23 часа 4 минуты 59 секунд. Время московское.

Где-то там, на дальних подступах, в темноте ночи, уже шли учебные бои; перехватчики выходили на заданные рубежи и атаковывали «противника», зенитчики старались пораньше «увидеть» мчавшиеся на малой высоте тройки бомбардировщиков и дружно, дивизион за дивизионом, «захватывали» цели и «уничтожали» их, о чем свидетельствовали сдержанно-радостные доклады командиров дивизионов и полков. Скорнякову была в тягость кладбищенская тишина КП, и хотя за этой тишиной стояли работа мыслей, большое напряжение людей, которые думали, считали, анализировали, предполагали, «увязывали» задачи, помогали советом и материальными ресурсами, Скорнякова тянуло туда, где идут бои, в кабину перехватчика; ему казалось, что он готов к вылету, стоит лишь немного потренироваться с оборудованием, вспомнить показания пилотажных приборов, чтобы вылететь на перехват. В нем, словно инверсионный след в небе, продолжался летчик, оставалась целой и невредимой та самая «летная косточка», которая не раз выручала его в самых сложных ситуациях полета; он чувствовал и ручку управления, и педали руля поворота, видел вздрагивающие в полете стрелки приборов.

— Товарищ командующий! Товарищ командующий! — До него донесся приглушенный голос оперативного дежурного, и он, с трудом расставаясь с кабиной и полетом, дернулся всем телом в сторону полковника Прилепского, виновато посмотрел на него.

— Размечтался, — словно оправдываясь, так же тихо ответил Скорняков. — Что у тебя?

— Посмотрите! — Прилепский кивнул на электронный планшет и незаметно отошел на свое место.

Скорняков прищурился, мгновенно, как это он умел делать, окинул взглядом планшет, оценил общую воздушную обстановку и от удивления поднял брови: цепочка целей с юга стала реже, но зато появилась большая группа целей на стыке с соседями. Фактически противник прорывал противовоздушную оборону только на стыке, в остальных местах действовали малочисленные отвлекающие группы, да и те, дойдя до боевых порядков ЗУРов, словно по команде, разворачивались в обратную сторону и со снижением уходили из зон видимости локаторов. Скорняков опешил; какое-то время он смотрел на планшет, спрашивая себя: «Не ошибся ли в оценке обстановки, не упрощаю ли действия «противника», не опережаю ли события? Может, и эта группа самолетов «противника» не ударная, а отвлекающая?» Он взглянул на Лисицына; тот тоже всматривался в планшет, беспокойно шаря глазами по вытянувшейся цепочке целей.

«Ошибся, Петр Самойлович, — подумал Скорняков. — Ну, об этом потом поговорим — сейчас не время». Анатолий Павлович поднялся и какое-то время стоял молча, без движения, не отводя взгляда с планшета. Стык! Там главное направление. «Ведь сомневался же в предложении о двух направлениях удара, — укорял себя Скорняков, — доверился другим, да и АСУ, видно, перехвалили. Что ж, на будущее наука».

— Первой эскадрилье — воздух! Второй — готовность... — негромко приказал Скорняков, разворачивая таблицу вылетов. — Штурман, рубеж перехвата?

Удовлетворенный ответом штурмана полковника Смольникова, Скорняков снова принялся оценивающе всматриваться в планшет, задерживая взгляд на группе целей, идущей к стыку; конечно, эскадрилья всепогодных перехватчиков — грозная сила, и тем не менее надо наращивать ударную мощь.

Решая одновременно несколько вариантов отражения массированного налета «противника», Скорняков почувствовал, что ему ни под силу удержать в памяти огромное количество цифр скоростей, высот, состав групп, курсов, соотношения своих сил и сил «противника», что если и будут рядом помощники, то и они не смогут объединить эти сотни цифр в одну систему и выдать предложения для ведения боя. Он даже ощутил робость перед лавиной информации.

— «Противник» попался хитрущий, — вслух размышлял Скорняков, глядя, как меняются тактические приемы бомбардировщиков.

— Что вы сказали? — спросил Лисицын.

— Я говорю — «противник» разнообразием тактики внушает уважение к нему. Действует не шаблонно.

Обстановка действительно менялась так быстро, что Скорняков едва успевал следить за ней и все чаще ловил себя на мысли, что без АСУ теперь не обойтись...

Анатолий Павлович посмотрел на притихшего Лисицына; они встретились взглядами. Лисицын не выдержал и отвернулся. Стыдится своего промаха. Может, это и хорошо: урок на будущее. Сейчас надо считать. И он, не колеблясь, дал задание Лисицыну ввести все данные в ЭВМ, а сам запросил по селектору очередную разведывательную сводку о «противнике». Он всматривался в строчки сводки, сверяя информацию с обстановкой на планшете. Все верно, успокоил себя Анатолий Павлович, главное сражение у стыка, там оно и начнется через несколько минут. Он откинулся на спинку кресла, зажмурился, протер уставшие от постоянного напряжения глаза, а когда открыл глаза, увидел ярко вспыхнувшее табло — «Новая цель». В то же мгновение Скорняков ощутил на себе взгляды Прилепского и Тужилина — они хотели доложить командующему о новых целях, но, заметив сосредоточенное выражение его лица и направление взгляда, докладывать не стали. Скорняков, казалось, впился взглядом в планшет, оценивая резко изменяющуюся обстановку.

— Прошу доложить предложения, — негромко произнес он, не поворачивая головы, продолжая обдумывать возможные варианты. Он ждал голоса Лисицына, но первым стал докладывать полковник Седых. Евгений Николаевич изложил суть предложения.

— Учитывая все вышесказанное, предлагаю ввести в бой основной резерв! — И, взяв длинную указку, показал аэродром истребителей и рубеж перехвата.

— Там же погоды нет, — поднялся Лисицын. — Ниже минимума. Ночь!

Все, кто был в зале, — повернули головы в сторону Лисицына.

— Неразумное предложение, товарищ командующий! — сказал он и сел, придав лицу озабоченно-беспокойный вид.

Скорняков взглянул на Седых. Отвечай, мол, на реплику. Времени ни секунды.

— Летчики полка подготовлены к взлету практически в любых условиях, — ответил Седых.

— Взлететь-то взлетят, товарищ Седых. — Лисицын снова поднялся. — А как и где они будут садиться? На их аэродроме облака до земли, видимость на пределе. Зачем зря рисковать. Предлагаю, товарищ командующий, «уничтожение» целей поручить ракетчикам!

Седых слышал вопрос Лисицына о посадке истребителей, но с ответом не торопился, продолжал спокойно перемещать движок навигационной счетной линейки. Он много раз оказывался в положении, когда низы могут, а верхи не хотят, побаиваются, хотя ответ за безопасность полетов первым несет он, полковник Седых. В сущности, Евгений Николаевич уже принял решение о подъеме в воздух истребителей в таких мрачно-тяжелых метеоусловиях, но вопрос Лисицына и особенно его предложения не от тупости или незнания. Вопрос закономерный. Метеоусловия требовали оставить авиацию на земле. И он, Седых, может, и согласился бы с этим предложением, если бы не знал всех летчиков, всех до единого, уровня их подготовки. Было бы, конечно, разумнее оставить эскадрильи на земле. Но сколько раз Скорняков, он, Седых, да и другие руководители говорили с трибуны о полетах в самых жестких метеоусловиях. Им летчики верили. Надо раз-два перебороть свой страх — не тот герой, кто не боится страха, а тот, кто смело идет на страх, побеждая в себе самом этот страх, — подняться, перехватить цели и сесть на пределе техники и человека, и тогда все будет приемлемым, освоенным. Теперь, когда настал этот момент, пойти на попятную? А как потом смотреть людям в глаза? Что им скажешь? И будут ли они верить нам, руководителям, если мы говорим одно, а делаем другое? Не будут! И правильно сделают. В авиации всегда приходится с чем-то бороться: то с плохой погодой, то с неверием в людей, то с расхлябанностью наземных служб. Тут борьба с самим собой. Плохо кончится — влетит тебе, Седых, по первое число; хорошо пройдет вылет — может остаться незамеченным. Тебе решать. Ты — главный. Веришь своим ребятам в кабинах — смело иди на риск. Пусть сегодня ночью прибавится еще прядь седых волос на твоей умной голове, Евгений Николаевич...

Седых взял указку и уверенно доложил:

— После выполнения задания летчиков будем сажать на соседних аэродромах.

Скорняков прикинул в уме расстояние от аэродрома, где находились эскадрильи резерва, до рубежа перехватов и обратно и взглянул на часы. Прошло двадцать пять секунд. Интересно, что выдаст «Сапфир»? Он нажал клавишу пульта, несколько секунд машина «молчала», потом на табло вспыхнули символы и знаки. Так, так. Перераспределить силы, основная тяжесть ложится на ракетчиков. Лисицын прав — погода сверхсложная, особенно для посадки. Сажать на других аэродромах, как предлагает Седых? Опять Лисицын прав: в ночной кутерьме могут не уследить за таким количеством самолетов. Что же делать? Половина ракетчикам... А остальные? Что доложит главный ракетчик Беловол?

В зале стало совсем тихо. В звенящей тишине слышались лишь легкое жужжание вентиляторов да щелчки многочисленных реле.

— Товарищ Беловол, ваше предложение?

Беловол одернул китель и громко доложил:

— Согласен с генералом Лисицыным! Ракетчики справятся, я в них уверен!

— Уверенность — важный фактор. — Скорняков невольно дернул головой. — Но надо немедленно произвести расчеты! Займитесь! Потом доложите. Товарищ Седых, вы уверены, что органы управления, командиры, штабы справятся с посадкой истребителей на другие аэродромы? На дворе — ночь! Погода сложнейшая. Эфир забит до отказа, не исключены помехи. Понимаете сложность управления экипажами?

— Я уверен и в летчиках, и в командных пунктах!

Управлением экипажами буду заниматься лично сам, полковник Смольников и полковник Прилепский.

— Что скажет наш главный оператор Николай Николаевич Тужилин? — произнес Скорняков и тут же добавил: — Смелее, смелее, Николай Николаевич, время бежит!

— Нужно немедленно поднимать в воздух истребители! — доложил как всегда четко Тужилин.

— Спасибо.

«Таким образом, — размышлял Скорняков, — все идет к тому, чтобы пойти на большой риск. Поднять истребители ночью в сложнейших метеоусловиях! Лисицын и Беловол против, Седых и Тужилин — за. Что делать? Мозги скоро расплавятся от напряжения». — Он потер виски, лоб, взъерошил волосы, поднялся с кресла и приглушенным, с хрипотцой от волнения голосом произнес:

— Истребители — в воздух! Первую группу целей до подхода перехватчиков учебно уничтожить ракетчикам! — И посмотрел на секундомер.

Прошло пятьдесят семь секунд. Подзадержался на этот раз с принятием решения. Обычно справлялся быстрее. Но и обстановка сегодня высшей категории сложности. Теперь смотреть всем в оба. Главная тяжесть учебного уничтожения целей ложится на истребителей. Без авиации разгромить воздушного «противника» невозможно.

— Евгений Николаевич, — Скорняков вполоборота повернулся к Седых, — берите Смольникова и Прилепского, все внимание управлению авиацией. Установите контроль за каждым самолетом, особенно за теми, что будут садиться на других аэродромах. Прошу вас сосредоточить все усилия на решении этой задачи. Все остальное поручите направленцу.

Седых выслушал указания командующего, кивнул обоим офицерам, и они втроем направились вдоль АРМов в угол, который в шутку называли «летным»: там были размещены основные средства управления и контроля за авиацией.

Теперь, думал Скорняков, все зависит от тех, кого он, командующий, учил в свое время. Теперь уже не он, а другие решают успех. Он снял трубку телефона, вызвал командиров частей и, переговорив с каждым, уяснил элементы воздушной обстановки, о которых не знал, а узнав, сделал несколько записей в рабочей тетради и запомнил.

Он не мог видеть воздушных боев, слышать голоса и команды ведущих летчиков, но всем своим существом ощущал нарастающий накал развернувшегося за сотни километров сражения, словно был там, в гуще боевых порядков, и вместе с только что поднятыми перехватчиками мчался в атаку на бомбардировщиков. И снова, в который раз, ему захотелось оказаться в кабине истребителя или хотя бы на выдвинутом вперед пункте управления, слышать грохот работающих на форсаже двигателей, свистящий шум рассекаемого крыльями истребителей воздуха, доносящиеся по радио голоса летчиков.

Он заметно оживился, когда начальник связи включил мощную радиостанцию: из динамиков в зал ворвалась миогоголосица радиопереговоров и команд.

— «Севан»! Я — Триста двадцать пятый. Вас понял!

— Я — «Груша»! Сороковые — вам высота пятьсот! Цель у водного рубежа! Поиск автономно!

— Я — Пять ноль шесть. Остаток восемьсот! Буду садиться на «Туземце».

— Добро! Садитесь с ходу.

— Я — «Днепр». Всем «маленьким» в квадрате сорок один семь четыре покинуть зону. Начинают работать ЗУРы!

— Атакую группой!

— Пять ноль шесть. Я — «Туземец». Сообщи остаток.

— Я — Пять ноль шесть. Остаток восемь.

— «Большой», не крутись! Пленка нужна!

— Я — «Туземец». Переходи на снижение, оборотики убавь.

— Атаку закончил! Ухожу с набором!

«Вовремя подняли резерв перехватчиков. Теперь уж наверняка», — удовлетворенно подумал Скорняков. Из всего половодья слов и цифр незаметно выбрал для себя Пятьсот шестого и слушал только его. Пятьсот шестой шел с малым остатком горючего, запаса топлива для посадки в установленном районе базирования не хватало, поэтому он решил садиться на ближайшем аэродроме. «Проморгал, — мысленно упрекнул Скорняков летчика. — Где же это он сжег горючее? Наверное, долго мчался на форсаже, своевременно не запросил у командного пункта разрешения на выключение форсированного режима. Наверняка кто-то из молодых. Нет еще нужной выдержки, зрелости, потому и сжег горючее раньше времени. Теперь с топливомера глаз не спускает. В силу вступил закон подлости. А в эфире — рабочий гвалт. Забывать стали старый авиационный обычай: в воздухе ЧП — всем, кроме терпящего бедствие, молчать».

Скорняков поднялся, направился в «летный» угол, к полковнику Седых, и тут же услышал по громкоговорящей связи его тревожный голос:

— Внимание на КП! В квадрате сорок шесть — семьдесят четыре самолет терпит бедствие! Работать только на прием!

За Скорняковым в «летный» угол направился и Лисицын. Тут же упрекнул полковника:

— Что я вам говорил, товарищ Седых! Кто был прав? «Посадить на другие аэродромы». «Летчики подготовлены»! Вот вам и подготовлены! Разве можно было поднимать истребители в таких метеоусловиях?! Ночью! Когда в воздухе самолетов больше, чем звезд! Ребячество! — И подумал: «Седых отличиться захотел, наверняка потом скажет: «Авиация действовала в условиях, максимально приближенных к боевым. Риск оправдан».

Седых будто не слышал раздраженного Лисицына и продолжал делать свое дело, вполголоса переговариваясь го со Смольниковым, то с Прилепским; он видел, что рядом стоят Скорняков и Лисицын, но спокойно продолжал помогать терпящему бедствие летчику, управлял самолетами, находящимися в воздухе.

«Может, и прав Лисицын, — подумал Скорняков, заметив, что Седых трудится в поте лица. — Управлять авиацией при такой массе самолетов стало невозможно. И эта проблема требует автоматизации. Разве могут Седых или Прилепский держать в голове все необходимые данные». Он посмотрел на Прилепского: тот сжимал левой рукой микрофон, правой делал записи, не отводя взгляда от экранов и табло. Лицо покрылось испариной, щеки ввалились. Работает на форсаже, у самого предела человеческих возможностей. А тот же Седых... Отвечает за всю авиацию, беспрерывно принимает решения, помогает командирам. Как и у Прилепского, микрофон — у рта, правым плечом прижимает к уху телефонную трубку, левой рукой переключает табло «Сапфира»... А тут еще Пятьсот шестой растерялся. Обстановочка...

— Передайте на капэ, — Скорняков резко повернулся к штурману полковнику Смольникову, — пусть прекратят галдеж! В эфир выходит только Пятьсот шестой и руководитель полетов! И еще дайте команду о готовности «божьей службы».

Сидевший рядом с Прилепским и Смольниковым офицер связи удивленно посмотрел на них и тихо спросил:

— Что это за «божья служба»?

Смольников улыбнулся уголками рта:

— Так летчики называют службу спасения экипажей, терпящих бедствие. Это — специально подготовленные вертолетчики.

Смольников был высокого роста, в тщательно отутюженном кителе, плотно облегавшем его по-юношески узкий торс, и выглядел моложе всех находившихся в зале, но Скорняков обратился именно к нему, потому что Смольников дело свое знал отменно, мог за несколько секунд выйти на связь с любым летчиком или штурманом наведения.

Смольников передал указание командующего, повторил несколько раз позывные КП и летчика, согласно кивнул и положил трубку на аппарат.

Шло время, но тишины в эфире не наступало, и Скорняков то и дело поглядывал на динамики радиостанций, откуда доносились голоса летчиков, штурманов наведения, офицеров командных пунктов. «Если сейчас шум не утихнет, — думал Скорняков, — то растерянность летчика увеличится, и тогда до беды — рукой подать». И он не сдержался.

— Будет в воздухе тишина? Неужели нельзя прекратить этот базар! — кричал он в телефонную трубку. — Топливо на исходе, летчик на соплях тянет, а в воздухе галдеж несусветный! Вы — командир! Так и командуйте, как положено! — Бросил трубку, скрипнул зубами.

Не удержался... Других учил зря голоса не повышать, а сам...

— Седых, а ты чего молчишь? Наведи порядок в воздухе!

Полковник Седых, услышав голос командующего, встал со стула, подошел к радиостанции и взял микрофон:

— Внимание! Я — «Тайга». Всем работать только на прием! Только прием! На передачу работает один Пятьсот шестой! — Голос его, как всегда, был твердым, уверенным и спокойным. Положив микрофон, кивнул Смольникову: — Проследи, пожалуйста.

Шум в эфире стал постепенно утихать, и голос Пятьсот шестого зазвучал отчетливо; его запрашивал руководитель полетов аэродрома посадки, уточнял курс, напоминал о действиях с оборудованием.

— Видишь, Евгений Николаевич, — Скорняков успокоился, подошел ближе к полковнику Седых, — меня не все послушались, а стоило тебе взять микрофон — сразу тишина в эфире. Выходит, ты для пилотов самый большой начальник! Скорняков встал чуть-чуть в стороне от АРМа Седых, наблюдая за действиями его группы и вслушиваясь в радиопереговоры: Седых, Прилепский, Смольников следили за данными на экранах, записывали в рабочие тетради позывные, и севших на аэродромах летчиков, и тех, кто ожидал посадку, и тех, кто еще продолжал атаковать цели. До его слуха доносились радиокоманды и руководителей полетов, и офицеров командных пунктов, и троицы Седых.

— Остаток топлива пятьсот...

— Садись с прямой...

— Заведите на посадку с ходу...

— Займите зону номер три...

— «Большой», пройди по прямой — не успел отстреляться.

— Передаю управление «Байкалу»...

— Управление принял. Пятьсот девятый на связь...

Все это множество докладов и команд Скорняков мысленно разделил на три группы и, не замечая, принялся отслеживать радиоинформацию, вскоре он не удержался и мысленно очутился среди всего этого огромного роя, и им завладело напряжение руководства этим роем; несколько раз он подсказывал то Смольникову, то Прилепскому, приближался к ним, чтобы взять в руки микрофон, но в самый последний момент заставлял себя остановиться. Авиацией руководили самые опытные люди, и его вмешательство могло быть лишним. Но нервное напряжение осталось с ним, он долго еще находился в мире радиокоманд и докладов, среди тех, кто шел на перехват или заходил на посадку, переживая за каждого в отдельности и за всех вместе. Не заметил, как громче застучало сердце, зачастило дыхание...

Чем больше он наблюдал за действиями летной группы, тем прочнее становилась его уверенность в благополучном исходе рискованного решения полковника Седых по подъему истребителей, тем радостнее становилось ему от того, что резервы еще есть, возможности по применению авиации в самой сложной обстановке далеко не исчерпаны.

Скорнякову стало тепло на душе от мысли, что талантливый, одержимый авиацией Седых — его выдвиженец. С командира звена растил. Помогал, требовал, заботился. В академию чуть ли не приказом заставил пойти учиться. «Летаю водь! Зачем мне академия?»

Евгений Николаевич рядом с рослым, моложаво выглядевшим Смольниковым казался намного старше своих лет; лицо в редких, но глубоких морщинках, голубые глаза глубоко запали, щеки ввалились, нос расплющен, уши оттопырены, редкие пряди темных волос спадали на большой, выпуклый лоб. Седых редко бывал на КП, особенно в то время, когда там находилось большое начальство. То ли стеснялся своей непривлекательной внешности, то ли робел перед начальством... И только Скорняков да летчики знали настоящую цену этому неуклюжему на вид, конфузливо стесняющемуся, казалось, даже своих жестов, невысокому человеку. Седых добровольно вызывался облетывать после капитального ремонта на авиазаводе порядочно поизносившиеся самолеты, садился на вынужденную с отказавшим двигателем, но не отступал, пока не доводил машину до ума. В зоне испытаний он подолгу создавал предельные перегрузки и часто видел на стеклах приборов отражение своего искаженного и вытянутого центробежной силой, по-старчески морщинистого лица. Наверное, поэтому так рано одрябли щеки, потеряла эластичность кожа...

Он не раз оказывался в такой метеообстановке, что посадка для других была невозможна — ни зги не видно, облака — до земли. Однажды Седых даже получил команду покинуть самолет, но он, упросив руководителя полетов, так ювелирно точно вывел машину в створ посадочной полосы, что даже видавшие виды пилоты удивленно качали головами. Самолет выскочил из облаков после ближнего привода и, покачавшись с крыла на крыло, тут же коснулся колесами темной от дождя бетонки.

По предложению Скорнякова Военный совет представил полковника Седых к присвоению очень почитаемого пилотами звания «Заслуженный военный летчик СССР». Когда после вручения грамоты и знака ему предложили выступить, Евгений Николаевич откровенно растерялся, несколько раз перекладывал из руки в руку грамоту, переминался, смущенно краснел, не осмеливаясь начать не дававшуюся ему фразу. И только после повторного предложения он одолел свою робость:

— Это очень высокая для меня награда. И я... — Голос осекся, слова застряли в горле, — и я обещаю вам летать и не жалеть себя...

Посмотрев на полковника Седых, Скорняков вспомнил сцену вручения грамоты и улыбнулся. «Скромняга, каких свет не видывал, только лицом сдал рано, — подумал Скорняков, — лицо пожилого человека, а вот глаза — глаза мальчишки, бесхитростные, с ярким блеском».

— Штурман! — Скорняков обратился к полковнику Смольникову. — Удаление Пятьсот шестого от «Туземца»?

— Тридцать. Заводить будут с ходу, — ответил Смольников.

— Фамилия летчика?

— Грибанов. Старший лейтенант Грибанов.

«Грибанов, Грибанов... Постой, постой. Он же в ливень недавно садился. — Скорняков потер виски, вспоминая летчика. — Ну, да — он. На собрании комсомольского актива о нем говорили. Тогда победил самого себя. А сегодня — что же с ним сегодня? И голос уже не тот, не грибановский. Эх ты, растоптанный валенок, да еще с левой ноги...»

Анатолий Павлович мысленно представил себе узкую кабину истребителя и в ней терявшего обладание молодого летчика. Интересно, а что думает в эти секунды Женька Седых? Пора брать управление на себя, коли руководитель полетов, «потеряв» летчика, теперь медлит, осторожничает. Он хотел было подсказать Седых, но тот, словно почувствовав на себе взгляд, взял микрофон радиостанции.

— Пятьсот шестой, я — «Тайга». Как слышите меня? — громче обычного спросил Седых.

На КП установилась госпитальная тишина; умолкли динамики ГТС — громкоговорящей связи, все смотрели в сторону «летного» угла.

— Я — Пятьсот шестой. Слы... слышу хорошо. Мое удаление до точки?

Не тот голос, не тот. Седых поджал губы. Отпустил вожжи, расслабился. Ждет не дождется аэродрома, потому и спросил об удалении до точки. Не терпится увидеть бетонку.

— Штурман, удаление Грибанова? — Седых мельком посмотрел на Смольникова.

— Удаление двенадцать. Идет в облаках.

— Я — «Тайга». Пятьсот шестой, ваше удаление двенадцать. Идете хорошо, — подбодрил Седых летчика, интуитивно предугадывая положение самолета. — Следите за высотой. Горючего хватит. Перехват выполнил отлично.

Похвалил больше для успокоения Грибанова. «Сейчас главное помочь, — оценивал обстановку Седых, — поддержать летчика, уверенность в него вдохнуть. Потом будет кому разобраться. Ну, ладно, у молодого пилота внимания не хватило, ошибся в чем-то. А куда смотрели пункты управления, различные КП, группы контроля? Намять холку виновным надо как следует!» Летчик-истребитель в воздухе чаще один, на земле же десятки людей за него отвечают, смотреть за ним приставлены, помочь, когда надо. Значит, кто-то продремал. Может, понадеялись друг на друга. Растерялся бы летчик, начал бы, как это не раз случалось, аэродром в темноте искать, сжег бы остаток горючего и — ноги на подножки, руки на скобы выстрела... В истребительной авиации некогда чесать затылки да разводить тары-бары. Грибанов в опасной ситуации, а в воздухе — словесная кутерьма. «Так где там Грибанов?»

Его безмолвный вопрос услышал Смольников, непрерывно поддерживавший связь с аэродромом, и тут же негромко объявил по селектору:

— Грибанов прошел дальний привод!

«Еще немного, — подумал Седых, прослушав информацию штурмана, — осталось выдержать скорость и войти в луч посадочных прожекторов, а посадить машину Грибанов сможет».

— Пятьсот шестой посадку произвел, — донесся до него через минуту бодрый голос Смольникова, и тут же из приемников радиостанций снова послышались торопливые доклады летчиков, лаконичные запросы пунктов управления, сдержанные указания офицеров системы посадки. Седых облегченно вздохнул, взглянул на часы и тихо, успокаивая себя, проговорил: «Хорошо то, что хорошо кончается».

Скорняков подозвал его:

— Что скажешь, Евгений Николаевич?

— Учили Грибанова. Из тренажеров молодежь не вылезает, а вот растерялся.

— Знания действительно у летчиков добротные. Но одних знаний мало, следовало бы посмотреть со всех сторон, правильно ли мы учим молодых самостоятельности? — Скорняков последние слова произнес с акцентом, нарочито громко. — Самостоятельно мыслить. Самостоятельно решать внезапно возникающие в воздухе задачи. И еще. Убедился, что управление авиацией в воздухе — для нас задача номер один? — Скорняков поправил на груди полковника Седых потемневший серебряный знак «Заслуженный военный летчик СССР». — Так-то вот, друже! Думай!