Подойдя к школе, я увидела его, но он не увидел меня. Первым уроком у меня была литература, но, выхватив взглядом куртку Джеми – ту самую болотного цвета куртку, что я ему подарила – и темную копну волос, мелькнувшие в той части школы, где проходили уроки обществоведения, я рванула по лестнице вверх.

При виде него у меня перехватило горло. Возможно, от сожаления. Или смущения. Я сказала маме, что мы с ним расстались, но мы не приходили к такому решению – по крайней мере, Джеми не знал, что я заявила об этом практически официально.

Мне нужно было разминуться с ним, и потому я пошла по северному пролету, где повстречала еще одного одиннадцатиклассника, спросившего у меня: «Лорен, что случилось с твоими волосами?» И еще одного, воскликнувшего: «Вот это да!», а потом оказалась в туалете, расположенном по соседству с классами для гуманитарных занятий, где я смогла остановиться и отдышаться. Это место было безопасным для меня.

Когда я наконец пришла в себя и стала мыть руки, то поняла, что за мной вошел кто-то еще. Я была в туалете для девочек одна или думала, что так есть, но вдруг услышала:

Я не хотела этого.

По крайней мере мне показалось, что это сказала девушка. Слова были произнесены шепотом и слились в одно длинное слово:

Янехотелаэтого.

Вернувшись к кабинкам, я стала проверять их и обнаружила, что закрыта только одна – третья справа. Я толкнула дверцу – она не открылась, поскольку была заперта изнутри. Обычно кабинки в туалетах нашей школы не запираются. Если в них кто-то есть, то дверь прикрыта и снаружи должна быть видна нога или рука.

И вот я стою черед запертой кабинкой, чего быть не может, и пытаюсь открыть ее.

Кабинкой зеленого цвета, цвета плесневеющего в холодильнике лайма. Холодно.

– Эй? – позвала я через дверь.

И тут я услышала… шипение. Оно не было дыханием. И я поняла, что это выпускает пар старая батарея у дальней стены.

Я снова попыталась толкнуть дверь кабинки, но та осталась на месте. Наклонившись, я не увидела ничьих ног. Тогда я забралась на унитаз в соседней кабинке и, балансируя на одном пальце, постаралась заглянуть через перегородку. Внутри никого не было, мне показалось только, что унитаз забит бумагой. И я решила, что кабинку заперли, потому что он неисправен.

Раздался последний звонок, означавший, что урок начался, и я уже должна была бы сидеть на своем месте, готовая к разговору о Шекспире. Я подскочила к двери туалета, схватив на бегу оставленный в раковине рюкзак. И почти выбежала в коридор, когда вновь услышала тот же голос. Услышала очень ясно. Он прозвучал у меня в ушах и эхом отозвался в теле.

Лорен, подожди.

Я подождала. Звонок замолк. Я снова оказалась ближе к третьей кабинке справа.

– Натали? – тихо позвала я. – Это ты?

И тогда она постучала в ответ костяшками пальцев.

И хотя мне хотелось, чтобы это произошло, я испугалась. Резко отпрянула назад и чуть было не налетела на раковину.

Она была в кабинке – или там было что-то еще. Со мной пыталось общаться существо, у которого не было видно ног. Чтобы дать мне знать, что оно не хотело… сделать то, что сделало.

Я чувствовала, что она там, внутри, и хочет, чтобы я приблизилась к ней. Я молчала, и она молчала, и когда я сделала два шага в ее направлении, то увидела ноги, пытающиеся нашарить пол. Поношенный зимний ботинок, некогда бледно-голубой, а теперь грязный и покрытый сажей. За ним последовал второй ботинок, чернее первого.

Время потянулось, как одно долгое, непрерывное мгновение, которое, однако, прервалось, когда дверь туалета, ударившись о стену, распахнулась, и в него вошли три девятиклассницы.

В то же самое время дверца третьей кабинки справа со скрипом отворилась, и оказалось, что она пуста. Никаких измазанных в саже ботинок. Никакой девушки.

Вошедшие немного похихикали, наклонив головы и не встречаясь со мной взглядами – девятиклассницы всегда ведут себя так по отношению к старшим ученицам, и я даже не знаю, почему, – а затем одна из них осмелилась заговорить со мной. Она была самой маленькой из трех, с блестящей темной кожей и сияющими темными волосами, схваченными двумя желтыми заколками. Она сказала:

– Ты постриглась. – И покраснела, когда я обернулась и посмотрела на нее, но продолжала таращиться на мою голову.

– Рейн! – одернула ее одна из подруг.

– Мне нравится! – продолжила она, не обращая на нее внимания, но говорила так быстро, что ее слова едва можно было разобрать. – Эта прическа подчеркивает твои глаза или – не знаю – что-то еще в тебе.

– Спасибо, – ответила я. Это была та самая девушка, на которую я обратила внимание в библиотеке, но я по-прежнему не спускала глаз с кабинки. Мое сердце трепыхалось где-то в горле, на ухо кто-то что-то нашептывал. Голос принадлежал не Фионе Берк; он не давил на меня, не был жестоким. И это не был голос Эбби – она продолжала молчать, предоставляя говорить девочке. Это была Натали Монтесано, чье лицо наложилось на мое сегодня утром. Я слышала голоса, видела призрачные ноги. Мне не было дела до того, что думают о моей прическе девятиклассницы.

– Меня зовут Рейн. – Она терпеливо пыталась завязать разговор. – Мы ездили в одном и том же автобусе? Ты выглядишь…

– Тебе пора, – сказала я, почти прорычав эти слова, и вообще, я не знаю, почему они у меня вырвались, словно я была одной из школьных агрессорш, требующих отдать ей деньги на обед или айфон, унижающей кого-либо лишь потому, что этот человек младше ее. Сегодня я, возможно, вписывалась в этот образ, чему способствовали асимметричная стрижка, утяжелившая черты моего лица, красные от пережитого во сне потрясения глаза и настойчивой глубинной потребности снова остаться одной, потому что кто-то пытался донести до меня что-то очень важное.

– А, хорошо, – сдалась Рейн и опустила голову.

– В кабинете для рисования сломана раковина, а нам надо было наполнить вот это, – начала ее подруга, и только теперь я заметила у нее в руке ведро. – Миссис Райхт сказала, что мы можем сделать это здесь. Она сказала, чтобы мы пошли сюда. Она сказала…

– Ну так давайте, наполняйте, – рявкнула я, словно распоряжалась в туалете для девочек и отдавала команды, – и поскорее.

Они быстро наполнили ведро и направились было к двери, но тут Рейн обернулась и, остановившись в дверном проеме, обратилась ко мне:

– Ты хорошо себя чувствуешь? У тебя такой вид, будто повстречала привидение или с тобой случилось что-то еще в этом же роде.

Я впервые посмотрела ей в глаза и подумала, а не способна ли она, как и я, увидеть девушку в кабинке, если я покажу ее ей.

Тут она добавила:

– У меня во время каникул был грипп, страшно кружилась голова, рвало, ну и так далее. Хочешь, я отведу тебя к медсестре?

Я собралась было заверить, что прекрасно себя чувствую и лучше ей оставить меня в покое, но тут в туалет вошел парень:

– Я услышал от кого-то, что ты здесь. Прикольная стрижка.

Это был Джеми, он облокотился о дальнюю раковину.

– Тебе сюда нельзя, – сказала Рейн. – У тебя будут неприятности.

Джеми мельком взглянул на нее, а потом обратился ко мне:

– Кто эта девица?

– Никто. – И это было правдой. Она еще до шестнадцати не дотягивала, не то что до семнадцати, так что мне не было нужды беспокоиться. Я смотрела прямо на нее и не могла вспомнить ее имени.

Через какое-то время до нее наконец дошло, что ей лучше уйти. Дверь захлопнулась, и Джеми приблизился ко мне, словно мы остались одни, но это было не так. Теперь со мной невозможно остаться наедине, потому что рядом всегда кто-то присутствует. Он подошел совсем близко, я сделала несколько шагов назад, и вот тут, думаю, до него начало что-то доходить.

– Разве ты не видела меня внизу? – спросил он.

– Ага, – призналась я, не в силах увильнуть от ответа теперь, когда видения начали множиться и девушек было уже три.

– Значит, ты меня избегаешь?

Я пожала плечами. Вернее, почувствовала, что мои плечи приподнимаются, и я не сделала ничего, чтобы предотвратить это.

– Что на тебя нашло? – сказал он, сразу приступив к делу. – Ты запала на кого-то еще? Кто он?

– Ни на кого я не западала. Дело не в этом.

– А в чем? – Я поняла, что мы «выясняем отношения» и что мне сегодня этого не избежать.

Он снова отошел к раковинам и скрестил руки на худой груди; его густые темные волосы падали на один глаз. Он не стал убирать их.

Мне не хотелось позволять себе смотреть на него – как будто я лишила себя этого права – и потому опустила взгляд и стала усиленно думать над тем, что бы ему ответить. Посреди плиточного пола имелся водосток, которого я прежде не замечала, и я зацепилась за него взглядом. Значит, вот как Натали вошла сюда? А потом вышла? Могут ли девушки передвигаться по школьным канализационным трубам? Могут ли они быть во многих местах одновременно и найти меня, где бы я ни была, неважно, хочу я этого или нет?

– Лорен, – сказал Джеми. – Ты должна мне признаться. Сама знаешь. Просто скажи. Я выдержу.

Он был прав: я обязана все объяснить ему. Между нами существовало нечто большее, чем просто физическая близость, и потому все было весьма серьезно. А серьезность означает крушение стен между людьми, а с крушением приходит откровенность, а с ней – единство и страх. Мы с ним делали вещи, которых никогда не делали с кем-либо еще – по крайней мере, так утверждал он, а я знаю, что говорила правду, – и делились секретами «после», лежа в постели под одеялом у него или у меня, и никого больше в доме не было.

Он рассказал мне, как отец бил его до того самого дня, когда он ударил его в ответ, удачно выбрал цель и разбил ему губу до крови; тогда ему было тринадцать. Я рассказала, что мой отец пропал, когда мне было три года, и мы довольно долго думали, что он живет в Техасе, в приюте для бездомных, но, когда мы туда позвонили, чтобы поговорить с ним, он не подошел к телефону. Джеми рассказал, что иногда подумывал о самоубийстве, начитавшись Камю. Я рассказала, что сама о самоубийстве никогда не думала, но знаю, что это делала моя мама еще до моего рождения, и понимание того, что я заставляю ее жить и делаю счастливой, стало причиной моего страха собственной смерти – я боялась ее больше, чем чего-либо еще. Мы с Джеми рассказали друг другу очень многое. Думаю, если ты заходишь с кем-нибудь так далеко, если впускаешь человека в себя во всех смыслах этого слова, то обязана объяснить, почему больше не хочешь его видеть. И ты сама должна знать, почему это так.

Я не знала, но объяснить попыталась.

– Все дело во мне. Я – это я и в то же время не я. Ты знаешь меня не всю. И я не могу сказать тебе, что это значит. Есть вещи… Есть люди. – У меня появилось неясное чувство, будто я слишком уж разболталась. Это правда, что Джеми знает обо мне очень много, но не всё. Я никогда не рассказывала ему о Фионе Берк, убежавшей из дома бог знает сколько лет тому назад. И теперь мне легко оттого, что я не сделала этого. Она не хотела бы, чтобы он знал.

– Подожди, значит, ты говоришь, что я не знаю тебя? Ты серьезно? – Он не услышал того, что я сказала.

– Когда-то знал. Но больше не знаешь.

– Ты говоришь что-то бессмысленное.

Я согласилась. Казалось, мы ведем два разных разговора. Он слышит не то, что произносит мой рот. А я, в свою очередь, говорю вещи, которые не могут воспринять его уши.

Затем я вспомнила о том, как ему кто-то позвонил по телефону, когда мы были в летнем лагере «Леди-оф-Пайнз». Он вел себя так, словно наше расставание – сугубо моя вина, но верно ли это? Кого тут можно счесть виноватым?

– Может, это я должна спросить тебя, а нет ли у тебя кого-то еще? – сказала я. – А если бы был, ты бы признался мне?

– Нет, – произнес он, и его ответ показался мне пощечиной. Но тут он пояснил: – У меня никого нет. – И добавил: – Но создается впечатление, будто ты хочешь, чтобы был.

Я не могла ни в чем винить его. Я не годилась для отношений. Я дефектная. Была готова просочиться сквозь вот этот сток и шастать по трубам с теми единственными людьми, которые меня понимают. С девушками.

Я не знала, чего хочу от него: может, того, чтобы он обнял меня и сказал, что все это не имеет никакого значения. Чтобы почувствовал, что в кабинке кто-то есть, и не испугался.

Ничего такого он не сделал. Видите ли, Джеми Росси был великолепен. Он был добр. Он действительно стал частью меня или, по крайней мере, был во мне весь еще совсем недавно. Но помимо этого, он совершенно обычный семнадцатилетний парень, а от них нельзя ожидать слишком уж многого.

– Как тебе угодно, – сказал он, его глаза потемнели. – Похоже, между нами действительно все кончено. – Джеми повернулся к двери, и я подумала, что сейчас он уйдет; но тут он повернулся ко мне:

– На тебе мое худи. Сними его.

– Ты шутишь?

Он стоял и ждал, и по его лицу все было ясно. На нем отсутствовало какое-либо выражение – железная дверь, за которой он спрятал все свои эмоции; я никогда больше ничего не узнаю о них, если только не наберусь сил и не приподниму эту дверь. Он и не думал шутить.

– Ну давай же. – Из-за тебя я уже опоздал на урок. Отдай его мне, и я уйду.

Я расстегнула красное худи, стянула его с себя, сначала один рукав, потом другой. Под ним у меня была только майка из очень тонкого хлопка, а дело было в январе, и мои соски затвердели от холода, а руки покрылись гусиной кожей, и он, конечно же, увидит все это и позволит мне оставить худи у себя до скончания времен.

Но не тут-то было.

Я протянула ему худи, и оно повисло в воздухе. Джеми преодолел расстояние между нами, вырвал его у меня из рук и ушел.

Натали, услышав, как закрылась дверь, спустила ноги на пол и вышла из кабинки. Я кашляла и терла слезившиеся глаза и не могла взглянуть на нее даже в зеркале, а в горле у меня стоял ком, и я не могла говорить.

Она не стала прикасаться ко мне, потому что привидение вряд ли может коснуться человека. Но она стояла очень, очень близко, и ее шепот теребил мочку моего уха:

Он тебе не нужен, сказала она, и я знала, что услышу дальше. У тебя есть мы.