Много времени я продолжала жить в ожидании прихода кого-нибудь из карательных органов, ни одной минуты не забывая о несчастном бомже. Однако день ото дня событие отодвигалось в прошлое, постепенно теряло остроту, и наконец я вроде как смирилась с этой ношей. По прошествии пары недель после происшествия Люся, опрокинув пару рюмок коньяка, сообщила, что Алина Петровна ходила в церковь, поставила бродяжке свечку за упокой и заодно за мое здравие. Совершив сей поступок, она объявила Люсинде, что «если б не Елена Андреевна, ни за что за эту пьянь свечку ставить не стала бы, а доктора жалко: совсем похудела и сильно убивается». Сама Люся при появлении бомжей на вверенной ей территории стала относиться к ним еще более агрессивно. Процедура теперь состояла из надевания перчаток, безжалостного отъема у несчастных последнего имущества и вытряхивания всего содержимого в помойное ведро. После чего она заставляла молоденьких медсестер переодевать бродяжек в гуманитарную помощь, благо оная еще оставалась в келье запасливой Алины Петровны. Теперь каждый бомж закрывался в смотровой на ключ до приезда машины для перевозки в Сиверскую больницу.

Катька быстро привыкла к школьной жизни, влилась, как извилистый ручеек, в новый коллектив, и к концу сентября стало ясно, что учиться ей слишком легко. Сей факт меня немного расстроил, ведь без труда, как говорится, не вытащишь и рыбку из пруда. Привыкнет ничего не делать. Но с другой, эгоистической стороны, это сводило мою активность в отношении школьного процесса практически к нулю: вечером мы садились за купленный перед школой маленький письменный стол и перелистывали тетрадки, бегло прочитывали заданный материал и клеили какие-то поделки. Периодически я вспоминала адские рассказы о мучительной Голгофе под названием «первый класс», услышанные от моих двухдетных соседок в период недолгого сидения с коляской перед домом, и опять приходила к выводу, что мать я совершенно никудышная, раз даже тут не перепало ни горсти страданий. Вовка имел ко всему происходящему весьма поверхностный интерес, заключающийся в запоздалом вечернем вопросе об оценках, и каждый раз я повторяла ему, что в этом году оценок у них не будет. Он искренне удивлялся и высказывал различные претензии в адрес проведенной реформы образования. Эту часть монолога я, как правило, пропускала, так как стояла у плиты.

Двадцать восьмого сентября пришлось отдать на растерзание единственный выходной: у свекрови намечался юбилей, ехать надо было обязательно. На торжестве Вовка, воспользовавшись святым неведением со стороны родителей и моей ограниченной способностью к дебатам в присутствии его семьи, запросто опрокинул пару бокалов шампанского. На обратном пути я все же попыталась прояснить для себя обстановку:

– Вова, ты ж подшит, плохо же будет. Забыл, что Асрян говорила?

– Я расшился на прошлой неделе.

Вот это прямо по почкам. Неожиданно и, что уж говорить, довольно больно. Вовка продолжил тему сам:

– Я не животное и со своими проблемами справлюсь сам. Надоело людей смешить. Объясняй, блин, постоянно каждому, отчего не пьешь, почему не пьешь. Достало. И что? Пару шампанского, это что – выпивка? А ты не считала, сколько коньячка заложила, а?

– Вова, не строй из себя дурака. Ты прекрасно понимаешь разницу между моим коньяком и твоим шампанским.

– А какая такая разница? Никакой разницы нет. Сколько можно, столько и буду пить. Как все остальные. Не меньше и не больше.

– Ладно, давай не будем при ребенке.

– Нет, мы вообще это обсуждать больше не будем.

– Хорошо, не будем так не будем.

Ехать еще оставалось около получаса, и все это время я, как всегда, занималась бесплодными поисками причин. Нет женщины, которая бы хотела Владимира Сорокина, нет домохозяйки, о которой он мечтал, есть только кое-как организованный быт и совместное выращивание совместно нажитого ребенка. Тут еще и школа началась. Дурные мысли одолевали почти до самого дома. Под конец вспомнилась Асрян. Стало весело: я представила, как она большой поварешкой стучит мне по голове и пытается выбить всю эту ахинею, приговаривая:

– С нейрохирургом спит, господи прости. Хоть бы он уже ей лоботомию сделал. Может, тогда что в башке наладится.

Эх, Ирка, ты еще не знаешь, какие на самом деле у меня бывают заходы в голове, особенно ночью. Про это мне страшно даже самой себе рассказывать.

Решив побороть себя и не идти по дорожке в никуда, дома я разговор заново поднимать не стала. Опыт учил даже таких идиотов, как я. Ничего, кроме печального ожидания, мне не уготовано, и нет никакой возможности повлиять на процесс.

Последующие несколько недель было тихо. По пятницам Сорокин приходил около двенадцати из ставшей в последнее время традиционной сауны, вполне в сознании и небольшим пивным амбре. Стабильно и одинаково. Я понемногу оправилась от первого шока и начала надеяться, что такое «правильное» мужское существование продолжится «до конца дней наших». Наверное, стал старше. Редко, в конце концов, встретишь алкоголика в восемьдесят лет. Вдруг мне все-таки повезло. Наивно, но успокаивало. В конце концов, это не вся моя жизнь. Есть дочь, есть Славка, есть больница. Отделение и дежурства.

По выходным в приемник продолжала ходить Валентина, благодаря чему мой средний ежемесячный доход пришел почти к двадцати четырем тысячам, и я купила себе теплую финскую медицинскую форму к зиме. Теперь, кроме знакомых женского пола, приходили седовласые импозантные мужчины, друзья ее кавалера, и приносили с собой ожирение, гипертоническую болезнь, а бывало, что и диабет со всеми вытекающими в виде снижения потенции. Последнее беспокоило господ сильнее всего остального. Каждый раз я страшно радовалась нашему кофейному умиротворению и бесконечной болтовне. Лишь одного ожидала с неприятным волнением – новостей о Полине. Валентина была влюблена и находилась в потоке чувств, вид имела совершенно цветущий и радовалась жизни в любых ее проявлениях. Только после вопросов о Вербицкой она меняла выражение лица.

– Леночка, что говорить? Ничего нового: обе беременности существуют, жена – вот-вот уже. Скорее всего, не доносит: состояние неважное. Секретарша – ближе к концу зимы. Все обо всем знают, но делают вид, что все хорошо. Полина продолжает глотать таблетки от давления. Потухла совсем. Помню, когда они переезжали в эту квартиру, она вся светилась… И новый дом, и внучка… Теперь уже не жизнь, а куча негатива. Саша ездил с секретаршей в Грецию, вернулся буквально несколько дней назад. Это я знаю от племянника. Вот так.

– Валя, постарайтесь как-то настроить ее на переезд. Вербицкая ведь не старше вас, могла бы еще найти себе любимого человека.

– Бог с вами, Леночка, не говорите глупостей. Никого она не станет искать. Так и будет Сашины грехи отмаливать до конца дней своих. Вот и все.

– Хотя бы поговорите с ней о здоровье. Если какие-то проблемы обострились уже сейчас, лучше я приеду на дом.

– Я говорила несколько раз. Но, во-первых, она категорически отказывается признать, что не справляется с собой, а во-вторых, ей страшно неудобно вас дергать: столько работы, ребенок маленький. Мы с ней уже это обсуждали.

– Тогда ко мне на дежурство ее приведите.

– По воскресеньям она первую половину дня водит внучку в бассейн, а в субботу поход в Русский музей на рисование.

– Тогда вечером как-нибудь позвоните. Постараюсь найти окно.

Валентина только недовольно мотнула головой.

– Не придет. Леночка, вы же понимаете, что не придет.

– Все равно передайте: я ее жду в любое время. Потом не верю я, что она себя так и сожжет на семейном костре, она же, как вы, веселая и жизнелюбивая.

– Может, и так, но есть маленькая разница. Я просто живу, а она всегда имела цель – сын. Воплощение всех ее надежд. Представление о настоящем мужчине, которого у нее не было никогда. А получилось вот что. Хотя нет, все как раз получилось, но немного не так. В ракурсе, так сказать, современной российской социологии. Жестоко и не очень интеллигентно.

Так и расстались на грустной ноте. Я решила, что не стану теперь каждый раз интересоваться Вербицкой. Ничего нового, вероятнее всего, в ближайшее время не услышу.

На часах было уже около двенадцати, народ оживился и вспомнил о своих болячках. Работа закрутилась, Слава даже не успел заскочить ко мне и уже с утра стоял за «токарным» станком. Люсинда восседала на посту, погоняя недовольными окриками медсестер и молодого травматолога. Я уселась рядом с ней писать карточки. Под столом стоял обогреватель и невероятно приятно жарил наши пятки.

– Ох, Елена Андреевна, чего-то мне кажется, мы сегодня не приляжем. Алина Петровна, что скажешь?

– Не… приляжем. Картошку еще народ перебирает, опять же теплицы надо снять, капуста у кого осталась. Вот через недельку – да. Там начнется. А сегодня еще не.

На том я и успокоилась. К вечеру действительно все почти рассосалось, и в одиннадцать часов коридор был практически пуст. Слава богу, большинство петербуржцев продолжало жить подсобным хозяйством, а люди побогаче уже предпочитали следить за своим здоровьем более тщательно. В случае чего непредсказуемого вызывали платную «Скорую помощь», которая заскакивала к нам только в ситуации полной задницы.

Полдвенадцатого позвонил Федька:

– Привет, дорогая! Приходи посидеть. Костик тут. Дежурит сегодня. Поболтаем.

Покопавшись в сумке, я достала кусок запеченного мяса и рванула на хирургию. Народ уже что-то грел в микроволновке, из-под стола на свет родилась бутылка коньяка. Костик вышел на первое свое дежурство после смены работы, и все были ему очень рады.

– Привет, светило! Как коммерция поживает?

– Ничего, Лен, терпимо. Непривычно, конечно, но в целом жить можно. Детям уже по страховке зубы сделал, жене тоже.

– А себе что ж?

– Да пока некогда, надо освоиться. Машину дали.

– Круто, какую?

– «Опель Астра» две тысячи четвертого года, свежий. Можно и в выходные пользоваться, только бензин свой.

– Круто, ничего не скажешь. Я рада за тебя.

Мужики как-то не поддержали моего энтузиазма в расспросе о новой работе, и тема разговора быстро перескочила на последние матчи «Зенита». Славка старался не отвлекаться от мужского коллектива и сидел в куче тел на диване перед телевизором. Я разогрела мясо, выпила предложенную рюмочку коньяка и решила было потихоньку уйти. Но тут завалили гости с травматологии и, как всегда, опоздавшая Светка Воронцова. Травматологический состав нашей сборной был неустойчив, и на этот раз из опытной молодежи дежурил Серега Троицкий, дед которого много лет являлся бессменным заведующим кафедрой травматологии в Военно-медицинской академии. Дед был человеком правильным и отправил внучка в обычную мясорубную больницу, дабы научился жизни. Серега пришел около двух лет назад, уже вполне освоил азы всей грязной работы и пока не торопился менять место. Мужики углубились в «Зенит», а Света с порога начала причитать, но была грубо прервана Федором, так как старый телевизор много лет существовал без ремонта и звук работал только наполовину. Светка обиженно придвинулась ко мне и попыталась слить все несчастья на женскую голову.

– Лен, ну погляди. Вот я так не могу. Как можно сидеть и в телик пялиться? Надо же еще обход делать вечером. Они обход-то вообще делают или нет?

– Не переживай. Сестры, если что, позовут. А тяжелых и послеоперационных у них принято утром смотреть.

– Вот я так не могу. Я потом буду ворочаться и глаз не сомкну. Как так можно? А вдруг кто помрет?

– Cвета, каждый день кто-то где-то умирает. Не нагнетай. Выпей лучше пять капель. И вообще, надо уже тебе влюбиться, что ли. Замуж, короче, тебе пора, Воронцова.

– Лен, да когда?! Торчу тут круглые сутки. Вот ты молодец! В институте все сделала, еще и родить успела.

Да уж… Все успела, это точно.

Мужики периодически срывались на крик и мат, и по накалу страстей чувствовалось, что до конца матча осталось буквально несколько минут. Мы со Светкой тихо попивали чай. Наконец «Зенит» разродился последним голом, и все стихло. Победу обмыли, выпив по половинке рюмки. Телефон молчал. Светка наконец заметила Костика и, оставив меня в покое, накинулась на очередные уши:

– Костик! Как твои дела, как работа?

– Все хорошо. Ленка расскажет, а то уже по десятому разу одно и то же.

– Ну и ладушки. Хоть, наверное, спишь как человек и работаешь как человек.

– Ну да, в целом без перегрузок.

– Эх, не то что мы тут, как проклятые. У меня сейчас весь коридор завален, а в интенсивке…

Мужики долго выдерживать причитательные децибелы не могли.

– Света, ну хватит уже! Давай закуси. А то как потом больные без тебя, матушки?

Воронцова опять обиделась, все по обычному сценарию. Мне, как всегда, стало жалко вечно обижаемую Светку, уже уничтожившую к двадцати восьми годам свою молодость и красоту во имя незабвенного кардиологического отделения. Я подлила нам чайку и даже обнаружила в холодильнике остатки мороженого.

– Светка, давай-ка оставим этих бандерлогов без десерта.

– Ой, десерт хочу.

Матч хоть и завершился, но после рекламы пошли всевозможные интервью и комментарии. Мы со Светкой забрались на широкий больничный подоконник вместе с чаем и ворованным мороженым. Светка все еще находилась в состоянии крайней озабоченности, а невысказанность мысли была для нее нестерпима. Поковырявшись немного в банке с мороженым, она окончательно оформила свои переживания:

– Лен, я все-таки не понимаю. Что Костик? Ведь такая голова. Наверняка был бы заведующим скоро. Дисер бы защитил, туда-сюда. Можно же выкрутиться и заработать при желании. Вон, другие пацаны на платной «Скорой» подрабатывают. Там почти две тысячи за сутки.

Обсуждать эту тему совершенно не хотелось: всплывала тут же Асрян с ее постоянными советами.

– Да… Ты, может, и права, Светка… Выкрутиться можно, даже с двумя детьми. Точнее, выжить можно. Выживать. А вот как насчет жить? Вот вопрос.

– Ты про что?

– Да сама не знаю, про что. Вот ты в Грецию хотела бы съездить отдохнуть? Или, может, машину купить сама, или там даже квартиру?

– Я с мамой живу, ты же знаешь. Недалеко, добираться удобно.

– Вот и мне тоже… добираться совсем недалеко. Так что насчет Греции тогда, Светлана Батьковна?

– Ой, ну прекрати ты! Какая Греция?! У нас же огород все лето. Вот в августе были в Геленджике. Кстати, море ничего. Говорили, совсем грязное – нет, вполне чистое.

– Классно. А я в этом году летом без отпуска. Не получилось. Ну ничего, зимой отдохну. Буду месяц лежать дома кверху пузом и ничего не делать.

Тут наше уединение прервали: в занавешенное пространство ворвался Славка.

– Дамы, отбой в пионерском лагере, чистить зубы и спать.

Федька злобно зыркнул в его сторону, но прежней ревностной активности и злоязычия не проявил. Острота ситуации прошла, уже всем стало скучно. Теперь мы представляли собой обыденный жизненный факт, ничего интересного. Я опасливо посмотрела на незамужнюю Светку, предполагая полное непонимание моего аморального поведения с ее стороны, но бедная Воронцова, похоже, одна во всей больнице не интересовалась чужой личной жизнью. Пока, конечно, у кого-то из участников прелюбодеяния не случался приступ стенокардии или, не дай бог, инфаркт, но в таком случае любовное приключение становилось уже не просто сплетней, а увлекательным анамнезом сердечной болезни.

Мы по-быстрому допили чай и разошлись. Никто уже не провожал нас взглядом, когда мы вместе покидали ординаторскую. В редкие минуты полного штиля мы старались провести время в кабинете Славкиной заведующей. Располагался он в самом конце отделения. Это была плохо освещенная прокуренная комната. На стене в рамочке висел наградной золотой скальпель, стол всегда был беспорядочно забросан журналами, историями болезни, отчетами. Главная ценность кабинета – большой старинный кожаный диван. Ключи доверялись только Славке, и только с ним заведующая предпочитала стоять за операционным столом. Из верных источников я уже знала, что на отделении зреет недовольство недавно пришедшим выскочкой, о чем незамедлительно Славку предупредила. Он только отмахнулся.

– На меня всегда хомут найдется, не переживай. Ну, а если совсем руки откажут, пойду вон к Костику медпредставителем. Ты ж его хвалишь за мужской поступок.

От этих слов мне стало не по себе.

– Ты?! Нет, никогда. Ты никогда не пойдешь туда, вот так. Никогда. Или иди ищи себе какую-нибудь толстую брюнетку.

– Неужели я такой гений, Елена Андреевна?

– Не нарывайся на комплименты, как красна девица. Просто ты погибнешь без своих трепанаций, засохнешь, как растение без воды. Вот и все.

– А Костик-то тогда чем от меня отличается? Что-то, по-моему, ты сама себе противоречишь.

– Костик… Костик ничем от тебя не отличается. Просто он выживет, а ты нет.

Судьба нам подарила еще целый час, а потом Люсинда, позвонив на городской именно сюда, в наше тайное укрытие, недовольным голосом вызвала обоих на продолжение банкета.

Неделя-другая пролетела незаметно. В будние дни на домашней кухне опять ежевечерне стала появляться парочка пустых пивных бутылок. Как хорошо, что было куда спрятаться: Катерина, школа, Слава, работа. Вовкины субботы снова проводились в горизонтальном положении перед теликом, и я, недолго думая, нашла спасение в участившихся походах к Асрян. Сорокину было дипломатично предложено поддержать тихие семейные посиделки или вылазки на природу, но общение с Иркиным мужем последнее время его не очень интересовало, а тем более с самой Асрян. В конце концов после непродолжительных уговоров я упаковывала Катьку и вызывала такси, не в силах оставаться в квартире и ожидать новостей по поводу вектора Вовкиного передвижения. Вечерние приходы были, хотя и за полночь, пока вполне в сознании. Несмотря на это, страх уже настолько въелся в мозг, что спать мы с Катькой ложились по пятницам в гостиной, прикинувшись случайно заснувшими перед телевизором. Резона в этом не было никакого, дверь в гостиную не запиралась, но так казалось спокойнее.

Асрян проявляла стойкий профессионализм: не трогала тему Вовки, пока я сама о нем не заговорю. В середине октября она позвонила мне, против наших правил, сама. Сообщила, что в предстоящую субботу у нее собирается кое-кто с нашего курса. В предварительном списке значились аптекарша Ксюха, Слюсарев из «АстраЗенеки», бессменная староста Наташка Пивоварова, еще пара девчонок с нашей группы и много кто под вопросом. Причина оказалась великой: из Америки приехал Петька, буквально на несколько дней. Асрян распирало от гордости: позвонил он только ей, и теперь все желающие пообщаться обязаны были прийти к Ирке в назначенное время. Асрян с радостным возбуждением в голосе давала мне ценные указания:

– Так что, Ленка, давай отправляй Катьку в субботу к родакам да в порядок себя приведи. На худой конец хотя бы выспись. Иностранные коллеги вряд ли возбудятся от твоих вечных синяков под глазами.

Я встретила эту новость со смешанным чувством. На самом деле воспоминания о Петьке были теперь вытеснены доктором Сухаревым. Топая домой с отделения, я начала их сравнивать. Точнее, сравнивать воспоминания о Петьке и Славку настоящего. Выводы были не в пользу воспоминаний: сразу всплыла в памяти какая-то желчность и злобный цинизм. И теперешние новости не вызывали у меня особой бури эмоций: говорили, будто Петька умудрился-таки пересдать диплом и работает семейным врачом. На неделе я имела глупость разболтать о предстоящей встрече Славке, который сразу сообразил, что к чему:

– Ага, женишок старый прикатил, Елена Андреевна.

– Да ну, прекрати. Вообще ничего не было.

– Раз не было, еще хуже. А ты знаешь, что я ревнивый?

– Ни хрена ты не ревнивый, не плети.

– Приду на ваше сборище и буду орать песни под балконом. На дуэль вызову, на скальпелях, о.

– Ну да, только он не умеет уже на скальпелях. Он семейный доктор.

Славка, не сдерживая презрения, заржал.

– Вот это уехал в Америку! Черт, семейный доктор, круто!

– Ну да, не всем же шашкой махать. А что, если я не хирург, так, значит, не доктор?

– Не сравнивай. Ты и есть терапевт, по определению и сути. А он был хирург, насколько я понял. Ты ж сама понимаешь.

Славка отвлекся и сообщил: у них на отделении неожиданно уволился еще один парень, тоже пошел в какой-то бизнес, посему незакрытые дежурства повесили на единственного незамужнего, и теперь предстоящие суббота и воскресенье принадлежали доктору Сухареву безраздельно. Я даже порадовалась: по крайней мере, петь песни к Асрян точно не явится.

В субботу перед встречей я все же застала себя за тщательным перебором хоть небольшого, но гардероба. Потратив на примерки около десяти минут, тут же устала, как после прополки целого поля картошки, и, плюнув на все, нацепила старые джинсы и сиреневую блузку с коротким рукавом. Зато стройные ноги и маленькая задница, и на этом конец поискам. Катька немилосердно была сбагрена на все выходные к матери. Для порядка перед уходом я хотела еще спросить у Вовки про его планы на вечер, чтобы хоть как-то определить временные рамки его ночного прихода, но передумала – расстраиваться не хотелось. Я решила не портить себе настроение и ничего не выяснять.

Около пяти я была у Асрян. Народ уже почти собрался – все, кроме Петьки и еще некоторых. Тусовались на кухне. Муж с ребенком были отправлены на аттракционы до вечера. Я с порога растворилась в потоках воспоминаний и расспросов. Ксюха и Слюсарев держались вместе, ожидая, видимо, неприятных расспросов про бизнес-жизнь. Наша группа оказалась представлена бессменной старостой Наташкой Пивоваровой и еще тремя девчонками. Асрян катастрофически не любила опаздывающих, и мы дружно решили, не дожидаясь никого, пропустить по рюмочке. Народ был страшно рад встрече, делился всем, что накопилось вокруг белого халата, рассказывал про семью, у кого, конечно, она была. Староста уже защитила диссер, работала судебным медиком, стала грубовата и цинично весела. С ней пришла родная сестра, которая окончила Первый мед на два года позже нас. Младшая Пивоварова также оказалась удачно пристроена важной медицинской родней: работала гинекологом в Институте акушерства имени Отто. Когда я услышала про это, в голове сразу всплыли воспоминания про ее весьма посредственную способность к обучению. Асрян тихонько шепнула мне на ухо:

– М-да, рожать в России все страшнее и страшнее.

– Ой, тоже мне мать Тереза! Только не озвучивай никому, как ты своим богатеньким клиенткам жить помогаешь. Прямо-таки ведешь их за собой к «человеческому развитию и самореализации». Сама же рассказывала. Так что у тебя тоже, дорогая, свое маленькое кладбище душ.

На кухонном подоконнике расположились два малознакомых лица. Как выяснилось, Петькины одногруппники, оба работали в отделении гемодиализа, веселые простые парни, гармония в душе и ветер в карманах. Ксюха и Слюсарев про жизнь молчали, но нашим медицинским разговорам были страшно рады. Все шло мирно до того момента, пока старшая Пивоварова не выпустила свое змеиное жало.

– Ксюха, ну а ты как? Как там аптекари поживают?

– Ничего, ребята, ничего. Конечно, туго свое тянуть, но справляюсь. В следующем году поедем ко мне. Я участок на Финском купила, уже строюсь.

Наташка недовольно скривилась.

– Ну, молодец, молодец. Как надоест в трупах ковыряться, приду к тебе, буду генеральным директором с хорошей зарплатой.

Асрян тут же вскинулась как петух, учуяв плохо прикрытую фальшь.

– Наташка, ну че прибедняешься! Когда это у нас судмедики плохо жили? Особенно сейчас, в наши смутные времена. Сначала брильянты с ушей сними, а потом уже плачь.

Разговор явно кренился не туда, и староста неожиданно быстро перекинулась на меня:

– Ленка, ну ты бы хоть чуть-чуть поправилась для приличия! Тебя хоть от студентки кто-нибудь отличает? Ты сейчас где обитаешь?

– Я все там же, в нашей истребительной, где мы с Асрян начинали. На эндокринологии ставка и в приемнике ставка.

– Вот она – соль земли нашей. И кто бы только подумал, Сокольникова! Ты ж у нас блондинка, а на самой передовой.

– Ну да… Как-то так, наверное.

Распространяться про свои будни желания не было, да и ничего интересного я не рассказала бы. Около восьми наконец послышался звонок в дверь. Народ, уже несколько размякнув от выпивки, опять оживился. Дверь открылась, на пороге стоял Петька: красивое серое пальто, сильно поредевшие волосы и явно наметившееся брюшко. Первое, что пришло мне в голову: выглядит старше нас всех лет на десять. Начались обнимания, усаживания за стол, штрафная, еще штрафная. Пивоварова от общения с мертвыми растеряла остатки такта:

– Ну, Петро, как ты изменился! Прямо солидный джентльмен, лет сорок с маху, серьезный такой. Рассказывай, как медицину американскую победил.

– Это они меня победили. Там все по-другому. Пока все пересдал, уже думал или вернуться, или пойти в «Макдоналдс» посуду мыть. Все по правилам, по тестам, до последней запятой. Думать не надо. Это у нас тут клиническому мышлению учат, а там стандарты. Шаг в сторону – расстрел. Поэтому пока болеешь по стандарту, все о’кей, а если вдруг тебе, скотине, захотелось как-то необычно заболеть, не по книжке, то не обижайся, блин, дружок – на это ценных указаний, как говорится, не было. Это тебе не Михал Саныч с первой хирургии, помните его? Помните, как он по позе больного на кушетке определял, простая это язва или с прободением? Помните, как он говорил? Книжки читайте, но знайте: любой больной находится между строк. Не умеешь читать между строк – не берись лечить. Там этому не учат.

Все тут же оживились, начались прекрасные воспоминания о кафедре хирургии. Пивоварова не унималась:

– Петька, признайся, по столу операционному скучаешь?

Но Петро крепко держал удар.

– Конечно, скучаю, что тут скрывать. Но жаловаться, как говорится, большой грех: у меня свой кабинет, клиентуры хватает. Не рыдаю. Дом недавно купил.

Во время всеобщего разговора с Петькой я все разглядывала его и пыталась понять, что же в нем так изменилось. Нет, не во внешности, а внутри. Потом поняла: глаза были спокойно-довольно-потухшими. Другими. Того колючего, дерзкого, огненного выражения как не бывало. Передо мной сидел мужчина средних лет, но зато уверенный в своей пенсии и медицинской страховке. Еще у него имелся большой хороший дом, дети будут ходить в престижный колледж. Может, даже кто-то станет хирургом вместо папы. Вектор общения теперь полностью перешел в одно направление – все и Петька, а потом Петька и каждый по одному. Каждый отчитывался, пытаясь приукрасить свои российские медицинские будни. Наконец народ исчерпал запасы любопытства, и дело дошло до меня. Петр, когда вошел, мимоходом поздоровался со мной еще в прихожей, а сейчас уже в течение часа старательно делал вид, что я интересна ему в последнюю очередь, или, по крайней мере, не более, чем все остальные. Выслушав краткий отчет каждого о прошедших после института годах, он наконец обратился ко мне:

– Ленка, а ты все такая же назло врагам. Небось все те же джинсы, что и на третьем курсе?

– Почти, Петя, почти те же.

– Ну, а в целом как? Вы с Асрян, помнится, планировали вступить в великую касту гинекологов? Небось уже в Отто работаешь, диссертацию пишешь?

– Не, у меня получилось не специальность выбрать, а место. Так и работаю в той самой больничке, в приемнике и на отделении. Я терапевт, ну и немного эндокринологии.

Пивоварова встряла:

– Как твой финансист поживает, который все стерег тебя на «девятке»? Не развелась еще?

– Не, Натаха, все в порядке: муж, ребенок, любовник. Короче, все, как у всех.

На конце фразы народ заволновался, Пивоварова же вообще потеряла границы реального:

– Сокольникова, да ты че! Ну ты даешь! Наверняка главврача охмурила, ну или начмеда как минимум!

– Опять мимо. Простой трудовой парень, почти с лопатой в руках. Я ж для души – так приятнее.

Народ наконец-то забыл про свои многоэтапные достижения, про Петькину Америку, про Институт Отто и диссертации. И я увидела настоящие лица. Вот Натаха, исходящая светло-серенькой, пахнущей плесенью завистью, вот ее сестра, глядящая на меня исподтишка и намного веселее сестры, вот Петькины одногруппники, в секунду загоревшиеся эротическим аккомпанементом, вот посмеивающаяся Асрян, и вот Петька. Грустный Петька: ровный, пополневший, безо всяких бурных эмоций. Наверное, уже умер.

Теперь начали трепаться на щекотливую тему любви вне брака. Оживились, перекинулись с меня на всех, кого помнили с института, стали обсуждать уже не работу, а яркие разводы, неравные браки, любовь и ненависть. Стало гораздо веселее.

Под конец все сильно накачались, кричали. Те, кто в самом начале провозгласил себя некурящим, теперь отчаянно дымили асрянские сигареты на балконе. Никто не замечал прихода Иркиного мужа с ребенком, пока Стасик не ворвался на кухню в поисках мамы. Ирка метнулась к микроволновке с тарелкой детской еды, подхватила Стаса и вместе с блюдом отправилась в детскую. Муж присоединился к нам, и Наташка начала расспросы о морской медицине, опять переведя разговор в старое русло. Сашка не сопротивлялся и подробно отчитывался, старательно избегая меркантильных сторон вопроса, и, как Пивоварова ни ходила вокруг да около, ответ был один:

– Ничего… вроде платят… Ирусику хватает.

Наташка от таких ответов распалялась еще больше:

– Саня, ты же идеальный, ты просто ангел во плоти! Ну почему жизнь такая, блин, жестянка! Достался этой эксплуататорше! Саня, я бы тебя просто на руках носила, кормила бы с ложечки!

Саня страшно смущался от таких откровений, краснел и путался в показаниях:

– Ну девчонки, ну что вы… я же некрасивый, я же… я же толстый, ну и вообще…

Тут женская половина не выдержала и завалила бедного Саню на диванчик под дикий хохот, воспользовавшись отсутствием Асрян. Я немного поучаствовала в экзекуции, а потом потихоньку выползла в коридор. Хотелось в туалет, и надо было уже заказывать такси, да и вообще, пора уже было разгонять народ, иначе перспективы уложить ребенка под этот гвалт сводились к нулю. В ванной я почувствовала изрядное головокружение: алкоголь явно давал о себе знать. Холодная вода приятно оживила лицо и освежила сознание. Тут же захотелось большую чашку крепкого кофе. Из кухни доносился страшный гвалт. Я ощутила, что уже порядочно устала от всего этого, и присела на краешек асрянского джакузи.

Все, хватит. Надо домой, перебор. Вот она, старость. А раньше могли после таких вот гулянок прямо на лекцию идти, а потом на работу. Теперь нет.

Сквозь шум громких разговоров и музыки доносились звуки мультика из детской: храбрый лягушонок Маугли подпалил Шерхану шкуру, а потом море злобных трусливых рыжих собак двинулось на джунгли – это был лучший способ накормить даже самого капризного ребенка. Неожиданно возник совсем другой звук: сначала он тонул в общей какофонии, но через секунду полностью перекрыл все остальное.

Асрян отчаянно звала ребенка.

Чушь… она же там, вместе с ним, в комнате.

Я бросилась в коридор и распахнула дверь детской: Стасик как-то неестественно скрючился на маленьком детском стульчике, тарелка валялась на полу, кусочки картофеля и мелко порезанного мяса рассыпались по ковролину. Асрян вцепилась в ребенка и зачем-то сильно трясла. Тут я сообразила, что произошло. Стас пытался вдохнуть – не получалось, детские глазки в секунду наполнились непонимающим страхом, ребенок хватался маленькими ручками за горло. Ирка увидела меня и заметалась еще сильнее.

– Лена, позови парней с кухни! Нет, лучше «Скорую», быстрее!

Я, не слушая ее, подскочила к ребенку, положила его на колено и сильно ударила несколько раз по спине. Ничего не вышло.

– Асрян, держи его, сейчас попробуем в горло залезть.

Я схватила ложку прямо с пола и, не жалея бедного Стасика, залезла так глубоко, как только могла. Не видно. Слишком низко. Скорее всего, кусочек мяса. Стасик стал потихоньку сереть, народ тем временем прибежал на крики и столпился вокруг нас. Я слушала реплики словно через вату:

– Люди, кто в педиатрии соображает… Трахею надо пробить, кто помнит где?.. Да что вы несете! Чем пробить-то… Люди, звоните, детскую бригаду срочно…

Кто-то ринулся к городскому телефону, остальные в страхе толпились в дверном проеме. Я продолжала стучать по спине, тупо и безнадежно, детское дыхание превратилось в противные всхлипы, глаза закрывались. Стасик устал сопротивляться.

А правда, чем пробивать-то и где?..

Раз, два, три, четыре, пять, шесть… Время идет… Почти все уже, почти поздно…

– Ира, неси ножницы маникюрные и трубочку для сока…

Это что, я говорю?

– Лен, я боюсь.

– Неси, не успеем.

Потом как будто приглушили свет и убрали из поля зрения все ненужное. Осталось только опухшее детское личико, противный всхлип… все реже и реже.

Вот сейчас оставлю ребенка без щитовидной железы. Проткну не там, это точно. Асрян меня никогда не простит.

Господи, помоги мне! Как руки-то трясутся. Вот у Славки бы не тряслись.

Нет, это невозможно. Невозможно просто так вскрыть ребенку горло. Чушь. Ребенок должен дышать, с ним не может ничего случиться. Он же маленький. Черт подери…

Никто не успеет. Ничего не выйдет из этого. Как глупо. Все равно умрет… или сосуды перережу, или сам через пару минут…

Чьи-то мужские пальцы раздвинули маленькую складочку на детской шейке.

– Коли, Ленка, коли.

Вот она, маленькая упругая трахея, глубоко, внутри шеи. Слишком подвижная, не попасть. Сюда. Сюда. Кровь, слишком много. Стоп, вот оно, как провалилась слегка куда-то. Теперь трубочка. Сколько крови.

Кто-то наклонился, припал к трубочке губами и вытянул на себя кровяные потоки. Забулькало, заклокотало, вместо всхлипа послышался сильный свистящий звук, потом еще. Дыхание. Стасик все не открывал глаза.

Я наклонилась к самому уху:

– Стасик, это тетя Лена. Дыши, дыши, не бойся.

Из трубочки продолжали вылетать кровавые ошметки, но грудная клетка двигалась, серый цвет потихоньку сходил с лица.

Так, что дальше? что дальше?.. Надо ехать. «Скорая».

– Ирка, «Скорую» вызвали? Хотя нет, пока доедет… Заводи свою машину.

– Я же выпила.

– Пусть Саня заводит. Бегом.

Дальше спускались к машине, ехали, периодически отсасывая из трубки забивающую ее кровь, но главное – дышал. Жив – это все, что надо. Остальное потом. Ирка звонила с моего сотового в хирургический корпус, заплеталась и толком ничего не могла объяснить. Из нашего приемника выскочил народ, Пашка выхватил из моих рук ребенка и исчез в проеме дверей реанимации. Ирку не пустили, никого не пустили. Я не пошла сама. Присела на скамеечку напротив приемных дверей и тут же распустила сопли. Напряжение спало, слезы покатились сами собой, контролировать себя оказалось невозможно. Асрян незамедлительно ко мне присоединилась. Так мы и подвывали дуэтом, изрыгая в пространство все свои страхи, слабости и несчастья. Через некоторое время меня уже клонило в сон, а Асрян, наоборот, рыдала все сильнее и сильнее:

– Ленка, прости меня. Прости меня. Я дура, все тебе про асоциальный притон уши промывала, не могла успокоиться. Прости. Вот и сама теперь тут.

Сил отвечать не осталось. Медсестры вызвали такси. Вовки, слава богу, дома не было. Ночью снился какой-то темный душный подвал. В нем было сыро и грязно, и никого вокруг, абсолютная пустота. Мне очень хотелось увидеть деда. Я обиделась и почувствовала себя совершенно несчастной потому, что не знала, на кого обратить свою обиду. И вообще, есть ли кто-то там или все это плод моих воспаленных сновидений? И вправду, кто же виноват, что мне снятся не те сны? А кто виноват, что по ночам стены и предметы в комнате уплывают в никуда, хотя ты вроде уже и не спишь?

Хватит. Все нормальные люди лунатизмом переболели в детские годы. У некоторых этот недуг может и задержаться.

Зато утро быстро вернуло меня в самую что ни на есть реальность: Вовка пришел неизвестно во сколько, завалился прямо в гостиной на пол, не имея сил на раздевание и вечерний туалет. Амбре стояло тошнотворное. Вот они, девять кругов ада. Хотя почему девять? Этих кругов черт знает сколько было. Вот только именно сейчас считать их у меня нет никакого желания. Завтра посчитаем, а еще лучше послезавтра, а сейчас пусть валяется. И хорошо, что именно валяется, а не бодрствует. Самый главный позитив: через полчаса дежурство. Голова раскалывается. А значит, панадол в зубы – и на выход.

В приемнике уже сидело несколько мрачных личностей с разбитыми физиономиями, в наручниках и во главе с парочкой милиционеров. Люсинда успела приступить к телефонной ругани с травматологами. На ходу заглянув в оставшиеся смотровые, я больше никого не обнаружила и, выдохнув, отправилась в свою каморку. Голова вроде проходила, однако похмельный синдром явно не собирался пока отступать. Позвонила Валентина: она, открыв сезон осенних простуд, отменила свой приход. Ну и славно, сегодня не тот день. Переодевшись, я пошла в реанимацию. Стасика еще вчера забрали в Детскую городскую больницу № 1. Кусок злосчастного мяса вытащил приехавший вместе с детской бригадой лор-врач, так что можно было не волноваться. Асрян звонить не хотелось: повода для тревог не было.

Реаниматологи сообщили: Славка уже вовсю трепанит кого-то из прибывшей с утра помятой компании в наручниках. В предбаннике около оперблока сидели еще два насупившихся милиционера. Так как объяснить им, что больной не в состоянии будет убежать еще как минимум четыре-пять дней, не смогли, пациента повезли в операционную пристегнутым к столу. Как потом выяснилось, очередная расквашенная в боях голова принадлежала опасному рецидивисту, вступившему в неравный бой за довольно большую партию героина. Наркотики не поделили с товарищами по бизнесу, посему господам офицерам никак не хотелось терять перспективу получить новые погоны из-за побега зэка. Потусовавшись и получив утреннюю порцию адреналиновых новостей, я вернулась в приемник. Прогнозы Алины Петровны никогда не расходились с реальностью: октябрь был в апогее, и огородный сезон почти завершился, посему народ понемногу вспоминал о своих старых болячках.

Вечер спустился незаметно. Славка появился уже около девяти часов. Мы заперлись в каморке приемного покоя. Ключи от кабинета заведующей оказались изъяты под каким-то непонятным предлогом, из чего мы сделали вывод: кто-то нас сдал. Ну и ладно. Сбиваясь и торопясь, мы вываливали друг на друга свою усталость. За окном лил холодный дождь, сильный ветер сгибал молодые деревья в скверике почти до земли, а меня обнимали Славкины руки – большие, сильные, покрытые крупными извилистыми венами, как речная карта Сибири.

– Слава, ты совсем скелет.

– На себя посмотри: синяки под глазами, носом хлюпаешь. Красотка.

– Не нравится – не берите. Никто тут не навязывается.

Славка смеялся и сжимал меня еще крепче. Тут я правда осознала, что уже с утра меня немного знобит, крепко заложило нос и тело предательски ноет.

Ничего, сейчас у Люси чай с лимоном выпью – все пройдет.

Однако настроение все равно испортилось, непонятная печаль легла на сердце и заполонила мысли. Не хватало ко всему еще и заболеть.

– Слава, тебе вообще жениться надо. Ты уже скоро тридцак разменяешь.

– Ну да? А что, есть кто на примете? Может, порекомендуешь?

– Не, нету. Одна вот лежит рядом с вами, нос заложен, глаза красные, да и та замужем, никак развестись не может. Еще и с приданым.

– О да, хорошая кандидатура, ничего посвежее не найдется в вашем универсаме?

– Не-е-е, в нашем отделе только просроченный товар.

Последнее время мы частенько заводили такую шуточную перебранку с подтекстом, так и не заканчивая ее ничем, но сегодня Славка то ли устал больше обычного, то ли я перегнула палку.

На последней фразе он больно схватил меня за руку и злобно оскалился.

– Лена, мне надоела эта тема в таком варианте. Слишком, блин, цинично. Я тебя, заметь, не спрашивал никогда, что там у тебя дома, а шуточки твои меня достали. Если и вправду у тебя все плохо и ты собралась разводиться, так и говори. Если нет – тема закрыта. Я тебя ни к чему не склоняю. Если думаешь, что у меня еще кто-то есть, так вот: если будет – скажу. Все, давай пошли чай пить с коньяком на хирургию. У тебя, мать, по-моему, температура поднимается.

Оделись в тишине. По дороге в ординаторскую я с трудом сдерживала слезы, плетясь на пару шагов позади Славки, с отчетливостью поняла: наверное, уже очень скоро все это ему надоест. Столько красивых женщин в Питере, одиноких и прекрасных. Ну и хрен с ним. Если так должно быть, то и черт с ним.

Ни коньяк, ни чай уже не могли спасти мой организм от инфекции. Утром в понедельник на отделении вся ординаторская дружно надела маски, как только я появилась в дверном проеме. Светлана Моисеевна, за секунду оценив ситуацию и еще за полсекунды взвесив все парамедицинские обстоятельства вокруг моего текущего рекой носа, недовольно высказалась:

– Елена Андреевна, небось с дежурства, а? И что теперь делать? Что вы теперь пришли, все отделение обсеменить?

– Доброе утро. Так что, на больничный пойти? Если надо, пойду.

– Конечно, на больничный идти… Только Васильчиков в отпуске, у родителей на Псковщине, его не выцепишь, Василиса Семеновна тоже с субботы гриппует. Ой, не знаю, что и делать с вами. Сколько раз говорила: хватит уже в приемнике заседать – одна инфекция. Вот и результат.

Интересно… Василиса, значит, обладает правом на полноценный грипп, а я даже на простое ОРЗ не имею дозволения?

Светлана тарабанила дужкой от очков по столу, будучи, видимо, не в силах привести человеческий порыв и производственную необходимость к одному знаменателю. Слишком много неизвестных в одном уравнении, да еще и опасность подцепить от меня простуду. Закончилось все довольно предсказуемо:

– Так, Лена. Маску не снимать. Сейчас быстро все делаешь, в палаты заходишь по минимуму, истории заберешь домой. Только поторапливайся. Будешь уходить, форточку открой.

Она сгребла бумаги со всего стола и нехотя поплыла в отдельный кабинет. Остальные были не в счет. Голова раскалывалась, и ужасно штормило, каждый звук отдавался в ушах звоном упавшей на пол кастрюли. Голос пропал через час, с носа текло все сильнее и сильнее. Около половины одиннадцатого я наконец-то сгребла в сумку кучу историй болезни, открыла форточку, как обещала, и потихоньку побрела домой. Слава богу, дождь и ветер стихли еще утром, погода стояла хоть и пасмурная, но вполне сносная. Дома я рухнула на диванчик в прихожей, не в силах даже снять обувь. Очнулась часа через два, проспав все это время в уличной одежде. Решила позвонить матери и сообщить о своей остро случившейся и практически полной инвалидности. Мама тут же приняла огонь на себя; бедная Катька теперь вынуждена была проживать у бабушки еще как минимум пару-тройку дней.

Глаза закрывались. Справившись с курткой и ботинками, я передислоцировалась в спальню. Через неопределенное время проснулась от звука открывающейся двери. За окном уже было темно. Вовка с удивлением обнаружил мое тело почти бездыханным, и его лицо тут же приняло искренне виноватое выражение.

– Лен, ты че? Тебе плохо?

– Привет. Да простыла сильно. Давненько такого не было, последний раз курсе на шестом.

– Может, в аптеку сходить?

– Да не, Катькиными запасами обойдусь. Сейчас переоденусь… Чайник поставь, если не трудно.

Все просто: беседа о субботнем перепое явно откладывалась и не представляла никакой угрозы на фоне моих адских соплей и высокой температуры, чему Вовка оказался несказанно рад. Хотя вполне просматривалось искреннее чувство вины за последний алкогольный приход и даже сочувствие к моему плохому состоянию. Пока я стягивала с себя джинсы, страшно желая залезть под душ, Сорокин копошился на кухне, резал лимон и грел пятничный борщ. Из кухни поплыли неприятные запахи еды и звуки закипающего чайника.

– Лен, ты есть будешь?

– Не… чаю только.

– Блин, как все не вовремя… Я что-то не сообразил сразу.

– Ты о чем?

– Да завтра надо с Архиповым ехать в Новгород на два дня. Так теперь как ты тут одна? Катерина у твоих?

– Мама сказала, пока посидит. Ничего, поезжай. Мне одной лучше в тишине полежать. Если что, отец придет или братья.

– Ну ладно, подумаю. Завтра утром решу.

Ванна принесла моральное облегчение, но не физическое. Температура сотрясала тело, горло сдавливало железным кольцом, а нос уже полностью превратился в открытый водопроводный кран. И все ничего, но еще ожидала гора историй болезни, а утром независимо от состояния – выход на отделение. Одно только облегчение: можно будет хотя бы пораньше уйти. Накатила вечерняя депрессивная волна, тоска по Катерине накрыла с головой, и страшно захотелось расплакаться от собственного бессилия. Катькин голос в телефоне звучал весело: конечно, у бабушки было кому развлечь.

Хорошо, мама, все хорошо; в школе интересно, учительница похвалила; нет, мама, я здорова.

Около полуночи строчки историй уже наплывали одна на другую, анализы путались. Два плюс два упорно получалось три, и не оставалось никакой возможности сделать хоть какие-то похожие на правду выводы из предлагаемого материала. Я решила еще немного посопротивляться, так что объелась всеми имеющимися в квартире панадолами и выпила три чашки кофе. Не помогало.

Лучшее лекарство – это сон.

Ночью проснулась от невозможности дышать, без одеяла и мокрая насквозь. Видно, Вовка перетащил меня из-за стола на кровать, во сне пропотела, и теперь хотя бы не трясло. Страшно хотелось пить. Сорокин мирно похрапывал рядом, а будить его я не хотела. Я сидела на кровати, уговаривая себя переодеться в ночную сорочку и пойти на кухню за стаканом воды. Октябрь… уже темно ночью, давно как темно. И не заметила, как ночи стали черными. Глаза так сложно привыкали к темноте. Когда же Сорокин наконец сходит к лору? Храп с годами делался все более невыносимым.

Лицо уже слегка припухшее, под глазами мешки. Это, судя по всему, только начало, господин Сорокин. Нос заложен похлеще моего, полуоткрытый рот, а вот серовато-розовая гайморова пазуха, совершенно неровная, какие-то белые хлопья плавают в мутной слизи. А нос-то, черт, носовая перегородка кривая. Интересно, вроде не ломал, я бы знала. Вот от чего храпит, засранец, и нос все время заложен. Как смешно. Как будто фонарик кто-то включил внутри сорокинской головы. Все-таки это позор, Елена Андреевна: неужели раньше не могло вообще прийти в голову? Ведь так все просто. Вот она, настоящая заботливая жена. Целый день занимается, можно сказать, спасением чужих носов, рук, ног и прочих незаменимых органов, а муж с хроническим гайморитом и искривленной носовой перегородкой. И лобная пазуха с правой стороны тоже вся отечная. Не такая, нет, не такая, как слева…

Будильник. Только не это! Извольте, дамы и господа: семь утра. На целых сорок пять минут позже, чем обычно, из-за отсутствия Катьки. На фоне собственных болячек снятся исключительно медицинские сны, в главной роли – Вовкина гайморова пазуха. Встать не было никакой возможности. Три чашки чая с лимоном, полфлакона нафтизина и четверть бутылки гексорала, полграмма парацетамола и пятнадцать шариков аскорбинки.

Ваш завтрак, Елена Андреевна. Антибиотики не желаете? Или еще поупираетесь немножко? Ну, успехов вам, доктор, успехов.

Вовка сердобольно подвез до работы. Судьба-злодейка тут же подсуропила еще одну маленькую пакость: в воротах больницы с нашим «Фордом» поравнялась Славкина старая «шестерка». Любимые руки на руле. Оперирует гораздо лучше, чем водит машину. Не смотрится за рулем. Слава богу, сделал вид, что не заметил.

Мощная утренняя мешанина из всего, что было в домашней аптечке, дала возможность продержаться до обеда и даже проявить искреннее участие в проблемах платной палаты: очередная смертельно больная щитовидная железа, при ней, как всегда, муж, дети, дура-свекровь и ненавистная любовница. К двум часам опять открылся носовой водопровод, заболело горло и потихоньку принялось трясти. Запершись в пустом кабинете для вечно отсутствующего психолога, я изо всех сил старалась дописать истории, чтобы опять не тащить килограммы макулатуры домой. Позвонила Асрян и сообщила, что у них все хорошо и завтра Стаса выписывают в добром здравии. Славно. Ради этого и стоило учиться шесть лет. Затем неожиданным звонком проявился Вовка и после стандартных коротких вопросов о моем драгоценном здоровье сообщил, что командировка неминуема. Ну и ладушки, домашняя тишина только на пользу. Одно непонятно: какой-то новый нелогичный момент в Вовкиной карьере – командировка с неизвестным доселе начальником. Интересно… хотя нет, неинтересно. На самом деле занимало только одно: как причудливо все-таки устроена женская голова, ведь без оснований приходит к заключению, что это никакая не командировка.

И что, не любопытно? Нет, и еще триста раз нет. Никогда, дед, ты слышишь: никогда я не унижу твою кровь мелочной слежкой, просмотрами телефонов и сценами у фонтана. Хотя… А что, если Славка вот так вот откомандируется? Готова? Может, и не готова, но все равно нет. Никогда и ничего не буду выяснять.

Впереди целый вечер покоя. Без ребенка плохо, тоскливо, одиноко. Катьку уже забрали из школы, мама отправилась с ней в бассейн. По телефону решили, что до пятницы Катькино местоположение останется прежним, ибо подцепить простуду от чахлой мамаши в начале учебного года не имело никакого смысла. Ничего, сегодня уже вторник, завтра, глядишь, будет полегче… Черт возьми, завтра! Завтра среда… Боже мой, дежурство! Но сегодня, к сожалению, уже вторник. А значит, никто не подменит. Завтра настанет настоящий экстрим.

Совсем стало себя жалко, и Славкин номер набрался сам собой.

– Ты что сопишь в трубку? Неужели на работе, чудовище?

– Да вот, дописываю, сейчас пойду потихоньку. Не знаю, что делать: уже тридцать восемь, наверное, сильно знобит, а завтра дежурство, и уже не поменяться.

– Ну мать, ты че?! Иди на больничный, и все. Совсем, что ли, мозг потеряла?!

– Да кто бы говорил, особенно если вспомнить, как некоторые с температурой оперируют и сестры нежно собирают им сопли в салфеточку.

– Неправда, с насморком никогда.

– Правда, правда.

– Ладно, лежачих не бьют. Так ты сейчас домой?

– Ага. Муж в командировку укатил. Мама забрала дочь. Так что будет возможность отваляться и никого не обслуживать.

– Ну и ладушки… Слушай, раз уж муж такой занятой именно сегодня оказался, давай ко мне. Через час постараюсь соскочить, заедем за твоими шмотками, дома возьмешь что надо, и я тебя полечу.

Стало жутко весело.

– Доктор, вы, кроме трепанаций, ничего делать не умеете, а тут такая тонкая и многогранная вещь, как ОРЗ.

– Я знаю один-единственный консервативный метод.

– Все, все, я догадываюсь о его содержании. Согласие на лечение подпишу в процессе.

Сразу на душе стало светло. Вот это подарок судьбы, вот это удача! Целая ночь, и не важно, какая у меня будет температура. Последний час пролетел незаметно, сил сразу прибавилось, и даже горло стало болеть меньше. Однако спускаться по лестнице с отделения было тяжело: каждый шаг отдавался в голове, сердце стучало. Славка ждал в машине.

– Слава богу, вы без историй, мадам. Ну и видок у тебя, Ленка. Как у промокшего воробышка. Так бы тебя и спрятал где-нибудь, чтоб никто не нашел.

– Заразиться не боишься?

– А я маску на тебя надену, когда спать ляжем.

– Ах ты, засранец! Все, я буду на кресле спать, в кухне.

– Ладно, не буянь. У меня иммунитет хороший.

– Ага, я тоже думала, что у меня хороший.

Машину бесстыдно припарковали прямо у моего подъезда. Я побыстрее сгребла что-то из чистого белья и еще взяла теплую финскую кофту, прихватила косметичку. Сомневаясь в Славкиных домашних запасах лекарств, остатки Катькиной аптечки тоже переложила в сумку.

Дома доктор Сухарев первым делом наболтал какую-то гадость с солью, приговаривая: «Сейчас я тебе покажу, как можно ОРЗ лечить без трепанации!», заставил меня этой гадостью промывать нос и полоскать горло. Было ужасно мерзко, но помогло. Потом была яичница, чай с коньяком, потом коньяк с лимоном, потом просто чай.

– Так, мадам, сейчас по-семейному кино включим. У меня фильм классный есть. Тебе понравится.

– Что за кино?

– «Зеленая миля». Рассказывать не буду, давай смотреть. У нас целая ночь имеется.

Наделали бутербродов и завалились перед теликом. Пошла заставка, и я почему-то вспомнила наши с Вовкой редкие попытки посмотреть вместе кино – каждый раз они заканчивались ощущением потерянного времени, ибо бесконечная череда боевиков, Ван Дамма, бешеного французского таксиста – все эти невероятно «занимательные» сюжеты оставляли меня равнодушной. Теперь полтора часа пролетели невероятно быстро. Даже не вспоминала про больное горло и не терзалась от температуры. Или просто потому, что это Славкино кино?

– У меня еще «Список Шиндлера» есть и «Побег из Шоушенка». Смотрела?

– Не-а.

– Темная. Ну ничего, будет возможность – поставлю.

А потом теплая ванна. Славка потихоньку смыл с моих косточек накопившуюся усталость, завернул меня в огромное коричневое махровое одеяло и отнес в комнату.

– Я не взяла, в чем спать.

– Сейчас дам свою майку… Нет, сначала градусник.

– Не буду ничего мерить.

– Тогда наказана, остаешься без сладкого.

– А что, у тебя тортик имеется?

– Конечно, есть. Ты, кстати, в курсе, что выделяющиеся при оргазме эндорфины лучше всего стимулируют иммунитет?

– Не… я в этой сфере не очень образованна.

Славка заржал.

– Дуреха… А то я не заметил.

Через секунду все вокруг перестало существовать. Возникшая так некстати болячка обострила ощущения. Каждое прикосновение обжигало, невероятная волна прокатывалась от пяток до самой макушки, и течением уносило настолько далеко, как раньше и представить было невозможно… Там бы и остаться. Удивительный подарок – целая ночь вместе. Под одним одеялом. Надо было дожить до двадцати восьми лет, чтобы впервые узнать, как оно – ночевать вместе с любимым человеком.

Утром состояние оказалось вполне себе ничего, явно с положительной динамикой. Особенно после предрассветного покушения на святые семейные ценности.

– Уже почти не сопишь, мать. Ну что, закрывать грудью амбразуру или хотя бы до дежурства поваляешься?

– Не, ты что! Заведующая придушит. Сейчас встаю.

По телу пробегала приятная дрожь, как будто вовсе и не от болезни. Как здорово, что заболела, просто чудесно!

Мы наспех что-то пожевали и побежали к стоянке перед домом. Сердце выпрыгивало из груди, и опять потекли сопли.

– Лена, шевелись: я в операционной на восемь тридцать стою.

Водил Славка из рук вон плохо, но зато в машине была куча хорошей музыки. Все заднее сиденье было завалено дисками: Стинг, «битлы» и много еще всякого разного. Перебрав диски, я с ужасом поняла: все это – мое. Мое любимое, то, что можно слушать часами.

Доехали почти без пробок, и всю дорогу я думала: наверное, мне сейчас надо бояться, ведь наверняка кто-то увидит. Но, как ни силилась, никаких признаков хоть какого-то страха не почувствовала. Славку мой моральный облик беспокоил в последнюю очередь, и, ни о чем не задумываясь, он высадил меня прямо в пяти метрах от дверей терапевтического корпуса. Чудно. Эмэртэшник Пашка недоуменно раскрыл передо мной входные двери:

– Сорокина, так вы что, правда уже вместе живете?

– Паша, я уже и сама не знаю, где я живу и с кем. Да не выпучивай глаза. С мужем я живу, с мужем. А Славку случайно встретила по дороге, просто подвез.

– Ага… А то вся больница про вас треплется. Скоро ставки начнут принимать. Хоть подскажи, на что ставить, по дружбе. Муж или Сухарев?

– Ой, угомонись. Вон на хирургии новая интернша, такая вся рыженькая. Вот на нее и ставь. А от меня отстань. Не видишь: я болею. Я при смерти.

– Ладно, не гнусавь. Уже отстал.

До обеда было вполне терпимо и даже потом в приемнике часов до шести. Но к семи часам опять начало знобить, хотя как-то деликатнее, чем накануне. Ничего, ничего, уже проходит. Всего-навсего тридцать семь и пять сегодня – жить можно. Около половины восьмого позвонил Вовка, почти трезвым голосом сообщил о своем возвращении и поинтересовался моим здоровьем. Я в таком же деликатном тоне пожаловалась на тяжкое ОРЗ и порадовалась его появлению дома.

Народу поступало много, и, как назло, почти все по мою душу. Около поста образовалась толпа раздраженных гомо сапиенсов, каждый из которых считал, что именно его физическое страдание заслуживает первого места в списке. Парадоксально, но по-настоящему больные люди тихо сидели в коридорчике, уже не имея сил. А может, просто воспитание не позволяло им распихивать людей локтями. С носа начало неприлично капать прямо на амбулаторные карты. Люсинда, окинув меня критическим взглядом, поднялась с кресла и одним движением тела выпихнула толпящихся в коридор, за пределы постовой.

– Так, господа, доктор заболел, заменить его некем… Между прочим, такой же человек, как и вы. Так что перерыв на десять минут.

Дверь скрипнула и захлопнулась, с той стороны баррикады послышался недовольный гул.

Люсинда быстро залезла в процедурный шкафчик и через минуту закатала мне по вене кучу ампул аскорбинки c глюконатом. В голове немного прояснилось, появилось какое-то нездоровое возбуждение, на волне которого я на хороших оборотах за пару часов разгребла все те неприятности, которые принесли с собой томившиеся в коридоре люди.

Около двенадцати в смотровую зашла парочка лет сорока пяти. Мужчину доставили с подозрением на пневмонию. Жена представляла собой типичную наседку: она нарезала круги вокруг не так уж плохо себя чувствующего мужа, совершая много лишних телодвижений и ненужных действий. Многое из того, что делала она, он вполне мог сделать и сам. Говорила за него тоже она, что в целом облегчало задачу, так как анамнез оказался изложен во всех деталях без остановок и мучительных воспоминаний и за три минуты. В конце квинтэссенция:

– Доктор, уже три недели болеем. Участковый четыре раза приходил. То одно, то другое. Антибиотики пьем десятый день, а толку нет.

Сначала надо было как минимум послушать легкие, для осуществления чего мне пришлось отойти в уголок смотровой и как следует высморкаться. Мужичок при моем приближении с фонендоскопом немного напрягся.

– А что это вы, доктор, сами болеете? Как это так? Доктор не имеет права болеть, он должен быть всегда здоров.

Мой запас терпения на сегодня был исчерпан:

– Вы так думаете? Получается, мы не люди?

– Да нет, что вы! Я не про это.

– А про что?

– Ну, это так просто… это я пошутил.

Мужик растянул губы в дурацкой улыбке, оголив ряды ужасно прокуренных зубов. Легкие его тоже звучали страданием, как и челюсти: звук был пустой и немелодичный, с резким свистящим аккомпанементом, а на верхушке справа пропадал совсем.

М-да, батенька, хорошо, если это просто пневмония.

– Курите давно?

– Да лет с семнадцати.

Жена опять продолжила за него:

– Ой, да что только не делали! И таблетки, и пластыри, и кодировали – ничего не помогает. Курит, и все. Кашляет по утрам страшно.

– Понятно, понятно. Ну, ничего, сейчас сделаем снимок, а там решим.

Парочка удалилась в рентген-кабинет: она впереди, а он по привычке за ней.

Интересно все-таки. Значит, нельзя вам болеть, доктор. Всем можно, все нуждаются в поддержке и помощи, особенно когда совсем плохо, действительно плохо. А вам, доктор, получается, что нет. Или страдающий имеет право на жестокость?

Размышления были прерваны полученным рентгеновским снимком: на верхушке справа было что угодно, но только не пневмония.

М-да, если сейчас положу его на отделение и завтра выяснится, что там туберкулез – получу по голове. Самый лучший выход: в инфекцию, а там пусть разгребают… Заодно и меня рядом на коврике положите, если доктор Сорокина, конечно, имеет право поболеть…

Как бы так изловчиться, чтобы дотянуть до утра и не умереть…

Решено и сделано – через десять минут мужик и его жена отправились в инфекционный корпус. В час спустился Славка из оперблока, уселся на постовом стульчике и стал наблюдать, как я дописываю карточки.

– Мадам, это невыносимо – слушать ваш насморк.

– Ну и не смотри. Найди кого покрасивше.

Люся тут же вступила в дебаты:

– Елена Андреевна, ну что вы! Доктор же любя.

Вот это круто: уже никто и не пытается соблюсти хоть какую-то видимость. Люсинда удалилась в сестринскую ставить чайник, Славка чмокнул меня в лоб и снова отбыл в операционную.

Около двух все угомонилось, и я, совершенно уже ничего не соображая от головной боли, завалилась на свой диванчик. Лежала и тихонько поскуливала. Люсинда приволокла чайник и мед. Напившись чаю и наглотавшись в очередной раз аспирина, я провалилась в пустоту. Около шести разбудил визг тормозов, причем явно не «Скорой помощи». Рядом с моим окошком припарковался огромный джип, из него вывалились – в прямом смысле этого слова – два приличных господина. У одного из кармана пиджака торчала бутылка чего-то очень дорогого. Пошатываясь, но в целом вполне целеустремленно, мужчины направились к двери приемного. Сердце сжалось: надежды на то, что их интересовал травматолог, хирург или гинеколог, было очень мало. Через секунду послышался Люсин недовольный бас вперемешку с пьяным похрюкиванием и наконец приговор через стенку:

– Елена Андреевна, тут по вашу душу.

Прежде чем выйти, пришлось несколько минут потратить на высмаркивание, полоскание горла и просто умывание, чтобы не испугать людей. Мужчины мирно сидели на скамейке для больных в пустом коридоре, не выражая никакой агрессии.

– Девушка, дорогая, нам бы это, как его… совещание утром в десять часов… Как бы так, чтобы это… прилично выглядеть… Мы заплатим сколько нужно… Такие девушки красивые… так приятно…

Я попыталась открыть рот и заявить начальный лот на волшебную отрезвляющую капельницу, особенно для рискнувших приехать в таком состоянии за рулем, но голос предательски исчез совсем. Люсинда быстро оценила ситуацию и взяла процесс под свой контроль:

– Так, молодые люди, по полторы тысячи с носа, и через два часа вы снова гомо сапиенсы, как Елена Андреевна любит выражаться в таких ситуациях. Это доктор, Елена Андреевна.

– Ой, доктор, простите, мы не подумали.

Люся воспользовалась моим беспомощным состоянием и превысила обычную цену в три раза. Не дав закончить поток пьяных извинений, она потащила граждан в смотровую и разложила по местам. Быстро разрешив вопрос с капельницами, мы поделили неожиданно свалившееся на нас богатство, и я опять завалилась подремать.

Утром вроде как полегчало, и даже относительно быстро прошел день на отделении. Потихоньку все переделав к двум часам, я поплелась домой. Славка позвонил как раз, когда я была за двести метров до своей парадной.

– Ну ты как, до дому добралась? Живая?

– Почти пришла. В целом ничего, в сознании.

– Слушай, домой ехать не могу.

– А что так?

– Там же нет никого. Не засну.

– И я не засну. Будем вместе не спать.

– Попробуем. Может, получится. Ты давай полечись сегодня.

– Хорошо.

– Пока.

Я стояла под козырьком подъезда, роясь в сумке в поисках ключей. Слезы текли сами собой, сдерживаться не получалось. Дождавшись, когда прекратится поток жидкости, я поднялась в квартиру. Но глаза все равно были опухшие от болезни и недосыпа.

Вовка был занят – что-то варганил на кухне под звуки телевизора. Я уселась в прихожей и первым делом позвонила маман. Тоска по Катьке убивала вместе с неожиданно напавшим припадком совести в отношении Сорокина. В краткой форме мне сообщили, что Катрин жизнью довольна, домой не собирается по причине перспективы пятничной поездки на Финский залив вместе с моими братанами и их друзьями. Так что договорились о возвращении ребенка после субботнего дежурства.

Эх. Настоящая кукушка.

Вовка вышел на звуки в прихожую. Вид у него был совершенно свежий, признаков употребления алкоголя я не заметила, что в принципе подтвердило мои подозрения насчет параллельной половой жизни.

Не грустно, не обидно. Вообще никак. Вот в чем катастрофа: вообще никаких эмоций. А самое смешное – если он и правда был в командировке?

– Привет! Я ничего не успела приготовить, дежурила.

– Ты че, еще и дежурила в таком состоянии? Ну ты совсем.

– Да не с кем было поменяться. Я уже вроде ничего, получше. Как ты съездил? Все удачно?

– Ага, очень даже. Архипов довольный был, и генеральный тоже.

– Ну и хорошо. Сейчас немного отмокну, а то как-то еще тяжеловато.

– Давай.

Сорокин удалился на кухню, а я заперлась в ванной и пустила на полную горячую воду. Мое ОРЗ сдаваться пока не собиралось, положительным был только факт отсутствия боли в горле. Все остальное, включая насморк, раскалывающуюся голову и ноющие суставы, пока еще оставалось. Горячая ванна все расставила на свои места и без труда отделила в подсознании главное от второстепенного. Промедитировав около получаса, я продолжила лечение литром чая и уже в шесть вечера завалилась спать. Вовка остался в гостиной перед теликом, попивая пиво.

Пятница пронеслась без температуры и в почти уже приличном самочувствии, в целом день намекал на полное восстановление к субботе. Теперь можно было не метаться в поисках замены, что при нашей вечной недокомплектации оставалось делом хлопотным и почти безнадежным. Однако погода после обеда совсем испортилась: подул сильный ветер и пошел противный холодный дождь. Созрела необходимость поймать такси до дома, дабы не морозиться на фоне недолеченной простуды, хотя поберечься полностью не удалось, так как пришлось все же пару раз выскочить из корпуса до окончания рабочего дня – съежившись, нестись перебежками до инфекционного блока, проклиная все на свете. Ветер с мерзкой изморосью неприятно холодил и так до конца не высохший нос. К вечеру опять болела голова, познабливало, и носовые платки предательски копились в карманах домашнего халата. Ну ничего, еще пара дней – и все о’кей. После таблетки аспирина все вокруг несколько прояснилось и приобрело отчетливые формы, даже появились силы на кухонные мероприятия. Процесс готовки затянулся до девяти вечера, Вовки не было, телефон не отвечал. Думать о возможных вариантах его местонахождения не хотелось, равно как и названивать каждые пять минут.

Сон – вот главное лекарство. Причем от всего.

Вот бы еще и замок в комнате поставить, уже столько раз об этом думала. Хоть какая-то гарантия, что не будет ночных неожиданностей. Около получаса я ворочалась, куталась в одеяло. Потихоньку снова возвращалась головная боль. Подтачивало навязчивое беспокойство, совсем эгоистичное, связанное исключительно с вопросами собственной безопасности. Вспомнились тяжелые Вовкины руки на моей шее.

А что, если?.. Если бы еще раз… что-то подобное произошло? Несчастный случай… и больше ничего… ни страха, ни пивных бутылок… И все само решилось бы.

Ты мерзопакостная отвратительная шваль! Как такая личность может лечить людей? Как такое вообще может прийти в голову нормальному человеку?

Ничего, ничего… Это просто голова, больная голова… Может быть, опять температура. Надо спать… Завтра вставать… Хотя все-таки интересно померить, сколько же по Цельсию… Если есть, то завтра все – выкидываю белый флаг и начинаю антибиотики. Прямо с утра Люсю попрошу уколоть. На самом деле очень хорошо, что никого нет, что я сейчас одна: не надо напрягаться и думать о чем-то лишнем… Правда, дед?

Дед сегодня оказался снова какой-то не такой: вместо того чтобы задумчиво и молча сидеть под березой, он был оживлен, улыбался и явно хотел пообщаться.

– Привет, Ленок! Ты чего не дома?

– Я-то как раз дома, это ты неизвестно где теперь проживаешь.

Дед засмеялся, так заразительно и легко, морщинки поползли вверх и даже выступили слезы.

– Ты точно перегрелась. Или у тебя температура. Мы все тут дома: и ты, и я. Я же тебе уже сотню раз говорил. Тут все на своем месте. Вон смотри: Стасик. Стасика-то помнишь? А он тут. Повернись-ка.

Сердце застучало; резко повернувшись, я увидела асрянского Стасика, мирно перебирающего старые ржавые детали от моего детского велосипеда. Как всегда, сосредоточен, не то что моя Катрин. Внутри все сжалось. Господи, я точно схожу с ума…

Не хочу! Ведь был жив, жив, господи!

Я бросилась на деда как кошка, вцепилась в костлявые плечи и начала неистово трясти.

– Дед, ты что, он же живой, ты просто ничего не видел, а я знаю: он поправился! Ты придурок, дед! Больной идиот, с ума сошел совсем на старости!

Дед продолжал смеяться и вяло отмахивался от меня костомашками высохших рук, а потом смех его стих, и глаза опять безучастно уставились в пустоту. Я обняла его и расплакалась. Сопли текли из заложенного носа ручьем, и голова совсем остекленела. Дед в полной прострации висел у меня на руках.

– Дед, столько раз хотела с тобой поговорить обо всем, столько раз… А ты, ну что же ты… как полено!

Тут он мягко отстранился и еще ненадолго заострил на мне внимание.

– Что ты, Ленок, что ты? Не плачь. Вон посмотри: нет тут никого. Погляди, погляди, не бойся.

И правда, теперь за спиной не было ни Стасика, ни нашего старого дома, ни сарая, ни остатков моего детского велосипеда. Вот оно и все. Полное помешательство.

– Это шутка была такая, Ленок. Хотя нет, он тут должен был быть, но, знаешь, не всегда ж все происходит как положено. То есть, я имею в виду, как должно быть, как оно идет. Все происходит просто так, как получается, безо всяких законов и причин. А иногда что-то так вот загнется и переменится, или даже какой-то человек возьмет да завернет все происходящее наоборот. А может быть, это и есть на самом деле, как должно быть. Нам с тобой, Ленок, этого точно не понять.

Дед громко выдохнул, застыл на прервавшейся мысли, а потом растекся в невероятной улыбке от уха до уха. Лицо потихоньку стало исчезать, и остался только чеширский многозначительный, не по-дедовски зубастый оскал. Опять двадцать пять.

– А что, Ленок? Ты же любишь все загибать не туда, хлебом не корми… озорница!!! Ну иди, иди, заворачивай…

Простыни подо мной были мокрыми насквозь, сердце колотилось в самом центре головы. Слава богу, все еще одна. И комната целая, не расплывается в темноте, как в прошлые разы. А значит, и ничего, все нормально. Все хорошо. На часах около трех ночи, есть еще перспектива поспать до семи, если, конечно, не нарисуется Сорокин в непотребном виде. Вот было бы славно, если бы не пришел до утра. Целых четыре часа сна.

Утром организм оказался не совсем весел, но явной забастовки не объявлял: оставались лишь упорно заложенный нос и легкая головная боль. Аппетита почти не было, так что только кофе, парацетамол и кусок сыра. Вовка так и не обозначил свое местонахождение. Хотелось побыстрее смыться и избежать возможных столкновений, но не получилось: уже практически застегнув пальто, я услышала за входной дверью знакомое до мурашек по телу сопение. Ну вот и апофеоз, как говорится.

Интересно, куда теперь можно будет закопать вашу страусиную голову, Елена Андреевна?

Ковыряние в замке затянулось, пришлось все-таки открыть дверь самой. В ту же секунду тело, следуя за открывающейся дверью, рухнуло на пол и тяжко замычало. Падение состояло из нескольких этапов цепляния за находящиеся рядом предметы, а именно: меня, полку с обувью и журнальный столик, что спасло от тяжелых повреждений Сорокину Елену Андреевну и избавило ее от раннего начала трудового дня, поскольку непонятный внутренний порыв заставил ее наклониться и рассмотреть поближе Вовкину голову. Предчувствие не обмануло: под глазом имелся бланш, губа была разбита. На вид повреждения наступили уже как минимум несколько часов назад. Так, теперь руки… Ну, тут тоже все предсказуемо: характерные ссадины и отек на суставах прямо говорили: ночь удалась – дражайшему супругу явно представилась возможность доказать свою мужскую состоятельность в настоящем поединке. Одежда перепачкана землей и кровью, причем крови оказалось много. Много больше, чем может остаться на одежде только от разбитой губы. Тупое мычание перешло в размеренный храп. Я прошлась руками по волосам – кости черепа целы. Зрачки – симметричны, значит, по крайней мере, большой гематомы нет. Шея – тоже вроде цела. Ну вот и хорошо, и ладушки. Я позвонила свекрови, сообщив ей о происшествии, а также о том, что опасаюсь за здоровье ее единственного сына, и, выразив пожелание, чтобы она навестила Сорокина-младшего через час-другой, через минуту со спокойной душой закрыла за собой дверь. Правда, пришлось несколько подвинуть ноги Сорокина, но у тела не было реакции. Спокойной ночи, как говорится.

Если бы знала, взяла бы и уехала вчера к Славке. Никто и не заметил бы.

Погода оставалась хоть и мокрой, но безветренной, так что удалось без особого переохлаждения добежать до приемника, по пути тяжко размышляя о необходимости уже колоть антибиотики. В конце концов перед главной дверью решила отложить этот вопрос до обеда. Внутри было тихо, Люся с Александрой сидели в сестринской. Я положила около закипающего чайника ореховое печенье и привалилась на сестринский диванчик. Люсьен, не успев поздороваться, сделала страшные глаза.

– Лен, ты утром в зеркало на себя смотрела? Просто трындец! Ты что?! Зачем пришла-то? Давай кому-нибудь позвоним, пусть подменят.

– Ну да. Кому ты будешь звонить? Кто на больничном, кто в декрете. Три калеки. Ладно, пойду к себе, не любите вы меня.

– Так, чаю выпей и иди лежи. Если что, свистнем. Попозже приду уколю что-нибудь.

– Вот именно, что-нибудь.

Вернувшись в свою каморку, я попыталась еще немного вздремнуть, но Славка нарисовался буквально через пятнадцать минут. Так и не успела навести хоть какой-то марафет на свое сопливое отражение в зеркале. Вместе с ним материализовались на столе банка меда и маленькая бутылочка армянского коньяка. Две огромные чайные чашки были налиты доверху кипятком, пар струился, принося с собой, должно быть, приятную смесь запахов, но теперь обоняние покинуло меня окончательно.

– Давай лечиться, мать. Чай, мед и три ложки коньяку. И по-быстрому. У нас сейчас трепашка: четыре часа назад привезли одного бойца. Вроде как ничего был, а к утру загрузился. Тут ночью в «Карине» такая, блин, коррида была. Человек семь. Все заведение разнесли. Кого в кутузку сразу, а к нам четырех человек привезли. В целом все ничего, но одного, похоже, хорошо башкой приложили. В одиннадцать опера придут. Скажешь, что трое на травме, один у нас. Все равно будут опрашивать. Так что давай-ка, при мне чтобы все выпила: времени нет.

– Командуешь, а глаза добрые.

– Не добрые, а голодные. Баба болеет, понимаешь.

– Что-то не заметила, чтобы вам это обстоятельство мешало два дня назад сексом заниматься.

– Так уже суббота, мать, пора поправиться.

– Да я в порядке. Немного еще голова побаливает, и все.

– Ну ладно. Вечером, бог даст, проверим, что у вас там еще не восстановилось. Побежал.

Как же все-таки приятно: мед, чай, коньяк и Славка. Дохлебав свою чашку, я осторожненько выглянула в коридор. На часах около девяти, и народ пока явно не хотел просыпаться. Как предсказывал доктор Сухарев, около поста уже маячили две фигуры в форме: милиционеры записывали под Люсину диктовку личные данные и местонахождение ночных пострадавших. Воскресла в памяти утренняя картина Вовкиного прибытия домой, и тут же приступ острого беспокойства подтолкнул меня в направлении товарищей в форме.

– Привет, господа офицеры. Что, по выходным особенно неспокойно?

– «Карину» ночью погромили. Хозяин заявление написал. Помимо этого, жена одного из придурков, что у вас тут валяется, тоже накатала. У вас здесь четверо?

– Вроде как да, а что?

– Никто домой не уходил? Может, кто пятый был, да потом отпустили?

Мы с Люсей заглянули в журнал, но больше никого из приятной ночной компании не обнаружили. Офицеры продолжали хмуро заниматься следственными мероприятиями.

– Их что, «Скорая» доставила?

– Нет, кто-то на своей машине.

Двое из ларца двинулись искать правды в глубинах нашего заведения.

Заявилась без звонка Валентина. Слава богу, искала меня только лишь в качестве благодарных ушей, так как практически все ее окружение уже было мною обласкано и находилось в состоянии относительной, насколько это возможно, жизненной ремиссии. Посещения стали более равномерными и редкими. Валентина сегодня была одна, и так как у меня тек нос и все еще не на месте стояла голова, то нельзя было не радоваться такому факту. В мою каморку вместе с Валентиной вошло положительное бесшабашное облако, к тому же она оказалась единственным человеком, проигнорировавшим мои красные натертые ноздри и синяки под глазами. Потекли скользкие темы и пикантные подробности: их теперь было много, так как благодаря белому халату я познакомилась со всеми ее друзьями, приятелями и приятельницами. Чай, мед и коньяк тут же сменились на кофе, коньяк и сигареты. Вот оно, лечение. А главное, через секунду после ее появления мысли о соплях и ноющей голове словно испарились.

– Как ваш роман, Валя?

– О, это все уже настолько долго и настолько однообразно хорошо, что временами я начинаю скучать. Хочется чего-то нового… путешествий, новых знакомств. У моего мужчины есть один существенный недостаток: кроме дачи, никакого другого отдыха не признает. На той неделе пыталась склонить Полину к поездке в Израиль. Когда мы еще сможем мир посмотреть? Я даже умудрилась отложить кое-какую сумму, а ей и откладывать ничего не надо: сын проспонсирует. Он сейчас на подъеме, фирма растет быстро. Хотя моя затея все равно изначально была бесперспективна: теперь она точно уже никуда не поедет – родилась вторая девочка. Недоношенная. Полина счастлива, вся в надеждах на лучшее, а Саша в злобном настроении… Но ничего, через пять-шесть недель его как раз ждет компенсация в виде сына. Вот так вот, Леночка. Он уже этой девице отремонтировал квартиру в Озерках. Невестку из роддома встречали я и Полина. Как чувствовала, что буду нужна. Саша к жене на выписку не приехал, отделался звонком. Забирать шофера прислал. Полина всему персоналу рассказывала про длительную командировку, а Ира возьми и расплачься публично, прямо при выходе. Я десять раз пожалела о том, что там присутствую, но потом даже стало стыдно за такие мысли. А дома, как по нотам: у Полины тут же давление подскочило, наутро сахар за десять, онемело лицо справа…

– Так что ж вы мне не позвонили?

Валентина поморщилась и махнула рукой:

– Даже не начинай эту тему заново. У нее все нормально, и все тут.

– Полина знает о квартире в Озерках?

– Вот тут, Леночка, тоже интересно. Я-то все знаю через своего племянника. Естественно, все тщательно скрывала и от Полины, и от невестки. Ира, безусловно, не может знать всех деталей, однако у меня большие подозрения по поводу мадам Волошиной, это Сашин бухгалтер. Она вхожа в дом, и все такое. Не брезгует, будучи также в курсе событий, пересказывать эту грязь Полине – с доставкой на дом. Волошина в свое время работала бухгалтером в нашей школе. В последнее время они с Полиной как-то болезненно сдружились. Представь, какая радость: содержать в шестьдесят лет сына-алкоголика, работать на трех предприятиях и приходить в дом к такой «счастливой» матери, как Полина, наблюдать ее потухший взгляд. Просто бальзам на раны.

– А сколько уже малышке?

– Неделя. Родилась не совсем благополучно, как я сказала, немного недоношенная… Да как на фоне всего этого можно нормально родить? Беспокойная, уже вызывали невролога на дом: не спит совершенно. Ну и Полина, конечно, приняла удар на себя и живет на круглосуточном дежурстве.

– Но почему так? Пусть уж тогда спят по очереди.

– Кроме малышки, есть еще и старшая девочка, ею тоже надо заниматься. Говорила Полине: наймите няньку или хотя бы пусть кто-то приходит готовить. Так нет же. Саша, видите ли, не любит посторонних. Саше еще надо каждый вечер готовить свежий ужин, хоть и ночует он дома теперь через раз. Несмотря на это, все должно быть как положено. Мне теперь кажется, что она уже просто совершенно не в состоянии посмотреть на все происходящее трезво, а если, не дай бог, это случится, тут же превратится в каменное изваяние.

Скоро я ее увижу. Я увижу вас, Полина Алексеевна.

К одиннадцати Люсинда настойчиво затарабанила в стенку. Валентина удалилась, и началась обычная рутина. В обед из глубин нашего заведения показались оперативники, как оказалось, не без дела проведшие последние несколько часов: папка для бумаг распухла и стала в два раза толще, чем была утром. У меня забегали беспокойные мысли.

– Ну что, ребята, всех нашли, кого искали?

– Почти. Один в коме после трепанации, так что, девочки, просим позвонить, когда очухается. А еще одного, судя по всему, самого резвого, не хватает. Похоже, это он пацану голову проломил. Точно больше никого ночью не было?

– По журналу – нет.

– Могли не записать?

– Когда побои, фиксируют всегда.

– Ну ладно. Будем искать.

Парни удалились, и в тот же момент страшно неприятный пазл сложился сам собой. Очень, очень может быть. Вовке звонить не хотелось, и, скорее всего, это было пока бессмысленно. Свекровь также не выходила на контакт, значит, пациент скорее жив, чем мертв.

Только не сейчас. Сейчас я не могу думать об этом. Будь что будет.

События в этот день текли размеренно-напряженно, не зашкаливая и не отпуская, без заковырок и подвохов, трудных диагнозов и пьяных братков с пером в животе. Одно мешало: парацетамол исчерпал свои возможности еще до обеда, а к вечеру лоб опять превратился в раскаленную сковородку. Отдохнуть возможности не было: пневмонии, героиновые передозировки, многодневные празднования осенних свадеб и других семейных торжеств с исходом в расплавленные гнойные желчные пузыри или тяжелые панкреатиты. Вокруг все крутилось, а голова все сильнее и сильнее давала о себе знать. Пролетая мимо маленького тусклого зеркала на посту, я увидела воодушевляющую картину: опухший красный нос, чернота вокруг глаз и нездоровый румянец, как у чахоточной барышни начала девятнадцатого века.

Я настоящий суперкрутой доктор, потому что сапожник без сапог.

Однако организму было абсолютно все равно до моих дурацких выводов и теорий, в одиннадцать вечера он объявил окончательную забастовку и начал поднимать температуру. Каждый градус вверх отзывался тяжким набатом в голове. Из последних сил я дописывала карточки на посту и в конце концов не заметила, как задремала. Люся растолкала немощное существо, подала очередной носовой платок, а потом, видимо, осмыслив за меня ситуацию, потащила мое чахлое тело в рентген-кабинет. Ничего неожиданного и из ряда вон выходящего, собственно, не произошло: гайморит оказался двусторонний, махровый и не оставлял никакой надежды, что все рассосется как-нибудь само. Я попыталась закрыть глаза и представить себе, как оно там выглядит, не на снимке, а вживую. Как тогда, у Вовки. Но ничего не получилось. Лор-врачи дежурили на дому, остальные были кто где: кто в операционных, кто в ординаторских, и консилиум на этот раз состоял из Шурочки, Люси и Алины Петровны. Мое участие в голосовании отклонено большинством голосов. Люся озвучила вердикт твердо и безапелляционно, не обращая никакого внимания на мое жалкое попискивание:

– Так, девочки, посылаем машину за Петровой. До утра она у нас тут совсем ласты склеит.

– Люся, я тебя умоляю: первый час, ну пусть человек поспит, давай утром позвоним, – попросила я.

– Это вы, Елена Андреевна, теперь сами себе рассказывайте. Это же надо, такой гайморитище разрастить! А утром уже будет менингит.

– Люся, да ничего не будет до утра.

– Будет, будет. Шура, иди звони.

На меня напала окончательная хандра: живо нарисовалась картинка, как заспанная шестидесятилетняя заведующая лор-отделением Лариса Михайловна Петрова поднимается вместе со мной в свой адский процедурный кабинетик в ночной тишине. Боже, как стыдно! А я еще ругаюсь на больных, что они, сволочи такие, дотягивают до последнего. Какой стыд. Бедная Петрова. Тут же некстати нарисовался совершенно помятый Славка; выглядел он не намного лучше меня, с красными от многочасового напряжения глазами и с совершенно сгорбленной спиной.

Точно в старости будет такой же крючок, как тот дедушка из моего окна… только, я надеюсь, без медалей…

Славка мельком взглянул на снимки, присвистнул и сел рядом у окна ждать Петрову. Всем было весело, кроме меня, а больше всех издевался доктор Сухарев:

– Людмила, а давайте-ка мы эту пионерку сами сейчас пропунктируем? Даже нет, давайте уже ей сразу лоботомию. А то я, можно сказать, обделен как специалист в опыте с такой знаменитой операцией. А что? Пусть пожертвует собой на благо человечества.

Люся курила прямо на посту и напряженно всматривалась в темноту окна.

– Да я бы ей и аппендицит заодно удалила, и желчный, и еще что-нибудь ненужное. Чтобы неповадно было на работу таскаться целую неделю в таком виде. Ну ничего, сейчас Петрова приедет, мало не покажется.

На тот момент я уже смирилась с неотвратимостью двустороннего прокола гайморовых пазух, надеясь получить хоть какое-то облегчение: комната пыток очень скоро откроет передо мной свои двери.

Петрова приехала минут через тридцать. Она поздоровалась со всеми, не высказав ни словом, ни жестом ни малейших признаков недовольства, быстро взглянула на снимок и потихонечку поплелась со мной в лор-отделение на седьмой этаж. В лифте мне страшно хотелось выразить все свое сожаление и искреннее раскаяние за ужасный поступок, ведь бедного, и так по уши загруженного пожилого человека согнали с кровати из-за моего разгильдяйства.

– Лариса Михайловна, простите меня, дуру. Никак не могла сообразить, что со мной. Люся диагноз поставила. Меня уже все обругали, готова провалиться перед вами сквозь землю.

– Леночка, не переживайте. Это все ничего. Мы все через это прошли. Я еще девчонкой на Ямале работала участковым доктором, вот и доездилась на собачьей упряжке в метель и холод. Так и не смогла потом детей завести. Живем с мужем, как бобыли. А нос-то мы вам полечим, все пройдет.

Слезы совершенно несанкционированно полились рекой, параллельно провоцируя дополнительные потоки из носа и усложняя предстоящую мне экзекуцию. В процедурке ожидала гробовая тишина. Петрова пару раз смачно зевнула, накинула халат и привычным движением отбросила стерильное белье с процедурного стола. Звуки бряцающих об лоток инструментов разрезали пространство. Резкие запахи, огромные шприцы – все взвинчивало до невозможности. Пришлось приложить огромные усилия, чтобы сдержаться и не выдать свой страх. Но руки врача, как говорят хирурги, не пропьешь. Ничего страшного не случилось, и все оказалось лишь слегка больно и неприятно. Особенно горка зеленой жижи в лотке, вываливающаяся из моего носа. Я старалась не опускать глаза вниз, а смотреть на большие старомодные очки Петровой, ее мелкие добрые морщинки, тонкий вздернутый девчачий нос.

Кончено, ура.

– Молодец, не дергаешься, хорошо сидишь. В понедельник еще раз промоем.

– А может, хватит?

– Нет, дорогая, не хватит. Терпи, теперь ты наш клиент. Спасибо не говорим друг другу. Теперь уже вставай, Леночка.

Проводив Петрову, я еще полчаса тихо глотала слезы, свернувшись калачиком на Славкиных костистых коленках. Я чувствовала полное облегчение в голове и тяжкий груз на душе, груз недостойности, бездарности и малодушия. Славка дремал, запрокинув голову на спинку диванчика, а я, несмотря на тишину в приемнике, никак не могла хотя бы ненадолго выключиться. Лежа с закрытыми глазами, я медленно перебирала его пальцы: кожа на руках шершавилась от перчаток и ежедневной дезинфекции, извилистые вены… казалось, это руки сорокалетнего мужчины. Вот так. Без детей, без денег, без жилья, а при такой нагрузке скоро уже и без здоровья. Ну и ладно… хрен с этим со всем.

Утро пришло вместе с ощущением прилива сил, хотя поспать почти так и не удалось. Сразу после передачи дежурства я понеслась к родителям. Катька соскучилась и усердно душила меня почти до обеда. Мама по своей системе примет сразу сообразила, что дома у меня очередной штопор: пришла пешком, без Вовки и совершенно не торопилась домой. Однако к обеду надо было уже что-то решить, и самым лучшим выходом из создавшейся не до конца понятной ситуации показалось прямо теперь звонить свекрови. Мадам Сорокина сухо сообщила, что Вовка дома, жив и здоров, тем самым явно намекая, что не надо пытаться раздувать в ее сознании такую незначительную проблему. Ну что же, значит, рискнем двинуться домой. Очень хотелось переменить маршрут и отправиться к Асрян и пробыть там до вечера, но она вместе со Стасом укатила на два месяца в Карловы Вары дать возможность ребенку восстановиться после тяжелого стресса.

Эх, Ирка, как же мне сейчас тебя не хватает!

Мы с Катькой прогулялись, поболтали, зашли в продовольственный и наконец добрались до квартиры. Коридор пустовал, пол помыли до нашего прихода, и я потихоньку завела Катьку в большую комнату.

Не спрашивает, где отец. Но так даже лучше. Теперь точно лучше.

Вовка мирно посапывал в спальне, синяк под глазом совсем расплылся и почернел, губа опухла. Приглядевшись, я пришла к выводу, что обойдется без швов – не надо будет терпеть позор и демонстрировать своего мужа родному рабочему коллективу. Одежду свекровь уже заправила в стиральную машину, в чем я убедилась, зайдя на кухню: горела красная лампочка, оставалось только достать и повесить. И никакой крови. Особенно чужой. А далее сценарий неизвестен.

Перекусив что-то перед сном, мы с Катькой еще немного поковырялись в домашнем задании, нашли нарядные розовые колготки и юбку в темно-красную клетку на завтра, после чего завалились спать прямо на диване в гостиной, тесно прижавшись друг к другу. А что еще надо ребенку, несколько дней подряд не видевшему мать? Голова моя практически не болела, и все было у нас хорошо. Почти уже заснула, как вдруг очнулась от телефонного звонка около половины одиннадцатого. Свекровь.

– Леночка, прости за поздний звонок, я хотела тебе сказать – надо Вове сделать больничный на неделю-другую. Надеюсь, ты сама понимаешь, в таком виде на работу идти бессмысленно.

– Светлана Николаевна, я не имею возможности делать левые больничные: я не заведующая отделением и не участковый доктор. Ищите другие возможности.

– Лена, я не понимаю твоего отношения к ситуации. Тебе это сделать намного проще, чем мне.

– Мое отношение к ситуации сложилось в результате проживания с вашим сыном. К сожалению, оно пока не имеет повода измениться, как я ни старалась. И еще одна вещь… С пятницы на субботу ночью была драка в кафе «Карина», тут, недалеко от нас. Четверо на травме, один в реанимации с тяжелой черепно-мозговой. Говорят, был еще один. Его ищут. Так вот, у меня есть определенные подозрения по поводу Вовы, особенно если принять во внимание состояние его одежды, лица и рук. Больше я ничего не знаю. Извините, я всю неделю больная ходила на работу и очень хочу выспаться. Спокойной ночи.

– До свидания. Спасибо за информацию.

Понедельник я решила начать с самого неприятного: посетила лор-процедурную. Причем вполне удачно: Петрова осталась довольна содержимым моих пазух и радостно оповестила, что последний раз повторит все то же самое в среду (господи, ну почему не теперь). На очереди была реанимация. Избитый пацан после трепанации не спешил приходить в себя. Пашка Зорин, уходивший с воскресного дежурства, подтвердил нехороший прогноз:

– Слабенький. Пока что, можно сказать, совсем никакой. Милиция вчера приходила, все пообщаться хочет. С чем тут общаться? Может, и вообще не пообщаются. Гематома была на полбашки. На вот, почитай протокол операции, твой любимый доктор ваял. Прямо-таки Чехов или Булгаков. Целых полтора листа.

Проглядев протокол, я поняла, что тут не просто кулаки поучаствовали в процессе, но и стенки, и ноги, а может, что еще потяжелее, чем стенки. Внутри стало холодно.

Пусть это будет не Вовка. Не он, кто-нибудь другой.

Из ступора вывела Славкина рука на плече.

– Вы что это, мадам, с утра не на боевом посту? Чем это вас наши клиенты заинтересовали вдруг?

– Да так, восхищаюсь результатами вашего труда.

– Живой, как видишь. В данной ситуации уже хорошо. Там посмотрим. Я Пашку попросил приглядеть получше.

– Молодец, ручки золотые.

– А то. Ну давай. В обед позвоню.

Заведующая отнеслась к моему часовому отсутствию лояльно и, учтя состояние моего здоровья, даже не дала ни одного нового больного. Платная палата пустовала еще с пятницы, и в половине четвертого я уже собиралась домой. Славка тоже сегодня остался не у дел и подвез меня до школы.

– Давай я вас до подъезда довезу. Что ты будешь со своим носом по улицам шариться. Холодно.

– Не, Слава, не надо. Она же тебя не знает.

– Да какая разница! Мало ли кто тебя подвез. Я, в конце концов, просто твой коллега.

Он был абсолютно прав, но я совершенно не могла уложить в одном измерении двоих так по-разному любимых мною людей. По крайней мере, пока.

– Не, Слав, спасибо. Не переживай, я сама.

– Ну ладно, иди.

Катька тусовалась в продленке и в момент моего появления дожевывала послеобеденную булочку. На улице моросило, мы укрылись под большим черным зонтом (других расцветок я не признавала) и через минут пятнадцать были дома. Вовка отсутствовал, как и наша машина на стоянке. В текущем аспекте его отъезд был не совсем понятен: на работу явно не пошел, да и продолжить пьяные баталии вряд ли представлялось возможным. Вовкин сотовый мирно валялся на диване.

Мы с Катькой неторопливо занимались домашними послеобеденными делами, Сорокин появился дома только около шести.

– Привет. Как самочувствие?

– Ничего. У родителей был. Вот, стерлядь мать передала. Прямо из Оки.

– Спасибо. Голова не болит?

– Побаливает.

Набравшись терпения, я неспешно, в плановом порядке заканчивала день. Около десяти Катька заснула, и я перешла на кухню. Вовка к тому времени предусмотрительно занял оборонительную позу с чашкой кофе и сигаретой.

– Вова, не мог бы ты мне прояснить: где ты был ночью в пятницу и кто тебя так классно разукрасил? Точнее, меня больше волнует, кого разукрасил ты сам.

– Нигде я не был, домой шел, и пристали двое. Вот и все. Около стоянки.

– Не ври. Если около стоянки, то драка уж точно была бы слышна. Ты, случайно, в «Карине» не заседал с кем-нибудь?

Вовка весь передернулся, зыркнул на меня пустым трусоватым взглядом.

– Уже мать моя доложила, что ли? А если даже и так, ну и что?

– Во-первых, не она доложила, а я ей рассказала. Во-вторых, в моей больнице сейчас трое с переломами, а еще один с черепно-мозговой, после трепанации. И в себя приходить не собирается пока. Прогноз у товарища неважный, совсем неважный. Опера говорили, что там еще человек был, а может, и два. Имена не назвали, но я теперь совершенно уверена: ты там присутствовал. Так вот, Вова: если это ты на голову пацана не знаю что, но почти случайно уронил, то не исключено, что так же случайно этот пацан отъедет в ближайшие дни к праотцам нашим. Так что вот тебе и шампанское, и пиво, и что еще покрепче, и все, как у всех. Ничем от других не отличаемся. Все хорошо.

Вовка сидел белый как полотно, тяжело дыша отекшим от травмы носом.

– Он сам ко мне полез, понятно? За соседним столиком сидел, придурок. Их там четверо было. Я с Колей сидел, а они первые к нам прицепились. Да он вообще сам упал и ударился о стол головой, ясно тебе? Мать уже в курсе, все утрясется, так что не мучай мне мозги.

В голове загудел колокольный звон.

– Ты что, не понимаешь? Ты, может быть, человека убил! Ты как жить-то с этим собираешься дальше?

– Да что ты начинаешь! Я даже сам не помню ничего, а ты уже вешаешь. Никого я по голове не бил. Говорю: он сам упал – там все в жопу были.

– Я полагаю, тебя уже дома у мамочки подготовили так сказать? Вполне профессионально, но спешу тебя просветить: если будет судебка, если до этого дойдет, любой эксперт докажет, что при падении так повредить голову невозможно. Там был удар чем-то тяжелым, и это любому хирургу понятно. А еще, дорогой мой, не забудь про его товарищей, которые теперь в основном составе лежат на травме и вполне доступны для дачи показаний. Так маме и передай, чтобы не один конвертик приготовила. Все, Вова, забирай свои вещи и переселяйся в гостиную. А я с Катькой буду в спальне и завтра же поставлю там замок. Мне даже видеть тебя противно, не то что спать с тобой. А там посмотрим, как жизнь определится. Все, это предел.

Вовка ничего не ответил, безропотно выполнил мою просьбу и перебрался на диван в большой комнате. Именно тогда мне в один миг стало понятно, что больше уже мы не окажемся в одной постели. Это была почти состоявшаяся свобода, но досталась она слишком дорогой ценой – человек умирал в реанимации.

Катька мирно сопела рядом, сон не шел, впереди было еще много неясного и мало прогнозируемого. Но все равно, я чувствую, что меня отпустило. Финал пьесы настал сам собой. Я ощутила легкость, невероятно легко.

Жить одной, но спокойно, вместе с Катькой, не боясь за психику собственного ребенка. Или продолжать жить тут.

Единственный плюс от пребывания в этой квартире – возможность работать в больнице. Не тратиться на жилье, еду и многое другое. Получается, что работа перевешивает все… Так получается. И Катьку, и собственную жизнь, и даже простое бабское счастье. Наплевать бы на весь этот список, но не на Катьку. Я так не росла, и она не будет. В следующий раз уже я получу по голове, и она это увидит. Обязательно увидит.

Ничего, пара месяцев есть на раздумье. Сейчас Сорокин все равно притихнет на какое-то время, пока там мамочка обходит, похрустывая купюрами, всех нужных людей. Так что самое главное есть – немного времени.

Было уже около двенадцати, а мысли все неслись и неслись на огромной скорости.

Так, самое важное – это калькулятор.

Я вскочила с кровати, тихонько прокралась в коридор и нашарила в темноте под журнальным столиком старый калькулятор. Взяв его, я переместилась на кухню. Там было прохладно, слегка попахивало сигаретами. Я открыла форточку и села перед листком, выдранным из Катькиной тетради. Еда, одежда, школа, транспорт и, очень вероятно, съем квартиры. Без паники, без паники. Хотя как не паниковать? Все равно требуется не менее сорока тысяч, если не захочешь голодать и одеваться в секонд-хенде.

Ну и что. Можно попытаться платное консультирование найти еще на пятнадцать-двадцать тысяч. И потом, в конце концов, подать на алименты. Ничего, ничего, буду потихоньку что-то искать, резюме составлю, разошлю в Интернете, как все продвинутые люди делают. Выкрутимся. Главное, все это пережить. Если не сейчас, то потом будет еще страшнее.

Листок я порвала на мелкие кусочки и выкинула в мусорный бачок. Стало тоскливо: одна… Ну, может быть, родители помогут, чем смогут, на первых порах. Хотя я забыла: ведь есть же еще один человек. Еще один человек в моей жизни. Так хотелось верить, что он есть. Ничего, время покажет.

Неделя пронеслась незаметно. Прикрывшись недолеченным гайморитом, я высвободила немного послеобеденного времени, посетила мирового судью и оставила на старом деревянном столе заявление о разводе. Вовку поставила в известность только в четверг вечером. Сначала он отреагировал вяло: принял, вероятно, мою новость за мелкий шантаж, а не за реально произошедшее событие. Но потом, ближе к ночи, я с испугом увидела, как открывается дверь в нашу с Катькой спальню.

– А я так и знал, что ты выкинешь финт именно в самый тяжелый момент. Никакой поддержки от тебя нет и не было никогда. Но и ты от меня и моей семьи ничего не получишь, запомни. Квартира на матери.

– Лично мне ты ничего и не должен. Если станешь помогать дочери, буду рада.

Вовка мялся в дверном проеме, гадко улыбаясь разбитыми губами. Синяк стал отливать желтизной по краям, свет из коридора падал прямо на больной глаз, неестественно преломляя изображение, отчего несчастный орган казался еще более припухшим, а синяк еще более ярким.

– Не-е, ты не рассчитывай, ни копейки от меня не получишь. Если что Катьке надо, буду покупать сам. Наличности не увидишь.

– Интересно, а еда, школа?

– А ты пойди и на это все в больничке своей заработай.

– Тогда я подам на официальные алименты.

Вовка ухмыльнулся еще шире:

– Дерзай. Только сначала выясни, какая у меня официальная зарплата. Ишь, как заговорила. Я всегда знал, что предашь. Именно теперь. Да и хрен с тобой, катись.

Дверь с грохотом захлопнулась, и я так и не успела понять, с чем связана такая резкая перемена настроения от полного пофигизма с угрюмой обломовщиной до приступа агрессии. Однако поток воздуха от захлопнувшейся двери принес с собой свежий запах пива. Вот это да. Сколько же людей надо укокошить, чтобы понять.

Но мы на верном пути, товарищи.

В пятницу утром я опять незаметно прокралась в реанимацию: парня так и не сняли с аппарата, и заведующий решил звать родственников – мозг уже умер, нужно было что-то решать.

Мать и, вероятно, жена парня, а может, просто девушка, сидели на табуреточках около кровати с посеревшими лицами. Люди на вид совершенно простые. Куда им с госпожой Сорокиной тягаться.

Никто не ответит, мои дорогие.

В субботу утром койка, где лежал пацан, уже пустовала. Грустное начало дежурства.

Славка ходил угрюмый, явно перебирая в голове все возможные фантастические варианты: как могло бы быть, но почему это не случилось.

День тянулся, нудный и неинтересный, зато в одиннадцать вечера приемник опустел. Погода уже стояла совершенно нелетная, люди сидели дома и грелись. Через несколько недель ожидания пик гриппозной эпидемии, вторая волна несчастий после окончания дачного сезона. А там, глядишь, и новогодние праздники, апогей всех страстей человеческих в Российском государстве. Мы со Славкой сидели в моей каморке, укутавшись теплым покрывалом, и наблюдали, как в свете фонаря через изморось пробивается первый мокрый снег. Дальше я уже не могла молчать и наконец жестоко вывалила на Славкину голову всю правду о его несчастном пациенте. Славка пережил рассказ спокойно, дослушал до конца, но потом все-таки не выдержал и нашарил в ящике стола пачку сигарет.

– Что ты теперь сама-то будешь делать?

– Я уже сделала. Подала заявление. Теперь на той неделе поищу еще какие-нибудь подработки. Сниму жилье. Не хочу, чтобы дочь все это видела. Пусть детство ей будет в радость.

Славка стоял около остывшего окна и потихоньку дымил. Я тоже, наверное, не отказалась бы теперь покурить, но мысль поставить ноги на холодный пол лишала меня желания менять положение. Славка пыхтел молча около минуты.

– Ты вот что: если в самом деле соберешься, то квартиру не снимай. Моя, конечно, маленькая. Ну… я про то… если с ребенком. Плюс уделанная, конечно. Можно поискать двушку около больницы. Так что, если все же надумаешь съезжать, дай знать. Я поищу. Можно найти, у меня тут один риелтор на Киевке разбился. Сейчас после операции оживает, скоро выпишу. Попрошу его, пусть подсуетится. Что думаешь?

Он вернулся к дивану и выжидающе сел на краешек.

– Я думаю, что я тебя люблю.

– Я тоже, скорее всего. Блин, даже не знал, что можно такие слова серьезно произносить.

– Я, похоже, тоже серьезно еще никому такого не говорила.

– Как же ты без своего извозчика на «Форде» будешь?

– Ничего, пока и на «шестерке» извозчик сойдет. А там, глядишь, заматереет, диссертацию напишет, заведующим станет. Жизнь только начинается.

В ту ночь был замечательный секс. Точнее, не так: была любовь. Будто вокруг и не существовало ничего. Одна только нежность, огромная вселенная прокатывалась по телу теплой волной. Целая жизнь почти до трех ночи. Полчетвертого позвонила Люсинда, на посту уже ждали.

Каждая минута – это огромная драгоценность.