1

Услышав звонок, генерал Кремнев предупредительно поднял руку. Офицеры сначала перешли на шепот, а потом, поглядывая на командира дивизии, совсем умолкли.

— Горегляд, — прикрыв ладонью микрофон трубки, негромко произнес он.

Кремпев настойчиво приучал командиров полков к самостоятельности: они редко обращались непосредственно к нему, и поэтому каждый звонок вызывал у генерала внимание и сосредоточенность. Забот у командиров полков много, по своему опыту знал, и уж если комполка обращается к комдиву, — значит, есть в этом острая необходимость: по мелочи не позвонят, цену командирского времени хорошо знают.

— Что у тебя стряслось, Степан Тарасович? — Кремнев взял карандаш и приготовился записывать.

Горегляд рассказал о предложении Махова, о том, что менять план испытаний и переучивания не собирается, если, разумеется, не будет приказа.

— С ситуацией, Степан Тарасович, я в общих чертах знаком, — ответил Кремнев, — Звонили из округа, и Махов докладывал. Однако подключиться не смогу: приказано убыть председателем выпускной госкомиссии в училище. Понимаешь, тут дело с заводом связано: конвейер пускать надо. Вы на месте с Вадимом Павловичем разберитесь. Если, как он утверждает, резервы для сокращения сроков испытаний и переучивания есть, используйте их, если нет — работайте по утвержденному плану.

— Понял. Спасибо. У меня все.

— С тобой начальник политотдела хочет поговорить. Будь здоров. — Кремнев передал трубку полковнику Сосновцеву.

— Здравствуйте, Степан Тарасович, — сказал Сосновцев. — Я вот по какому вопросу. Политотдел готовит собрание партийного актива. Мы б хотели, чтобы от вашего полка выступили вы и командир лучшей эскадрильи Пургин.

— Пургин в краткосрочном отпуске.

— А кто за него?

— Капитан Васеев.

— Хороший командир. Вы и Васеев готовьтесь к выступлению. Договорились?

У Виктора Васильевича Сосновцева два года назад начало «зашкаливать» давление. С полетами пришлось расстаться. Отлучение от неба он переживал тяжело: отдал авиации тридцать лучших лет жизни: поди отрежь связывающую тебя с небом пуповину... Ночами мучила бессонница, днем от боли саднило затылок. Все это действовало на него угнетающе. Сосновцев стал раздражительным и легко возбуждался.

Кремнев, как мог, успокаивал начальника политотдела. Советовал заняться в свободные часы рыбалкой, теннисом. Он занялся и — увлекся, вечера напролет пропадал на озере или на корте. Сбросил в весе, стал подтянутым, чуть полноватое лицо порозовело, в карих глазах появился радостный блеск. Потом это увлечение снова сменилось глухой тоской. Сосновцев стал чаще выезжать в полки, молча наблюдал за предполетной, знакомой до боли в висках аэродромной суетой, присутствовал на указаниях командира летчикам перед началом полетов, потом уходил на СКП. Отсюда как на ладони было видно, как взлетали и садились летчики, слышны их доклады с воздуха. Своими наблюдениями Виктор Васильевич делился с Кремневым, рассказывал о них работникам политотдела, подробно разбирал итоги полетов с командирами и замполитами полков.

Иной раз он оставался на стоянке, беседовал с техниками и возвратившимися из полета летчиками, с секретарями партийных и комсомольских организаций. Он делал это и раньше, когда летал, но, случалось, в спешке, в непрерывном ожидании команды на взлет. Теперь спешить было некуда — ни готовиться к полетам, ни летать, — и Сосновцев не инструктировал и выслушивал доклады, а щедро делился опытом, рассказывал о воздушных боях в годы войны, размышлял вслух о нелегкой летной работе.

Летчик Сосновцев встретил войну возле Кобрина, на полевом аэродроме, куда накануне их эскадрилья перелетела из-под Минска, где оставил жену с грудной дочерью. Их дальнейшая судьба стала ему известна лишь три года спустя, во время Белорусской операции, когда в госпитале встретил однополчанина, авиационного техника, который и рассказал, как гитлеровцы под Борисовом разбомбили эшелон с семьями командиров. Слушал, мысленно представляя себе все, что рассказывал однополчанин. Взрывы бомб, рев самолетов, стук авиационных пушек, крики людей...

— Нет, браток, не могу я тебе рассказать всего, что видел. Сил нет. Видишь, поседел. В тот самый день... Когда ползли в лес и мертвых детей с собой тащили, а они — из пулеметов, из пулеметов... На бреющем. И детские пеленки видели, сволочи, и платки женщин. Все там полегли, почти никто не уцелел. Ты — летчик, у тебя больше возможности отомстить за всех женщин и детей полка — вот и мсти. Выпишешься из госпиталя — и мсти.

Не мог Сосновцев больше оставаться в госпитале, уговорил врачей выписать на фронт. Ожесточился до конца войны. Товарищи не узнавали его: стал молчаливым, замкнулся, смотрел исподлобья. На самые трудные задания напрашивался. Механик самолета инженеру полка жаловался: то на концах винта зазубрины, а то и вовсе лопасти загнуты от ударов...

Новой семьей Сосновцев так и не обзавелся. Гибель жены и дочки надломила в нем что-то, в каждой женщине он видел Ирину с развороченным осколком животом... Потом сестра с двумя детьми у него поселилась — муж погиб в геологоразведочной экспедиции на Севере. Так и жил, помогал племянниц растить да учить — одна врачом стала, другая учительницей в деревне. Летал. Учился в академии. Полеты и люди. Люди и полеты. Вот и вся беспокойная, полная тревог и забот жизнь комиссара...

...Горегляд долго дышал в трубку, недовольно сопел и наконец ответил Сосновцеву:

— Нам пока особенно и говорить-то не о чем, Виктор Васильевич. Испытание и переучивание идут трудно. Да и критикуют нас со всех сторон. Сегодня полковник Махов под орех разделал.

— Ничего, выдержите, народ вы крепкий. Так как насчет выступления?

— Прошу поручить это дело Северину и... — Горегляд на мгновение замолчал, вспомнил, как легко поддался Васеев на призыв Махова, — и кому-нибудь из командиров эскадрилий. Можно Васееву.

— На том и порешим. Северину прошу сообщить. До свидания. — Сосновцев положил трубку на рычаг и потер виски.

— Надо кому-то к Горегляду подлететь и детально разобраться в предложениях Махова. Как бы он дров не наломал.

— Может, сам возьмешься? — предложил Кремнев. — Штаб загружен, учения готовит. А тебе сподручнее: партактив будет в Сосновом. Вот и поработаешь денька три-четыре над докладом и заодно вникнешь в суть предложения Махова. Посмотри повнимательнее ход испытаний и переучивания, поговори с командирами и политработниками эскадрилий. В случае чего позвонишь.

— Что ж, будем смотреть на месте, — решительно произнес Сосновцев. — А ты в училище не задерживайся. Тут, как мне представляется, жареным попахивает. Махов-то, видно, через нашу голову наобещал руководству сократить сроки, вот теперь и старается...

 

2

В полк Горегляда Сосновцев прилетел рано утром. Поблагодарив экипаж вертолета, бодро сошел на землю и, придерживая фуражку от вихря вращающихся лопастей, выслушал рапорт Горегляда, поздоровался с ним, Севериным, Тягуновым, Черным.

Вертолет повис над землей, опустил нос и, словно вспарывая им воздух, ушел с набором высоты.

Наступили редкие минуты затишья, когда на аэродроме стали слышны голоса птиц. Полеты начинались позже, к ним все было готово; набегавшись при подготовке самолетов, техники в последний раз осматривали кабины, проверяли заправку топливом и газами; летчики ждали вернувшегося с разведки погоды командира полка.

Сосновцев постоял, полюбовался голубым небом, буйной зеленью кустарника и густой высокой травой на опушке леса. Ненадолго, словно стесняясь тех, кто стоял рядом, перевел взгляд на ряд готовых к вылету истребителей, на горбившуюся инструкторской кабиной спарку и с грустью подумал: «Хоть бы на двухместном полетать, душу отвести в зоне пилотажа...»

— Как дела, Степан Тарасович? — Сосновцев обернулся к Горегляду.

— Туговато, Виктор Васильевич. Между двух огней. И мы вроде бы правы, и полковник Махов тоже вроде бы о деле печется. Вспомнил один случай из своей биографии. Был я тогда заместителем командира полка. Руковожу полетами на грунтовом аэродроме. Полоса — что спина верблюда. Прилетает контролирующий из дивизии и ко мне. «Сколько лет в авиации?» — спрашивает. Отвечаю: двадцать. «Какого же черта посадочные знаки положили на бугре? Садишься, как на пупок. Того и гляди колесами за бугор заденешь. Переложи «Т».

Переложил «Т» в ложбинку. На следующий день прилетает контролирующий из округа и тоже, значит, ко мне: «Сколько лет в авиации?» — «Двадцать». — «Какого черта «Т» положил в ложбинке? Не видно посадочных знаков. Садишься, как в яму!» Пришлось «Т» перетаскивать на старое место. Так и сейчас: то ли на бугор, то ли в яму...

— Подробнее об этом поговорим после полетов. Не возражаете?

— Согласен.

— Ну и хорошо. Предполетные указания когда по плану? — спросил Сосновцев, заметив, что Горегляд косит глазами на ручные часы.

— Через пять минут, Виктор Васильевич.

— Тогда пошли в класс, — предложил начподив.

Махов приехал на аэродром перед началом полетов. Узнав о прилете начальника политотдела, поспешил к нему.

— Извините, Виктор Васильевич, на утрянке порыбачил, запоздал, — словно оправдываясь, проговорил полковник, пожимая Сосновцеву руку.

Предполетные указания Горегляда были, как всегда, краткими. Сосновцев и Махов сидели рядом. На них то и дело поглядывали летчики. Это нервировало Горегляда: невнимательно слушают указания метеоролога и инженера. Будто не их касается. Надо после полетов об этом поговорить.

Полеты начались, и Махов поспешил продолжить с Сосновцевым разговор о необходимости сокращения сроков испытаний.

— Сроки растянуты, летают в основном днем. Люди не мобилизованы...

— Ваши замечания мне доложил Северин, — прервал Сосновцев. — У вас есть претензии к политработникам?

— Что вы, что вы, Виктор Васильевич! Я лишь порекомендовал Северину быть более требовательным к тем, кто не осознал необходимости переучивания в самые сжатые сроки.

— А как вы находите Северина? — Вопрос был задан неожиданно, и Махов даже опешил.

— Спросите, Виктор Васильевич, о чем-нибудь полегче. Ваш человек, вам виднее. Да-да, виднее...

— Конечно, у политотдела дивизии есть свое мнение о Северине, но мне бы хотелось услышать от вас, опытного авиатора, оценку деятельности замполита. Вы бываете в других частях, и вам не трудно сравнить Северина с другими замполитами.

— Хороший работник. Только вот характер... — Махов развел руки. — Характерец трудный. Больно резкий он человек. Что с техником говорит, что с начальником — никакой разницы. А где субординация? Так нельзя. От одних его предложений голова кругом идет. То летать два спаренных дня подряд по одной плановой таблице, то смешанная смена днем с переходом на ночь, то не один парковый день, а два.

— Разве это плохо, что люди ищут, стараются выбрать оптимальный вариант в работе?

— Хорошо-то хорошо. А каково нам? Нам каково? Есть же директивы и наставления, которые нарушать нельзя. Если каждый начнет выдумывать, то, извините, кабак получится, а не полеты.

— Насколько мне известно, предложения Горегляда, Северина и других направлены не в разрез с наставлениями и указаниями, а на их развитие. Почему бы нам, в дивизии, не собрать все предложения вместе и не отправить в округ и Москву на рассмотрение? Может, кое-что уже подустарело?

— Не согласен, Виктор Васильевич. Если из всех частей и соединений начнут предложения давать, то, честно вам говорю, завалят вышестоящий штаб ворохами бумаг. А там — люди думающие, опытные. Они, как говорится, и сами с усами.

— На местах-то виднее. Ну ладно. Позиция ваша ясна. А что еще вы можете сказать о Северине?

— Уверен в себе чересчур. И потом эта его критика. Она у всех на зубах. Недавно на партсобрании критиковал коммунистов инженерного отдела округа. Опять же не за свое дело взялся. Не его забота о полетах и двигателях. Его дело — лекции читать, партийные дела, самодеятельность, женсовет. А о двигателях другие позаботятся. Я его пытался переубедить — он в бутылку полез. «Полеты — это моя партийная работа! Главное направление, средоточие усилий коммунистов полка».

— Правильно Северин сказал. Полеты, подготовка летчиков и техники, воспитание личного состава — это основные направления в нашей работе. А вы предпочли бы, чтоб каждый сверчок знал свой шесток?

— Нет, конечно. Но замполит, как мне думается, больше воспитательной работой заниматься должен.

— Точно. Я-то думал, что у вас к Северину есть другие претензии: летает мало, ошибок — короб, неквалифицированно помогает командиру в организации летной подготовки. По поводу служебных обязанностей у нас к нему замечаний нет. Настоящий воспитатель не тот, кто старается воспитывать, а тот, у кого воспитываются. Северин и есть настоящий воспитатель. — Прислушался к характерному, свистящему звуку идущего на посадку самолета. — Кстати, политотдел дивизии через два дня проводит собрание партактива дивизии.

— Я могу выступить?

— Разумеется, — ответил Сосновцев и, попрощавшись, направился в сторону СКП. Он пообещал Горегляду быть там после окончания полетов и поговорить с командиром о делах полка.

 

3

Собрание партийного актива дивизии открыл начальник политотдела. О том, что выступать придется в числе первых, Геннадий узнал в перерыве после доклада Сосновцева и, как только раздался звонок, быстро прошел на свое место. Еще и еще раз просмотрел исписанные листки. Только бы не сбиться! Не забыть сказать о главном: о напряженной работе личного состава и меняющихся сроках освоения новой техники.

Выступил Геннадий неудачно. Он так волновался, что перепутал несколько цифр налета эскадрильи. В зале раздались редкие смешки. Махов укоризненно покачал головой. Лишь в конце выступления Геннадий стал уверенней и толково рассказал о наболевшем.

Он чувствовал себя виноватым и долго не мог успокоиться. «Подвел эскадрилью... Не смог доложить как следует». Не помог даже добродушный шепот сидевшего неподалеку Северина:

— Не переживай. Научишься. Не это главное.

Постепенно выступающие начали повторяться, говорить примерно одно и то же, называя лишь другие фамилии. Сидевшие в зале и президиуме перешептывались, заглядывали в только что купленные в фойе книги, шелестели газетами. Но когда Сосновцев объявил о выступлении полковника Махова, в зале снова установилась тишина.

Махов шел к трибуне тяжело, сгорбившись, будто предложения, которыми он собирался поделиться с партактивом дивизии, давили на его плечи. Его пухлое серое лицо казалось задумчивым и усталым, словно полковника обременяли непосильные и важные заботы. Это была поза, хорошо знакомая всем, кто служил с полковником, она уже давно вызывала у офицеров насмешливые улыбки.

Поднявшись на трибуну, Махов неторопливо обвел взглядом зал, оперся локтями на борта и негромко произнес: «Товарищи!» Снова сделал паузу, накаляя внимание участников собрания. Махов умел говорить. Он начал с международной обстановки, рассказал о военных блоках империализма, об опасности новой войны... Каждое его слово камнем падало в зал. Тишина в паузах звенела. Кратко коснувшись дел в дивизии, он обрушился на полк Горегляда:

— Год назад полк занимал ведущее место в дивизии. Теперь же он может утратить завоеванные позиции. Нам поручили испытания. Мы надеялись, что коммунисты-руководители товарищи Горегляд, Северин, Черный, Пургин, Редников и другие горячо возьмутся за дело и решат задачи досрочно, но этого не случилось, сроки испытаний и переучивания растянуты. Да-да, растянуты! Вы не оправдали доверия командующего!

Махов отпил глоток чая и принялся рассказывать о недостатках и упущениях, имевших, по его мнению, место в полку. Время выступления Махова истекло, Сосновцев нажал кнопку установленного на трибуне светового табло: «Осталась одна минута». Махов заметил сигнал, но вида не подал и спокойно продолжал говорить: был уверен, что никто не посмеет прервать.

Напряжение в зале начало падать, когда Махов, раскритиковав полк Горегляда, снова вернулся к международной обстановке. Люди переговаривались, скрипели стульями, шелестели газетами. Сосновцев снова поднялся, остановил взгляд на Махове, негромко постучал карандашом по графину, посмотрел на часы. Из зала донесся протестующий возглас: «Время!» Голос словно подстегнул Сосновцева.

— Ваше время кончилось. Сколько вам потребуется еще? — спросил он.

— Три минуты! — резко бросил Махов.

— Как будем решать, товарищи? — спросил председатель.

— Дать, — нестройно ответили несколько человек, среди которых выделялся голос Брызгалина.

— Пожалуйста, продолжайте.

Прошло три минуты. Махов невозмутимо говорил о необходимости всемерного повышения боевой готовности. Сосновцев встал:

— Все, Вадим Павлович. Дополнительное время тоже истекло.

Махов торопливо закончил речь, собрал листы бумаги, сошел с трибуны и, вздохнув, тяжело опустился на стул. Он не слушал выступающих: переполняла обида на тех, кто мешал ему говорить. За годы работы в аппарате он привык к тому, что его никто, кроме руководства, не прерывал и не торопил. Сегодня же осмелились оборвать на полуслове, а из зала неслись недовольные возгласы. «Наверняка воспитанники Горегляда и Северина — другие не посмели бы», — думал он, чувствуя, как в нем растет неприязнь к этим людям.

— Слово предоставляется товарищу Северину, — донеслось до Махова, и он машинально повернул голову в сторону трибуны.

Северин держался уверенно. Смотрел прямо в зал. Узнавал среди внимательно слушавших его людей коммунистов полка: Черного, Редникова, Васеева, Муромяна... Понимал, как волнует их все, о чем он говорит.

— Задачи, поставленные на завершение переучивания и испытаний, коммунисты полка и весь личный состав выполняют. Люди настроены по-боевому и трудятся напряженно. Примером может служить прошедшая неделя, когда личный состав ТЭЧ работал круглосуточно, чтобы подготовить все самолеты. Летчики на новых машинах налетывают больше, чем до переучивания. Этому способствуют и труд авиаторов, и тактико-технические возможности наших замечательных машин, вобравших в себя новейшие достижения авиационной науки и техники. Во всех партийных организациях обсуждены задачи по освоению нового самолета, развернуто соревнование. Но, товарищи, сроки испытания и переучивания менялись уже дважды. Это с беспокойством отмечал в выступлении товарищ Васеев. Разговоры о плановости в работе, о научной организации труда останутся разговорами, если не будут созданы условия для ритмичной работы. Выступающий здесь товарищ Махов призывает нас к отброшенному жизнью лозунгу: «Налет любой ценой». Действительно, «поточный метод полетов» увеличит общий налет, но нам нужен не только налет, а и выполнение упражнений для испытаний самолета, повышение уровня подготовки каждого летчика. При «поточном методе» средний налет возрастет, но молодые летчики от этого ничего не выиграют: «вал» дадут наиболее опытные, хорошо подготовленные пилоты.

Северин перевел дыхание.

— Нам нужна помощь, но пока мы ее получаем в основном в виде лавины бумаг. Вот только один пример. — Он достал из кармана служебный бланк телеграммы и прочитал: — «От всего личного состава примите зачет по мерам безопасности при работе с циркулярными пилами».

В зале грохнул дружный смех. Северин дождался тишины и продолжал:

— Подобных бумаг немало. Их шлют по любому поводу, все они отвлекают людей от работы. Нас часто проверяют. И хотя все проверяющие заверяют нас, что прибыли оказать нам помощь и не будут мешать нашей работе, в действительности же проверки выбивают нас из графика. Так, за пять месяцев этого года в полку побывали три группы: из Москвы, из округа и из дивизии. Разве можно нормально работать в таких условиях?! Конечно, контроль и проверки необходимы, но не слишком ли часто они отвлекают людей от главного дела?!

* * *

— Что я вам, уважаемый Виктор Васильевич, говорил? — наседал Махов на Сосновцева по пути в гарнизонную гостиницу. — Критикан ваш Северин! Все ему не нравится! Сами с усами! Была бы моя власть, за такие выступления врезал бы по первое число. Распустили мы людей...

Сосновцев шел молча. Спорить с Маховым не хотелось. Ну, резковато выступил Северин. Можно бы погибче, не так прямолинейно. А по существу — прав. Не о себе думает — о деле. Смелый, прямой, тверд в убеждениях. Конечно, Махову больше нравятся тихие и послушные. Те, что помалкивают да посапывают! Те, что тлеют, но не горят! Ему лично нравятся такие, как Северин. Для дела он больше полезен, чем те, кто соглашается со всем, кто в рот начальнику заглядывает.

— Вадим Павлович, вы читали когда-нибудь, что писал Суворов об офицере?

Махов раздраженно пожал плечами: ему про Фому, а он про Ерему.

Сосновцев вынул из кителя записную книжку.

— Послушайте, очень любопытно. По Суворову, офицер должен быть:

Сосновцев закрыл записную книжку. — Уверяю вас, Северин обладает этими качествами. Из него вырастает хороший, опытный руководитель. Сколько у замполита свободного времени? Кот наплакал. А он каждую минуту использует на свое внутреннее оснащение, на то, чтобы узнать о последних достижениях науки, о новинках литературы и искусства. Присмотритесь к нему повнимательнее. Современный интеллигентный офицер. Правда, горячеват...

— Мне больше нравятся холодные головы, — сухо сказал Махов.

— Мне тоже, но — голова, не сердце. Когда у человека холодная голова и холодное сердце, пользы от него не жди. Будет суетиться, шуметь, пускать пыль в глаза — создавать видимость работы, имитировать кипучую деятельность.

— Таких имитаторов сейчас уже мало, — возразил Махов. — А излишняя горячность... от нее ведь детством попахивает, инфантильностью. Вчера иду мимо стадиона, Северин с летчиками в футбол играет. Полк осваивает новую технику, а замполит мяч катает! Мяч! Мальчишка! Вот вам и современный интеллигентный руководитель!

Сосновцев усмехнулся:

— Не вижу ничего плохого в том, что замполит во время физзанятий играет в футбол. Он ведь действительно еще молод.

— У него, Виктор Васильевич, есть дела поважнее, — Не сдавался Махов. — Сегодня мне доложили, что в гарнизоне по инициативе Северина собираются чуть ли не свою «Третьяковку» открывать. Одни летчики рисуют картины, другие изучают древнюю историю — на кой черт, извините за выражение, она нужна?! Третьи занимаются цветной фотографией... Не полк, а академия изящных искусств. Это надо запретить! Мы не искусствоведов готовим, воздушных бойцов! Да-да, бойцов! А в бойце нужно воспитывать стойкость, верность Родине, готовность выполнить любой приказ командира. Северин же их в розовом сиропчике купает. В сиропчике...

Сосновцев подошел к крыльцу гостиницы и посмотрел в темное, усыпанное светлячками звезд небо.

— Ночь-то какая! И тишина. — Он снял фуражку и пригладил ладонью волосы. — Думаю, полковая «Третьяковка» не помешает нашим летчикам. Мы должны знать, что защищаем, что бережем. Кстати, Вадим Павлович, теперь мне стало ясно: полк Горегляда с предложениями о сокращении сроков испытаний и переучивания выходить не будет. И политотдел дивизии мнение руководства полка разделяет полностью.

— Очень жаль! — пробормотал Махов.—Очень жаль...