Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я испытала шок от вспыхнувшего вдруг света и смогла вдохнуть полной грудью. Должно быть, сидя в шкафу, я издала какой-то шум, и скоро кто-то застучал в него, а я застучала в ответ, и мама тянула дверцу на себя, а я толкала ее, и дверца распахнулась, и мне в лицо ударил свет, и она была там.

Мама обнимала меня – яростно, отчаянно. Пижамка с гарцующими пони липла к коже, я уже давно успела описаться, и потому была вся мокрая, пропахшая овчиной и мочой, почти ослепленная дневным светом.

Задыхаясь и давясь, я осушила стакан воды, а когда наконец обрела голос, то сказала маме, что это сотворила со мной Фиона Берк.

– Где она? – пришла в ярость мама. И на какое-то время отпустила меня, потому что ее руки сжались в кулаки.

– Пропала, – ответила я. Это было единственное слово, с помощью которого я смогла описать то, что случилось с моей семнадцатилетней соседкой: она пропала.

– В каком смысле пропала? – недоумевала мама. Она прямо-таки сверкала от ярости – я не сразу поняла, что на ней все еще рабочая одежда, та, в которой она танцует в клубе, и что радужные чешуйки – вовсе не ее кожа.

– Пропала, – повторила я, ни капли не привирая. Я имела в виду, что она уехала из дома, уехала куда-то с двумя гадкими мужчинами, которых я не знаю, но, думаю, судя по реакции мамы – она побежала по дому искать ее – она заподозрила, что с Фионой что-то случилось, например, она упала с лестницы, а может, даже нанесла себе какие-нибудь увечья.

Потом мама стала пытаться связаться с отелем в Балтиморе, где остановились Берки, была вызвана полиция, и школьную фотографию Фионы Берк – ту, на которой у нее в ушах сережки, а руки аккуратно сложены на парте, – показали во всех выпусках новостей.

Мистер и миссис Берк поначалу были уверены, что их дочь похитили и она не могла добровольно убежать из дома, но полиция быстро сообразила, что к чему, не производя при этом никаких расследований. Фиона Берк забрала с собой все свои вещи. Даже и без прощальной записки они поняли, что она дала деру.

Последними словами Фионы, обращенными ко мне, были: Сиди тихо, o'кей? И я восприняла это приказание слишком буквально, решила, что случится нечто нехорошее, если я заговорю или даже просто произнесу ее имя.

Все эти годы я держала рот на замке и не делилась ни с кем сведениями о ней – проглотила их, как маленькие дети глотают кубики лего, которые потом прорастают во внутренних органах, словно пластиковые зубы, и никогда не выходят наружу. Я позволила Беркам искать дочь долгие годы вслепую, не доведя до их сведения адресованные им ею обвинения. Они ничего не знали о двух мужчинах, о том, как они выглядели. Скрыла я и то, что, по словам Фионы, та направилась в Лос-Анджелес.

Я проглотила все это. Услышав ее имя по радио, я опять же ничего никому не сказала. И когда меня расспрашивала женщина из полиции, и когда со мной говорила миссис Берк и даже моя мама – а она делала это не раз, – мой рот был будто зашит проволокой. Я молчала.