1

День начался, как обычно, предварительной подготовкой. Летчики изучали полетные задания, инструкции, вычерчивали маршруты, вносили в планшеты изменения радиочастот и позывных соседних аэродромов.

В конце занятий Васеева вызвали к телефону. Звонил Северин.

— Как освободишься, зайди ко мне.

Васеев ответил, что через час обязательно будет.

Северин встретил Геннадия, как всегда, приветливо, предложил стул.

— Подвел я вас, Юрий Михайлович, — чувствуя неловкость, сказал Васеев. — Плохо выступил.

— Точнее, не совсем хорошо. В этом деле, как и в любом, не всегда бывают удачи. Еще один урок: во всем нужна тщательная подготовка. Теперь у тебя есть хоть и небольшой, но свой опыт.

Они долго оставались вдвоем. Северин рассказывал о том, как он сам готовится к выступлениям, а потом разговор пошел об эскадрилье, об испытаниях.

— Махов говорил, что одна из первых серийных сверхзвуковых машин была запущена в производство после недолгих войсковых испытаний, — сказал Геннадий.

— Тогда, в условиях «холодной войны», этого властно требовали суровые обстоятельства. Первый сверхзвуковой! Машину потом долго доводили. Сейчас этого делать нельзя!

— Но Махов не новичок в авиации. Кстати, он приказал письменно изложить мое мнение о сокращении сроков испытаний.

— Вон как!

— А что, Юрий Михайлович? — удивленно спросил Геннадий.

— Нет, ничего. — Северин постучал пальцами по столу. «Втягивает Васеева. Еще бы, лучший летчик полка, член парткома».

— Я вот о чем хотел попросить тебя, Геннадий. — Северин решил перевести разговор на другую тему. — Звонил секретарь парткома вагоноремонтного завода Стукалов. У наших шефов праздник, переходящее знамя им вручают. Может ваша эскадрилья дать небольшой концерт самодеятельности?

— Можем, Юрий Михайлович. Минут на сорок.

— Достаточно. Вторая часть их просьбы требует уточнения на месте, и тебе, как члену парткома, поручается детально разобраться. Заодно переговори о мачтах для твоего тренажера. Завод большой, помогут.

— Обязательно переговорю! — обрадовался Геннадий. — Мачты нам позарез нужны!

— Когда возвращается замполит Бут?

— Врачебную комиссию прошел полностью. Пишет, что приедет со дня на день.

— Вот и прекрасно! С ним полегче будет. А то ведь и за себя, и за замполита. — Северин обнял Геннадия за плечи.

— Трудно. Лида обижается — сыновей почти не вижу. Да и не успеваю всего охватить.

— Научишься. Не боги горшки обжигают.

Резко зазвонил телефон. Северин взял трубку и насторожился.

— По плану у вас политические занятия завтра, переносить их незачем. Да, я буду присутствовать. До свидания! — Он положил трубку и, кивнув в сторону телефона, проговорил: — Узнали, что мы с секретарем парткома решили побывать у них на политзанятиях, вот и хотят взять отсрочку, чтобы получше подготовить группу. И когда у нас переведутся любители показухи? Ну, будь здоров!

Дорога к шефам была неблизкой, и, пока газик резво накручивал километры, Васеев думал о тренажере. Тренаж по вертолету потребовал большого расхода моторесурса. Вот тогда он и предложил вместо вертолета поднять на двадцатиметровую высоту металлический макет самолета. И не один, а два. Суть предложения Васеева состояла в том, чтобы на земле летчик из кабины при включенном радиолокационном прицеле отыскал на экране цель — макет самолета, поднятый на мачты, — и произвел ее захват. Упражнение завершалось имитацией пуска ракеты.

Свою идею Васеев вынашивал с тех пор, как начал летать на новом истребителе. Много времени ушло на расчеты и выкладки, и вот теперь, когда молодые летчики приступили к учебным перехватам, целесообразность таких тренировок стала очевидной. Северин это понял сразу и доложил командиру полка. Тетрадь в коричневой обложке с расчетами заинтересовала Горегляда. Он просмотрел записи и передал подполковнику Брызгалину. Брызгалин пообещал Северину изучить предложения Васеева, но с окончательным ответом не торопился.

Васеев несколько раз напоминал подполковнику о тренажере, но тот все отмахивался от него.

— У нас нет ни средств, ни металла, чтобы сделать двадцатиметровые мачты и макеты самолетов.

Теперь, когда Северин послал Васеева к шефам, у Геннадия снова разгорелся огонек надежды: должны помочь!

У проходной завода Васеева встретил секретарь парткома Владимир Иванович Стукалов. Они не были близко знакомы, и оба долго прощупывали взглядами друг друга.

— Посмотрим наш главный цех, — предложил Стукалов, когда Васеев признался, что на заводе был с экскурсией года три назад. — Недавно мы завершили его реконструкцию, там есть что посмотреть.

Стукалов предложил сигарету. Васеев отказался:

— Спасибо. Не курю.

— Тогда прямо в цех.

Три года назад, когда Геннадий был на заводе, на него обрушился грохот кузнечных молотов, шум работающих станков, пронзительные сигналы передвижного крана. Теперь, войдя в цех, он ничего этого не услышал. Бросились в глаза светлые тона заново выкрашенных стен, цветники у окон, чистота покрытого масляной краской ровного, без выбоин бетонного пола. Но больше всего его удивил воздух. Копоти не было, дышалось легко, хотя запахи краски и ощущались. Там, где раньше высились станины кузнечных молотов, стояли выкрашенные в салатовый цвет станки. Над ними склонились рабочие.

Геннадия удивила малолюдность; все, кто находился в цеху, были заняты делом.

Стукалов и Васеев прошли середину пролета цеха и остановились возле поблескивающих свежей краской пассажирских вагонов.

— Почти готовы, — сказал Стукалов.

— Почему «почти»? — спросил Ваееев.

— Поставили под покраску, да закавыка получилась...

Какая получилась «закавыка», рассказать он не успел — подошел высокий, с густыми, седыми волосами мужчина лет пятидесяти, одетый в аккуратно подогнанный комбинезон.

— Устякин Иван Макарович.

Геннадий представился, едва не ойкнув от боли — Устякин до хруста сдавил его пальцы шероховатой широкой ладонью.

— Наш лучший бригадир. Фронтовик, — не без гордости сказал Стукалов.

Устякин засмущался:

— Ладно уж, Владимир Иванович, к чему это ты... Я же по делу.

Устякин взял Васеева за локоть.

— Помогли бы нам, браток. В позапрошлом году, когда нам показывали «миги», я заприметил на аэродроме интересную штуковину: пылесос для уборки взлетной полосы. Пришлите нам его денька на два. Понимаешь, какое дело: надо сдавать пять вагонов, а они еще не покрашены изнутри. Вот зайди, посмотри.

В разговор вмешался Стукалов:

— Смотрите, а я в литейный схожу.

Устякин подтолкнул Васеева к лестнице, и они вошли в вагон. На полу, возле окон, в купе — повсюду виднелась стружка, обрывки дерматина, клочья ветоши, металлические обрезки.

— Раньше красили вручную, — пояснял Устякин, — и этот хлам успевали с горем пополам убирать. Теперь же, после реконструкции завода, ремонт вагонов поставлен чуть ли не на конвейер. Только успевай крутиться, план увеличили. А мы не успеваем. Понял, для чего нужен ваш пылесос?

— Понял, Иван Макарович, понял, — сказал Геннадий. — Только как же вы его используете? Заборники у него между колес.

— Все продумано. Сделаем переходники.

— На пару дней пылесос, наверное, дадут. Эти вагоны сдадите в срок. А дальше как же?

Устякин усмехнулся:

— Пока пылесос будет у нас, мы изучим его и потом сделаем свой. Поменьше, конечно, вашего, но зато — собственный. Хватит силенок — сделаем получше вашего. Двухскоростной. Наподобие нагнетателя на моторе АМ-34, что стоял на штурмовике Ил-2.

Васеев удивился:

— Откуда у вас такое знание авиации?

— Я в войну авиационным механиком служил, — ответил Устякин. — Три года на фронте. Когда к нам приезжают из вашего полка или сами к вам на встречи ездим, у меня сердце быстрее колотиться начинает... — Устякин отвернулся, вздохнул. — Я в юности мечтал летчиком стать. Война началась — направили в авиашколу. Обрадовался. Приехал — ан нет, механиков готовят. Я к начальнику: отпустите учиться на летчика. Тот ни в какую. Рапорт мой порвал и отправил на занятия.

К ним подошли рабочие, обступили плотным кольцом. Устякин заметил, запнулся на полуслове:

— Что это я о себе разговорился?! Ты, браток, расскажи лучше о ваших делах. У вас там обстановка посложнее.

Васеев рассказал о своем ведомом лейтенанте Подшибякине, об Анатолии Сторожеве, о технике Муромяне, которые недавно отличились на учении, об особенностях полетов на сверхзвуковой скорости, о ночных вылетах. Он видел, чувствовал: слушают с огромным интересом — и радовался этому. Затем смущенно попросил:

— Вы бы, Иван Макарович, рассказали о фронтовых делах. Много, поди, увидеть довелось...

— Довелось, — согласился Устякин. — Недавно у школьников был. Ну, обычная встреча, сам знаешь. А один пацан мне и говорит: «Расскажите о самом памятном для вас дне во время войны». Подумал я и вспомнил, как уже в конце войны на наш авиационный полк немцы напали. Ночью, когда мы с Сашкой-оружейником после вылетов в ангаре ленты набивали патронами. Прижали они нас, как говорится, к стенке. Кругом стрельба, огонь, грохот. Глядь, вбегает молодой летчик Кремнев. В руках знамя держит. Помогли мы с Сашкой ему накрутить полотнище на грудь, под гимнастерку, а сами — к «лавочкину». Парашют приготовили — Кремневу лямки на плечи. А стрельба идет вовсю. Лейтенант мой вырулил и — на взлет. Немцы огонь усилили. Тут-то рядом снаряд разорвался. Сашку наповал, а меня шибануло о стенку ангара. Год, считай, лежал к койке пристегнутый — позвоночник осколком повредило. Встал на ноги — и домой по чистой. Хотел было свой полк отыскать, письма писал, но ответа не дождался. После войны много частей расформировали. Так-то браток, и кончилась для меня авиация...

— Как звали Кремнева? — спросил Васеев.

— Кремнева? Володькой. А почему ты спросил?

— Нашей дивизией командует генерал Кремнев Владимир Петрович. Фронтовик.

— Какой с виду?

— Высокий, подтянутый. Лицо смуглое. Строгий...

— Володька выше меня был. Худой, волосы черные.

— У генерала Кремнева седые.

— Могли поседеть за эти годы. Летать — не по земле ходить. В общем, браток, поспрашивай у вашего генерала о знамени. Может, и меня помнит. Скажешь, Устякин привет передавал. И про ангар скажи.

— Непременно, Иван Макарович, расспрошу.

— Пошли? — воспользовавшись паузой, предложил подошедший Стукалов.

— У меня одна просьба есть, — сказал Васеев.

— Говори, не стесняйся, — пробасил Устякин. — Чем можем, тем поможем.

Геннадий вынул из планшета чертеж с расчетом приспособления для тренажера. Стукалов и Устякин наклонились над листом полуватмана, углубились в расчеты. Минут пятнадцать они разглядывали чертеж. И какими же долгими показались Геннадию эти минуты!

— Как, Иван Макарович? — наконец спросил Стукалов.

— Подумать надо, Владимир Иванович, — ответил Устякин. — Штанги, макеты и растяжки сделаем, а вот лебедки у нас нет.

— Лебедку и трос выпросим во втором цехе или из неликвидов возьмем. А где ты мачты таких размеров достанешь?

— Сварим из наших, семиметровых.

— Тогда договорились! — обрадовался Стукалов.

— Спасибо вам, Иван Макарович,—обрадованный Васеев пожал бригадиру руку. — Этот тренажер нам очень нужен! Сроки освоения сократим!

— У вас тоже и планы и сроки есть? — поинтересовался Устякин.

— Есть. И еще какие!—сдержанно ответил Геннадий.

Пока Васеев говорил с секретарем парткома о предстоящем концерте, Устякин не сводил с него глаз. Васеев и раньше то и дело ловил на себе его пристальный взгляд, но не придавал значения; теперь это заметил и Стукалов.

— Чего это ты, Иван Макарович, с летчика глаз не сводишь?

— Уж больно похож на Сашку-оружейника. Смотрю и удивляюсь. И брови, и нос, и особенно глаза...

Слова Устякина отозвались в сердце Геннадия непонятной тревогой.

— Фамилия-то его как?

— Фамилия? Сашка... Сашка... Сколько лет прошло... — Устякин тер подбородок, морщил лоб, пытаясь вспомнить фамилию однополчанина. — Постой, постой, вспомнил. Саша Васеев! Точно! Васеев!

Пол под Геннадием качнулся и поплыл в сторону. Мир сжался до портрета отца в маленькой комнате матери. Геннадий словно стоял напротив отца и так отчетливо видел его глаза, чуть прикрытые в легком прищуре, что хотелось крикнуть от боли. Никогда в жизни он не видел отца вот так отчетливо.

— Что с тобой, браток? — Устякин поддержал Геннадия. — На тебе лица нет.

— Ничего, ничего, спасибо. — Геннадий шумно выдохнул и взглянул на Устякина: — Моя фамилия Васеев. Геннадий Александрович. — Какое-то время от напряжения он не мог говорить и стоял молча, чувствуя, как сохнут губы.

— Вон оно что! — Устякин вскинул густые брови. — Сынок, значит, Сашкин. Не ошибся я: уж больно ты на отца похож. Вот так встреча!

Их оставили вдвоем. Поначалу Геннадий говорить не мог, сидел молча, погруженный в свои думы. «Отец, отец... Сколько раз звал на помощь! Как хотелось посидеть на твоих коленях, как это делал сосед-мальчишка! Я ждал тебя каждый день, ждал твоего возвращения с работы, как ждали другие ребята с нашей улицы. Я долго не мог смириться с мыслью, что тебя нет; мне казалось, что ты далеко-далеко и скоро вернешься к нам с мамой...» До него едва доносился глухой говор Устякина, он слышал лишь отдельные слова, но за этими словами вставал отец.

Выйдя из проходной завода, Васеев сел в газик, кивнул водителю и погрузился в свои думы. Снова всплыло лицо отца, а в ушах загудел басовитый голос бригадира, вернувший его на какое-то время в грозное военное лихолетье.

Погруженный в свои мысли, опасность он все-таки заметил первым: справа, со стороны развилки, не замечая их газика, мчался груженный кирпичом многотонный МАЗ. Успел крикнуть шоферу:

— МАЗ справа! Тормози!

Расстояние между машинами быстро сокращалось, и водитель, избегая удара, начал выворачивать руль влево, на встречную полосу, по которой шел «Москвич».

— Куда ты? Там же люди! — закричал Геннадий, ухватившись за скобу кабины газика. — Крути вправо! Вправо!

Он отчетливо представлял себе всю опасность этой команды — газик подставлял бок МАЗу. Но иного выхода не было — встречный «Москвич» уже затормозить не успел бы.

Удар пришелся по переднему колесу и правому сиденью. Геннадий услышал пронзительный визг тормозов, резкий скрежет металла. Боль в правой ноге он ощутил лишь после того, как, выскочив из перевернувшейся машины, попытался вытащить прижатого рулем водителя. Дернул его за руки, но нога подломилась, и Геннадий упал.

 

2

Геннадий с трудом открыл глаза и увидел яркую белизну потолка. Хотел повернуть голову и посмотреть вокруг, но почувствовал, как все тело отозвалось резкой, пронизывающей болью. «Где я? — недоуменно подумал он. — Почему так болит нога?» Тревога наполнила его, и он, напрягая память, начал вспоминать.

— Не волнуйтесь, Геннадий Александрович, нога цела, — тихо проговорил врач. — В гипсе нога. В общем, все, кажется, обошлось.

— А летать... летать буду? — спросил Геннадий срывающимся голосом.

— Думаю, что будете.

— Спасибо, доктор! Спасибо...

— Благодарить еще рано — многое будет зависеть от вас. Судя по первым впечатлениям, вы человек волевой, боль при операции перенесли удовлетворительно. Оперировать-то пришлось без наркоза. Теперь дело за вами. Гимнастика для вас — больше, чем хлеб.

В дверь постучали. Врач поднялся.

— Войдите.

На пороге показались Горегляд и Северин.

— С разрешения начальника госпиталя на десять минут, — доложил Северин.

Врач согласно кивнул и вышел.

— Что же это ты, товарищ Васеев, себя не уберег? — Горегляд присел на стул и поглядел на Геннадия. — В воздухе с пожаром справился и машину спас, а на земле чуть не погиб. Мы с Юрием Михайловичем как узнали, не сговариваясь, — в штаб. Пока полковой врач до госпиталя дозвонился...

— Да, — вступил в разговор Северин, — задал ты тревоги всему полку. Летчики не ушли домой, пока не узнали о твоем состоянии. А друзья твои — Кочкин и Сторожев едва из гарнизона к тебе не убежали. Командир вернул с проходной — на водовозке устроились. Ну ладно! Хватит о вчерашнем дне. Самочувствие-то твое как?

Геннадий подтянулся на локтях, лег поудобнее, положил руки поверх одеяла и ощутил на себе настороженные взгляды командира и замполита. Говорил медленно. Часто поглядывал на упрятанную в гипс ногу. Только когда коснулся встречи с Устякиным и обещания помочь сделать тренажер, лицо его порозовело, глаза наполнились блеском и весь он взбодрился.

— Жаль, что дело теперь застопорится.

— Почему застопорится? — не согласился Горегляд. — Поручим твоему дружку Сторожеву. Соорудит, как требуется! Главное, не залеживайся здесь. Чуть нога окрепнет, давай в полк. По себе знаю — полежишь месячишко и начнешь клекнуть. Встанешь с кровати — из стороны в сторону словно ветром качает. Физкультурой займись. — Горегляд поднялся со стула и взял руку Васеева: — Носа не вешать! Побольше бодрости. Пошли, Юрий Михайлович! — кивнул он Северину. — Надо к водителю зайти. У него, говорят, дела получше — царапинами отделался.

— Товарищ командир! — негромко произнес Васеев, обращаясь к Горегляду. — Вопрос разрешите?

Тот кивнул.

— Вам не приходилось слышать о подвиге лейтенанта Кремнева? Он, говорил бывший авиамеханик Устякин, знамя полка спас. Не наш ли это генерал?

— Не слышал. Может, однофамилец?

— По рассказу Устякина, лейтенант Кремнев похож на нашего комдива.

— При встрече спрошу. Ну, Васеев, выздоравливай! — Полковник поправил халат и вышел в коридор. Северин кивнул лежавшим на соседних кроватях больным и осторожно вышел за ним.

— Интересные в авиации начальники, — позавидовал сосед по палате, лейтенант-танкист. — Беда только случилась, а они тут как тут.

— Точно, — откликнулся Васеев. — Внимательные. И о деле беспокоятся. И людей любят.

 

3

После возвращения из длительной командировки Кремнев на следующий день вместе с Сосновцевым вылетел в полк Горегляда.

Две недели назад, после получения директивы о переходе на новый метод полетов, Степан Тарасович весь день был сумрачным и неразговорчивым; Северин дважды заходил к нему, предлагал собрать руководство полка и эскадрилий, но Горегляд молчал. И только к вечеру, когда заканчивался тренаж летчиков, зашел к Северину.

— Сердцем чувствую, что ПМП — это ошибка, — тихо проговорил он. — Но что делать... Надо начинать перестройку...

И теперь, докладывая генералу Кремневу о ходе испытаний и летной подготовке, он едва сдерживался, чтобы не высказаться о всей накопившейся в нем горечи.

Кремнев и Сосновцев беседовали с Севериным, Тягуновым, Брызгалиным, Черным, Выставкиным, заслушали командиров эскадрилий и начальника ТЭЧ, побывали на стоянках самолетов, встречались с летчиками и техниками, анализировали планы-графики и плановые таблицы полетов.

Вечером, уставшие и озабоченные, направились к гостинице, расположенной в одном из жилых домов возле сосняка.

— А Горегляд далеко видит, — похвалил Кремнев. — В отличие от Махова руководствуется принципом: «Готовь сани летом, а телегу зимой». И находчивости ему не занимать.

— Кстати о находчивости. Как-то Горегляд рассказывал мне, — усмехнулся Сосновцев, — об экзамене по тактике, который он сдавал в академии. «Виды ударов авиации по объектам противника?» — спросил преподаватель. А у него эти самые удары из головы вылетели. Молчит.

Экзаменатор пытается наводящими вопросами помочь. «Так каким же ударом: массированным или...» Горегляд сообразил: «Сокрушительным!»

— Узнаю Степана! — Кремпев рассмеялся. Снял фуражку и свернул на идущую в лес тропинку. — Пройдемся, подышим озоном. Не возражаешь?

— С удовольствием! — ответил Сосновцев.

Начался сосновый бор. Высокие, стройные сосны стояли стеной, их верхушки медленно покачивались. Пахло хвоей, разогретой смолой, воздух был чист и прозрачен, дышалось легко. Кремнев и Сосновцев шли не спеша, останавливались, запрокинув головы, смотрели вверх.

— Какая силища! — не удержался Кремпев. — Одно слово — природа.

— Этот уголок леса, — заметил Сосновцев, — очень напоминает одну из картин капитана Бута. Кстати, в гарнизоне собираются открыть свою «Третьяковку». Уже начали готовиться. Полковой вернисаж! Молодцы!

— И много картин?

— Что-то около двух десятков, да почти полсотни художественных фотографий. Приглашают нас с тобой на открытие.

— Хорошо. Прилетим обязательно, — пообещал Кремнев. — Да, отвыкаем от матушки-природы, не находим времени дружить с ней, а вредим, где только можем. Видел, когда летели на вертолете, коричневые разливы на реке — химзавод отходы сбрасывает. Сколько погублено рыбы, растений! Кое-кто живет, как бабочка, одним днем, а что будет завтра, не интересует. Дай ему налет в этом месяце, а что перерасходуем моторесурс и горючее — наплевать. Главное — перевыполнить планы, доложить начальству. Тоже из племени ИКД — имитаторов кипучей деятельности, как ты любишь говорить.

Кремнев достал пачку сигарет, вынул зажигалку, но тут же, почувствовав осуждающий взгляд Сосновцева, спрятал сигареты.

— Виноват, Виктор Васильевич, виноват. Договорились не курить — и точка. Надо подышать как следует, легкие от городской пыли прочистить.

Они долго бродили по лесу, говорили о службе, о людях дивизии, вспоминали войну. Откровенность в их отношениях установилась давно, и они берегли ее и дорожили ею. Дружба командира и начподива была у всех на глазах, их видели не только на службе, но и дома, на рыбалке, в не столь частые часы отдыха, в дни торжеств и юбилеев. Они не тратили время и силы на улаживание отношений между собой, и если кто-то не соглашался с доводами другого, то всегда старался понять их, эти доводы, найти решение, которое шло бы на пользу делу.

— К какому выводу пришел? — спросил Сосновцев.

— Надо подумать. Поговорю со штабом округа, еще раз посоветуемся. Пока, — Кремнев наморщил лоб, — я на позициях Горегляда. А ты так думаешь?

— Я поддерживаю руководство полка.

— А что имел в виду Махов, когда называл фамилии Брызгалина и Васеева? Ну, позиции Брызгалина ясны, а как оказался Васеев на одной с ним ветке?

— Молодой, горячий... Больше от чувства, чем от разума. Клюнул, видно, на громкие слова. Как же: быстрее дать авиации новый истребитель...

— Похоже, — вздохнул Кремнев. — Оно и надо быстрее. Но какой ценой?..

 

4

Вернувшись из командировки, генерал Кремнев заслушал доклады своих заместителей и начальников служб о положении дел в дивизии. Махов с присущей ему твердостью в голосе и жестах доложил о ходе летной подготовки в частях дивизии, подчеркнув, что полк Горегляда с получением директивы из штаба округа работает по новому плану с учетом сокращения сроков испытаний на два месяца. Люди мобилизованы, нацелены, решение на месте поддержано. Товарищи Брызгалин, Васеев и другие, правильно оценив создавшуюся обстановку в полку и на заводе, активно высказались за сокращение сроков. Махов не раз упомянул эти две фамилии: ему важно было представить дело так, словно инициатива исходила от коллектива полка.

Кремнев слушал Махова озабоченно, часто бросал в его сторону короткие, спрашивающие взгляды, много записывал. После доклада Махова наступила непривычная тишина. Кремнев вчитывался в свои записи, другие офицеры выжидательно смотрели на командира дивизии. Наконец Кремнев поднял брови и негромко спросил:

— Сами-то вы каких позиций сейчас придерживаетесь?

Махов вскинул голову:

— Сокращение сроков — объективная необходимость!

— Необходимость? — тяжело обронил Сосновцев, — Необходимость, которая может пойти во вред делу.

— И вы уверены, что полк уложится в новые сроки? — жестко произнес Кремнев.

— Уверен, товарищ командир! — ответил Махов. — Люди выполнят поставленные задачи!

— Неоправданный оптимизм! — не удержался Сосновцев. — Только одна деталь: эскадрилья Редникова без дополнительной спарки не решит задач переучивания молодых летчиков.

— Спарку ждем со дня на день. Погода на маршруте плохая. — Кремнев посмотрел на Сосновцева и тут же, словно вспомнив что-то, перенес взгляд на Махова. — А Москва о переходе на новые сроки знает?

— Видимо, знает.

— Как отнесся Горегляд?

— А что Горегляд? Ему, конечно, легче держаться старых сроков. Что ему прикажут, то и должен делать.

— Горегляд — опытнейший командир, он у самого господа бога заместителем по авиации может работать! Я не считаю зазорным посоветоваться с ним. К этому вопросу мы еще вернемся.

После заместителей и офицеров различных служб выступил Сосновцев.

— Считаю необходимым для уточнения вопроса о сокращении сроков послушать Горегляда. И последнее. Во время вашего отсутствия произошла автомобильная авария, в результате которой капитан Васеев получил серьезную травму.

— Как его самочувствие? — обеспокоенный случившимся, глухо спросил Кремнев.

— Нога в гипсе. — Сосновцев снял очки. — Есть опасения, что полежать ему придется довольно долго.

— Куда же смотрел шофер МАЗа? Пьян был? Таких в тюрьму сажать надо! — Кремнев остановился посреди комнаты. — Какого летчика чуть не загубил! Кстати, а куда ездил Васеев?

— К шефам, — поспешил ответить Махов. — Надо, товарищ командир, подобные поездки ограничить. Меньше будут ездить — меньше аварий.

— Железная логика, — сказал Сосновцев. — Поставим машины на прикол, пусть пешком ходят. Медленно, но спокойно.

— Не иронизируйте, уважаемый Виктор Васильевич. — Махов повернулся к Сосновцеву. — Должен быть и в этом деле порядок. Да, порядок! А в полках и батальонах привыкли к другому: кто куда захотел, тот туда и катит. Надо каленым железом выжигать эту безалаберщину!

— Позволю себе заметить, Вадим Павлович, что разговоры о каленом железе уже изрядно надоели. К сожалению, недостатков в соблюдении уставного порядка еще не мало, не изжиты и происшествия. Но жизнь запретами не остановишь. А вы чуть что — запрет! Выпил солдат в городском отпуске — запрет на увольнение всего личного состава. Случилась неприятность на дороге — автомашины во всей дивизии под замок...

— У тебя все? — Кремнев посмотрел на Сосновцева.

— Все.

— Начальнику автослужбы проверить организацию контроля в частях и подразделениях за выходящими из парков автомашинами и тщательным инструктажем водителей. А о нарушениях правил движения я в ближайшее время проинформирую обком партии. — Достав платок, он вытер лицо. — Завтра летим к Горегляду. Вопросы есть? Махова и Сосновцева прошу остаться, остальным действовать по своим планам.

 

5

Назавтра утром в палату ворвалась Лида. Подбежала к кровати, обняла Геннадия, заплакала:

— Гена, родной! Господи! Как же так!

— Не надо, Лида! Не надо. Нога скоро заживет, — бормотал он, целуя ее маленькие крепкие руки. — Небольшая трещинка в кости, растяжение мышц. Экая беда...

Сосед-танкист вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Васеев приподнялся на кровати, обнял жену, замер.

— Ну, о чем говорить? Видишь: жив. Значит, все будет хорошо.

Оглушенная свалившимся несчастьем, Лида беззвучно плакала. Казалось, она постарела на несколько лет: вдрагивающие губы, безвольно опущенные уголки рта, напряженный, неверящий взгляд... Ну, как же это, как?.. Еще вчера он был здоров, играл вечером с детьми, утром бегал на зарядку, а сегодня — здесь, на госпитальной койке. «Трещинка... растяжение... Неправда ведь, сердцем чую — неправда. И сегодня, и завтра, и еще много дней тебя не выпустят отсюда...»

Геннадий спросил о детях. Лида не услышала: словно завороженная, смотрела на толстую гипсовую повязку.

— Ах, ты о ребятах, — спохватилась она. — Шалят, как всегда. Я им не сказала о тебе.

— Скажи. Ведь на самом деле ничего страшного не случилось.

— Хорошо, хорошо, — поспешила успокоить мужа Лида. — Не волнуйся. Поправляйся побыстрей — вот что главное. Врачей слушайся, что прикажут — все-все выполняй.

— Ладно, — согласился Геннадий, поглаживая руку Лиды. — Все выполню, лишь бы быстрее подняться.

Лида всхлипнула и отвернулась.

— Не сердись, больше не буду. Погоди, миленький, я за сумкой спущусь, я тебе там всякой снеди привезла.

— Не надо, — засмеялся он. — Лучше посиди... пока не вытурили. У нас тут знаешь какие сестрички строгие.

— Не вытурят, — слабо улыбнулась Лида. — Я ведь тоже медик. Как-нибудь договоримся. — И осторожно, как слепая, провела руками по его лицу.

После того как у Васеева сняли гипс, начальник отделения привел в палату невысокого коренастого мужчину. Госпитальный халат не сходился у гостя на мощной груди.

— Пришлось обратиться за помощью в спортобщество, — сказал начальник отделения. — Вот прислали товарища. В прошлом боксер — теперь массажист. Специалист экстракласса. Задача сложная, Валентин. Как можно быстрее поставьте капитана на ноги, а то меня звонками замучили: Горегляд из полка, Кремнев из дивизии....

— А он что, — массажист прищурил глаз, — позвонковый?

— Как?

— Позвонковый. По звонкам, значит. Ну со связями.

— Нет! — улыбнулся врач. — Летчик он. Какие в авиации связи! Летать ему надо. Ну, знакомьтесь, у меня еще дел невпроворот.

— Ну, летчик, — массажист протянул Геннадию руку, — давай знакомиться. Валентин.

— Геннадий.

— Договоримся так. Я буду ходить через день. Утром и вечером будешь массажировать сам. Как — покажу. Начнем?

Валентин, засучив рукава халата, вынул из чемоданчика баночку с тальком, потряс ею над порозовевшей, нежной кожей и принялся растирать распухшую ступню.

— Ой! — вскрикнул от резкой боли Геннадий. — Вы уж, Валентин, чуть потише — больно.

— Хорошо, Гена, учту.

Пальцы массажиста едва касались ноги, движения стали плавнее и мягче. Особенно осторожными они становились возле маленькой ранки у щиколотки.

— Не заживает?

— Течет, — с трудом выдавил Геннадий и отвернулся.

— Плоховато.

— Не то слово, Валентин. Боюсь, совсем плохо.

— Не отчаивайся! — пытался успокоить массажист. — Врачи разберутся, найдут средство. Потерпи. — Он мягко похлопал по распухшей ноге и накрыл ее простыней. — На сегодня хватит. Отдохни и давай потихоньку ковыляй. Ходишь?

— Хожу. Правда, пока с костылем.

— Где это тебя? — Валентин перевел взгляд на ногу.

— С МАЗом поцеловался, — глухо ответил Геннадий.

— Так это тебя стукнули на повороте к кирпичному заводу? Вот оно что! Шофера я знаю, в одной школе учились. Лихач и за воротник заложить любит. Судить, говорят, будут. Ну, бывай! — Валентин пожал руку Геннадию, попрощался с танкистом и вышел.

Увидев, как изменилось лицо соседа, танкист спросил:

— Болит?

— Колет и жжет, будто раскаленная гайка внутри катается. Это бы все еще можно вытерпеть, а вот с нею что делать? — Геннадий поглядел на ранку у щиколотки, повернулся на спину и уставился в потолок неподвижным отсутствующим взглядом. Так он лежал уже много дней. На редкие вопросы танкиста отвечал нехотя и односложно. Вместо положенных сорока минут физкультурой занимался по часу, утром и вечером. После прогулки, усталый, молча и упорно массажировал припухшую ступню.

О чем бы ни думал Геннадий: об эскадрильских делах, о Кочкине и Сторожеве, о Лиде и детях — все сводилось к кабине летящего самолета. Мысли о полетах вытеснили все остальные, и, чем дольше он находился в госпитале, тем тяжелей и неотвязчивей они становились.

Кочкин и Сторожев приехали вместе с Лидой. Они принесли в палату кусочек такой беззаботной с виду аэродромной жизни, от которой у Геннадия защемило в груди.

— Знаешь, старик, — спешил выговориться Коля Кочкин, — мачты твоего тренажера уже установили. Теперь макеты самолетов и лебедку осталось приделать. Северин сам руководит. Толич у него в помощниках. Через неделю, видно, закончат. Так, Толич?

— Сварочный аппарат вышел из строя, — сказал Сторожев. — Ты-то как? Чего молчишь?

«Зачем мне теперь все это? — отрешенно думал Геннадий, слушая друзей. — Тренажер, мачты, макеты... Не будет теперь для меня места в небе. Пьяная сволочь перечеркнула мою летную книжку...»

— Так себе, — неохотно ответил он. — Как говорят, средне. Между плохо и очень плохо.

— Ранка? — спросила Лида. — Течет?

— Она самая.

В палате стало тихо. Кочкин и Сторожев отводили глаза в сторону, словно стыдились, что вот они здоровы, а их друг...

— Горегляд говорил: начальник госпиталя обещал консилиум созвать, городских врачей пригласить, — осторожно сказал Кочкин.

— Был консилиум. Утром.

— Что сказали?

— Щупали. Спрашивали у врача о лечении. Совещались у начальника госпиталя. — Геннадий посмотрел на часы. — Пошли, на автобус опоздаете. — Тяжело поднялся и, опираясь на палку, зашагал к двери.

Лида и ребята уехали. Геннадий на ужин не пошел. Лежал с закрытыми глазами, и горькие мысли теснились в голове. «Неужели все? Отлетался? Неужели никогда больше не взлечу, не услышу в шлемофоне знакомого голоса Горегляда: «Посадку разрешаю. Проверь заход».

Словно затем, чтобы ему вольготнее было думать, приползла бессонница. Считал до ста, до тысячи, мысленно повторял чьи-то советы, убеждал себя: «Мне тепло, уютно... я засыпаю. Я сплю. Отяжелели веки... Слипаются глаза». Но глаза не слипались — сон отступил куда-то, его сменила гнетущая пустота. Геннадий не хотел говорить об этом, но, промучившись несколько ночей, сдался. Врач выписал пилюли. Снотворное действовало два-три часа, потом сон исчезал.

Однажды под утро Геннадий непроизвольно смежил веки и почувствовал, что засыпает. Приятная истома охватила тело, исчезла боль в ноге, стало хорошо и покойно. Но где это он? На аэродроме. Садится в кабину, надевает парашют, пристегивает кислородную маску, запускает двигатель и выруливает на взлетную полосу. Слышит голос Горегляда: «Взлет разрешаю». Самолет начинает разбег и — о, ужас! Он хочет подвернуть машину, пытается нажать на педаль, но чувствует, что у него нет правой ноги. Меховой унт пуст. Щупает штанину комбинезона — ничего нет... Слышит в шлемофоне испуганный голос врача: «Куда же вы? У вас же ампутирована нога!..» Хочет прекратить взлет, тянет рычаг двигателя на себя, но обороты турбины не уменьшаются, и самолет мчится на лес. Снова слышится голос Горегляда: «Отсекай двигатель! Отворачивай вправо!» Он пытается доложить, что отвернуть не может — нет правой ноги, и кричит: «Не могу! Не могу!»

Геннадий проснулся в холодном поту. Рядом стоял сосед и тряс его за плечи.

— Генка, проснись! Что с тобой! Чего ты так громко стонешь?

— Извини. Сон такой страшный...

После завтрака пришел массажист. Рассказал о городских новостях, вымыл руки, принялся за работу.

— Много ходишь?

— Много.

— Пора и бегать. Мышцы стали упругими, как у спринтера. Как говорят, мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Мне здесь делать больше нечего. — Посмотрев на покрасневшую ранку, удрученно покачал головой. — На этом участке фронта без перемен. Но ничего, Гена, до свадьбы заживет.

— До чьей свадьбы, Валя!

— До моей. Скоро женюсь! Приглашаю обоих.

— Спасибо. Говоришь, бегать пора?

— Конечно! Сначала трусцой по аллее, а как выпишут — на стадион.

Геннадий проводил массажиста до ворот, попрощался, постоял, затем побежал по усыпанной ракушкой аллее. Боли он почти не чувствовал и бежал с удовольствием, стараясь сохранить ритм. Дважды пробежав по аллее, прихрамывая, направился в палату.

— Ну, как дела? — поинтересовался танкист. — Бегал?

— Бегал, но недолго. Болит.

— Лиха беда начало. Дальше лучше будет.

Геннадий присел на кровать. Снял тапочку, посмотрел внутрь и с досадой бросил на пол.

— Снова? — спросил танкист.

— Да, — глухо уронил Геннадий и повалился на кровать.

В тот день он, словно в воду опущенный, безотлучно сидел у окна и смотрел на север, в сторону, где находились аэродром и его родной полк. Опоясанное перламутровыми лентами самолетных инверсий небо светилось голубизной. «В такую погоду наши обычно летают в две смены, — подумал Геннадий. — Спешат. Последний месяц лета».

Неожиданно до его слуха донесся характерный свистящий звук — так бывает, когда самолет летит на малой высоте. Геннадий поднялся со стула, вытянул шею, стараясь заглянуть туда, откуда неслись знакомые звуки, и увидел силуэт снижающейся машины. Машина выровнялась и, покачав крыльями, стрелой ринулась в небо. «Испытательные полеты на малой высоте, — подумал Геннадий. — Кто-то выбрал маршрут в сторону города».

Свистящий звук постепенно растаял — самолет скрылся из виду, а в голове Геннадия все еще стоял неумолчный, призывный гул реактивного двигателя. «Ему там, в кабине, хорошо, — позавидовал он. — Рука на ручке управления, ноги на педалях...»

Мысль о ноге внезапно ударила изнутри, и он почувствовал, как отхлынула от лица кровь, побледнели и вмиг отяжелели руки. Вместо сини неба увидел серое, расплывшееся пятно больших, с переплетами окон. Привстал, тяжело качнулся, не сдержавшись, с силой ударил палкой о спинку кровати и зло закричал:

— Не можете вылечить! Медицина хваленая! К черту ваши обещания! Я летать хочу! — Бросил на пол обломок палки, обхватил руками голову и словно подкошенный рухнул на кровать — его душили слезы.

Танкист растерянно тронул его за плечо:

— Ты что психуешь? Не сможешь летать — найдут тебе другую работу.

— Да что ты несешь?! Замолчи!

— Хватит! — крикнул танкист. Он выскочил в коридор и вскоре вернулся с начальником отделения.

— Что с вами, Геннадий Александрович? — спросил тот.

— Надоело, доктор, глотать пилюли и дырявить кожу уколами. Бесполезно все это. И вы знаете, что бесполезно. Знаете... И продолжаете назначать. Зачем?

— Маресьев полгода терпел и тренировался, — отрезал врач.

— Маресьев знал, что у него нет ног. Знал! А ни я, ни вы не знаете, что сделать, чтобы не гноилась ранка. Не знаете ведь? Чего глаза отводите? Вот так-то, доктор! Хвастаться успехами медики горазды. А где эти успехи? Ранку величиной с гривенник не можете одолеть! — Геннадий вытер платком покрытый испариной лоб и, заметив, как потемнело лицо майора медслужбы, негромко произнес: — Извините, — и отвернулся.

— Что ж, я вас понимаю, — помолчав, сказал начальник отделения. — Ранка превратилась в свищ, закрывается он трудно, а терпения у вас маловато. Но мы применили самые новые антибиотики.

— Что же мне делать дальше? — настороженно спросил Геннадий.

— Лечиться. Попробуем применить облепиховое масло. Правда, его и взять-то негде, но мне позвонил Сосновцев, сказал, что генерал Кремнев пообещал раздобыть флакон через друзей. Обождем денек-другой...

Облепиховое масло не помогло: из ранки по-прежнему сочился гной. Настроение у Геннадия ухудшалось с каждым днем. Он все реже и реже выходил на улицу, перестал бегать по утрам; ему казалось, что медицина и в самом деле бессильна. Книг почти не читал — не хотелось...

 

6

В госпитале генерал Кремнев и полковник Сосновцев появились сразу после обхода врачей.

Услышав знакомый голос, Геннадий насторожился. У входа в палату стояли командир дивизии и начальник политотдела. Их приезд был для него полной неожиданностью. Как только Кремнев и Сосновцев вошли в комнату, он попытался встать, выпростав из-под одеяла здоровую ногу, но тут же услышал предостерегающий голос генерала:

— Лежите, лежите!

Кремнев подошел к кровати, наклонился над Васеевым и осторожно пожал ему руку.

— Ну, теперь здравствуйте!

Поздоровался и Сосновцев. Оба присели.

Геннадий снова, в который раз, рассказал об аварии.

Комдив дотошно выспрашивал подробности. Он отвечал, а сам с нетерпением ждал паузы, чтобы начать разговор о весне сорок пятого. Ждал и боялся: а вдруг ошибка? А вдруг не тот Кремнев?

— Товарищ генерал, — волнуясь, спросил он. — Вам знакома такая фамилия: Устякин? Устякин Иван Макарович?

Геннадий выжидательно посмотрел на Кремнева. Заметил, как сузились глаза генерала, словно тот напряг память.

— Постой, постой, — потирая виски, проговорил Кремнев. — Устякин... Устякин... Да, да, припоминаю. Был у нас в полку механик Устякин. Ходил всегда в начищенных до блеска сапогах. Да, помню его отчетливо. Ванюшей звали, точно. А откуда вам Устякин известен?

— Извините, товарищ генерал, но я боялся ошибиться. Вы же знамя спасли! — Геннадий приподнялся на локтях, всматриваясь в сосредоточенное лицо комдива. — Я был у шефов на вагоноремонтном заводе и встретил там бригадира Устякина. Он рассказал мне о том, как лейтенант Кремнев спас знамя полка.

Лицо Кремнева начало розоветь. В глазах вспыхнули искорки. Медленно, словно превозмогая боль, он встал и подошел к окну.

— Давно это было.

— Что же это ты, Владимир Петрович, так? Столько лет вместе работаем, а не рассказал! — Сосновцев подошел к Кремневу. — Нехорошо. Ей-ей, нехорошо.

— Стоит ли ворошить то, что пережил? В том ночном бою я столько товарищей потерял...

...Война вступила на территорию Германии. Наши войска, взломав сильно укрепленную оборону немцев, частью сил вырвались далеко вперед. Среди передовых дивизий оказался гвардейский истребительный полк.

О том, что полк был на острие клина, рвавшего глубоко эшелонированные укрепления врага, знали немногие, и командир укрепил БАО — батальон аэродромного обеспечения — сводным отрядом механиков, мотористов и оружейников, собранных из эскадрилий. Днем рыли траншеи, восстанавливали блиндажи, ночью несли охрану аэродрома, стоянок самолетов, штаба и казарм.

Рядом с командиром полка неотступно находился лейтенант Владимир Кремнев — в ту далекую пору совсем еще юноша, с ямочками на щеках и застенчивым взглядом. В полк Володя прибыл недавно, но уже дважды награждался орденами за сбитые в воздухе гитлеровские самолеты. Своей дерзостью и решительностью в бою Кремнев быстро завоевал среди летчиков авторитет, и командир взял его к себе ведомым.

В тот день после четырех вылетов на прикрытие наземных войск летчики отправились на отдых. На стоянках остались механики. Они заправляли машины бензином, укладывали боеприпасы в патронные ящики, проверяли оружие, когда внезапно, ведя суматошную стрельбу, на аэродром ворвались два гитлеровских бронетранспортера. Как потом выяснилось, это была разведка пробивавшихся из окружения немцев. Дивизия при танках и бронетранспортерах рвалась на соединение с войсками, оборонявшими дальние подступы к Берлину.

Истребительный полк и БАО подняли по тревоге. Техники, механики, шоферы заняли круговую оборону. Винтовки, несколько автоматов, два станковых пулемета, гранаты — вот и все, чем они были вооружены.

Мало кто мог предположить, что трем сотням людей придется принять бой с механизированной, хорошо вооруженной частью противника. Обычно авиационные полки дислоцировались позади линии фронта, и у авиаторов постепенно сложилось мнение, что воевать с наземными частями противника им не придется, а потому к стрелковому оружию особого уважения они не испытывали. Да и по-настоящему организовать наземный бой никто из авиационных командиров не мог — они свои задачи решали в воздухе.

После полуночи немцы подошли к аэродрому основными силами и завязали перестрелку, чтобы выяснить, что представляет собой русская часть. Они обошли дальний край аэродрома, перерезали окаймляющую его с одной стороны шоссейную дорогу, подожгли временный бензосклад и, осветив посадочную полосу ракетами, атаковали стоянку. Вспыхнул крайний «лавочкин». Огненные трассы, яркие ракеты, сполохи огня горевшего бензосклада рвали ночное небо. Летчики были в ярости. В воздухе уцелели, а на земле погибнут от пули немецкого автоматчика...

Руководил боем командир полка. Он приказал поставить самолеты на козелки. Когда на бетонку выползли танки и бронетранспортеры, летчики открыли огонь прямой наводкой из бортовых пушек и пулеметов. Техники вручную разворачивали самолеты в нужную сторону.

Рез моторов, стук авиационных пушек, выстрелы орудий немецких танков, очереди автоматов, крики раненых — все слилось в сплошной гул. Командир видел, как отчаянно бьются его люди, как гибнут возле истребителей, как неумело бросают гранаты под надвигающиеся танки и бронетранспортеры, и чувствовал, что опасность приближается к штабу. А главное в штабе — знамя полка и документы. Документы можно сжечь, и он уже дал команду начальнику штаба. Но знамя...

— Лейтенанта Кремнева ко мне. Срочно!

Лейтенант вбежал, вскинул руку к фуражке.

— Отставить! Плохи, Володя, наши дела. Слушай задание! Бери знамя полка, — командир протянул лейтенанту свернутое вчетверо полотнище, — бегом на стоянку, садись в самолет и жди зеленой ракеты из окна штаба. Может, до рассвета продержимся. Знаю, ты ночью не летал... После взлета иди на соседний аэродром, побарражируй до рассвета, сядешь там и расскажешь о случившемся. — Командир обнял лейтенанта. — Иди!

На стоянке механики помогли спрятать на груди знамя, усадили в самолет.

На востоке заалела тонкая полоска зари. Вспыхнула и рассыпалась по темному небосводу зеленая ракета. «Взлечу!» — облегченно подумал Кремнев и запустил мотор.

На большой скорости он вырулил на взлетную полосу и дал полный газ. Привычных дневных ориентиров не было видно, и в начавшей сереть темноте лейтенант едва удержал на полосе рвущийся «лавочкин». Машина могла соскочить с бетонки, скапотировать, и он до боли в глазах всматривался в узкую полоску горизонта, мгновенно исправляя малейшее отклонение.

Стук шасси о бетонку становился мягче — крылья обретали подъемную силу. Кремнев поддержал ручку управления на себя и ощутил, как машина, будто оставив лишний груз на земле, стала легче и послушнее. Оторвавшись, Кремнев убрал шасси, потянул ручку управления на себя, стараясь быстрее набрать высоту и уйти из зоны обстрела.

На высоте было светлее. Кремнев обрадовался — стало легче ориентироваться в пространстве. «Теперь все в порядке, — облегченно подумал он. — Возьму курс на аэродром соседей, пока долечу — рассветет. Тогда и на посадку заходить можно». Подумал и тут же почувствовал резкую обжигающую боль в боку и ноге. Левой рукой потрогал бок. Пальцы коснулись повлажневшей гимнастерки. С тревогой подумал: «Ранен. В сапоге тоже кровь. Смогу ли управлять?» Попытался нажать на педаль — нога не слушалась, боль стала резче. Здоровую ногу засунул поглубже, под самый обрез ремешка педали руля поворота. Пока летел, думал только об одном: скорее бы добраться до соседей. Ведь в любую секунду может выскочить неожиданно «мессер» или «фоккер» и ударить из всех точек. Вспыхнут бензобаки — успей за борт, иначе огненный ком — и все.

За свою недолгую службу в авиации лейтенант Кремнев нередко видел и еще больше слышал о подвигах летчиков, которые выполняли боевые задания на пределе возможностей человека и техники. Еще в авиашколе он узнал о летчике, который сел в тылу противника и спас командира, совершившего вынужденную посадку на подбитом самолете. Полгода назад на его глазах раненый летчик на изуродованной противником полууправляемой машине тянул изо всех сил на свой аэродром. Дотянул... Дотянет и он.

Кремнев отстегнул привязные ремни, потрогал знамя, словно убеждаясь, что оно, как и раньше, на груди, и огляделся. В разреженной скупым утренним светом темноте самолетов не было видно. Осмелев, он принялся отыскивать взглядом аэродром соседей.

Серая полоска бетонки не появлялась. Кремнев почувствовал, что даже малейшее движение вызывает нестерпимую боль. Крови в сапоге прибывало. Он ощутил озноб и, чтобы унять дрожь, сцепил зубы. Стало страшно — а вдруг потеряет сознание? Надо держать себя в руках. Не распускаться. Думать о полете.

Слабость все больше овладевала им. В кабине почему-то стало теплее, и от этого тепла хотелось забыться и уснуть. Глаза медленно заволакивало пеленой тумана. Угасал звук мотора, словно мотор не только тянул самолет, но и поддерживал в нем, лейтенанте Кремневе, жизнь.

Уже теряя сознание, он увидел, как перед капотом появилась серая полоска бетонки. Сбавил обороты мотора, выпустил шасси и посадочные щитки и направил самолет в торец посадочной полосы. «Не потерять из виду, держаться за бетонку взглядом!» — потребовал он от себя, теряя ненужную теперь высоту. Кто-то запрашивал его по радио, но он почти не слышал голоса, будто шлемофон начисто поглощал все звуки.

Земля надвигалась большим темным пятном. Кремнев следил за ее приближением и медленно выравнивал машину. Ручку управления подбирал к груди осторожно, едва заметными движениями. Услышав толчок шасси о бетонку, обессиленно закрыл глаза...

— Вот, пожалуй, и все, — со вздохом проговорил Кремнев. — Многих летчиков и механиков полк потерял. Мне потом рассказывали, что с рассветом в воздух поднялись два полка наших штурмовиков и буквально в считанные минуты сожгли почти все танки и бронетранспортеры и разогнали гитлеровскую мотопехоту. — Он помолчал какое-то время и глухо произнес: — Так и закончилась для меня война. Тем самым полетом. А к Устякину обязательно съездим. Вдвоем с вами. Как только выздоровеете.

Васеев хотел было про отца сказать, да постеснялся. Вот поедут на завод, тогда все и прояснится. Спросил о переучивании:

— Как в полку дела, товарищ генерал? Ребята пишут, на новую систему перешли.

— Перешли, — уклончиво ответил Кремнев. — Будем еще думать над этим. Мне говорили, что вы за сокращение сроков, так?

— Полковник Махов убедительно рассказал о необходимости быстрее провести испытания, и я высказался «за». А что? — Геннадий замялся. — Обо мне говорили?

— Нет-нет! — успокоил его Кремнев. — Это я для себя, чтобы знать ваше мнение. Выздоравливайте и — на аэродром.

— Гимнастикой побольше занимайтесь, — наклонился над кроватью Сосновцев, — не давайте ослабнуть мышцам. О ранке не думайте, закроется, никуда не денется... Желаю быстрого выздоровления!

— Вот это генерал! — восхищенно сказал танкист, когда Кремнев и Сосновцев вышли из палаты. — Скромность-то какая! Нет, ты только подумай: на глазах у немцев взлетел! Под огнем!

— Ночью, — добавил Васеев. — Сейчас, прежде чем вылететь ночью, на учебной машине обучают, а он впервые в жизни на истребителе смог взлететь. Он и сейчас летает в любую погоду, — с гордостью произнес Васеев. — В воздушном бою в хвост с первой атаки заходит. Осенью проверял у меня технику пилотирования.

— Ну и как?

— Нормально. Пять баллов. Но я не об оценке. Комдив крутанул боевой разворот по-фронтовому, через плечо, на предельных углах. Окажись в воздухе противник, мы бы тут же вышли на рубеж атаки.

В дверь постучали. Вошла дежурная сестра, сказала, что танкиста вызывает начальник отделения. Васеев остался один. Лежал, закрыв глаза, пытаясь воссоздать услышанную от командира дивизии картину необычного ночного боя. Техники разворачивали поднятые на козелки «лавочкины»... Гитлеровские танки ползли по аэродрому... Летчики вели огонь прямой наводкой из бортового оружия... «А ведь они были не старше, чем я, — подумал он. — Отцу было всего двадцать два... Погибли — и победили! И я должен победить, иначе грош мне цена в базарный день. Иначе не летчик я, не истребитель, а так... одно недоразумение...»

Вечером приехал Северин, договорился с врачами и забрал Васеева в полк.

 

7

Рано утром Геннадий и Анатолий направились на стоянку, в конце которой возле опушки леса виднелись высокие металлические мачты. Геннадий шел бодро, едва прихрамывая. О ноге не думал, торопился быстрее увидеть тренажер.

Мачты стояли прочно, на бетонном основании. Двое механиков устанавливали лебедку.

— Задержка вышла, — стараясь смягчить ошибки в расчетах Геннадия, пояснил Сторожев. — По твоим чертежам и схемам можно было обойтись ручной лебедкой, но, когда ее смонтировали и начали пробные тренажи, выяснилось, что много времени уходит на подъем. Нужна электрическая лебедка с дистанционным управлением: нажал кнопку — и макет предельной дальности опустится на землю, а макет зоны захвата поднимается наверх.

Геннадий слушал и радостно глядел на тренажер. «Добротно все сделано, — думал он. — И ферма прочно сварена, и мачты будто вросли в бетон. Не раз спасибо Устякину скажешь и Анатолию тоже».

— Спасибо, Толич. Не думал, что так хорошо получится. Молодцы.

Геннадий по-хозяйски ходил вокруг площадки, рассматривал крепления макетов и лебедки к металлическим опорам, трогал густо покрытые смазкой стальные тросы.

Ему нравилась и чистая работа сварщиков — швы тонкие, словно по линейке, и слесарей — болты и гайки большого диаметра, с хорошим подходом, ослабнут — сразу заметно будет, подходи и затягивай.

— Когда же ты успевал и летать, и летчиков звена готовить, и эту махину ставить? — спросил Геннадий.

— Успевал, — уклончиво ответил Анатолий. — Вечерами и в выходные дни. Тут и Северин не раз бывал, а он, знаешь, один не приходит: то слесарей приведет, то сварщиков, а когда монтаж начал, начальника ТЭЧ прислал.

— Что же теперь не ладится?

— Вибрация появилась. Особенно наверху.

— Не выяснили причину?

— Инженеры говорят, из-за больших оборотов электромотора лебедки. Вот и пришлось ставить редуктор. — Анатолий вынул из планшета тетрадь в коричневом переплете и отдал ее Геннадию. — Держи свое творение. Черный удивлялся: неужели, говорит, это все Васеев рассчитал и вычертил? Правда, кое-что пришлось уточнить, особенно когда ручную лебедку заменили электрической. Теперь сам командуй.

Мимо проехал на велосипеде Мажуга и, не поздоровавшись, свернул по дороге в ТЭЧ.

— Чего это он косится? — спросил Геннадий, глядя в спину техника.

— Было дело, поговорили. Я тогда не стал тебе рассказывать.

— Когда?

— В день тренажера по вертолету.

— Не тяни, Толич! О чем разговор был?

Анатолий тихо проговорил:

— О Шуре.

В первые дни Анатолию казалось, что боль в сердце утихла и Шурочка отодвинулась куда-то вдаль. Но прошла неделя, и тоска по ней разгорелась еще сильнее. Спасали полеты, служебные хлопоты и площадка тренажера.

— Говори! — попросил Геннадий.

— Зачем? Не знаешь ты эту сволочь? Ну, вывернул он на нее ведро помоев... так я ж ничего иного не ждал. Военная служба — и по морде не надаешь. — Анатолии вздохнул.

— Не отчаивайся, Толич. Собака лает — ветер носит. Действуй так, как велит сердце. — Геннадий обнял друга и, усадив его на пустой ящик, лег рядом в густую, пахучую траву. Какое-то время молчал, но, заметив на лице Сторожева озабоченность и грусть, повел разговор о том, что больше всего волновало обоих, — о полетах.

Вместе с механиками с утра и до темноты Геннадий трудился на тренажере. Работа по отладке подъемника захватила его. О больной ноге вспоминал, когда взлетающие самолеты с грохотом проносились над головой. Тогда тоска по небу снова охватывала его. И еще он думал о незаживающей ранке, когда поздним вечером возвращался домой, снимал ботинок и мокрый от сукровицы носок...

В конце недели были закончены наладочные работы, и Геннадий вместе с инженером Черным несколько раз опробовал подъем и спуск макетов. Тренажер действовал надежно.

— На таком тренажере, старик, медведя перехвату научить можно! — разглагольствовал Кочкин, вылезая из кабины. — Все ясно и понятно. Главное — как в реальном полете, дальность меняется. Поднял макет размером побольше — сблизился, значит, цель виднее. Поздравляю, старик! В тебе что-то от инженера-конструктора есть.

Николай пожал Геннадию руку и непроизвольно вытянулся — из подъехавшего газика вышли генерал Кремнев, Горегляд, Северин и Брызгалин. Стоявшие возле самолета летчики и техники приложили руки к околышам фуражек. Кремнев поздоровался с каждым, задержал руку Геннадия.

— Показывайте свое творение, товарищ Васеев. Говорят, вы сконструировали чудо века. — Он взглянул на Северина и улыбнулся.

— Садитесь, товарищ генерал, в кабину, — предложил Геннадий и поднялся на стремянку.

Кремнев удобно уселся в катапультном кресле, осмотрел кабину, включил прицел и наклонился к экрану. Вращая ручку антенны, отыскал цель, отрегулировал яркость и, как только Васеев поднял большой макет, без особого труда произвел захват, а вслед за ним и учебное уничтожение цели.

— Отличный тренажер! Пять баллов! — одобрительно сказал Кремнев. — Молодому пилоту все будет ясно и понятно после двух-трех тренировок. — Генерал вылез из кабины и пожал руку Васееву. — Замечательно! Может, ошибаюсь? Попросим заместителя по летной подготовке проверить.

Брызгалин степенно сел в кабину, включил прицел, дважды произвел обнаружения и захваты, подолгу выдерживая аппаратуру на максимальном режиме работы. Тренажер действовал безотказно. Брызгалин выключил электропитание и сошел на землю.

— Ну как? — поинтересовался Кремнев.

— В общем-то работает. Но обнаружение и захват производится в упрощенных условиях, товарищ генерал. Все очень статично. В полете другая обстановка, — сказал Брызгалин.

— Тренаж происходит действительно несколько статично, в одном из вариантов перехвата, — пояснил Геннадий. — Но на самом сложном этапе.

— А почему вы отказались от применения вертолета?

— Хлопотно, товарищ командир, — ответил Горегляд. — Ресурсом вертолета мы ограничены, а здесь, — он показал рукой в сторону мачт и подвешенного макета, — почти никаких затрат: ни моторесурса, ни топлива, и экипаж лишний раз не поднимаем в воздух.

— А мачты, макеты, лебедка?

— Неликвиды у шефов стоят недорого.

— Хорошо. А что, если во время оперирования, — Кремнев постучал по коку прицела, — помехи ввести?

— Мы с майором Черным уже думали, товарищ генерал. — Геннадий бросил взгляд на старшего инженера полка. — Он дал задание разработать имитатор помех.

— И отлично! — Кремнев повернулся к Брызгалину. — Запускай двигатели, включай помехи — вот вам конец статики и начало динамики! Пять баллов! Как, Степан Тарасович?

— Согласен. Самая настоящая имитация перехвата в сложных условиях, — ответил Горегляд.

— Подводим итог. Тренажер утверждается. Приступайте к тренировкам. — Взял Геннадия за локоть, отвел в сторону: — Я обещал подъехать к Устякину. Вы проводите?

— Поеду.

— Тогда в машину!

Кремнев попрощался с офицерами, напомнил Горегляду о предстоящем разговоре со штабом округа и открыл дверцу газика.

— Садитесь.

Васеев не знал, что, прилетев в полк и покончив с делами, Кремнев долго расспрашивал Горегляда и Северина о его здоровье, что и поездка к Устякину была затеяна, чтобы помочь ему встряхнуться, обрести веру в себя.