С приходом лета возродилась моя традиция регулярных посещений Асрян. Последние пару месяцев первая половина субботы стабильно принадлежала только мне, так как Катька находилась в обществе моих предков или Вовки. Хотя Сорокин, надо признаться, случался в субботнем исполнении все реже и реже. Славка, как и прежде, честно жертвовал выходной во имя спасения человечества. С переходом на другую работу я начала активно пользоваться наличием двух полноценных выходных. К дому Асрян приезжала сама, на служебной машине, затем минут десять тратила на попытки аккуратно припарковаться, не имея еще достаточно навыка и нервной системы для исполнения данного фокуса в тяжелых городских условиях. Машин месяц от месяца становилось все больше, в том числе из-за таких тунеядцев, как я, предавших святую чашу со змеей во имя тупого потребления. Зато потом, расслабленно развалившись на кухонном диванчике, я наблюдала и обоняла Иркино кухонное армянское волшебство. Кое-что теперь исчезло в наших отношениях, точнее, улетучилась самая острая тема – Вовка. Факт его отсутствия был теперь уже окончательным и без шлейфа возможных сомнений у окружающих меня друзей и родственников.

Мое юридическое одиночество не пугало так сильно, как в самом начале: новая работа впервые в жизни принесла ощущение уверенности хотя бы в ближайшем будущем. Хорошая зарплата, соцпакет, оплачиваемый телефон, а главное – небольшой «Форд Скорпио». Теперь это средство передвижения значительно улучшало мои возможности добираться до Асрян, да и вообще, с ним удобнее существовать в каменных джунглях большого города. Работа, как и следовало ожидать, оказалась пуста и бессмысленна и в то же время крепка, как хорошо накачанный футбольный мяч: внутри не было ничего, по крайней мере, для меня и для многих моих братьев по несчастью, однако обертка была сшита весьма качественно, стоила дорого и должна была служить долго-предолго. Самое главное сходство с футболом – мячик приносил много бонусов тем, кто умел грамотно пинать его по полю. К сожалению, техника игры мне не давалась. Во-первых, надо было каким-то полунаркоманским способом уболтать саму себя, что наши лекарства для диабета лучше, чем у других. Потом придумать схему, как убедить в этом врачей, которых тебе доверили обрабатывать. А потом еще преодолеть чувство неполноценности, когда заходишь в ординаторскую и всякий раз ощущаешь недовольные взгляды, говорящие: «Уйди, родная. Не видишь, гора историй на столе». Впрочем, контора помогала в этой нелегкой системе головоломок: в первый месяц работы начальство организовало несколько обучающих тренингов. Любой, кто до этого работал в больнице и занимался мало-мальски осязаемым медицинским трудом, мог вынести после курса обучения только одно: до чего же все это бесповоротная и окончательная собачья хрень.

В конце концов, лично меня выручало одно половое обстоятельство: ходить мне приходилось в основном по мужским ординаторским, так что при наличии эротичного настроения, плюс чуть больше дозволенного облегающей одежды – и суровые сердца смягчались, меня впускали на порог. Всякий раз я старалась как можно быстрее пробубнить заранее вызубренную сказку, вынуть из пакета несколько шариковых ручек в подарок и красочную политинформацию про наши лекарства. В конце визита, глядя прямо в глаза, я просто добавляла от себя: «Люди, сделано в Германии, поэтому работать должно по инструкции, а не по индийско-российским технологиям переделывания лекарственных средств». Это было, по крайней мере, честно.

Костя очень поддерживал меня на первых порах, не давая окончательно свихнуться от вопросов активных продаж и прочей хрени по зомбированию населения. Он пошел на повышение, стал начальником соседнего отдела и в месяц уже стоил шестьдесят тысяч. Эта новость являлась единственным фактом, вдохновляющим меня на подвиги. Мы пересекались в офисе пару раз в неделю и искренне радовались друг другу. Нас было много, человек сорок, бывших врачей в большом офисном помещении. Народ оказался в основном весьма знающий, с полным пакетом клинического мышления в голове. Какая же омерзительная вырисовывалась закономерность: получалось, кто думал и вообще чего-то хотел от жизни, тот шел искать новую дорогу. К огромному сожалению, в нашем офисе тусовалась не самая тупая часть людей в белых халатах.

Атмосфера в коллективе царила очень своеобразная: про текущую работу мы почти не говорили, никаких дебатов на волнующие темы не проводилось, никаких остервенелых обсуждений больного до двух ночи. Пустота ощущалась всеми. Цель – продать наши таблетки, глюкометры и прочее дерьмо. Выбор был небольшой: или примириться с условиями прикормившего нас капитализма, или, переплевавшись, идти обратно. В медицину. Как правило, этого шага никто не делал. Может, теперь было просто неловко, да и быстро привыкли спать по ночам, а в выходные использовать служебные авто для поездки на дачу или Финский залив. Кто-то уже дорос до решения насущного квартирного вопроса. Особенно интересно было наблюдать женские метаморфозы: с первых же зарплат покупались приличные туфли, сапоги, пальто (мадам Сорокина тоже не отставала от окружающих), все успокаивались, заплывали безмыслием, почему-то поправлялись и росли вширь. Даже я за неполные три месяца неожиданно обнаружила легкий жирок на животе, страшно испугалась и записалась в модный спортивный клуб. Время на него теперь тоже имелось. Все было, кроме больницы. Но об этом никто не говорил. Никто не говорил, как удушающе болезненно в первые месяцы еще получать звонки от больных… все реже и реже. По прошествии нескольких месяцев звонки или прекращались вовсе, или же несли в себе совсем другие вопросы: «Посоветуйте кого-то толкового. Куда бы, Елена Андреевна, обратиться теперь за консультацией?»

Славка с самого начала отнесся к переменам спокойно. Теперь мы видели друг друга намного реже, и это было хорошо. Каждый вечер проходил в ожидании его возвращения из больницы, очень приятно и волнующе. В этом и был нюанс: он приходил из больницы, а я с работы. Но все же нечестно покрывать красивый футбольный мяч грязной краской со всех сторон, и если быть откровенной до конца, то надо признать: с появлением приличного кошелька в моей сумочке ушла постоянная тревога. Да и сама сумочка теперь передвигалась на четырех колесах. Славка покупал еду и платил за жилье, на все остальное теперь тоже были деньги. В перспективе, конечно, стоял вопрос о своей квартире. Но пока я не поднимала эту проблему даже у себя в голове, так как провела на новой работе всего неполных три месяца. Как говорила Скарлетт О’Хара: «Я подумаю об этом завтра».

В первое время меня все равно беспокоило отношение Славки к превращению доктора Сорокиной в офисный планктон с приличной зарплатой. В вопросах денег, а точнее, их перетекания из мужского кошелька в женский, я оставалась не очень компетентной. Как правильно себя позиционировать, совершенно не понимала. Страшно хотелось найти какой-то выход, способ сохранить Славкину мужскую гордость и самоуважение. Ведь теперь официально я зарабатывала больше, поскольку подношения больных калькулировать было невозможно. Во время моего проживания с Вовкой этот вопрос не стоял по причине того, что у меня почти полностью отсутствовали собственные финансы, да и Сорокин с самого начала установил правила распоряжения доходами и расходами. Я интересовалась финансами крайне редко и никогда не знала, сколько он зарабатывает на самом деле. Теперь же решение пришло само собой в процессе ежедневного сосуществования, и все свелось к простому: траты, которые я не собиралась вешать на уставшую спину доктора Сухарева, я не озвучивала, а просто делала их сама. Мне казалось, что таким путем я избегала неприятной комбинации зарабатывающей жены и мужа, парящего в небесах. Славка был высшей формой разума. Он оставался таким и дальше: исключением из правил, на высшей ступени развития, и никак не ниже. Приступы мозгокопания на эту тему преследовали меня не одну неделю, однако Славка сам закончил мои мучения примирительной шуткой на щепетильную тему:

– Ну, теперь вы с Костяном имеете ежедневную возможность согрешить втайне от окружающих. Прямо в этом своем дурацком офисе.

– Славка, ну что за идиотские приступы ревности?!

– Будто я не вижу, как он на тебя смотрит, семьянин хренов.

Вывод был однозначен: мое решение уйти из больницы ничего не поменяло в его голове. Лена Сорокина осталась для него Леной Сорокиной независимо от места работы. Главное, вечерние сумерки продолжали оставаться все такими же долгожданными для нас обоих. Славкина машина теперь использовалась только в будние дни и исключительно для транспортировки мужчины до операционной. Катьку перед школой я подвозила сама. Чтобы везде успеть, приходилось вставать на полчаса раньше Славки. Каждое утро я выходила из подъезда и бросала печальный взгляд на нашу старенькую «шестерку», несчастную и брошенную. В выходные мы активно использовали для личных нужд служебное авто, что, собственно, не возбранялось, если заправляешься своим топливом. Течение жизни как-то выровнялось, и каждый следующий день стал предсказуемым. Катька испытывала к Славке большую и в то же время поверхностную симпатию. Имея на языке все, что проносилось в голове, как-то за ужином она совершенно откровенно озвучила свою позицию в отношении новой жизни, уже успевшую окончательно сформироваться в детском сознании. Мы с большой скоростью расправлялись с одним из знаков неожиданно приплывшего достатка – большой пиццей. Славка после дежурства отработал еще полдня на отделении и теперь сметал кусок за куском с огромным удовольствием. Катрин при всем желании жевать на такой скорости не могла и сильно переживала за остававшееся количество продукта.

– Слава, ты ничего маме не оставишь и мне тоже.

– Не боись, я хоть и не самый удачный папаша, но последний кусок будет твой.

– Ты удачный папаша.

– С чего это?

– Ты не пьешь пиво. Только мало со мной играешь. Но папа тоже мало играл. Маме с тобой лучше, чем с папой. Она стала веселая, как ты.

– Ну ты прям меня совсем захвалила, девушка. Давай, что ли, искупать мои грехи теперь. Сыграем в дурака? Точно! У меня карты были в зеленом рюкзаке… Лен, не видела рюкзак, старый такой?

– По-моему, в кладовку положила. Ну у вас и игрушки, господа.

Однако Катрина предложением очень заинтересовалась, и остаток вечера прошел в тяжелых боях, с радостными воплями побед и горечью поражений.

А что, если быть честным, что тогда? Тогда за все это уплачено. Точнее, пожертвовано моим старым хрущевским окном в родительской квартирке. Ну и черт с ним. Ведь если быть еще честнее, то, оказывается, можно любить мужчину больше, чем собственное дитя. После такой мысли становится очень страшно.

Самое главное – решение было принято, произошли серьезные перемены, принесшие с собой спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. Ночью частенько стали сниться нормальные человеческие сны, в основном детские воспоминания о картинках в старом хрущевском окне.

И не надейтесь, никто не плачет. Москва слезам не верит, и Питер тоже. Все хорошо.

Даже родители, не очень понимая, чем таким я теперь занята, страшно обрадовались отсутствию дежурств, наличию автомобиля, а также столь явно появившемуся достатку.

И все же был один совершенно незаконченный сюжет из прошлой жизни – Полина. После того злосчастного во всех отношениях дежурства я подала заявление буквально сразу после выходных и провела в родной больнице еще целых две недели, как полагается. В понедельник после кровавой ночи тут же ринулась в седьмую, даже не оставив сумку в ординаторской. Вербицкая, конечно же, ничего не помнила, чувствовала себя неважно, была рассеянна и как будто снова потерялась между реальностью и болезненным калейдоскопом из прошлого и настоящего. В воскресенье сестры лечили ей очередной гипертонический криз и, передавая дежурство, рассказали, что больная сильно плакала, не находила себе места, жаловалась на сильную головную боль. Так что все закончилось внутривенным уколом реланиума, и лишь после этого на отделении опять настал покой. Единственное, что порадовало утром в понедельник, это то, что признаков ухудшения неврологической картины не было. Со мной она как-то резко стала сдержанна и, вероятно, сама не осознавала почему. Про ночное происшествие никто, слава богу, не пронюхал.

Так и дожили до моей предпоследней больничной пятницы. Хотелось много чего с Вербицкой обсудить. Может быть, даже рассказать о своем решении, но она находилась явно не в лучшем состоянии. Точнее, словно бы совсем не в себе. Все могло случиться в ту злосчастную ночь, когда она проснулась от громких звуков на улице, – микроскопический повторный инсульт где-то в высших слоях нервной системы, и теперь вот оно – сумрак и временное помешательство. Хотя последнее МРТ свидетельствовало о некотором улучшении состояния. Но воспоминания о неподвижной фигуре в дверях приемного покоя, взгляд наблюдателя, трезвый, ясный, без всяких эмоций, не давали мне покоя. В тот момент я точно знала – это уже не Полина. Так что я решила выписать ее в свою последнюю пятницу, не сообщая о своем уходе. Одно оставалось непонятным и пугало: куда же она поедет?

Финал этой болезненной повести все же настал. События произошли в последний час пребывания Вербицкой на отделении. Слава богу, я провела его в ординаторской, уже успев официально попрощаться с обитательницей седьмой палаты, и узнала все лишь позже из подробного и невероятно трагического рассказа Валентины.

Операция по перемещению Вербицкой была проведена под строгим контролем новоиспеченной супруги Александра, очень быстро, так что Полина не успела опомниться. Ее просто поставили перед фактом: возвращаться, кроме квартиры сына, особенно некуда. Невестка с детьми сидит на чемоданах в гостинице, в районе Пулково, и ждет вылета домой вместе с матерью. В качестве отступных бывшая семья получила деньги от весьма резвой продажи квартиры бывшей любовницы. Полина, как мне потом думалось, не имела ни времени, ни возможности сопротивляться и, скорее всего, просто не заметила, как оказалась в своей старой новой квартире. На своем родном месте, только ребенок и женщина оказались другие. Люди ко всему привыкают. Невозможно разорвать себя на тысячу кусочков. После возвращения домой Вербицкая никак не проявляла себя в общении со старыми друзьями: не отвечала ни на городской, ни на сотовый телефон. Валентина рассказывала об этом, тяжко вздыхая и пытаясь не расплакаться. Это была последняя суббота в приемном покое, так как я сразу приняла решение не дежурить после увольнения.

Поводов для слез у Валентины оказалось предостаточно: помимо Вербицкой, неприятные новости исходили еще и от меня.

– Леночка, но мы-то с вами не должны расставаться, ведь врач – это навсегда. Найдите время и возможность консультировать. Хотя бы на дому. Мы будем оплачивать такси. Прошу вас.

– Нет, это неправильно. Врач – это опыт, интуиция и знания. Одно выпало – и нет доктора. Так что через пару лет мое серое вещество атрофируется окончательно, в этом сомнений нет.

Мы провели вместе около получаса, ознаменовав чашкой кофе с коньяком двойные похороны.

Ну и черт с ним. То есть черт со мной.

Вечером той же субботы в хирургической ординаторской состоялась грандиозная сходка по поводу моего ухода: все скинулись, заказали пироги с мясом и красной рыбой из «Штолле». Пили немного, никто не причитал. Просто все уже привыкли периодически кого-то провожать. Славка отсутствовал, пал жертвой маленького, но неудачного ДТП, в котором не оказалось ни одной сломанной руки или ноги, а только две насквозь пробитые головы. Народ живо интересовался моей новой работой. Точнее, нет, работой никто не интересовался – только зарплатой, соцпакетом и машиной. Потом наконец начали говорить на текущие темы, закопавшись в обсуждении нового начмеда, затем заговорили про изношенное оборудование в реанимации и еще про страшную опухоль кишечника, прооперированную Славиком поутру, про несчастную девочку с анорексией, привезенную из какого-то богатого особняка на Финском заливе. Приемник все же не дал посидеть более часа, и под конец сборища Пашка из реанимации опять воскресил главную тему:

– Ленка, только попробуйте свадьбу зажать. Все равно узнаем.

– Да ну, ты че, Пашка! У нас гражданский брак, и точка.

– Ты это маме с папой сначала расскажи.

– Не. Просто будем в гости звать.

Так все и завершилось, мое служение в любимой больнице. И все эти последние две недели главное, что я старалась делать, – это не вспоминать мое старое, заставленное геранью окно.

Все перешло на новые рельсы почти безболезненно, и даже новая работа почти не создала каких-то серьезных проблем, беспокоило только острое непонимание, зачем все это вообще нужно, зачем все эти люди приезжают утром к огромному зданию с тысячами офисов-клетушек, что-то говорят, пялятся в экраны своих компьютеров, о чем-то вяло дискутируют, бессмысленно, беспредметно. Весь этот улей был непонятно зачем. Мы со Славкой стали спокойны и расслаблены, постепенно превращались в обычную семейную пару, с воскресными походами к друзьям, а иногда даже к моим родителям (его мама так и не снизошла до недостойной дамы с приданым).

Я стала очень быстро похожа на других. На нормальных. На тех, кто садится в свои новенькие иномарки по утрам, а потом кое-как выбирается из спальных районов через пробки в центр. На тех, кто имеет раз в год возможность махнуть с семьей в Турцию. Вот теперь кем я стала. И если уж так случилось, то очень хотелось еще немного – никаких странных диалогов с подсознанием и никаких почти реальных представлений. Никаких полусознательных походов на кладбище.

Но нет, господа, ничего подобного – все осталось на месте. Все по-прежнему.

Буквально через месяц после увольнения все случилось заново, как раз в тот момент, когда я опять втайне от себя самой решила, что теперь уже окончательно выздоровела. Дед, переварив последние события, решил плотно со мной пообщаться. Был беспокойный вечер, обрамленный детским ОРЗ и Славкиным усталым приходом домой после шести операций подряд, так что в финале я упала на кровать около двенадцати и быстро вырубилась. Увидев на лавочке у крыльца родной силуэт, тут же напряглась и приготовилась к отчаянной обороне, предполагая возможные темы для беседы. Однако про мое увольнение он даже и не вспомнил, хотя чувствовалось: дед в курсе. Оказалось, моя жалкая капитуляция в прислугу торгашам его не сильно волновала – предмет любопытства оказался куда более болезненный и неожиданный. Дед смотрел на меня очень внимательно и хитро улыбался.

– Так что, Ленок? Сколько Славка твой голов-то отремонтировал в ту ночь?

– Он десять сделал, а вообще было тринадцать.

– И что, все живы?

– Дед, кто ушел – того тебе виднее. Что спрашиваешь? Противно. Кого смогли, того и спасли.

– Да ладно, никто в твоем бойце не сомневается. Прямо со скальпелем родился, или с чем там еще.

– С трепаном.

– О, точно! Прямо так в кулачке и сжимал.

Я промолчала. Я сидела на траве и прислушивалась: тут есть ветер. Оказывается, здесь движется воздух. И если напрячься и вспомнить, так было всегда. Просто совершенный абсурд, полное противоречие с любыми человеческими сказками на эту тему. Все не так, как мы себе представляем. Что-то напридумывали себе за пару-тройку тысяч лет, чушь какую-то. А все, оказывается, совершенно наоборот. Трава, небо, наш старый дом…

Так, мадам… Это всего лишь ваши ночные галлюцинации, и примите сей факт спокойно.

Дед теперь сидел с полузакрытыми глазами и продолжал монолог:

– М-да, вот это дежурство так дежурство, просто кровавое месиво. Еще, зараза такая, как назло, холодно, снег. Все же, Лен, согласись: медицина – лучшая религия на Земле. Без вранья. Или умер, или жив, или болен. Или не спасли, или успели, или нет. Без дурацких обоснований, почему несчастный парень вдруг попал под бензовоз, кара божия за прабабкино прелюбодеяние. Все честно. Без вот этих вот промежуточных вариантов: «Веди себя, падла, хорошо! А то вдруг что потом, после того как сгниешь окончательно». И не надо, главное, искать несуществующие поводы для своего непонятно как оформленного существования. Мучительно придумывать разнообразные версии, как оно все будет, когда твоей физической оболочки уже практически не останется. Что думаешь?

– Так и есть, дед. Успел или нет. Медицина и правда честная штука, особенно в сравнении с церквами белокаменными. Хотя из нас двоих ты точно теперь крутой врун: где сидишь – непонятно, а ведь, по идее, как раз должен был уже догнить, чем занят – непонятно, и вообще, ты тут какой-то другой, прямо интеллектуал стал, совсем по-другому разговариваешь. Раньше бы тебе такая философия в голову не влезла.

Дед по-дурацки хихикнул.

– А ты типа все видишь. Дуреха, ничего ты не замечаешь, даже того, что почти на глазах. Глупая блондинка.

– Да иди ты, дед! Больше вообще с тобой разговаривать не буду. Не приходи больше, слышишь? Мне теперь это все неинтересно. Совершенно нелюбопытно, понял? Я тебя помню таким, каким ты был раньше, а какой ты теперь, мне совершенно не нравится. И религия меня тоже больше не интересует, даже если она в белом халате, или саване, или в чем там еще. Все равно когда-то сама все узнаю.

– Ну это еще не скоро.

– Ничего, потерплю. И хватит уже, отвали от меня. Я теперь офисный планктон тире тупой потребитель. И мне на все это плевать.

На моей последней петушиной реплике дед громко и опять как-то не по-своему засмеялся.

– А обещала погадать, всю правду рассказать. И про диабет, и про инфаркт. Злобно так. Типа все видишь и все знаешь… Смешная…

– Ты просто идиот конченый, точно! Был бы как прежде, никогда бы тебе такого не сказала.

Дед продолжал громко и противно смеяться, пышная цыганская юбка на нем колыхалась и звенела тысячами маленьких золотых колокольчиков.

Да пошли вы все!

Вышеописанное дерьмо не перешло в полуреальную фазу. Я проснулась, как положено, утром, в кровати, от звука будильника на телефоне.

Черт, ходи не ходи в эту долбаную больницу, спи не спи по ночам, а с головой все равно плохо. Может быть, все же рассказать Ирке?.. Нет, не смогу. Ринется помогать, и родители со Славкой все узнают. Спасите кто-нибудь! Не хочу больше.

В процессе чистки зубов руки ходили ходуном, и унять дрожь никак не получалось. В голове стоял звон, как будто звенели тысячи маленьких колокольчиков на цыганской юбке.

Ничего, все пройдет. Все будет хорошо.

Однако продолжение банкета не заставило себя ждать. Со страху на следующий же день для углубления сна я втихаря после ужина хлебнула пару рюмок коньяка. Посреди ночи сильно захотелось пить, отчего я, очевидно, и проснулась. Я отправилась на кухню с мыслью о пакете холодного молока. В полумраке виднелся знакомый силуэт, пахло «Шанель».

Ну и ладушки, уж лучше Полина, чем кто-то другой.

В изящной позе, с чашкой чая в руках. Я вмиг позабыла о необычности нашего места встречи. Ведь так хочется верить, что она не изменилась. Несмотря на болезнь, осталась прежней, и теперь можно говорить обо всем, что только придет в голову. Я молча села на кухонную табуретку рядом с Вербицкой.

– А я к вам в гости так и не попала, Полина Алексеевна. Вы сами пришли.

– Еще приглашу, не сомневайтесь. Вообще, сильно скучаю по вам, Леночка. Так было приятно общаться. Вы очень, очень интересный человек. Необычный, я бы сказала.

– Честно сказать, я так не думаю. В нашей больнице много гораздо более одаренных людей.

– Нет-нет, вы себя просто не знаете, и это даже обидно.

Повисла пауза.

– Мне иногда кажется, Полина Алексеевна, что я использовала вас. Использовала как источник новых впечатлений и приятного общения. Совершенно нетерапевтичная ситуация. Хотя я очень надеюсь, что помогла вам хоть чем-то.

– Это был совершенно взаимный процесс общения. Могу теперь признаться, Леночка: я гораздо более закрытая книга, чем вы. К сожалению, слишком поздно поняла, как сама же от этого и пострадала. Создаешь всю жизнь ложные идеи, молчишь, играешь, все стараешься поинтеллигентнее, поправильнее. А потом все это тебя же и губит, а совсем не те люди и не те обстоятельства, которых ты опасался. Вот вы хоть и молоды, но совершенно по-другому существуете. Я смотрю на вас и узнаю себя лет в двадцать пять, еще до замужества, до рождения сына. А потом как-то незаметно все стало по-другому… Сначала я думала, что люди теперь другие, дети другие, приходится драться за жизнь, за деньги, и это все оправдывает. А теперь поняла, что нет. Ответ где-то в другом месте. А реальность вся перепуталась.

– Полина Алексеевна, мне просто повезло больше, чем вам. Знаете, недавно один человек сказал: медицина – самая честная из религий. Не дает запутаться, особенно когда каждый день решаешь один и тот же самый важный для каждого человека вопрос: жив или умер, существуешь или нет. Попытаешься вроде себя обмануть, а тебе раз по голове на следующий день – целый автобус окровавленных молодых мальчиков, и сразу трезвеешь. Все равно наутро потом начинаешь жить по всеобщим законам социума, но, по крайней мере, осознаешь, зачем и почему что-то происходит в твоей жизни.

Полина сидела на стуле, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. В руках она сжимала чашку, но почти ничего не пила. Силуэт то совсем расплывался, то вроде как становился четче, и я могла даже разглядеть мелкие улыбающиеся морщинки.

– Хотя все равно вы меня идеализируете, Полина Алексеевна. Это свойственно пациентам – делать из врача ангела. У меня тоже есть свои серьезные проблемы, в том числе и с головой.

Она засмеялась.

– Только не рассказывайте, что вы с вашими сослуживцами по ночам в прозекторской режете людей заживо.

– А потом жарим и едим. Да нет, я про то же самое: про страхи, про заблуждения. Да и еще про кое-что. Вот вы, например, что здесь делаете, Полина Алексеевна, как тут появились? Надеюсь, просто приснились. Только вот незадача: хорошо помню, как вечером выпила коньяка, потом легла спать, потом проснулась оттого, что сильно захотелось пить, потом встала и пошла на кухню – а тут вы. Я очень вам рада, но все равно – страшно.

Призрачная фигура несколько поблекла, стало трудно разглядеть лицо. Зато голос показался более четким и жестким.

– Леночка, незачем себя мучить дурацкими вопросами «что я тут делаю?», «зачем?» и «как?»… Да то же самое я тут делаю, что и вы на кладбище, когда к деду поехали просто потому, что поехали, и все. Не время сейчас объяснять, а может, оно и не наступит никогда. Как настроение будет, как карта ляжет… Надо уже нам всем ложиться спать…

Она улыбнулась, поставила недопитую чашку на стол и встала.

– Не беспокойтесь за меня, Елена Андреевна. Видите: я уже совершенно нормально хожу. Почти что летаю.

Полина уверенным шагом двинулась по коридору.

– Я вам позвоню и обязательно приглашу в гости.

– Конечно. Я буду рада.

Я закрыла за ней дверь и потом долго-долго возилась, никак не справляясь со старым раздолбанным замком, какие только и бывают в съемных квартирах. Шелковая сорочка не спасала от назойливого сквозняка, и в итоге, замерзнув окончательно, я решила, что как это ни жестоко, но придется разбудить Славку.

– Лена, ты чего, что случилось?.. Лена! Лена, вставай.

Славка тряс меня за плечо, высвобождая мои многострадальные мозги из плена сумасшествия.

И правда было очень холодно. Конечно, холодно спать, свернувшись калачиком около входной двери: по полу страшно дуло. Славка был не то что испуган, но смотрел на меня в тот момент скорее как на пациента.

– Вставай. Ты что тут делала?

– Не знаю, не помню… наверное, в туалет ходила… Видно, спала на ходу.

– Ну и дела… Да вы, Елена Андреевна, еще и лунатите. Надо предупреждать, теперь буду вечером убирать ножи и закрывать балконные двери.

– Хватит стебаться над больными. Стыдно вам, доктор.

– Ладно, давай иди в ванную, согрейся.

Я послушно просидела полчаса в густом тумане. Тепло принесло небольшое облегчение. Первый шок прошел, поток воды звучал монотонно. Спокойствие и ясность сознания давали возможность покопаться в голове. Самое важное – найти варианты выбраться из этого тупика. Хотя бы какой-то способ. Попытка – это уже начало. По крайней мере, надежда.

Вытащить свое тело из горячей ванны казалось невозможным, пришлось приложить титанические усилия. Страшно захотелось есть. На кухне еще было темно. Славка теперь не имел привычки завтракать перед выходом и подъедался весь день больничной едой, начиная с утренней каши и заканчивая компотом на полдник. Потому на кухню утром не заходил вовсе. Я раздвинула тяжелые шторы.

На кухонном столе стояла чашка с недопитым чаем…

В субботу я уже парковала свой служебный «Форд» около парадной Асрян с полной уверенностью, что теперь уже надо идти сдаваться, а точнее, постараться вырвать из Ирки кусок ее психиатрических знаний между готовкой супа и котлет. Как говорится, доктор сказал в психушку, значит, в психушку. Я выдохнула и открыла дверь в подъезд.

Асрян, как всегда, слушала спиной, грохоча кастрюлями и сковородками. Рассказ был сбивчив, я то и дело перескакивала с одного эпизода ночного безумия на другой, так и не сложив хронологически правильный анамнез. Наконец, почти добравшись до последней сцены, я вспомнила еще и про свое посещение кладбища в неурочный час. А в качестве финала – про чашку на кухонном столе. «Как в дешевом фильме ужасов», – подумалось мне, когда словарный запас иссяк. Асрян все прожевала молча. Когда я закончила монолог, она помедлила еще пару минут, потом побросала ножи и поварешки и села около меня в кресло. Взгляд был чрезвычайно неприятный.

– Ну ты и дура, Сокольникова! Одно не пойму: почему от меня-то столько лет все это говно скрывала? Я думала все же, что ты хоть и холерик, но относительно устойчивый психотип. Ни хрена же себе!

– Не обижайся. Скажешь, что нужна госпитализация, – я лягу.

Асрян засмеялась, и мне стало совсем обидно.

– Ничего смешного. Ты бы на моем месте так не веселилась. Давай уже озвучивай приговор.

В ход пошла зажигалка, я тоже не удержалась и закурила.

– В нашей дисциплине нет приговоров. Только диагноз, дорогая. Как говорится, и тебя вылечат, и меня вылечат. Не паникуй, органики здесь все-таки… скорее всего, нет. Вероятно, тяжелый невроз. Пока только невроз, пограничное состояние, хотя и сложное, с элементами лунатизма. В общем, просто нарушение сна. Не тебе одной кошмары снятся… Конечно, усложняют картину твои эти перемещения и сложные ощущения реальности, когда ты уже проснулась. А по поводу похода на кладбище… Ты знаешь, я вот что думаю… Что-то есть внутри нас. Или вокруг нас. Кто-то называет это интуицией, кто-то – информационным полем. Видно, люди с менее устойчивой психикой это ощущают лучше. А как иначе определить? Ты же сама туда пошла, на кладбище, так? Никто не толкал. Была взвинчена перед этим. Ограду кто-то пытался сломать, так или нет? Или это совпадение? Нет, это не моя симптоматика… Только вот что это на самом деле, тебе самой решать. Ладно, если по существу: ты уже сама полдела сделала. Пришла и рассказала. Выпишу сейчас рецепт на кое-что новенькое, будешь лучше спать. Немного спокойнее станешь. За руль можно садиться, сонливости от него нет.

– Давай. Попробую, а там посмотрим.

– Не боись, окончательно не сбрендишь. Если со своим Вовкой до конца не спятила, то теперь-то уж выживешь. Главный положительный момент – ты сама ощущаешь, где паршивый бредовый сон, а где реальность, кто реален, а кто фантом, просто твое воображение.

Висели клубы табачного дыма. Ирка затушила сигарету и снова погрузилась в кулинарный процесс. Мне сразу стало совершенно спокойно. В тот момент, уже почти впав в сладкую нирвану от смешения вкусных мясных запахов, приглушенного звука телевизора и стука ножа, нарезающего для салата овощи, я уже стопроцентно поверила, что это не повторится никогда.

Теперь я всегда, вообще всегда буду спать спокойно. Черт возьми, я столько отдала и столько пережила, чтобы теперь просто спать по ночам и не шариться по квартире в полумраке, словно зомби-неудачник. Дед, помоги же, черт тебя побери…

– Просыпайся, есть садимся.

Ирка трясла меня за плечо.

– Это завсегда…

В конце июля осторожно-осторожно, боясь спугнуть положительную тенденцию, я сделала отметку в мысленном календаре: почти месяц без ночных происшествий. Иркины таблетки по-настоящему хорошо помогали. Ночи проходили незаметно, и, как ни старайся, невозможно было вспомнить, снилось что-то или нет. Все. Началась новая прекрасная жизнь с одним только неприятным последствием – почти три лишних килограмма. Откуда-то выросла грудь и даже намеки на мягкое место. Славка обрадовался таким метаморфозам, и наши ночные отношения стали на удивление еще более завлекательными.

И еще одно новое обстоятельство способствовало обострению постельных баталий: Катрина вместе с моей мамой и ее гипертонией вновь оказалась транспортирована в санаторий, на целый месяц. Как только скрылся из поля зрения поезд, мы вернулись через относительно свободный воскресный город в нашу съемную нору. Доктор Сухарев всю дорогу туда и обратно проспал на заднем сиденье: субботнее дежурство прошло в боевом режиме. Однако, перенеся свое тело через порог, Славка как будто обрел второе дыхание: как началось все в прихожей на полу, так и не прекращалось до глубокой темноты.

Всю ночь за окном грохотало, дождь колотил по подоконнику, как отбойный молоток. Только утром в понедельник обнаружилось отсутствие еды в холодильнике и бензина в моей машине. Вместо магазина, заправки и работы страшно хотелось летать, смеяться, вместе мыться в маленькой ванне, смотреть какое-нибудь кино.

Уже серьезно опаздывая и простояв длинную очередь за топливом, я сначала подвезла Славку до работы. Решила, что больные гораздо более достойны получить своего врача вовремя, а таблеточные буржуи пусть подождут. Тем более опаздывала я в первый раз, и начальство в тот день на работе отсутствовало.

Славка, как большая кошка, перескакивал через лужи. Я же на территорию больницы теперь не заезжала. Как Ирка говорила, берегла свою психику. На обратном пути, как назло, влетела в пробку, так что пришлось уже звонить и предупреждать об опоздании. Однако после прошедших выходных меня вообще ничего не трогало и не вызывало у меня никаких отрицательных эмоций. Так я и стояла в толпе машин с дурацким блаженным выражением на лице. В мозгу были только Славкины руки на моих бедрах и горящие в темноте глаза. Смотришь в них и совершенно ясно понимаешь, что это и есть оно – единственное зеркало, самое точное мое отражение. И ничего не нужно никому объяснять.

Две недели мы ели наспех приготовленные полуфабрикаты, налегали на вечернее красное вино, переехали спать на пол, расстелив одеяло вместо матраса. Ходили по дому голые и заворачивались в маленькие Катькины простыни, только когда поедали забытые на плите страшно переваренные пельмени. Славка всеми правдами и неправдами вырвал из графика дежурств все июльские субботы, оставив только среды. В выходные мы шлялись по гостям, в основном ездили к Костику на дачу и там опять нагло овощились, валяясь друг на друге в гамаке и бессовестно проглатывая приготовленный без нашего участия шашлык. Никто на нас не злился: народ воспринимал все это как затянувшийся медовый месяц и с высоты своего семейного опыта спокойно ожидал, когда у очередной парочки «новобрачных» настанет полуболотная фаза устойчивой во всех смыслах ячейки общества. Но доктору Сухареву и его спутнице все это казалось непонятным, и это непонимание, я думаю, ясно читалось на наших придурошных физиономиях. Действительно, довольно глупо для двух людей уже не восемнадцатилетнего возраста, особенно для женщины после развода и с ребенком.

Дни летели, приближалось третье августа – время, когда паровоз должен доставить обратно маман с Катериной, и я с огромным чувством вины ловила себя на подсчете каждого оставшегося дня. Мы жили, как будто так и будет всегда – только он и только я.

В начале августа неприятно похолодало, грозы сменились противным, почти осенним мелким дождем, причем практически ежедневным. Катькино возвращение прежде всего ознаменовалось восстановлением правильного режима жизни: чтобы уединиться, надо было ждать, пока ребенок не заснет. Все остальное свободное время уходило на подготовку к школе, поиск новой формы для гимнастики, получение справок в бассейн и прочее, и прочее. Набеги в отделы детских и канцелярских товаров вызывали теперь только приятные эмоции, так как на все основное были деньги. Свои деньги.

С возобновлением размеренной семейной жизни мы опять переехали с пола на кровать и начали прикрывать свои интимные места в светлое время суток. Весь остаток августа снова уместился в час-полтора после Катькиного засыпания. Славка, как обычно, ожидал этого времени спокойно, сидя за книжкой, или перед теликом, или за моим рабочим компом. Я же находилась в суете Катькиных мероприятий и чувствовала себя ужасно виноватой, прислушиваясь к ее дыханию через пять-десять минут после окончания чтения вечерней книжки. Вдобавок Славка возобновил субботние дежурства. Оповестил он меня об этом как бы между делом, вылезая из машины перед воротами больницы:

– Надо ж бабла на первое сентября заработать.

Услышав эту новость, я целый день ходила поникшая, ведь уже успела привыкнуть к полноценным выходным.

Потихоньку продираясь сквозь пробки в конце рабочего дня, мадам Сорокина осуществляла вялые попытки как-то улучшить себе настроение. Разве Славка с Катрин плохо ладят? Нет. Все хорошо и ровно. Может быть, он и правда уделяет ей мало времени и внимания? Может быть, вообще она мало его беспокоит. Но, черт возьми, у него вообще не было детей, и он тупо не знает, как с ними обращаться. Хотя и это ерунда, ведь он даже оставался пару раз с Катькой один дома. Пару раз даже помог с уроками, пока меня не было. Радоваться надо: ребенок уже больше полугода не видит пьяного мужчину и батарею пивных бутылок на кухне. Ничего не скажешь, к хорошему быстро привыкаем, господа.

И все равно гадкие мысли одолевали независимо от моего желания.

Почему так быстро рванул на дежурства? Почему? Почему? Почему именно тогда, когда вернулась Катька? Теперь не ходим по дому без одежды, не едим пельмени, я опять провожу много времени у плиты и в детской комнате. Теперь нет возможности всю субботу валяться на одеяле, заниматься сексом, смотреть хорошие фильмы. Конечно, теперь суббота принадлежит операционному столу. И так оно должно быть: он же звезда, боженька ручки поцеловал. Черт возьми, разве Катьке плохо? Что за чушь!!! Невозможно вспомнить, когда она плакала последний раз.

В голове прокручивались недавние ночные сцены под музыку грома. Наверное, для этого только и стоило жить. Не было и не будет ничего прекраснее, это точно. Внутри все сжалось, и почему-то ужасно хотелось плакать.

Господи, как бы там ни было впереди, пусть это будет еще, хоть немного, каждый день, хоть полчаса вместе с ним вечером, пусть еще хотя бы чуть-чуть.

Однако дурацкая привычка ковыряться в ситуации не отпускала ни на день, ни на час. Последние пару недель лета я просуществовала, тщательно скрывая за пазухой ощетинившегося ежика. Длинные острые иголки впивались мне в брюхо. Катькина перевозбужденность событиями выливалась в груду разнообразных вечерних вопросов. Доставалось не только мне, но и Славке. Чаще всего, находясь в состоянии сильной усталости после операций, он отвечал далеко не сразу, оторвать его от чтения какого-нибудь медицинского журнала или просмотра телевизионной жвачки было непросто. Но Катька никогда не обижалась, даже на пятый раз не получив ответа, она упорно продолжала атаковать. В конце концов все заканчивалось физическим нападением: она с разбегу запрыгивала на Славку, дергала за волосы и орала прямо в ухо.

В предпоследнюю субботу месяца Костя пригласил на дачу отпраздновать день рождения старшего сына. Славка ради такого события нагло вручил дежурство своей заведующей. Я наивно обрадовалась такой возможности очутиться семьей среди такого же народа с детьми, но в этой жизни можно было обмануть кого угодно, только не саму жизнь.

Гостей собралось много, в основном из нашей больницы, и даже парочка знакомых из офиса. Нашли старый волейбольный мяч, и мужики ринулись играть вместе с детьми в вышибалу. Славка продержался ровно пару минут, с большим удовольствием получил мячом по лбу и с осознанием выполненного долга завалился обратно в гамак. Еще две недели назад мы лежали в нем вдвоем, не обращая никакого внимания на все, что происходило вокруг, исключая, конечно, поедание шашлыков. Катька несколько раз порывалась тянуть Славку за руку, чтобы вернуть тело обратно в игру, но не тут-то было: Славка искусно притворялся тяжело травмированным.

Вечером я накачалась спиртным гораздо больше положенного и наутро не могла вспомнить, как оказалась в кровати.

Домой засобирались в воскресенье вечером. Машину вела я, пожертвовав в пользу доктора Сухарева парой стаканов хорошего грузинского вина. Настроение было препаршивое. Одно из хорошо известных проявлений моей инвалидности – неумение хоть как-то управлять мужчиной, отсутствие в голове тактики и стратегии для достижения желаемого в отношениях. Потому разговор получился совершенно нелепый.

– Славка, давай родим, пока молодые. Ты ж наверняка хочешь своего.

Вино сделало его гораздо более откровенным. Он весело заржал.

– Че за похоронные речи, будто уже на пенсию собралась?

– Не передергивай мои слова. Я совсем про другое: Катька подрастет, и мы уже ничего не захотим менять, поверь. Ночной сон станет дороже.

– Что ты вдруг на эту тему так возбудилась?

– Ну… просто… Мы уже довольно долго живем вместе. Мне показалось… Короче, ладно, отложим это.

– Вот так лучше. Начни с отсутствия жилья. Пока на горизонте никакой почти преставившейся бабушки с квартирой не имеется. У меня вообще бабушек нет, а твоя, судя по всему, пока зажигает.

– Слушай, жилье не только по наследству достается. Еще его можно купить. Сейчас многие ипотеку берут.

– Лен, отложим это, лады? Ты не хуже меня знаешь, что я хирургию не брошу, хорошо это или плохо. Так что вопрос об ипотеке пока не имеет смысла.

– У меня даже в мыслях не было склонять тебя к уходу. Мне, наоборот, кажется, что у тебя хорошие перспективы. Напишешь диссер, заведующая твоя, по слухам, уходит куда-то…

– Даже если так. Ты что, много видела заведующих отделением в простой городской больнице, покупающих жилье?

– Ты же не один, еще есть я. Я же работаю, в конце концов.

– Лен, давай заканчивать этот разговор.

Тут же предательски начали душить слезы. Страшно не хотелось устраивать истерику, и в попытках сдержаться я почти что задохнулась. Хотелось набрать какой-нибудь телефонный номер и орать в трубку истошным голосом.

Вечером все было как обычно: Славка терпеливо пережидал вечернее воскресное расписание, состоявшее из ужина, ванны, вечерней книжки и пары часов за рабочим компом – отчет начальству о моем тяжком труде. Но все равно оставшиеся до двенадцати полчаса перечеркивали все дневные неприятности и давали огромную, как самолет, уверенность в существовании счастья на земле. Хотя бы в эти полчаса, а потом уже из-за навалившейся дремоты невозможно было что-то испортить ни словом, ни мыслью. Сон теперь благодаря Иркиным волшебным таблеткам был глубок и пуст.

Всю последующую неделю мама активно помогала в предшкольных закупках, чем экономила мне массу времени и немного денег. Вовка разорился на несколько тысяч, которые он передал через моих родителей.

Дошли слухи о наличии какой-то довольно немолодой, на излете красоты и возможностей выйти замуж, дамы, скрасившей Вовкино существование. Якобы даже пить стал меньше. Ну и славно. Оставалось надеяться на то, что зрелая женщина в отличие от меня проявит больше способностей в вопросах человеческой совместимости и в сексуальной стороне брака.

На последние выходные перед сентябрем были придуманы большие планы: зоопарк, аттракционы, кафе. Я очень надеялась провести эти мероприятия вместе с Костиной семьей и Славкой. Но неожиданно кто-то с отделения слег с противной летней ангиной, и воскресенье оказалось в полном Славкином распоряжении – на линии огня. Так мы и провели время: Костин выводок в полном составе, я с Катькой. Также к нам присоединилась Асрян со своим пацаном.

Во время всего отдыха я периодически ловила на себе тяжелые Иркины взгляды, а точнее, молчаливый вопрос: «Где же Славка?» Мы с Асрян веселились вместе с детьми, визжали на американских горках. По сути, в душе творилось то же самое: эйфория сменялась истеричным отчаянием, полной убежденностью в неотвратимости чего-то непереносимо больного. Что там у классиков мозгопромывания по этому поводу? Живите, мадам, в «отсеке сегодняшнего дня», ни более, ни менее. Сейчас все хорошо: ребенок, мужик, работа – и ладушки. И замечательно. Об остальном – завтра утром. А еще лучше послезавтра.

Оставалось несколько дней до первой школьной пятницы и праздничной линейки. Сумбурные рабочие промежутки теперь стали похожи один на другой, как братья-близнецы. Когда я работала в больнице, такого не было. Дни пробегали мимо в полной бессмыслице: в офисе обсуждали скидки на путевки в Турцию, подготовку к новому учебному году, кредит на заветное «Шевроле», короче, все, что угодно, но только не то, чем мы занимаемся. Несколько раз я ловила себя на том, что нахожусь в странном состоянии: выходила из лифта на этаж нашего офиса и застывала на несколько минут вне времени и пространства. Моя контора занимала правую часть коридора, а слева находилась большая туристическая фирма. Стоя на распутье, можно было наблюдать, как мимо торопясь пробегали люди, на ходу что-то нервно обсуждая по телефону, – все это казалось каким-то безумным шебуршением в большом муравейнике, не имеющем никакого смысла и хоть мало-мальски осязаемого результата. Полная чушь и бессмыслица. Я была уверена на все сто: многие в нашей конторе ловили себя на подобных рассуждениях. Самое смешное то, что это бесцельное копошение выматывало гораздо сильнее, чем любое самое тяжелое дежурство в больнице. Это как про секс и про женщину: удовлетворена – мысли о вкусном борще, а нет – мигрень, дисбактериоз, мастопатия и революция с эмансипацией. Домой мадам Сорокина приходила зачастую сильно разбитой.

С понедельника Славка начал приходить намного позже обычного, точнее сказать, стал приползать: в очередной раз уволился один из докторов, так что операций в дневном графике прибавилось. Но это была совершенно другая усталость: она не опустошала, а, наоборот, прибавляла сил для следующего боя. Стоило только заглянуть в его горящие бешеным огнем глаза, когда он рассказывал про случайно обнаруженную опухоль в голове у мотоциклиста, попавшего в аварию. Гадость уже сильно проросла в ткань мозга, но после пяти часов упорной дуэли победа досталась доктору Сухареву. Браво, маэстро.

На линейку первого сентября я взяла с собой маму и отца, а Славку почему-то побоялась пригласить. Наверное, испугалась получить отказ. Хотя в этом событии уже не было такого большого праздника, ведь не первый класс как-никак. С родителей, как всегда, собрали определенную сумму на то и на это, но расходная часть родительского собрания совершенно не напрягала. Теперь меня даже раздражали мамаши, выяснявшие, на что берут так много денег с каждого малыша. Не все ли равно? И тут же становилось стыдно: а вдруг это одинокая медсестра со своим единственным чадом? Вот как мало надо времени, чтобы превратиться в свинью.

Домой вернулись рано. Мы с Катькой валялись на диване, включили по десятому разу «Маугли» и ждали Славку.

Вечер принес неприятное удивление: около пяти раздался неопознанный звонок.

– Добрый день, Елена Андреевна. Это сын Вербицкой. Вы можете сейчас говорить?

– Могу, добрый день.

– Я по поводу мамы. Последний раз после больницы все было терпимо, но эти две недели она неважно себя чувствует. Несколько раз упала в обморок, постоянные головные боли, опять жалуется на головокружение.

– Я советую вам немедленно вызвать невролога на дом.

– Невролог уже был, предложил госпитализацию. Она отказалась. Мне объяснила, что теперь вы не работаете в больнице, поэтому не поедет. Никак не уговорить. Врач предложила провести лечение на дому. Будет приходить медсестра и ставить капельницы. Подробностей не знаю. Короче, сказали: все, что нужно, можно делать на дому. На это она согласилась, но сказала, что продолжит только после того, как вы взглянете на последние назначения. Похоже, нога ослабла сильно. Полдня лежит, из комнаты не выходит, хотя до последней недели сама ходила по магазинам.

– Что же произошло, с чем вы сами связываете ухудшение?

Я не смогла отказать себе в маленькой шпильке. В трубке на несколько секунд повисла тишина, когда сын Вербицкой заговорил, интонации уже были значительно более сухими и хозяйскими:

– У нее все было в порядке. Занималась внуком.

– Тогда не понимаю, почему она отказывается от лечения. Она же очень вдохновлялась внуками, всегда хотела принимать в их жизни активное участие, насколько я помню.

– Она просила вызвать на дом вас, я уже говорил.

– К сожалению, я больше не практикующий врач. Ушла из больницы и работаю несколько в другой области. Не в медицине.

– Я знаю, точнее, она тоже знает. Валентина все рассказала. Но мама просит вас приехать. Я заплачу.

– Александр, я прошу вас, вы поймите одно: я с удовольствием ее увижу, но, если она хочет врачебной консультации, вряд ли это будет разумным.

– Давайте вы приедете и сами на месте с ней переговорите. Сами знаете: со стариками сложно спорить.

– Она у вас еще пока далеко не старуха.

– Здоровье уже не очень.

– Хорошо, но надо обговорить время. Я смогу только завтра, в субботу, в первой половине дня.

– Договорились. Я утром позвоню и пришлю шофера.

– Хорошо, до свидания.

Я сильно разволновалась, причем совершенно без повода. Это должно было случиться: или такой вот звонок, или госпитализация в седьмую палату. Даже если бы Полина не знала о моем увольнении, все равно бы начала поиски и появилась в моей жизни.

Именно об этом я и не подумала. Наши странные отношения еще не закончены, несмотря на обстоятельства.

Я тут же позвонила Валентине. Однако информация оказалась скудной: последние месяцы Полина почти не выходила на связь. В доме Вербицких другая королева: новая невестка сделала капитальный ремонт, по ее указанию были наняты две няньки, сменяющие одна другую, а также помощница по хозяйству для уборки и прочих нецарских дел. Теперь посторонние люди уже никому не мешали. Играющая черными вышла на работу, когда ребенку не было и трех месяцев, дабы держать хваткие пальчики на пульсе мужниной конторы. Очевидно, Полина в новой жизни оказалась совершенно не востребована. Отправлена, так сказать, на заслуженный домашний арест в отдельную комнату в соответствии с предписаниями врачей. Через племянника Валентины даже просочилась сплетня: Вербицкая собиралась втайне от сына посетить бывшую невестку с внучками и даже купила билеты на самолет, оплатив из сэкономленной пенсии, однако улететь не смогла: подвело последнее ухудшение здоровья. Действительно, по словам вхожих в дом людей, опять стало заметно хуже с ногой.

Зачем я пойду туда?

Чтобы принять на себя. Чтобы слушать. Чем ты еще теперь можешь помочь? А вообще, это смешно… Чем ты ей помогала раньше? Что за дурацкие иллюзии? Все идет, как было написано заранее. Как она сама себе и запланировала. Ничего ты не изменила и не сможешь изменить. Придешь и будешь слушать.

Удивительно, но после таких мыслей даже стало легче. Все то время, что мы были знакомы, я вешала на себя божественные погоны: сейчас вот-вот немного помочь, и она соберется и начнет новую жизнь. Ведь кто-то же ее все-таки начинает, хоть кто-то. Так почему же не она? Она же достойнее многих.

А вот нет, мадам бывший доктор, нимб над головой давно пора уже убрать. Все уже отдано в жертву мифу о великой и достигнутой цели – настоящем сыне и состоявшемся бизнесмене Александре Вербицком. И ничего больше в жизни по-честному не было и не осталось. Теперь даже как-то легче стало, можно идти к ней спокойно.

Остаток дня все равно прошел в переживаниях о субботнем свидании, остальное протекало на автомате. Перед сном сидела на диванчике, пыталась найти интересное кино. Славка был полностью уничтожен в операционной, поэтому уже через десять минут после попытки включиться в тупое просматривание телика он сопел, как ребенок. Черные закорючки черт знает сколько времени нестриженных волос почти доставали до плеч. Половина моих резинок теперь перекочевала в задний карман его джинсов, но все сразу потерялись, кроме той, розовой, самой первой.

К концу недели я все чаще проводила остаток дня в неудобной позе, запустив одну руку в Славкину непослушную гриву, пока его голова лежала на моих коленях, а другой рукой пытаясь тыкать в клавиатуру стоящего на краешке стола рабочего ноутбука. Бессмысленность компенсировалась огромным смыслом. Если бы так можно было, вот именно так, до конца жизни или хотя бы просто как можно дольше.

Тупо пялиться в пустые колонки цифр не хватало терпения, через полчаса глаза уставали, вместо того чтобы обновлять отчетность, в последнее время я все чаще погружалась в грустные мысли. Мои предки воспринимали наше сожительство спокойно, как естественный приход весны после холодов, не выказывали ни положительных, ни отрицательных эмоций. Вербально был поддержан только мой разрыв с алкоголиком Вовкой: по мнению маман, Вовка наносил большой урон детской психике (никто при этом, следует заметить, не интересовался состоянием моей нервной системы). Славкина мать хотя и не проявляла открытой агрессии, но все же всем своим милым петербургским образом общения подчеркивала мои недостатки, давая понять, что я недостойна ее единственного в жизни божества.

Не надоело ли вам, милые дамы, нянчить вполне себе половозрелых жеребцов?

Славка посещал ее всегда один, несколько раз в месяц. Как-то еще весной я попробовала пригласить «свекровь» в гости; но тут, как назло, она заболела ОРЗ и, конечно же, не захотела приносить инфекцию в дом с маленьким ребенком. Сухарев возвращался от нее обычно слегка отстраненный и потерянный, приходил в себя только ночью, под тяжелым ватным одеялом. Ирка на этот случай имела всегда один и тот же успокаивающий комментарий. Произносила она его, отстукивая каждое слово пальцами по краешку стола:

– Ночная кукушка дневную перепоет. И точка.

А я женским чутьем хорошо улавливала внутренний сюжет Славкиной матери. Она ждала. В отличие от ее почти шепотного голоса это ожидание было настолько громким, что доходило до меня, как звон огромного колокола в церковный праздник; накрывало с головой и тоже заставляло ждать. Чего-то совсем нехорошего.

Наконец настало субботнее утро, и Катерина была выдворена к бабушке. Когда я возвращалась домой, позвонил водитель Вербицкого. Встретились мы через полчаса у моего подъезда. Ехали полчаса, и я пыталась расслабиться на заднем сиденье. Наконец мы приехали, и дверь машины открылась напротив чистой парадной, с консьержем и отсутствием запаха мочи.

Квартира оказалась очень сложно устроенной, имела два расходящихся от прихожей коридора с большим количеством дверей. Невероятно чисто, тихо и пусто. Даже присутствие ребенка в доме не было заметно: ни коляски при входе, ни оставленных впопыхах игрушек или детской сумки. По привычке хотела спросить, где можно помыть руки, но вовремя остановилась. Навстречу вышел Вербицкий и без лишних предисловий направился вместе со мной в комнату матери. Это я могла сделать и сама, достаточно было лишь пройти несколько метров по правому коридору, ориентируясь на усиливающийся запах лекарств. Никакой «Шанель».

Полина полулежала на маленьком диванчике, рядом стояла неприбранная двуспальная кровать. Стало ясно: она переместилась на диван только из-за моего визита. Днем на кровати проводят время только больные люди. На диван может прилечь и просто заленившийся или уставший человек. Тумбочка была загромождена вполне предсказуемой батареей лекарств. Лежали там также глюкометр, тонометр, упаковка шприцов различной емкости и системы для капельниц. Окно было плотно занавешено тяжелыми темными шторами, и сразу показалось, что теперь глубокий вечер. Полина, видимо, нервно ожидала с самого раннего утра и теперь задремала. Я села в узенькое кресло напротив дивана, и сразу накрыло ощущение дежавю: все это уже происходило в тот день, когда я в первый раз переступила порог седьмой палаты. Только теперь запах ацетона был гораздо явственнее и смешивался с въевшимся во все вокруг запахом лекарств.

Около столика стояли ходунки на колесах. Значит, с ногой действительно все плохо. Почему-то резко захотелось встать и уйти. Лучше бы Полина так и не просыпалась, пусть продолжает спать. В голове уже звучал ее голос, ее слова, все-все, что она еще только произнесет, летело бегущей строкой и портило настроение.

К моему приходу она надела аккуратно поглаженные брюки и светлую блузу. Наверное, остальное время проводила неприбранной. Или все же следила за собой, переодевалась каждое утро, как она это делала в больнице?

Я стала шарить взглядом по комнате в поисках наспех брошенного домашнего халата или ночной сорочки. Но нет, ничего не видно.

Полина все еще не думала просыпаться. Я встала и подошла к окну, пошелестела книгами на полке, но то ли шум был слишком слабый, то ли Полина совсем не спит по ночам и, измучившись, в дневные часы вырубается в прямом смысле этого слова. Так и не подавала признаков жизни. Мне вдруг стало неловко. Я смотрела на часы, прикидывая, как на родительском собрании, когда это все уже кончится. Ужасно стыдно. Наверняка много врачей теперь скачут вокруг нее, а она позвала меня. Ведь я ей зачем-то нужна, и самое противное, что я точно не смогу дать ей то, что она хочет. Все зло в этой квартире, все тут, и уже ничего не переделаешь.

На этой мысли мое терпение лопнуло. Походив еще несколько минут по комнате, я подошла к Полине, тронула ее за локоть и позвала вполголоса. Ничего. Еще раз, настойчивее и громче. И так еще несколько раз. Наконец она, что-то невнятно пробормотав, начала ворочаться и открыла глаза, с большим трудом возвращаясь в реальность. Села, сосредоточилась, увидела мою натужно улыбающуюся физиономию и тут же ожила. Будто ничего и не было, совершенно ничего, и все события последних двух лет как бы в самом начале, а самое важное, все, что с ней случилось, – неправда, и теперь все будет не так, все сложится по-другому, гораздо менее серьезно и мучительно. Вот такое вот послеинсультное выражение лица.

– Леночка, как я рада! Боже мой, как неловко! Я заснула, словно старая дряхлая бабка, пока вас ждала. Вы, наверное, уже долго сидите?

Речь ее была почти такой же, как раньше, но все же чуть более медленной, более смазанной.

– Нет, минут десять-пятнадцать. Рада вас видеть. Наконец-то побывала у вас в гостях и, слава богу, без белого халата.

– Вот это совершенно неправильно, вы сделали над собой чудовищную вещь…

– Это не вещь, Полина Алексеевна, это жизнь.

– Ну, дай бог, чтобы этот шаг принес вам то, чего вы хотите. А я все равно вас буду теперь эксплуатировать, как будто вы в белом халате.

– Вы можете меня эксплуатировать, как вам это нужно, но если я в чем-то не буду уверена, то уж извините.

– Я не хочу вас долго задерживать, Леночка. У вас наверняка есть на что выходной потратить. Надеюсь, теперь их два, как у всех нормальных людей.

– Теперь точно два. И это просто невероятно классно, даже не представляете как.

– Я-то представляю, у меня тоже лет пятнадцать подряд стояло по шесть уроков в субботу. Но не об этом теперь. Елена Андреевна, как видите, я теперь не очень хорошо передвигаюсь, хотя после нашего последнего свидания движения в руке и ноге полностью восстановились, а теперь вот… уже две недели делают массу процедур на дому. В больницу я наотрез отказалась ехать. Моя интуиция подсказывает, что без вас мне там делать совершенно нечего. Теперь прописали еще целый лист новых назначений. Вы же знаете моего Сашу, купил все самое дорогое. Уже отрегулировали сахара, и давление почти неделю в норме. Но ничего пока не двигается – без палочки или ходунков никак. Нога не слушается до конца.

Она немного наклонилась вперед всем телом, свет от лампы упал на лицо, и я заметила, что и улыбка стала снова чуть асимметричной. Болезнь, словно толстый, ленивый, но очень голодный питон, обволакивала ее не торопясь, проглатывала по кусочкам.

– Вот, посмотрите, я попробую пройтись.

Она потянулась к ходункам и встала, опираясь на них. Правая нога уже совершенно не участвовала в процессе передвижения, безвольно волочилась сзади.

– Видите: пока никаких результатов от этих капельниц. А вспомните, как мы с вами быстро справились в последний раз. Все зависит от доктора, я в этом совершенно уверена.

Сделав небольшой круг по комнате, она опять плюхнулась на диванчик. Теперь настал мой черед: надо было как-то отвечать на весь этот жалкий самообман. Когда болезнь начинает свой последний смертельный танец, у многих не хватает мужества посмотреть ей прямо в глаза, и тут начинаются знахари, гадалки, мухоморы, костоправы и даже бензин на завтрак. Волшебные доктора – это тоже из этого списка. Я теперь была в нем. Тут же почему-то вспомнила приятельницу-онколога. Какие только небылицы не сочинялись для больных: люди уходили, а вокруг создавался маленький спектакль, с родственниками и врачом в главных ролях.

Итак, начнем.

Теперь даже нет смысла звонить Валентине и выяснять, какие события предшествовали последнему обострению. Какое теперь имеет значение? Дорога раскатана широкими полозьями царской кареты новой семьи Вербицких, несущейся на огромной скорости и не собирающейся ни останавливаться, ни менять направление.

Нет, не хочу никаких спектаклей.

– Полина Алексеевна, мне очень приятно, что вы так верили в меня и в мои способности, но инсульт, особенно повторный, – очень коварная вещь, не буду вас обманывать.

– Посмотрите сначала, прошу вас, лечебные назначения и мою последнюю томографию головного мозга.

Она протянула большие листы дорогой бумаги с красивым змеиным вензелем. Я узнала штамп как раз той самой клиники, куда я порывалась устроиться. В список лекарств глубоко вчитываться не стала, данные томографии вообще закрыла рукой сама от себя.

– Все очень даже грамотно, насколько я могу судить. Так что не переживайте. Судя по всему, вы в хороших руках.

– А что скажете про томограмму?

– Конечно, есть некоторые изменения, но, думаю, вам необходимо будет повторить исследование по окончании лечения. Надо набраться терпения. Вероятно, теперь нужно больше времени, восстанавливающий массаж и физиотерапия. Сейчас куча всяких реабилитационных программ разработана, и многие очень неплохие. На Финском построили хорошие частные санатории.

– Но у меня совершенно нет времени на все это, Леночка. Я планировала уехать в ближайшее время.

– Даже не буду спрашивать, куда вы собрались, Полина Алексеевна. Только это уже похоже на танец на костре. Думаю, ближайшие несколько месяцев уйдут на лечение. Надеюсь, трезво поразмыслив, вы запланируете поехать отдохнуть.

– Я хотела помочь Ирочке. Вы знаете, теперь она живет далеко, Валентина наверняка вам говорила. Девочки тоже с ней… Теперь у Саши новая супруга, родился мальчик… но они справляются сами. Девушка у нас весьма самостоятельная, сразу вышла на работу, и поэтому пришлось нанять няньку… точнее, даже не одну. Да и не только… еще и домработницу.

Она вся съежилась и превратилась в грустного маленького ребенка, совершенно потерявшегося в переплетении событий.

– Я не о том хотела… Елена Андреевна… Вы же помните моих внучек… Так все вышло… Вы знаете, Леночка, один раз как-то снится: девочки приходят домой, и я в коридоре слышу их голоса, бегу быстрей на кухню греть обед, потом вспоминаю, что молоко кончилось, расстраиваюсь из-за своего склероза, выбегаю к соседке напротив, звоню и никак не могу вспомнить, как ее зовут. Понимаете, так стыдно. А она открывает дверь, здоровается, улыбается и в отличие от меня прекрасно помнит мое имя. И тут я совсем забываю, зачем пришла. Стою и пытаюсь хоть что-то придумать, а никак. Так глупо, неловко, нелепая пауза, а она еще шире улыбается и говорит: «Не мучайтесь, дорогая. Разве ж это плохо – все забывать. Это и не горе вовсе. Это даже хорошо, просто замечательно! Вот зачем, например, помнить эту сцену в больнице, тогда ночью, в приемном покое: много людей и крови, тесно, в воздухе страх и боль, даже кажется, что началась война? Лучше все это забывать, так что вам повезло больше, чем остальным». Она говорила и все время улыбалась. Мне стало так страшно, как не было уже давно. Так я боялась только в детских кошмарных снах. Хотела развернуться и уйти, а сама стою, даже не могу пошевелиться и вроде как начинаю понимать, что это всего лишь сон, но не могу проснуться. Представляете, Елена Андреевна, какие вещи происходят с воображением после всех моих злоключений? Я проснулась и правда вспомнила ту ужасную ночь. Все до последнего момента. Этот ужасный свет, вокруг шум, стоны, кровь… Хотя до того дня ничего совершенно не помнила… И тут еще опять стало хуже с ногой. Я страшно переживаю: надолго ли это обострение. Вы знаете, теперь Саша живет совершенно по-новому… эти няньки, уборщица… Я тут совершенно не нужна. С новой супругой мы видимся нечасто. Она тоже вся в работе, как и Саша. Как это ни печально, но мне кажется, что мы с Ирочкой имели слишком старомодные представления о семейной жизни. Может быть, Саша от этого и страдал. Теперь все по-другому, понимаете, современные женщины совсем другие.

Она нервничала и автоматически перебирала складки покрывала тонкими бледными пальцами. Я сидела вся мокрая, в холодном липком поту от накрывшего с головой панического страха.

Все совершенно ясно, Полина Алексеевна. Я много раз видела эту вашу соседку, слышала ее голос, видела противную улыбку. Много улыбок и голосов, все в разных лицах моего собственного ночного бреда.

– Елена Андреевна, мне очень необходима ваша помощь. Мне надо как можно раньше прийти в себя, так как я планирую уехать на какое-то время к Ирочке и помочь ей там. Ее мама теперь вдова, они обе работают, младшая девочка еще совсем маленькая, а на няньку денег не очень хватает. Я знаю, что теперь очень бы им пригодилась. Конечно, Саша наверняка регулярно посылает деньги… Точнее, этим всем теперь занимается новая супруга… Потому не думаю, что это большая сумма…

– Полина Алексеевна, я теперь не имею права руководить вашими лечебными мероприятиями. Но, судя по всему, все очень грамотно. Я могу дать только один совет: сосредоточьтесь теперь на себе, и как можно более тщательно, методично думайте только об одной персоне – Вербицкой Полине Алексеевне. А потом, если удастся восстановить ногу и если вам так этого хочется, то садитесь в самолет и летите. Делайте хоть теперь только то, что нужно именно вам. Новая супруга, как я понимаю, сможет позаботиться о ваших мужчинах без всякой посторонней помощи. Мне кажется, что вы справитесь и с этим теперешним обострением, раз есть определенная цель.

– Леночка, я счастлива, что слышу такое от вас. Вы знаете, Саша страшно разозлился, когда узнал о моих планах. Мы с ним в последнее время не очень-то находим точки соприкосновения, но я все понимаю: на нем теперь большой бизнес, и человек не может не измениться. Мне теперь сложнее найти с ним общий язык. И даже Валентина не совсем одобрила мои планы пожить с Ирочкой и девочками какое-то время. Только вы, и я очень за это вам благодарна.

– По поводу ваших неприятных снов… Мне кажется, не стоит сильно из-за этого переживать. Человек, испытывая стресс и даже будучи совершенно здоровым, видит кошмары. В этом ничего страшного нет. Сон, сами знаете, – во многом игра подсознания. Многие в детстве ходили по ночам. Недавно мама очень смешно рассказывала о групповом припадке лунатизма: застала меня с братьями на кухне в четыре утра за поеданием батона со сгущенкой, все трое находились в полной прострации. Так сказать, на вопросы не отвечали и ни на что не реагировали. Пацаны легли спать, только когда отец практически занес каждого в комнату. Я же стояла столбом, пока мне в ухо несколько раз не прокричали мое имя. Тогда я тихонько расплакалась и сама отправилась в кровать. Утром, конечно, никто ничего не помнил, представляете? Так что если вас не застукали рвущейся к соседке в дверь, то все в порядке.

Теперь она заулыбалась и стала хоть немного похожа на прежнюю Вербицкую.

– Нет, проснулась я точно в кровати и помню весь сон до последней детали. Но все же меня пугает то, что я только теперь вспомнила ваше ужасное дежурство. Кровавая ночь, бедные мальчики! И теперь вижу все в деталях, но не помню одного – почему и как я очутилась тогда около дверей приемного покоя. Этот момент так и не восстановился. Ко мне приходит невролог из какой-то платной клиники, приятная женщина и очень ответственная. Я ей ничего не говорила ни про сон, ни про ту ночь в больнице: ждала вас. Что вы думаете обо всем этом? Если честно, я очень переживаю о состоянии своей головы. Страшно подумать, так ведь можно закончить свое существование, не помня родных и оставляя включенным газ на плите. Это даже страшнее, чем остаться обездвиженной.

– Не будет ни того ни другого. Деменция начинается совершенно иначе. По крайней мере, на данном этапе никакой типичной симптоматики нет. Просто все, что наболело за последние годы, приходит ночью, когда эти переживания невозможно отогнать. Должна признаться, у меня бывают похожие кошмары.

– Леночка, я в последнее время много думала о вас. О том, что вы ушли от мужа, из больницы, так резко поменяли свою жизнь. Все переживала: как же так, врач – это же до конца жизни, как и учитель. Это же совершенно особое состояние души, как вы теперь без этого будете? А потом решила, что вы правильно поступили. Осознала совершенно определенно: наверняка у вас были более чем веские причины. И теперь, после того как я вспомнила ту ужасную ночь, я еще раз получила подтверждение: ваш выбор – не ошибка. Нельзя молодой хрупкой женщине всю жизнь тратить на такой труд. Мне кажется, это еще не каждый мужчина потянет, а вы такая худенькая и маленькая. Ко мне теперь приходят такие прилично одетые дамы из частных клиник. У них ни тревог, ни волнений, приятная несложная работа.

– Я пыталась, Полина Алексеевна. Не мое это.

– Понимаю. Ходить по таким квартирам, как моя, слушать капризных дам в возрасте – это точно не ваше. Но все же как вспомню эту картину за порогом приемного отделения, просто страшно делается. Вы знаете, я там простояла даже не помню сколько. Не чувствовала ни холода, ни ветра. Невозможно признаться, но в какой-то момент я настолько перестала себя контролировать, что засмеялась. Представляете! И такие мысли в голову полезли, страшно подумать! Все вдруг предстало как кукольный театр: машины «Скорой помощи», яркий свет из приемного, одни люди в белых халатах, а другие, окровавленные, на носилках. Дурной спектакль. А мы тычемся, как слепые котята, и ничего не можем понять, так как нет никакого смысла в том, на что мы надеемся и чего ждем, потому что вот так вот раз – и перевернулся автобус. И ничего сделать с этим не можешь, совершенно ничего. Вы, Леночка, все бегали между каталками, что-то кричали, а мне все это казалось страшно смешным. Очнулась, только когда вы меня увидели. Как все это ужасно! Я рада за вас. Не стоит жить рядом с горем постоянно. Жизнь одна, и вы достойны прожить ее радостно.

– Может быть, и так. Наверное. У меня тоже иногда бывают мысли про дурной спектакль. Но кто-то же остался жив, ведь правда? А мог погибнуть, если бы ему не помогли. Вот и весь смысл, ничего такого хитрого.

Наступила пауза. Незаметно мое ощущение неловкости прошло. Теперь я хотя бы понимала, зачем была ей нужна. Слава богу, не за рецептом и не за консультацией.

– Я живу с мужчиной, Полина Алексеевна. Наконец-то знаю, что такое любовь, хотя звучит это совершенно по-идиотски для взрослой бабы с дитем.

– Вы сделали то, что не сделала я в свое время. Знаете, после развода случались разные знакомства, и даже один человек предлагал мне выйти за него. Но он работал на селе, далеко от города, был председателем большого колхоза. Мужчина умный и даже вполне образованный. Вдовец. А я так и не решилась. Не могла себе представить даже, как сын будет учиться в простой сельской школе: рядом ни Мариинки, ни Эрмитажа, ни подготовительных курсов в университет. Теперь сильно сомневаюсь в том, что была тогда права. Все же детям нужна полная семья. Мне кажется, Леночка, вы не смогли бы выбрать недостойного человека, а настоящий мужчина если любит женщину, то любит и ее ребенка.

– На самом деле все довольно сложно, но я стараюсь наладить отношения, как могу. У меня есть подруга. Она неплохой психотерапевт, так что я периодически прохожу сеансы мозгопромывания на кухне за бутылочкой красного. Очень помогает в моменты бессилия или когда просто не понимаешь, что делать. Если вы о чем-то хотите поговорить более профессионально, я могу пригласить ее к вам. Она не откажет, хотя такие специалисты обычно не выезжают на дом.

– Спасибо, Леночка. На самом деле ваш приход дает гораздо больше, чем любой психолог и вообще любой другой доктор. Но я еще подумаю обязательно.

– Психотерапевты, кстати, неплохо понимают в сновидениях. Еще те шарлатаны.

– Мне теперь все кажется довольно ясным в этом вопросе. Думаю, ваша версия о природе кошмаров совершенно правильная. Это просто уставшее от обилия лекарств подсознание.

– В любом случае надо тщательно делать все, что выписал невропатолог. В конце концов, в платные клиники дураков не берут, ведь теперь все хотят иметь хорошую репутацию. Неврологические препараты так или иначе положительно действуют на кровообращение в вашей многострадальной голове. В конечном итоге и настроение будет лучше, и, может быть, не будет кошмаров.

– Да-да… Я надеюсь на это…

Она наклонилась за ходунками.

– Леночка, я предлагаю пойти попить чаю. Дома теперь почти весь день никого не бывает, кроме мальчика с няней. Она женщина не очень общительная и в основном старается проводить время в детской. Господи, я такая стала эгоистка! Ведь знаю, что вам наверняка уже надо бежать.

– Не берите в голову. Дочь по субботам у мамы, а мой мужчина будет дома не ранее обеда в воскресенье, я уверена. Он очень устает. Врачи бегут из больницы в поисках зарплат – не одна я такая. Ему теперь приходится выполнять в операционной работу двух-трех хирургов.

– Тогда я еще пару часиков у вас украду.

Она довольно ловко привстала на здоровой ноге и быстро ухватилась за ходунки, не дав мне возможности помочь ей.

Мы двинулись на кухню. В квартире и вправду было тихо и неприятно пусто. Сын, видимо, ушел сразу после моего прихода. Даже на кухне чисто, без запахов еды. Полина сама достала чашки и чайник. Слава богу, у меня хватило мозгов не унижать ее попытками помочь.

– Следующий раз, когда придете ко мне, если, конечно, я вам не надоела со своими разговорами, обещаю уже не пользоваться этой штукой. – Она села рядом со мной за стол и с отвращением оттолкнула ходунки подальше.

– Вы же собирались уехать к внучкам.

– Конечно, я собираюсь. Все равно, если даже все сложится, я обязательно хочу увидеть вас еще хотя бы раз. Мы сегодня поговорили, и у меня появились силы. Вы же сами знаете: лечит доктор, а не лекарства.

– Это двусторонний процесс, Полина Алексеевна. Хотя теперь уже могу вам признаться: я не верю в таблетки. Я верю в человека и в его силы. Жалко только, не всегда срабатывает.

– Ну как же вы теперь говорите такие вещи, Леночка?! После всех увещеваний по поводу невропатологов и новых препаратов!

– Нет, лекарства – нужная штука. Да и как бы люди справились с инфекциями, если бы не антибиотики? И что бы мы делали без аспирина? Только «вышестоящие товарищи» все время достают из колоды карт новые козыри: то ВИЧ, то онкология, то наркотики. Так что игра все равно идет не по нашим правилам. Но парня с черепно-мозговой травмой можно спасти, разве это не важно? Или женщину с тяжелыми родами, или молодого мужчину с инфарктом. Вот это и есть небольшая часть сценария, на которую мы можем повлиять.

Полина пила чай с закрытыми глазами. Промедитировала полчашки, а потом вдруг выпрямилась и сосредоточила на мне очень серьезный взгляд:

– И какая же сила с нами играет?

– Да ничего особенного, мне кажется. Все по старику Дарвину, черт бы его побрал. Чтобы слишком много не плодились и жизнь сахаром не казалась. Вот и все. Чтобы не было иллюзий, какие мы теперь крутые да умные.

– Может, и так, однако товарищ Дарвин так и не смог определить, отчего мартышки по сей день не умеют на гитаре играть и сочинять стихи. А по его логике уже должны были бы.

– Я вас обожаю, Полина Алексеевна. Несмотря ни на что, имеете хорошие шансы опять выйти сухой из воды. Кроме ноги и головы, вас волнуют вселенские темы. Это и есть желание жить. Кстати, про мою веру в человека. С удовольствием приду с вами попрощаться перед вашим отъездом через месяцок.

– Месяц – это долго, Леночка.

– Зато реально.

Мы пили чай и около часа что-то еще обсуждали.

Я отказалась ждать шофера и поехала домой на метро. Полупустой вагон, суббота. Грустно.

Никуда она не уедет. Даже если нога хотя бы частично восстановится, не уедет. Новая невестка уже и господина Вербицкого воспитала, и Полину вместе с ним. А значит, будет еще не раз и нога, и рука, и сахар, и давление. Будет звонить своим девочкам, рваться туда. Скоро приду к ней – а она в памперсах.

Мысли угнетали, а больше всего то, что никак не могла вспомнить, где же я совершенно точно слышала металлический скребущий голос той ее соседки из сна. А ведь слышала же, слышала определенно.