Начало осени ознаменовалось первым конфликтом между мной и Славкой. Почти весь сентябрь прошел под знаком холодной войны за субботу, и наконец все разрешилось неожиданным образом: Славка уступил дежурства в среду, повесив их на молоденького ординатора, но выходные оставил себе для операций. В правое ухо шептала противная склочная баба и не желала сдаваться. Так и слышался ее грудастый голос: «Ну и дура ты, Сокольникова! Мужик по выходным должен быть дома. Особенно красивый мужик. И особенно официально не женатый». Баба эта была мне глубоко чужда, но все равно мелко и целеустремленно подтачивала основы свободолюбия и равноправия. В моей не занятой высокими медицинскими идеями голове все больше и больше носились назойливые мыслишки о законном браке, его диссертации и заведовании, ипотеке, а потом, глядишь, и ребенке.

Плюс ко всему мучительно быстро приближался день рождения Славкиной матери. Еще в понедельник первого числа я с ужасом ждала предстоящей пятницы. Пятое число октября. Как же, разве забудешь?

К среде стало ясно: поступила какая-то информация с той стороны баррикад. Вероятно, Славке озвучен список, кого она хочет лицезреть. Все-таки пятьдесят пять лет, юбилей. По напряженной физиономии доктора Сухарева стало ясно: в озвученный перечень не вошла ни я, ни тем более Катрина. Славка, не глядя мне в глаза, сказал:

– Она теперь совсем замкнуто живет. Пригласила только некоторых подруг и меня. Я, кстати, даже рад, а то приперлись бы вместе, пришлось бы долго сидеть, а так я смотаюсь и через час-полтора вернусь. Благочестивая тусовка… Терпеть не могу.

По возвращении с мероприятия Славка дал краткий отчет:

– Слава богу, никто из бабусек не интересовался, когда я женюсь, а то из года в год одно и то же.

Конечно, не интересовался. Наверняка все уже давно оповещены о случившейся трагедии в виде меня и моей Катьки. Старая стерва.

Зато впереди приятное событие: предстоит отмечать год совместной жизни. Я уже присмотрела набор дорогущих хирургических прибамбасов и предложила моей маман скинуться всем семейством. Хотя потом, немного подумав, решила добавить к официальному семейному подношению и еще кое-что. Красивое шелковое белье. Вместе с бутылочкой красного вина. Так я решила больше чем за месяц до торжества.

В офисе оживленно обсуждали предстоящий новогодний корпоратив, и планировался он не где-нибудь, а в «Русской рыбалке». Что добавить? Жирная проститутка фармакология будет кормить нас вечно.

Люди, жрите таблетки, да побольше. И главное: не задавайте лишних вопросов – это страшно раздражает.

Была приглашена какая-то эстрадная звезда в соответствии со вкусами нашего генерального – вышедший в тираж рокобил. Так сказать, из старых запасов. Предстоящий сабантуй даже у меня вызвал определенное эмоциональное оживление. Захотелось новое платье, прическу, туфли, косметолога. И все это, несмотря на прискорбный факт полной душевной и физической моногамии. Глупо почти в тридцать лет пребывать в состоянии первой любви.

Последние месяцы года обещали много приятных событий, и только одно омрачало мне предвкушение веселья и радости: приближался годовой отчет, который почему-то было принято сдавать в ноябре. В идеале он должен был выглядеть как огромная электронная таблица, прочитав которую мое начальство должно было понять, как выросли продажи наших какашек за время моего упорного труда на вверенном участке фронта.

Конец октября я пробегала по аптекам на своей территории и в итоге сделала заключение: с продажами все очень и очень плохо. Доктора, которых я знала лично и у которых вроде как вызывала симпатию, и правда с удовольствием поили меня чаем, если только не были сильно заняты. Но дальше дело так и не шло. То ли я не умела убеждать, то ли препараты все же были именно какашками, но результаты труда оказались гораздо хуже, чем у моего предшественника в прошлом году. Он-то, кстати, пошел на повышение, что мне явно не грозило. В факте отсутствия торговли не было совершенно ничего удивительного. На докторов обиды я не держала, так как сама бы делала все абсолютно так же, как они. Назначала бы то, что считала нужным. Попробовал бы кто-нибудь убедить меня в истине, до которой я не дошла своей головой, особенно в отношении пациентов. Все логично, особенно если учитывать мою «любовь» к виду творчества под названием «активные продажи». Как известно, чтобы в чем-то преуспеть, надо получать от этого хотя бы какое-то удовольствие.

Теперь домашние вечера я проводила перед рабочим ноутбуком, заполняя эту дурацкую табличку и молясь о том, чтобы меня не уволили сразу. Сильно давило еще одно обстоятельство: если кто-то искал нового человека с опытом, то на рынке труда медпредставителей существовал обычай звонить на прежнее место работы. Так что ситуация была просто ужасной.

В мучениях я провела неделю. Катрину по вечерам я задвигала на второй план и даже решилась попросить Славку помочь ей с уроками. Наблюдая мое страдание, он поучаствовал в борьбе с математикой ровно с понедельника до вторника, затем Катрина резко сделалась самостоятельной и стала делать все сама, не тревожа ни меня, ни Славку.

Наконец к концу недели я придумала, как выйти из положения, и в пятницу, забрав Катрину с продленки, рванула домой к Костику. Костик долго изучал мои промежуточные подсчеты, и через полчаса вид у него стал совсем озабоченный. Несколько минут он перекачивал мое сумасшествие на флешку и наконец оторвался от компа. Во взгляде читалась печаль и сочувствие.

– Эх, Ленка, дурак я, что помог тебе из больницы уйти. Но что уж теперь, как говорится…

Ручка в его руке нервно совершала маятникообразные движения.

– Так, не будем все же сопли распускать, не так сильно все плохо. Давай посмотрим, за что можно тут зацепиться. Может, еще удастся как-то все это замылить и хоть как-то довести до ума.

– Спасибо тебе, Костик, ты меня спасаешь. Да что я тебе это говорю! Ты сам все знаешь не хуже меня.

– Ладно, не раскисай. Может, Славка через год-другой на заведование станет, будет полегче. Глядишь, и ты вернешься.

– Нет, не вернусь. Врач или есть, или его нет. Не хочу быть тупой дурой на фоне нормальных людей.

– Вот потому я и не дежурю. Это все самообман. Помнишь, вы все меня душили: «Что дежурства не берешь, что дежурства не берешь?» А теперь сама поняла почему. Времени уже почти два года прошло, я теперь даже подключичный катетер поставить и то вряд ли смогу. Ну да ладно. Не об этом речь теперь. Так… Я думаю, знаешь что? Ты мне свой комп оставь на выходные, я спокойно покопаюсь еще в ранних промежуточных данных. А на будущее мы сделаем так: после праздников дам тебе другие районы. Например, Денисова. Там делать нечего: институт эндокринологии и еще одна частная клиника, которая принадлежит главному врачу того же института. Как я слышал, мужик этот на откатах от нашей конторы. Так что делать там и вправду нечего. А Денисов пусть побегает, а то уже год как отдыхает на халяву.

– Костик, ты настоящий друг. Если бы не ты…

– Да ладно, Сорокина. Не надо так дешево пользоваться моими безответными чувствами к прекрасной блондинке.

– Мне заехать вечером в воскресенье?

Он махнул рукой:

– Не надо, я привезу комп в офис, не запаривайся.

Мне вдруг правда стало неловко, и я засобиралась домой, стала на ходу напяливать на Катьку пуховик и шапку. Костик не сопротивлялся, не предлагал ни чая, ни кофе, на пороге передал привет Славке. В машине я окончательно расклеилась от наплыва чувства вины и благодарности. Причина скорого побега была очевидна: не дать Костику углубиться в подводные течения нашего молчаливого тройного союза – я, он и Славка. Печальная недосказанность, начавшаяся с их прихода в больницу и, слава богу, теперь почти оборвавшаяся. Вот и не нужно это обсуждать. Оставался только стыд за тупое использование самого что ни на есть настоящего из мужчин. Из всех, кого я знала, он один был такой. Довольно неприятно осознавать очевидные вещи. Наше совместное проживание со Славкой, основанное на бурных эмоциях, искусственно поддерживалось еще и добровольным копанием Костика в моем рабочем компе. Человек растрачивал свои законные выходные.

На обратном пути мы с Катькой зашли еще в кино и домой приехали около восьми вечера, но никого не обнаружили. За полчаса проделав вечерние манипуляции в виде ужина и полоскания в ванне, мы завалились с книжкой в детской. Я набрала Славкину трубку – тишина. Последний месяц это уже не было редкостью: операции до девяти вечера в обычный рабочий день. На отделении их осталось четверо, включая изрядно потрепанную годами и сложной личной жизнью заведующую. Ей уже было за пятьдесят, и довольно глубоко. Несмотря на свой роман с женской половиной человечества (точнее, с одной реаниматологицей), она была тайно влюблена в Славку, неся с большим достоинством тяжелую ношу последней любви так несправедливо постаревшей женщины. Говорят, она считалась «девушкой номер один» в течение долгих лет, ее роман с главврачом являлся самой обсуждаемой темой, пока его не убрали за аморальное поведение, как это водилось в советские времена. Однако времена всегда одинаковы по многим другим социальным вопросам. Впоследствии проворовавшийся сынок какого-то чиновника из Минздрава получил в качестве наказания нашу богадельню. Как ни странно, он царствовал по сей день и довольно неплохо – даже во времена тотального отсутствия всего, включая шприцы, у нас кое-что водилось. Это мне рассказала Люсинда в мои последние рабочие дни. Как говорится, мы живем во имя любви, и это может оправдать практически все наши глупости. Воспоминания согревали меня.

Катрина заснула около половины десятого. Еще полчаса я бесцельно поперебирала кнопки на пульте и завалилась спать. Скрип двери разбудил около одиннадцати. Славка направился прямо в ванную. Потом, не заходя на кухню, осторожно приоткрыл скрипучую дверь и залез под одеяло. Я почувствовала, как он дует мне в щеку.

– Приветик, трудоголик. Шашкой махал?

– Ага, около восьми закончили. Потом посидели в хирургии. Не обиделась?

– Ну ты даешь! Ты за кого меня принимаешь?

От него слегка пахло алкоголем.

– А машина где?

– На стоянке перед приемником оставил. А что, нужна?

– Да не, просто от тебя пахнет. Я подумала, как ты добрался.

– Подвезли.

– Ну и о’кей.

– Блин, Ленка, не знаю, сколько еще так продержусь. Надо кого-то искать. Я уже бабусе нашей сказал, что нужно срочно кого-то выловить. Хоть дежуранта. Иначе уже дырки начну в мозгах делать и крестиком вышивать. Она еще и в отпуск собралась на целый месяц: покупает меня замещением. Типа мальчик, все в шоколаде, потерпи. А я кусок безвольного дерьма и потерплю. Завтра отменился… Пошло все… реанимация… Короче, завтра отдыхаю…

Он чмокнул меня в лоб, повернулся спиной и через несколько минут уже сопел, как маленький мальчик.

Он просто очень сильно устал, вот и все.

Я проворочалась с боку на бок еще около часа, несмотря на Иркины таблетки. Похоже, уже совсем перестали на меня действовать. Признаться я ей в этом не могла: боялась, что упечет в больничку как некурабельный случай.

А утром, почти не удивившись, я обнаружила себя лежащей около окна и без труда вспомнила все ночные галлюцинации. Дед решил снова возобновить беседу. Причем на тему, которую он, как мне поначалу казалось, решил не трогать. На этот раз, так же как и Полина, дед решил заскочить в гости, и обнаружила я его на подоконнике прямо в спальне. Сидел в позе лотоса, тощий морщинистый йог, и широко улыбался.

– Ленка, привет. Что у тебя еще нового, кроме мужа?

– У меня нет нового мужа, ты же знаешь.

– Это для вас теперь разные виды совместного проживания имеются, а для нас, стариков, если живете вместе, значит, муж.

– Хорошо, пусть так. Ничего другого нового все равно больше нет.

– Эх, жалко. Раньше, когда в больнице работала, интересней было. Весело было, согласись. А теперь скучно.

– Кроме больницы, еще много интересного есть, ради чего стоит жить: дети, любовь, путешествия, вкусная еда, в конце концов. Суши, например. Очень даже вкусно. Но тебе теперь это все равно.

Дед махнул рукой:

– А, прекрати! Дети, суши, любовь. Все одно помираем в одиночестве.

– Да кто бы это говорил! Какая же ты неблагодарная сволочь, дед, честное слово. А ты-то с кем помирал? Или уже забыл, кто тебе глаза закрывал?! Я тебя вообще не узнаю, просто ты – не ты.

– Ладно, не обижайся. Я очень даже тебе благодарен. Но все равно все ж помрем. Жизнь-то одна. Потому нельзя ее на детей или на карьеру мужика полностью разменивать.

– Да никто и не разменивает. Нашел тоже курицу-наседку, я бы еще поняла, если бы кукушкой назвал меня. Это хоть как-то обосновано.

– Так тогда чего получается, любовь, значит, и есть смысл? Оказалась важнее, чем белый халат, так, что ли?

– Может быть, и так, может, я и ошиблась, но ни о чем не жалею. Я живу там, где живу, и в тех обстоятельствах, в которых мы все здесь живем. Каждый сам делает выбор.

– Эх, дурочка. Думаешь, это у вас всегда будет все, как на костре, пылать? Не, не будет. Хорошо, если, как люди, потом сойдетесь. А если нет – вдвойне обидно. Где ж твоя больница-то теперь? До пенсии будешь ритуальные танцы в чужих ординаторских танцевать, что ли? Неправильно это.

– Иди к черту! Я давно уже тебе сказала: оставь меня в покое. Я тебя такого, как сейчас, видеть не хочу. Больше не смей являться.

Дед опять засмеялся дурацким издевающимся смехом.

– А что сделаешь-то?

– Буду Иркины таблетки по полпачки на ночь заглатывать, вот и все.

– Ой, не смеши! Сама-то что говорила: «В таблетки не верю, верю в человека и больше ни в кого – ни в бога, ни в дьявола». А сама…

Я не стала ждать окончания тирады и запустила в него маленькой прикроватной табуреткой, потом ринулась с желанием вцепиться в худые плечи и вытрясти силой из его головы всю эту пакость. Но силуэт растворился быстрее, чем я успела приблизиться, и мои руки утонули в пустоте. Стало страшно, темно, и все вокруг потерялось.

Утром в комнате царил жуткий холод: окно оказалось разбитым.

Славка тоже проснулся, видно, замерзнув, даже будучи под одеялом, и поднял на кровать мое окоченевшее тело. На часах было около шести утра.

– Ленка, ты че, опять лунатила… Черт, как ты окно-то разбила? Оно же двойное… И я дурак, даже не проснулся. Вот это, блин, конец трудовой недели! Твою мать, надо позвать Асрян. Прямо сейчас.

Меня колотило от холода, все тело болело, и, ко всему прочему, невыносимо тошнило. Минуту Славка неподвижно стоял посреди комнаты, находясь, видимо, в поиске максимально эффективного решения проблемы. Потом нашел в кладовке какой-то инструмент и старое оконное стекло и стал заменять быстро и ловко внутреннее окно. Он порезался, тут же разразился потоком неврачебного мата, потом долго искал подходящий пакет для битого стекла. Доктор Сухарев метался и метался: то приносил горячий чай, то начинал яростно растирать мне заледенелые пятки, которые никак не хотели согреваться, то порывался набрать ванну.

– Так, дай мне ключи от твоей машины, я съезжу за Асрян.

– Славка, сейчас семь утра. Потом, попозже.

– Нет, надо ей позвонить. Пусть сама приедет.

Я сообразила: он боится оставить меня одну. Ну конечно, кто же сумасшедших оставляет в полном одиночестве, так сказать «в острой фазе», да еще и с малолетним ребенком за стеной. Молодец, хоть не психиатр, а понимает.

– Слава, не надо, не зови. Это я просто таблетки пару раз пропустила, вот и все. Я не закончила еще курс, там еще на три месяца. Не зови.

– Тебя никто сейчас не спрашивает. Давай-ка греться.

Прямо в одеяле он отнес меня в заполненную паром ванную.

– Решил сварить и избавиться от тела? Скажи прямо.

Славка поставил меня на пол. Грустный взгляд. Даже показалось, что такой тоски на его лице я еще не видела.

– Я не хочу от тебя избавляться.

– Я тоже тебя люблю, Слава. Прости меня.

– Давай-ка полезай.

Я покорно залезла в горячую ванну и практически сразу задремала. Слава богу, еще было рано и у меня имелось достаточно времени, чтобы прийти в себя, пока Катька не проснулась.

Очнулась я от асрянских воплей в коридоре и не успела даже сообразить, сколько прошло времени. Ирка бесцеремонно вперлась в ванную, видимо, предварительно успев оценить взглядом профессионала место преступления. Я услышала шепот вместо своего голоса:

– Сколько времени, Катька спит?

– Спит. Около восьми. Давай вылезай, уже красная как рак.

Сильно штормило, и в принципе я уже была готова сдаться в борьбе за остатки моих многострадальных мозгов. Кащенко ждет, широко распахнув двери своего приемного покоя. Игра, по крайней мере, на данном этапе, оказалась проигранной.

Пахло яичницей и шумел чайник. Славка явно выпускал пар за кухонным шебуршением.

– Дамы, я тут кофе варю. Извольте завтракать. Я пойду в комнату, мешать не буду.

Он удалился с кружкой горячего кофе.

Через несколько минут я заползла в комнату в поисках теплого Славкиного халата. Как будто ничего и не было: старые тяжелые занавеси скрывали следы преступления, а осколки стекла Славка уже успел собрать. Халат найти не удалось, так что я завернулась в хозяйский плед, скрывавший старую обивку на тысячелетнем кресле, и вернулась на кухню. Асрян не была расположена есть, но кофе хлебала с большим энтузиазмом. Я плюхнулась напротив нее.

– Так, если что-то помнишь, давай выкладывай.

Заикаясь и перескакивая с мысли на мысль, я постаралась рассказать про свой ночной спектакль. Ирка слушала внимательно и даже ни разу не перебила.

– Только честно: ты таблетки регулярно принимала?

– Нет.

– Ясно.

– Да я все понимаю, сама себе устроила.

– Может, и так, но, насколько мне помнится, окна ты еще не била.

– Ирка, если скажешь, что надо ложиться, я лягу. Мне как раз уже скоро можно в отпуск.

– Ну да, конечно. Как только ляжешь, так тут Сорокин и оживится. Как раз время придет ребенка отсудить.

Все внутри у меня сжалось.

– Ты что, думаешь, это органика?

– Не знаю теперь, Лен, не похоже все-таки… Так, надо бы с невролога начать. Пойдешь по одному адресочку, скажешь, что от меня. Там разберутся. Энцефалограмма, МРТ и прочее. Ты лучше скажи вот что: может, понервничала последние два дня, что-то происходило неприятное?

– Да нет, вчера вообще с Катькой дома были одни. С бывшей больной виделась недавно, но без всяких особых переживаний. Славка пришел поздно: много работы. Я уже спала почти. Вот и все. Мне очень страшно.

– Ничего, Сокольникова, не боись: это не шизофрения и не маниакал. Все остальное, как говорится, можно полечить. Выправишься. Пока хотя бы мои таблетки пей, а там уже, после невролога, разберемся.

– Сделаю.

– Так, ну я вызову такси до дома. Оставлю тебе еще упаковочку другого препарата. Принимай с утра. Это от тревоги. Короче, успокаивайся, и приходите сегодня вечером пожрать и выпить. Тебе и то и другое не повредит.

– Ты думаешь, это какие-то эпилептические штучки? Только честно.

– Может, и так. Но раньше ж мы с тобой регулярно выпивали, хуже не было. Так что жду. Не парься, все наладится.

Я была полна решимости, правда. Я однозначно собиралась пойти именно к тому неврологу, которого посоветовала Асрян, но, очевидно, расписание моей жизни оказалось составлено совершенно не так. Вечерний поход к Ирке так и не состоялся, не помню даже почему. На следующее утро я не сказала ничего даже Славке и отправилась в нашу больницу. Доктор Сухарев с Катькой на это время были откомандированы в кафе, а потом в магазин за продуктами. Я решила попросить помощи у заведующей родной неврологией. По воскресеньям она всегда приходила на работу, не торопясь, в одиночестве смотрела тяжелых больных, советовалась исключительно сама с собой. Сидя в машине, я размышляла о нелепой иронии: Полина была не совсем обычным пациентом неврологического отделения номер один, и теперь я буду под номером два.

Машину я бросила у входа в терапевтический корпус и рванула вверх по лестнице. Заведующая расплылась в улыбке, как масленичный блин, увидев меня в дверном проеме.

– Леночка! Дорогая, привет, рада тебя видеть. Пришла в гости к своим или в приемник? Сегодня ж выходной.

Я не стала тратить время на реверансы и за двадцать минут постаралась, как могла, объяснить суть своего прихода, красочно описав ночных гостей: и деда, и Полину, и Чеширского кота в виде Славки. Терпения у человека было не занимать, она не прерывала и дослушала весь этот сказочный маразм до конца. В качестве резюме я высказала идею Асрян об элементах эпилепсии или, по крайней мере, чего-то подобного, стыдясь своих очень ограниченных познаний в неврологии. Реакция на мой диагноз оказалась интеллигентно-скептической:

– Я сомневаюсь насчет эпилепсии или каких-либо вариантов на эту тему. Невроз – безусловно. Тем более развод и, как я про тебя слышала, кардинальная смена деятельности. Конечно, сделаем все обследования, если захочешь, но для начала я выпишу тебе кое-что. Может, и обойдется без всяких МРТ и энцефалограмм.

Зря я ей не сказала, что уже пыталась выправить свою реальность таблетками. На рецепте было несколько наименований на длинные-предлинные шесть месяцев лечения. Из кабинета я вышла с четким ощущением, что мне уже никто не поможет и никакое лекарство не прогонит гостей из воспаленного подсознания.

Все равно я буду радоваться жизни. Потому что жива, почти здорова, сильно влюблена и не болею раком, нет ножа в животе, а также меня не переехала машина. Все хорошо.

Я вышла через главный вход и поплелась по больничному скверику. Почему-то оказалось очень легко покинуть терапевтический корпус и совершенно невозможно смотреть в сторону хирургии. Ноги повернули сами собой. Сегодня воскресенье, и в приемнике с большой вероятностью царит Люсинда. Есть немного времени.

Люся сидела на посту, как всегда, всем недовольная. Через секунду организовался чай в сестринской. Потом появилась запрятанная бутылка коньяка… По чуть-чуть. Пользуясь утренней тишиной, Люся говорила и говорила, и чем больше рюмок было ею выпито, тем оживленней становилась речь. Она выложила новости про все и про всех. Я превратилась в слух и страшно радовалась, что только она одна совершенно ничего не хотела знать про мое текущее буржуйское житье-бытье, про мою зарплату, про служебную машину. Ей это было так же неинтересно, как и мне самой. Полбутылки как не бывало за несчастные час-полтора. Придется вызывать такси.

– Люся, давай остановимся. Тебе еще дежурить.

– Ниче, у меня сегодня три медсестры: из училища еще одну прислали на практику. Слушай, еще говорят, заведка из нейрохирургии уже скоро собирается увольняться. К детям поедет, в Канаду. Лав-стори с реанимацией, говорят, уже все. Так что Сухарев вполне еще на этом свете может дождаться отдельного кабинета.

– Все это классно. Но, блин, работы у него все больше и больше. Боюсь, как бы вообще сюда не переехал, в отдельный кабинет.

Люся хлебнула, поморщилась. Как всегда, последнюю-препоследнюю, потом посмотрела на меня довольно сердито:

– А ты за него так сильно не переживай. За себя переживай, Елена Андреевна.

Еще раз убедиться, что ты тормоз навеки, – это не так уж и страшно, господа.

– А что так?

– Да ничего. Просто операции иногда, сама знаешь, совсем не в операционной протекают. Вот и весь рассказ.

Мне показалось, воздух исчез. Дышать стало невозможно.

– Наверное, помоложе? Без детей?

Люся оставалась совершенно безжалостной.

– Наверное. Слава богу, чуть-чуть выпили, а то бы и не решилась. А ты должна знать. Так справедливо.

– Кто-то из оперблока, новенькая?

– Лена, какая разница? Ты ему не жена, вот и думай, как ты будешь дальше.

– Правда, разницы нет… Спасибо тебе, Люся.

– Вот что: ты никогда ни меня, ни других сестер не подставляла, как, бывало, делали другие доктора частенько. Лен, поэтому я тебе за это благодарна. Жалко, что ты теперь сюда точно не вернешься.

– Да… это правда. Не вернусь.

Минут через двадцать позади заскрипела дверь приемного покоя, и мне стало невыносимо легко, просто невероятно легко, ведь теперь совершенно безболезненно можно думать о том, что действительно Люся права: никогда я уже сюда не вернусь. И черт с ней, с этой скрипучей тяжелой дверью. Мне всегда было тяжело ее открывать и никогда не получалось закрыть полностью: оставалась щелка, в нее вечно дуло.

Я шла, и вроде все оставалось по-прежнему: мои ноги, руки, пальто, сапоги, сумка, но почему-то казалось, что ничего этого уже нет. Никаких запчастей от меня не осталось. Один только старый тяжелый молоток, невозможно громко отбивающий бешеный ритм. То ли в груди, то ли в голове, везде и всюду.

Славка заменил оба стекла до моего прихода. Окончательно убрал следы ночного кошмара и последующего ремонта и пожарил картошку с мясом.

Стемнело. Запах мужского тела, звуки тяжелого дыхания скользили по натянутым, как струна, нервам. Говорят, какие-то виды ласточек иногда не рассчитывают траекторию и взлетают слишком высоко. В тот вечер мне стало совершенно очевидно: погибая в предельной точке существования, испытываешь невероятное чувство. И так продолжалось следующие две недели: взаимное безумие, каждую ночь, как последний раз перед концом света.

Пробегали темные осенние вечера. Число вечерних операций только нарастало. Я почему-то завела тупую привычку считать дни, причем именно с момента моего последнего прихода в приемник. Я считала, слушая Катькино сонное дыхание, выставляла галочку у себя в голове и не забывала про свой дурацкий календарь, особенно если засыпала одна, без Славки. Я считала дни. Все, что у меня осталось.