящего Ковалева, двое парней грубо схватили его за руки. Старший группы лейтенант НКВД Федоров резко спросил:

— Где оружие?

— Нет у меня никакого оружия, — едва слышно ответил Ковалев, заметив, как остальные энкавэдэвцы принялись шарить по всей квартире.

— Врешь! Где оружие? — Федоров, не найдя оружия, распалялся, кричал, не обращая внимания на трясущихся от страха жену и детей Ковалева.

— Вы не имеете права меня арестовывать — я депутат Верховного Совета СССР и обладаю депутатской неприкосновенностью. Я — член ЦК Компартии Белоруссии и депутат Верховного Совета БССР. Это же беззаконие! — пытался «усовестить» энкавэдэшников Ковалев. — Вы не имеете права!

— Мы все имеем право делать! И тебя арестовать имеем право! — рявкал Федоров. — Вот ордер на арест. Он подписан наркомом Цанавой! Понял?

— Ордер на арест по закону должен быть подписан прокурором, а не наркомом, — пытался протестовать Ковалев, доказывая неправоту действий группы НКВД.

Ковалеву скрутили руки, вывели из квартиры и втолкнули в «воронок».

Через четверть часа, после срезания пуговиц и крючков на брюках, под усиленной охраной Ковалева провели в камеру внутренней тюрьмы НКВД. Громко лязгнул замок одиночки, и все стихло. Недавний предсовнаркома присел на табурет. «Что же это делается? — подумал он. — Я не преступник, не убийца и не вор. За что я арестован? Скорее всего, клевета — кто-то донес, оговор. Почему арестовали без ведома ЦК? Я — член бюро ЦК, и уж со мной-то должен был поговорить первый секретарь ЦК Пономаренко. О моем аресте узнает и председатель Президиума Верховного Совета СССР Михаил Иванович Калинин — я же депутат Верховного Совета СССР. Наверняка произошла какая-то ошибка. Пономаренко в беде не оставит, да и Цанава разберется, — пытался успокоить себя Ковалев, разглядывая мрачную камеру-одиночку. — Как-то там жена, дети? Что они думают? Где они? А если и их вслед за мной в тюрьму упрячут?..»

Как ни успокаивал себя надеждой на быстрое разбирательство Ковалев, как ни сдерживал себя — успокоения не наступало.

На допрос вызвали поздно вечером; шел по бетонному полу и надеялся, что сейчас сотрудники НКВД скажут о случайной ошибке, извинятся за столь позднее вторжение в квартиру и водворение в сырую, пахнущую гнилью и тараканами камеру…

— Ваши друзья, близкие товарищи? — взгляд следователя был строгим и спрашивающим.

— Пономаренко, Наталевич, Макаров…

— Ты что дурака валяешь? Нам нужны соучастники по твоей вражеской деятельности на посту предсовнаркома!

— Я врагом народа и партии никогда не был! — твердо, не сводя взгляда со следователя, ответил Ковалев. — В чем меня обвиняют?

— Встать! — заорал один из следователей и площадно выругался, сопровождая свое «красноречие» отборной бранью и грубыми оскорблениями, угрожая «уничтожить как злейшего врага народа».

— Я требую прокурора, я — депутат Верховного Совета СССР! Я протестую против подобного со мной обращения!

Сильный удар в челюсть опрокинул Ковалева и бросил на бетонный пол… Били всю ночь, меняя друг друга. Измученное побоями тело отзывалось на удары нестерпимой болью: сознание утратило счет времени, хотелось только одного — быстрее оказаться в камере, вдали от этой своры озверевших нелюдей из НКВД…

В камере упал на пол и потерял сознание. Очнулся от удара сапога в бок:

— Встать! Спать не положено! — кричал надзиратель, пиная в бок. — Ишь разлегся — спать разрешено до шести утра.

Не знал Ковалев, что Цанава лично вел его дело, разрешив применять к арестованному любые способы допроса в интересах признания «контрреволюционной деятельности и вредительства на посту предсовнаркома БССР». Цанава рассмотрел составленные следователями протоколы допроса, одобрил их, потребовав добиться от Ковалева признания во вредительстве как можно скорее — ему не терпелось доложить комиссару государственной безопасности СССР Берия о завершении «большого дела по антисоветской, вредительской деятельности руководящих работников Белоруссии».

Арестованные по этому делу заместители председателя Совнаркома БССР И. Журавлев, А. Темкин, председатель ЦИК М. Стакун, народный комиссар просвещения В. Пивоваров, секретари ЦК КП(б)Б В. Потапейко, А. Ананьев и другие руководители республики, как и предсовнаркома Ковалев, подвергались зверскому избиению при допросах, издевательствам в камерах, длительному пребыванию в карцере. Из людей пытались выжать все, что нужно было для обвинения их во вредительстве и контрреволюционной деятельности.

Ковалев не шел ни на какие посулы и обещания и, пока были силы, сцепив зубы, терпел побои и издевательства как мог. Следователи не раз грозили отдать в руки мастеров заплечных дел, намекая на преисподнюю внутренней тюрьмы НКВД — пыточную, где, по их словам, заставят говорить даже мертвых. Однажды, когда Ковалева вели на очередной допрос, он увидел тех, кто хозяйничал в пыточной. «Молотобойцы» Цанавы стояли в коридоре: дюжие размерами, с выдвинутыми крупными подбородками и массивными челюстями, — они покуривали, держа цигарки в огромных, волосатых кулачищах, тут же, едва отвернув головы, сморкались, вытирая пальцы о казенные галифе; густо пахло дегтем, похоже, кто-то из «молотобойцев» не пожалел сапожной мази для своих, сорок пятого размера, огромных сапог.

Допросы следовали один за другим, обычно заканчиваясь под утро сильными избиениями; и так изо дня в день, из ночи в ночь, — и все это ради того, чтобы Ковалев подписал заранее подготовленные и одобренные Цанавой протоколы допроса. Попытки Цанавы в первые дни довести Ковалева до иссушающего душу страха и боязни физического насилия, сломить его морально и физически не удались — Афанасий Федорович терпел и побои, и глумления одичавших от злобы и неудач следователей, отвергая их предложения. Порой становилось тяжко, особенно когда до него доносился раздирающий душу крик молодой женщины, голосом похожей на жену Машу. Где она с двумя детьми?..

Не добившись «признаний» от Ковалева, следователи доложили начальнику следственной части Сотикову; тот при первой встрече сразу перешел на матерщину, угрозы и оскорбления. «Главное, — приказал себе Ковалев, — держаться и терпеть. Человек живет надеждой. Выстоять во что бы то ни стало».

Сотиков своих угроз не забыл — очередной допрос закончился пыточной. «Молотобойцы» отделали Ковалева так, что он потерял сознание от боли надолго, несмотря на ведра вылитой на него холодной воды. Выродки с потными харями дубасили его до тех пор, пока Сотиков не заорал: «Хватит! Он уже не дышит!» Один из костоломов матерно выругался: «…с ним! Сдохнет — туда ему и дорога. Врач напишет о сердечном приступе».

Несколько дней Афанасий Федорович не мог подняться, лежал, распластавшись, на полу, не принимая пищи, не ощущая своего тела, не слыша своего дыхания. Сквозь узкие щелки распухшего, разбитого в кровь лица он едва различал смену дня и ночи; сердобольный надсмотрщик перетащил его на трухлявый матрац, напоил свежей водой, спросил сам себя: «За что ж его так, господи?»

Ковалев понял: от него хотят и признания собственной вины, и оговоров своих товарищей по работе, еще не знающих того, что над ними давно уже висит дамоклов меч НКВД.

С опухшими ногами, кровоподтеками по всему телу, едва передвигавшегося Ковалева ввели в тюремный кабинет Цанавы. Нарком сидел развалившись, как обычно, в широком кресле, о чем-то тихо говорил с подручными. На скрип двери и доклад следователя Цанава не отозвался, продолжая не замечать ни вошедшего следователя, ни тем более арестованного. Для Цанавы человек никогда не представлял ни ценности, ни объекта его внимания, наоборот, он любил показать другому его, Цанавы, превосходство над остальными.

Через полчаса Цанава соизволил взглянуть на ссутулившегося, едва держащегося на ногах Ковалева, презрительно смерил его взглядом.

— Неважно вы выглядите, Ковалев. Тут тюрьма, понимаешь, тут дело имеем с преступниками, с врагами народа, а для них, понимаешь, не должно быть никаких условий! Они — враги, а с врагами надо поступать жестоко. Мне доложили, что вы упорствуете, не помогаете следствию. Нехорошо, Ковалев! Вы обязаны нам помочь! Тогда и к вам мы будем относиться по-хорошему. Но если вы не будете помогать, то нам с вами не по пути. Мы все знаем, вы — враг народа, но мы хотим облегчения вашей участи. Нам нужны чистосердечные признания о своих друзьях — врагах народа. Не хочешь рассказать — подпиши вот это, — Цанава кивнул на лежащие у края стола листы допроса.

Цанава ждал просьб и покаяний после многодневных избиений, после содержания в карцере Ковалева, ждал, что предсовнаркома упадет ему в ноги и будет просить о пощаде. Ему это было очень нужно — Берия по телефону дважды спрашивал о Ковалеве и его признаниях во вредительской деятельности, о сроках завершения следствия.

Ковалев понимал, что его «признание» станет лучшим обвинением тех, кто уже признался под пытками, кто еще на свободе, но дни которых уже сочтены, — Цанаве нужен был громкий процесс руководящих работников республики! Это ли не лучший подарок Берия за назначение Цанавы наркомом?

— Почему молчишь? Скажи все, что знаешь, хотя мы все знаем. Ты — руководитель контрреволюционной группы!

— Мне не о чем говорить. Ни я, ни те, кого называют моими сообщниками, врагами народа никогда не были. Я всю жизнь трудился честно и добросовестно. Об этом, конечно же, знаете вы и следователи. Но я бы хотел сказать вам, наркому внутренних дел, что здесь грубейшее нарушение законов. Следователь добивается признаний с помощью физической силы и оскорблений. Вам нужен процесс, так сделайте этот суд открытым, перед избирателями, которые выбирали меня депутатом Верховного Совета СССР, и я им скажу все как есть. Это клевета на честных людей, а не обвинение!

— Замолчи, сволочь! На тебя уже дали показания! Ты являлся организатором вредителей в Белоруссии! Эй, сюда Пивоварова!

Ковалев едва узнал в сутулом, старом человеке тридцатипятилетнего наркома просвещения. И только лихорадочно блестевшие глаза со следами испуга помогли Ковалеву распознать в нем того, чью фамилию назвал Цанава. Пивоваров дернулся, когда его спросили о Ковалеве, сжался, словно приготовился к ударам, пошатнулся в сторону, едва не упав, тихо сказал, закивав головой:

— Да, да, я знаю его. Это бывший предсовнаркома БССР…

— Расскажите, Пивоваров, о вашей совместной контрреволюционной деятельности, о вредительстве в просвещении, — прервал Цанава ответ Пивоварова.

— Я, как нарком просвещения, тормозил школьное строительство, ремонт школьных зданий, срывал подготовку учителей, подбирал в учительские коллективы своих сообщников, тормозил подготовку новых учебников…

Ковалев не верил своим ушам — Пивоваров говорил заученно, спешил быстрее высказать цифры и фамилии, взгляда на Ковалеве не задерживал, спешил отвести в сторону. Похоже, наркома добили до того, что тот начал терять рассудок, опасался даже сердитого взгляда Цанавы…

Пивоваров, лихорадочно моргая, принялся рассказывать о «вредительских заданиях» председателя Совнаркома по засорению белорусского языка русскими словами, по переделке учебников, затягиванию сроков строительства школ.

— Хватит! — рявкнул Цанава, видя, как Пивоваров хватил через край, выдумывая все новые и новые «прегрешения» Ковалева. — Подпишите протокол и идите.

После ухода изувеченного морально и физически Пивоварова Цанава вплотную подошел к Ковалеву и, глядя ему в лицо, зло спросил:

— И после этого ты будешь не признаваться? Человек все про тебя сказал — ты давал ему вредительские задания.

— Все, что сказал Пивоваров, — ложь. Он же боится говорить правду. Вы же видели, в каком он состоянии, он…

— Замолчи, сволочь! Мы докажем, что ты — враг! Ты заговоришь у нас! В карцер его! — Цанава махнул рукой, и тут же вбежавшие схватили Ковалева за руки и вывели из кабинета. В карцере конвоиры тут же «обработали» Ковалева и бросили его на холодный, мокрый от сырости пол…

Через несколько суток Ковалева, у которого еще болели от побоев спина, ноги, голова, вызвали на очередной допрос.

— Как вам отдыхалось на новом месте? — с издевкой спросил следователь.

Ковалев сел на предложенный стул и подумал: «Пытается шутить, гражданин Исаев, но по лицу видно, что готов растоптать меня, смешать с грязью».

— Вы побывали у наркома, повидали карцер, и вам осталось подписать вот эти документы. Подпишете — будете жить в сносных условиях, вас будут лучше кормить, будете ходить на прогулки, вам разрешат свидание с женой и детьми. Как видите — все зависит от вас и зря вы упорствуете. Люди, о которых сообщается в этих документах, уже сознались во вредительской деятельности. Не подпишете — вам будет еще хуже, а люди все равно будут осуждены, независимо от вашей подписи. Вы видели Пивоварова, который не только признался, но и дал показания на вас. Так и другие.

— Я не могу этого сделать по одной причине — это оговор честных и порядочных людей.

— По-вашему, Пивоваров — порядочный человек?

— Да, я знал Пивоварова именно таким.

— Но он же во всем признался! Он показал на вас! И другие подтверждают это!

— Я подписывать не буду, — упорствовал Ковалев, заметив, как дрожали его собственные пальцы со ссадинами от каблуков конвоиров, избивавших его в карцере пять дней назад.

— Подпишешь, сука! Мы заставим тебя! — брызгал слюной следователь Исаев, подскочив к Ковалеву. — Мы перебьем тебе руки-ноги, падла! Будешь харкать кровью, сволочь! На «конвейере» заговоришь, б… тифозная!..

Избиения менялись отливанием водой, карцером, ночными допросами. Ковалев понимал, что его упорство бесит следователей, но он уже уверовал в себя, что никого не предаст, никого не оговорит, несмотря на побои и издевательства, верил, что рано или поздно правда восторжествует…

Цанава, лично занимавшийся делом Ковалева, понял, что обвинение предсовнаркома во вредительстве шито белыми нитками, и потому он изменил свое первое решение — теперь Ковалев обвинялся в… терроризме.

Его с некоторых пор допрашивал старший следователь Лебедев.

— Где вы встречались с Ворошиловым?

— Ворошилов избирался депутатом Верховного Совета СССР в Минске, и я сопровождал его во всех его поездках. Встречался на маневрах Белорусского военного округа в 1937 году.

— По вашему предложению Ворошилов поехал на охоту в Полесье?

— Нет. Это было по плану Ворошилова.

— Врете! Вы вместе с полесской террористической группой решили во время охоты наркома обороны завести маршала Ворошилова в охотничий домик и там убить. Что, не так? Полесская тергруппа уже дала показания против вас. Вы — организатор убийства Ворошилова! Сознавайтесь!

— Мне не в чем сознаваться. Никакой полесской тергруппы я и в глаза не видел и никакого террористического акта против маршала Ворошилова я не готовил!..

Поздно вечером в камеру к Ковалеву втолкнули маленького человека с лысым черепом, безумными, «бегающими» глазами, тощего, с выпирающими ключицами, поминутно озирающегося по сторонам, словно он ждал нападения на него. Неожиданно человек вскочил и принялся стучать в дверь и кричать: «Откройте дверь! Откройте!» В камеру вошел коридорный надзиратель, прикрикнул на кричащего; тот замолк и принялся плакать, растирая слезы рукавом ветхого пиджачка. «До чего довели человека, — удрученно подумал Ковалев, глядя на рыдающего соседа по камере. — За что искалечили мужчину, за что сделали инвалидом? Кому это все надо? И во имя чего все это делается?»

Не добившись признаний от Ковалева, Цанава приказал устроить ему очную ставку с арестованным, проходящим по делу вредительства, секретарем ЦК Компартии Белоруссии В. Потапейко. Ковалев с трудом узнал Потапейко: перед ним сидел изможденный, с натянутой кожей на темном лице, старческими дрожащими руками, поникшей головой и ледяным, пустым взглядом человек.

Допрос вел Сотиков, держался, как всегда, уверенно и нагло, делая свое привычное дело со скрытым удовольствием.

— Перед вами сидит Ковалев. Вы узнаете его?

— Да, — едва слышно ответил Потапейко, не поднимая головы.

— На допросе вы, Потапейко, показали, что Ковалев вам лично давал вредительские поручения. Подтверждаете свои показания?

— Да, подтверждаю.

На все вопросы Сотикова обвиняемый Потапейко отвечал односложно, не поясняя сути ответа, не поднимая головы, не глядя на Ковалева.

— Что ты говоришь неправду, Потапейко? Взгляни на меня — ты говоришь ложь? Зачем ты это делаешь?

— Прекратите, Ковалев! — закричал Сотиков. — Я запрещаю вам задавать вопросы! Слышите?

— В таком случае я отказываюсь участвовать в очной ставке. Разве можно вести допрос больного человека?

— Больно много знаете, Ковалев! Нам решать, что — можно, а что — нельзя!

Через несколько дней Ковалева вызвал старший следователь Лебедев и предложил ознакомиться с его «делом».

— Следствие подходит к концу. Вы совершили государственное преступление, и вас будет судить Военная коллегия Верховного суда СССР. Расстрела вам не миновать!

Ковалев читал «показания» находящегося под следствием бывшего заместителя председателя Совнаркома БССР И. Журавлева, наркомпроса В. Пивоварова, секретаря ЦК В. Потапейко, и у него от оговоров волосы становились дыбом. Все они были арестованы раньше Ковалева и после избиений и надругательств вынуждены были дать «показания» против предсовнаркома. Трудно было поверить, что Иван Журавлев, работая секретарем Витебского горкома партии, участвовал в функционировании «контрреволюционной организации» и завербовал Ковалева, который впоследствии стал руководителем.

И еще больше удивили показания второго секретаря ЦК Компартии Белоруссии Анатолия Ананьева, работавшего ранее заместителем предсовнаркома БССР Ковалева. Пытки, избиения, перекрестные допросы, очные ставки после бессонных ночей сделали свое дело: сознание, похоже, помутилось у Ананьева, и он давал весьма противоречивые показания, наговаривая на себя небылицы, нужные Цанаве и его сатрапам. Почувствовав, что он оговорил себя беспредельно, Ананьев в камере вскрыл осколком стекла вену на руке и кровью написал записку дочери: «Что бы обо мне ни говорили, помни, дочка, что я честный человек». Но после очередных избиений Ананьев снова признал себя виновным во всех предъявленных ему обвинениях. Его помутившийся от пыток рассудок не позволял принять разумное решение.

Изверг Цанава в «интересах следствия» решил организовать «спектакль», представив первому секретарю ЦК Пономаренко бывшего второго секретаря ЦК Ананьева.

Переодетого в костюм Ананьева к зданию ЦК доставили в легковой машине НКВД, провели в приемную первого секретаря, приказали ждать. Ананьев, окинув взглядом светлую комнату, знакомую до слез, куда он, второй секретарь, входил десятки раз, вспомнил, как не раз в этом, за дубовой дверью, кабинете проводил совещания, выступал с информациями, и заплакал…

У Пономаренко растерянно смотревший по сторонам Ананьев повторил слово в слово то, что выучил наизусть по подсказке Цанавы, пообещавшего ему и небольшой срок наказания, и заботу о семье.

Пантелеймон Кондратьевич слушал сбивчивые ответы своего недавнего секретаря, удивленно покачивая головой, видел, как тот едва держался в кресле, видел его безропотную исполнительность и заискивающие взгляды, дрожащие руки, отечное от побоев, почерневшее лицо. Пономаренко не удивился всему этому, не приказал прекратить этот «спектакль», не взял худющие руки Ананьева в свои ладони, не спросил: «Неужели, Анатолий Андреевич, все, что ты тут рассказал, правда? Успокойся, посиди, подумай. А вы, Лаврентий Фомич, оставьте, пожалуйста, нас вдвоем. Нам есть о чем поговорить — вместе работали».

Мог это сделать Пономаренко? Мог! И обязан был! Но не сделал… Видно, не до судеб было партийному руководителю республики…

Военная коллегия Верховного суда СССР, рассматривая «преступную, вражескую деятельность» руководителей БССР, пришла к выводу о недостаточности улик и документальных подтверждений обвинения, но тем не менее суд состоялся при явно тенденциозном подходе председательствующего дивизионного военюриста Орлова, неоднократно грубо обрывавшего подсудимых, как только те начинали говорить о добытых с помощью избиений показаниях.

Здесь, на суде, Ковалев впервые увидел всю группу обвиняемых по его делу. Подсудимых посадили вместе, рядом друг с другом; четверых Ковалев хорошо знал по совместной работе, остальных шестерых видел впервые. Ананьев, Пивоваров, Потапейко и Стакун выглядели так, что их едва узнал Ковалев, — одежда изношена и потрепана, в заплатках, лица потемневшие с множеством морщин, исстрадавшиеся и надломленные, словно эти люди, недавно работавшие с Ковалевым под одной крышей, долгие годы трудились на каторжных галерах, прикованные к борту судна.

Ковалев обрадовался — председательствующий позволял вести диалог, выслушивал обвиняемых, хотя и прерывал их, когда те пытались доказать свою невиновность. И даже Ананьев здесь, на военном суде, заявил о своей невиновности.

— Как же вас понимать? — вопрошал диввоенюрист Орлов. — На предварительном следствии вы признали свою вину по заражению крупного рогатого скота бруцеллезом и злокачественной анемией, а теперь отрицаете свою вину? Где же логика, подсудимый Ананьев?

— Я прошу извинения перед высоким судом, но я на предварительном следствии говорил неправду, я вынужденно это делал, — голос Ананьева дрогнул. И какое-то время в зале стояла тревожная тишина, показавшаяся Ковалеву долгой и хрупкой: хватит ли у Ананьева сил выдержать до конца взятый им настрой на правдивое изложение его показаний. — Я раскаиваюсь в том, что говорил тогда неправду, и в том, что оговорил честных людей. Мне стыдно перед ними, — Ковалеву показалось, что в эти мгновения Ананьев посмотрел в его сторону.

— Но вы же признались в своих деяниях в присутствии первого секретаря ЦК товарища Пономаренко? Вы и ему говорили неправду?

— Да, так. Я и в его присутствии продолжал оговаривать себя и других. Так приказал Цанава — повторить все то, что я под пытками говорил следователю. Пономаренко мог бы сразу вмешаться в мое дело, так как он же давал санкцию на мой арест без разрешения бюро ЦК Компартии Белоруссии. Я очень надеялся на наш советский суд, где бы я смог рассказать все, что произошло со мной.

— Хватит! Я не верю вам, вы — настоящий враг и должны признаться чистосердечно суду о своих преступлениях перед нашим народом. Садитесь!

Ковалев, как и на предварительном следствии, себя виновным не признал, убедив суд в том, что обвинения против него основаны только на показаниях подсудимых без документального подтверждения, подсудимые же Ананьев, Пивоваров и Потапейко отказались от своих показаний, назвав их ложью и клеветой. Более того, Ковалев смог в какой-то степени поддержать всех троих, отвергнув предъявленные к ним следствием обвинения.

Неожиданно председательствующий огласил протокол очной ставки Пивоварова и Ковалева в присутствии Цанавы.

— Как понимать вас, подсудимый Пивоваров? Вы же на очной ставке с Ковалевым дали показания на Ковалева. Вы не воспользовались присутствием наркома Цанавы и не обжаловали действия следователей, избивавших, по вашим словам, вас, и не единожды?

— Цанава знал, что следователи применяют меры физического воздействия к подследственным, и говорить ему об этом небезопасно было и бесполезно.

— Кстати, Ковалев, вас подвергали во время следствия недозволенным приемам допроса? — спросил председательствующий.

— Да, неоднократно и в самой жестокой форме, — ответил Ковалев.

Не удержался и Потапейко:

— После многодневного «конвейера», ночных изнуряющих допросов, беспрерывных избиений я оказался в тяжелом состоянии. Я не воспринимал нормального общения, человеческого обращения. Я был просто невменяем, временами терял рассудок. На очной ставке с Ковалевым я отвечал на вопросы только «да» или «нет». По-другому я отвечать не мог — я был бы избит, а сил у меня уже не было.

— Получается так, что вы тогда клеветали на людей?

— Вы правы — я оговаривал людей, но теперь я заявляю суду об отказе от своих показаний следствию.

— Достаточно! Вас будем судить не только за предъявленные к вам обвинения, а и за клевету! — пригрозил председательствующий осмелевшему Потапейко.

После длительного выяснения обстоятельств суд принял решение о выделении «дела Ковалева» на новое расследование; остальные подсудимые по «белорусскому делу» были приговорены к различным срокам заключения.

Узнав о решении суда, Пономаренко и Цанава опротестовали решение Военной коллегии Верховного суда СССР, не согласившись ни с одним пунктом решения. Ковалева выпустили из Тобольской тюрьмы после очередного обращения к Генеральному прокурору СССР в апреле 1942 года…