Моисеевна с недовольным видом плыла по коридору навстречу. Слава богу, без пяти восемь и придраться не к чему.

– Сорокина, зайди в седьмую. Там тебе сюрприз. И повнимательнее.

Будто кто-то резко толкнул в грудь. Конечно, Полина.

Сумку я бросила в ординаторской, даже не вытащив свежую форму и судок с остатками гуляша. Ближе, ближе… вот она. Подключичный катетер, море инфузионных бутылок на предметном столике, кислород. Правая рука неестественно и безвольно заломилась, свисая с кровати. Все ясно. Еще одно было не так: запах. Воздух без «Шанель».

Она была в глубоком сопоре, а если проще, почти в коме.

Я вернулась в ординаторскую, вовремя осознав, что совершила ошибку, ринувшись к ней в палату без всякой информации. На этот раз настоящий инсульт: правая рука и нога не функционировали вовсе, половина лица также парализована. Моисеевна весьма красочно описала поступление Вербицкой в неврологию. Произошло это в воскресенье утром, и принимала ее заведующая неврологическим отделением, дежурившая в тот день. Доставили на своей машине, практически без сознания, сопровождал, конечно же, сын. В отделении сразу поднялся страшный шум: молодого человека сильно напрягало все, а особенно необходимость оставлять маму в пропахшем человеческими испражнениями реанимационном блоке. Полина сама общаться не могла совершенно, да и если бы могла, то была бы на стороне сына. В конечном итоге все пошло по старому сценарию: несмотря на тяжесть состояния, неврологам пришлось все воскресенье бегать вокруг моей платной палаты.

Полина пришла в себя к концу следующего дня и целых полчаса с удивлением разглядывала окружающих, не в состоянии произнести ни слова. Речь отсутствовала практически полностью. Потом сознание опять несколько затуманилось. Вот и все. Все, что ожидалось.

Даже не нужно знать подробности. Хотя, конечно, Валентина все расскажет в ближайшую субботу. А мне не хотелось ничего слушать. История болезни числилась за неврологией. По словам Моисеевны, там в ближайшее время будет произведен ремонт напрочь убитых каталками полов. Конечно, за счет щедрого спонсора. Таких больных любят все, и пусть лежат там, где им вздумается. Уже собралась внушительная пачка анализов: глюкоза более-менее, остальное тоже, кроме показателей работы почек. На томографии – ишемический очаг почти на том же месте, только увеличился он в несколько раз. Теперь неизвестно, встанет ли. Придет ли в себя. Сможет ли помогать своей страдалице невестке. А может, и сама превратится в обузу для домочадцев.

В конце размышлений все-таки назрела явная необходимость звонить Валентине. Так проще будет разговаривать с Вербицкой, когда та придет в себя. Точнее, если придет. Информирован – значит вооружен. Валентина, как назло, долго не брала трубку, объявилась только через час и вывалила на меня все то, что и так висело в воздухе палаты номер семь. Непосредственно перед Новым годом Ирине с детьми было настоятельно предложено переехать в Озерки, а точнее – в небольшую трешку, купленную для небезызвестной мадам секретарши. Полина, само собой, автоматически поступала в распоряжение новой хозяйки дома с ее новоиспеченным сыном. Почти сразу случилась серия тяжелых гипертонических кризов, и, кроме Валентины, никто о них ничего не знал. Вербицкая втихомолку глотала таблетки. А потом произошло вполне предсказуемое: вместе с законной женой сумки на выезд собрала и сама Полина. Сына в известность не поставили, успели покидать вещи в нанятый грузовичок, и до пяти вечера следы пребывания четырех женщин в квартире на улице Московской оказались уничтожены. Униженное бегство, быстрее, чтобы не быть застигнутым. Как все похоже в этом мире, будь он проклят! Переехали в съемное жилье, благо средства пока имелись: Полина долгое время не снимала пенсию. Сыну Вербицкая оставила записку. Ни упреков, ни просьб. Через неделю после переезда старшая девочка нашла Полину на полу в ванной, и тут уже вызвали на помощь отца.

Банально и грустно. Можно представить себе, что будет твориться в голове у Вербицкой, когда она придет в сознание окончательно. Куда она теперь будет рваться, особенно если окажется инвалидом навсегда? Хорошо хоть не лежала в одиночестве, как та несчастная новогодняя бабушка. Полина всем нужна, прямо нарасхват, черт бы их подрал. Валентина всхлипывала в трубку, посленовогодние события и для нее оказались неожиданностью, последний раз она общалась с Полиной за несколько дней до праздников.

Моисеевна теперь не могла наблюдать мое тело в обозримом радиусе, так как пропиской доктора Сорокиной на последующие несколько недель стала палата номер семь. В ординаторской уже устанавливали новые двери, на очереди был кабинет заведующей, процедурка и сестринская. Немало, конечно, но отдуваться за все это должна была понятно кто.

К двенадцати явилась заведующая неврологии, и при активном участии Моисеевны мы начали нескончаемый консилиум у постели Вербицкой. Полина находилась почти в сознании, но загружена медикаментозно, оттого периодически опускалась в тяжкое забытье и до конца так и не могла прийти в себя, находилась где-то между сном и реальностью.

Прямо как некоторые, причем безо всяких лекарств.

Мы постучали неврологическими молоточками, поморщили лоб, покивали: прогноз положительный. Пусть просыпается. Вердикт означал хорошие шансы на восстановление движений. Но, конечно, на сто процентов никто не знал, будет это так или нет. В конце визита начали ваять новый лист назначений, но меня к этому не подпустили – пусть родственники узрят высшую заботу. Как говорится, новые двери – это хорошо; не будут скрипеть, хлопать и ломаться. Надо бы, конечно, и по поводу дверей неврологического отделения с сыном поговорить, но это уж как получится.

Полина лежала неподвижно и лишь иногда дергала здоровой частью лица и рукой, будто желая ослабевшим телом подтянуться, сгруппироваться и прекратить невидимое глазом падение. Не получалось. Главы двух прайдов сидели за маленьким пустым столиком, и Моисеевна черкала быстрым мелким почерком в истории болезни совместные решения. Белый разлинованный лист заполнялся некрасивыми загогулистыми полосочками, совершенно нечитабельными и почти без разрывов. Ничего, сестры разберут, что назначили. Слава богу, доктор Сорокина ни за что не отвечает теперь.

Я смотрела через плечо и видела на листке парад всего самого дорогого и нового. Чтобы не оставалось, как говорится, ни грамма сомнений в наимудрейших наиновейших методах лечения. Половину бы убрать из этой истеричной писанины. Или вообще все убрать. Отмотать время назад, как кинопленку старого немого кино, туда, в самое начало, в учительскую коммуналку на Васильевском, выкинуть из портфеля Саши все его учебники английского и французского, отправить его в секцию по баскетболу или рукопашному бою. Маме урезать материнский инстинкт наполовину, а также амбиций поубавить, а потом познакомить с каким-нибудь офицериком, пусть женатым и приходящим, но любимым. Так бы все и переписать. А теперь вот загогулины скачут по листу противной дешевой бумаги. Хоть бы только восстановились рука с ногой. Будет тогда возможность пожить вместе с невесткой. Иначе сын наверняка заберет Полину домой. А там и похороны не за горами…

Заведующая с неврологии подвела итог:

– Ну что? Капаем и ждем, ждем и капаем. Массаж, физио… Если к концу недели хоть немного восстановится – значит, все путем.

Еще около двадцати минут я выслушивала ценные указания. Делать тут уже было нечего, и все разошлись по ординаторским. На выходе из палаты я обернулась. На миг показалось, что все вокруг ошиблись: и томограф этот дурацкий, и заведующие, а на самом деле Полина просто пока спит. Вот проснется, так и поболтаем. Почему такая большая часть жизни заполнилась именно Полиной? Данный факт не имел осязаемых причин.

Вернувшись вечером домой, я впервые за эти месяцы почувствовала собственное неполное присутствие: все происходило на автомате, мысленно я пребывала в седьмой палате. Славка ощущал любое новое течение в реке моих мыслей и чувств. Пришлось поделиться. В ответ я получила колкие и вполне заслуженные упреки:

– А че, твои толстопопые армянки не задевают твое врачебное эго?

– Блин, ну что ты все свел к банальщине? Дело совсем не в этом. Что, мало у меня в платной палате истеричек лежало? Дело не в деньгах. Просто она не должна была болеть, ведь настолько жизнь любит. Ан нет – все катится и катится вниз.

– Философ в стрингах.

– Еще с попой и сиськами, причем все очень даже ничего себе. Так что не зазнавайтесь, господин Сухарев.

Славка резко завалился на кровать и придавил меня всем телом так, что нечем стало дышать.

– Сейчас накажу тебя, чтоб меньше философствовала.

Очнувшись через полчаса, я впервые в жизни забеспокоилась о Катькином сне, а точнее, о звуках, которые ей совсем не нужно слышать. Потому как после развода в ее жизни появились мужчина и женщина, не всегда контролирующие свое ночное звучание. В той жизни, с Вовкой, такого не было.

Утром проспали, и это тоже для Катьки оказалось в новинку: раньше мама никогда не пропускала звуки будильника. Детский гнев выливался на нас всю дорогу до школы: Катрина страдала комплексом отличницы и не могла допустить прихода на урок после звонка. Пару раз я поймала ее недовольный взгляд в сторону Славки, как будто именно в нем Катерина находила причину таких неприятных перемен. Ребенка не обманешь, не мечтайте.

На отделение пробралась через технический лифт, дабы не будить лихо. Тем временем в седьмой палате продолжался жестокий театр. Невестка нашла, с кем оставить детей, – уточнять детали я не стала. Весь вечер понедельника, а потом и вторник она просидела около Полины вся в слезах. В среду Вербицкая уже вполне могла говорить. Речь восстановилась быстро: утром я вошла в палату и услышала наконец чуть осиплый, такой приятный моей душе голос.

– Странно… то есть, странно… думаю… сказать не могу… уже сутки. Сегодня понедельник?

– Нет, среда, Полина Алексеевна.

– Ужасно… хотела сказать… ужасно… Два дня не помню. Инсульт. Я знаю, сразу поняла. Еще когда началось. В субботу. Получается, суббота, да… Елена Андреевна… думать… насчет руки и ноги, как будет?

Молодец. Даже в душе не причитает.

– Только правду… я хотела… не обманывайте…

– Заговорили – это уже славно. Скоро будем перетирать мироздание, как в старые добрые времена. Очаг большой на этот раз, но рефлексы восстанавливаются. Похоже, что все неплохо вопреки данным обследования. Хотя в вашем случае как всегда.

– Ну вот… хорошо. Дети и Ирочка… Ирочка приходила… я помню… А сын?

– Сын приезжал утром в понедельник и вторник, вы спали. Кстати, он вас сюда и привез.

– Да-да… теперь глупее совсем… Хотела сказать, глупее некуда… просить выписать пораньше. Как назло… Детей совершенно не с кем… хотела сказать, не с кем оставлять.

– Сегодня к вам хотела прорваться Валентина после обеда. Как вы, не устали? Может, отложить?

– Нет, я не устала… Во столько? То есть во сколько она собирается?

– После пяти.

– Хорошо. Сейчас капельница?

– Да, пока два раза в день основное – капельницы и массажист.

Лицо еще оставалось несколько асимметричным, бледное и худое. Как всегда, ничего не меняется: устремлена к своей цели. Обнадеживает. Если бы еще цель не убивала. Разговор давался пока тяжело.

– Вам надо как можно больше спать. Я пойду. После четырех придет невролог, так что еще заскочу вместе с ним. Надо спать и спать, Полина Алексеевна.

Глаза и без моих нравоучений закрывались сами собой.

– Хорошо, спать, значит… то есть будем спать.

Вот как причудливо наше серое вещество. Раньше бы никогда дурацкое «то есть» не произнесла. Вот они, мозги наши, или как там еще, «высшая нервная деятельность».

А может, есть что-то другое, кроме анатомии и физиологии?.. Хоть бы было…

На дежурстве Славка неожиданно воскресил традицию «тайных» половых отношений в кабинете заведующей. Около часа ночи приемник посетило долгожданное спокойствие, продлившееся почти до пяти утра. Целый подарок. Смена обстановки на былую бесталанную конспирацию превратила Славку в агрессивного орангутана, отчего мой живот дважды за полчаса отдавался эхом невесомости. Диван имел недостаток в виде старой добротной кожаной обивки, и после такого сражения мы лежали абсолютно мокрые. Пронеслось в голове: разве можно представить такое с Вовкой? Как прекрасна жизнь своими подарками.

– Лен, давай в субботу дежурство поменяем: Костик зовет на дачу с ночевкой. День варенья будет справлять. Мать с Катериной посидит?

– А что, там детей не будет?

– Да я не знаю. Не спросил как-то.

– Ну ладно, я у матери спрошу. Надо еще субботу освободить. Это сложнее.

– Ну, попытка не пытка.

На душе заскребло, ведь даже не подумал, что можно взять Катьку с собой…

Так, спокойно, тут в суперпапы никто никого насильно не записывает. Был бы родной отец, так даже никто и не отреагировал бы на такую халатность. Тоже мне. Как будто сама мало ребенка оставляешь бабушке. Все хорошо. Все очень хорошо.

Утром в четверг в кармане обнаружилось лишних полторы тысячи рублей, что намекало на возможность покупки вожделенной тефлоновой сковородки. Страшно хотелось качественную яичницу по утрам и много чего другого, не прилипшего окончательно к старой посуде. День проходил под покровительством денежного ангела: около десяти утра сын Вербицкой поймал в коридоре и одарил еще парой тысяч, а к обеду дважды позвонили из рекрутинговых агентств. Первый звонок – под названием «как обычно», или поменять «шило на мыло», или отправиться «мерить сахар в крови в очередной платной клинике очередному новоиспеченному хозяину жизни». Позвонившие вторыми предлагали стать медицинским представителем крупной конторы по производству глюкометров. Естественно, заграничной. Естественно, соцпакет, машина, Зарплата (именно с большой буквы).

И неплохо, и буду, как Костик, иногда брать дежурства. Ничего, никто не умрет. Обязательно им перезвоню. Завтра.

В два часа ветер резко переменился: позвонила Валентина, неудержимым галопом наговорив последние сводки с фронтов: невестка в отчаянии, сообщила обо всем произошедшем родителям. Мама и папа оказались весьма пожилые и небогатые жители то ли Екатеринбурга, то ли Уфы, что, собственно, несущественно. Выяснилось, что именно Валентина являлась теперь бесплатной нянькой в оставшейся без крова женской половине семьи Вербицких. Мать Ирочки собирается приехать в Петербург в ближайшее время. На повестке дня возвращение домой. Последнюю новость, тихо обливаясь слезами, Ирочка сообщила посреди промозглой ночи в затхлой съемной квартире. Теща явно настроена распрощаться с зятем с хорошими отступными на выходе. Что же хочет сама Ирочка, уточнить оказалось очень сложно.

– Вот Полина Алексеевна поправится, так и буду думать. Если уеду, она совсем зачахнет. Не хочу ничего. Поправится, а там подумаем. Все вместе.

Из всего вышесказанного следовал один-единственный вывод: это только начало, лишь первая страница чего-то очень грустного и совершенно безысходного.

Полина говорила почти так же бодро, как и в доисторические времена, и теперь вся ее энергия была направлена на многострадальные конечности. Рефлексы довольно быстро восстанавливались, все намекало на положительный исход дела. Я же каждый день проводила в тайном страхе, представляя себе последствия, которые настанут, если кто-то из семьи сообщит Полине о приезде Ирочкиных родителей. Славка прокомментировал более чем точно:

– У меня еще в интернатуре больная была. Пытались опухоль прооперировать. Не удалось. Вышли, зашили, потом капельницы дурацкие две недели ставили и все ждали, ждали, когда начнется. Как мина в голове. То же самое.

– Дождались?

– Не. Дома померла через месяц.

В пятницу стало понятно, что поездка к Косте вполне может состояться. Удивительно, но нашлось с кем поменяться. Конечно, пришлось пожертвовать предстоящим Восьмым марта. Мама вполне спокойно отреагировала на наш отъезд в урезанном составе. По крайней мере, так мне показалось. Вовка продолжал с достойной регулярностью выгуливать Катрин в первой половине субботы, появляясь у маман ровно в десять часов утра. Там же оставлял приобретенные вещи, тетрадки, книги – все по составленному мною списку. Невероятно, но я не видела его уже несколько месяцев.

Угнетало, что не смогу проследить на выходных за Полиной, хотя она уже вполне могла пользоваться сотовым. Позвонит, если что.

В пятницу перед уходом с отделения я зашла в седьмую палату. За пару метров до двери я почувствовала неуловимое движение воздуха… Наконец-то «Шанель». Изголовье кровати подняли до сидячего положения. Полина улыбалась почти симметричной улыбкой, правая рука лежала на «Братьях Карамазовых» совершенно уверенно.

– Елена Андреевна, мы так и не смогли пообщаться за эту неделю. Вы же завтра дежурите? Если будет минутка, мне бы хотелось поболтать о чем-то, кроме моих болячек. Все время вспоминаю, как вы азартно рассказывали про дежурства. Кажется, такой кошмар, как можно смеяться? А все равно смешно.

– Я тоже скучала. Но вы так и не пригласили меня в гости, хотя я передавала привет несколько раз через Валентину.

– Я плохо умею дружить, Елена Андреевна. Если и можно оправдаться, так это некоторыми трудностями в семье. Все время теперь провожу с внуками, точнее, мы с Ирочкой вдвоем. С сыном у нас теперь, знаете ли, некоторые осложнения… в наших с ним отношениях…

– Полина Алексеевна, вы неправильно делаете, что читаете. Неврологи не рекомендуют в острый период. Не думайте сейчас ни о чем плохом. Отвлекайтесь, пока есть возможность. Чем лучше это удается, тем быстрее поправитесь.

– Я ваш самый плохой пациент. Уже столько раз вы говорили простые и понятные вещи, а я все делаю наоборот.

– Мы все такие, и я в том числе. Чуть не забыла… Придется вас расстроить: я завтра не дежурю. Первые полные выходные за много лет.

– Ах, как жалко! Хотя что же я говорю… Это настоящий праздник! Вы куда-то уезжаете на выходные?

– Да, в гости. Баня и шашлыки.

– Это здорово. Какая же я эгоистка!

– Не говорите глупости. Вы же хотели просто пообщаться, а не терзать меня своими анализами.

– Нет, все равно, это эгоизм. Столько работать, как вы… Просто непостижимо! Господи, почему теперь так мало ценится в женщине искренность, ум, что-то неподдельное внутри? Как все поменялось.

– А мне кажется, что ничего не меняется. Люди какие были, такие и остаются сотни и тысячи лет.

– Может, вы и правы… Ой, я вас задерживаю. Бегите домой.

– Нет, все в порядке, у меня еще минут десять есть. Вы не забыли? Я же прячусь тут у вас для сокрытия моего послеобеденного безделья.

– Вы знаете, я в последние два дня стала проверять себя: вспоминала многие давние, а потом, наоборот, близкие события, знакомых, книги, фильмы – помню исключительно все, так что с памятью вроде неплохо, хотя периодически накатывает какое-то раздражение, какие-то уставшие циничные мысли. Особенно под вечер все время слабость и хочется спать. Очень боюсь превратиться в растение даже не в плане нарушений движения, а в смысле сознания. Я помню одного соседа, еще в коммуналке, после инсульта. Дядька всю жизнь страшно пил. После произошедшего он смог как-то восстановиться, хотя нога немного все же подволакивалась, а хуже всего – он стал замкнутым злобным старикашкой. А такой был весельчак. А еще пугают эти выпавшие два дня: как ни силюсь, ничего не всплывает. Очень неприятное ощущение.

– Тут никто, я боюсь, не поможет. Вполне вероятно, придется с этим смириться. Хотя это не самые лучшие два дня в вашей жизни, так что ничего страшного, если они так и не вернутся. Много все же не читайте, программа «Сон» продолжается. У вас еще не очень симметричное лицо, рука, конечно, получше, но нога восстанавливается медленно. Через полчаса придет невролог. До понедельника!

– Хорошего отдыха!

Я выскользнула из ординаторской первая. Вечером успела совместно с Катрин бездумно спустить все свои левые заработки на прекрасную сковородку и новый костюм для гимнастики. Оставив ее в спортивной школе на растерзание тренерши, по дороге до метро я рисовала страшные картинки сломанной детской ноги или хотя бы просто потянутой лодыжки. Маман позвонила и сообщила: собирается в путь, чтобы успеть к окончанию занятий.

С ней все хорошо. Ничего не может случиться. Потому что именно с ней ничего не может произойти.

Славка освободился из операционной около шести. Окрыленные своей совершенно непривычной свободой, мы вечером этого же дня выехали в гости.

Кроме Костика с женой и детьми, были еще две семейные пары. Все, кроме нас, уже суетились на месте, вкусно пахло овощным салатом в сметане и жаренными на костре сосисками. Шашлыки решили отложить на субботу. Наша доля была предсказуема: пара-тройка бутылок дорогущего спиртного (на этот раз французский коньяк, испанское красное вино и экспортная водка), на что люди всегда реагируют очень положительно и мужская часть непосвященных сразу намеревается переквалифицироваться в медицину.

Под окном маленькой дачки красовался новый служебный «Форд». Костик без медицинской формы обнаружил поверх ремня маленький, еще недавно отсутствовавший животик, за который я не преминула тут же с сарказмом ухватиться. Ну и не удержалась от маленькой гадости:

– Костик! Что, после Нового года уже не дежуришь?

– Да что-то работы много, устаю… В Англии торчал три недели… Вот видишь: от сидячего образа жизни уже пузо. А если честно… знаешь, как классно прийти в пятницу домой и знать, что тебе никуда не нужно завтра тащиться.

– Как же! Вот сегодня мы со Славкой в первый раз и прочувствовали. Супер. Свобода, одно слово.

– Ты ж вроде поговаривала, что работу подыскиваешь.

– Да я хочу просто где-то подработать. Может, в частной консультации. Только пока ничего не получается. Или больницу бросать, или хрень всякая.

– Ну если действительно надумаешь, то звони. Славка-то вряд ли уйдет. Это же маньяк. Если не будет оперировать, станет растением.

Я сама это знаю, без подсказки. С самого начала и бесповоротно.

Выходные прошли сказочно: я впала в нирвану, ела, спала, грелась на горячем полке и даже забыла в субботу позвонить на пост и поинтересоваться, как там Вербицкая. Славка существовал некоторым образом параллельно, возникая возле меня только ночью. Стыдно, но я почти не помогала на кухне, хотя Костина жена отнеслась с должным пониманием к моим синякам под глазами и косточкам, заправленным в джинсы сорок второго размера, и никто не кинул ни одного косого взгляда в сторону моего распластанного на маленьком кухонном диванчике тела. Я дремала и вполуха слушала бабские разговоры, удивляясь, как жизнь может, оказывается, быть проста и приятна, состоять из детей, вкусных рецептов, магазина «Икея» с прикольной новой мебелью, познаний в области устойчивых к центральному отоплению домашних цветов. Так мило, бесцельно и просто. Живи… радуйся… не парься…

Это все, мадам, для здоровых личностей женского пола без всяких ночных галлюцинаций и заоконных мечтаний. Утрите слюни.

Вернулись мы в воскресенье около двух часов, забрали Катерину и провели в таком же амебном состоянии остаток дня. Мы валялись перед теликом, Катька ползала по нашим телам, что-то самозабвенно вещая и настолько погрузившись в свои переживания, что даже не требовала особо обратной связи. Счастье. Осталось только новую сковородку применить на практике, приготовив на завтра хоть какой-то обед. Однако сознание размякло до невозможности: ничего, кроме хлопьев с молоком, члены коллектива на кухонном столе так и не обнаружили.

В понедельник безусловным пунктом номер один стоял поход в седьмую палату. Каждый шаг по коридору сопровождался кучей назойливых мыслей: кто, кто из них все же сдаст приезд родителей и планы на возвращение в родные места? Кто добьет? Рисовались разнообразные вариации отвратительной семейной сцены. Например, реакция сына на последние новости. Александр Вербицкий уже успел дважды посетить тайное убежище двух беспомощных женщин с целью общения с девочками. Точнее, передачи денежных средств. По словам Валентины, происходило это второпях, так как телефон его постоянно разрывался от звонков новой супруги. Оказывается, заявление на развод было подано еще три недели назад. Как бульдозер, все сметающий на своем пути, эта деваха едва вышла из роддома, как тут же устроила настоящий спарринг. Бах-бах, и она на территории противника. Скорее всего, сама Ира, не выдержав напряжения, скажет Полине о своих планах. Или еще что… В этом сценарии совершенно невозможно было прилепить хоть какой-нибудь паршивенький хеппи-энд. Все, как ни крути, шло не туда, поворачивалось печальной стороной. Пока семейство, судя по всему, все еще находилось в фазе брожения низкой ферментации.

Полину я обнаружила вполне в боевом настроении и практически с симметричной улыбкой.

– Докладываю, доктор: глюкоза утром пять и шесть, давление сто тридцать два на девяносто четыре, голова не кружится практически, рука работает почти нормально, нога, по крайней мере, двигается.

– Ну, можно и в историю не залезать после такого подробного отчета. Доброе утро! Как ваше семейство? В выходные не надоедало?

– Что вы! Валентина сделала мне шикарный подарок: привезла на своем авто и невестку, и обеих внучек. Мы тут в субботу устроили пикник прямо в палате, я даже нарушила режим и, честно скажу, потихоньку встала. Конечно, сильная слабость. Пропавшие из памяти два дня так и не вернулись, и я все же как-то неловко себя чувствую. Даже пугаюсь, временами начинаю совершенно в несвойственной мне манере раздражаться.

– Иногда на фоне инсультов у пациентов и вправду меняется психика, но не в вашем случае, судя по локализации процесса и клинической картине. Так что не переживайте.

– Мне ужасно хочется глоток красного сухого вина, представляете? Что-то совершенно мне не свойственное.

– Вот перед выпиской и выпьем по бокальчику.

– Попрошу сына привезти хороший сорт, раз такие поблажки для самой недисциплинированной пациентки. Елена Андреевна, вы простите меня за любопытство… Валентина сообщила, что у вас грандиозные изменения в жизни, вы влюблены и счастливы. Надеюсь, она ничего не перепутала?

– Нет, на сегодня все практически так и есть.

– Я очень за вас рада. Он не женат?

– Нет. У меня в отличие от него гораздо более отягощенный анамнез, поверьте.

– Как же это здорово. Мы в наши молодые дни не могли себе такого позволить. И мужчин не было, да и в целом… Уже мать, а не женщина… Как все меняется… Все так расшаталось в этом мире…

Я напряглась и почувствовала, что разговор сейчас повернется совершенно не туда.

– Полина Алексеевна, надеюсь, врач-реабилитолог рассказал вам, как нужно теперь делать упражнения для восстановления движений?

– Я занимаюсь постоянно, поверьте, не отлыниваю. Так хочется еще быть в помощь, а не в тягость.

– По этому поводу не волнуйтесь: уже понятно, что движения восстановятся. Главное, а это самая трудная для вас задача, – избежать повторений. В следующий раз могут всплыть уже совсем другие проблемы.

– Мне теперь уже глупо давать обещания, Леночка. Но могу хотя бы сказать спасибо за все, что вы делаете.

Вербицкая начала позевывать, речь стала смазанной, так что возможности подольше прятаться от заведующей не было: Полина явно нуждалась в отдыхе. К тому же, как только я пересекала порог седьмой палаты, наступало тягостное ощущение собственной бесполезности и настроение беззаботно трепаться куда-то испарялось. Главное, что теперь не будет давать мне покоя, – надо срочно звонить Валентине и выяснять сценарий предстоящей в любом случае выписки. Грядущая сцена вполне могла превратиться в новую историю болезни, причем уже точно не в нашем отделении. Куда поедет? Кто заберет? И, как говорится, надолго ли?

Плохие предчувствия, многоуважаемый сын, господин Александр Вербицкий, настоящий мачо и денежный мешок, красавец, материнская гордость, плод бесконечной слепой любви.

В конце рабочего дня один повод для переживаний сменился на другой: произошла наконец выдача зарплаты за январь, сразу обесценившая мою радость от покупки модной посуды, несмотря на огромное количество дежурств, мой кошелек пополнился лишь на четырнадцать тысяч рублей. Самое неприятное заключалось в том, что я никак не могла представить себе, как буду через две-три недели просить денег у Славки. К тому же я могла предположить, сколько получил он. Какой среднемесячный доход приносили непредсказуемые благодарности за операции, спросить я не решалась, да и, по слухам, всех платежеспособных больных прибирала к рукам заведующая. Я страшно боялась его обидеть. На сутулые плечи упали немаленькие семейные расходы: еда, квартира, бензин и прочее.

После тренировки мы с Катриной зашли в продовольственный за вечерней мелочью к ужину. В последние месяцы я имела возможность наконец-то осознать, сколько стоит литр молока, хлеб, детские вкусности, пара кусков мыла и большой пакет стирального порошка. Не то чтобы я, будучи замужем, не ходила в магазин – нет. Просто не смотрела на ценники. Вовка как будто считывал на расстоянии мои страхи, и последний оставленный мною список детских потребностей воплотился в жизнь только наполовину. Пора было срочно активизировать поиск работы. Очень срочно.

Эх, надо бы сбегать к Асрян. Может, научит меня, как с мужиками обращаться.

С начала нашего проживания встречи с Иркой стали крайне редкими, и если она на меня обижалась, то заслуженно, так как приползала я к ней только в моменты острого кризиса. Можно было забрать Катьку после продленки и рвануть по старой барской привычке на такси, но приоритеты сильно поменялись за последнее время.

Значит, еще не приперло, Елена Андреевна.

Незаметно перед глазами появился наш подъезд. Домой, скорее домой.

Катились будни еще одной рабочей недели. После развода, как после урагана, разнесшего мой кривенький, фальшивый, но многие годы постоянный мирок, настало какое-то подобие нового жизненного расписания. Одни только дежурства оставались прежними, с веселой перебранкой на хирургии и мимолетным осквернением дивана в кабинете заведующей. В обычные рабочие дни мы с Катькой продолжали появляться дома на пару часов раньше Славки, наскоро решали школьные вопросы, готовили что-то поесть, болтали, потом появлялся он, и дальше время резко убыстрялось, стремясь к часу икс – Катькиному укладыванию с постель. Славка, поев после работы, или шел теперь на несколько часов в бассейн, или продолжал валяться перед телевизором, читая какие-то хирургические журналы. Для чтения зачем-то был необходим монотонный фон Первого канала.

Катька по-прежнему относилась к дяде Славе с любопытством и симпатией. Периодически она желала иметь с ним диалог на какую-нибудь тему или починить что-то очень нужное в ее детском хозяйстве. Каждый раз, совершенно не контролируя себя, я напрягалась, боясь услышать ленивый отказ. Однако все происходило очень мирно, в виде спокойного общения. Славка, насколько мог, участвовал в общении, а мне постоянно мерещилась легкая отрешенность, глубоко запрятанная даже от самого себя: обязаловка, мягкое равнодушие с определенной долей теплоты.

Время шло к девяти вечера, к плотно задернутым шторам, теплому одеялу и близости мужского тела. Казалось, я нашла лекарство от своих галлюцинаций – после секса со Славкой ночью ничего не происходило. Был только сон, нормальный человеческий сон, без улетания во что-то непонятное и проникающее в меня со всех сторон.

До конца недели я так и не заскочила к Асрян, и мои терзания, как по поводу денежных отношений в семье, так и по поводу моего раздутого материнского инстинкта, оставались невысказанными.

Новогоднее обострение давно миновало. К февралю население уже пережило как острые, так и отдаленные последствия празднования Нового года, и до конца весны дело было за гинекологами. Восьмое марта есть единственный женский день на территории Российской Федерации. Может быть, именно потому, что он один, дамы совершали попытки возрождения прекрасного начала в самих себе на полную катушку. Неконтролируемые половые отношения на пике праздничного настроения приносили, как это водится у млекопитающих, свои плоды. До конца апреля – начала мая женщины кто во что горазд избавлялись от ненужного приплода самыми разнообразными способами – от стакана водки с солью и горячей ванны, до деревенских тетушек, со времен царя Гороха тайно орудующих адским инструментом в покосившейся бане.

Задворки империи можно было отыскать совсем недалеко от Эрмитажа. В приемник девушки поступали обычно глубоко вечером, часто одни, без всяких родственников, мужей или любовников, в лучшем случае с заплаканной подружкой. Фельдшеры со «Скорой помощи» почему-то никогда не сидели с ними в кузове – как бы ни было хреново очередной барышне, предпочитали оставаться в кабине водителя до самой высадки. Когда скрюченное в три погибели существо кое-как выползало из машины, с трудом спуская ноги с высокой ступеньки, Люся, глядя в окно с постовой, всегда совершенно безошибочно ставила диагноз:

– Опять криминалка на гинекологию.

Все остальное, простое и незамысловатое, включая гонорею, сифилис или простой трихомоноз, доставалось местному венерическому диспансеру, располагавшемуся ближе к метро. И между прочим – автопарк на стоянке самого веселого лечебного заведения выгодно отличался от нашего.

Валентина в эту субботу прийти не смогла, причины оставались все те же: теща господина Вербицкого все еще не прилетела, посему продолжалось бескорыстное служение в качестве няньки. Мы поддерживали связь по телефону. Из последних новостей стало известно, что Саша предложил забрать старшую девочку к себе, на что, естественно, получил резкий отказ. Валентина несколько раз столкнулась с Вербицким в съемном убежище и обнаружила его каким-то странным, как минимум на несколько децибелов более тихим и прилично помятым.

– Напоминает несвежий целлофановый мешок, знаешь ли, – сказала Валентина.

Тут же следом поступило разъяснение: народ в офисе, пристально следящий за семейной драмой хозяина, теперь четко раз в полчаса слышал телефонные переговоры шефа с новой супругой, состоявшие из приема указаний в отношении магазинов, нужных в хозяйстве вещей, сообщения, во сколько ему явиться с работы, и прочих армейских радостей. Шеф не только, на удивление всего коллектива, покорно слушал, но и, судя по всему, четко выполнял указания. Мадам видели на работе всего один раз, примерно через месяц после рождения ребенка – с высоко поднятой головой и в новой норковой шубе. Следов беременности как не бывало: три недели – и ни живота, ни попы, ни одутловатого уставшего лица. Место секретаря оказалось занято сорокапятилетней дамой мужской наружности.

У законной жены Александр появлялся воровато, почти не глядя на детей, оставлял деньги и после контрольного отзвона новой супруге скрывался в брюхе грязного лифта. В последний приход завел краткий разговор о переезде в пустующее и гораздо более приличное жилье «госпожи победительницы» и, получив ожидаемый отказ, оповестил о своем решении продать злосчастную квартиру в Озерках и купить им что-то доступно-двухкомнатное. Ира в ответ промолчала.

Сама Валентина в последние недели находилась на пике энергии, чувствуя себя в самом эпицентре жуткого семейного торнадо. Телефонные отчеты, так необходимые мне для правильного поведения в седьмой палате, сопровождались массой эмоциональных выпадов, ярчайше обрисованных персоналий (что стоит «госпожа победительница»), громких вздохов и звуков глубоких затяжек с басовитым покашливанием. Вот она, драма жизни. Точнее, вот она, жизнь. Все это хорошо совпадало с тем, что я наблюдала на отделении: отпрыск регулярно возникал в коридоре напротив кабинета заведующей, активно стимулируя процесс лечения материально; меня, очевидно, не совсем осознанно, избегал. В седьмую палату заскакивал буквально на пять минут, а потом, стараясь не шуметь, закрывал поскорее за собой дверь и, не дожидаясь лифта, неуклюже бежал вниз по лестнице.

Пронеслась еще неделя, к концу которой я пришла практически с пустым кошельком. Хотя немного выручили очередные несколько тысяч от Вербицкого. К утру четверга, после получасовой телефонной психотерапии с Асрян, я наконец открыла рот. Момент оказался подходящий – мы оба, торопясь, вылезали без пяти восемь из машины.

– Господин Сухарев, дайте денег: у меня финансовый кризис.

Славка страшно смутился и тут же полез в задний карман.

– Так ты чего молчишь? У меня же есть немного. Дали вчера, прямо неплохо, давно так не было. Протянем?

Он вытащил пару пятитысячных бумажек. Взгляд его впервые стал потерянный и печальный.

– Спасибо. Конечно, протянем.

Тут же стало легче дышать, как будто развязался тяжкий узел на шее. Я решила побыстрее сменить тему.

– Вчера звонил Костик, снова звал в воскресенье на дачу. Можно сразу после дежурства мотануться. Только Катьку забрать перед этим.

– Зачем забирать? На дачу же едем.

– Она скучает, Слава, два дня у бабушки, а потом в школу – это жесть даже для нее.

– А, ну тогда без проблем, заберем. Я ж типа… без опыта работы, так что не обижайся.

Смешно. Все умеет сделать смешным.

Полина вопреки всем канонам неврологии уже, к моей радости, ползала по палате. И не просто ползала, а почти нормально ходила. Еще в среду, наблюдая за ней, я кожей ощутила какой-то резкий подъем сил, явно связанный с неизвестным внешним воздействием, поначалу сильно испугалась и тут же забаррикадировалась в пустой процедурке для получения полной политинформации от Валентины. Оказалось, не все так плохо: всего лишь сама Валентина благонамеренно слила информацию о намерении Саши купить квартиру для бывшей семьи. Отпрыск напрямую такую положительную новость почему-то не сообщил. Вероятно, еще не выстроил генеральную линию поведения в новой ситуации. Полина оживилась не на шутку, уже, вероятно, переместившись душой и телом в новое жилье для своих девочек. Никакой учебник по неврологии или все труды мира по сахарному диабету не смогут превзойти силу желания. И вот оно: в истории болезни госпожи Вербицкой все стало идеально: и уровень глюкозы, и цифры давления, биохимия, клиника, моча – все в норме. Домой, скорее, скорее! Мои ручки, мои ножки, поправляйтесь, черт подери… Все кипы бумажек с анализами можно выдрать и оставить только этот припев. И больше ничего. Одна лишь томография многострадальной головы выбивалась из графика непонятным образом, так же, как и в прошлый раз. Противное серое пятно никак не хотело уменьшаться, совершенно не вписывалось в быстрое восстановление движений и речи.

Еще одна вещь беспокоила меня. Скорее, простое любопытство, которое по причине питерской интеллигентности я никогда не удовлетворю: как же она жила в последнее время, потеряв самое дорогое в жизни – сына? Значит, потеряла и смысл? Похоже, что нет. А что же она тогда потеряла? А может быть, что-то нашла? Хотя бы раз поговорить с ней об этом. Но этого не будет. Это все в себе, глубоко внутри, бесконечный темный океан.

В пятницу часам к одиннадцати была готова очередная контрольная томография, никак не добавлявшая оптимизма поборникам материальной медицины. Но поскольку голова доктора Сорокиной тоже не очень отвечала стандартам нормы, то отнеслась я к очагу на снимках даже спокойнее, чем в прошлый раз. С общепризнанной точки зрения это казалось совершенно неправильным, но клиника шла положительно вопреки результатам обследования. Все равно она вернется еще раз и еще раз, потому что так течет ее жизнь, и никому ничего не изменить, ни богу, ни черту. Еще неделя, и кончится вполне адекватный срок лечения. Скорее всего, будет почти нормально ходить, а рука уже и так вполне восстановилась. С такими мыслями я открыла дверь седьмой палаты и застала Полину за ежедневной гимнастикой.

– Добрый день, Елена Андреевна! Как моя голова, надежда есть?

– Про надежду отдельно, потому что она есть всегда. Голова ваша, как и в прошлый раз, не очень хочет жить в соответствии с ее изображением. Но ничего. Как говорится, мы уже это проходили. Однако страшно не хочется дождаться третьего акта, поэтому после выписки я решила дать вам направление в специализированный неврологический сосудистый центр в Москве. Вероятно, это окажется довольно затратно, но необходимо.

– Я очень переживаю, когда вижу, как вы расстраиваетесь из-за моих проблем. Вы столько сил прикладываете, а я – пациент безо всякой положительной отдачи. Раз от раза все неприятнее.

– Во-первых, положительная отдача все равно есть. Например, смотреть, как у вас прекрасно двигается рука и почти прекрасно нога. А во-вторых, от медицины, Полина Алексеевна, зависит немного. От вас самой зависит гораздо больше. Мы это с вами уже обсуждали. Попробуйте все же поменять жизненные обстоятельства. Что-то лишает вас здоровья и сил. Если не можете это изменить, поменяйтесь сами и прекратите переживать.

– Вот это как раз и есть самое трудное. Хотя, наверное, у каждого человека есть своя ахиллесова пята, разве не так?

– Это так, но есть люди, которые справляются с собой. Обстоятельства не играют главной роли, не управляют их жизнью и здоровьем так сильно, как это могло бы быть.

– Завидую таким людям, совершенно искренно. Мне страшно перед вами неловко. Я пациент-неудачник.

– Вы – мой любимый пациент, Полина Алексеевна, хоть это страшно неэтично со стороны врача.

– Боже мой, я теперь просто обязана восстановиться полностью, для этого еще столько причин дома! Так что нет, пусть там на томографии будет что угодно, а мне нужно как можно скорее опять стать здоровой. Я для вас как самое слабое дитя в семье: чем больше проблем, тем больше он дорог. Это ужасно осознавать, поверьте.

– Вы ошибаетесь. В памяти остаются только светлые моменты. Или самые невероятные ситуации, когда казалось, что уже не сможешь, а все-таки спас человеку жизнь. Потом вспоминаешь, и сразу кажется, что живешь не зря. По крайней мере, эти секунды – единственное, что оправдывает столько лет бессонницы и маленькой зарплаты.

– Как все-таки наша жизнь несовершенна и жестока. Как же можно, чтобы врачи влачили такое существование?! Это просто подрывает основы общества!

– А Иосиф Виссарионович говорил так: «Врачам платить не надо, хороший доктор прокормит себя сам».

– Это в корне неверно, особенно в современном обществе.

– Все же есть кое-что совершенно бесценное, поверьте. Вот, например, наблюдать, как у вас восстанавливаются мысли и воля к жизни. Наконец то, как вы заговорили на правильном училкином языке и теперь уже не забываете слова, разве это не чудо? Хотя, конечно, запоминаются экстремальные моменты. Когда нет давления, нет пульса, почти уже нет дыхания, а часики в ужасной тишине все тикают – минута, полторы, две, а ты уже почти все перепробовала, а до реанимации еще минуты полторы по коридору. И женщине всего-навсего тридцать шесть лет. Ярость душит тебя тем больше, чем дольше ты ощущаешь пустые сосуды на запястье. Наконец в последнюю, уже совершенно безнадежную минуту приходит та самая мысль, и еще через пару секунд вдруг под пальцами проскочит едва заметная волна по вене, потом еще и еще, увереннее, сильнее. Все начинается заново, жизнь опять появляется, даже чуть-чуть приоткрылись глаза, и ты чувствуешь, как у тебя самого появляется такая сила, такое желание жить! Эта женщина останется в памяти навсегда.

Полинины глаза увеличились почти в два раза и наполнились слезами.

– Вы счастливый человек, Елена Андреевна. Мало что на земле может с этим сравниться.

– Почему? Есть еще прекрасные вещи. Дети, любовь.

– Да… к сожалению, с первым пунктом у меня теперь очень сложные отношения. А второй пункт, по словам Валентины, я прошляпила сама. Вот и решайте, доктор, счастливую я жизнь прожила или нет.

– Во-первых, ваша жизнь еще не закончена. Добавить в нее парочку приятных красок можно в любом возрасте. Если взглянуть на Валентину, в этом сомнений не остается. А во-вторых, детей рядом с вами теперь гораздо больше, чем раньше, и это счастье.

– Вам надо было идти в психологи, Леночка.

– Э, нет. Я, к сожалению, слишком предвзято отношусь к больным. Кто-то мне сильно нравится, кто-то совершенно нет, а для психолога индифферентность есть самое важное. Так что тут вы не угадали.

– Правда, я ошиблась. Вы на своем месте.

– Этого никто не знает, где на самом деле наше место.

– Мне кажется, ваше место там, в приемном покое. Как вы его называете… «мясорубка». Да, это я слышала от сестер – «мясорубка». Иногда я замечаю: вам даже тут, на отделении, скучно. Слишком все медленно, никакой динамики. Я не ошиблась?

– Тут далеко не всегда бывает скучно. Например, мне очень нравится проводить время с вами.

Полина улыбалась, почти так же беззаботно, как раньше.

– Я знаю, Леночка, развлекаете меня и одновременно прячетесь от заведующей. Она у вас настоящий диктатор.

Обсудили все достоинства и недостатки Моисеевны, еще немного посудачили о Валентине и ее ветреном характере и на том расстались. Самым важным на сегодня было ясное сознание и чистейшая быстрая речь. Это и была настоящая награда. Реальный адреналин.

После работы я опять потратила деньги, купив каких-то гостинцев для поездки к Костику. Слава пришел около восьми вечера – шесть операций одна за другой, без перерыва – и с красными глазами. Энергии у него хватило на тарелку борща, после чего он завалился на диван и задремал. Первый раз за многие годы меня расстроила мысль о субботнем дежурстве, лишавшем нас возможности провести выходные как все нормальные люди. Поменяться так и не удалось. Пришлось признаться самой себе, что то ли от недавней болезни, то ли от накопившейся усталости и кучи всяких событий бессонные ночи переносились теперь заметно сложнее. Утром после дежурства нужно было дотянуть еще и день на отделении. Ночной круговорот превращает человека в персонаж из кукольного театра с отсутствием координации и постоянным позывом сложиться всеми костяшками где-нибудь в уголке бытия.

Катрина страшно разбушевалась под вечер, узнав, что после субботы у бабушки мы все вместе поедем в дом с большой собакой. На укладывание и описание основных параметров кавказской овчарки ушло лишних полчаса, так как ребенок тут же вспомнил про невыполненное обещание о собственном песике, и покой настал только около половины одиннадцатого – столько было на часах в комнате Катрин, когда я смогла потихонечку выскользнуть из-под ее одеяла.

В нашей комнате царила темнота, старый хозяйский телик разнообразно и совершенно бессмысленно освещал пространство и события. Славка не смог даже раздеться и крепко спал. Я накрыла его пледом и попыталась кое-как запихнуться под остаток торчащего из-под него одеяла. Не получилось, и я села на край кровати с целью продумать способ максимально тактичного вытаскивания одеяла из-под большого мужского тела. Награда – приятное залезание под бок. Работать шесть дней в неделю, плюс-минус две ночи без сна – это нельзя. Теперь уже нельзя. Очевидное становилось понятным не сразу, для понимания многих истин требовался долгий период созревания. Или же есть такие специальные, совершенно не приспособленные и не защищенные от жизни люди, которые понимают законы существования только по прошествии большого количества лет?

Вот Асрян – молодец, а Лена Сокольникова – настоящая тормозила. Это однозначно и теперь совершенно ясно. Более того, не совсем здоровая на голову тормозила, тщательно этот факт от всех скрывающая, и еще, что самое абсурдное, пытающаяся лечить несчастную голову госпожи Полины Алексеевны Вербицкой. Все это просто полнейшая чушь. С претензией на понимание ее проблем, как будто еще и знаешь, где выход. Свой бы выход поискала сначала.

– Полина Алексеевна, ведь главного вы обо мне так и не знаете. Мы с вами где-то даже друзья по несчастью.

– Леночка, вы сами не совсем понимаете, что с вами, а уже поставили себе диагноз сумасшествия. А что, если вы просто чувствуете чуть больше, чем другие?

– Расстрою вас – это всего лишь годами копившийся недосып, хроническая усталость, многолетний брак с алкоголиком и дурная наследственность. Мама говорила: моя прабабушка по отцовской линии много говорила непонятного, особенно под старость, а потом и вовсе ушла погулять и не вернулась. Искали несколько дней, так и не нашли.

Полина сидела на тоненьком подоконнике седьмой палаты, по-детски поджав под себя коленки. Окно было открыто, и очень хотелось попросить ее пересесть на кровать, ведь все же не первый этаж. Потоки ледяного воздуха пронизывали до самых косточек.

Она улыбалась и первый раз за многие дни была свободна от своих переживаний.

– И все же доктора – это настоящие сапожники без сапог. Особенно вы. Других так прямо в картинках видите, а как на себя посмотрите – чернота. Вы очень забавный персонаж, Елена Андреевна. С вами весело и интересно.

И тут она, все так же широко и беззаботно улыбаясь, легким движением соскользнула в темноту окна. Как будто мастерский пловец, нырнула спиной в предвкушении теплой тягучей морской колыбели. Я не успела даже сделать шаг, как подоконник опустел.

А что? Тоже выход из ситуации, Полина Алексеевна. Только совершенно не в вашем духе, черт возьми. Врете вы все, никогда бы так не сделали.

Какая страшная чушь, мешанина, пронизывающий холод… Надо во что бы то ни стало закрыть это дурацкое окно. Закрыть и вправду было необходимо, что, видимо, я и делала, потому что ничем другим мое местонахождение около балконной двери нашей комнаты объяснить было нельзя. Помнится, мама рассказывала, как братаны лунатили на пару, поедая ночью в бессознательном состоянии на кухне теплый вечерний батон. Потом ничего не помнили. Я тоже вряд ли вспомню, как очутилась около балкона, и от этого было очень страшно. Славка спал. Половина второго. Стуча зубами от холода, я наконец закрыла распахнутую настежь балконную дверь, снова залезла под одеяло и крепко вцепилась в Славкину спину. Покой и тепло.

Не вспоминать об этом. Не думать. Все просто сон, и ничего более.

Субботнее дежурство началось вяло: в приемнике устало бушевала парочка не догулявших пятничную ночь с переломанными носами, а также довольно сильно отреставрированными лицами. Люсинда шипела на них, сидя на посту и не желая вступать в более близкий контакт: запах перегара бил в нос, распространившись уже почти по всему коридору. Ну и ладно, сейчас оба рассосутся в туманном слякотном утре. Валентина вряд ли появится на этих выходных, так как продолжит участвовать в жизни семьи Вербицких. Сын уже нашел вариант выгодной купли-продажи пресловутой недвижимости, старался до выписки матери утрясти этот вопрос, а также продолжал периодически появляться на территории почти бывшей супруги. Приходил он теперь исключительно в моменты отсутствия дома Ирины. Валентине казалось, что и дети резко перешли в категорию бывших: со старшей девочкой он перекидывался лишь несколькими словами, его взгляд практически не останавливался на сопящей в пеленках крохе. В целом не более десяти-пятнадцати минут. Аккуратный пакет с деньгами, от которых почему-то пахло женскими духами. Это наблюдение Валентина передала с неуверенностью, сослалась на уже вполне возможные старчески-маразматические галлюцинации, однако мне этот факт почему-то казался вполне правдоподобным. Мадам вступила в этот бой не для того, чтобы проиграть, и не только для того, чтобы выиграть, – еще важно удержать в своих руках потоки происходящего, и пока что события шли четко по ее расписанию. Даже размер алиментов – все в ореоле ее аромата. Мат поставлен, но фигуры еще остались на доске. Король сам по себе оказался облезлым воробьем. Просто наконец-то нашлась нужная уздечка. По размеру, так сказать.

До полудня приходили приятели Валентины и пополнили мой кошелек на пару тысяч рублей, но потом до обеда все опять провалилось в спячку. На улице немного подморозило, падал мягкий снег. Было безветренно и свежо.

У Люси, судя по звукам с поста, или наступил период женских неприятностей, или же опять перед выходом на работу она имела утренние баталии с мужем и старшим сыном, которые теперь оба находились в активном подростковом периоде. Наброситься было не на кого, так как молчаливая Александра дремала в сестринской, а Алина Петровна, пользуясь пустотой, устроила промежуточное отдраивание полов. Оставалась только новая молоденькая медсестра, на которую, как я слышала, время от времени совершенно без повода сыпались плохо сформулированные претензии. Я тупо бродила из угла в угол, пытаясь заставить себя почитать хоть какую-то полезную литературу, но беспричинная лень сковала сознание и волю. Все оказались подвержены каким-то воздействиям погоды, жизни или просто менструального цикла, и одна только Алина Петровна никогда не выбивалась из намеченного ей же самою графика. Несмотря ни на что.

Я выползла из каморки на свет, завалилась в коридорное кресло для больных и стала наблюдать за движением половой тряпки.

– Алина Петровна, там подморозило, так что, наверное, сегодня натопчут поменьше.

– Это да, подморозило, что правда, то правда… гололед… Говорю: гололед будет на дорогах… Эх, зачем только вязание с собой взяла…

– Ой, ну ладно. Пронесет.

– Это, может быть, и пронесет… А может, и нет.

На душе стало неприятно, однако опыт подсказывал: не думать, не напрягаться и даже не пытаться строить прогнозы до конца суток. Все равно предначертанного не избежать.

К обеду появилась парочка «Скорых» с пневмониями, потом две бабуси с кишечной непроходимостью, сорвавшие традиционный обед на хирургии и все же оставившие еще надежду на ужин. И опять наступила практически тишина, навлекшая на нас с Люсей адскую дремоту. Так мы и перемещались то в сестринскую за кофе, то на пост, то в мою каморку подогреть домашние запасы. Время тянулось медленно, и с непривычки совершенно некуда было себя деть.

К семи часам Славка все же позвал на хирургию. Я к тому времени уже налопалась с сестрами, употребив все принесенное из дома и не оставив без внимания больничные булочки. Просидев в раздумьях пару минут, все же поднялась «для поболтать» и хоть как-то убить время. Медитировали в сонной обстановке целый час, выслушивали Федькино бурчание, практически монолог:

– Досидятся, черт их возьми. Восемь суток… Ну это надо, восемь суток!

– Федя, ты про что?

– Да бабка последняя сегодня, слышь, восемь суток без «по-большому», и ничего. Не сильно расстраивалась, пока уже совсем плохо не стало. Такой перитонитище, просто без комментариев. Надоело. Славка, давай меняться: я буду бошки чинить, а ты какашки из брюха вычищать.

Славка валялся на потертом диванчике с закрытыми глазами. Разговаривать ему было лень, поэтому отвечал он, не поворачивая головы:

– Да ну? С чего бы это?

– Все-таки голова – предмет благородный. И че я в нейрохирурги тоже не пошел? Надоело, одно и то же: или гной в брюхе, или говно.

– Ты думаешь, в голове говна не бывает?

– Ну, это философский вопрос. По крайней мере, дышать хоть можно, когда оперируешь. Не тошнит.

– Ну если так, то да. Но меняться не буду. Мне и так хорошо.

Все остальные дремали и не делали попыток вступить в разговор. Даже Светка с кардиологии клевала носом над чашкой с кофе. Что-то, видно, в погоде было – все спали и даже потенциальные больные – и те сидели по домам. Ну и чудно.

Около восьми Люсинда вызвала меня на какой-то гнойник в горле, так как лор-врачи по-прежнему дежурили на дому. Я всегда старалась справляться сама, представляя, как не хочется людям подрываться в выходной на работу. Ангина оказалась совершенно ужасной – фельдшер со «Скорой» не обманул. Парень лет двадцати уже едва дышал. Накачав его всем, чем надо, я отправила пацана на отделение. Согревала мысль о весьма вероятной возможности через полчаса-час уединиться в кабинете заведующей, и я села на посту с книжкой в ожидании звонка, который не заставил себя ждать. Только не мой сотовый, а городской. Люся продолжала овощиться в сестринской, и я сама взяла трубку. Тут же в ухо ударил резкий голос диспетчера со «Скорой»:

– Девочки, готовьтесь: минут через пятнадцать война. Реанимацию, травму, хирургию – всех вниз. Автобус с курсантами на Киевской трассе перевернулся под бензовоз, еще три или четыре легковушки до кучи впечатались. Восемь трупов на месте. Остальных будем везти, человек тридцать-сорок… Пока не точно. Тяжелые почти все. Домой хирургам и травме звоните, кому сможете, кто поближе живет.

В первую секунду я онемела.

Вот так, блин, подарок. Вот тебе и гололед… Ах, черт возьми, Алина Петровна.

– Понято, ждем.

Из трубки продолжали кричать:

– У нас машин мало, девочки, так что с других подстанций тоже будут звонить по этому поводу.

– Спасибо, хоть времени есть немного.

– Да не за что. Как говорится, всегда рады.

Я положила трубку и тут же почувствовала, как внутри натянулась струна от макушки до пяток.

– Люся, давай всех вниз. Большое ДТП. Скажи, чтобы из дому вызывали, кто поближе живет.

– Что, такое большое?

– Человек, сказали, тридцать-сорок.

– Ох, ни фига себе! Давненько так не веселились.

– Да уж, сейчас оторвемся по полной.

Через десять минут вся хирургическая компания сидела в приемнике, театрально-непринужденно развалившись на скамейках для больных. Со всех отделений притащили каталки. Даже Светку с кардиологии решили не отпускать в ее корпус: так, по крайней мере, вопрос с ЭКГ будет решен оперативнее, в случае чего. Еще через несколько минут раздался вой сирен – хором, многоголосно. Алина Петровна перекрестилась и открыла двери настежь – холодный воздух ударил по ногам и быстро поднялся вверх. Все молчали, и как только первая бригада распахнула врата в адское брюхо своей машины, Люся процедила сквозь зубы:

– Боженька, помоги.

Начался безумный танец. Первые четыре каталки провезли мимо поста прямо к лифту с криками:

– Черепно-мозговые, дорогу! Люди, дорогу, уже без давления почти, черт… пропускайте!

Славка тут же развернулся в сторону движения, успев бросить мне на ходу:

– Заведующей моей звоните, пусть едет.

В несколько прыжков настиг последнюю каталку и исчез в лифте.

На очереди были «более везучие» товарищи: с переломанными руками, ногами, разорванными животами и с теми же травмами головы, но хотя бы с давлением. На улице образовалась очередь, вытаскивали теплые одеяла, под навесом приемника не осталось ни одного свободного метра, и мы бегали при минусовой температуре, так и не успев от неожиданности надеть на себя хоть что-нибудь.

Каталки не успевали завозить в приемник, они сталкивались друг с другом, издавая неприятный скрежещущий звук. Все старались на ходу мерить давление, пульс, смотреть животы и головы… Потом рентген… Тут же сновала несчастная лаборантка, сбиваясь со счету пробирок, фамилий и прочего. Кровь просачивалась сквозь наспех намотанные в машине бинты, повсюду слышались стоны. Мальчишки в военной форме, похожие один на другого, как трагикомические клоны, – окровавленная разорванная форма, животный вой и мутный от промедола взгляд. У кого успевала, я оставляла на каталках бумажки с пульсом и давлением. Время, проклятое время… утекали секунды, отнимали у пацанов силы и кровь, а у нас – последние ускользающие возможности.

Через десять минут еще семь каталок поднялись в операционную, и мы с Люсей оказались почти одни, ошалевшие от страха. Остальные ушли оперировать, оставив в приемнике молодого мальчика-травматолога и все того же многострадального Петю с хирургии. Светка с кардиологии носилась туда-обратно с глазами, полными слез. Я сжала зубы.

Ну уж нет. Рыдать мы будем, но потом.

Люся держалась крепко, однако, увидев, как поредел наш строй, а машин за воротами становилось все больше и больше, начала потихоньку скулить:

– Лен, пойдем на секунду в сестринскую, хлопнем по рюмашке. Иначе все.

– Ничего, ничего, сейчас кто-нибудь уже приедет из дома. Не паникуй. Ничего, продержимся. Времени нет на рюмашку, черт подери.

Глаза боятся – руки делают, скорость увеличилась, взгляды стали бешеными. Полная грудь воздуха – и вот оно: полился отборный мат: Люся орала на несчастную молоденькую Светку, я – на рентген-лаборанта и травматолога, Алина Петровна – на всех остальных, включая фельдшеров, Александру и совсем несчастного Петруччио, отлученного от операционного стола в самый жаркий момент битвы. Зато все закрутилось, подобно смерчу, каталки двигались в сторону лифта; может быть, надо было еще быстрее, но все же движение шло, как бы мало нас ни осталось. Несмотря на все еще большой хвост за пределами приемника, одно утешало – оставшиеся пострадавшие могли потерпеть еще минут двадцать-тридцать.

На врачебной стоянке перед приемником парковались машины: приехала заведующая нейрохирургией, завреанимацией с новым, отработавшим около месяца пацаном, несколько хирургов и травматологов. Сразу полегчало, трусливое отчаяние смыло волной оптимизма. Кто-то остался с нами, и дело пошло живее. Открыли плановые операционные, и весь третий этаж вспыхнул ярким пламенем, осветив больничный дворик, как сцену уличного театра. Снег был свежий, такой же, как окрасившая его кровь. Неожиданно почти в конце нашей ужасной очереди из машины «Скорой помощи» какой-то мужчина замахал руками:

– Сюда, сюда, не дождемся!!!

Водитель с фельдшером уже сами вытаскивали на «скоропомощных» носилках очередного парня почти без головы и совсем без руки. Водила оказался пожилой толстый дядька, он не удержался на ногах, и вся компания рухнула на припорошенный тонким слоем снега лед. Парня дотащили до реанимации еще живого, водитель пошел на травму с переломанной шейкой бедра.

Еще через полчаса мы смогли запихать всех оставшихся в брюхо приемного покоя и закрыть наконец плотно двери. И только тут я поняла, как сильно все замерзли. Алина Петровна матерно богохульствовала на весь коридор, не стесняясь высказывать товарищу наверху все свое разочарование, глубокое презрение и полное отсутствие страха отвечать за каждое сказанное слово. Расталкивая большой попой каталки, она собирала окровавленные мальчишеские ботинки, форменные куртки, шапки. Пол практически весь оказался окрашен в землисто-красный цвет, перемещаться было тесно и скользко, но все же мы отправили еще нескольких в предоперационную. Потом еще трех, похоже с разрывом печени, и еще двух с пробитыми головами. Мысленно притормозив на секунду и оценив ситуацию, я осознала, что сегодня за ночь будет не менее двенадцати-четырнадцати трепанаций. Какой Славка выйдет из операционной утром, даже страшно себе представить, однако именно эта мысль оказалась полезной и подтолкнула меня к телефону:

– Люся, «Скорую» набери.

– Вот это хорошая идея, доктор. Я уж думала, никто не сообразит.

Диспетчер взяла трубку почти сразу.

– Девочки, это сто двадцать четвертая, закрывайте нас на прием. Все, операционных больше нет. Мы уже как селедки в бочке. Давайте все остальное в Мариинку или еще куда.

На том конце провода никто не сопротивлялся.

В коридоре все еще стоял гул, свободного места оставалось мало. На каталках ждали своей очереди человек пятнадцать, в основном люди из случайно присоседившихся к этому кровавому месиву легковых машин. Из курсантов остались только счастливчики с переломанными конечностями, без явных повреждений головы или внутренних органов. Однако шуму стало намного больше, так как, вероятно, обезболивали их просто анальгином или еще чем-то несложным, так что теперь пусть всего лишь простые переломы, но все же переломы начали сильно беспокоить.

Прошло всего полтора-два часа, а казалось – вечность, голова кружилась от страха что-то пропустить, расслабившись от усталости, или, наоборот, не заметить в спешке. Как назло, подъехали две последние машины «Скорой» с того же места – их не успели предупредить о нашей переполненности. В одной уже никто не торопился, а в другой привезли наконец-то выпиленного из груды железа водителя автобуса с курсантами. Водитель бензовоза выпиливанию не подлежал. Говорили, он заснул за рулем, но наш неподкупный патологоанатом впоследствии установил истину – у мужика случился инфаркт. Он не был ни в чем виноват – он просто умер за рулем. Наконец-то закатили каталку с героем финала, на сегодня окончательно и бесповоротно последнюю.

Водителя автобуса прислонили к стенке почти у самой двери. Правая нога была наспех прибинтована к лангете, вид ее намекал на очень нехорошее состояние. Лицо пересекал глубокий рваный разрез. Дядька был явно накачан чем-то покрепче: зрачки съехались в две некрасивые точки, но укол уже начал отходить, и мужичок потихоньку кряхтел и ощупывал наспех заклеенное широким пластырем лицо и переломанную ногу. Особенно сильно он забеспокоился, когда заведующий травматологией спустился ради него с операционной и начал немилосердно осматривать несчастную нижнюю конечность. Задержался у каталки минуты на две, недовольно поморщился и вернулся на пост.

– Девочки, давайте на рентген его. Как бы сегодня пацанам технику ампутации освежить не пришлось.

Тем временем не очень ласковый осмотр пробудил в водителе все ощущения и почти окончательно чувство реальности. Он приподнялся на локте и повернул изувеченное лицо в нашу сторону:

– Сестра… кто-нибудь…

Люся уже подходила к нему с намерением оттащить в рентген-кабинет.

– Что случилось, обезболить?

– Сколько осталось, где…

– Что осталось?

– Сколько пацанов живых осталось… где…

– Все тут, мужик. Не переживай, все в порядке.

Люся засопела носом.

Страшно ломило спину, и уже болела голова, хотелось в туалет. Мы с Люсей, лавируя между другими больными, потащили бедного дядьку на съемки остатков ноги. Люся, посопев пару минут над мужиком, взяла себя в руки.

– Ничего… остался час, не больше. Скоро всех разгребем.

– У нас закончится, а наверху только самый шабаш начнется.

Мужика забрали в операционную, и заведующий травмой удалился вместе с ним, опять оставив нас наедине с молоденьким мальчиком, который полгода как после интернатуры. Светловолосый голубоглазый херувим. Проблема состояла, собственно, не в нем, а как всегда – в его молодости, по причине которой он все делал очень медленно. Прекрасный дуэт вместе с окончательно осоловевшим от страха Петруччио. Парень напрягался и обдумывал каждый свой шаг неумолимо долго. Но погибать, так с музыкой, и мы прикусили свои злые языки. Первой подала голос Алина Петровна, строго зыркнув сначала на меня, потом на Люсю:

– Хороший мальчик, толк будет через пару лет.

Я продолжила свое передвижение от больного к больному. Среди оставшихся оказалось несколько людей в возрасте, одна дама с диабетом и мужчина с кардиостимулятором. Бесконечное количество раз за ночь засовывала я в уши старый фонендоскоп, звуки дыхания и биения сердца, такие разные у каждого человека, теперь слились в одну монотонную какофонию.

Кардиологическая Светка покинула нас еще час назад: у нее на отделении кому-то стало плохо.

Воздух был переполнен постоянной болью. Часы уже показывали около двух ночи, и как бы мы теперь ни торопились, на светофоре включился красный свет – из операционных сообщили: еще полчаса до освобождения хотя бы одного стола, а оперировать еще надо от забора до рассвета.

Люся окончательно закрыла изнутри входную дверь, мне оставалось осмотреть еще буквально нескольких человек. Однако минут через двадцать после скрежета дверными засовами началось прогнозируемое, но нами никак не ожидаемое. Двери начали ходить ходуном от стука, потом в темноте кем-то был обнаружен звонок, и стало совсем громко. Я попятилась к посту, желая уже поскорее залезть под стол и обнаружить себя только утром. Это были родственники: толпа людей с безумными от неведения и страха глазами – заплаканные дамочки около сорока, одни или в сопровождении всклокоченных мужей.

В конце потянулась менее однородная публика: молодые люди и совсем сопливые девчонки, кто-то в сопровождении родственников в военной форме, желающих сразу подчеркнуть свой «не просто так» статус. Собрание увеличивалось в размерах, некоторые тут же обнаруживали своих близких на оставшихся в приемнике каталках и радовались, что самое плохое не случилось и уже точно не произойдет.

Оставшаяся толпа ринулась на штурм поста и забаррикадировавшейся там Люсинды, едва успевшей закрыть дверь на щеколду. Доктор Сорокина добежать до заветной двери так и не успела и осталась стоять в окружении каталок, в метре от толпы. Очевидно, со стороны я представляла собой не самое приятное зрелище: всклокоченные, кое-как перевязанные на затылке волосы, окровавленный халат и синие от холода ноги в рабочих сандалиях. Приемник теперь опять открывался и закрывался, так как народ много раз возвращался в кое-как припаркованные машины за забытыми документами, вещами, телефонами, и двери бесконечно хлопали, загребая снаружи ледяной воздух. На посту уже лежали предварительные списки пострадавших. Люся, успевшая принять запрятанные под столом остатки «Путинки», резко прервала неорганизованные выкрики и требования. Выдохнув всей грудью, она начала читать:

– Шесть погибших на месте, – срывающимся голосом она зачитала их пофамильно. – Двое погибших в машине «Скорой помощи»…

Дальше читать не дали: раздался истошный женский вой, самый страшный хор из всех песен, рожденных человеческим голосом. Еще один вдох, и Люсинда продолжила в два раза громче:

– Четверо в операционной в состоянии крайней степени тяжести.

В ответ тишина, потому что еще оставалась надежда.

– Остальные в тяжелом и среднетяжелом состоянии на разных этапах лечения. Информация на отделениях утром.

Какие-то дамы упали на пол между каталками, и Александра притащила из сестринской нашатырь. Несколько минут народ пребывал в крайней степени замешательства, но наконец в толпе нашелся провокатор:

– Пустите нас к детям на отделение!

Теперь уже заплаканные и совершенно потерянные лица были обращены ко мне. Настал мой черед глубоко дышать. Эх, жалко, что я не смогла разогреться вместе с Люсей.

– Там сейчас никого из ваших родственников нет. Все или в операционных, или в реанимации. Те, кто пойдет сразу на отделение, пока тут. После осмотра травматолога их поднимут на четвертый этаж, там травматология. Посещения только завтра после восьми.

Мужик в военной форме начал приближаться ко мне с явно не очень приятными намерениями.

– Да вы что, девушка? У меня там ребенок, я все равно пройду!

– Никто никого в оперблоки не пустит. Давайте не будем мешать хирургам работать, иначе вы сами навредите своим же детям.

– Мы все равно никуда не уйдем.

– Я предупреждаю всех: как только мы распределим оставшихся больных, вам придется покинуть приемный покой хотя бы для того, чтобы можно было помыть пол. Пожалуйста, кто в состоянии, подождите в гардеробе с другой стороны корпуса или в машинах.

Тут мужики в гражданском начали вторую часть мерлезонского балета: звонки «Петру Семеновичу» или «Василисе Петровне», ночные извинения, большие просьбы и «да-да, вот такие обстоятельства, не могли бы вы посодействовать». Я чувствовала себя маленькой и жалкой, старалась не останавливаться, помогая завозить пострадавших в травмпункт и готовя гипс.

Однако ждать пришлось недолго.

– Девушка, как вас там, я забираю своего ребенка в Военно-медицинскую, пропустите. Его фамилия Завьялов.

Надо собрать остатки сил. У людей горе.

– Подождите, я позвоню в оперблок и постараюсь что-то узнать.

После долгого ожидания Пашка так и не взял трубку, и пришлось тащиться наверх самой. Новости оказались нехорошими: искомого парня уже протрепанили (он был как раз из первой партии) – мозгов почти нет, безнадежная кома. Остальные трое из той же партии – кома, но с надеждой. А также мальчику Завьялову удалили разгромленную почку, зашили кровоточащую печень, а остальное так… переломы по мелочи. Возвращаться в приемник не хотелось страшно. Родитель поджидал меня прямо у лифта.

– Я не могу сейчас выкатить вашего ребенка из реанимации, это опасно. Ему пока будет лучше тут, поверьте. Подождите. Закончатся операции, и потом уже решайте все вопросы с заведующими отделениями, но это будет только утром, после восьми. Сейчас никто ни о чем беседовать не будет, пока не закончат со всеми поступившими.

Я думала, еще секунда, и он ударит меня в лицо кулаком.

– Да я сейчас бригаду привезу из Военно-медицинской! Вы не имеете права! Я в суд на вас подам! Что у вас тут за бардак такой?! Где заведующий приемным покоем, где главный врач?!

– Сейчас глубокая ночь, заведующие хирургиями все тут, но они в операционных. Поймите, транспортировка сейчас – это стресс…

– Я вообще не понимаю, почему мы общаемся с какими-то девицами! Где хоть кто-то ответственный?!

– Я терапевт, остальные, еще раз повторяю, сейчас работают…

Но меня никто не слушал. Мужик тут же на всю аудиторию высказал предложение о нашествии телевизионщиков прямо с самого утра на всех этих жуликов и взяточников в белых халатах. А мое место под солнцем в ближайшей перспективе оказалось четко ограничено «небом в клеточку». Мне страшно захотелось ударить эту омерзительную личность, но за его спиной начали махать руками многие другие, также решившие за несколько последних минут, что именно я, а также вся эта старая немытая больница и есть причина ужасного горя. Почему-то в голове воскресли картинки репортажа о землетрясении в Японии: преуспевающая женщина потеряла всю семью и ушла работать в передвижной госпиталь санитаркой. Да так и осталась на всю жизнь в белой материи.

Головная боль, замерзшие ноги и уже текущий нос… Как же мне холодно!..

Толпа практически зажала меня в угол, кто-то плакал, кто-то кричал и ругался, а я продолжала монотонно объяснять про операции. Никто не слушал, так как мужик успел за короткое время сплотить вокруг себя всех остальных. Народ уже и не думал, что с детьми или родственниками, – виновные были обнаружены, и теперь строились многоэтажные планы по восстановлению вселенской справедливости.

Я обернулась и увидела, что лифт все-таки сломался. Вывоз загипсованных или просто зашитых людей на отделение прекратился. Люся отчаянно жестикулировала мне с поста, но о чем – мне уже совсем не хотелось знать. Все звуки слились в одной противной тягучей ноте, почему-то всплыла мысль о всепроникающем космическом шуме. Очень давно кто-то рассказывал интересное: великий шум, голос самого важного, сути бытия…

Из-за поворота, ведущего в конце коридора к лестнице, вывалился мерной походкой заведующий травмой. Вот о чем Люся жестикулировала, наверняка вызвала его для подкрепления. Конечно, есть разница: сопливое, посиневшее от холода существо (дверь так и не закрыли до конца, продраться сквозь окопавшихся между каталками родственниками и самой закрыть приемник я просто не смогла) и двухметровый пятидесятилетний мужик с тяжелыми руками и твердым взглядом.

– Так, господа, попрошу минуточку внимания. Ваши дети, или у кого еще родственники были в легковых машинах, пока все в операционных или в реанимации. Остальные, кто может подождать, тут. Сможем пустить только к восьми, а в данный момент протекает сложный период лечения – вы можете помешать. Обещаю: ровно в восемь всех пустим. Кого-то, может быть, уже на отделение переведут. Кто останется в реанимации – на тех можно будет через стекло посмотреть.

Главный провокатор несколько притих, но все равно попытался вставить слово:

– Я хочу своего ребенка перевезти в Военно-медицинскую прямо сейчас. Это мое право. Если мне его не отдадут, я подам в суд.

Михайло Григорьевич, безусловно, имел гораздо больше выдержки и опыта, чем я.

– Фамилия вашего ребенка.

– Завьялов. Стас Завьялов.

– Так вот, господин Завьялов, ребенок ваш сейчас только с операционного стола, у него кровоизлияние в мозг и множественные повреждения внутренних органов. Я прямо сейчас напишу докладную о том, что сегодня сколько там?.. в четыре часа утра я заверяю своей подписью невозможность перевода Станислава Завьялова в связи с тяжестью состояния и, как следствие, нетранспортабельностью. Вложу в историю болезни, а потом хоть все отделение увозите.

Мужик опять задумался, как-то даже уменьшился в размерах и наконец стал похож на всего-навсего сильно переживающего отца. До этой минуты казалось совершенно очевидным: желание засудить кого-то из нас было ему гораздо важнее, чем жизнь пацана. Остальные тоже притихли, какофония теперь звучала не так громко и более минорно, со всхлипываниями, тихими просьбами посидеть тут до утра. Теперь осталось только время, время до восьми утра, еще несколько часов.

Наконец-то починили лифт и закатили бабусю с огромным гипсом на ноге. Я очнулась и, воспользовавшись образовавшимся небольшим свободным пространством, двинулась между людьми и каталками, скользя по грязному полу в направлении двери: она так и продолжала периодически хлопать, захватывая холод.

Однако продираться сквозь толпу родственников и каталки с больными было не так-то просто. Я потратила несколько минут на то, чтобы вырулить из-за поворота коридора к входу в приемник. Конечно, двери оказались наполовину открыты. Фонарь под навесом красиво оттенял почти неподвижный больничный садик и редкие падающие снежинки, тоненькие протоптыши расходились в разные стороны от приемного покоя ко всем корпусам, исчезая в сумраке неосвещенных участков территории. В картину ночного умиротворения не вписывались две вещи: состояние живой природы внутри самого приемника и человек, стоявший в дверном проеме совершенно неподвижно. Свет от фонаря хорошо прорисовывал его силуэт, но падал со спины, потому изнутри ярко освещенного помещения рассмотреть лица не получалось. Стало неприятно и даже страшновато, но приблизиться к этому человеку все же придется, если я хочу закрыть дверь. Смущало еще и одеяние загадочной фигуры: человек был в халате и тапочках на босу ногу, а значит, это кто-то из больных. Весело. Непонятно, как оно сюда просочилось ночью и кто его выпустил.

Я продиралась сквозь толпу. Все ближе и ближе с каждым шагом… Усиленно вглядывалась в пугающую фигуру… Махровые фиолетовые тапочки, длинный домашний халат, край ночной сорочки, слегка выглядывающий из-под халата.

Полина.

Она стояла как статуя, безмолвная и неподвижная, смотрела вперед, в глубину приемного покоя, на толпу, каталки, кровь на полу, внимательно и спокойно. Не видела почему-то только меня. Наконец собравшись с силами и шагнув вперед, я вцепилась ей в локоть.

Острый взгляд, впитывающий с любопытством все происходящее. Именно с любопытством – ни сочувствия, ни ужаса, ни страха. На меня она отвлеклась только после того, как я несколько раз практически в ухо прокричала ее имя. Настоящая летаргия. Вот оно – отдаленные последствия нарушения кровообращения там, где существует наше сознание. Наконец она узнала меня, и тут же выражение лица поменялось кардинально – потерянность и непонимание.

– Полина Алексеевна, как вы тут оказались?

– Я проснулась, было шумно и светло… Елена Андреевна, как холодно. Надо срочно вернуться в палату.

Я потащила ее по узенькой тропинке к терапевтическому корпусу – ужасно не хотелось, чтобы кто-то видел эту нелепую сцену. Руки Вербицкой были ледяными, кончик носа посинел. По щекам текли слезы.

– Сколько вы там простояли, Полина Алексеевна?! Хотя бы скажите, зачем пришли?

– Я, по-моему, хотела вас увидеть… Потом не помню… Хотелось посмотреть…

– Господи, на что посмотреть?

– Просто было любопытно… вы рассказывали много… столько смерти…

Спрашивать о чем-либо было явно бесполезно: Полина не могла объяснить, как она тут оказалась. Мысли мои в ужасе разбегались, я никак не могла придумать, что делать. Что мне предпринять в понедельник: вызывать психиатра для консультации? Вновь сделать МРТ головы? Попытаться вытряхнуть из нее как можно больше информации? Заставить вспомнить хоть что-то?

Незаметно миновали постовую терапевтического корпуса, и я потащила Полину на лестницу, чтобы не будить лифтера. Наверх, скорее наверх. Я грубо ее толкала, не обращая внимания на ее одышку и на каждой ступеньке слетавший с правой ноги шлепанец. Полина изо всех сил пыталась двигаться самостоятельно, лицо еще горело от мороза, слезы так и не прекращались, безмолвные и отчаянные.

Никого я не буду в понедельник вызывать. И никому об этом не скажу. Это же так удобно: можно же просто сдать теперь человека в Кащенко. Так сказать, дальше по этапу. Конечно, заплатить. Конечно, отдельная палата и самые современные транквилизаторы. Нет. Никто ничего не узнает. Если, конечно, не будет пневмонии или чего еще похлеще.

Последние метры перед палатой я молилась о том, чтобы дежурная медсестра спала. Повезло: дверь в палату закрылась незаметно для соседей по отделению. Я уложила Полину в кровать прямо в халате и накрыла двумя одеялами. Но этого явно было мало, так что пришлось включить свет и найти чайник. На столике нашлась заварка и сахарозаменитель. Жалко, не было лимона. Полина полулежала с закрытыми глазами, и я почти насильно влила в нее стакан чая. Слезы иссякли, настала апатия.

– Полина Алексеевна, я сейчас уйду и закрою дверь. Вы помните, где звонок вызова медсестры?

– Да-да, я понимаю… Мне, наверное, лучше уснуть.

– Ждите меня утром.

Как воришка, я прокралась обратно к выходу из корпуса и почти бегом направилась по тропинке через больничный садик.

Как тяжко, как жестоко. Как же я ее тащила, словно собачонку, почти насильно, грубо. Вот тебе и поправились. Все работает: ноги, руки – короче, все, кроме головы… Настоящее бессилие и бесполезность…

В приемнике оставалось еще человек шесть на каталках, но все в приличном состоянии. Народ смиренно ждал своей очереди в гипсовальную. Дышать стало легче, в воздухе уже не висел удушающий запах смерти. За истекшие несколько часов после аварии оставшиеся больные уже смирились со своими переломанными ногами и руками, шутили друг с другом и были бесконечно рады ощущать, что все остальное в организме цело и никто не собирается тащить их в операционную с целью отрезать какой-нибудь важный орган. Родственники и сочувствующие, наоборот, от усталости совсем скукожились и почти дремали, кто на стульях, кто на креслах для больных. Все покорно ждали восьми часов. Люсинда угрюмо продолжала заседать на посту, так и не отперев дверь. Увидев меня, она быстро выскочила с постовой, и через секунду мы оказались в сестринской. Горячий чайник и остатки коньяка.

– Так, Елена Батьковна, коньяк весь ваш, а то второй гайморит не за горами. Я уже всех оформила.

– Что из операционной слышно?

– Станок работает на полную. Сухарев еще даже в туалет не выходил.

– Господи, а времени-то сколько?

– Половина шестого.

Алкоголь растворился приятным теплом по всему организму, картинка вокруг смягчилась и потеряла остроту. Я прилегла на старый потертый диванчик, чувствуя, что ноги отмерзли и превратились в две неподъемные палки. Поездка в гости завтра точно отменяется, вряд ли Славка выйдет раньше обеда из операционной. Люся дремала в кресле напротив, прямо с чашкой кофе в руке. В коридоре был слышен звук мытья полов и тяжелые вздохи Алины Петровны. Ну, значит, все. На дне бутылки еще плескалась светло-коричневая противная жидкость, пить ее не хотелось, но нос уже и правда заложило, потому я не на шутку перепугалась, вспомнив свой недавний лор-марафон. Зажмурившись, я выхлебала остатки коньяка и впала в полный анабиоз. Не забыть бы утром проведать Вербицкую…

Около половины восьмого Люсинда растолкала меня, агрессивно жестикулируя перед моим лицом.

– На выход! Там какие-то люди в погонах.

Я приползла на пост практически еще не проснувшись, все пыталась сообразить, что вчера произошло, кто эти люди в военной форме, почему их тут целых пять штук в воскресенье и все пятеро со злобным выражением лиц. Посыпались вопросы: почему не оповестили командование училища? Почему не отвезли в Военно-медицинскую за правильной, так сказать, квалифицированной медицинской помощью? Почему столько погибших? Почему до сих пор оперируют?

Люся опять было потянулась к телефону с целью вызвать подкрепление, но тут я поняла: вероятно, оно не потребуется. Болела голова, горло, ноги, заложен, скотина, нос, а главное, суть всего происходившего вокруг дерьма – опять какая-то сволочь неплотно закрыла дверь.

– Позвольте представиться, господа, я дежурный терапевт, ответственный по смене. Для начала закройте дверь. Вот отлично, спасибо. Так вот, теперь в отношении ваших претензий. Оповещать вас… это пусть ваши подчиненные оповещают, причем о чем угодно. Мы же вам ничего не должны. Это первое. Второе: почти половина курсантов до академии в центр города не доехала бы. Так что это к вопросу, сколько имеется на сегодня погибших. По поводу квалифицированной помощи, это уж вы, не сочтите за труд, скажите в лицо всем врачам и заведующим, всем, кто пришел из дома не в свое дежурство, больным и здоровым, старым и молодым. Так что вперед, на танки. Начните, я вам советую, с заведующего травмой, он как раз заслуженного врача России получил на той неделе, ему будет очень полезно и познавательно узнать, так сказать, про его сомнительную квалификацию. А теперь позвольте откланяться, господа. Мое дежурство кончается через десять минут.

Говорила я, видно, очень громко, даже практически кричала, так как Алина Петровна, обладающая способностью спать под любое сопровождение, в изумлении выглянула из своей каморки. Мужики несколько растерялись, и пока они собирались с мыслями, я скрылась у себя в комнатке, громко хлопнув дверью.

Как же мне нехорошо, черт… Есть ли место в организме, которое не болит, хотя бы одно? Надо бы пойти к Вербицкой. Нет, не пойду. Все равно вряд она ли что помнит.

С минуты на минуту должен был прийти Семен Петрович, и я переоделась в джинсы и свитер, сверху накинув медицинский халат. Петрович материализовался как раз минут пятнадцать девятого и, вытаращив глаза, выслушал мое небольшое, но емкое, снабженное крепкими матерными выражениями, описание прошедшего дежурства. Краткость – сестра таланта. Комментарий не заставил себя ждать:

– Ну, значит, помяли… Ну, значит, сегодня поспим…

– Эгоист вы, Семен Петрович. Никакого сочувствия.

– Ничего, еще молодые, здоровые… А что, умерших-то много?

– Наутро было восемь. Пойду схожу в реанимацию, узнаю. Мужики в форме в коридоре были?

– Не было вроде никого.

– Отлично.

Я выскользнула в пустой коридор и поднялась на третий этаж по лестнице. В реанимации никто и не думал о сне, и мне стало стыдно за свое жуткое разбитое состояние. Один из четырех парней, кого первыми закатили в оперблок, уже умер. Нетрудно было догадаться, что фамилия погибшего мальчика – Завьялов. Остальные трое находились в тяжелой коме. Пашка сидел в отсеке для послеоперационных с черными кругами под глазами и потухшим взглядом. Вид его сразу дал ответ на мои еще не заданные вопросы.

– Остальные трое из первой партии имеют на остатке такое количество серого вещества, что прогноз такой: не лучше ли к отцу нашему, чем в инвалидное кресло… какать, писать и есть из ложечки. Еще шесть человек уже после трепанации, остались трое на очереди. Про животы я уже не говорю: четверо с разрывом печени и прочей хрени, две почки пришлось убрать… да, еще нога у шофера уже шестой час по кусочкам собирается. Еще двоих Сухарев с переломом позвоночника помогал. Остальное не в счет уже. Ленка, надо бросать курить… Спортом, что ли, заняться? Тяжко стало. Еле сижу, блин. Как дед старый.

– Да, знаешь, я вот не курю, а все равно все болит.

– Что это мы? Все уже, в тираж вышли, что ли?

– Наверное, Паша. Хиляки. Вон, смотри на заведующего травмой. Ни в одном глазу. Вот это поколение… Не то что некоторые.

Запах в реанимации всегда был неприятный, а теперь, после такого дежурства, от него невыносимо тошнило. Монотонный шум аппаратов искусственного дыхания навевал тоску и мысли о полной бессмысленности всего, что пережито за ночь. Но это не так. Кто-то останется жить. Может быть, даже соберут ногу, и водителю автобуса не придется покупать протез.

Надо верить. Хотя все равно обидно. Как же невыносимо обнаружить Вербицкую в таком состоянии сегодня ночью! Вот так вот: без памяти, с выражением дурацкого детского любопытства на лице, в халате и тапочках. Не пойду. Не могу, устала.

Увидеть Славку раньше обеда я и не надеялась, звонить было бессмысленно. Написала ему эсэмэс: «Подожду с ребенком дома». Запихав в сумку перепачканную кровью форму, я вышла из приемника. Небо стало почти чистое к утру – готовилось встретить новый день и солнце. Я плюхнулась на скамейку в больничном скверике. Вокруг все замерло и покрылось серебряной паутинкой. Покой и счастье.

Чтобы каждый день стал похож на предыдущий. Чтобы спокойно, без приключений наконец. Надо теперь как-то вернуться в реальность. Надо выстроить план на сегодня. Оценим для начала содержимое кошелька, тем более что зарплату ждать целую неделю. Кое-что осталось. Классно! Что там у Славки в кошельке, интересно?.. Нет, неинтересно. Интересней, как я буду его спрашивать о деньгах после двенадцати трепанаций. Хорошо, Вовка купил вещи Катрине на весну. И уже почти месяц больше ничего не приобретал. Ничего. С голоду не умрем. Конечно, не умрем. Когда теперь платить за квартиру, надо бы узнать…

Так хорошо тут, на скамейке. Тихо, морозно, ветра нет. Ни одна веточка не шелохнется. Вот такой подарок после бури. Нужно позвонить Костику, предупредить, что не приедем, а потом двигаться за Катериной.

В сумке все перемешалось, и почти пять минут ушло на поиски телефона. Костик, видимо, ждал от нас звонка и сразу взял трубку.

– Костя, привет. Слушай, мы не приедем. Славка в операционной, у нас тут ДТП тяжелое было. Еще три трепанации осталось. Сам понимаешь.

– Да я уже слышал. По телику утром показали. Адское месиво. Так и подумал, что не сможете.

– Жалко. Моя мелкая так к вам собиралась. Точнее, к вашей собаке. Сейчас выслушаю все, что она о нас думает.

– А может, заберешь ее, такси вызовешь да приедешь?

– Какое такси, Костик?! Ты уже, смотрю, совсем буржуй стал. Несколько купюр в кармане, а до зарплаты – сам понимаешь.

– Понято. Я бы и сам приехал, но выпили вчера.

– Да ничего… Слушай, я как раз к тебе надумала все-таки обратиться. Помнишь, ты говорил по поводу работы.

– Про вакансию у нас?

– Ну да.

– Да, как раз для тебя. Медицинский представитель по сахаропонижающим препаратам и по сосудистой терапии при диабете, для хирургов и эндокринологов. Тебя сто процентов возьмут. Условия хорошие: соцпакет со стоматологией, машина плюс бензин, начальная цена вопроса тридцать восемь тысяч. А что, неужели созрела? Я был уверен, что никогда не надумаешь.

– А я вот надумала. Можешь замолвить там за меня словечко?

– Лен, если замолвлю, а ты потом опять уйдешь в любовь к искусству, меня не поймут. Может, тебе еще время надо?

– Нет. Я уже все решила.

– Когда это успела, недавно же виделись?

– А вот, посидела пять минут на скамейке и решила.

Костик пару секунд сопел в трубку:

– Ну, что-то мне подсказывает, что ты уже и правда решила. Ладно, в понедельник вечером позвоню насчет собеседования. Жена декабриста.

– Спасибо тебе. Ты настоящий друг.

– Только без соплей, мадам.

– Тогда просто пока.

Сразу стало легко. Почему-то присутствовала стопроцентная уверенность, что на работу возьмут. А там, если что будет непонятно, Костик поможет.

Вот и решено. Вот и черт с тобой, мой храм, моя больница. Провались ты в ад, так я даже и не замечу. Кончено. Таких, как я, в каждой богадельне миллион. Никто не умрет, и медицина не пострадает. А Славка должен остаться. Он гораздо более ценная боевая единица.

Хотелось спать, ноги болели, нос заложило окончательно, но надо было как-то поднять себя со скамейки. Однако я продолжала тупо овощиться, наблюдая, как вокруг просыпается жизнь: мимо бежали проспавшие на дежурство сотрудники, просто прохожие срезали полквартала по больничным тропинкам к метро, нарастал шум машин. Большой город. Хоть и воскресное утро, а все равно муравейник оживает рано и начинает многоступенчатый, сложно устроенный процесс жизнедеятельности. А вот более живописная зарисовка: через калитку на территорию просочился небольшой цыганский табор: цветастые дамы, обвешанные сотовыми телефонами, золотом, детьми. Шумные, веселые, всегда имеющие какую-то общую для всех цель передвижения, непонятную нам, славянам, и всем другим «нормальным» народностям. Уселись кто прямо на снегу, кто на скамейке метрах в двадцати от меня, что-то достали и начали жевать. Привал. Вот так и надо – по течению, по тропинкам, не задумываясь.

Видно, я слишком пристально разглядывала их уличную трапезу, так как одна из цыганок встала и направилась прямо ко мне. Большая, толстая и уже довольно в годах, из-под платка выбивались нечесаные седые пряди. Цветастая юбка позвякивала на каждом шагу, подол был обшит маленькими монетками. Золото, обман и несбывшиеся мечты.

– Что сидишь, красавица, устала?

– Нет, я жду.

– Давай погадаю тебе, все расскажу: про мужа твоего, про ребенка, про боль твою… Не жалей денег, все узнаешь, все с тебя сниму, всю тяжесть, все наладится…

– Нет, спасибо, вы идите к своим, я просто жду тут. Я не гадаю.

– Зря так говоришь, не жалей: что пришло, то и уйдет легко, не в деньгах счастье, вот увидишь, удача будет…

То ли я и правда сильно устала, то ли просто спятила окончательно, но в какую-то секунду меня вдруг накрыла невообразимая ярость. Слава богу, под рукой не оказалось ничего режущего или тяжелого.

– Слышь, ты, мадам, я тебе сама сейчас так погадаю, всю жизнь меня потом вспоминать будешь. Все расскажу: когда диабет начнется, когда инфаркт первый случится, а потом и второй и он же последний. Так что катись отсюда, а то не только про себя много интересного узнаешь!

Цыганка не сказать чтобы испугалась, испугавшейся тут скорее была я, причем испугалась я сама себя. Она в одну секунду стала серьезной, посмотрела на меня внимательно и, как будто резко потеряв интерес, ушла, на прощание улыбнувшись.

– Прощай, дорогая. Еще увидимся.