Дом ждал меня. Он всегда находился на своем месте, в отличие от остального. Девушки были в сборе, новенькая, Трина, стояла в самом их центре. В руках у нее было что-то отражающее свет. Какое-то лезвие… острое, серебряное. Нож.

Никто не знал, как она умудрилась пронести его в дом, и всем хотелось подержать его, но она сказала, что будет лучше, если на нем не останется никаких отпечатков, и девушки перестали тянуться к нему и задавать вопросы.

Трина рассказала нам, что все началось тогда, когда у нее появился этот нож. До того она чувствовала себя беспомощной. Чувствовала себя девушкой. Она выплюнула это слово, словно самое сильное из всех возможных оскорблений, и тем самым обидела нас.

В действительности нож был титановым, а лезвие и ручка опылены серебром. Нож-бабочка. Лезвие убиралось в рукоятку, и он вполне мог поместиться в ладони.

Трина украла этот нож у бойфренда, а тот, в свою очередь, из военно-морского магазина. Она не могла объяснить, почему вытащила нож у него из кармана, пока он спал, – лучше уж было порыться в бумажнике любимого, – но она хотела лишить его чего-то очень для него значимого. Чтобы он обязательно заметил это и ничем не смог возместить пропажу. Она собиралась вернуть нож где-нибудь через неделю, но, заимев его, обнаружила, что не в силах расстаться с ним. Нож был очень компактным, его можно было засунуть в передний карман джинсов, а когда он лежал у нее под подушкой, ее охватывало чувство безопасности, помогавшее заснуть и спокойно спать всю ночь.

После того как Трина бросила его – ладно, признала она, это он бросил ее – она поняла, что стала обладательницей ножа навечно. Стала играть с ним и в школе, и дома – на виду у сидящего на диване бойфренда ее мамы. Что могло удержать ее от того, чтобы вонзить его в кого-либо, кто попытался бы напакостить ей? Ничего. Это не значило, что она уже сделала это или собиралась сделать. Просто у нее было теперь оружие, и она могла воспользоваться им, когда придет время.

Но она ни разу так и не пустила нож в дело. Ведь нельзя же назвать «делом» то, что она любила чиркать им по подлокотникам маминого дивана, оставляя на них насечки, и вырезать из бумаги снежинки для сводной сестры.

Она никогда не применяла нож по отношению к человеку.

И очень сожалела об этом. Уж тут-то она могла бы развернуться! Она неожиданно пронзительно взвизгнула, и девушки испуганно подались назад. Не то чтобы их можно было поранить в этом задымленном доме, становившемся все более обугленным – дом объединял их, внушал им чувство безопасности, – но они помнили, что такое боль, и вели себя так, будто все еще могли испытывать ее.

Может, именно разговор о ноже заставил ее выползти из своего убежища после того, как она столько лет игнорировала окружающих девушек. Она появилась из-за штор, и не успел никто понять, что происходит, как Фиона Берк выбросила вперед руку и выбила серебристый нож-бабочку из руки новенькой. Он пролетел по воздуху и со стуком упал на почерневший деревянный пол – далеко от всех девушек.

Это не имеет значения, сказала Фиона Берк Трине Глэтт, словно кроме них в комнате никого не было. Ты же знаешь, что это не имеет никакого значения, правда ведь?

Имеет, прорычала Трина. Отдай его мне.

Ты не можешь держать его при себе, ответила Фиона. Никто из нас не должен иметь здесь никаких прежних вещей.

И когда она это сказала, случилось следующее.

Одна из девушек, Иден, сгорая от любопытства, незаметно подползла к ножу, с тем чтобы спасти ситуацию – хотя было непонятно, кому она собиралась отдать его, Фионе или Трине, или же хотела оставить себе, – но прежде чем ее пальцы сомкнулись на нем, Фиона Берк успела наступить на нож. Трина не сдалась и бросилась вперед, чтобы отпихнуть длинную ногу Фионы Берк. Но когда она сделала это, то оказалось, что ножа под ней нет. На черном полу, засыпанном пеплом, остался след ноги Фионы. А ножа там не было.

Фионе Берк захотелось преподать девушкам урок.

Вы не должны иметь в этом горящем доме то, что любите, – это позволено только Юн-Ми и Мойре, которые могут оставаться в нем вместе.

Все, что положено вам, – одежда на теле, но даже обладание ею иллюзорно, потому что это просто образ одежды, оставшийся в вашей памяти. (Когда она сказала это, передо мной промелькнули все они, точнее, все мы, по-призрачному серые и обнаженные в свете дымного вечера. Затем видение исчезло. Оно исчезло, а я опустила глаза, и оказалось, что во сне на мне только пижама).

Фиона Берк продолжила свои наставления. Девушкам ничего не оставалось, как слушать ее. Она знала больше других. И впервые делилась своими знаниями.

Неважно, чем ты владела прежде, или кем ты была, или чем занималась в тот момент, который привел тебя сюда. Неважно, сопротивлялась ты или нет. Неважно, сама ты свернула на темную дорогу или же кто-то повел тебя по ней насильно.

Ты могла взъерепениться, перерезать всех находящихся в пределах видимости людей ножом-бабочкой, украденным у бойфренда, и все же оказаться здесь.

Ты могла прийти сюда, без сопротивления, а могла раздавать удары кулаками направо и налево. Могла прийти и проспать целую неделю. Могла попытаться уйти, но спуститься по лестнице и выйти из двери на улицу совершенно невозможно. Могла гадать, что произошло. Могла начать задавать вопросы. Твоя домашняя работа могла быть сделана лишь наполовину. Ты могла очутиться здесь в день своего семнадцатилетия или же в любой из дней, пока тебе еще не перестало быть семнадцать. Могла прийти сюда в любой из этих трехсот шестидесяти пяти дней.

Но ты не могла оказаться здесь после того, как тебе исполнилось восемнадцать. Не было ни одного такого случая.

Вот о чем Фиона Берк поведала нам.

А потом она сказала одну последнюю вещь. Пребывание здесь означает, что ты никогда не покинешь этого дома. Она сосчитала нас всех по пальцам, а затем устремила свой взгляд на меня. Странно. Если ты здесь, значит, ты мертва – или же умрешь очень и очень скоро. Неужели мы – ты, я – еще не поняли этого?