Фиона здесь, со мной. Делает вид, что застрелила докторшу, и направляется к окну, словно я должна выпрыгнуть из него или же протолкнуть в него труп, чтобы посмотреть, смягчат ли его падение огромные серьги. Я не понимаю толком, чего хочет Фиона, но не собираюсь беспрекословно идти у нее на поводу, и еще мне нужно стереть с лица все эмоции. Чтобы докторша ни о чем не догадалась.

С появлением Фионы в кабинете потемнело в углах, туда и на подвесной потолок просочились тени. Похоже, время истекает. Не только время нашего разговора, но и время девушек.

Потом до меня доходит, что именно Фиона хочет показать мне: она направляется вовсе не к окну, а к стоящему рядом с ним столу. На нем лежит подвеска. Все это время она была там.

Я показываю на нее:

– Это мое. Можно забрать?

Докторша смотрит на стол, но не приближается к нему.

– Рада, что ты принесла ее с собой, – говорит она. – Это такая небольшая коллекция?

Я не понимаю, что она имела в виду, сказав «коллекция». На столе всего одна вещь: подвеска. Подвеска, которую я носила на шее, вот и все.

Я вижу ее, она не у меня, но в одной комнате со мной. Достаточно близко для того, чтобы я могла встать, сделать несколько шагов и взять ее в руки. Я рассматриваю ее так, словно вижу впервые. Камень по-прежнему серый, но не такой темный; и вообще он мало похож на камень, а скорее на дым, заточенный в стеклянной оболочке. Мне хочется разбить ее и посмотреть, что же все-таки там такое. Потому что такого не может быть. Потому что подвеска тяжелая, тяжелее, чем нечто сделанное из дыма, и когда ты держишь ее в кулаке, она становится горячей, или же горячим становится кулак, и если я возьму ее, то того и гляди вспыхну.

– Это просто подвеска, – говорю я.

– Правда? – как-то странно спрашивает она.

Потом поднимается со своего обитого плюшем стула и идет к столу, берет с него какие-то бумаги и кладет на них подвеску. Подходит ко мне и аккуратно размещает все это на маленьком столике, стоящем рядом со стулом, на котором сижу я. Я хочу схватить подвеску, но она удерживает мою руку.

– Ты называешь подвеской вот это? – Она показывает на нее, и я замечаю, как старательно она пытается не дотронуться до нее.

Ее тон смущает меня. Смущает также и то, что она просит меня описать ей подвеску, будто сама не видит, что лежит на столике перед нами. Я говорю о дымчатом сером камне, который светится на солнце и словно начинает клубиться при малейшем движении, просыпается при звуках моего голоса. Это что-то вроде индикатора настроения в виде кольца, что продаются на каждой автозаправке за пять баксов. Только он всегда одного и того же цвета, и я ношу его на шее, а не на пальце.

– Откуда она у тебя? – спрашивает докторша. – Тебе ее кто-то дал?

Я отвожу глаза:

– Не совсем так.

Я боюсь, что она не отдаст мне подвеску, пока я не расскажу о ней. А если я это сделаю, то не уверена, что получу кулон обратно.

– Я… нашла ее, – слабым голосом отвечаю я. А должна была бы сказать, что она принадлежит пропавшей девушке. Должна была бы признать, что она может оказаться уликой и ее нужно передать в полицию, если только то обстоятельство, что я носила ее в непосредственной близости от своей кожи, не уничтожило следов. Но мне бы только заполучить ее, и тогда уж моя связь с ней восстановится. То есть с Эбби. Ведь она не успела рассказать мне свою историю до конца. Это не удалось сделать ни одной из девушек.

– Лорен, – говорит докторша, ожидая, что я посмотрю ей в глаза. – Я вижу не подвеску, которую ты описала, а нечто другое. Я вижу камень.

Камень?

– Камень, – повторяет она. – Самый обыкновенный камень, перевязанный бечевкой.

Я опускаю глаза на подвеску – и вот оно, колыхание, и блеск, и мерцание, а затем – нечто плоское и неподвижное, чего прежде не было, равно как и темного цвета. Камень. Это камень. Подвеска превратилась в камень.

Мысленно возвращаюсь на обочину Дорсетт-роуд, к канаве, полной снега, – туда, где я в тот вечер нашла подвеску. Вижу, как моя рука тянется к ней, чтобы выковырять из земли, а затем собственные пальцы, сжимающие грязный камень с обочины дороги и кладущие его мне на ладонь, словно нечто прекрасное. Вижу это ясно. И горло сжимается, глаза горят, и я больше уже ни в чем не уверена.

– Что вы наделали? – кричу я.

Теперь я держу его в своей руке, и это по-прежнему камень. Неважно, что я верчу его, поглаживаю пальцами – он не становится тем, чем был прежде. Исчез так же, как исчезли девушки, исчез, как скоро исчезну я, если именно об этом свидетельствуют тени, собирающиеся под столом к моим ногам. Исчезну, и останется только этот грязный, неровный камень.

– Я ничего с ним не делала, – спокойно возражает она. – Ты сама это знаешь.

Голова у меня опущена, и потому я не вижу того, что она еще хочет показать мне. Раздается шелест страниц, на столике происходит какое-то движение, а потом она говорит таким голосом, будто речь идет о моих работах, сделанных на уроке рисования, и она хочет знать, что вдохновляло меня при создании натюрморта с гроздью винограда:

– А теперь, Лорен, расскажи мне об этом.

Я не поднимаю глаз.

– Твоя мама нашла их в комнате, в шкафу, а также под кроватью. Она говорит, что их гораздо больше, чем тут у нас, она принесла всего несколько, чтобы показать мне. Можешь что-нибудь сказать о них, Лорен? Об объявлениях о «пропаже»? Похоже, ты напечатала их немало.

Наверху лежит объявление об исчезновении в семнадцатилетнем возрасте Шьянн Джонстон из Ньюарка. Рядом пристроилась Юн-Ми Хйун – она пропала из Милфорда, штат Пенсильвания, когда ей тоже было семнадцать, но я не вижу объявления о Море Моррис, и это беспокоит меня, потому что объявления об этих девушках всегда лежали рядом. Затем я припоминаю, что так и не видела во сне Шьянн. А из-под объявления о Юн-Ми торчит объявление о девушке, которую я искала, но еще не нашла. И вообще, их ужасно много, всем им семнадцать, и это далеко не все девушки.

Я гадаю, что скажет об этом Фиона – и более того, как она велит мне защищаться. Девушка стоит на другом конце комнаты, рядом с растением в горшке, которым докторша ее объявила, со страшным выражением на лице.

Раньше я видела нечто подобное только раз, много лет тому назад, когда она хотела спасти меня от того коротышки и стремительно спрятала в шкафу, стоило тому отвернуться. И прежде чем она затолкала меня в шкаф с одеждой, я успела заметить у нее на лице животный страх.

Поворачиваюсь к докторше. Фиона так ничего и не подсказала мне, и потому я не знаю, что ответить.

Но это не имеет никакого значения. Докторша смотрит на часы. Она собирает моих девушек со стола и держит их в руках. На сегодня достаточно, говорит она. Продолжим разговор в следующий раз. У нас еще будет время на это – много, очень много времени на предстоящих неделях.

– Неделях? – переспрашиваю я. – А я думала, в понедельник меня выпишут.

Она не подтверждает этого и не отрицает, повторяет только, что мы скоро поговорим. Затем разрешает мне уйти. Я могу присоединиться к остальным и встать в очередь, потому что пришло время обедать.