Лето началось не по-питерски: в первую же неделю к обеду столбик термометра перевалил за плюс тридцать и не хотел опускаться. Воздух плавился, стал как будто осязаем. Тяжелые, наполненные выхлопными газами влажные потоки перетекали через дома и припаркованные машины. Утренние часы еще как-то можно было пережить, но к полудню больница раскалялась до невозможности. Даже мои родители, будучи совершенно здоровыми людьми, стали жаловаться на всяческие недомогания. Отец по-спартански держался, однако мама сдалась, отступив под натиском климатических перемен и накопившейся усталости, и несколько раз выдала хороший гипертонический криз. На семейном совете было решено отправить ее в санаторий, куда-нибудь в Карелию, поскольку там явно посвежее. Однако в наборе маминых жизненных представлений не было места такому времяпровождению, более того, она просто презирала любителей курортологии, и поэтому мы сошлись на простой турбазе. Катьку отправили вместе с ней. Настало физическое облегчение. Но по своей пионерской привычке я тут же заполнила свободное время дежурствами и осмотрами больных из палат выбывших в отпуск товарищей. Я не чувствовала никакого неудобства в таком решении, не считала теперь каждую минуту после трех часов, чтобы успеть в детский сад, так как воспринимала всю эту работу как отдых. Это время вполне походило на хороший отпуск.

Лето всегда приносит с собой надежду и окрыляет, как Новый год или день рождения, однако с Вовкой пока ничего обнадеживающего не происходило. В конце мая психотерапия у хорошего и дорогого дядьки Сапожникова закончилась и тут же продемонстрировала свой дефолт. В первых числах июня у мусорного ведра скромно, немного стесняясь пока, начали выстраиваться пустые пивные бутылки, и это тоже давало мне повод реже появляться дома. Что делать дальше, я пока не придумала и закапывала голову в песок старым способом: в отсутствие ребенка работа – есть свет.

В приемнике, к моей радости, продолжала существовать наша стойкая компания под названиями «среда», «суббота» или «воскресенье», куда входил основной костяк. К нашей компании быстро присоединились Славка и Костя. Они оказались полной противоположностью друг друга. Славка был руки, и в больнице быстро сложилось мнение, что у него на столе не страшно протрепанить и собственную голову, если что. Костян же очень продуктивно работал мозгами. Выяснилось, что у обоих и отцы, и деды служили военными врачами, но эта тема была табу, и «братаны» не любили говорить ни о себе, ни о родителях, ни о Чечне. Впрочем, никто после Чечни не рассказывал ничего романтичного и вдохновляющего, а точнее, обычно вообще ничего не воспоминал. Костя оказался стойко и необратимо женат и уже имел двух детей. Славкино личное дело являлось предметом бешеного интереса всей женской половины немаленького больничного коллектива. Совершенно ясно, что он был не женат, но что там, в анамнезе, – никто не знал. Интрига оказалась удушающей. Этот огромный жилистый черт с цыганским хвостиком под колпаком не давал покоя всем дамам нашего королевства.

В очередную субботу мы с моей неизменной Люсиндой пили в сестринской утренний чай, пользуясь быстро ускользающей тишиной. К нам спустились девочки из оперблока. Последние несколько недель тема для болтовни была практически одна и та же – доктор Вячеслав Сухарев, нейрохирург.

– Девочки! Это вообще! Словами не передать. Перчатки ему надеваю, а руки такие! О-о-о! Такие, прямо мурашки по спине. Потом стоим за столом, а он как глаза на меня поднимет – я ничего не слышу прямо, стою как дура, пока не рявкнет. Ой, девочки! Отдалась бы не глядя, если б только намекнул.

Слушать это по десятому разу уже не хватало терпения, и я таки вступила в дебаты:

– Дамы, ну что вы вечно не на том циклите! Это же ходок, у него диагноз на лбу большими буквами прописан. Вот Костя – это другое дело. Жинке его, конечно, повезло. Настоящий крепкий мужик. Вот от таких детей рожать не страшно. А этот – сатана с хвостиком.

Девки из операционной хитро прищурились.

– Да-да, Елена Андреевна, что-то только не ясно, отчего это он к вашей теплой воскресно-субботней компании присоседился дежурить. Не знаете, случаем?

– Так… не поняла, что за намеки? Вы ж меня знаете, у меня полный климакс: работа, дом, работа. Я уже умерла.

Подколки закончились недоверчивым ржанием в мой адрес. Началось обязательное обсуждение последних новостей с фронтов. Заговорили, в частности, про всебольнично известную пациентку со второй хирургии, которая умудрилась в новогоднюю ночь поймать своей печенкой огромную петарду, пробившую на огромной скорости и шубу, и все, что под ней было. Довольно большая по размерам штука в итоге застряла, не разорвавшись, в левой доле печени, испортив Федьке новогоднюю ночь. Выковыривали злосчастную игрушку около четырех часов, рискуя остаться без пальцев в любой момент. Тетка осталась жива, но с тех пор периодически попадала к нам с разными осложнениями, неизбежными после застревания в животе огромного инородного тела и кусочков шубы. Мы обсудили еще раз Федькино мастерство, и разговор опять переплыл на Славку и его образцово-показательные трепанации, которыми он прославился и среди сестер. Товарищ заигрывал со всеми, включая меня. Причем с чувством однозначного превосходства и уверенности в победе, чем страшно раздражал. Весь приемник с интересом наблюдал наши стычки. Дефилируя вразвалочку мимо поста, он обычно первым заводил перепалку:

– Елена Андреевна, я пришел. Где тут ваше ДТП? Чувствую, вы прямо задышали чаще. Ждали меня небось?

Я общалась с ним демонстративно громко, не отрывая головы от амбулаторной карточки.

– Ага, одышка прямо, Вячеслав Дмитриевич. Какой же вы милаш, прямо думаю. Еще никто никогда вам ни в чем не отказывал. Кстати, ДТП не мое, а ваше. Дарю.

– И вы тоже хотите мне не отказать?

– Просто жажду, Вячеслав Дмитриевич, умираю от желания отдаться вам со всеми, так сказать, потрохами.

– Так я всегда готов помочь красивой женщине, Елена Андреевна. Особенно блондинке.

– Что-то я не пойму: недавно мой цвет волос был недостатком. Или я опять по тупости своей что-то напутала?

– Елена Андреевна, ну поднимите глазки, а то ведь сейчас уйду в операционную – и все, будете страдать.

Такие диалоги длились ровно до адского крика из рентген-кабинета:

– Вячеслав Дмитрич, черепа-а-ан сняли, идите!

Люди в коридоре, ожидающие своей участи, при таких выкриках резко вздрагивали. Вообще, народ плохо переносит медицинский сленг, и я не раз говорила себе: надо следить за тем, что вылетает изо рта. Однако в экстремальные минуты слушать наше общение на смеси мата и медицинских терминов было невозможно. Хуже всего приходилось молодым операционным сестрам после медучилища. Приходя ассистировать после многомесячной зубрежки названий операционных инструментов, они с ужасом понимали, что не существует на свете скальпелей брюшистых средних и малых, зондов пуговчатых, двусторонних и желобоватых, зажимов «москит» прямых и изогнутых, а есть на самом деле «хренюлины», «канюлины», «штучки», «штукенции», а также «вон то» и «вон это», и горе тебе, если ты по своей беспредельной тупости подала в руки хирурга что-то не то.

Однако себя не обманешь, и если имелась свободная секунда или даже удавалось прикрыть один глаз на пять-десять минут, как тут же образ черта, жгучие глаза и сутулая спина всплывали сами собой, а в голове проносились такие картины, от которых в животе становилось тепло и сердце билось чаще. В этом смысле я была в общем стаде и ненавидела себя за это.

Я жива? Неужели я жива?

Субботнее дежурство медленно перетекло в понедельник на отделении. Воскресенье теперь я старалась проводить при любой возможности вне дома, дабы не сталкиваться нос к носу с Вовкой в алкогольном угаре. Выходной прошел бестолково, в компании Асрян: весь день мы тупо провалялись до шести вечера на Финском заливе. Вовка тоже был приглашен, однако сказал, что занят каким-то срочным контрактом. С бессмысленной радостью я и правда обнаружила на столе в гостиной пачку каких-то бумаг. Однако судьба-злодейка опять грязно надо мной пошутила: вернувшись с залива, Вовку я дома не обнаружила и, прождав до двенадцати часов, завалилась спать, так и не получив ответа на пять вызовов по сотовому. Утром меня снова встретила тишина, чему можно было только порадоваться. Апокалипсис пройдет стороной. Что бы ни случилось – все без меня. Не желая случайно оказаться свидетелем невменяемого пьяного прихода мужа домой, я выскочила из дома на полчаса раньше.

Около десяти часов утра уже становилось невыносимо жарко, больные во всех палатах открывали окна и двери. Не осталось ни одной свободной койки: инфаркты, инсульты, диабетические комы. Процент наполняемости был прямо пропорционален температуре воздуха. Питерские болота проверяли человека на стойкость и триста лет назад, и сейчас. До одиннадцати я отбывала повинность в хирургии, осматривая как консультант всех плановых операционных больных, и наконец в полдвенадцатого поплелась через территорию в свой терапевтический корпус.

Я шла, загруженная предчувствием вечерних разбирательств с Вовкой. Молодые девочки из медучилища драили окна, опасно вывешиваясь с подоконников. И тут я увидела, что в моей платной палате на третьем этаже окно тоже открыто.

Черт, в пятницу же не было платных никого.

Я машинально остановилась. Долетел тонкий аромат, и внутри все замерло. Неведомые руки колыхали слегка желтоватые больничные занавески. Руки Сирены, ведь все предначертано и все предрешено.

Полина Алексеевна.

Я взлетела по лестнице, сбивая с ног больных и медперсонал. Дверь в седьмую слегка приоткрыта, как и во всех палатах, так как без сквозняка можно было просто умереть. Она. Да, она лежала на кровати, бледная, но с тем же предательским сахарным румянцем, который был еще сильнее, чем в прошлый раз. Дремала. От скрипа двери она открыла глаза и тут же, увидев меня, заулыбалась так, как будто я просто пришла к ней в гости на чай.

Я присела на краешек кровати.

– Добрый день, Елена Андреевна! Я так рада вас видеть, просто не представляете. Вы знаете, эти изверги продержали меня почти сутки в неврологии, а там просто невыносимый запах мочи! Я не брюзга, вы же меня знаете, но нестерпимо пахнет. Прямо запах могилы. Я уговорила их перевести меня сюда к вам, потому что свято верю, что рядом с вами поправлюсь быстрее.

– Полина Алексеевна, я была уверена, что не увижу вас больше здесь. Как же так? Что случилось? Почему не позвонили?

– Не ругайте меня. Так не хотелось вас на выходные дергать. Прямо не знаю, как так все получилось, ведь я соблюдала буквально все предписания. Вообще, первые месяцы замечательно себя чувствовала. Мы с Ирочкой и внучкой провели две недели в санатории, так славно отдохнули! Вернулись, Ирочка приобрела мне видеодиск с гимнастикой. Знаете, как сейчас удобно: поставил, и никуда ходить не надо. И я приспособилась: Ирочка в институте, внучка спать в обед, а у меня гимнастика полчаса. В общем, все было замечательно, но эта жара… уже три недели неотступно! А мы в центре, за окном одни машины, просто невыносимо. Целый день как в бане. Целый день! И вот позавчера, в субботу, вдруг страшная головная боль… эта предательская сухость во рту снова… глаз открыть не могу… как все вокруг кружится. Давление двести на сто, левая рука онемела, страшно до невозможности. Ну вот, по «Скорой помощи» привезли в неврологию, но там оставаться я категорически отказалась. Тем более что рука прошла почти сразу, да и головокружение практически не беспокоит уже. Решила: или у вас, или вообще домой. Сашенька уже поставил дома кондиционер. Знаете, теперь модно. Так что будет легче пережить эту погодную аномалию.

– Ничего, все это дело поправимое. Честно сказать, безумно жаль, что вы опять тут. Я сейчас схожу за вашими документами и вернусь.

На посту в папке «Сорокина» я обнаружила вместе с историей Полины еще восемь новых. Выходные явно прошли урожайно. Заведующая выловила меня на обратном пути в палату.

– Лена, там Вербицкую опять привезли. Через неврологию. Вроде как нарушняк, но преходящий. Была в сознании. В неврологии, сама знаешь, не курорт, и она наотрез отказалась там оставаться. Тут и сахара, конечно, подскочили. Так что давай дерзай. Невролога еще раз сегодня вызови, МРТ, давление отрегулируй. Сынок сегодня уже заходил, собирается в виде спонсорской помощи кондиционеры поставить во всех палатах. Так что ты уж там… ну, поняла…

– Поняла, хорошо.

В душе я обрадовалась присутствию Вербицкой, так как будет теперь где прятаться от всех, не надо будет изображать усердный труд в ординаторской. Кто виноват, что работаю быстро. Нашему краснознаменному врачебному коллективу меньше обедать надо, по два часа. Собственно, на этот раз все казалось логичным: жара, давление. Может быть, где-то диету нарушила, и теперь стыдно признаться. А может быть, может быть, может быть… Но все-таки как-то быстро болезнь откусывала у нее кусочки времени, ведь инсульт хоть и преходящий, но инсульт.

Вот тоже, новый русский… Мог бы давно кондиционер дома поставить.

И самое интересное – это запах в палате. Одни и те же духи на каждой женщине живут совершенно по-разному, превращаясь в часть ее тела, бытия, мыслей и всего того, что скрывается от постороннего взгляда. «Шанель» с Полиной Алексеевной делалась воздушной, полной приятных воспоминаний, звуков ночной Невы и вида на ажурно подсвеченный вечерний Эрмитаж. Я специально задержалась в коридоре, чтобы повнимательнее посмотреть анализы без ее присутствия, и только потом вернулась в палату. Вербицкая уже успела соскочить с кровати и привести себя в порядок. Она сидела за столом в беспокойном ожидании.

– Полина Алексеевна, пока нельзя вставать ближайшие два-три дня, так что возвращайтесь в кровать. Все-таки вы пережили угрожающую ситуацию. Давление еще не совсем стабильно, так что придется менять кое-что в ежедневной терапии. Но с сахаром, я думаю, не так все плохо. Справимся быстро, лечение останется прежнее.

Я помогла ей раздеться и быстро осмотрела.

– Как же теперь быть с моей физкультурой?

– Домой вернетесь, отдохните три-четыре недели и потихоньку начинайте. Не бросайте ни в коем случае. Пока мы двигаемся, мы живем. Хотя я подозреваю, что вам и так внучка не дает сидеть на месте. Все-таки, может, вы не только изжарились, но и переутомились? А возможно, понервничали?

– Да нет, что вы. Ребенок мне в радость, я совсем не устала. И потом, я уже около месяца как не одна: Ирочке пришлось пока отложить свое образование. Вы знаете, мы ждем еще пополнения. Уже несколько недель, но она в этот раз совсем неважно себя чувствует. Сын настаивал на том, чтобы Ира бросила институт окончательно, но я уговорила остановиться на академическом. Надеюсь, буду в силах, а она сможет закончить образование.

– М-да, эмоции вполне положительные. Отлично. Думаю, вы опять будете через два дня умолять меня о выписке.

– Я очень на это надеюсь, вы уж не обижайтесь. Все-таки я совершенно не умею болеть. И, наверное, лечиться.

– В этот раз придется потерпеть. Невролог наверняка назначит капельниц еще недели на две. Так положено. Но это важно, если не хотите повторения.

– Конечно, конечно.

– Сегодня же приведу кого-нибудь с неврологии, а завтра, я думаю, мы сделаем томографию головного мозга, чтобы выяснить более четко, что произошло.

– Как скажете, Елена Андреевна.

– Пока я вас оставлю. Отдыхайте. Завтра будет много мероприятий.

Я вышла с тягостным настроением. Каждый бегает по своему собственному кругу ада. А так хочется видеть, что рядом есть другие планеты, занятые попытками сойти с привычной орбиты – это дает силы и надежду на лучшее, веру в возможность перемен. Когда рядом кто-то, совершенно не созданный для темноты и несчастья, почему-то все же покрыт с головы до ног мрачным одеялом, то это пугает своей нелогичностью и невозможностью принять.

В этот день заходить в седьмую палату больше не хотелось. До четырех часов я намеренно неторопливо доделала все дела, с ужасом думая о своем приходе домой. Звонить Вовке я даже и не пыталась, на всякий случай набрала приемник, чтобы узнать, нет ли кого под фамилией Сорокин. Слава богу, нет. Слава богу, потому что не хочу, не хочу, чтобы обо мне судачили. Слава богу, потому что если что-то произошло, то или сразу умер, или, как уже много раз было, в милиции, или хотя бы в другой больнице. Только не в нашей. Вот так. И не стыдно.

Однако моим страхам не суждено было оправдаться: открывая дверь, я обнаружила Вовку возлежащим на диване в гостиной. На журнальном столике стояла бутылка пива, телик орал как сумасшедший. Я тихо присела на диванчик в коридоре. Почему-то вспомнился рассказ одной из наших медсестер. Ее бывший муж, с которым они уже много лет были в разводе, пришел домой как-то ночью вдупель пьяный, не смог отворить калитку и стал перелезать через забор. Жили они тогда в своем доме, где-то под Петергофом. Уже почти преодолев преграду, он зацепился ремнем за деревянные колья и повис вниз головой. Рано утром его обнаружил сын. На улице стоял мороз минус пятнадцать, и семейство было крайне удивлено, так как тело еще подавало признаки жизни. Резюме рассказа оказалось гениально и просто:

– Я б сдохла, а ему, скотине, ничего.

Вспомнив рассказ, я невольно хохотнула, выдав свое присутствие. Вовка повернул голову в мою сторону. Взгляд был мутный, глаза очерчены бордовым воспаленным ободком. Сначала хотелось сдержаться и не ввязываться в какие-либо все равно никуда не ведущие препирания, но через секунду я почувствовала полное равнодушие к любым последствиям сегодняшнего вечера. Да и вообще ко всему, что связано с Владимиром Сорокиным.

– Привет.

– Привет. А ты что, на работе не был?

– Нет. Давление у меня. Жарко. Отпросился утром у Савенкова.

– Прекрасно. Вовка, а ты не боишься? Мамаша-то в следующем году на пенсию выходит.

– Слышь, ты че заладила? Уже надоела со своим нытьем. Одно и то же каждый день.

Пиво медленно перетекало из бутылки в тело. Он встал с дивана, шаткая походка и смазанные жесты. Это было уже что-то новенькое. Понедельник в первый раз был окрашен в такие откровенные алкогольные тона. Сдержаться все же не получилось, сказалась жара и накопленное многомесячное раздражение.

– Ты обречен, слышишь? Совершенно однозначно обречен.

– Не ной, говорю. Уколи магнезию, башка трещит.

– Да пошел ты… Нет ничего, и шприцы кончились.

– Слышишь, ты, клятва Гиппократа, уколи, говорю. Оглохла, что ли?

– Сходи еще за пивом, это лекарство тебе больше подходит.

Вовка стоял, прислонившись к дверному проему, потирая указательными пальцами виски.

– Слышишь, доктор, у меня голова раскалывается. Укол, говорю, сделай, сволочь…

– Нечем мне тебя уколоть, нечем! Все кончилось еще в прошлый запой.

– А почему ничего не принесла из больнички своей? Ты вообще зачем туда ходишь, сука? Денег не платят, так хоть лекарства… Какой от тебя прок, сука.

– Пошел ты знаешь куда!

Я развернулась в направлении кухни, пытаясь не дать выплеснуться накопившемуся раздражению. Толчок в спину, но я удержалась. Еще толчок. Что-то тяжелое навалилось на меня сзади, и крепкие мужские руки начали душить. Почему-то не было больно, но воздуха не хватало с каждой секундой все больше и больше. Наконец в какой-то момент стало невыносимо страшно. Помню, что сначала сильно сопротивлялась, а потом как будто начала засыпать, все стало безразлично.

Глупо… Как в тарелке супа утонуть… Как глупо…

Катька… Она же с ним останется!

Неизвестно откуда взялись силы. Через секунду Вовка лежал согнувшись пополам с отбитым пахом, а я бежала вниз по лестнице. В голове стучал отбойный молоток, еще трудно было набрать воздуха полной грудью, каждый вдох давался с большим трудом.

За вещами братьев пришлю. Вечером.

До родителей я добежала за несколько минут. Отец с братанами не стали ничего спрашивать, видимо, сразу сообразив, что сейчас не время. Ближе к десяти вечера Сашка с Борькой покорно поплелись вместе со мной за вещами. Тело лежало бездыханным, около дивана уже стояла батарея пива. Канва событий братанам и так оказалась понятна, детали я решила опустить, понимая, что озвученная зарисовка закончится мордобоем. Сашка с Борькой скромно стояли около входной двери, пока я металась между ванной и спальней, собирая себе вещи хотя бы на первое время. Как будто брезговали даже присесть на узкий диванчик в прихожей. Когда мы вернулись к родителям, Сашка без лишних обсуждений поставил себе раскладушку на кухне, уступив мне мою бывшую комнату. Плюсом оказалось отсутствие Катьки и мамы: до их приезда оставалось еще много дней.

Ничего, за это время можно будет что-нибудь придумать. Только вот что и в каком направлении думать, пока было покрыто кромешной тьмой. Так ничего и не съев с самого обеда, я завалилась спать в комнате неженатого Сашки.

А я-то их гоняла, когда они мешали мне готовиться в институт. Теперь вот стыдно.

Помнится, в тот день я поняла, какой это подарок судьбы – проваливаться в сон за две-три минуты, несмотря ни на что. Вот оно – спасение от любой депрессии. Сон – это лучшее лекарство. Без сновидений, резких подъемов посреди ночи, когда все окружающие тебя предметы будто уплывают сквозь границы реального. Полный покой.

Утром я не сразу сообразила, где нахожусь, и еще несколько минут лежала, не открывая глаз и просматривая, как документальный фильм, события вчерашнего дня. Будильник на телефоне настойчиво напоминал о необходимости вернуться в наше убогое трехмерное пространство, и я потихоньку, в несколько этапов, сгребла себя с кровати. Началась новая жизнь: новое место, новые непривычные утренние маршруты и ритуалы. Все не мое: чашки, ложки, туалетная бумага, запахи и звуки. Все не на своих местах, не там и не то, что нужно. Семейство, как показалось, чувствовало мое замешательство и старалось не попадаться на пути в кухню или ванную. Только одно из самого важного стояло на своем месте – больница. На том же месте, с теми же коридорами, людьми и событиями. На работе я немного пришла в себя, через полчаса обычной рутины даже перестала думать о произошедшем. Тут же случилось дополнительное везение: мой старый товарищ по приемнику, Семен Петрович, опять заболел российской мужской болезнью, и я, выручая брата по оружию, могла теперь просто переехать в приемник жить. Замечательно! Как сказала бы Асрян: психике надо помогать всеми возможными способами. Окопаться и не высовывать носа.

К обеду у меня оставалось одно важное дело – Полина Алексеевна, а точнее, ее голова. МРТ провели еще с утра, так что уже можно было пойти за результатами. Эмэртэшник Пашка – парень очень глазастый. Особенно он разбирался в мозгах, и даже самые упертые клиницисты доверяли ему. Я скатилась на первый этаж в лучевое отделение, не имея никаких дурных предчувствий.

– Ну что, Паш? Что там у нас из седьмой палаты тетя? Жить будет?

Пашка сидел, уставившись в большие мониторы.

– Жить-то будет… А ты чего ее на неврологии-то не оставила?

– Ну там, во-первых, преходящее нарушение было, нетяжелая она. Ну и плюс сама не хотела среди паралитиков оставаться. Мочой там, знаете ли, пахнет.

– Ну да, ну да… Только вот до нее привозили двух почти паралитиков, так у них дела получше. У твоей дамы очаг почти восемь миллиметров, настоящий ишемический инсульт. Вот так.

Я напряглась и застыла.

– Вот это новость… Ничего себе… Паш, а ты не попутал? Там сейчас все о’кей. Руки, ноги, голова – все, знаешь, так бодренько шевелится. Симптоматики почти никакой.

– Во-первых, я ничего не попутал, во-вторых, невролога вызови прямо сейчас повторно. Руки, ноги, голова, а то потом как бы не плакать.

Я посмотрела на экран. Да, это она, Вербицкая. И вот оно, маленькое незаметное пятнышко. Низачем и ниоткуда.

– Спасибо, Пашенька, побегу.

– Давай, давай. Набирай скорость.

Стало страшно. Именно страх и ощущение бессилия начинали заполонять пространство, когда с больным происходило что-то, что ты не смог предугадать или логически вычислить. Я направилась прямо в седьмую палату с огромным желанием увидеть конечности Вербицкой в том же подвижном состоянии, что и вчера. Полина Алексеевна, разумеется, впала в тихую интеллигентную истерику и никуда не желала переезжать, так что в итоге я и доведенная до бешенства заведующая (надо было срочно связать установку кондиционеров с положительной динамикой в состоянии больной и избежать любых осложнений) решили настрого запретить Вербицкой всякие перемещения вне кровати и проводить интенсивную терапию тут, на отделении.

Вся катавасия закончилась около пяти вечера. Приходила заведующая неврологией, корректировали лечение, пугали Вербицкую страшными последствиями в случае малейшего неповиновения, увещевали и делали попытки все же сломать ее веру в наше отделение и переехать в неврологию, но все тщетно. День закончился нервно и без удовлетворения своими трудами.

Домой (то есть к родителям) идти не хотелось, так как мама уже наверняка узнала про все, ведь папа не мог долго скрывать от нее информацию, так что я ждала ее вечернего звонка на городской телефон. На оставленной в ординаторской трубке обнаружилось пятнадцать непринятых звонков с ее карельской симки. Я предприняла обходной маневр: позвонила отцу и убедилась, что у маман с Катькой все в порядке. Следовательно, мама звонила исключительно из-за меня. Переживать, что семейство предпримет попытки отжать информацию у другого участника конфликта, не стоило, так как Вовке мои родители уже давно перестали звонить, так же как и его матери.

Я сидела в пустой ординаторской с желанием мотануться к Асрянше, как вдруг затарахтел внутренний телефон:

– Сорокина, ты? Привет! Федор. Приходи. У нас тут день варенья.

– Чей?

– Ну мой… Какая разница? Как назло, исключительно мужская компания собралась, понимаешь… Все добропорядочные дамы уже дома с детьми и мужьями, одна ты, порочная, на работе. Так что приходи.

– Ладно. Только я, конечно, порочная. Плюс еще и без подарка.

– Ничего. Будешь девушкой из торта. Как в этом фильме… Как его? Про захват военного корабля. Помнишь, там такая вся девушка из торта вылезала? Мисс Июль, что ли? Ты, кстати, на нее похожа, давно сказать хотел.

– Хреновее комплимента еще не слышала. Ладно, приду.

Боже, какое счастье! Напьюсь и умру прямо там.

На хирургии стоял дым коромыслом. Славка с Костей тоже были тут, и я не пожалела, что сменила форму на майку и узкие джинсы. Однако хвостатое чудовище лишь мельком на меня взглянуло и ухмыльнулось. Веселье было в самом разгаре, и даже какой-то народ с Института скорой помощи пришел. Одни только дежурные были недовольны и почти трезвы.

Я попыталась вслушаться в громкие дебаты за столом: вместо поздравлений все с пеной у рта обсуждали бабуську, которой завтра планировали удалять желчный пузырь. Сегодня утром она пожаловалась, что от волнения не спит уже вторую ночь, и около одиннадцати ей ввели успокоительное. Кроме реланиума ничего не водилось, и через двадцать минут после укола бабка благополучно впала в делирий: бродила по отделению, отчаянно звала какого-то лейтенанта, потом вообще начала метаться по коридору, то падала и ползла, то волокла что-то неосязаемое по полу. Сестры не могли справиться с ситуацией минут двадцать, а дежурный хирург Илья Иосифович отказался участвовать в этом кощунстве, ловить бабушку прямо на передовой и тащить из окопов к койке. Сестрам пришлось скручивать отчаянно отбивающуюся бабуську самостоятельно. Утреннее зрелище и вправду, видимо, выходило за рамки обычного, потому что даже теперь, после прихода психиатра, из ординаторской было хорошо слышно, как бабуся плачет над телом убитого офицера.

Я тихонько выскользнула из-за стола и пошла на звук. Дверь в палату предусмотрительно оставлена открытой, хотя бабушку по указанию того же психиатра крепко-накрепко привязали к кровати. Она тревожно дремала после коктейля из седатиков. Но, скорее всего, времена и места событий в ее мозгу так сильно перемешались, что не давали химикатам разорвать этот сложный клубок. Забытье казалось неспокойным и поверхностным. Бабушка говорила с закрытыми глазами, периодически всхлипывая, потом тяжело вздыхая, но временами слова становились совершенно отчетливыми:

– Семин, Семин… Лейтенант! Семин, ну как же?! Как же, Саша?! Совсем немного же осталось! Господи-и-и… ну за что? Ведь я же жива, жива, Семин! Открой глаза, прошу тебя… Прошу тебя, ведь я же жива… Посмотри, немного осталось… Прошу тебя…

Бабуся лежала вся в испарине, отчаянно мотала головой, пыталась вытянуть из-под себя простыню. Маленькая и сухая, как тростинка на сентябрьской земле. Тут мне показалось: сейчас махну ладонью поверх ее глаз, и исчезнут морщины, и только останется прекрасное молодое лицо. Картинка проступила настолько ярко, что в какой-то момент все поменялось: обшарпанная палата вместе со всей больницей и есть настоящий бред, тупая галлюцинация, куда по какой-то жестокой случайности так несправедливо занесло молодую, полную сил женщину. Долго я не выдержала и пошла на пост.

– Девочки, ну что еще этот мозгоправ назначил? Бабка там бедная никак не выключается. Еще уколите.

Я подождала, пока сестры не добавят бабульке адского зелья, и просидела на ее кровати еще десять-пятнадцать минут, пока бабуля окончательно не уснула. Праздничное настроение улетучилось. В ординаторскую возвращаться не хотелось. Решила спрятаться в курилке и потихоньку прокралась мимо места веселья. В курилке, слава богу, никого не было, и ввиду отсутствия окон стояла тишина и мрак. Я уселась на крохотную тахту и достала заныканную кем-то под журнальный столик сигаретку. Надо было настроиться на алкоголь и безбашенное веселье. Однако уединиться не получилось: дверь осторожно приоткрылась, и просочился Славка, даже не поинтересовавшись, нужна ли мне компания. Опять же без всякого спроса рухнул рядом. Места для двух человек явно не хватало. Пахнуло только что опрокинутой рюмкой коньяка.

– А вы бы плакали надо мной, Елена Андреевна?

– Конечно, Вячеслав Дмитриевич, просто рыдала бы. Вот только, боюсь, тащить ваши восемьдесят кэгэ по полю битвы вряд ли смогла бы.

Мои комментарии никто не слушал, и через секунду я обнаружила себя на его коленях, захваченная огромными ручищами в плотное кольцо. В животе сразу стало тепло.

– Полегче, доктор, сейчас народ ринется курить.

– Все уже гадят прямо в ординаторской.

– А вы что же? Отрываетесь от коллектива, значит?

– Оставайтесь сегодня со мной «подежурить», Елена Андреевна, у меня ключи от кабинета заведующей есть. Какая кофточка у вас сегодня…

Тут я не выдержала и расхохоталась, представив, как будет осквернен диван убежденной мужененавистницы и лесбиянки (это она выяснила про себя совсем недавно и только после двадцати лет замужества). Новость расползлась благодаря остро возникшей связи с реаниматологом Оксаной.

– О, да вы уже прямо в любимчиках, Вячеслав Дмитрич! Ключики вам оставляют. Только вот что-то не греет меня оказаться под вами на священном нейрохирургическом диване. Думаю, буду там уже не в первом десятке.

– Фактов у вас против меня нет и не будет, это раз. А два, вы – самая красивая в этой больничке. Честное пионерское, никто не узнает. И притом с умными блондинками я еще сексом не занимался.

Он развернулся и прижал меня всем телом. Сердце предательски заколотилось.

– Ну, я надеюсь, судьба вам еще предоставит такую возможность… когда-нибудь. Только не сегодня и не со мной.

Я хотела было проскочить под его рукой, но не получилось. Он сгреб меня своими хирургическими клешнями еще крепче и впился в губы так, что в голове все перемешалось. Ноги онемели, все тело задрожало. Я замерла, чувствуя только его настойчивый язык и руки, которые изучали каждый сантиметр под тонкой майкой, – руки, привыкшие к тому, что на этой земле нет ничего, что не начинало бы жить от их прикосновения. Сложно сказать, сколько времени прошло, но процесс моего падения остановило гыкание из открывшейся двери ординаторской. Я слабо попыталась высвободиться.

– Ну так что, останешься?

Голос был хриплый.

Раздался клич изрядно пьяного Федьки:

– Ленка, ты где? Славка! Блин, Лена, это мой день рождения! Если изменяешь мне с этим головорезом, убью!

Ну и легкая ты добыча, Елена Андреевна.

В голове моментально все встало на место, и я, воспользовавшись тем, что на секунду захват ослаб, вырвалась и, сильно хлопнув дверью, понеслась в ординаторскую продолжать банкет. Слава вошел туда же через несколько минут, ровно ничем не намекая на произошедшее.

Крепкий пацан. Просто так не сдастся.

Оставшееся время я тщетно пыталась напиться, однако, несмотря на большое количество опрокинутого спиртного, ничего не получилось. Разошлись около двенадцати, и всю дорогу домой меня била дрожь. Как же жалко стало и себя, и Вовку. Никогда он так не целовал и никогда не поцелует. Никогда я не испытывала такого головокружения рядом с ним. А ведь сколько раз была возможность, рядом было много разных парней, еще до замужества. Кто мешал дуре… Все типа Сорокина жалела. Каждый пошел бы своей дорогой. Вот теперь и жалеть, да только непонятно кого: мужик в запое, ребенок, развод и прочие радости. А могло этого всего не быть. Если бы сделала тогда хоть какой-то выбор. Хотя представить себе теперь, что нет Катьки, просто было невозможно.

Ну и пусть. Теперь я имею право. И наплевать, что диван в ординаторской. Ну и что.

Я поймала такси и поехала к Асрянше. Уже перед подъездом зачем-то набрала ее номер.

– Асрян, привет! Пустишь на часик? Все равно полуночничаешь.

– Да куда от тебя денешься! Небось уже под подъездом тусуешь.

– Не ошиблась, не зря тебе деньги платят.

На кухне было свежо. Слава богу, летом можно открыть окно. Ирка без всякого выражения на лице выслушала мои сопли. Хотя трезвого соображения на тот момент оставалось мало, про Славу хватило мозгов не говорить. Обсуждали уже давно изъеденное молью и последнее событие – Вовку. Трудно… Единственная подруга, и та мозгоправ. Порой я ненавидела ее за то, как она, сама того не замечая, переходила в свою профессиональную роль. Но в этот раз она повела себя немного по-другому.

– Ленка, я думаю, доказывать больше нечего и некому. Я ни к чему тебя не склоняю. Если надо, найду нового специалиста. Будем думать, что прежний, так сказать, не помог. Сама понимаешь, я не могу им заниматься, ведь столько раз вместе бухали. Одно только советую тебе: ищи нормальную работу. Чтобы хватало на себя и Катьку. У тебя, как говорится, приданого нет, дорогая.

– Ира, ты знаешь, это не для меня разговоры.

– Слушай, тебе уже скоро тридцак…

– Еще не скоро.

– Да скоро, скоро уже, а у тебя даже шубы приличной нет. Я уже не говорю про жилье, машину, наконец. Очнись! Мы с тобой живем где?

– Где же мы живем? Расскажи мне, идиотке.

Иркины попытки завязать с табаком опять пошли прахом, так что я тоже закурила.

– У нас, дорогая, на одного приличного, хотя бы просто непьющего мужика десять баб. Десять! А ты хоть пока и в товарном виде, но уже с ребеночком. Поняла? И работа твоя – одни убытки. Сама себя прокормить не можешь, вот что… Ну, я верю, верю… Конечно, весело бомжей таскать по приемному покою… Адреналин… Ты всегда из всей нашей группы быстрее всех соображала. Тебе и читать ничего не надо было. Но ты, дорогая, не одна такая умная. Ксюха вон не хуже тебя была, но трезвый человек. Понимаешь: трезвый. Второе высшее. Сейчас сеть аптек открывает, джипик у нее, квартирку сама скоро покупает. И Слюсарев тоже… Помнишь его? Из двенадцатой группы. Уже какой-то там главный менеджер по северо-западу в «АстраЗенеке», машина служебная, тэдэ и тэпэ… Ну ты что, жить нормально не хочешь, Лен? Сколько можно мучиться? Ты же вечно от него зависеть будешь и сама это прекрасно понимаешь. Сколько у тебя сейчас грязными вместе с вашими подачками?

– Не помню, Ирка. Отстань.

– Прекрасно все помнишь. Говори, сколько. Я хочу, чтобы ты это прежде всего сама себе озвучила.

– Ну, может, штук пятнадцать-двадцать.

– И что, ты полагаешь, что проживешь на это, если вы сейчас разбежитесь?

– Слушай, я очень хочу тоже нормально жить, очень хочу. Но еще покувыркаюсь. Так решила. Конечно, невозможно всю жизнь зависеть от того, положили тебе в карман чего или нет. Я знаю, что нельзя. Но можно параллельно еще куда-то в платную клинику устроиться. Вон и «Скорые» сейчас платные есть.

– Можно, но если совмещать с больницей, то это только для бездетного пацана, а у тебя еще Катька есть. И я тебя знаю: ты не сможешь бросить ее на бабку окончательно. С ума сойдешь.

Мы курили уже по второй. Повисла грустная тишина.

– Спасибо, Ирка. Ты мне как заземлитель, что ли… Просто сейчас у меня это отними, в смысле больницу, и вообще ничего, кроме Катьки, не останется.

– А ты посмотри другими глазами. Чем ты занята? Это же грязь и вонь! Через два-три года туда ни один приличный человек не зайдет. Кому это надо? Это же просто обслуживание всяких асоциальных элементов. Ни больше ни меньше. Это тебе кажется, что великая польза… Ну да ладно. Мы с тобой это уже обсуждали. Не буду я тебе больше ничего говорить. Ты и так не в лучшем виде. На все время надо, на все… Давай лучше в выходные на залив, шашлычки.

– Давай. И больше никого искать Сорокину не надо, пусть теперь сам ищет себе врачей.

– Это ты без меня решай, дорогая. Я в твою семью лезть не буду. Как скажешь, так и сделаю.

– Спасибо, Ирка. Ты у меня одна.

– Ой, только без соплей! Ты же знаешь: не люблю.

Асрян открыла окно на полную и с наслаждением последний раз затянулась.

Домой я прибыла около трех ночи. Не наткнувшись на вопрошающие взгляды родных, я завалилась спать. Даже засыпая, все еще ощущала его запах, вкус, многодневную небритость, горящие в потемках большие карие глаза. События неслись вперед помимо моей воли и не давали возможности впасть в депрессию.

Все будет хорошо.

Последующие рабочие дни заведующая металась по отделению, руководя мужиками, вооруженными невыносимо жужжащими дрелями. Модернизации радовались все: и врачи, и больные. Теперь прохлада вполне была достижима, даже если тропики продолжатся все лето. Мне же доставались пинки и ежедневные расспросы: как там дела в седьмой палате? – что страшно раздражало, потому как больных на мне еще было двадцать человек и их судьбой никто так яростно не интересовался.

Хотя, признаться честно, Полина Алексеевна совсем не была обузой. По причине отсутствия необходимости нестись в садик за Катькой, а также полного нежелания торчать дома у родителей, я опять проводила с ней много времени. Как и положено, половину недели замещала в приемнике безвременно ушедшего в запой Семена Петровича. Внеочередное дежурство оказалось удачным: практически всю ночь я проспала и сделала вывод, что горожане не любят болеть в начале рабочей пятидневки, а даже если и начинают болеть, предпочитают тянуть до выходных. Во вторник я разрешила Полине вставать и потихоньку ходить по коридору. Каждый день к обеду приходил невролог и обнадеживал нас обеих положительными результатами осмотра.

В среду, как всегда, образовалось двухчасовое окно между работой на отделении и опять же дежурством. Захватив историю болезни, я поспешила в седьмую палату с целью спрятаться от дрелей и заведующей. Вербицкая выглядела уже прекрасно, и было понятно, что, возможно, в пятницу мне предстоит выслушивать аргументированную речь о причинах невозможности оставаться в больнице ни одного дня больше.

– Полина Алексеевна, вы меня сильно радуете, хотя кое-что пугает… Второй раз за год все-таки. В эту госпитализацию у вас не только неврологические нарушения, но и уровень глюкозы, и показатели работы почек ведут себя чуть более капризно. Придется вам дома на первых порах пересмотреть дозировки препаратов. А потом, если все будет хорошо, можете под наблюдением участкового эндокринолога вернуться к прежнему расписанию. Но это если получится.

– Елена Андреевна, по поводу своего здоровья я бы хотела общаться исключительно с вами. Вы же сами знаете: много врачей – толку нет. Вы не будете возражать против вызова на дом?

– Конечно, нет. Звоните, как будет нужно. Хотя лучше бы я не понадобилась.

– Мне, в конце концов, просто хочется пригласить вас на чай, познакомить со своей невесткой, внучкой.

– С удовольствием. Как только закончится летнее отпускное сумасшествие в больнице. Летом работать становится совершенно некому.

– Берите вашу девочку с собой! Мы найдем, чем ее занять: невестка собрала большую коллекцию старых советских мультфильмов. Смотрим вместе с внучкой всем женским составом с большой ностальгией!

– О, я с вами. Обязательно при первой возможности позвоню.

– Вы знаете, Елена Андреевна, я смотрю на сегодняшних детишек и радуюсь, как много всего для них теперь есть, сколько возможностей. Даже про ваше поколение такого не скажешь, а уж про нас, послевоенных, и говорить нечего. У нас родительские рассказы о войне впечатались в сознание, как будто это была и наша реальность. Так близко все прошло. Когда вокруг взрываются дома и люди гибнут, как мухи, ко всему совершенно другое отношение: и к жизни, и к смерти.

– Это вам родители рассказывали?

– В основном мама. Погибнуть казалось гораздо легче, чем выжить. К смерти относились спокойно, жизнь казалась временным лотерейным билетом. Даже когда их перевезли на машине по льду, через Ладогу, уже в самом конце блокады, даже там можно было запросто погибнуть.

– Обстрелы?

– Еда. Многие набрасывались на еду и падали замертво. А моей маме опять же повезло: знакомый врач перед отъездом много раз напоминал, что наедаться ни в коем случае нельзя. И первые несколько дней она просто жевала потихоньку хлеб. Так и смогла спастись.

– Представляете, Полина Алексеевна, ведь этот доктор спас не только ее, но и вас, и сына, и внучку. Ведь никого бы сейчас не было, если бы не он.

– Ну, мы все появились на свет случайно, и можно только удивляться, по какой такой причине повезло именно нам.

– Да нет никаких причин, Полина Алексеевна. Простой биологический отбор случайностей, а также обстоятельства и возможности.

– Пусть так. Но от этого жизнь не становится менее ценной.

– Конечно, нет. Хотя, поработав в этой больнице, начинаешь во многом сомневаться. Особенно неприятно наблюдать, как беспечно люди расходуют свою жизнь. Мне даже начинает казаться, что и Бога-то придумали, чтобы оправдать потраченное зря время, чтобы оправдать надежду на то, что будет еще попытка что-то осмыслить и сделать. Ну как это можно понять: был человек, молодой парень, и понесло его под вечер в кабак, там он надрался, как свинья, полез к кому-то выяснять отношения, в итоге закончил свою жизнь в приемном покое с проломленной головой? Разве это не глупость? Полная чушь!

– А вы, Елена Андреевна, в Бога не верите?

– Да как сказать… Не знаю. Даже не знаю, что вам ответить. Во что-то верю. Но еще не поняла, во что. Что-то есть где-то. Но не то, что придумали люди. А вы? Вы же советский педагог, как у вас с верой?

– Мне тоже особенно нечего предложить. Понимаете, вера должна прививаться в семье, с пеленок. Наверное, это правильно: она дает какую-то духовную опору. Мой отец и мать были абсолютными атеистами, хотя в их идеях тоже много дыр. Нельзя сказать, что я верующая христианка. Но я верю в жизнь. Вы знаете, столько радости просто в каждом новом дне, в людях, в семье. Сейчас у меня будет еще один внук, и это невероятно окрыляет, только в этом и черпаешь силы, чтобы поправиться. Как я сказала вашему доктору, который проводил исследование головы: дождетесь!

– И это правильно. Не слушайте нас, докторов. Мы всегда не правы.

– Вы про что это? Я вам верю безоговорочно. Не пугайте, Елена Андреевна.

– Мне это льстит, но поверьте: от медицины, даже от самого хорошего доктора, зависит немного. Больше всего зависит от самого человека. Я это тоже не сразу поняла. Мы, медики, нужны только для экстренных ситуаций, сложных и чаще всего возникших по не зависящим от человека причинам: инфекции, врожденные заболевания, хирургия, травмы. Все остальное люди вполне могут отрегулировать сами. А поскольку далеко не все это понимают, есть такие врачи, как мы: диетологи, эндокринологи и прочие. Конечно, случается всякое: и жара, и землетрясение, и войны. Но если бы народ больше хотел жить и не тратил себя понапрасну, то работы было бы намного меньше.

Тут я решила вступить на скользкую тропинку.

– Вот ваш сын, Полина Алексеевна, думаю, как раз пример нерастраченного впустую времени и здоровья.

Она улыбалась.

– Вы правы. Он многого достиг, несмотря на молодость. Работает по двенадцать-тринадцать часов. Вы знаете, Леночка, ведь это самое главное для женщины: увидеть, что дети нашли заслуженное место в жизни. Твоя любовь, ежедневный труд, бессонные ночи – все это прошло не зря. Это так важно – гордиться своими детьми. У нас еще на Васильевском жила соседка, так вот у нее сын стал олимпийским чемпионом. Как она радовалась, когда по радио передавали репортажи с соревнований, вы просто не представляете! Счастливее ее не было человека. Тогда, наверное, я и поняла, в чем настоящее женское счастье. Мне кажется, что ваша девочка вырастет просто выдающейся красавицей и умницей. У такой мамы не может быть ординарного ребенка.

– Да я, если честно, об этом не задумывалась… Просто хочется, чтобы она была счастлива. Даже не знаю… В отношении дочери у меня нет никаких конкретных планов. Вообще, я настоящая кукушка.

– Не наговаривайте, не может быть такого.

– Очень даже может. Тут полбольницы таких. Расходуем себя в этих стенах почти до донышка, на чужих людей. А на собственных детей ни времени, ни сил.

Тут же мы начали проводить аналогии с профессией учителя, ушли в пессимизм, и наконец я решила повеселиться. Недаром медицинские анекдоты самые смешные. Особенно Полине нравились институтские зарисовки.

– Как-то сдавали мы анатомию. Так вот, есть такая очень важная штука в голове – желудочки с мозговой жидкостью. Их всего четыре, и они, как назло, очень сложно устроены. На экзамене по анатомии вопрос про них – один из самых противных. Сидим, значит, мы уже с билетами на руках, по двое за партой. Рядом со мной Тигранчик, сын какого-то суперглавврача из Тбилиси. Я уже почти все написала, а Тигранчик застыл и молча таращится на листок с билетом. Так продолжалось около часа, потом я не выдержала и осторожненько заглянула в его вопросы. Парню не повезло: первым пунктом – строение дна четвертого желудочка. Конечно, пацана стало жалко. Помочь я могла, но тоже не больше, чем на тройку-четверку.

– Тигранчик, ты че? Ты в порядке?

Тут бедный сын гор наконец-то осознал, что он не один во вселенной.

– Э-э-э, Лэночка, как можно теперь быть в порядке? Полтора года тут уже мучаюсь и только сейчас узнал, что у нас целых четыре желюдка! Что я папе скажу теперь, a?

Вербицкая веселилась так заразительно! Смех ее был невесомым и искрящимся. В отличие от других больных в такие моменты она отдавала себя гораздо больше, чем забирала взамен.

Как и в прошлый раз, Полина очень стремилась домой, мало общалась с другими пациентами и почти не выбиралась в коридор. Даже когда ей разрешили вставать и выходить из палаты, я заставала ее или за чтением за столом, или за телефонным разговором с невесткой. Полина выполняла все распоряжения, и состояние ее очень быстро стабилизировалось. Собственно, теперь она чувствовала себя абсолютно нормально и от этого еще больше изнывала в больнице.

– Полина Алексеевна, потерпите. До контрольного МРТ я вас все равно не выпишу. Это опасно. Может возобновиться слабость в руке или еще какие-то симптомы возникнуть.

– Доктор, я буду все терпеть. Мне теперь нужно здоровье как никогда, скоро ведь второй раз стану бабушкой.

До конца рабочей недели мысли о Славке постоянно мешали плановому течению моих хождений по мукам. Однако нашлось, на что отвлечься: в следующие дни случились две неприятности. Первая на отделении, где еще в начале недели я нарушила святое правило – никогда не планировать выписку заранее. Доктор Сорокина стала подумывать о выписке Полины в четверг. Вечером в среду, через час после нашего разговора, я уже собиралась в приемник, как вдруг в ординаторскую прискакала молоденькая медсестра с выпученными глазами. Не растратив детской пунктуальности, она мерила больным давление три раза в день, как положено.

– Елена Андреевна! Захожу в седьмую, к Вербицкой, а оттуда выбегает дочка ее, видно. Беременная, заплаканная. А больная за ней! Тоже вся в красных пятнах, руки трясутся. Я ее обратно в палату загнала, давление – двести на сто!

– Так… Быстро поставь ей магнезию.

Господи, только бы там с беременностью все было в порядке!

Я ринулась к палате, но на полпути что-то меня остановило. Я вдруг поняла, что она не станет мне ничего объяснять. Меньше всего мадам Вербицкая сейчас захочет видеть Елену Андреевну с цифрами тонометра на руках. Я развернулась и зашла в сестринскую.

– Так, Света… Еще полкуба реланиума подколи на ночь.

Терпение. Не суетись: лучше не будет. Пусть переварит, что бы там ни было. МРТ перенесем на понедельник, а там посмотрим.

Я подождала в ординаторской отчета медсестры:

– Давление нормализовалось, реланиум уколола пять минут как. Наверняка уже спит. Больше ничего?

Теперь выписка задержится как минимум до понедельника.

Я вышла из корпуса минут через двадцать, сделала крюк и несколько замедлила шаг напротив окон седьмой платы. Ставни открыты на полную. Дойдя до угла, снова обернулась и заметила в окне Вербицкую: она стояла, придерживая рукой занавеску, и наблюдала за мной. Лицо непроницаемо, спокойный, ничего не выражающий взгляд. По спине пробежали мурашки, и я ускорила шаг.

Вот тебе и реланиум: не уснешь, так мозги окончательно снесет.

В четверг после дежурства я обнаружила ее в относительном порядке, без каких-либо неприятных ухудшений. Мы провели вместе около пятнадцати минут, но разговаривали только по делу, и я поспешила ретироваться в ординаторскую. Общение не клеилось.

Дорога к родителям оказалась единственным за целый день временем одиночества. Нечего и повторять, какие воспоминания наплывали, как только я оставалась наедине с собой хоть ненадолго: Славкины руки, черные кудрявые волосы, резко очерченный рот. Тут же в животе становилось тепло, а по телу прокатывался озноб от головы до пяток, ноги подкашивались.

Вторая неприятность ждала меня дома у родителей. Ожидавшееся, но все равно противное событие тут же вернуло меня с неба на помойку: на кухне с понурой головой, мирно съежившись на табуретке между Сашкиной раскладушкой и столом, сидел Вовка. Отец с братьями на кухне не присутствовали, как истинные питерские интеллигенты, и допросов с пристрастием никто не вел. Я поставила сумку в прихожей. Заходить в комнату пока не хотелось: оказавшись в гостиной, я бы спровоцировала предложение о моральной или другого вида поддержке. Но разговор с Вовкой все равно был неизбежен, так что я пошла на кухню. Взгляд упал на Вовкины руки, которыми не так давно он пытался меня задушить, и кровь застыла в жилах. Я встала около кухонной плиты, на почтительном расстоянии от Сорокина, хотя прекрасно понимала, что это глупо, ведь за стенкой, в конце концов, трое не чужих мне мужиков.

– Привет, Лен.

– Я здороваться и тем более видеть тебя не хочу. И скажи спасибо, что никто из проживающих тут мужчин, благо их хватает, не в курсе всего. Иначе тебя бы уже с лестницы спустили. Пошел вон отсюда. У меня маленький ребенок, и я хочу жить. И не просто жить, а спокойно и счастливо, понимаешь?

– Лен, я подшился вчера.

– Рада за тебя и за твою будущую женщину, а также за ваших детей.

– Лен, клянусь, я вообще ничего не помню. Помню только, что толкнул тебя и что ты убежала. У меня три дня вообще из памяти выпали. Лен, ну что я сделал-то?

– Ты знаешь, а я почему-то уже не верю в твои столь частые выпадения памяти. Как-то в самый нужный момент каждый раз это происходит. Ты что, думаешь, я Катьку приведу и оставлю после всего жить рядом с тобой? Да ты в следующий раз нажрешься и ее вместо меня задушишь.

– Лен, ты же меня знаешь: я не мог, я же вас люблю, и тебя, и Катьку. Никого же, кроме вас, нет. Ну позвони Асрян. Она вчера со мной ходила на подшивку. Все – я в завязке. Расшиться уже не смогу. На пять лет.

– Не дави на меня и не рассказывай про Асрян. Нашел тоже способ манипулировать теми, кому я доверяю. В прошлый раз тоже Асрян тебя спасала. И в позапрошлый тоже. Но в результате, к сожалению, ситуация больше от больного зависит, чем от врача.

– Лен, ну я тебя не тороплю. Подумай до Катькиного приезда, ведь она же расстроится. Подумай, прошу. У меня, кроме вас, никого нет. Буду ждать вас сколько нужно.

– Вова, уйди. Уйди, прошу тебя. Ты ничего не добьешься на этот раз и не шантажируй меня ребенком.

Вовка понуро поднялся, слава богу, хватило ума не пытаться в тот момент ко мне приблизиться, и поплелся из квартиры прочь.

Не сдавайся. Или теперь, или никогда. Или все заново, или то же болото. До конца жизни.

Закрыв за Вовкой дверь, я заглянула в гостиную. Мужики сидели вокруг телика, изображая интерес к какому-то очередному сериалу. Братаны, вероятно, недавно пришли с работы, невестки еще не было.

– Лен, ну че, пожрать пойти можно? А то он уже минут сорок тебя ждал.

Как хорошо: никто ни о чем не спрашивает.

– Все, он ушел.

Мужская половина семейства ринулась доедать мой позавчерашний плов. Я заняла освободившееся место на диване, сразу приняла горизонтальное положение и задремала под звуки доносящихся из глупого ящика душераздирающих диалогов. Ни сна, ни яви, ни мыслей, ни эмоций.

Около десяти позвонила Ирка.

– Так, сообщаю тебе: твой придурок приперся позавчера на задних конечностях. Я, конечно, поучаствовала из человеколюбия и в знак былой дружбы, но это совершенно ничего не значит. Мое отношение к алкоголизму как хроническому процессу не поменялось, ты это знаешь. И не думай, что я собираюсь помогать ему в попытках восстановления вашей гостиницы. Я в нейтральной позиции. Хочу, чтобы ты знала.

– Ирка, ну к чему это? Я ж не тупая и все понимаю. Да и не о том, честно говоря, мысли.

Точнее, вообще на данный момент никаких мыслей нет.

Тут, совершенно не подумав, я выдала в трубку все содержимое своего подсознания:

– Точнее, не о чем, а о ком, о.

– Так… Ну ты сволочь. Точно, сволочь. Кто?????

– Не-е-е, я тебя еще помучаю.

– Так… Мы в выходные уезжаем на дачу. Залив не получится, но если после не явишься и не расскажешь, то все – развод и тумбочка между кроватями.

– Заметано.

– Ну, Ленка, молодца! Где наша не пропадала. Богатый хоть? Только не говори, что врач, умоляю тебя.

– Ирка, да не было ничего… Что ты, блин… Просто размечталась на старом папином диване о вечном и чистом.

– Господи, ну нет! Все, не могу я больше это подсознательное месиво перебирать. Дура есть дура. Все равно расскажешь в понедельник. Твои когда приезжают?

– В следующее воскресенье.

– Замечательно! Советую подумать, где же ты все-таки планируешь зимовать со своим потомством. Недели вполне достаточно для размышлений. Молю бога, что в понедельник я услышу хоть что-то обнадеживающее в плане твоей дальнейшей расквартировки.

– Не переживай: я уж тебя повеселю.

– Ну-ну, только что-то твой тон мне не нравится.

– Пока, дорогая.

– Пока, пока.

Я переползла из комнаты родителей в свою, закопалась в одеяло, пахнущее чем-то совсем чужим, и постаралась поскорее провалиться в сон.

Всю субботу я овощилась перед теликом, так как хирургическая половина нашего братства перенесла дежурство на воскресенье по причине какой-то конференции. Докончить мое полное превращение в растение помогли братаны, притащив из булочной теплейший утренний батон, половины которого мне хватило ровно до обеда. Еда – это тоже секс, между прочим, особенно когда с другой его формой катастрофически плохо. А себе надо помогать. Полностью оккупировав родительский диван, я не выходила из горизонтального положения целые сутки, пассивно зомбировала мозг потоком бесталанных фильмов и беспрерывно жевала. Единственное полезное дело за этот день – наконец-то поближе познакомилась с женой Борьки, которая покорно вместо меня отстояла у плиты, готовя на все семейство. Ольга оказалась милой студенткой, простой девушкой, без лишних мыслей, красоты и запросов. Очевидно, я ей была страшно любопытна и в то же время пугала. Мое появление противоречило сложившейся мифологии: сеструха в порядке, квартира, муж, ребенок и тэдэ. После обеда она вместе с братанами осторожно попыталась узнать хоть что-то о сути конфликта, но я вяло слезла с предлагаемой темы. Отец, напротив, всегда относился ко всему философски и умел отделять истинное горе от простых неприятностей, поэтому мое появление никак не повлияло на его привычное расписание. Он каждый день общался с маман по телефону, но ничего существенного о моем новом месте жительства ей не сообщал. В общем, молчаливость как отличительная черта мужской половины семьи Сокольниковых оказалась для меня спасением.

Вечером опять заявился Вовка. Слава богу, постеснялся зайти, сообразив, что весь народ дома и гостей не ждут. Так и остался на лестничной площадке, с цветами и телячьим взором. Вид у Сорокина назывался «многодневной трезвости». Его приход страшно раздражал, особенно тем, что пришлось встать с дивана.

– Лен, я в квартире ремонт пока начну. Ты ж давно хотела…

– О да, это уже года три обсуждается.

– Лен, я вообще подумал, что надо тебе машину купить. Ну чтобы с Катькой по метро не шататься. Ездила бы с Асрян на залив купаться… с детьми. Возвращайся, Лен. Я – все. Ну ты же сама видишь.

– Иди отсюда. Хватит. Вова, всему есть предел, понимаешь, и некоторые вещи невозможно пережить, как будто их не было. Теперь уже действительно все. Я прошу тебя: дай мне отдохнуть и не шатайся сюда. Я сегодня впервые за много лет просто пролежала весь день, понимаешь? За много-много лет. Тебе этого, конечно, не понять, ведь у тебя такие выпадения из расписания происходят регулярно. У меня сейчас, помимо отделения, шестнадцать дежурств вместо восьми за месяц.

– Лен, ну кому это надо? Зачем ты так убиваешься? Ну что нам, денег, что ли, не хватает?

– Прекрати уже меня с собой ассоциировать. Это надо было раньше делать.

– Лен, ведь можно же найти что-то приличное, спокойное, в частной клинике. Маму можно мою попросить. Она не откажет.

– Вова, знаешь что? Иди теперь и ты, и твоя мама куда подальше. И работу мою не трогай. Понял? Ты вообще понятия не имеешь, что такое работать по-настоящему и заниматься чем-то стоящим. Вот если бы ты нашел сам для себя что-то ценное и любимое, может быть, и стимул был бы жить по-человечески.

– Да я уже резюме обновил. Начну уже на той неделе рассылать.

– Ну что ж, успехов тебе. Буду рада, если доведешь начатое до конца. Все, Вова, я хочу спать. Завтра на работу.

Вовка так и ретировался вместе с цветами. Видимо, и сам позабыл, что пришел с букетом. В воскресенье я прискакала в приемник на двадцать минут раньше, и даже встала в шесть часов, чтобы навести марафет, сделать хоть какую-то прическу вместо взрыва на макаронной фабрике. Однако, взглянув на себя в зеркало перед выходом, я пришла к выводу, что все это глупо: сама же ненавидела этих белобрысых вылизанных кукол. Завязала на голове небрежно торчащий хвост и ринулась вперед с огромной сумкой, набитой едой, новыми журналами по эндокринологии и только что отпаренной формой.

К восьми утра передовая часть «опасной банды» (цитата из речи начмеда на утреннем отчете) собралась всем составом. Алина Петровна, бессменная наша санитарка, с годами становилась все шире и шире и могла своей метлой загнать в угол любого, кто покушался на ее покой или только что вымытые полы. Любимая Люся, начинавшая свое дежурство неизменно на телефоне (раздача указаний проснувшемуся семейству – двум сорванцам и мужу: что где взять, куда положить, как вымыть и куда пойти сегодня), и молоденькая Катя, которая прилипла ко мне, видимо, решив, что за моей тощей спиной ей будет спокойнее всего. Третья медсестра Александра находилась на морях. Кроме нас, в приемнике постоянно присутствовали охранник и лаборанты. Безусловный главный козел отпущения – дежурный терапевт. Остальные сидели по отделениям, в ординаторских, как белые люди. В терапевтическом корпусе за процессом смотрели доктора постарше, и в их обязанности не входило мучиться в приемном покое хирургической мясорубки.

Похотливая нейрохирургия провела субботу на конференции, как и все наши хирурги. Страшное беспокойство сжигало изнутри, признаться честно: отдала бы очень много за доставленное по «Скорой» сотрясение какой-нибудь головы. Как назло, попадались только аппендициты, холециститы и прочая ерунда. Федька сидел на посту, обложившись направлениями по «Скорой», и к обеду уже потерял настроение.

– Ленка, ну признайся, ведь ты специально меня дергаешь, гоняешь сюда, как пацана. Ну найди человеческий способ, скажи: Федор, я давно и безнадежно хочу тебя, исполни сегодня мое заветное желание.

Я в это время проводила раскопки двух пневмоний мужского пола, а также параллельно выслушивала тирады каких-то крикливых бабуленций, решивших вылечить свою старость прямо тут, и кардинально.

– Господи, Федька, заткнись и не каркай… Подумаешь, аппендицит, грыжа… Не жалуйся, а то накликаешь к вечеру.

– Ладно, фригидная ты наша. Приходи в обед в реанимацию. У нас сало есть. Костя притащил. У тебя если есть че пожрать, тоже приноси.

Но с обедом ничего не получалось. В пять вечера уже пытался напоминать о себе мочевой пузырь, явно намекая на скорый самопроизвольный разрыв. Люся начала общаться с прибывшими извне на очень нехорошей смеси языков, что происходило только тогда, когда ей тоже хотелось в туалет, но никакой возможности сходить не было.

– Здоровеньки булы, мадам. Так… что случилось? Документы!.. Что значит, какие документы? Вы же в больницу пришли: паспорт, полис… Да не надо мне ничего рассказывать, плиз! Все. В смотровую. Ждите доктора… Чи понос, чи запор, господи прости…

К семи часам народ, видимо, решил, что завтра все-таки на работу, и в приемнике немного притихло. Пользоваться моментом надо было сейчас, так как ближе к ночи другая категория граждан, так и не закончившая провожать субботу, ринется за помощью с большой надеждой в понедельник утром проснуться нормальными людьми. Как назло, пока никакой сломанной головы для нейрохирурга так и не организовалось.

– Люся, я в реанимацию, если что – туда звони.

Наконец получилось сесть за стол. Народ вокруг был все тот же: Федька, Стас, реаниматологи в полном составе и, конечно, Славка. Я демонстративно плюхнулась рядом с Федором и углубилась в сало, чеснок и хлеб. Через несколько минут, впихнув с голодухи два огромных куска, я подняла глаза и заметила еще одно незнакомое существо мужского пола, забившееся в угол ординаторской. Пацан явно стеснялся даже просто приблизиться к общему столу. Я посмотрела на Федьку, нарисовав в воздухе знак вопроса, и тот пренебрежительно махнул рукой в его сторону:

– Это Петя. О, ординатор.

Парень слабо кивнул мне и стал совсем несчастный. Основной состав был разбавлен заведующим реанимации Юрием Петровичем, пожелавшим разогнать свою скуку и послушать наши пошлые шутки и непристойно громкое для реанимации ржание. Юрий Петрович представлял собой олицетворение спокойствия и неторопливости. Только такие личности и могли называться настоящими реаниматологами. Человек он был очень мудрый и проницательный и с самого начала нашего знакомства оказался одним из тех, кто быстро проявил ко мне свое доброе отношение. Я долго не могла понять, на кого же он так похож, пока однажды мне не приснилось, как Сухов из «Белого солнца пустыни» выкапывает голову посреди песков – голову Юрия Петровича.

Все торопливо вываливали на стол содержимое своих домашних пакетов. Есть хотелось до невозможности. Федя очень любил командовать трапезой и за полминуты быстро все раскидал по тарелкам. Кое-что согревающее, конечно, стояло у Пашки под столом, но никто не решался обнаружить при Петровиче это кое-что. Все сели за стол, но события стали развиваться неожиданно: заведующий, оглядев сложившийся натюрморт, довольно крякнул, вышел на секунду из ординаторской и вернулся с бутылкой какого-то дорогущего коньяка.

– Так. Согреемся, но по одной.

Никто и не настаивал на большем. Через пять минут стало приятно и тепло. Еда расслабляла и одурманивала с голодухи гораздо сильнее коньяка. Славка сидел напротив меня в старом кресле, развалившись и нагло поглядывая в мою сторону. В его голове уже все было решено. Во всяком случае, решение это читалось; по крайней мере, мысль эта казалась пропечатанной большими буквами на лбу.

Ну ходок, ну ничего, я тебя еще помучаю. Ты меня запомнишь. Ишь, небось утром в ларечке уже презервативы купил, дружок.

Вот оно: хирургическая форма с треугольным вырезом на груди и торчащей оттуда порослью (тут возможны вариации), руки, уверенность в своем божественном происхождении и интеллект. Все они одинаковые, сволочи. Существо ухмылялось, поедая сало с хлебом и отпуская шуточки. В ординаторскую просочилась реанимационная медсестра Варя, сообщить Косте на ухо какие-то новости по больным. Славка, улучив момент, ухватил ее за талию.

– Варюша, помни шею. Вчера в оперблоке продуло.

– Вячеслав Дмитрич, для вас что угодно, когда угодно и где угодно.

Варя встала позади его кресла и, вкладывая все свое женское начало в каждое движение рук, начала медленно разминать ему шею. Славка смотрел на меня в упор.

– Ну-ну, только это все дешево доктор, дешево.

– Зато раздражает.

– Вы много о себе думаете, вот это действительно раздражает. Вы тут не один богом поцелованный. Тут вас как собак нерезаных.

– Ну да, нас тут целая куча. Выбирайте на любой вкус и цвет.

Наглая физиономия просто просила, чтобы в нее чем-нибудь запустили, однако я сдерживалась и сохраняла видимость полного безразличия. Федька продолжал пребывать в злобном состоянии, так как его заведующий сегодня работал ответственным по хирургической смене и мирно дремал у себя в кабинете – на аппендициты, грыжи и прочие мелочи, конечно, спускаться не стал. Федьке ассистировал как раз Петя, который так и сидел скрючившись, вдали от стола. Федор после первой же рюмки начал выплескивать на несчастное существо все, что копилось на душе, начиная с восьми утра:

– Петя, я тебе говорю в первый и последний раз: будешь еще так стоять, как корова, и в рану пялиться, то вечно на крючках оставлю и другим скажу. Так и знай!

Парень совсем сник. Федька же, не замечая ничего, кроме собственного недовольства, продолжал уже для всей аудитории:

– Приходят тут после ординатур. Руки из жопы, зато папа машину с квартирой подогнал сразу после диплома.

Славка, на удивление, ринулся защищать:

– Федя, да ты чего? Сам же всего семь лет после института. Научится еще парень, не трави.

– Я, между прочим, не на кафедре сидел, а со второго курса сначала сортиры на хирургии драил, а потом вечером оперировал. Все делал, что давали, и после института мог сам уже любой аппендицит или грыжу сделать, без помощи. А тут вон ранорасширители не может нормально держать… Надо бы тебе, Петя, с сортиров начать, как положено.

Парень сидел весь белый и, вероятно, хотел скончаться прямо на месте. Я обняла Федьку за шею, пытаясь убить сразу двух зайцев.

– Федюнчик, не кипятись. Ну че ты?

Но тщетно. Федькин указательный палец агрессивно бороздил пространство.

– Слава, Слава, тебе вообще грех вступаться. Давно ли из Чечни вылез? А тут глянь на него, на красавчика. Мама при кафедре, папа при кафедре, понимаешь… Ну и сидел бы там. Че его в простую больницу понесло? Тут же работать надо. Понимаешь: работать!

Парень собрал последние силы, почувствовав раскол в обществе, и в первый раз раскрыл рот:

– Федор Иванович, я буду стараться, только не выгоняйте из операционной сегодня.

– Да иди ты! Мне вон Варя лучше постоит. Правда, Варюша?

Однако Варя тоже имела человеческое сострадание.

– Это вы просто, Федор Иваныч, сегодня уже перетрудились. Лучше молчите, а то боженька увидит, как вы немилосердны с молодыми сотрудниками, и пошлет вам непроходимость часов на пять-шесть.

– Типун тебе на язык. Ладно, живи, лягушонок.

Я решила максимально усложнить жизнь для некоторых присутствующих, демонстративно встала и собралась обратно в приемник.

– Приятного аппетита! Пора на боевой пост.

Федька попытался усадить меня обратно.

– Да ладно. Не звонят же.

– Хочу еще почитать немного.

Пусть побегает, император тут нашелся.

Хоть бы бог его наказал парой-тройкой трепанаций, чтобы стоял за столом всю ночь и вспоминал о презервативах.

Ненависть к собственной слабости раздражала. Вернувшись в приемник, поневоле пришлось отвлечься: привезли в очередной раз Светочку Плешакову, мою бывшую одноклассницу, успевшую стать за последние полгода настоящей достопримечательностью приемного покоя. Привозили ее чаще всего в воскресенье в сопровождении мужа. Жили они неподалеку, и сценарий оставался всегда один: обычно под вечер благоверный приезжал из «очередной командировки» или еще откуда там, но с конспирацией у него, вероятно, дела обстояли плохо, или он вообще ею не озадачивался. Во время семейных сцен Светочку скручивало пополам от адских болей в животе, и все сопровождалось страшным воем и катанием по полу, так что минут через пятнадцать-двадцать, в зависимости от доступности машины «Скорой помощи», Свету привозили к нам с подозрением на острый живот. Который раз хирург, осматривавший бедную Светочку, не находил ничего хирургического. Потом шел хоровод из терапевта, невропатолога, кардиолога, и, в конце концов ничего не найдя, мы заключали, что необходимо экстренно сделать укол реланиума и срочно транспортировать больную домой. Как говорится, родные стены лечат.

В этот раз Федька даже отказался заходить в смотровую, где опять корчилась в адских муках заплаканная Светка. При попытке настоять хотя бы на записи в амбулаторной карте (как-никак доставлена с острым животом), я получила в ответ тираду:

– Ленка, ну хватит уже вокруг нее хороводы водить! Ну че она, первая истеричка, что ли? Тут как выходной, так у них у всех обострение. Надоело. Сейчас пойду скажу этому придурку мужу, чтобы развелся уже наконец и дал нам спокойно работать. Или научился, блин, баб своих скрывать получше.

Возразить мне было нечего, но, будучи связанной со Светкой знакомством с детства, я уныло поплелась к ней в смотровую с уже приготовленным Люсиндой шприцом. Реланиум на все времена. Светка лежала, свернувшись калачиком, и тихонько поскуливала, не замечая уже ни меня, ни даже дражайшего мужа, для которого обычно и делались эти совершенно похожие друг на друга бездарные сцены. Утешать не было ни сил, ни желания. Недолго думая, я вкатала по вене кубик желтой пакости. Буквально на конце иглы Светка потихоньку перестала подвывать, вытянула скрюченные ножки и впала в дрему, все еще сжимая свой многострадальный живот ладонями. Вот если бы она отпустила их сразу, в первую очередь, то было бы совсем логично. Ведь и не болело же, а всего лишь спектакль слабой женщины, из раза в раз. А она все еще всхлипывает. Глаза уже закрыты, уже почти спит и все равно держит живот. Меня охватило беспокойство и недоверие к самой себе. Получается, мы все тут боги. Никто в себе не сомневается. Как решили, так и есть. Как решили, так и будет. Доктор сказал – в морг, значит, в морг. Я потихоньку убрала ее руки и стала медленно ощупывать живот, сантиметр за сантиметром. Ничего, не реагирует. Померещилось, все померещилось. А может, и нет… Вот сейчас трогаю над солнечным сплетением, а она постанывать опять начинает. Или просто совпало? Моя ладонь сама собой застыла в центре, между ребрами, и я закрыла глаза, чтобы темнота помогла разобраться. Я прислушивалась к каждому ее движению, вдоху и вздрагиванию, силясь представить себе, что же делается там, под моей рукой. Что-то неведомое, но, очень вероятно, существующее. Спряталось и не хочет вылезать на свет человеческий. Как бы хотелось увидеть прямо сейчас, словно картинку, все происходящее в глубине, пульсирующее, живое, до конца непонятное. Абсолютно запутанная алхимия, переплетение запахов, звуков, движения, мучительных переживаний, безумной радости, старения и случайностей – вот что такое медицина, вот что такое человек. А если ты не видишь, что есть что-то еще, кроме того, что лежит на поверхности? Если не получается свести концы с концами? Тогда ты не врач. Набор книжных параграфов и зазубренных лекций.

Наконец Светка окончательно заснула, расслабившись и убрав руки с живота. Несчастный муж сиротливо сидел на стульчике в углу смотровой, давно уже не задавая никаких вопросов. Он знал безо всяких указаний, что теперь надо погрузить ее обратно в машину и везти домой. Я пошла искать Люсю. Все, перекур.

Духота, охватившая наше многострадальное интеллигентное болото, держала город в мучительном состоянии уже несколько недель и не собиралась сдаваться, только иногда неожиданно давал передохнуть тропический послеобеденный ливень. К десяти вечера природа, промучившись три дня неимоверной жарой, наконец разразилась страшной грозой: дождь стоял стеной, небо полыхало, и воздухе запахло жизнью и свежестью.

Мы с Люсей с наслаждением уселись на лавочке под навесом, вдыхая в себя ставший до невозможности легким воздух. У медиков свои приметы. Люсинда, посидев пару минут с закрытыми глазами от удовольствия и расслабленности, сосредоточилась и посмотрела на въезд для «Скорой помощи» с недоверием:

– Ну, ну… Сейчас начнется… Давление, инсульты, стенокардия.

– Может, и ничего… Обойдется.

И в этот же момент зазвонил телефон – «Скорая» испортила недолгое расслабление.

– Девочки, спускайте реанимацию и травму. Минут через десять три человека: ДТП. Двое совсем тяжелые, какой-то дипломат с семьей.

Понятно, ночь безнадежно потеряна для некоторых. Я со злорадством представила себе Славкину кислую рожу.

– Ну вот и трепанация подоспела наверняка! – промурлыкала я с огромным чувством удовлетворения.

Через три минуты Славка с Костей и Федька с бедным своим Петруччио сидели на диване в постовой. Со времени звонка прошло уже минут пятнадцать, но ничего не происходило. Наконец «Скорая» появилась на территории. Странное отсутствие торопливости заставило напрячься в предчувствии нехорошего.

Что-то не по плану.

Машина остановилась напротив дверей. Мы ринулись с каталками, раскрыв входные двери полностью, и увидели медленно вылезающую из брюха машины фельдшера Варвару, даму опытную и битую, за которой последовал молодой врач Стасик. Лица у них были серые. Мужики никогда не отличались тонкостью душевной организации, и Федька тут же начал наступление:

– Стас, ну че ты спишь? Кого брать-то?

Парень вышел на свет, и все увидели, что он в крови с головы до ног, в крови волосы, форма, лицо. Отсутствовала хоть какая-нибудь мимика. Ледяной каток, а не лицо.

– Ничего. Уже никого не надо. Остальные сами вылезут.

Стас вышел из-под навеса и стал под дождем, медленно стягивая перчатки. Варвара плюхнулась на нашу привратную скамеечку и вытащила пачку сигарет. Из кабины водителя с пассажирской стороны медленно выбрался светловолосый высокий мужчина лет сорока с перевязанной рукой. В другой он держал огромного плюшевого мишку, пушистого и коричневого, на шее игрушки веселился желтый бант в такую же веселую коричневую клетку. Не сказав ни слова, он зашел в приемный покой и сел в кресло напротив выхода. Взгляд стеклянный, в пустоте и небытии. Застыла пауза. Федька очнулся первый:

– Стас, так я не понял. Это что?

Он довольно фамильярно указал пальцем на мужика.

– Это? Легкое сотрясение и перелом.

– Черт, это я и без тебя вижу. Так, а тяжелые где?

Варвара выпустила дым после глубокой затяжки и повернулась в нашу сторону.

– Ну что ты пристал? Не видишь, что ли? Человек первый раз не довез. Что ты тут орешь? Зови травму, и расходимся. Ключи от морга давай.

И только тут мы удосужились заглянуть в машину. Две окровавленные простыни, две пары прелестных туфелек: одни женские, из нежной бежевой замши, на малюсеньком антироссийском каблучке, другие совсем юные, из розовой кожи, для девочки лет двенадцати-тринадцати. Прекрасные счастливые женские ножки, испачканные кровью. В машине все было перевернуто вверх дном: валялись дефибрилляторы, кислород, лоток со шприцами и инфузионные системы. Будто сцена из жестокого побоища, только нет следов противостоящей стороны – одни лишь жертвы, больше ничего. Федька с Костей ринулись внутрь, но через полминуты вылезли из машины так же медленно, как и их предшественники.

Стасик продолжал стоять под дождем и наконец подал признаки жизни:

– Сорок минут качали. Там качали. Ехали, качали. Все делал как положено. Адреналин, гормоны, все. Не довез.

Федька никак не мог угомониться и замолчать:

– Люди, я не знаю, что он там качал. Там вообще полголовы снесено и у бабы, и у ребенка. Варвара, ты-то что? Неужели еще живы были?

Варвара зашипела, как змея:

– Заткнись ты, крыса тыловая. Ты что, не понял? Это же не бабка тебе девяноста лет! Конечно, качали, ехали и качали.

– Ладно, ладно. Так что там было-то?

– ДТП на Таллинке. Это какой-то сотрудник латвийского посольства. Он с женой и ребенком домой ехал. Урод пьяный на «девятке» вышел на встречку. Гроза, видимость ноль, ну и упорол. Мужику пара царапин, а семья… слава богу, пьянь эту даже достать еще не могли, пока мы там были. Наверное, кусок колбасы. Все, давайте ключи. Мы уехали. Стасику положено боевых сто грамм.

Я стояла под больничным навесом, спасающим от дождя и меня, и моих товарищей, и машину «Скорой помощи», и двух маленьких прекрасных женщин. Их запах, дыхание, утренний смех и кофе в гостинице, геркулесовая каша для девочки и омлет для мамы, сборы в дорогу, хорошие дорогие чемоданы и предвкушение дома. Какая нелепость – эти пятна крови на изящных ножках. Все уже зашли в здание, и одна я стояла около открытой машины. Я так и не смогла удержаться – дотронулась до маленькой розовой туфельки.

Чудес не бывает.

– Елена Андреевна, идите уже.

Я тут же очнулась. Зайдя в здание, в одном из кресел для больных увидела плюшевого мишку и вспомнила, что еще есть мужчина. Он так и сидел рядом с игрушкой, ничего не спрашивая. Я подошла на пост, позвонила травматологам, но они сказали, что придут только через тридцать минут, так как кому-то на отделении плохо. Иностранный паспорт лежал на заведенной Люсиндой карточке. Люся прошептала мне на ухо:

– Лена, пойди скажи ему что-нибудь, ведь сейчас наши костоправы спустятся, начнут лапать и по рентгенам гонять.

Воздух. Глубокий вдох. Несколько шагов.

– Савва Перинкеу? Вы меня хорошо слышите?

Мужчина на удивление быстро и спокойно повернул голову.

– Сейчас придут доктора, посмотрят руку. Тут, по всей вероятности, ничего страшного, простой перелом. Однако, скорее всего, у вас сотрясение, но это тоже можно будет полечить дома, так что у нас нужно будет только наложить гипс. Сейчас сделаем рентгеновские снимки.

Мужчина так ничего и не ответил, просто кивнул в ответ.

Еще один последний раз.

– Простите меня, ради бога. Нам придется оставить их у себя. Понимаете, тут холодильники есть… Лето же. Вы потом сможете их забрать, как будет возможность.

Он молчал и смотрел сквозь меня. Туда, где в дверном проеме еще видна была машина «Скорой помощи». Светлый пиджак и брюки тоже были испачканы кровью, и я вдруг ясно представила, как он прижимал к себе своих девочек и пытался вдохнуть в них хоть капельку жизни, хотел услышать хоть один вздох, одно слово, успеть сказать что-то важное или, может быть, попросить прощения.

Я вернулась на пост.

– Люся, не трогай его минут пятнадцать, пусть посидит, потом посылай на рентген. Череп и рука, как обычно. Все равно скоро не спустятся. Похоже, он еще не соображает до конца, что произошло.

Затрещал телефон. Люсинда с ненавистью сорвала трубку.

Боже, кто там еще? Хочу много-много девяностолетних бабушек с запорами и поносами, только не надо больше так, прошу тебя.

– Да! Что там еще?! Девочки, что вы тут мозги парите? ДТП с Таллинки уже привезли давно. Что еще надо, я не пойму?.. Как?.. Так сказали, что не смогли выпилить из машины даже… Констатировали на месте… Да… Понятно…

Люсинда разочарованно положила трубку.

– Сейчас еще одного привезут оттуда.

– Так ведь сказали, что все?

– Нет, не все. Там же еще машина была. Виновник. Уже выпилили и везут. Сказали, опять по полной: хирургия, нейрохирургия, реанимация. Через две минуты.

Ровно через минуту мы опять стояли в дверном проеме в прежнем составе. Машина заскочила под козырек, мужики с каталкой ринулись навстречу фельдшерам. Перегрузили носилки, быстро начали движение, на несколько секунд замерев перед входом в рентген-кабинет. Лицо под кислородной маской отсутствовало, виднелся явный перелом костей черепа с правой стороны. Остальное разглядывать не хотелось. Мы стояли втроем у каталки: с одной стороны Федька, я и Слава с другой. Дверь в рентген открылась, и мы уже хотели по-быстрому развернуться, как вдруг я услышала Славкин шепот:

– Ребята. Головы пониже опустите.

Я приблизила свое лицо к кислородной маске – в нос ударил резкий запах алкоголя.

– Тут промилле еще до ДТП были как раз для покойника. Раз в десять больше нормы.

Боковым зрением я уловила движение. Мужчина вместе с плюшевым мишкой встал с кресла, на несколько шагов приблизился к нам и застыл на месте, не отрывая взгляда от каталки. Лицо его совершенно ничего не выражало, белое и неподвижное. Он смотрел то на мужика, то на нас. Возникла дурная ассоциация: дипломат теперь напоминал иностранца, впервые попавшего в Мариинский театр на оперу. Что-то происходит, но ничего не понятно и все кажется тут понарошку, не по-настоящему. А главное, совсем скоро спектакль закончится. Ведь иначе и быть не может. Все исчезнет так же быстро, как и появилось…

Так мы и замерли, словно шахматные фигуры вне времени и пространства: трое в белых халатах около каталки, и в двух-трех метрах от нас человек, крепко сжимающий в руках все, что осталось от его семьи. Четверо стояли вокруг черной королевы на белой клетке, и трое из них в этот момент точно думали об одном и том же: как нетрудно сейчас завести каталку в рентген, оставить там на лишние пять минут, и это будет совсем небольшая плата за две пары испачканных кровью женских туфелек, ведь так? Каждый заглядывал в глаза напротив, все трое: Федька, Славка и я. Никто не двигался.

– Завозите, завозите быстрее! Чего ждете? – Люсинда подскочила, почуяв неладное.

Но мы продолжали стоять и смотреть друг на друга. Люся тяжело дышала в затылок.

– Елена Андреевна, чего вы все? Не пойму: он там жив еще? А может, уже помер, сволочь… Вдруг повезло, а?

Федька первым открыл рот:

– Он жив, твою мать. Ау, народ, он еще жив.

Умри, сволочь, умри сейчас.

Стоим, движения не происходит. Я услышала свой голос:

– Парни, он жив. Поехали.

Мы тронулись, все пошло как обычно, по плану и без эмоций. Выезжая из рентгена, я увидела, что иностранец вновь сел в свое кресло, продолжая машинально прижимать к себе непомерно большую для простого российского ребенка игрушку. Через пять минут мы завезли каталку в оперблок, я шваркнула историю болезни на стол и побыстрее спустилась в приемник. Слава богу, там уже стояли две новые «Скорые». Стараясь не замечать плюшевого мишку, я погрузилась в обычную суету. Мужчина так и сидел, совершенно безучастно и не выказывая никаких эмоций по поводу долгого ожидания. Через полчаса мы решились отправить его на рентген. Через двадцать минут наконец явились травматологи и наложили гипс на сломанную руку. В двенадцать часов под козырек на большой скорости залетел темный джип, и из него вылезли двое в штатском. Господин Перинкеу находился в тот момент все там же, в кресле напротив двери. Дядьки показали Люсе какие-то удостоверения и забрали все его документы и снимки. Мужчина, увидев их, встал и молча направился к двери. Поравнявшись с постом, он повернулся в мою сторону и остановился. Говорил почти без акцента:

– Девушка, возьмите игрушку. Может быть, пригодится. У вас, я заметил, тут бывают дети.

Он протянул мне медведя, игрушка оказалась не по размеру легкой. Через пару секунд черная машина тронулась. К горлу подкатила удушливая волна, картинка в сознании никак не хотела меняться: прекрасные туфельки в крови и грязи. От накатившей вдруг усталости совершенно не удавалось сдержать слезы, было стыдно. Я забилась в угол постовой, закрывшись большим желтым бантом. Люся, узрев это жалкое зрелище, вырвала из моих рук животное и сказала, обернувшись к санитарам:

– Алина Петровна, отнесите куда-нибудь, только подальше. А то тут некоторые не могут работать.

Приемник понемногу опять заполнялся больными, я закрыла глаза и сделала несколько глубоких вздохов.

Прекратила сейчас же. Что, в первый раз, что ли? Сопли тут распустила. Хватит.

Через час город сжалился над нами, и в коридоре стихло. Все стерлось, кроме картины перевернутого вверх дном брюха «Скорой помощи» и двух окровавленных простыней. Алина Петровна вытащила ведро и швабру. То был знак – сестры тут же поставили чайник и пошли разбирать в сестринской диван. Меня продолжали раздирать волны мазохизма.

– Люся, я пойду в оперблок загляну. На сотовый звони.

– Да куда ты прешься, Лен? Я не пойму, что ты там хочешь увидеть нового. Хватит уже. Может, через час мертвого младенца привезут, а потом еще двоих. Ты что, опять со стеклянными глазами ходить будешь?

– Люся, не бубни. На сотовый, короче, если что.

Я поднялась на лифте на третий этаж, прошла до экстренной, приоткрыла дверь в предбанник, накинула стерильный халат и припала к стеклу операционной. По моим подсчетам, шел третий час операции. Слава работал параллельно с Федькой.

Федор уже накладывал швы на животе, а Славка не дошел даже до середины операции. Его медицинская кофта на спине совсем промокла, разукрашенный веселыми поросятами колпак прилип ко лбу. Каждые пять минут он рявкал на медсестру, бросая на нее злобный взгляд. Костик скрючился на стульчике около наркозного аппарата, никаких эмоций не выражал и печально разглядывал незамысловатый орнамент из кафельной плитки на полу. Увидев меня, он вышел из операционной. Захотелось подбодрить товарища хотя бы неудачной шуткой.

– Ну что, когда больной отправится обратно к Бахусу?

– Да это просто жопа какая-то… Я там вообще не нужен: такие промилле, что можно и без наркоза оперировать. Сука… Жив, ты представляешь! Разрыв печени, левая голень – перелом, башка проломлена, мозгов половины нет, а он, скотина, не подыхает. Говорю: «Славка, бросай, все равно не выживет, завтра в реанимации отъедет. Никому от него радости не будет на этой земле. Если даже и есть семья, теперь разорятся на адвокатов». Так нет, гляди, третий час уже мозги эти пропитые ковыряет. Уперся, гад.

– Ладно, Костик. Бог всем воздаст. И нам, и ему.

– Точно, уже воздал. И ребенку, и бабе, и мужику этому с дурацкой игрушкой. Всем сполна. Ладно, пойду, а то вдруг пропущу момент истины.

Он вернулся обратно в операционную, а я в приемник. В коридоре на первом этаже стояла тишина. Я почистила зубы и завалилась на узкий диванчик в своей каморке, накрылась с головой легким одеялом и тут же заснула. Снился Вовка, его перекошенное лицо, тяжелые руки на шее, сжимавшие кольцо все плотнее и плотнее. Страшно хотелось дышать, жить, встретить Катьку из санатория, сходить с ней в кафе, в зоопарк, смеяться, есть мороженое. Воздуха не хватало все больше, но тело мое было мягким и не слушалось, не оказывало никакого сопротивления. Неимоверное желание выскользнуть на узкую полоску света где-то впереди, да только тьма не выпускала из своих лап. Неожиданно кто-то схватил меня за плечи и начал тащить из-под тяжелого Вовкиного тела.

– Лена, Лена… проснись…

Я с трудом открыла глаза. Славка прекратил меня трясти, сел в ногах, сбросив тапки и подтянув коленки к лицу.

– Дверь не закрыла на крючок, мадам. Тебе что, кошмар снился?

– Сколько времени?

– Четыре.

– Ты что, только закончил?

– В три тридцать закончил.

– Жив?

– Жив.

– Супер. Дело мастера боится. Доволен?

– Не задумывался.

– Что пришел?

– Коньяку хочу. Не с кем.

– Костя что, не поддержал?

– Его тошнит: от мозгов спиртом несло. Остальные разбежались по ординаторским.

– Ну и пошел бы на хирургию.

– Не хочу.

– Понятно. Ну, наливай. Что там у тебя?

– У меня ничего. Я думал, у тебя есть.

– Вот нахал. Мало того, что приперся без приглашения, так еще и наливай ему. Все, до свидания. Слезайте с моих ног, дорогая редакция.

– Ну нет, и не надо. Все равно скоро вставать.

Тут он резко поднялся и закрыл дверь на крючок. Через несколько секунд все вокруг перестало существовать. Мы вцепились друг в друга, как будто это происходило в последний раз в жизни. Как это у Асрян: боевая жена, секс на грани истерики. А мне показалось, что до этой ночи в моей жизни ничего и не было. Потому что первый раз в жизни захлестнуло все перекрывающее желание, первый раз я не просто занималась сексом, а отдавалась мужчине, в первый раз каждое движение и прикосновение обжигало. И все дошло до самого конца. До того, самого последнего момента. Оказывается, в одно мгновение жизни может поменяться почти все, чем ты раньше дышал.

Я счастлива. Даже если это больше не повторится. Я жива. Я – живая…

Славка затих весь мокрый и продолжал лежать, не шевелясь. Наш дежурный диванчик был рассчитан на одну персону, причем или на доктора Сорокину, или на иссохшего от алкоголя Семена Петровича. Усталый голос нарушил неловкую тишину.

– Елена Андреевна… какой стыд… замужняя женщина…

– Ага… плюс приданое еще в виде ребенка…

– Ребенок – это хорошо… Значит, уже не один на земле…

– Так, это что за выступление сейчас было? Можно подумать, доктор Сухарев, вам после работы тарелку борща некому согреть. В жизни не поверю.

– Квартиру снимаю. Один. Сейчас один.

– Может, не будем сегодня вопросов друг другу задавать?

– Не будем.

– Я рада тебе, правда.

– Я тоже.

Через секунду услышала мирное посапывание и еще через пару минут сама провалилась в темноту без сновидений.

До семи утра не было ни одного больного. Выпроводить Славку за дверь оказалось делом непростым: минут пять пришлось слушать все происходящее в коридоре, и, наконец дождавшись секунды полной тишины, я вытолкнула его. В девять сдала дежурство и поскакала на отделение. Тело горело, ноги летели сами собой. Счастье бывает в жизни любого человека, пусть иногда и появляется ненадолго, но оно точно бывает.

Однако по дороге между корпусами я почувствовала нарастающее беспокойство: предстоял разговор с Вербицкой, который, по всей вероятности, не обещал ничего положительного. Последняя ситуация с гипертоническим кризом пахла жареным, причем причины и исход пока оставались неизвестны. Откладывать дальше вопрос с контролем состояния головы я не решилась. До обеда, как могла, оттягивала визит в седьмую палату под предлогом ожидания результатов повторного исследования головы и осмотра невролога, ведь на самом деле в этом и был смысл, так как ничего, кроме злосчастного пятнышка в голове, не удерживало ее в этих стенах. Однако день пошел по другому, неожиданному сценарию, который спровоцировала сама Вербицкая, позволив себе впервые за эту госпитализацию самостоятельно прийти в ординаторскую. Врожденная интеллигентность не позволяла ей вырвать с мясом бедную старую дверь, наброситься на доктора и заорать: «А я вот еще забыла спросить». Обычно в это время человек в белом халате или судорожно пытается запихать в себя обед, или разговаривает по телефону с другими больными, или просто – смертельно устал.

– Елена Андреевна, простите ради бога, но у меня очень важная просьба.

Только не просись домой. Я еще не видела ни МРТ, ни контроль давления.

– Заходите, Полина Алексеевна. Что случилось? Вы еще не были на обследовании у невролога?

– Записана на два часа, но я по другому поводу. Елена Андреевна, прошу вас о помощи. Очень нужна ваша консультация, естественно, платная. Моя близкая подруга решила провериться в плановом порядке и пошла в частную поликлинику рядом с домом. Ей там поставили диагноз «диабет» и еще целую кучу заболеваний нашли. Она страшно расстроилась. Ведь так за собой следит! Гимнастика каждый день, бассейн, море летом. Не то что я. Питается правильно… Совершенно непонятно, откуда такие диагнозы. Нельзя ли украсть у вас немного времени сегодня?

– Конечно, можно. Пусть приходит после четырех, а к вам зайду после всех обследований.

– Хорошо. Я вас очень жду.

Практически в спящем состоянии я кое-как провела обход в своих палатах, затем вернулась в ординаторскую, выпила залпом огромную чашку кофе. Однако, как ни силилась, сосредоточиться не могла: истории болезни плыли бессмысленными птицами мимо сознания, воспоминания тонули в прошедшей ночи, в Славкиных руках, тяжелом уставшем взгляде. После ночного безумия все перестало иметь значение, стерлось и потеряло смысл: и Вовка со своим пьянством, и другое, мелкое и не очень. Будто вровень сошлись весы, на одной чаше которых была машина «Скорой помощи» и две окровавленные простыни, а на другой мужчина, так сильно и непреодолимо заполнивший собой все жизненное пространство, будто не осталось места даже для Катьки. Утром все должно было вернуться на свои места, и вроде как не ощущалось противоречия между нелепой смертью и влажной теплотой на улице, морем одуванчиков и ватагой беспризорных Баскервилей, каждый раз безумно лающих перед выездом обеденной машины из пищеблока, суеты на отделении, бесконечных анализов, звонков по телефону, грызней в ординаторской. Но все теперь стало совсем по-другому.

Как картинка из черной трагикомедии: проломленная башка, противная вонь спиртного и три белых халата. Неимоверными усилиями я старалась прогнать от себя мысли, которые крутились в голове перед рентген-кабинетом. Что было бы, если?.. Ничего бы не было. Ничего. Помер, и все. Травма, несовместимая с жизнью. Всем по заслугам, вот так. Не удержавшись, я позвонила в реанимацию.

Больной после трепанации все еще жив. Он жил, гребаный алконавт, сердце его стучало.

Собрав остатки самообладания, я домучила кучу историй и направилась в МРТ-кабинет. Пашка уже стоял в обнимку с неврологами и рассматривал результаты Вербицкой.

– Ну что, люди? Что имеем на выхлопе?

Пашка взял указку и начал тыкать в висящие на подсветке снимки.

– Лена, все, конечно, почти гуд, но полной редукции очага пока нет. Твоя интеллигенция как-то не совсем по стандарту идет. Мое дело сторона, вы уже там сами решайте.

Неврологическое мнение почти не отличалось: вроде как клинически все о’кей, но МРТ, конечно, не совсем. Требуется еще долго восстанавливаться, может быть, даже задержаться в стационаре и продлить лечение. Я хоть и молчала, но хорошо понимала: Вербицкая не останется здесь больше ни одного дня. Доктору Сорокиной предстоял нелегкий разговор, и гипертонический криз на прошлой неделе также не давал покоя. Вспомнила ее силуэт в окне, выражение лица… А вдруг задеты какие-то психические центры, а я в упор не замечаю? Еще за несколько метров до двери в палату почувствовала свежий аромат «Шанель», и, конечно, первой меня встречала дорогая замшевая сумка, а за ней аккуратно заправленная кровать. Вербицкая в нетерпении сидела за столом, одетая в легкое шелковое платье и изящные туфли на довольно приличном на этот раз каблуке.

– Елена Андреевна, что скажете?

– В целом ситуация, безусловно, улучшилась. Однако недооценивать случившееся нельзя. Если вы настаиваете на выписке, а я вижу по обстановке, что настаиваете, то дома вам предстоит большая работа. Много назначений от невролога, ну и, естественно, мои рекомендации. Придется нам несколько увеличить дозу сахаропонижающих. Я на вас надеюсь. Конечно, жара подвела, но все же следите за собой как можно более тщательно. Старайтесь снижать нагрузки и больше отдыхать, поменьше нервничать по пустякам, даже если это и не совсем пустяки. Пока погода не собирается меняться. В целом, если быть до конца откровенной, на сегодняшнем МРТ сохраняются небольшие изменения, посему неврологи настаивали на продлении госпитализации.

– Елена Андреевна, я очень благодарна, что вы входите в мое положение. Мало врачей теперь интересуются, чем живет больной, а вы так внимательны. Спасибо большое за все. Но мне как можно скорее надо домой. Ирочка сегодня ложится на сохранение, внучка одна.

– Все-таки поговорите с сыном по поводу няни, хотя бы на период беременности и грудного вскармливания.

– Ой, что вы! Это исключено. Даже не буду пытаться.

– Все равно подумайте.

– Спасибо вам еще раз за все. Я буду пунктуально все выполнять. Вы не забудете про мою просьбу?

– Конечно, нет. Пусть ваша знакомая приходит сегодня, я буду ждать.

– С ней будет веселее, чем со мной, поверьте. Она безумно притягательный человек.

– Вас мне никто не заменит. Самое главное, негде теперь будет прятаться в обеденное время.

Бывают такие женщины – улыбнулась, и все равно: шестьдесят или восемнадцать.

– Я тоже удивляюсь, Леночка, какие у нас с вами романтические отношения. Ждите моего звонка. Как только дома все успокоится, я вас обязательно приглашу. Думаю, вне больницы нам будет еще интереснее друг с другом.

– Заметано.

– Елена Андреевна, сын сегодня подойдет за выпиской и вашими рекомендациями.

– Конечно, пусть подходит.

– Вы выглядите очень усталой, вы после дежурства?

– Как обычно, ничего нового с моим расписанием не произошло.

– А я отвлекаю своими разговорами! Вам, наверное, надо идти работать?

– Я уже все сделала. Ну а вас, как тортик с чаем, оставляю на конец.

Она засмеялась.

– Вы умница, Елена Андреевна! Но сегодня как-то совсем осунулись, круги под глазами.

– Если честно, дежурство и правда было жуть.

– Что стряслось? Из-за жары, наверное? Люди все прибывают и прибывают?

– Да не в этом дело. Каждый год бывает Новый год, Восьмое марта и Двадцать третье февраля. А еще День воздушно-десантных войск тоже весело протекает.

Страшно захотелось поделиться с ней недавними воспоминаниями, хотя я понимала, что делать это вряд ли стоит.

– Полина Алексеевна, вы за смертную казнь или нет?

– Какой неожиданный поворот… Даже не знаю. Как услышишь, что эти маньяки делают с детьми, женщинами, то, конечно, думаешь, что нельзя оставлять таких живыми. А если представить, как тебе в руки дают пистолет, так уже и не знаешь, можешь лишить человека жизни или нет. Почему вы спрашиваете? Вам вчера привозили убийцу?

– Можно и так сказать.

– Да-да, я понимаю… Еще и лечить таких приходится, это очень сложно. Говорят, во время войны наши медсестры отдавали кровь немецким раненым.

Внутри все похолодело.

– Видно, измельчал нынче народ в белых халатах.

– Вы совершенно не правы. Тогда была война, и с той стороны тоже были люди, очень часто совершенно не по своей воле взявшие в руки оружие. Вся жизнь в одном дне, и никто не знал, сколько еще осталось. Теперь другое время, и нельзя мерить сегодняшние поступки тем мерилом.

– Не знаю… Мне кажется, времена всегда одинаковые.

– Нет, Елена Андреевна, вы ошибаетесь по причине своей молодости. Для чего-то, возможно, и одинаковые, а для чего-то нет. Раньше мы все жили в коммуналках, потом получали отдельную квартиру, много лет копили на автомобиль. Теперь же общество сильно расслоилось. Поменялись ценности. Теперь, я думаю, и молодому врачу, и учителю очень сложно нести гордое знамя служения человечеству. Кто бы из нас смог заработать сегодня на приличное жилье?

Тут зазвонил ее сотовый: водитель поднимался за сумкой, как и прошлый раз. Не люблю, когда больные после выписки бросаются тебя обнимать, но в Полине все было приятно: запах, линии тела, одежда. Хорошо бы все же увидеться у нее дома, а в больнице – больше никогда.

Теперь мне предстояло полчаса просидеть без дела в ожидании ее протеже, хотя по большому счету я сама искала повод задержаться. Звонков из соседнего корпуса не поступало, все плановые операции в нейрохирургии заканчивались где-то в три. Каждая минута была наказанием.

Я вернулась в ординаторскую и еще сорок минут делала вид, что работаю. В пятом часу народ разошелся, настала тишина. Я пыталась думать о Катьке, о том, что в выходные маман должна вернуться. Надежды возлагались только на отца: он единственный мог собрать волю в кулак и по телефону сообщить о моем окончательном переезде. Самой мне сделать это не хватало сил, особенно когда я представляла себе поток эмоций, которые опрокинутся на меня, как ведро кипятка. Ситуация казалась невообразимо тесной и неразрешимой. Хотя вчера женатик Борька высказал намерение снять квартиру, что давало возможность нам с Катькой существовать в отдельной комнате. Это несколько добавило оптимизма, хотя бы временно.

Я дышу.

Ровно в четыре тридцать без стука открылась дверь, и вместо подруги Вербицкой ожидаемо появился сынок: тот же жесткий взгляд и уверенность в положительном результате любого начинания. Все повторилось: конверт и чек для больницы. Он быстро запихал мою километровую выписку в папку для бумаг, рекомендаций слушать не стал, так как опаздывал. Через пятнадцать минут постучалась Валентина Арнольдовна – Вербицкая номер два: те же обворожительные манеры и благородная прическа, прекрасный аромат и темный бархатный брючный костюм. Только у волос вместо цвета безгрешной седины теплый шоколадный цвет. Взгляд и улыбка гораздо более кокетливы.

– Добрый день! Как я рада, что вы согласились потратить на меня время. Полина вас очень хвалила.

– Спасибо огромное. Только, если честно, я после дежурства, так что давайте сразу к делу.

– Да-да, я принесла все свои бумаги. Посмотрите.

На стол упал ворох анализов, УЗИ, бронхоскопий, фиброгастроскопий и бактериальных посевов из всех отверстий, которые только существуют у человека на теле. Вывод был очевиден: совершенно здоровая тетка пала жертвой зарождающейся платной российской медицины, которая без зазрения совести выпотрошила теткин кошелек, а попутно еще и желудок и кишечник, взяла почти пол-литра крови на ненужные анализы и как результат – потрепанная нервная система, доведенная списком несуществующих диагнозов почти до полного срыва. Особенно повеселила опись вагинальных инфекций в активной фазе, а также прилагающийся набросок великой повести «Лечение всего вышеуказанного».

Валентина Арнольдовна оказалась человеком вменяемым и быстро поняла, что к чему. Через двадцать минут нашего разговора она уже собиралась идти писать злобные заявления во все инстанции. Пришлось потратить еще пять минут и убедить ее в том, что получить собственное здоровье обратно бесценно и не стоит тратить свое время понапрасну на всякие дурацкие жалобы.

– Елена Андреевна, вы просто вернули меня к жизни! Теперь имею полное право рвануть в августе на юга: море, шашлык, вино и прочие радости! Жаль только, Полина теперь просто полностью привязана к дому. Кстати, скажите мне честно, как у нее дела?

– На самом деле не уверена, что Полина Алексеевна одобрила бы обсуждение этого вопроса, насколько я ее изучила. Но мне хотелось бы кое-что у вас уточнить по причине некоторых неясных для меня моментов, понимаете?

Неожиданно позитивная атмосфера в ординаторской улетучилась. Валентина перестала улыбаться, стала серьезной и даже насупилась.

– Да. Я, кажется, догадываюсь, о чем вы.

– На самом деле Полина Алексеевна человек очень дисциплинированный, собранный. Я думала, что наши встречи с ней будут крайне редки и только на уровне рутинных консультаций, но не прошло и нескольких месяцев, как вновь больничная койка. Причем ситуация весьма серьезная. Мне кажется, она перегрузила себя семьей, не понимает, что ее здоровье и есть залог долгосрочного служения своим домашним. Сын выглядит очень заботливым… Что вы думаете?

– Елена Андреевна… Я не очень, если честно, хочу касаться этой темы… Но, может быть, вы сможете ей как-то помочь и в будущем убедить съехать от них, поэтому…

– Но мне показалось, что в этом доме и есть ее смысл существования. Почему вы решили, что ей надо съезжать?

– Это банальная история. Только я прошу вас даже случайно не выдать меня Полине. Она никого никогда не посвящает в свои проблемы, даже меня. Ее невестка, Ирина, приводит ко мне внучку. Знаете, теперь модно: раннее развитие и все такое… Я вообще-то логопед, всю жизнь проработала в школе с младшими классами. Бедная девочка с Полиной в прекрасных отношениях, но поговорить откровенно у них не получается по многим причинам. Ира тут одна, семья ее далеко, за Уралом. Надо хоть с кем-то поделиться, поэтому иногда ее прорывает за чашкой кофе после занятий. Много там чего. Сын в последние годы очень разбогател. Поля его одна растила. Мальчик и правда блестящий, причем во всем: и в учебе, и в спорте. Просто свет в окне, живи да радуйся. В аспирантуре все прочили быструю карьеру, а он ушел в бизнес, диссертацию так и не дописал. Сейчас у него фирма, человек сто сотрудников. Женился несколько лет назад, довольно неожиданно для всех. С Полиной познакомил, как говорится, почти на свадьбе, но она все равно была страшно рада: из-под платья уже виднелся животик. А потом все пошло как в бездарном кино: сначала просто начал хамить жене, а потом и Полине. Все добивается, чтобы Ира из института ушла. Кому, видите ли, это нужно? Пусть детей рожает. Поля пытается вступиться, но это только усложняет ситуацию. Надо же, ведь сама от такого хама ушла когда-то. Почему такая закономерность? Потом погуливать начал. Ира говорила, что, собственно, ничего и не скрывается, а Полина благодаря своей бессоннице и совместному проживанию, конечно, в курсе. На работе у него одна постоянная есть. Он с ней отдыхать ездит, причем мадам даже на телефон его отвечает, не брезгует. А в эти выходные Ира пришла с девочкой… смотрю – в черных очках. Я сразу что-то неладное заподозрила. Очки с нее стянула, а там сами понимаете что – огромный бланш. Хотя она снова в положении. Кому только эта беременность нужна, я не очень понимаю. Посмела, видите ли, шантажировать его своим деликатным состоянием, вот так. Вот тебе и свет в окне. Уж лучше бы на кафедре остался. Для Полины это все – просто трагедия, понимаете?

– Все понятно. Что же, я думаю, вы правы. Если вы сами уговорите ее оттуда съехать, это будет просто замечательно. Но, боюсь, она теперь своих девочек не оставит.

– Да… думаю, что так.

– Но вы все-таки попытайтесь, Валентина Арнольдовна.

– Спасибо вам за все. Только умоляю еще раз не афишировать наш сегодняшний разговор.

– Конечно, нет. Это ее право решать, во что посвящать врача, а во что нет.

– Я думаю, Полина и сама до конца не осознает, что происходит. Все-таки это ее сын. До свидания, Елена Андреевна.

Дверь закрылась, настала пустота. Противный пазл дополнился многими ключевыми фрагментами, и ничего загадочного не обнаружилось. Как же это так, вынашивать беременность с бланшем под глазом? Хотя, наверное, точно так же, как сдирать описанные мужем простыни с кровати, а потом радоваться, что тебя совсем немножко придушили и ты осталась жива и здорова.

Опустите свой высоко поднятый нос, мадам Сорокина.

Я посмотрела на календарь. Осталось всего четыре свободных дня. Как же быстро они пролетят! Скоро ехать на вокзал и встречать маму с Катериной. Мой телефон предательски молчал, и невозможно было погасить нарастающее томительное ожидание.

Идея отправиться домой казалась сумасшествием, ведь, сидя перед теликом, я просто извела бы себя, так что у Асрянши, похоже, имелся хороший шанс насладиться подперченным повествованием и вбить последний гвоздь в гроб моего благоразумия. Решено. Я плюхнулась на лавочку в больничном скверике. Ожидая такси, я представляла себе армянскую смесь воплей и жестов. Внутри все улыбалось. Раздался телефонный звонок.

Боже, теперь я знаю: ты точно есть.

Голос сопровождало бряцание чего-то металлического на заднем плане. Понятно, еще в операционной.

– Привет, солнце, ты где?

– Сижу в сквере, жду такси, а ты?

– Наши люди на такси в булочную не ездят.

– А я вот всегда оставляю двести рублей на черный день. Ты еще в оперблоке?

– Да только размылись… Представляешь… заведующая… чтоб ее, сволочь… Знает, что после дежурства… Утром на планерке смотрю – три операции в плановой под моей фамилией. А я, как назло, сегодня ничего не могу. Перед глазами ты и… ну… мишка этот плюшевый. Никак из головы не выходит, блин.

– Я примерно в том же состоянии. Сам-то жив?

– Почти. В сопоре, можно сказать. За четыре часа три операции.

– Браво, маэстро.

– Да ладно… Меня больше интересует, какой я вчера ночью был маэстро и захотите ли вы, Елена Андреевна, меня сегодня увидеть.

Внутри все заиграло, но нужно было держать голову выше.

– Доктор, неужели спать не хочется?

– Веришь: ни в одном глазу. Правда, ты вечером сегодня занята? Семья, дети?

– Муж послан уже вторую неделю как, ребенок в санатории.

– Опа! Пока об этом прекрасном факте не знает ни одна сволочь с хирургии. Отмени такси, я сейчас выскочу. Буквально пять минут.

– Э-э-э… постой-ка… Что-то я не услышала вопроса, одни утверждения!

– Я знаю, какие будут ответы.

– Ах ты самоуверенный говнюк, я вот возьму…

Меня уже никто не слушал, одни короткие гудки. Себя не обманешь, как ни старайся. Сердце забилось чаще, внизу живота стало тепло, по ногам побежали мурашки.

Передо мной остановилась старенькая темно-синяя «шестерка».

Господи, даже колпак впопыхах не снял.

Стало жутко весело. Ехал он совершенно неумело и слишком быстро для несчастного потрепанного «жигуленка». Абсолютно в тон машине оказалось и жилище: он снимал маленькую однокомнатную квартиру в хрущевке в получасе езды от больницы. Внутри царила темнота, все насквозь пропахло табаком. На кухне был совсем неживописный натюрморт из груды немытой посуды. В комнате везде валялась одежда и журналы по хирургии. Гудел старый компьютер на маленьком столе, покрытом бабушкиной скатертью: перед уходом его забыли выключить. Но все это я разглядела часа через два после нашего прихода. Как только мадам Сорокина перенесла свое тело через порог, ураган настиг ее и разорвал на части. Я очнулась на полу. Мы валялись на какой-то старой куртке, внутри все нестерпимо сладко болело, голова кружилась. Славка лежал рядом и внимательно меня разглядывал. Глаза были наполовину прикрыты густой шевелюрой.

– Доктор, вас скоро вызовут к начмеду и заставят подстричься.

– Ага.

Я сняла свою розовую резинку для волос и стянула его непослушные кудряшки. Получился пират с испанской каравеллы. Мы валялись еще минут пятнадцать-двадцать, включив телевизор для звукового сопровождения.

– Мужчина, я хочу есть.

– В наличии сосиски и яйца.

– И то и другое, и всего по два, пожалуйста.

– Так у вас, девушка, хороший аппетит!

– Ну да, нагуляла за последние два часа.

Потом мы целый час ели, и все, что мы ели и пили, было невероятно вкусно: черствый хлеб, яичница и сосиски, растворимый кофе с огромным количеством ложек сахара.

Потом вместе залезли в ванну, и там началось снова: бесконечно, глубоко, невероятно. Раньше все существовало параллельно: и больница, и Катька, и Вовка, и родители, и Асрян, ничто не мешало друг другу, было разложено в голове по разным полочкам. И вот теперь – все исчезло, кроме этой квартирки. Все перестало существовать. Остальные маленькие мирки затерлись, померкли, перестали иметь значение.

В одиннадцать я все-таки начала поглядывать на часы, что оказалось сразу замечено.

– Лен, а может, тут заночуешь, раз ребенок все равно с бабушкой?

– Все-то вы помните, доктор.

Походная сумка с косметичкой, зубной щеткой и сменой чистого белья всегда с собой.

Я позвонила отцу и предупредила, что останусь у Асрян, тут же почувствовав себя студенткой первого курса. Весело. Время прекратило свое движение до самого утра.

По причине полной безграмотности в конспиративной науке мы приехали на работу в самый прайм-тайм – без десяти восемь. Вылезли из машины прямо перед приемным покоем. На лавочке, ожидая пятиминутки, мирно покуривали Костя, Федька и Стас. Секундная немая сцена тут же сменилась бешеными децибелами. Федор набросился на нас, как бойцовый бульдог:

– Ах ты, Славка, ну сволочь! Без году неделя тут, паразит! А эта тоже, блин, верная жена! Э-э-э, Ленка, нашла с кем связываться! Он же покоя тебе не даст, а потом поматросит и бросит. Тебе я нужен: женатый и предсказуемый, нуждающийся в конспирации не меньше тебя. А тут, ну глянь на этого идиота! Привез на глазах у всей больницы утром прямо к приемнику, свинья! Ну ничего… я дождусь своего часа. Все, Сухарев, я больше руки тебе не пожму. По крайней мере, сегодня. И что это у тебя за заколка в волосах, придурок?!

Тут я заметила, что Славка так и приехал на работу с моей резинкой на голове. Я хотела было снять, но он ловко увернулся:

– Не дам – теперь моя.

Мы стояли с глупыми улыбками на лицах и слушали излияния, совершенно не думая о завтрашнем дне. Жизнь протекала здесь и сейчас, и в ней были только старенькая «шестерка», я и он и родные ухмыляющиеся лица рядом с нами. Однако вокруг уже вовсю сновали любопытные, делая вид, что нас не слышат, и мне захотелось завершить эти утренние дебаты, непосредственно касающиеся моего морального облика.

– Все, пацаны, расходимся по одному. Федька, чтобы заслужить твоего прощения, согласна подвергнуться любой экзекуции. Думай до среды. Может, тортик на дежурство или селедку под шубой?

– Селедку. А я принесу батянин солдатский ремень. Пацаны, анонсируйте публичную порку Елены Андреевны за измену трудовому коллективу. Это пункт первый. Пункт второй: событие будет происходить на первой хирургии в ординаторской ровно в семь часов вечера в среду.

Славка с Костей повалились на лавочку перед приемником и корчились от смеха. Я уже начала злиться.

– Так, ну ты разошелся, мужик. Все, я пошла на отделение.

Я развернулась в направлении родной терапии. Так хотелось еще разок поцеловать Славку, растревожить черную шевелюру, но все же, все же… Обогнув терапевтический корпус, я плюхнулась на ту самую скамейку, где вчера ждала такси. Ведь так и не добралась до Асрян, оставив верную подругу в полном неведении и недовольстве. Заведующая сегодня должна была находиться на совещании, так что торопиться не имело смысла. Я откопала в сумке запрятанную сигаретку и с большим удовольствием затянулась. Утренние мысли протекали реальнее и четче. Конечно, это не история Ромео и Джульетты, и на моих ногах тяжелые свинцовые сапоги. Что ж, пусть так… Пусть это кончится, не успев разгореться, или пусть продлится долго… финал неизвестен…

Что бы ни ожидало меня, я справлюсь.

На отделении было скучно. Каждый раз, проходя мимо еще пустующей седьмой палаты, я вспоминала рассказ Валентины Арнольдовны и теперь уже четко понимала, что новая встреча не за горами. Она вернется. Она никуда не переедет. Не станет бороться с сыном, не станет ругаться и топать ногами, не станет разбивать этот хрустальный замок вокруг себя. Петля вокруг шеи будет только затягиваться.

Жара не отступала, новенькие кондиционеры обеспечивали дисциплину на отделении: никто не шлялся по территории или по другим этажам, все сидели в палатах и дышали прохладным воздухом. Я перебирала свои истории болезни, отчаянно борясь с надвигающейся дремой. Мартиросова – диабет. Дружим с ней четыре-пять раз в год по причине полной невозможности соблюдать диету. Глупо, но ей весело. Любит большие армянские застолья. Стафеева, бывшая балерина – Базедова болезнь. Дама болела, потому что это был модный, благородный, даже, можно сказать, возвышенный диагноз. Все равно что маленький, но важный нюанс в наряде, как сумочка из крокодиловой кожи или роскошная золотая брошь на строгом кашемировом жакете. С этими больными всегда было весело и забавно. Я любила их легкой любовью, не требующей сострадания, и они отвечали взаимностью. Особенно смешно было наблюдать моих подопечных перед самой выпиской: Стафеева неизменно уносила с собой огромную банку аджики и кучу рецептов пирожков с мясом, Мартиросова же, сидя на кровати, пыталась внедрить в жизнь элементы йоги. От этой культуральной мешанины веяло жизнью и радостью, а в седьмой, еще совсем недавно, даже «Шанель» не могла перебить запах надвигающегося несчастья.

После обеда, как только я включила разрядившийся сотовый, Асрянша потребовала новостей. Доктор Сорокина вяло отбивалась и так и не набралась мужества хотя бы немного приподнять завесу тайны. Положив трубку, почувствовала себя совершенной предательницей и в то же время совершенно четко поняла, что пока это единственная тема в моей жизни, в которую я не хочу посвящать даже самых близких.

Около четырех часов Славка уже тарахтел под окнами нашего корпуса.

– Ну что ты копаешься? Поехали.

– Слав, только мне надо дома появиться вечером. Не могу сегодня остаться.

– Ну хоть на часок. Я сегодня оперировать толком не мог. Руки дрожат, мысли убегают. Представляешь! А знаешь почему?

– Почему?

– Потому что ты. Как пылесос.

– Фу, не романтично.

– Ну тогда как там? Черная дыра, вот. Затягиваешь в себя. Мне кажется, я даже знаю, о чем ты думаешь. Прямо сейчас.

– И мне так кажется. Погоди-ка… Ты че, Вячеслав Дмитриевич, влюбился, что ли?

– Ну. Представляешь, угораздило. Засосало.

– Да уж, не повезло.

Славка вылез из машины и картинно открыл передо мной дверь.

– Господи, Слава, оставь мне хоть немного репутации, блин.

В ужасе от того, что все пять этажей нашего корпуса с большим интересом наблюдают милую зарисовочку, я быстро плюхнулась на сиденье. Добравшись до Славкиного логова, я рассчитывала вернуться часа через три, однако, когда я пришла домой, часы в телефоне показывали двенадцать. Из родительской комнаты доносился звук телевизора, в других комнатах свет был выключен. Значит, все зависли у папы на голове. За двадцать восемь лет совместной жизни у родителей так и не появилось своего отдельного угла, потому что практически сразу после нашего переезда из общежития их комната превратилась в место отдыха и приема гостей.

На кухне сидел Вовка. Хотелось закрыть глаза, а потом открыть и увидеть, что никого нет.

– Лен, привет.

Я старалась как можно дольше снимать туфли и разбирать сумку в прихожей. Все равно глупо, еще как минимум час от сна будет украден. Настроение резко испортилось, смена декораций оказалась невыносимо противной.

– Привет.

Я плюхнулась на кухонную табуретку.

– Вова, ты зачем пришел? Уже ночь, я страшно хочу спать, завтра на работу. И я тебя умоляю: не начинай, ведь уже все сказано-пересказано. Нового ничего не добавишь все равно.

– Лен, отец сказал, что Катька приезжает к концу недели. Я тебя прошу, хоть послушай. Я сам во всем виноват. Знаю, ты меня сейчас видеть не хочешь, но давай ради нее попробуем.

– Прежде всего ты опасен не для меня, а как раз для Катьки. Если не прибьешь в пьяном угаре, так психику сломаешь на всю оставшуюся жизнь. Лучше вообще без отца, чем с таким. Так что дедушка в данной ситуации не самый плохой пример для девочки. С ним рядом будет намного лучше. По крайней мере, пока.

Вовка попытался взять меня за руку, но я в ужасе отстранилась всем телом.

– Лен, я подшился же, ты знаешь. Ну что теперь об этом. Проблема решена. Хочешь, поживем в разных комнатах, если я тебе противен. Глядишь, может, что и наладится…

– Да уж… Это тоже прекрасный образец семьи для ребенка, прямо любовь и взаимопонимание: родители в разных комнатах. Вова, хватит. Умей принимать жизнь такой, какая она есть. Мы еще оба с тобой молодые, найдется девушка, которая, возможно, будет понимать тебя лучше, будет сидеть дома, не работать, заниматься только тобой и детьми.

Вовка замялся, в голосе появились неприятные колкие нотки:

– У меня есть жена и ребенок. Или, может, ты уже кого-то себе нашла?

– Так… все, хватит. Если ты сейчас будешь пытаться строить какие-то оправдательные гипотезы, то это без меня, плиз. Уходи прямо сейчас.

– Лен, я пойду, но прошу тебя подумать последний раз. Я уже ремонт начал, в кухне мебель поменял. Как говорится, с новой обстановкой новая жизнь.

– Все, Вова, иди.

– Я приеду на вокзал Катьку встречать.

Все во мне перевернулось от этой мысли, но, к сожалению, никаких конкретных аргументов для возражения не находилось.

– Если хочешь, приходи. Но учти, мы поедем с ней сюда, а если ты начнешь давить на ребенка, мне придется рассказать домашним про наше с тобой последнее общение во всех деталях.

– Ну зачем ты сейчас шантажируешь, Лен.

– Я шантажирую, чтобы предупредить твой шантаж. Все, спокойной ночи.

Вовка помедлил еще несколько секунд, потом встал и направился в прихожую. Закрыв за ним дверь, я заглянула к отцу: там сидело все семейство, притихнув, в ожидании возможности выйти в туалет или кухню. Все на меня вопросительно посмотрели, но я поскорее пробурчала: «Привет… Спокойной ночи…» – и прошмыгнула в свою бывшую комнату.

Мягкое одеяло было крепостью, оградой от всего мира. Вторник. Это был вторник, что означало: скоро приедет Катька, и если мы остаемся у родителей, то придется многое объяснять, устраивать маленький быт в этих девяти квадратных метрах. Выделить место для игрушек, маленький шкафчик для вещей, подумать, куда деть свое барахло. Перспективы не такие уж страшные. Братик-женатик уже нашел съемное жилье (и правильно, нечего под родительским крылышком с молодой женой: каждый шорох слышен), в их комнату из кухни переедет Сашка, в третьей комнате будут родители, а потом, может быть, найду вторую работу и тоже сниму квартиру. Хотя какой уже смысл переезжать от мамы при наличии второй работы?

Ведь это моя комната: на окне все та же герань в больших коричневых горшках… только обои и мебель другие.

Я выскользнула из-под одеяла и подошла к окну. Конечно, пейзаж и не мог измениться, только теперь его чаще вижу изнутри, чем снаружи. В оперблоке темно, никого. Надо же! Сколько дней прошло, а я в первый раз подошла к окну. Открыть можно было только форточку из-за не утративших силу отцовских стараний по заклейке оконных рам. Я отодвинула цветочные горшки, насколько это оказалось возможно, забралась на узенький подоконник и высунула голову в ночной полумрак. Влажный воздух приятно холодил лицо. Можно закрыть глаза и представить себе высокий полет над домами и крышами. Летать, заглядывать незаметно в каждое окно, наблюдать, как люди радуются и плачут, как что-то готовят, чинят, пишут, бездельничают, спят или занимаются любовью. Можно незаметно перелетать от балкона к балкону, а потом взмыть выше, и тогда… и тогда все внизу покажется маленькими хрупкими декорациями: и дома, и деревья, и машины, брошенные во дворах. А одинокие ночные прохожие будут смешными фигурками в чьем-то большом игрушечном театре. И в этот момент все, что имело значение, потеряет смысл. Так что, возможно, и не стоит делать лишних попыток. Не стоит летать, иначе резко поменяется точка отсчета. Спать совершенно расхотелось. Я заскребла по полу тапками в направлении кухни, так как услышала там отцовское покашливание.

– Что бродишь, ребенок?

– Да что-то не заснуть… Папа, я прошу его больше не пускать. Здесь мое пристанище, понимаешь: мое. Надо будет нервы помотать – он знает, где меня найти. Только не в нашем доме.

– Лена, ты просто пока не понимаешь многого. Вот Катька вырастет, и самое правильное будет – не вмешиваться в ее жизнь, понимаешь? Я хоть и не спрашиваю ни о чем, но прекрасно вижу, что и как. И я, и мать, все помнят переломанные ноги, отобранные права за пьянку, драки эти кабацкие. У нас в семье таких проблем не было никогда, поэтому тебе это все невыносимо, да и Катя тоже не должна от этого страдать. Мы тебя поддержим. Хоть и не нефтяные короли, но все же пока чем-то можем помочь. И я работаю, и братья. Мама поможет с Катькой. Конечно, вряд ли жилье купим, но в жизни всякие повороты бывают. Может, станешь главврачом, а может, богатого жениха опять найдешь.

– Ага, уже такой имеется.

– Если ты видишь, что проблему уже не решить, значит, не затягивай. Если все-таки думаешь, что можно что-то сделать, то попробуй. Только захочешь ли заниматься спасением по десятому разу?

– Не знаю, хочу я или нет.

– Я только беспокоюсь о Кате. Знаешь, не все мужики чужих детей принимают.

– Да ну, папа, как можно любить женщину и не любить ее ребенка?

– Все не так просто. По-разному бывает.

– Ладно. У меня еще три дня. Я подумаю. Пошла спать.

Но с засыпанием оказалось катастрофически плохо. Не помогали ни пересчет слонов, ни пересчет кроликов. Я вертелась, то натягивая на себя одеяло, то сбрасывая его. Неожиданно всплыли детские воспоминания, как еще в общежитии наша единственная комната была поделена на две сооруженной отцом перегородкой. Дети располагались в большей части, родители в меньшей. Братаны всегда засыпали быстро, мне же предстояло пережить три года страшных мучений. Узкая кроватка упиралась одним концом в старый платяной шкаф, казавшийся ночью в темноте в два раза больше, чем утром, и проблема состояла в том, что в шкафу кто-то жил. Именно кто-то. Он появлялся только ночью, когда все вокруг затихало, и вроде как не хотел ничего плохого, просто был рядом со мной, и все. Поселился он после похорон прабабушки, на которые нас не взяли, оставили дома с соседкой. Буквально через несколько дней после печального события я поняла: в шкафу кто-то поселился. Ситуация казалась неимоверно логичной: раз прабабушка ушла неизвестно куда и по совершенно непонятным причинам больше не вернется, то как после этого родители изо дня в день могут отрицать тот факт, что в шкафу кто-то есть? Отчего уход прабабушки они считали вполне рациональным событием, а наличие кого-то меж пропахших антимолью вещей – нет? Поэтому оно там существовало однозначно. Может быть, это и была прабабушка, а может, кто-то еще: нарисовать точный портрет сумеречного жильца представлялось делом непростым. Страх накатывал, как только родители выключали свет и закрывали самодельную дверь. Для того чтобы заснуть, надо было или прорваться к маме с папой в кровать, что получалось редко, или закутаться в одеяло так, чтобы не оставалось пустого пространства. Воздуха не хватало, поэтому приходилось оставлять маленькую дырочку около носа. Родители изрядно уставали от моих ночных страхов. Помнится, даже водили меня к врачу. Доктор очень удивился, так как в комнате, кроме меня, присутствовало еще двое детей. Годам к одиннадцати я привыкла к существу, смирилась наконец с его существованием, а потом и вовсе потихоньку забыла о нем.

Применив старый детский способ закутывания в одеяло, я вырубилась уже под утро. Опять приснился дед, Девятое мая, парад. Мы шли с ним, взявшись за руки. Вокруг веселье и музыка.

– Ленок, а где ж твой приятель?

– Какой приятель, дед? Вовка, что ли?

– Да не… Ну тот… еще в аварию попал недавно… Помнишь, жена у него умерла в родах, а он напился и врезался на машине в какого-то дипломата? Как его зовут, никак не соображу…

– Дед, ты чего?! Ты путаешь что-то. Нет у меня никакого такого знакомого.

Дед ехидно улыбался и еще крепче сжимал мою руку.

– Так кто ж его к нам приводил, бабушка, что ли?

– Да не было у нас никого такого, ты путаешь! Дед, ты путаешь! Ну вспомни, не было такого человека! Вспомни, это очень важно!

Слезы душили, и я пыталась выдернуть у него свою руку. Дед вдруг рассмеялся каким-то странным, совершенно не своим смехом.

– Да ладно тебе, Ленка! Я пошутил, не убивайся. Это ж Пашка был, из соседнего дома, Светланы Егоровны внук. Он же, сволочь, алкаш конченый, нажрался и впилился на служебных «Жигулях» в того дядьку… как его… не помню, фамилия заморская. Пошутил я, не переживай так. Все хорошо, Ленок. Пожил свое, и ладушки. Кому такое говно нужно.

В голове стучал отбойный молоток, и страшно хотелось проснуться, но музыка продолжалась, марш победы увлекал нас дальше по улице. Народ вокруг веселился, мы с дедом пели во все горло. Утром я все помнила. Все до последнего слова. Процесс чистки зубов оказался сложным: руки ходили ходуном.

Спокойно, Сокольникова, не трясись. Это всего лишь твое подсознание. И ничего больше, ничего.

Среда всем сердцем стремилась к четырем часам. Спотыкаясь и перепрыгивая через обновившиеся ночью лужи, я неслась из терапевтического корпуса в хирургический приемник. Как странно все-таки это было! Насколько чувства заполняли все, вытесняли плохое и окрашивали мир яркими масляными красками.

Мы со Славкой нашли время запереться в моей каморке. Хотя это казалось полным безумием, ведь в любой момент мог зазвонить телефон или начать ломиться Люсинда.

Теперь понятно, что можно быть счастливым только от того, что лежишь рядом с косматым чертом на узенькой тахте, снова забывшим даже снять свой операционный колпак. К ночи в каморке становилось темно, свет был только от уличного фонаря, освещавшего парапет перед дверью приемника. Мы изучали. Приблизив лица, смотрели в глаза друг другу. Мне казалось, он заглядывает глубоко-глубоко, запросто открывая потайные местечки, казавшиеся недоступными для постороннего изучения.

– Эй, ты тут, Елена Андреевна?

– Нет, я на Луне.

– Не, ты не на Луне, ты где-то в неприятном месте.

– Вячеслав Дмитриевич, снимайте колпак, прежде чем копаться в чужих мыслях, – так легче.

– Да это ж моя работа – в башке ковыряться, забыла?

– Похоже больше на настоящий талант. Хорошо получается.

– Так почему глаза грустные?

– Да… не парься. Как у половины замужних женщин: из-за вечного стремления развестись. Просто я не хочу сейчас об этом. Мы друг другу для чего?

– И для чего же?

– Мы друг другу для радости и снятия стресса в нашем нелегком труде. Вот для чего.

– Ага… я смотрю, уже все там себе по полочкам разложила.

– А что, вас не радует, что я не кидаюсь с криками: «Слава, женись! Борщ и секс два раза в неделю гарантирую?!»

Странная пауза в ответ.

– Пока радует. А завтра – не знаю. Вы ж сказали, что я влюбился, Елена Андреевна, а? Как вы считаете?

– Может, и влюбился, но в целом просто тешите свое самолюбие. Вас полхирургии готово загрызть.

– Какое самомнение, однако. Прямо настоящая блондинка.

– Только не говори, что ты тут из-за моей несравненной глубокой души и прекрасных профессиональных способностей.

– А что? С тобой легко дежурить: быстро справляешься, ерундой не занимаешься.

– Да, вполне себе полковая подруга. А в Чечне блондинки были?

Брови тут же съехались вместе.

– Была.

– Если не секрет, где же она?

– Ну, во-первых, не блондинка, а рыжая, во-вторых, замуж вышла.

– А че сам не женился? Не любил?

– Любил.

– Так в чем же дело?

– Все банально, Елена Андреевна. У меня тогда даже съемной квартиры не было – бывший студент. Тусоваться у моей мамы в однокомнатной – не очень приятная перспектива. Нашелся мужик побогаче.

– Э-э-э, как же вас угораздило в такую банальщину влюбиться?

– Да почему банальщину-то? Всем хочется жить лучше. Вот и все. У вас-то, мадам, как я слышал, муж тоже не доктор?

Вот это ниже пояса.

– Один – ноль в вашу пользу, Вячеслав Дмитриевич. Только я сейчас в процессе разбора полетов нахожусь.

– Получается?

– Пока не очень…

– Помощь не нужна?

– Попытаюсь сама.

Мы валялись еще минут двадцать просто так, разглядывая друг друга, самые мелкие детали. Молча, слушая дыхание и звуки из коридора. Какой шикарный подарок, почти час. Целый час! Славка лениво поднялся и хлебнул холодной воды прямо из-под крана.

– Кстати, доктор Сорокина, забыл вам сообщить: мужичок тот, после аварии…

Сердце бешено заколотилось.

– И?

– И вот… Родственники вчера приходили, бабушка. Согласие подписала на снятие с трубы. Вскрытия, как говорится, не планируется. Так что, если не случится чуда, скорее всего завтра.

Воздух застыл в горле, и дышать стало нечем, но тут Люсинда начала ломиться в дверь и, обнаружив ее запертой, завопила:

– Елена Андреевна, на выход!

Все хорошо. Дыши глубже, доктор. У всех на свете есть бабушки и дедушки.

Мы засуетились, стали разбирать разбросанную одежду. Сначала из ординаторской вышла я, а минут через десять, стараясь остаться незамеченным, вышел в коридор Славка. Впрочем, все эти глупые попытки соблюсти конспирацию оказались совершенно напрасными. Огромная больница уже кипела от невероятной новости, которую Федька в минуту жаркой страсти сообщил Лидочке, медсестре из оперблока. В целом никаких отрицательных эмоций по поводу такой утечки информации я не испытывала.

Ночь не оставила даже получаса на отдых, и четверг тоже протекал ужасно с самого утра. Вовка позвонил уже в восемь часов и сообщил, что опять приедет вечером на последний-препоследний разговор. Собственно, правда надо было что-то решать: или идти уже с заявлением в ЗАГС, или домой.

Весь день оказался бы совсем изгажен, если бы не мимолетное свидание в кабинете заведующей нейрохирургии, очень кстати ушедшей в отпуск и оставившей Славке как исполняющему обязанности ключи. Эти полчаса дали много радости и оптимизма. К четырем часам фортуна совершенно отчетливо повернулась ко мне лицом и улыбнулась: Семен Петрович опять был в запое, и я с удовольствием сообщила Вовке, что предсмертная беседа отменяется по причине внеурочного дежурства. Забежав домой, я приняла душ и к пяти часам прискакала обратно в приемник. Славки не было, но, узнав, что я на посту, он пообещал, что придет с домашним одеялом ко мне в каморку. Его порыв я вынуждена была притормозить, так как такие действия – это уже откровенное игнорирование мнения коллектива и компрометация морального облика замужней женщины. Последние два дня мне казалось, что Славка явно больше положенного интересуется моим семейным положением, чувствуя, видимо, что что-то у меня сильно не так. В какой-то момент мне и правда хотелось броситься ему на шею и молить о спасении, но было страшно отравить наши слишком хрупкие отношения своими соплями.

К десяти часам вечера я почувствовала, что не могу ни писать, ни сидеть, ни тем более смотреть больных, да и вообще про них думать. Сказались наконец напряжение и бессонница последнего месяца.

А я-то думала, что я робот. Ан нет.

Я чувствовала себя неуютно: другая бригада медсестер, другие голоса и лица, другие врачи. Еле передвигаясь по коридорам из смотровой в смотровую, я ощущала, как пол и стены раскачиваются и теряют свои четкие очертания. Народу, как назло, прибывало невозможно много, климатические аномалии не давали ни минуты расслабиться, и до двух ночи я как зомби бороздила пространство, плохо соображая, что делаю. Неприятностей также добавлял тот самый молодой хирург, которого Федька отправил дежурить в другие дни. Бедный парень бегал по приемнику, совершая бессистемное броуновское движение, и КПД его близилось к нулю. Я успокаивала себя, восстанавливая в памяти картины своих первых дежурств, однако размеры моего великодушия были обратно пропорциональны накопившейся усталости. Доктор Сорокина нет-нет да и прикрикивала на пацана, проклиная себя через секунду за омерзительную дедовщину.

В полтретьего я наконец зашла в свою каморку и завалилась на диванчик. Глаза закрылись, темнота наступила почти сразу. Тяжелое неглубокое забытье, когда кажется, что ты спишь, но все же по выработанной на дежурствах привычке ловишь звуки из коридора. Не помню, сколько времени прошло, может, полчаса или час, но подсознание включило третье ухо на полную мощность и начало принимать из соседней смотровой тревожные звуки. Первые минуты организм сопротивлялся, как мог, доказывая всему переплетению нервных клеток в моей черепной коробке, что мы спим. Но звуки становились все явственнее. На грохочущей старой каталке завезли мужичка лет шестидесяти, судя по стонам. Доносились невнятные фразы, медсестра и несчастный ботаник с хирургии суетились вокруг: она пыталась взять анализы, а он метался в потугах выудить из больного хоть какие-то ответы на свои неразрешимые вопросы. Мне даже что-то снилось, и звуки извне накладывались на сон.

– Доктор, не могу… Плохо, дышать нечем, голова кружится… Доктор, помогите, не могу…

– Батенька, а что болит-то у вас? Тут «Скорая» написала: «острый живот».

– Да ничего уже не болит, доктор. Плохо… голова…

– Батенька, да тут же написали: «острый живот». Так, может, болит где-то?

– Да не помню я… Живот болел дома…

– А теперь что, не болит?

– Ой, доктор… Ну сделайте что-нибудь… Не знаю я… Может, болит… Не могу больше… дышать нечем, все плывет…

Мужик тяжело дышал, речь становилась все более смазанной.

Господи, только бы не будили… только бы сам разобрался, черт придурошный… Люди, не стучитесь, прошу…

Но тягомотина не прекращалась еще несколько минут и назойливо била в уши. Снилась Катька, в животе у нее почему-то плескалась огромная трехлитровая банка сливового компота, и всем вокруг было страшно весело, включая саму Катьку. Господи, какой бред! Жутко смешно…

Аневризма… Аневризма аорты в животе рванула!

Я пулей вылетела из каморки и одним прыжком метнулась в смотровую. Белый, как простыня, мужик уже сложился пополам, холодный пот лился ручьем. Опрокинув на своем пути несчастного парня, я вырвала из рук медсестры тонометр. Давление пятьдесят на двадцать… Все, приплыли… В банке с компотом…

– Быстро потащили в реанимацию, придурки!

Схватив каталку за поручни, я с огромной скоростью понеслась к лифту в реанимацию, по дороге чуть не прибив лифтера, медсестру, сносила на пути все, что попадалось под колеса. Заехав в реанимацию, сразу завопила на все отделение:

– Люди, тут, кажись, аневризма! Быстрее кто-нибудь!

В реанимации, слава богу, никто не спал. Быстро притащив аппарат УЗИ, заведующий после минутной процедуры посмотрел на меня очень пристально. Мужичка тем временем уже садировали катетерами со всех сторон. Экрана УЗИ я не видела. Хотелось что-то спросить, но не стала.

Ну если и дура или даже истеричка, то не в первый раз. Да и хрен с ним.

Все равно напрямую искать подтверждения своему ночному бреду было страшно.

– Ну что, доктор, оставлять?

– Оставляй, раз привезла.

Конец ночи прошел спокойно, и мне перепало еще три часа сна. Полное счастье.

Утром перед сдачей дежурства я зашла в реанимацию с огромной надеждой на то, что ошиблась, и с желанием увидеть дядьку живым. Не нашла. В ординаторской уже пахло кофе, пацаны сидели со злобными кругами под глазами и тревожным выражением лица. Значит, не ложились вовсе.

– Ребята, что там дед?

– В одиннадцать вскрытие, сердобольная ты наша. Подкинула нам под утро.

– Понятно… Кофе хоть налейте.

– Это можно.

Горячая терпкость растекалась по пустым внутренностям.

– Так что, до стола не доехали?

– Отчего же? Доехали. Полное брюхо крови. Аорта. Без вариантов.

– Ясно.

Ну нехило же, нехило башка-то работает, а? И что, кому от этого теперь легче?

Может, если бы не дрыхла, так по-другому все было, а?

Заведующий все так же, как и ночью, пристально вглядывался в мое изувеченное самоистязанием лицо.

– Елена Андреевна, вы слышали? Без вариантов. Даже если в сосудистом суперцентре, даже если не у нас. Ку-ку, доктор!

– Да, слышу, слышу. Ну что, надо идти дежурство сдавать.

На душе стало пакостно. Врач не должен работать уставшим. Поэтому хоть и косвенно, но моя вина в его смерти была. Даже если без вариантов.

На отделении, подсобрав остатки человеческих сил, около двух часов я завершила все дела. Мама уже оповестила о приезде пятничным рейсом. Скорее всего, не терпелось самостоятельно оценить ситуацию на передовой. Поезд с Катькой приезжал в четыре, и в пятнадцать сорок я уже кружила по перрону. Не прогадала: поезд прибыл на десять минут раньше. Отец тоже не умел опаздывать и стоял чуть впереди меня, более точно рассчитав остановку нужного вагона. Катька вылезла счастливая и загорелая, бросилась со всего разбегу мне на шею. Маман посвежела. Она смотрела на меня вопросительно, ожидая какого-нибудь знака с моей стороны. Я собралась с духом и на веселой ноте определила направление:

– Ну что, дамы, едем к бабушке пить чай? Там Борина жена напекла пирогов.

Мама сразу взяла себя в руки. После событий последних полутора лет мое решение вряд ли сильно ее огорчило. Я взвалила на себя набитые Катькиными нарядами сумки, отец взял на руки Катерину, и мы побежали к папиной машине, распихивая толпу. Вовка позвонил, когда отец уже выруливал за территорию вокзала, и в присутствии маман я гораздо более решительным голосом сообщила ему, куда мы направляемся. Слава российским железным дорогам и их почти немецкой пунктуальности. Ну и Вовке, конечно, никогда никуда не спешащему.

Дома мы застали только Борькину жену, а братаны еще были на работе. Пахло пирогами с творогом, как в далеком детстве, когда была жива прабабушка и баловала нас этим бесподобным блюдом почти каждую неделю. За обедом на меня обрушился поток рассказов о прекрасном озере, о собаке Белке, жившей при санатории, о грибах в лесу и соседской девочке Полине. Маме не удалось вставить ни слова. К вечеру Катерина резко переключилась на текущий момент и все уши прожужжала про любимые игрушки, лазалки в нашем дворе и всякие мелкие детали из дома. Все перечисленное мысленно возвращало ее в свою родную квартиру. Ребенок соскучился по дому. Последний вопрос: живы ли фиалки, которые мы посадили на балкончике перед отъездом, деморализовал меня полностью. Ничего, кроме безвременной гибели цветов за мое многодневное отсутствие, предполагать не приходилось.

Мы валялись в комнате родителей, мама разбирала сумки и осторожно поглядывала на нас, прислушиваясь к каждому слову. Вдруг я почувствовала: у меня нет сил, нет опоры. Появление Славки почему-то вместо поддержки оказалось еще более ослабляющим моментом, так как потихоньку закрадывалось чувство вины, а также мысли о том, что в самый тяжелый момент для Вовки я отреклась от него. Комнатка, которая в детстве казалась мне полноценным убежищем, превратилась в маленькую каморку, неуютную и не приспособленную для жизни двух человек одновременно.

Но Слава Сухарев все равно существовал. Именно он, а не женатый Федька или еще кто-то другой. Именно потому что это был он, история не могла продлиться больше нескольких месяцев. Это не многолетние отношения двух уставших от семьи женатиков. Все по дедушке Фрейду, все по науке, никакой моралистики. Помоги себе сам, как говорится. Учтите, ребята, стресс – причина почти всех болячек, а поскольку наша жизнь и есть стресс, то украсить ее маленькими тайными радостями – то, что доктор прописал.

Как путаются мысли, черт возьми.

Надо попробовать. Последний раз. Может быть, Вовка один из немногих, кому бог отпустит второй шанс. Может быть. Надо дать Катьке возможность вырасти в полной семье.

Вовка не заставил себя ждать и уже в половину восьмого появился в коридоре.

Катька радостно побежала к нему и начала делиться свежими воспоминаниями, заполнив воздух новым приступом болтовни. Сорокин взял ее на руки, прошмыгнул в мою бывшую комнату и осторожно присел на краешек дивана. Вернулись братаны, и все, кроме Катьки с Вовкой, собрались на кухне уничтожать пироги. Я поучаствовала в повторных расспросах об отдыхе ровно пять минут и отправилась к Вовке с ребенком. Катька уже слезла с его колен и расковыривала коробку с новой куклой. Барби оказалась очень большой и дорогой, в комплекте прилагались несколько платьев и туфель. Сорокин сидел сгорбившись и делал вид, что участвует в освоении новой игрушки. Увидев меня, он тут же перешел к делу:

– Лен, ну так как? Что ты решила?

– Вова, тут нечего решать. Ты все уже решил за меня несколько недель назад. Напрягись и вспомни тот прекрасный пьяный вечер. Назад дороги нет.

Я поглядывала на Катьку. Как хорошо, что дети в шесть лет еще не очень вникают во взрослые разговоры.

– Лен, я тебя умоляю, я без вас не смогу. Я все сделал, что мог. Уже и школу нашел, и машину тебе присмотрел.

– Вова, не притворяйся тупым, ты ведь прекрасно понимаешь, что произошло.

– Лен, я уже все. Забудь про это. У Катьки день рождения скоро. Давай попытаемся.

Я отошла к окну. Из открытой форточки парило, как из печки. Вот это лето, настоящий парниковый эффект.

Я не хочу туда идти. И здесь я быть тоже не хочу.

Я уже знала, что слаба. И знала, что сейчас мы соберем немногочисленные летние вещи, медицинскую форму, книги и отправимся домой. А там меня будет ждать прекрасная перспектива: завтра весь день буду выгребать грязь и стоять у плиты перед дежурством. Вовка будет в порядке, останется на воскресенье сам с ребенком, все пойдет хорошо, и в понедельник я со спокойной душой в обед заберу у мамы Катьку, которую он, совершенно трезвый, передаст ей перед работой. И так будет, наверное, долго. И так будет сколько? Может, всегда? А вот об этом сил думать не было. Поэтому не сегодня.

Так оно все и произошло. Домашние ничего не стали выяснять, за что я им была безмерно благодарна. Даже мама, которая несправедливо обладала наименьшей информацией из всех.

Суббота прошла даже несколько не по плану, разбавившись вечерним походом на мультики в ближайший кинотеатр и неожиданным появлением свекрови проведать единственную внучку. Мадам Сорокина обладала гигантской интуицией и появлялась только тогда, когда не имела никаких шансов услышать что-то пессимистичное.

Уложив Катьку, я неожиданно вспомнила о самом неприятном: семья означает не только совместное проживание, но еще и секс. В ту же секунду захотелось отмотать этот проклятый фильм обратно, собраться с силами и остаться у родителей.

Поздно, дорогуша, не превращайте жизнь в окончательный цирк.

Однако Вовка прочел на моем лице полную отчужденность и заперся перед сном в ванной практически на час: сидел там так долго, что, когда залез в кровать, в мое притворное сопение вполне можно было поверить. Я находилась на грани реальности, и мне страшно захотелось увидеть деда, хотя бы во сне вцепиться в его большие, измученные подагрой руки. Но дед не пришел.