«И еще один удар перенес шеф от Сталина. Письмо М. Рюмина вождю о неблаговидных делах министра госбезопасности В. Абакумова привело Сталина в состояние продолжительного гнева и открытой неприязни к Берия — Лаврентий Павлович в свое время выдвигал кандидатуру Абакумова, активно курировал МГБ, всячески поддерживая своего протеже. Рюмин давно «прицеливался» к креслу министра и, зная о болезненной подозрительности Сталина, сообщил вождю о том, что «в стране давно существует заговор «еврейских буржуазных националистов», имеющих связи с разведками капстран, в том числе с разведкой США, и что об этом заговоре хорошо информирован министр госбезопасности В. Абакумов, тщательно скрывающий правду о заговоре от руководства страны и партии». По словам Рюмина, сообщивший Абакумову о заговоре арестованный Я. Этингер был вскоре в интересах скрытия заговора Абакумовым умерщвлен в тюрьме. Следы, таким образом, терялись в стенах МГБ.
Можно предположить, что происходило в помутненном бесконечными заговорами, происками шпионов и диверсантов сознании генсека после прочтения письма полковника МГБ Рюмина! Потоки брани и гнева обрушились на Берия, и на какое-то время шеф был лишен участия в наиболее важных совещаниях и, самое главное, в застольях и ночных беседах на ближней даче вождя. Теперь все чаще Сталин называл Берия не по имени, а «товарищ Берия», что приводило последнего в состояние страха.
Абакумов был снят с должности министра госбезопасности, арестован и отправлен в одиночку Лефортовской тюрьмы. Михаил Рюмин получил свои «тридцать сребреников», став заместителем министра госбезопасности СССР…
В первые после ареста дни генерал-полковник Владимир Степанович Абакумов не мог понять одного: почему он, выдвиженец Берия и не раз расхваленный Сталиным, в одночасье оказался за решеткой…
«Дорогой Лаврентий Павлович! Я просил товарища Игнатьева передать Вам о том, чтобы пакет с некоторыми старыми материалами, изъятыми у меня, вскрыли только Вы. 12 июля я должен был заехать к Вам, чтобы оставить часть материалов, спросить, как поступить с материалами об авиации, но поговорить уже не было возможности. Спустя два часа произошла беда.
Как Вы знаете, вопрос в отношении тов. М. обстоял тогда крайне туго, и несмотря на очень сильный нажим, я показал себя как честный человек. Меня спрашивали об изъятых у меня материалах, я ответил коротко, что должен передать по назначению.
Дорогой Лаврентий Павлович! Меня беспокоит один вопрос. Верно ли теперь относится ко мне тов. М. при разбирательстве моего дела. Может быть, я допускал ошибки, но у меня какое-то сомнение. Целиком полагаюсь на Вашу помощь. Хорошо бы в какой-то форме дать мне понять, что Вы помните обо мне и делаете все необходимое. Мне очень тяжело. Лаврентий Павлович, просил Вас о жене и ребенке — ответа нет еще. Ваш В. Абакумов».
Письмо много дней лежало в папке без ответа, да какой ответ мог быть, если Абакумов оказался арестованным по прямому указанию Сталина. Не мог Лаврентий Павлович перечить вождю народов, не мог подать голос в защиту чем-то провинившегося министра. Сталин не терпел защиты арестованных по его указанию, с чьей бы стороны она ни исходила. Никто и никогда не посмел из окружения вождя встать на защиту тех, кто находился в камерах Лубянки или Лефортова.
Об этом не мог не знать Абакумов, много раз наблюдавший припадки гнева у генералиссимуса, когда кто-то, не знавший порядков и обычаев двора, пытался просить за «ошибочно арестованного крупного деятеля науки». Но тем не менее генерал-полковник упорно шел на заочный контакт со своим шефом.
«Дорогой Лаврентий Павлович! Прошло уже 2 месяца и 15 дней. Нет больше сил терпеть такой произвол, который имеет место в расследовании. В материалах полно неправды и клеветы. Многие лица, перепугавшись, пишут что угодно и оговаривают других. Вы прекрасно знаете, что я целиком и всей душой предан нашему дорогому товарищу Сталину И. В. Таким верным сыном нашей партии я и остаюсь до конца своей жизни. Работал я на Ваших глазах и, находясь на ответственном посту в органах МГБ, отдавал все свои силы выполнению служебного долга. У меня нет и не могло быть другой жизни, так и дальше по-большевистски буду бороться за дело тов. Сталина И. В. Я сильно переживаю и нужные выводы как коммунист и как работник для себя сделал из хода проверки.
Режим крайне тяжелый. Допросы очень нажимистые и грубые. Я сильно ослаб, и здоровье мое сильно ухудшилось. Повторяю, что человек я честный политически и целиком предан товарищу Сталину И. В. Жду Вашей помощи, дорогой Лаврентий Павлович.
В. Абакумов. 27.09.1951 г.».
Все письма Лаврентий Павлович читал, но ни на одно письмо Абакумова ни мне, ни другим сотрудникам секретариата не ставил задачи по подготовке ответов. Более того, эти письма Берия направлял Генеральному прокурору СССР Г. Сафонову.
Чем все это я объясняю? Надо учитывать и то обстоятельство, что в ту пору отношения между Сталиным и Берия были далеко не лучшими. Опасаясь за себя в первую очередь, Берия, разумеется, не стал реагировать на письма Абакумова, зная, что об этом тотчас узнает Сталин, и идти на обострение отношений между ними Берия не решается. Был ли Абакумов дорог Лаврентию Павловичу? Думаю, что да, был — столько лет работали бок о бок, столько проведено вместе самых, казалось, безнадежных дел…
Но об этом не знал Абакумов и продолжал «нажим» на моего шефа. После ноябрьских праздников в папку Берия легло еще одно письмо: «…Моим переживаниям нет конца. Было тяжело в дни праздников 7–8 ноября. Режим устанавливается все тяжелее. У меня родился ребенок (жена резана), им нужна помощь… Кто-то следит за расследованием, так могут перебить хороших, честных людей, начать то, что было в 1937 году. Именно тогда фабриковались такие протоколы допросов. Рюмин все силы прилагает, чтобы все охаять, а честных людей сделать преступниками. Он ведет охоту на честных людей. Жду Вашей помощи. В. Абакумов».
И снова Берия направляет письмо из камеры-одиночки Генеральному прокурору СССР. Напрасно ждал Абакумов весточки или появления в камере своего шефа — тому было не до него, надо было спасать свою шкуру.
Рюмин старался изо всех сил, зная почти все, что было содеяно генерал-полковником, зная все его грехи… «Минька» понимал всю меру ответственности перед Сталиным, которому он пообещал прилюдно доказать виновность Абакумова по первой категории, иначе эта первая категория станет его собственным уделом. Надо было достаточно много преступных действий наскрести, чтобы припереть обвиняемого министра убедительными фактами «преступно-халатной деятельности»…
Допросы «с пристрастием» не прекращались ни днем ни ночью: почему долго не давал хода «делу врачей»? Кто первым обвинил секретаря ЦК Алексея Кузнецова в измене? Почему «дело авиации» было свернуто? Не один же маршал авиации Новиков виноват в наметившемся отставании нашей авиации… Кто стоял за его спиной?
Терпение Абакумова иссякло: не выдержав пыток, оскорблений и издевательств, генерал-полковник Абакумов ударил своего бывшего подчиненного полковника Рюмина…
Раздосадованный «Минька» приказал надеть на Абакумова кандалы — теперь тот не сможет поднять руки. Теперь можно бить недавнего шефа сколько угодно.
После очередного допроса «с пристрастием», закованного в кандалы, избитого, с синяками и кровоподтеками на всем совсем недавно крепком, мускулистом теле Абакумова приволокли в одиночку и бросили на холодный пол. Подняться на койку арестованный не мог. На помощь пришел хорошо знавший бывшего министра коридорный надзиратель, нагнулся над подследственным и не поверил своим глазам: из-под плотно сжатых век по окровавленному, распухшему лицу одна за другой скатывались крупные слезы — генерал плакал…
Совсем недавно он, высокий, крепкого телосложения, в аккуратно отглаженных кителе и бриджах, до блеска начищенных хромовых сапогах, в сопровождении свиты с «Минькой» во главе, появлялся здесь, в тюрьме; теперь вот, скорчившись, лежит на цементном полу, в изорванной тюремной одежде, с разбитым, мокрым от слез лицом, вздрагивая от каждого прикосновения. Неужели и его не защитят?..
В новых письмах из тюрьмы Абакумов продолжал сообщать Берия о невыносимых условиях его содержания, допросов, ставок, о своих переживаниях, о придирчивости Рюмина, о его больной, истерзанной душе. Мне подумалось вот о чем: помнил ли Абакумов о пытках участников «ленинградского дела», истязаниях секретаря ЦК Алексея Кузнецова, о пытках генерал-лейтенанта Телегина, которого избивал не раз сам Абакумов? Помнил ли он о несчастных малолетних детях, сданных в специнтернаты сразу после ареста их родителей, так и не узнавших мест, где в последний раз их отец или мать видели солнце или набухшие дождем облака… Наверное, нет, не помнил…
Михаил Рюмин времени не терял: в различные инстанции, как из рога изобилия, полился ручей писем, жалоб и заявлений на бывшего министра.
«ЦК ВКП(б). Тов. Маленкову Г. М. Тов. Берия Л. П. от Комарова — бывшего заместителя начальника следственной части по особо важным делам МГБ СССР.
…Снятие Абакумова и его арест очень своевременны. Абакумов — лжец и лицемер. Он обманывал ЦК ВКП(б). Давая указания мне как следователю о порядке рассмотрения таких дел на Юдина, Лозовского и др., Абакумов обманывал меня, говорил, что эти лица арестованы по указанию ЦК ВКП(б)…»
Еще недавно Комаров и ему подобные клялись Абакумову в преданности и вечной дружбе, теперь же, поддавшись давлению «Миньки», стараются изо всех сил изобличить своего недавнего начальника во всех земных грехах, вспоминая и все, что было, и то, чего не было…
Абакумов, разумеется, не знал об этих письмах и продолжал отсылать в самые высокие инстанции свои послания. «Вы можете смело сказать, — пишет Абакумов своему кумиру Берия, — товарищу Сталину о том, что я крепко пережил, перестрадал, все необходимое понял и нужные выводы для себя сделал. Я безгранично люблю тов. Сталина и целиком предан ему до конца своей жизни, и за это люблю и буду любить товарища Берия Лаврентия Павловича, и они моя защита…»
Совсем недавно Абакумов, сидя в кожаном кресле огромного кабинета, просматривал красную папку с совсекретными документами. Раздавался звонок «кремлевки», в трубке знакомый голос Лаврентия Павловича:
— Здравствуй, Абакумыч! Что нового? Есть новости. Хорошо. Зайди через часок…
Казалось, вчера провожали шефа на Кавказ, стояли на аэродроме в ожидании появления черного лимузина, прощались с вышедшим из автомобиля улыбающимся Лаврентием Павловичем, желали ему счастливого пути, хорошего отдыха. После взлета серебристого Ил-14 Абакумов сказал Богдану Кобулову:
— Остаемся мы с тобой, Богдан Захарович, сиротами. Без Лаврентия Павловича, как без отца родного…
Генерал Богдан Кобулов и не думал о защите Абакумова — он хорошо помнил абакумовский донос самому Сталину…
Случилось так, что один из руководителей Главного управления охраны генерал Игнатошвили рассказал Абакумову о вражеском выпаде Кобулова в адрес товарища Сталина после смещения Кобулова и министра госбезопасности Меркулова со своих постов. Абакумов тут же направил донос «О вражеском выпаде генерала Б. Кобулова» лично товарищу Сталину. Через какое-то время встретивший Абакумова Берия в раздраженном тоне отчитал того, назвав докладную записку министра «пачкотней», обозвав его грязным словом.
Было от чего растеряться Абакумову — он не думал, что его докладная записка со стола Сталина попадет на стол Берия, — вождь очень любил сталкивать лбами своих подчиненных, наблюдая со стороны, как грызутся его подчиненные, совсем недавно заверявшие друг друга в дружбе и любви.
Абакумов конечно же знал о давней привязанности Меркулова, Кобулова, Гоглидзе к Берия, идущей еще с двадцатого года, когда Лаврентий Павлович привез с собой из Баку в Тбилиси эту троицу, назначив их на самые важные посты. Кобулов как-то похвастался подаренными Лаврентием Павловичем и его женой Ниной Теймуразовной часами с надписью «Дорогому Бахшо от Нины и Лаврентия». Не многие могли похвастаться таким подарком от самого Берия!
Оставалась у него еще одна надежда — Георгий Максимилианович Маленков. С ним было «прокручено» нашумевшее «ленинградское дело», он знал многое, чего не знал сам Сталин…
Шло время, но от Маленкова ни одного письма, ни одной весточки. Значит, все, никому не нужен. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить…
Вспомнился один из разговоров, когда Абакумов предложил Сталину снова ввести в стране смертную казнь.
— Что, очень нужно? — спросил Сталин.
— Нужно, товарищ Сталин. Вокруг столько врагов!
— Мы подумаем, товарищ Абакумов, — Сталин зловеще улыбнулся. — И начнем с вас, товарищ Абакумов, когда введем расстрелы. Вы правы — врагов много…
Жестокость рождает жестокость. Ее не внедряют, она сама овладевает человеком, как только тот впервые переступит через другого, надругается над ним или кого-то ударит…
В конце 1946 года по решению ЦК ВКП(б) недавно назначенный министр госбезопасности В. Абакумов проверял большой группой сотрудников МГБ СССР работу МГБ Белоруссии. Анализ обнаруженных фактов массового беззакония, осуждения людей на большие сроки заключения при незначительных проступках, повсеместного жестокого обращения с подследственными давал повод к тому, чтобы министр МГБ Л. Цанава был снят с занимаемой должности. Сотрудники министерства и его органов на местах в беседах с представителями центра не скрывали того, что Цанава в обращении с подчиненными, с подследственными необузданно жесток, деспотичен, груб, допускает самые настоящие хулиганские выходки, проявляет высокомерие и недоступность. Следует отметить, что авторы «Записки» по итогам работы в МГБ Белоруссии проявили незаурядное гражданское мужество, указав в документе на многие преступные деяния, факты беззакония, жестокости министра Цанавы. Авторы «Записки» отлично знали характер взаимоотношений Берия и Цанавы и тем не менее сочли необходимым пойти на риск ради справедливости и строгого соблюдения законов.
«Записка» долго лежала в сейфе генерала Абакумова. Работники ЦК ВКП(б) неоднократно запрашивали «Записку» для ознакомления секретариата ЦК, но Абакумов отвечал:
— «Записку» надо подчистить, уточнить некоторые данные, «поджать». Не беспокойтесь — все будет доложено соответствующей инстанции.
Абакумов, разумеется, понимал, что если «Записка» попадет на Старую площадь к руководству ЦК, то Берия не простит этого шага: Цанава был выдвинут Берия, а потому, естественно, нес прямую ответственность перед Политбюро и Сталиным за беззаконие в Белоруссии лично Берия. Как знать, прояви работники аппарата ЦК еще большую настойчивость, может, по-другому действовал бы и Абакумов…
Год спустя, осенью 1947 года, верный служака Берия Абакумов еще раз спас Цанаву от правосудия, чем заслужил похвалу Берия. Дело в том, что сын Цанавы, будучи в Москве, изнасиловал девушку и был арестован. Прокуратура возбудила дело, и оно принимало зловещую для Цанавы окраску. Сам Цанава примчался в Москву и упал в ноги всемогущему Абакумову. Тот позвонил секретарю ЦК А. Кузнецову, попросил принять Цанаву и помочь ему. Последовал звонок в прокуратуру, и преступник был освобожден. Можно себе представить, как отблагодарил Цанава своего московского шефа! Это было третье деяние «щедрости» Абакумова по отношению к родственнику Берия Цанаве…
А первое благодеяние Абакумова Цанаве было во время войны, в 1941 году, когда Цанава был начальником особого отдела Западного фронта. Случилось так, что гитлеровцы, прорвав фронт, пытались замкнуть кольцо окружения, подвергнув наши войска мощному артиллерийскому обстрелу, обрушив тысячи бомб с воздуха. На земле стоял кромешный ад, и требовались огромные усилия командиров и политработников, чтобы войска выстояли, не дрогнули, не оставили окопов. Почти весь военный совет фронта находился среди бойцов и командиров батальонов и рот, помогая и советом, и личным примером штабам и начальникам. Все отделы штаба фронта во главе с начальниками находились в войсках, организуя взаимодействие между соединениями и частями, участвуя в отражении вражеских атак. Накануне начальник особого отдела фронта Цанава жестоко расправился с группой бойцов, без приказа оставивших окопы и тем самым подставивших под удар соседний батальон. Расстрелы приводились в исполнение в тот же день. Но то было вчера, а сегодня бой идет совсем рядом, беспрерывно рвутся вражеские снаряды и бомбы, кричат раненые, свистят над головой пули прорвавшихся немецких автоматчиков. Все участвовали в бою. Все, кроме одного, — начальника «Смерш» фронта Цанавы, который, бросив отдел и подчиненных, сел в «эмку» и помчался в сторону Москвы. Его не остановили ни приказ командующего фронтом, ни требования Верховного Главнокомандующего Сталина. Цанавой руководило только одно — любой ценой спасти свою жизнь…
Начальник особых отделов наркомата обороны Абакумов не арестовал труса и дезертира, не подверг его наказанию за то, что бросил особый отдел фронта, наоборот, тщательно скрыл факт дезертирства Цанавы, устроив его в свое ведомство, доверив руководство одним из отделов. Вскоре за «проявленное мужество в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками» Цанава был награжден боевым орденом…
Опального Абакумова никто защищать и не собирался. Пока шли допросы бывшего министра, подоспело еще одно, вожделенное для Сталина и его окружения «дело» — на этот раз всевидящее око повернулось в сторону медицины. «Делом врачей» занялся Рюмин, придав «делу» явно антисемитскую направленность. «Минька» из кожи лез, чтобы выслужиться перед самим Сталиным…
Наблюдавший Сталина профессор В. Виноградов обнаружил у вождя на фоне вяло текущей гипертонии и расширяющегося атеросклероза мозга ухудшение состояния больного, предписав ему строгий постельный режим «с полным прекращением всякой деятельности». Мнительный Сталин вышел из себя: кто-то пытается устранить его от руководства страной! Разумеется, никто из окружения Сталина и не помышлял об этом, но страх оказался сильнодействующим средством, и вождь потребовал применения самых крутых мер, прокричав Берия о том, чтобы профессора заковали в кандалы. Ясно, что Виноградов «действовал не один». Начались повальные аресты ученых, врачей, их родственников. Первым арестовали начальника лечсанупра Кремля профессора А. Бусалова, тут же был отстранен от должности патологоанатома академик А. Абрикосов, вскрывавший в свое время В. Менжинского и С. Орджоникидзе и хорошо знавший, что умерли оба не от сердечных приступов…
В печати появилось сообщение ТАСС: «Некоторое время тому назад органами государственной безопасности раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью, путем вредительского лечения, сократить жизнь активным деятелям Советского Союза. В числе участников этой террористической группы оказались: профессор Вовси М. С., врач-терапевт; профессор Виноградов В. Н., врач-терапевт; профессор Коган М. Б., врач-терапевт; профессор Коган Б. Б., врач-терапевт; профессор Егоров П. И., врач-терапевт; Фельдман А. И., врач-отоларинголог; профессор Этингер Я. Г., врач-терапевт; профессор Гринштейн А. М., врач-невропатолог; Майоров Т. И., врач-терапевт…
Следствием установлено, что участники террористической группы, используя свое положение врачей и злоупотребляя доверием больных, преднамеренно злодейски подрывали здоровье последних, умышленно игнорировали данные объективного исследования больных, ставили им неправильные диагнозы, не соответствовавшие действительному характеру их заболеваний, а затем неправильным лечением губили их.
Преступники признались, что они, воспользовавшись болезнью товарища А. А. Жданова, неправильно диагностировали его заболевание, скрыв имеющийся у него инфаркт миокарда, назначили противопоказанный этому тяжелому заболеванию режим и тем самым умертвили товарища А. А. Жданова. Следствием установлено, что преступники также сократили жизнь товарища А. С. Щербакова, неправильно применяли при его лечении сильнодействующие лекарственные средства, установили пагубный для него режим и довели его таким путем до смерти.
Врачи-преступники старались в первую очередь подорвать здоровье советских руководящих военных кадров, вывести их из строя и ослабить оборону страны. Они старались вывести из строя маршала Василевского А. М., маршала Говорова Л. А., маршала Конева И. С., генерала армии Штеменко С. М., адмирала Левченко Г. И. и других, однако арест расстроил их злодейские планы, и преступникам не удалось добиться цели.
Установлено, что все эти врачи-убийцы, ставшие извергами человеческого рода, растоптавшие священное знамя науки и осквернившие честь деятелей науки, состояли в наемных агентах у иностранной разведки.
Большинство участников террористической группы (Вовси М. С., Коган Б. Б., Фельдман А. И., Гринштейн А. М., Этингер Я. Г. и другие) были связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт», созданной американской разведкой… Арестованный Вовси заявил следователю, что он получил директиву «об истреблении руководящих кадров СССР» из США от организации «Джойнт» через врача в Москве Шимелиовича и известного еврейского буржуазного националиста Михоэлса.
Другие участники террористической группы (Виноградов В. Н., Коган М. Б., Егоров П. И.) оказались давнишними агентами английской разведки.
Следствие будет закончено в ближайшее время».
Через неделю после опубликования предварительных материалов следствия в печати появился указ о награждении орденом Ленина врача кремлевской больницы Л. Тимашук за «помощь, оказанную правительству в деле разоблачения врачей-убийц».
Это было масштабно организованное во всей стране судилище над «врачами-убийцами», которое после суда над «врагами народа» в 1937–1938 годах вызвало у людей гнев и возмущение. На сотнях митингов и собраний народ клеймил предателей-врачей, требовал казни очередных жертв.
Масла в огонь подлил маршал Иван Конев, написавший многостраничное письмо «лично товарищу Сталину», обстоятельно описавший все подробности «лечения» в кремлевской больнице врачами-убийцами. Конев сообщал и о сильнодействующих лекарствах, прописанных ему без надобности, и о черствости врачей, лишивших его сна (Иван Степанович много спал днем и потому плохо спал ночью), и о ненужных, вредивших его здоровью уколах, и что он давно подозревал лечащих его врачей во враждебной деятельности. Письмо маршала «подогрело» Сталина, вызвало у него гнев и недовольство. Он долго и строго выговаривал новому министру госбезопасности С. Игнатьеву, недавно перенесшему инфаркт, кричал, требовал применять все меры физического воздействия к врачам, «бить и бить их без конца». Игнатьев от природы весьма эмоциональный, с мягким, добрым характером, не терпевший крика и грубости, едва сдерживал себя во время грозных упреков Сталина, спешил положить под язык очередную таблетку нитроглицерина, чтобы уберечь себя от нового инфаркта.
— Если ты не добьешься от врачей признаний во вредительстве, — кричал Сталин, — мы тебя укоротим на голову!
Не одну подобную сцену приступа грубости и самодурства наблюдал у Сталина Н. С. Хрущев. При всей кажущейся мужиковатости Хрущев, впадая в гнев, старался удержать себя от оскорблений людей, редко применял «сильные» выражения, удерживал от грубости других. Будучи членом военного совета Сталинградского фронта, Н. С. Хрущев столкнулся с фактом, когда комфронта А. И. Еременко в порыве гнева ударил одного из членов военного совета, отвечавшего за работу тыла.
— Андрей Иванович, ну как же вы позволили себе ударить? Вы — генерал, командующий, и вы ударили члена военного совета?
Еременко, не отличавшийся выдержкой и терпением, наблюдавший не раз, как начальники били подчиненных, особенно не смутился, оправдывал свои действия:
— Надо было срочно подать на передовую снаряды, а этот начальник в это время в шахматы играл. Ну, и не сдержался… Бьют многие. Бьет Буденный. Бьет Захаров. Бьет Конев. Да и там, наверху, особенно не миндальничают. Звонит как-то Сталин и спрашивает об одном начальнике, допустившем растерянность и трусость. «Какие, товарищ Еременко, вы к нему меры приняли? А вы ему морду набили?.. Морду ему набить надо!» — требовал Верховный… А вы, Никита Сергеевич, меня критикуете.
Хрущев слушал и вспоминал разговор со Сталиным после неудачного наступления Юго-Западного фронта. Тогда по вине маршала Тимошенко и Сталина наши войска понесли тяжелые потери, фронт откатывался к Сталинграду. Сталин решил сменить командующего фронтом и решил посоветоваться с членом военного совета Хрущевым.
— Кого можно назначить комфронта? — спросил Верховный.
— Я могу назвать, товарищ Сталин, кандидатов из тех людей, которые командовали на нашем направлении. Вы больше людей знаете.
— Очень хорош был бы командующим фронтом Власов, но Власова я сейчас не могу дать, он в окружении. Называйте вы.
— Я бы назвал генерала Гордова, даже при его недостатках.
— Каких недостатках? — спросил Сталин.
— Недостаток его в том, что он очень грубый человек. Дерется! Сам щупленький, но дерется, бьет офицеров.
— Военное дело знает? Как руководит войсками?
— Да, он знает военное дело. Окончил Академию Фрунзе. Был начальником штаба округа.
— Хорошо. Утвердим Гордова командующим Сталинградским фронтом.
И теперь, после разноса Сталиным Игнатьева, испытывая боль при виде едва державшегося на ногах министра ГБ, Хрущев хотел как-то помочь ему, но защитить Игнатьева, уняв гнев разбушевавшегося вождя, не смог, побоялся попасть под его горячую, тяжелую руку…
С. Д. Игнатьев всю жизнь проработал в партийном аппарате Башкирии, Узбекистана, Белоруссии, отличаясь исполнительностью, ровным отношением в коллективе, упорством при решении множества задач. Он и говорил тихо, по-кабинетному, а тут крик, угрозы, гнев…
Разумеется, судили врачей и раньше, но то были одиночки, не являвшиеся агентами разведок ведущих капиталистических государств. Ходили разговоры о суде над врачом-хирургом Холиным, арестованным после операции и последовавшей за ней смертью М. В. Фрунзе, знавшего, что операция язвы двенадцатиперстной кишки не была необходимостью и была сделана по указанию Сталина… Факт исчезновения хирурга Холина подтверждался многими работниками медицины.
В ноябре 1932 года жена И. В. Сталина — Н. С. Аллилуева — по официальным сообщениям умерла от аппендицита, хотя многие знали, что Надежду Сергеевну нашли застрелившейся (застреленной?) после очередной ссоры с мужем в своей квартире. Главный врач кремлевской больницы А. Канель, заместитель главврача Г. Левин, профессор Д. Плетнев, видевшие Н. Аллилуеву сразу после смерти, отказались подписать медицинский бюллетень с указанием причины смерти — аппендицит… Несколько позже Д. Плетнева и Л. Левина обвинили в «умерщвлении» А. М. Горького и репрессировали…
Теперь не убийцы-одиночки, а террористическая группа, получавшая инструкции и указания от разведок США и Англии.
Берия потирал руки: Сталин увидел работу органов, разоблачивших врачей, фактически лечивших и его, Сталина, и других членов Политбюро. Какое-то время Сталин действительно верил в то, что ведомство, руководимое Берия, не дремлет, работает денно и нощно, старается изо всех сил. Вождь снова вернул шефа МГБ — МВД в свое окружение, снова стал называть Берия по имени.
Но радость Берия была короткой. Вскоре в «Правде» появляется отредактированная вождем статья об «убийцах-врачах», о необходимости всемерной бдительности. «Органы безопасности, — отмечалось в статье, — не вскрыли вовремя вредительской, террористической организации… А тех, кто вдохновлял наймитов-убийц, кто «проморгал», того ждет возмездие… оно не забудет о них и найдет дорогу к ним…»
Это была прямая угроза подведомственному Берия аппарату МГБ — МВД, самому их руководителю, которого все больше побаивался Сталин…
На одном из допросов Абакумов дал понять, что все его действия санкционировались Берия, и потому он, принимая решения, советовался с Лаврентием Павловичем. На этот раз последовал трудный разговор со Сталиным… Несколько дней Лаврентий Павлович ходил сам не свой, подолгу молчал, папку с документами не открывал, часто ходил по кабинету, запретив кого-либо принимать для бесед. На третий день он приказал принести «дело Ежова» и сидел над ним до поздней ночи. Он, видимо, опасался судьбы Ежова, скрупулезно исполнявшего указания Сталина, а затем отторгнутого самим же Сталиным и расстрелянного по его указанию. Казалось, Сталин должен быть довольным работой Лаврентия Павловича: атомная бомба пошла после испытаний в серийное производство, «ленинградское дело» удалось — все обвиняемые по нему признали себя виновными; теперь вот — процесс над врачами-убийцами. Что же еще надо товарищу Сталину?
И тогда Берия, воспользовавшись усиливающейся болезненной мнительностью Сталина, сообщил ему о фактах заговорщицкой деятельности в Москве, о письме, в котором назывались фамилии заговорщиков во главе с секретарем Московского обкома партии Г. Поповым, когда-то приближенным к Сталину и выдвинутым им на партийную работу. Сталин прочел пространное анонимное письмо и передал его недавно назначенному секретарем ЦК, МК и МГК Никите Сергеевичу Хрущеву:
— Ознакомьтесь. Потом поговорим.
Письмо насторожило Хрущева; он понимал, что достаточно его согласия — и письму будет дан ход, начнутся новые аресты; сказать Сталину о том, что никакого заговора в Москве нет, — не поверит, скажет: только что прибыл с Украины, обстановки не успел узнать. Налево пойдешь — коня потеряешь, направо пойдешь — головы не сносить… Не без умысла Никита Сергеевич положил письмо в сейф: пройдет время, острота реагирования спадет, тогда и можно будет сообщить Сталину о результатах расследования. Хрущев, конечно, рисковал, но на риск шел обоснованно — Сталин пока еще верил ему, высказывая вслух даже свои сомнения. Как-то Сталин, задержав взгляд на Хрущеве, сказал:
— Пропащий я человек. Никому я не верю. Сам себе не верю.
Никита Сергеевич с присущим ему вниманием и житейской мудростью попытался убедить вождя в том, что все верят ему, беспокоятся за него, за общие дела.
Шло время. Сталин, казалось, забыл об анонимном письме. Хрущев тоже не напоминал, стараясь оттянуть время. Но Сталин все-таки вспомнил об анонимке.
— Я вам давал одно заявление. Вы с ним ознакомились? — спросил он Хрущева, пристально рассматривая его лицо.
— Ознакомился, товарищ Сталин.
— Ну и как? — Сталин смотрел в упор, в зрачки Хрущева; тот взгляд выдержал, откашлялся в кулак.
— Это какие-то мерзавцы написали. Негодяи или сумасшедшие! — голос Хрущева был твердым и убедительным.
— Как это так? — не верил Сталин, не сводя взгляд с глаз Хрущева. — Это же документ, и к нему надо отнестись очень внимательно и серьезно.
— Я убежден, товарищ Сталин, — Хрущев видел настороженный, застывший взгляд вождя и глаз не отводил. — Этот документ ничего общего с действительностью не имеет. Я этих людей знаю.
— Всех знаете?
— Многих. Никакие они не заговорщики. Это честные люди: секретари райкомов, председатели райисполкомов, директора предприятий. Абсолютно уверен, что Попов никакой не заговорщик. Трудится в полную силу, о деле беспокоится, переживает, когда недостатки захлестывают. У меня нет никаких сомнений в нем!
Хрущев умел убеждать даже таких упрямых, как Сталин, и его уверенность не могла не воздействовать на вождя. Тот долго молчал, ходил по кабинету, прикуривал трубку, и все это время Никита Сергеевич стоял в напряжении — решалась судьба людей, а может, и его судьба…
Пауза затягивалась. Сталин любил такие минуты, испытующе оглядывая низкорослого, начавшего полнеть секретаря МГ и МГК; в прошлом случалось, что человек не выдерживал затяжных пауз и принимался раскаиваться в мелочах, называя фамилии тех, кто был рядом.
— Вы считаете, что документ не заслуживает внимания?
— Не заслуживает, товарищ Сталин. Это, по-моему, откровенная провокация.
— Откуда у вас такая уверенность? Вы еще плохо знаете людей. А люди бывают, — Сталин выругался по-черному, — …сволочи, шпионы, продажные шкуры. Никому нельзя верить!
— Люди в большинстве хорошие, товарищ Сталин. А как они трудятся! Я недавно был на Метрострое и удивился: по колено в холодной воде, в грязи стоят, на себе бревна тащат в забой. Там же увидел и секретарей райкомов партии. Люди трудятся мно…
— Люди — это навоз, бесформенная масса. А массе нужен твердый руководитель с железной рукой и характером. У нас много слюнтяйства. Потребовать некому. Завод не выполнил план, а директор и парторг не за решеткой. И это рядом с вашим горкомом. А вы: люди работают… Что будем делать с заявлением? — после небольшой паузы спросил Сталин, остановившись лицом к лицу с Хрущевым.
Достаточно было секретарю МК сказать, что надо как следует разобраться, как тут же последовала бы команда на арест (список «заговорщиков» в письме), и люди после пыток сознались бы в «преступлениях против партии и народа». Хрущев заслужил бы похвалу Сталина: только пришел и сразу же обнаружил заговор. И не только Сталина…
— Анонимку, товарищ Сталин, надо уничтожить. А люди пусть работают.
— Под вашу личную ответственность! — пригрозил Сталин указательным пальцем…
Хрущев знал, что вождь будет цепко держать в памяти «главного заговорщика» — секретаря МК Г. Попова; он уже «прицелился» к нему, рано или поздно вспомнит Попова и упрячет на Лубянку. Хрущев решил «убрать» Попова подальше от Москвы, с глаз вождя и Берия, назначив его директором завода в одном из волжских городов. Он как в воду глядел: не прошло и полгода, как Сталин спросил:
— А где Попов?
— Попов в Куйбышеве, — ответил Хрущев, стараясь оставаться спокойным под жестким взглядом Сталина.
— В Куйбышеве… — Сталина это сообщение успокоило, — «главный заговорщик» не в Москве, и потому он не опасен…
Так, благодаря Хрущеву, благополучно закончилось мало кому известное «московское дело», а оно, по замыслу Берия, должно было повторить «дело» Кузнецова, Капустина и других ленинградцев, павших от рук Берия — Абакумова.
Поздним вечером в кабинете Лаврентия Павловича прокручивали пленку с записью беседы Сталина с Хрущевым; Берия нервничал, хватался за голову, вскакивал, не раз чертыхался, прислушивался, наклонив голову к стоявшему на столе динамику, вздыхал…
В те годы заметно охладевает Сталин к своим недавним друзьям Ворошилову, Молотову, Кагановичу, Микояну. Похоже, он решил постепенно избавиться от них — свидетелей его интриг, расправ, ошибок, колебаний. Но они имели в народе колоссальный авторитет, и вождь решил исподволь готовить их уход с политической арены, а потом — и из жизни. На одном из совещаний с участием членов Политбюро и группы военных обсуждалась программа развития советского Военно-Морского Флота. Выступили многие участники совещания, одобрившие предложенный план строительства новых дорогостоящих кораблей. Диссонансом прозвучало выступление маршала Ворошилова, заметно оторвавшегося от реальных возможностей страны. Сталин не преминул поддеть своего недавнего друга: «Нэ понимаю, зачем таварищу Варашилову хочется ослабить наш Военно-Морской Флот?» На фоне одобрительных, чаще верноподданнических выступлений Сталин решил показать всю несостоятельность и явную некомпетентность бывшего наркома, занимающего важный пост члена Политбюро…
По предложению Сталина многие участники совещания были приглашены в кинозал на просмотр фильма. В зале, как это тогда было принято, на столах стояли вазы с фруктами и бутербродами.
К столу, за которым сидел Ворошилов, только что раскритикованный Сталиным, никто не подошел и не сел рядом с полуопальным маршалом, согнувшимся и ни на кого не смотревшим, в одиночестве дожевывающим бутерброд. Люди, хорошо оттренированные в дворцовых делах, знали всю опасность нахождения на виду у Сталина рядом с тем, кто был раскритикован вождем, кто отторгнут им от себя.
Сталин заметил вынужденное одиночество Ворошилова и, как хороший актер, разыграл сцену милосердия и внимания. Он подошел к маршалу и с легким упреком в голосе обратился к Берия:
— Лаврентий, нам надо лучше заботиться о товарище Ворошилове. У нас мало таких старых большевиков, как Клим Ворошилов. Ему нужно создать хорошие условия.
Это было открытое лицемерие Сталина, уже много лет постоянно третировавшего Ворошилова. Многие знали, что Сталин уже не приглашал его на дачные застолья в Кунцеве. И если до войны требовал росписи маршала на проскрипционных списках приговоренных к высшей мере наказания, то в послевоенные годы он лишил Ворошилова участия и в этих делах.
Берия, хорошо знавший повадки и приемы вождя, хитро использовал его намерения. Не единожды он клал на стол генералиссимуса показания обвиняемых, разумеется, выбитые на допросах «с пристрастием», по подозрению Молотова, Ворошилова и других из недавнего окружения Сталина. Вождь брал эти показания и складывал в сейф до лучших времен…
Мне не раз доводилось слышать, как шеф по телефону искусно «подогревал» маниакальную подозрительность Сталина в отношении Молотова, Ворошилова, Микояна. Этому способствовал и Каганович, не раз сговаривавшийся с шефом о совместных действиях относительно «стариков». Не без их влияния вождь охладел к Ворошилову и Молотову; охлаждение к Ворошилову началось после неудач советско-финской войны и провала обороны Ленинграда в 1941 году, а к Молотову — после Пленума ЦК, на котором из ЦК выводилась жена Молотова — П. Жемчужина. Тогда Вячеслав Михайлович при голосовании воздержался, что вызвало у генсека приступ гнева… В конце сороковых годов Ворошилов и Молотов почти не появлялись на заседаниях Политбюро — их Сталин не приглашал, а если они и появлялись, то он не скрывал своей неприязни к ним.
Во время одной из встреч с Хрущевым и Микояном на юге Сталин, размышляя вслух, неожиданно сказал:
— А вы знаете, Молотов завербован в США, он — американский агент.
— Не может быть этого, товарищ Сталин! — не удержался Микоян.
— Вы многого не знаете, а я знаю. В Америке у него есть собственный вагон для поездок по штатам. Когда он приезжал на сессию ООН, то свободно пользовался вагоном. Как он мог заиметь вагон там, в Америке? Значит, он работает на Америку.
— В США, товарищ Сталин, дороги, как правило, принадлежат частным владельцам. Государственные чиновники ездят в обычных вагонах, летают на рейсовых самолетах частных компаний, — объяснил Хрущев, поддерживая сомнение Микояна.
— Вы бывали в Америке? — спросил Сталин Хрущева.
Тот опешил — вмиг можно стать американским агентом, ведь Сталин знал, что Хрущев никогда не был в Америке. Знал, а почему спросил? Вот так однажды спросил Ворошилова: «У тебя глаза бегают. Ты не английский шпион?»
— Нет, товарищ Сталин, я не был в США, — словно оправдываясь, тихо ответил Хрущев. — Я читал об этом в газетах.
— Мало что могут написать газеты, — возразил Сталин. — Мы сделаем так: пошлем телеграмму Вышинскому, он там, на сессии ООН. — Сталин направился в расположенное рядом с дачей здание телеграфа, и под его диктовку Хрущев написал телеграмму.
Через несколько дней пришел ответ Вышинского: «По проверенным данным у Молотова в Нью-Йорке собственного вагона не обнаружено».
Сталин не поверил Вышинскому и продолжал настаивать на своем.
— Слепые вы, котята, — Сталин отрешенно махнул рукой в сторону стоявших рядом Хрущева и Микояна. — Передушат вас империалисты без меня. Всякую бдительность потеряли…
Неприязнь и подозрительность к Молотову и Микояну закончились тем, что оба были освобождены от занимаемых должностей: Молотов — от обязанностей министра иностранных дел, Микоян — с поста министра внутренней и внешней торговли.
Принятие такого решения Сталиным было ускорено «делом об Еврейском антифашистском комитете СССР» — делом Лозовского, Михоэлса и других. Народный артист СССР Михоэлс предложил идею создания Еврейской автономной области в Крыму и внес это предложение Еврейскому антифашистскому комитету для дальнейшей реализации идеи. Берия доложил Сталину, акцентировав его внимание на попытки руководителей комитета оторвать жемчужину страны — Крым — от СССР. Таким образом, Еврейский антифашистский комитет, активно действовавший в годы войны по разоблачению жертв фашизма, был заподозрен в шпионаже.
Закрутилась машина подозрений и арестов. При загадочных обстоятельствах в Минске под колесами автомобиля гибнет Михоэлс, арестовывается один из его руководителей, в недавнем прошлом начальник Совинформбюро С. Лозовский и другие члены комитета, которые обвинялись во «враждебных связях с иностранными разведками и шпионской деятельности» и вскоре «признались» в связях с Молотовым и Микояном для подготовки антисталинского переворота. Особую активность в этом «деле» проявлял полковник Михаил Рюмин, опираясь на поддержку Маленкова.
Начались массовые допросы с применением испытанных приемов. Снова усердствовал Рюмин, «доказавший» причастность членов комитета к «враждебной деятельности»… И хотя особых доказательств не оказалось, суд, основываясь на личных «признаниях» обвиняемых, принял постановление о применении к обвиняемым высшей меры наказания. Председатель Военной коллегии Верховного суда СССР генерал-лейтенант юстиции А. Чепцов, вынужденный подписать явно сфальсифицированный приговор, спустя несколько лет объяснял: «Я позвонил по телефону, просил принять и выслушать меня. Через несколько дней я был вызван к Маленкову, который вызвал также Рюмина и Игнатьева. Я полагал, что Маленков меня поддержит и согласится с моими доводами… Однако, выслушав мое сообщение, он дал слово Рюмину, который стал меня обвинять в либерализме к врагам народа… обвинил в клевете на органы МГБ СССР и отрицал применение физических мер воздействия. Я снова заявил, что Рюмин творит беззаконие, однако Маленков заявил буквально следующее: «Вы хотите нас на колени поставить перед этими преступниками, ведь приговор по этому делу апробирован народом, этим делом Политбюро ЦК занималось три раза, выполняйте решение ПБ»… Мы, судьи, как члены партии вынуждены были подчиниться категорическому указанию секретаря ЦК Маленкова».
В 1949 году по этому «делу» была арестована жена Молотова Полина Жемчужина, обвиняемая в «измене Родине», в «связях с международным сионизмом». Попытки члена Политбюро министра иностранных дел Молотова уберечь жену от допросов и следствия отверглись Сталиным и членами Политбюро. Жемчужина на свой страх и риск поддерживала как жена министра иностранных дел связи с первым послом Израиля в СССР Голдой Меир, ставшей впоследствии премьер-министром Израиля. Эта полудружба окончилась для Жемчужиной весьма драматически.
Но главная причина ее ареста была несколько иной — она слишком много знала. Дело в том, что жена Молотова в ноябрьские дни 1932 года оказалась одной из первых в спальне жены Сталина — Надежды Аллилуевой, лежащей на полу в луже крови с простреленной головой и пистолетом в руке. За несколько часов до рокового выстрела Жемчужина долго уговаривала Надежду не принимать близко к сердцу грубость Сталина, обозвавшего свою жену на семейном вечере у Ворошилова непристойным словом, пыталась успокоить ее, но Аллилуева все-таки покинула кремлевскую компанию. Сталин давно подбирался к Жемчужиной, но не было повода, а тут вдруг «связь с иностранной подданной»…
Больше трех лет Жемчужина находилась в ссылке, но после расстрела группы Лозовского ее вернули в январе 1953 года в Москву для продолжения допросов.
Вот как описывает Р. Медведев события тех дней: «День похорон Сталина 9 марта совпал с днем рождения Молотова. Спускаясь с трибуны Мавзолея, Хрущев и Маленков все же поздравили его с днем рождения и спросили, что бы он хотел получить в подарок? «Верните Полину», — сухо сказал Молотов и прошел мимо. Просьбу немедленно передали Берия. Последний, впрочем, и сам понимал, что неразумно держать жену Молотова в заключении… В январе 1953 года она была включена в число участников «сионистского заговора» вместе с группой еврейских врачей и уже покойным к тому времени Михоэлсом. Ее начали допрашивать с применением пыток. Допросы прекратились только 1 или 2 марта. А 9 или 10 марта ее вызвали в кабинет Берия. Она не знала о смерти Сталина и готовилась к худшему. Но Берия неожиданно вышел из-за стола, обнял свою гостью и воскликнул: «Полина! Ты — честная коммунистка!» Жемчужина упала на пол, потеряв сознание. Но ее быстро привели в чувство, дали немного отдохнуть и переодеться и отвезли на дачу к Молотову — весьма необычный подарок к уже прошедшему дню рождения».
Разработанная Берия интрига достигла цели: Сталин поверил «признаниям», протоколам допросов и желчно возненавидел Молотова и Микояна. Позже, на XIX съезде, а точнее, на первом после съезда Пленуме он с гневом обрушился на Молотова и Микояна, обвинив их в предательстве марксизма, отходе от линии партии, подозревая их в ведении «нечестной политической игры», вспоминая их промахи в работе.
Сталин окончательно утвердился в своей недавно обуявшей его мысли: убрать старую партийную гвардию (Ворошилов, Андреев, Молотов, Микоян) руками Берия, а потом, как это делалось не раз, убрать и Лаврентия… Сталин стал мрачно-молчаливым, ненавидя свое окружение все больше и больше; он все чаще видел среди окружавших его лиц врагов — друзей же у него никогда не было…
С приходом нового министра госбезопасности С. Игнатьева влияние Берия на это ведомство значительно уменьшилось: Сталин во многом не доверял моему шефу, но прилюдно Лаврентий Павлович старался занять место рядом со своим другом Маленковым. Игнатьев, видимо, получил инструкции Сталина и даже заседания коллегии МГБ проводил без приглашения Берия. Я видел однажды, как шеф, узнав о начале заседания коллегии, со всей силой бросил трубку «кремлевки» на рычаги телефонного аппарата.
Все чаще и чаще Молотов, Ворошилов, а теперь и Лаврентий Павлович не приглашались на совещания к Сталину. Поговаривали, что их дни сочтены, и я уже подумывал о том, как сложится моя судьба, если шеф окажется не у дел. Меня все чаще охватывал страх.
Нервозность Лаврентия Павловича проявлялась во всем и ежедневно: он чаще кричал при разговорах, раздражался по каждой мелочи. Особенно накалилась обстановка после «мингрельского дела».
XIV съезд Компартии Грузии (январь 1949 г.) прошел под сильным воздействием Берия; его хвалили почти все выступающие, ставили в одну строку с «отцом народов». При выборах ЦК Берия единогласно избирается почетным членом, а у Сталина дела хуже — многие воздержались. «Правда» сообщила о том, что членом ЦК КП Азербайджана И. В. Сталин избран единогласно, второе же сообщение — о съезде КП Грузии — существенно отличалось от первого: членами ЦК КП Грузии избраны И. В. Сталин и Л. П. Берия. Но без «единогласно».
Вождь, разумеется, все это знал. Знал и другое: Берия «насытил» земляками-мингрелами подавляющее большинство руководящих постов партии Грузии. Он не был сторонником быстрых, крутых мер; он, подобно хищнику, выжидал, когда для удара созреет обстановка…
Для расследования в Грузию в ноябре 1951 года направляется С. Д. Игнатьев с большой группой работников МГБ с чрезвычайными полномочиями по ликвидации «буржуазно-националистического центра». Были арестованы почти все секретари обкомов, горкомов, райкомов, члены Президиума Верховного Совета Грузии, многие министры, писатели, главы правительства и Верховного Совета. Из 11 членов бюро арестовано 7. Все ставленники Берия оказались в тюрьме. Сотни, тысячи людей были репрессированы, многие расстреляны. Берия окончательно убедился, что Сталин вскоре расправится с ним.
Через год после «чистки» XV съезд Компартии Грузии осудил бывший ЦК, секретарей. На этот раз товарищ Сталин был избран в состав ЦК КП Грузии единогласно при долго несмолкающей овации…
В те дни я редко входил в кабинет шефа: он вздрагивал при каждом звонке «кремлевки», при каждом стуке в дверь. Не раз видел на столе прикрытый им газетами пистолет… Тени Ягоды и Ежова преследовали шефа все чаще и чаще…»