Началась приятная зима, не очень холодная, довольно солнечная и сухая. Славка переехал к нам в воскресенье. Подкупив Катрину валявшейся в кладовке куклой, мы бойко познакомились, погуляли, поели мороженого. Домой вернулись около шести. К тому времени Катька от нас явно устала и, прежде чем засесть перед экраном для просмотра очередной серии по Симбу, решила расставить все точки над всеми буквами. Славка едва успел сгруппироваться.
– Ты на маме будешь жениться?
– Это как мама решит. А ты что думаешь?
Катька по-дедовски засунула палец себе в ухо и хитро прищурилась.
– Маме нужен хороший муж. Чтобы был веселый и не пил много пива.
– Ого, это мама сама озвучила такие требования?
– Не-е… мне не нравится, как пивные бутылки пахнут. От папы часто пивом тоже пахнет, невкусно. Люди не могут веселиться, когда выпьют много пива.
– Лады, договорились. Я учту на будущее.
– У тебя машина есть?
– Кое-какая имеется, а что?
– Это хорошо. Будешь нас с мамой на аттракционы возить, а летом купаться.
– Без проблем.
Она удалилась, видимо, оставшись довольной коротким допросом. Славка переваривал произошедшее еще минут пять и в конце концов сделал выводы вслух:
– Молодец, умеет излагать мысли.
– Причем не только свои.
Целый вечер мы трепались. Сколько, оказывается, есть разных тем, интересных для нас обоих. В основном, конечно, больница, больница, больница, и говорила преимущественно я. Славка выражал свои соображения очень кратко. Зато умел слушать, хотя и не всегда было понятно, какие эмоции у него рождались. Хозяйские часы на кухонной стенке бежали очень быстро. Катькино вечернее время наставало около половины девятого: время только ее и мое – с книжкой, сокровенными рассказами мне на ухо и засыпанием с маминым пальцем в кулачке. Так оно было много лет и обязательно должно было оставаться дальше, несмотря ни на что. Пока сама не отпустит мою руку.
Около половины одиннадцатого я прокралась из детской в ванную и обнаружила там зубную щетку синего цвета, а потом, на диване в комнате, нашла почти спящего хозяина щетки. Открыв один глаз, он промямлил:
– Я уже думал, может, ты не со мной ночуешь.
В ту же секунду меня сгребли в охапку огромные хирургические ручищи. И никакой больше комнаты, кроме этой, не осталось, ни крошки свободного пространства. В течение следующих двух недель Славка и Славкины вещи перекочевали к нам, и в двадцатых числах декабря он отдал хозяйке ключи от своей старой квартиры.
Настал момент, когда нужно было идти сдаваться к моим родителям, ибо Катерина выдавала бабушке всю информацию в максимально подробном виде. Домашние уже довольно сильно нервничали, намекая мне на неожиданность появления нового персонажа в моей жизни. Страшно не хотелось напрягать мужика в и так нелегкий для него момент, и я откладывала мероприятие, как только могла.
Однако очередную инспекцию Асрян предотвратить оказалось невозможно. Я решила познакомить Славку с Асрян на ее территории в присутствии ее мужа. Так сказать, посиделки двух пар. Выбор пал на пятницу, дабы мысли о предстоящем дежурстве не дали сильно засидеться. Мы приехали втроем, дети тут же нас покинули, Ирка достала бутылочку красного и какие-то ароматные сигарки. Еще даже не перешагнув через порог, я уже начала сильно нервничать, но через несколько часов успокоилась. Все мило общались, Ирка не проявляла никаких признаков агрессии, а даже, наоборот, как-то притихла. Периодически я ловила ее настороженно-изучающий взгляд. Мужики тем временем были страшно довольны друг другом, проблемы нейрохирургии живо переплетались с острыми вопросами жизни морского врача, а потом уже и «Зенит», и еще что-то, что мы с Асрян уже не слышали, так как потихоньку вышли на балкон.
– Ну что молчишь-то, мозгоправ? Ваш диагноз?
– Да какой тут диагноз. Как я и думала, Ленка: ты самая открытая книга на Земле.
– В чем дело?
– Да ни в чем, все нормально. Красивый слишком, конечно. Ладно… поживи пока. Ты, надеюсь, там у себя в извилинах на сто лет вперед ничего не напланировала в отношении данного персонажа?
– Может, и напланировала. Но ты же знаешь: не смеши Бога своими планами.
– Вот это правильно.
– Господи, я все же не пойму: какой такой тайный изъян ты в нем нашла или, может, не в нем, а во мне?
– Отстань, ничего я не нашла. Жизнь покажет.
– Ладно, так я и поверила. Еще подруга типа.
– Так. Если не хочешь, чтобы я сейчас вышла и начала допрашивать его о планах на будущее, жилье, детей и тэдэ и тэпэ, то уже заткнись и идем обратно.
Доктор Сухарев остался доволен потраченным временем. Около десяти поймали машину, завезли Катрин к матери (Славку я оставила около парадной, посчитав, что с него хватит знакомств на один вечер) и поехали домой.
Ночью, в полумраке, я проваливалась в жаркое небытие и совершенно четко понимала, зачем все это было и есть и что все это не зря, что все правильно. Помнится, пронзила приводящая в ужас мысль: оказывается, можно любить мужчину больше, чем собственного ребенка.
Только бы все это не исчезло, пусть бы длилось и длилось.
Проблема с родителями сохранялась – до Нового года оставалось слишком мало времени, возможности улизнуть от семейных поздравлений не представлялось. Славкина мать проживала в Озерках, но на праздники традиционно уезжала к сестре в Новгород. До отъезда она намекнула Славке по телефону, что ждет его в обновленном составе на Старый Новый год. Новая «свекровь» оставалась для меня загадкой и потому пугала.
По глупости я настырно попыталась узнать о Славкиной семье хоть немного побольше, но меня довольно жестко осекли, сообщив только, что мама вырастила Славку практически одна. Отец ушел из семьи около пятнадцати лет назад, с сыном общался редко. Причина оказалась проста: старший доктор Сухарев служил на Дальнем Востоке, имел там казенное жилье и новую жену с дочерью.
Мое семейство довольно нахраписто пыталось заманить нас на само празднование Нового года, но я, наконец набравшись жизненной мудрости, все же сообразила, что это ни к чему, так как вполне можно справить праздник втроем.
Больше всего преследовал страх того, что в наши планы вмешается Сорокин, однако ничто и никто не меняется на этой земле: Вовка позвонил и сообщил, что поздравит ребенка в последнюю субботу месяца. По инерции он даже поделился своими планами:
– Мне надо отдохнуть. Поеду в Египет на праздники.
Из этого короткого комментария можно было сделать вывод: проблема с погибшим парнем решилась. Причем довольно стремительно. Мадам Сорокина, очевидно, пожертвовала ежегодной сменой машины ради спасения сына. Асрян, услышав от меня эту новость, не преминула едко прокомментировать:
– Вот это правильно! Конечно, надо отдохнуть. Столько неприятностей было у парня. Только что-то не припомню, чтобы хоть раз вас с Катькой за границу вывез. Надо же, как только развелся, и финансы тут же нашлись.
– Пусть катится. Мне спокойнее.
– А ты сама на каком этапе планирования дальнейшей жизни?
– Какой еще этап, Ирка? Работу ищу, все четко по твоим инструкциям.
– Я не пойму: он же вроде и квартиру оплатил, и вроде, ты говоришь, продукты и многое другое тоже на нем…
– Нет, я больше ни от кого зависеть не хочу. Даже от самого лучшего человека.
Однако вечером, почти уже заснув на фоне негромкого Славкиного посапывания, я с ужасом поняла, что ненароком обманула Асрян. Если признаться самой себе, то выходило совсем по-другому. Не для того, чтобы быть независимой, я готова продать свою больничку вместе с детским окошком в чистое и светлое, а потому что хотела быть с ним. Вот так. Чтобы не напрягать лишний раз, не клянчить. Не распределять в раздражении последнюю тысячу рублей. Чтобы он имел возможность, ни о чем не думая, стоять в операционной дни и ночи. От него, в конце концов, пользы гораздо больше, чем от меня. Говорить подругам можно что угодно, но от себя самой сложно скрыться.
Последние предпраздничные дни прошли в лихорадочных попытках накопать что-то хоть мало-мальски интересное в плане работы. Несколько раз даже потратила время и посетила самые известные рекрутинговые агентства. Но ничего не менялось и оставалось таким же противным, потому как сводилось к одному: я должна продать большую часть своей жизни за дополнительные десять, максимум пятнадцать тысяч рублей.
Время бежало бегом в поисках приличной небольшой елки, совместного подарка для Катьки, мучительно приятного обдумывания, что подарить Славке. Проблему решила Катрин: подошла к витрине мужского магазина и сказала:
– Ма, у Славы ремень в джинсах старый. Давай новый купим.
Конечно. Мы могли позволить себе купить новый красивый ремень.
Суета не отпускала: частые звонки моей маман, Катькина елка, платье на Катькину елку, покупка елочных игрушек, и еще одно, другое, третье. Я видела, что Славка совсем потерялся и сник, а раз проговорился, подтвердив мои неприятные предчувствия:
– А в том году я с пацанами тридцать первого ездил на Вуоксу. В бане парились, даже на лыжах покатались.
Внутри у меня стало прохладно. Я сразу сообразила: не надо нам никакой домашней семейности. Слишком все быстро. Конечно же, кроме Асрян, обратиться за помощью было не к кому, так что именно там я ее и получила: отпраздновать Новый год нас пригласили на дачу асрянских родителей в Сиверской. Баня, природа, смена обстановки теперь обеспечены.
В последний рабочий день тридцатого декабря мы оба обнаружили огромное количество дежурств в своих послепраздничных графиках. Дедовщина, как говорится, дело святое. Слава богу, тридцать первого – первого нас никто никуда не требовал, а выход на сцену планировался второго, четвертого, седьмого и девятого. Ничего себе, как говорится. Славка от неожиданности поперхнулся накатившим возмущением и резюмировал:
– Едрена мать, да мы с тобой, мадам, к концу этих чертовых праздничков будем изрядно помяты.
Слова эти нисколько не были преувеличением. Народ наш питерский хоть и интеллигентный, а все же русский, со всеми вытекающими. Ночью тридцать первого декабря апофеоз мистических календарных изменений и бой курантов по всем телевизорам страны вводили население в состояние глубокого алкогольно-загульного транса, который достигал максимума на вторые-четвертые сутки и далее, уже в зависимости от состояния здоровья и размера кошелька, длился вплоть до десятого января. Самым лучшим отражением реальности служил журнал госпитализации такой вот больницы «Скорой помощи», как наша: относительная тишина тридцать первого декабря и примерно половину дня первого января – и вдруг прилив, как цунами. Диагноз, как правило, зависел от возраста, социального статуса и места празднования Нового года, ну и от темперамента и образовательного уровня клиента. Весь набор первичной встряски мозгов для начинающих врачей: ножевые, пулевые и прочие виды ранений, черепно-мозговые травмы ресторанного типа (чаще всего от бутылки по голове), острые панкреатиты, диабетические комы, холециститы и кишечная непроходимость от невоздержанности в еде и, опять же, в спиртном. А потом тяжелые ДТП от непременного желания русского человека сесть пьяным за руль, ангины, пневмонии от громких выпиваний холодного шампанского на морозе, и в результате – завершающий аккорд – инфаркты, инсульты и тяжелые стенокардии. Многодневное семейное торжество с излишними возлияниями неизменно вело к обострению всего того, что копилось и умалчивалось: вырывался поток горя, негодования, обид и отчаяния. Перебрав спиртного и излишне расслабившись, народ начинал рассказывать друг другу правду-матку. Празднуйте, люди! Как прекрасна эта жизнь, ваша жизнь, черт ее подери! Медицина в картинках. Однако все же попадались и радостные болезни: кто-то ломал ногу всего лишь катаясь на лыжах. Но таких больных было несказанно меньше.
Теперь, ко всему прочему, мой развод и наше совместное проживание стали достоянием общественности благодаря невоздержанной Люсинде. Событие имело в принципе неплохие последствия, ибо составители графиков дежурств, не спрашивая ни меня, ни Славку, составляли их так, что наши дежурства теперь совпадали, даже если сбивались с общего для нас режима среда или воскресенье.
Но это все впереди. Теперь аж два дня блаженства на свежем воздухе.
2006!
Сиверская встретила солнышком и легким морозцем. Хорошо было всем: взрослые ели и пили, как и положено по вышеуказанному плану отдыха, перемежая застолья баней и вылазками на свежий воздух. Катрине подарили несколько новых кукол с прилагающимся к ним гардеробом, Стас получил груду каких-то невероятных сборно-разборных чудовищ, которые, видимо, тоже оказались прямым попаданием в цель. Дети были довольны и заняты собой. Семейство Асрян набрало кучу фейерверков, но я сразу вспомнила тетю с петардой в животе и оставила детей стоять на крыльце в момент стрельбы.
Вечером первого числа все же было решено сделать над собой усилие и посетить моих предков, благо Катьку все равно надо было пристроить перед дежурством. По дороге Славка совершенно не выглядел напряженным, так как все-таки отдохнул. Я же так и не смогла перестать нервничать. Мои сидели в ожидании, собрали остатки новогоднего стола и приготовили бутылку шампанского.
Наскоро познакомились, Славка для приличия начал ковыряться в маминых салатах. Поговорили ни о чем, без лишних вопросов, выяснений обстоятельств и планов. Все, включая даже братьев, явно не хотели навредить и без того сырой ситуации каким-нибудь бестактным вопросом, и только мама под конец все же не выдержала и выдала свое сокровенное:
– Слава, как вам наша Катерина, не слишком ли бойкая?
– Прикольная. У меня двоюродные племянники, так те пошумнее ее.
– А вы еще не были женаты?
– Нет. Официально нет. И детей тоже нет.
Наступило относительное удовлетворение сторон. Ход мыслей мужской половины семьи Сокольниковых можно было и не пытаться понять, так как мужчины не имели привычки критиковать людей без определенного повода, а мамины тараканы бежали субтитрами по ее высокому лбу: молод, слишком красив, умен, вероятно, талантлив, вероятно, влюблен, явно беден, и неизвестно, есть ли в этом списке место для Катьки… любимой, первой и ненаглядной…
Около девяти под предлогом необходимости выспаться перед боем мы засобирались. Город утомленно вздрагивал; мало машин, отголоски упавших за диван и счастливо обнаруженных петард, громкое пение возвращающихся домой из гостей или, наоборот, идущих в гости, раскрасневшиеся на легком морозе лица, громкий смех и распластанные на ледяных дорожках тела. Мы существовали отдельно, молча, не нуждаясь в публике и публичности. Как же было хорошо дома вдвоем: душ, запах тела, разговоры, смуглая мужская кожа и жилистые руки, спокойное ночное дыхание.
Это счастье, черт возьми. Пусть еще будет и будет. Пожалуйста.
Приемный покой встретил предчувствием Армагеддона. Уже второго января мы не смогли закрыться даже на несколько минут. Поели мы первый раз в одиннадцать вечера, в хирургической ординаторской, тихо и молча. Не осталось сил даже рассказать товарищам, кто и как провел праздники. Если утром в воздухе еще витала идея все же немного отметить праздник, то к вечеру всех одолевало только одно желание – полчаса просто посидеть. Так и вышло, ровно полчаса, а потом до пяти утра – безостановочный штурм дверей приемника. В моей каморке валялись забранные с отделения истории, но меня они так и не дождались.
Ну, будем надеяться на лучшее, хотя бы на четвертое число.
Однако надеждам сбыться было не суждено: народ никак не хотел успокаиваться. И только девятого января, открывая со страхом дверь в приемный покой, я увидела относительно пустой коридор. Люся уже стояла на посту, осторожно оглядываясь по сторонам, словно никак не могла понять, почему так тихо и так мало людей. Оракул надраивал огромной шваброй полы.
– Алина Петровна, ну что, все или нет?
– Почти все, Бог даст если.
– Бог тут один – ваша швабра в коридоре. Другой небожитель давненько сюда не заглядывал.
– А вот так не надо, Елена Андреевна, вслух говорить. Не будите, чего не хотите. А то не ждете, а оно и заглянет.
Стало весело. Целых два часа мы пили кофе и ели нескончаемые больничные булочки в сестринской. Как раз те два утренних часа, которые, если была возможность, заполняла собой и своими колоритными знакомыми Валентина. Но ее не ожидалось до пятнадцатого января: мужчина мечты отправился с дамой сердца на дачу в Строганово – с приличной печкой, банькой и даже телевизором. Вспомнила тут же про сообщение от Вербицкой, пришедшее вечером первого числа – целую поэму обо мне и моих достоинствах. От лени в писании ответила я на него коротко и смазанно. Скорее бы явилась Валентина: хотелось справиться, как там обстановка на передовой. Славке я перестала звонить и спрашивать, как дела в операционной, еще четвертого числа, ибо делать это было совершенно бесполезно: трубку брали санитарки, а доктор стоял за столом и не мог оторваться. В конце концов, теперь мы жили вместе, и смысла мозолить друг другу глаза на работе не было.
К обеду народ все же подкопился, и только около полуночи я наконец домучила оставшиеся еще с прошлого года истории болезни. Подумав, решила отнести всю эту макулатуру обратно на отделение сегодня же, под покровом темноты, дабы не давать повода для лишних распеканий. Накинув общественную телогрейку (точнее, у нее была хозяйка: Алина Петровна), я загрузилась никому не нужной, кроме страховых компаний, писаниной и вышла из приемного покоя хирургического корпуса: приятный хрустящий снег под ногами, тишина, ясное звездное небо, совершенно другой мир – как будто или ты ошибся дверью, или двери эти располагались так, что невозможно найти нужную и вовремя понять, что это именно она. Так спокойно, недвижимо и вне всего этого безумного аттракциона: крохотные тропинки между корпусами, сквер и промерзшие скамеечки, больничные ворота и много-много хаотично разбросанных по территории корпусов: хирургия, терапия, роддом, инфекция, пищеблок. Как будто детали конструктора, невесомые кусочки из детского картона, бесцветного или серо-голубого: только набери в грудь воздуха и подуй или просто отвернись – и все разлетится. Но только тогда совсем непонятно становится: а где же, собственно, находишься ты сам, где же ты?
Вход в терапевтический корпус оказался только через местный приемный покой. Дверь тяжелая и жутко скрипучая. Вероятно, аншлаг миновал и тут: на посту сидел знакомый невролог Костик, последнее время работавший только в неврологической реанимации и бравший несколько дежурств в месяц, и сонная медсестра дописывала какие-то карточки. Костик, увидев меня, бросил писать и подскочил со стула.
– Привет! Ты, как всегда, верная жена хирургического корпуса? Отчего в наши края?
– У вас тут скучно, Костик. Никакого адреналина. Истории хочу вот оставить на столе заведующей до утра, чтобы не было, так сказать, повода. Ну ты понял.
– Ну да. А я тут вон, развлекаюсь. Хочешь, погляди – на каталке, в коридоре.
– Че там?
– Бабуся. Что еще у нас может быть? Соседи по коммуналке только к концу праздников заметили, что бабка из своей комнаты с пятого числа не выходит. Сегодня вскрыли сами дверь, а она на полу лежит. Живая. Сколько пролежала, неизвестно, но я думаю, трое или четверо суток. Хороший такой ишемический инсультище. Непонятно, как еще дышит, блин.
– И что, никто раньше не поинтересовался? Родственников нет, что ли?
– Не-а, похоже, что нет. Соседи хоть и не совсем сволочи, но в целом будут рады. Целая комната.
– Вот оно, Новый год, новое счастье. И никто не уйдет незамеченным.
– Не, как такое не заметить? Вонь же на всю квартиру. Хоть встать не можешь, а организм-то кое-как фунциклирует, в том числе и кишечник. Представь себе. Докторшу со «Скорой» минут двадцать в сестринской выворачивало.
– Круть. Ну удачи. Я пошла.
– Давай.
Я двинулась дальше по коридору и перед лифтом как раз столкнулась с каталкой – на ней возлежала вышеописанная бабуся. Вот оно, военное поколение: несколько дней провалялась на полу с инсультом, правая сторона тела не работает, говорить не может, а в сознании. Бедное создание сопровождала санитарка с отделения. Мы вместе с каталкой кое-как втиснулись в лифт. Бабуся и правда источала ужасающий запах мочи и кала, так что хотелось поскорее выскочить из этого бесконечно застревающего на каждом этаже лифта. Она лежала, вращая осоловелыми глазами, а самое удивительное: белоснежные волосы были аккуратно причесаны и подколоты красивой старинной заколкой – вероятно, она сделала это еще тогда, когда могла это сделать. Сердце сжалось. А ведь еще полчаса назад, там, в родном приемнике хирургического корпуса, от невыносимой усталости хотелось послать первого же вошедшего в дверь человека ко всем чертям. А еще лучше, включить над Эрмитажем на весь город специальное выступление господина Левитана.
Добрый вечер, дорогие товарищи! Как же вы все достали со своим Новым годом! Когда наконец прекратите жрать водку, палить костры, биться на машинах? Когда уже закончатся эти бездонные тазики с оливье и ваша энергия дубасить морды в кабаках, гоняться друг за другом в пьяном порыве? Сядьте перед телевизором спокойно и вспомните про пионерский галстук с партийным билетом!
А теперь вот стоишь в этом чертовом лифте, взяв бабушку за еще живую левую руку, теплую и беспомощную, и смотришь, как текут ее безмолвные слезы. И никого, кроме тебя, сейчас у нее нет, а самое важное – и не будет. Может быть, она сама оттолкнула от себя всех, кто был с ней рядом, или просто прожила эту жизнь, как мотылек, не вкладываясь ни в кого, кроме себя самой, а может быть, случайно потеряла любимых и близких, отдав им всю свою жизнь без остатка. Только вот теперь… какое это имеет значение теперь, именно сейчас, в этом лифте? Голова ее, еще вполне ясная, вероятно, все еще наполнена множеством книг, музыкой, стихами, в ней красивый мужчина в темном старомодном костюме, страшно похожий на Есенина. Но теперь есть еще кое-что: потемневший безмолвный участок так никем до конца и не изученного серого вещества, большой и уже сильно созревший. И не будет больше ни правой руки, ни ноги, ни слов.
Так что давайте уже, жители самого культурного города в нашей стране, идите, товарищи, по домам. Мать Тереза почти что спит.
Ура, наконец-то десятое число! Моисеевна с утра пребывала в прекрасном расположении духа, почти не кашляла, была красива, весела и, что меня не очень радовало, безмерно энергична. Все остальные вяло улыбались, пытаясь наладить внутри себя рабочий механизм. Отделение непривычно пустовало. По коридорам печально слонялись доставленные по «Скорой» диабеты, вышедшие из строя на фоне праздничных тортов. В ординаторской также чувствовался неприятный осадок десятидневного обжорства: народ принес в крохотных судочках огурцы и помидоры, литровые бутылки кефира заполонили холодильник до отказа.
Дела переделались быстро, хотелось домой, ведь теперь мое расписание несколько усложнилось вместе с переменой места жительства. Славка из-за операций в будние дни, как правило, заканчивал позже меня. Я пользовалась этим, чтобы забрать Катерину из школы и побыть с ней подольше один на один. Теперь путь домой занимал две остановки на метро, утром же ехали все вместе, на Славкиной машине. Катька после Нового года загорелась идеей посещения спортивной школы: соседка по парте занималась гимнастикой и неоднократно хвасталась фотографиями в прекрасных блестящих купальниках. Идея и без купальников была хороша, ибо уроки не представляли для нас никакого труда, в бассейн мы ходили из-под палки (уточнение: бабушкиной палки), так что наконец должно было появиться что-то для души. Постановили сильно не тянуть с решением данного вопроса и сразу отправиться посмотреть что да как. Спортивная школа находилась в трех дополнительных остановках метро, дорога занимала около сорока минут от школы, а обратно до дома – около получаса. Совершенно славно для нашего большого города. Тренер скептически осмотрела сначала Катерину, а потом, как ни странно, меня и вынесла приговор:
– Возьму, хотя, если честно, поздновато.
– Спасибо, да мы же не за медалями пришли. Так, для себя.
– А вот этого вы ребенку не говорите. Пусть сама себе планку определяет.
Катрина прыгала от радости всю обратную дорогу, я же перебирала в голове варианты, как теперь будем выкручиваться и таскать сокровище на тренировки пять раз в неделю. А еще как это все совместить с присутствием Славки, транспортными, временными и прочими расходами, дежурствами и уставшим взглядом маман. Вот была бы машина…
Так, стоп. Остановились и проснулись.
Славка приезжал около семи, ел мало и каждый раз с удивлением: не привык, что в доме почти всегда имеется кастрюля борща или картошки с мясом. Остаток дня я проводила в метаниях между ним и ребенком. Полвечера доктор Сухарев терпеливо читал хирургические журналы или пялился в телевизор. В будние дни ему приходилось довольно долго ожидать меня в одиночестве: сначала проверка домашнего задания, потом мытье, кормление, укладывание и т. д. Катерина проявляла все больше любопытства к новой мужской персоне: каждый вечер непременно проводила минут двадцать в попытках поточить об него свои детские, но уже весьма острые коготки.
– Ты доктор, как мама?
– Ага.
– Значит, ты тоже мало зарабатываешь?
– Откуда это такие сведения?
– Папа говорил, что мама мало зарабатывает. Я не буду врачом.
– Ну, это дело хозяйское. В любой работе есть те, кто много зарабатывает, а есть те, кто мало.
Почувствовав, как Славка крепко держит удар, она неслась за своими тетрадками, а потом еще минут десять демонстрировала красные цветочки, палочки и загогулинки, в переводе – просто пятерки всевозможных разновидностей, дожидалась усталого и довольно сдержанного Славкиного одобрения и, наконец удовлетворившись, оставляла его в покое. Мы оба жили ожиданием ночной тишины, все дневные заботы и неприятности компенсировались под большим маминым одеялом. На этом держался наш мир и согласие.
В Старый Новый год завершили эпопею под названием «мучительная процедура знакомства с родственниками», посетив маму доктора Сухарева. Наталья Семеновна оказалась страшно похожа на Валентину: высока, красива, много сигарет и мало еды, отчего не по годам стройна. Плохие предчувствия меня не обманули: новая «свекровь» вкладывала всю себя в ненаглядное, лучшее, талантливейшее чадо. Причем явно не для того, чтобы какая-то дамочка с малолетним ребенком надела на него хомут. Нет, все прошло очень тихо и интеллигентно. Никаких салатов с майонезом – было обжаренное куриное филе и салатик из помидоров. Закруглились быстро, к чаю легкое печенье. Славка в беседе не участвовал: по Пятому каналу шла прямая трансляция игры «Зенита». Помочь убрать посуду – святое, но в итоге благородный порыв оказался моим просчетом. На кухне, оставшись вдалеке от предмета дележа, Наталья Семеновна резко переменилась в лице.
– Леночка, где вы с девочкой сейчас проживаете? Насколько я понимаю, вы ушли от мужа совсем недавно?
– Мы живем со Славой, снимаем квартиру.
Наступала короткая пауза, продолжение вполне предсказуемо.
– Лена, я не буду ходить вокруг да около. Вы оба врачи, и у вас, я так понимаю, своего жилья нет. Так же, как и у Славы, нет отдельной квартиры. Только вот эта однушка, но в нагрузку со мной. Как вы планируете жить дальше и планировать ваш быт, я с трудом представляю. Особенно если это у вас серьезно и появится ребенок. Я хочу вам сказать сразу и в лицо: я не против вас. Вы хорошая девушка, любите моего сына, это видно. Иначе бы не стали с ним жить. Это тоже понятно по многим причинам. Но у вас в отличие от него есть опыт. Подумайте и не обижайтесь на меня.
Ответа она дожидаться не стала и направилась прямиком в комнату.
Я не обижаюсь. Я просто не могу дышать.
В двадцатых числах зашевелились работодатели. Опять начались звонки и письма, но все одно и то же. Я расслаивалась в собственной неопределенности, прикладывая кучу усилий и тратя массу времени, упорно искала хоть что-то подходящее, рассылала свои доведенные с помощью Асрян до ума резюме по нескольку раз в неделю. Однако как только доходило до конкретных решений, каждый раз обнаруживалось какое-то очень важное обстоятельство, удерживающее меня от последнего шага. Надо полагать, таких вот товарищей рекрутинговые агентства со временем заносят в черные списки. Денег нам в целом хватало, но пока не нужно было покупать никаких крупных вещей из одежды для взрослых членов семьи, а Катерину одевал Вовка. К тому же я не решалась завести вопрос о покупке необходимой мебели. Не хватало еще хотя бы небольшого шкафа, стульев и стола. В целом и так понятно: на это мы и зарабатываем вместе, со всеми левыми доходами – еда, кое-какая одежда, бензин, квартира и, может быть, летом Крым. Ну что ж, так многие и живут. Так и живут.
Душа и тело питались ожиданием вечера. Весь наш день был посвящен только одному: утро, работа, потом немного хозяйственных дел, скорее, скорее, потом Катерина и ее заботы. По прошествии некоторого времени Славка вошел в колею и научился занимать Катерину всякой ерундой, пока я готовила или мыла посуду, дабы ускорить все домашние процедуры. И наконец рано наступающая зимняя темнота… Тихо, никого больше нет. Весь день только ради этого одного. Прижаться покрепче, глубоко вздохнуть и закрыть глаза. Разве наличие ребенка подразумевает, что тебя уже нет, ты не имеешь права на счастье? Или в лучшем случае можешь попытаться найти достойного отца. А что, если хочешь любви? Мать с отцом любили друг друга и, наверное, еще любят. Это очевидно и никогда не скрывалось. Интересно, а бабушка с дедом? Просто здоровый мужик после войны с руками и ногами или что-то между дедом и бабушкой было? Эх, интересно у деда спросить… хотя он все равно прямо не скажет, можно и не надеяться.
Так что, дед?
Дед не особенно желал общаться. Он сидел на своем обычном месте около крыльца, разглядывал покрытые брызгами красной краски кусты малины и вроде как хотел попастись по ягодам, но скорее всего вставать было лень… в мою сторону не смотрел. Обвиняет… Не принял всего этого. Но нет, улыбается. Решил все же удостоить меня мимолетным взглядом. Отчего улыбается, не пойму…
– Дед, так что?
– Не… это ты у бабки спроси. Это не мужская забота. Давно ж к ней не ездила, засранка.
– А сам-то про себя знаешь? Любил или не любил?
Дед явно желал, чтобы его упрашивали еще долго.
– Дед, я же с тобой говорю. Что ты как пень? Не молчи.
Он засмеялся и пренебрежительно отмахнулся.
– Ну и черт с тобой. Сиди тут один.
– Не-е-е, Ленок… Тут все одни. Уже пора знать с твоей-то работой. И ты, и мужичок твой, Катька вон тоже – все по разным углам.
– Это все депрессивное мозгокопание. Может, ты вообще никогда не любил, а теперь помер и злишься.
– Где ж ты видишь любовь-то постоянную, до конца жизни? Нет такого. Опять же сказка, как и другие сказки. Про бога там или про черта, жизнь загробную, наказание за грехи и все такое.
– Опачки… А ты-то сам где находишься сейчас? А ну-ка, расскажи: это что тут, разве не загробная жизнь?
– Там же, где и ты. Там же, точно, я тебе говорю. Не понимаешь просто, как все на самом деле устроено.
– Ты спятил. Однозначно.
Дед опять рассмеялся, и в ту же секунду резкое пробуждение смешало сон и реальность: дед кое-как разогнулся, встал со своего стульчика, стоящего теперь прямо около нашей кровати, проковылял до окна и сильно хлопнул форточкой.
– Дует же, Ленок. Недавно болела. Поберечься бы надо.
Тяжелые хозяйские шторы тут же поглотили скрюченную фигуру. Тихо, никого. Слава богу, хоть комната на месте. Предметы не меняют свою форму и не улетают в неизвестном направлении.
Вот тебе и поправились. Вот тебе и смена обстановки. Прямиком в Кащенко. Как страшно… Прежде всего оттого, что никто не знает. А значит, никто не поможет.
Славка мирно сопел, волосы закрывали лицо почти полностью. Надо его разбудить. Только он, больше никто этого не поймет. Все ему расскажу, про видения и сны, про то, как все вокруг как будто вытягивается вдаль и исчезает, про деда и про тот случай с кладбищем. Пусть не сейчас. Конечно, сейчас не время. Завтра четыре операции, он сказал. Полшестого утра, последний понедельник января… Не сейчас, позже. И так головной боли хватает без моего сумасшествия.
Будильник на телефоне противно напоминал о необходимости включиться в реальный процесс бытия. Еще немного, буквально пять минут с закрытыми глазами… Через каких-нибудь полчаса бешеная скорость реальной жизни заставит отвлечься от страхов и безумия.
Интересно, что с форточкой… Вечером Славка открывал… Нет, не буду смотреть. Наплевать. Помирать, так с музыкой.
Последний понедельник января был знаменателен еще и тем, что прошло уже больше двух месяцев с начала мучительных поисков работы. Однако Асрян успокоила: по каким-то там канонам социальной психологии человек считался безнадежным после полугода безрезультатных исканий. Хотя казалось совершенно очевидным, что именно я и есть Мисс Безнадежность, ведь только так и можно назвать мое тупое метание из стороны в сторону. Осталась какая-то глупая надежда на авось или на невозможное чудо. Ничего нового не происходило и не произойдет: все по-старому, Славка и я в больнице, Катрин в школе. Надо было думать о весенней обуви для себя. Может быть, даже о каком-то новом пальто. В доме не хватало белья и полотенец, посуды, приличного зеркала в коридоре. Особенно раздражал старый утюг: не зная его привычек и слабостей, можно было запросто сжечь не одну медицинскую форму или школьное платье. Вопреки всему каждый вечер эти мысли улетучивались, растворяясь в грубом мужском дыхании.