Время пролетело незаметно. Будни были заполнены однообразием мелких семейных событий и отсутствием гармонии в душе; с одной стороны – предшкольными хлопотами, а с другой – тихими семейными субботами на Финском заливе в компании семейства Асрян.

Размышляя в одиночестве, я понимала, как на самом деле поменялась моя жизнь. Вовка продолжал подшитое существование, оттого был неспокоен и периодически впадал в вечерние сумрачные депрессии и подолгу за ужином рассказывал про начальника-дебила и другие окрашенные черным истории. Мне оставались терпеливо-осторожные попытки направить ход его мыслей в положительное русло. Мое и Катькино спокойствие стоило нам больших сил и нервов. Катерина поливала чудом выжившие фиалки каждый день, пока не оказалось, что они плавают в болотной жиже, после чего я стала контролировать процесс. Все хорошо. Однако вечером, в темноте, приходилось ложиться спать с трезвым мужиком, со всеми вытекающими, и это оказалось хуже смертной казни. Хронические бесталанные половые отношения стали невыносимыми, и я надеялась, что от разоблачения меня хоть частично спасает природная Вовкина бесчувственность.

По ту сторону Луны неизменно оставалась больница, дежурства и Славка. Прошло много недель с начала моей порочной связи, и я с ужасом думала, как же буду жить, если какая-то более свободная дама наконец накинет на новую звезду операционной свой поводок. Но Славка оставался неожиданно постоянен. Дневные его помыслы, как и мои, были о работе, причем фанатизм доктора Сухарева оказался намного более выражен в сравнении с моим. Сначала я решила, что работа бок о бок на дежурствах быстро способствует надоеданию, но нет – видно, постоянный адреналин приемного покоя подстегивал нас не хуже хорошего порнофильма. Иногда мне казалось, что мы одинаково дышим, думаем, смеемся. Все, что интересовало, оказалось общим – музыка, шутки, книги, фильмы. В конце концов, можно было просто ничего не говорить. Вообще ничего – отпала необходимость. От такой близости становилось страшно, и единственное, чем я себя спасала, – я просто не думала о завтра. Ночью дома я подолгу не могла заснуть, понимая, что случилось необратимое, и тело мое, мои чувства, вся я целиком безвозвратно жили в другом месте.

Ничего, все закончится тогда, когда все закончится.

В последнее воскресенье августа я, как всегда, утром ускакала на дежурство, но до этого заперлась дома в ванной и перебрала несколько комплектов нижнего белья. В приемнике еще сидели больные, оставшиеся после быстренько улизнувшей без пяти восемь субботней смены. Чертыхнувшись по поводу сволочей в белых халатах, Люсинда начала перебирать амбулаторные карточки. Каждый раз после таких подарков я планировала страшную месть в понедельник утром, но к восьми часам мысль поскорее сдаться и убежать на отделение напрочь выбивала из головы все остальное.

В одиннадцать утра пришла Валентина, подруга Вербицкой, и привела очередную парочку своих подружек, жертв такой же платной клиники. Все эти направленные Полиной Алексеевной воскресные дамы с Васильевского острова стали для меня хоть каким-то приработком, а также хорошей возможностью пообщаться с пациентами, вникающими в то, о чем с ними говорят, и желающими улучшить свое существование. Дамы удалились через час в полном удовлетворении. Валентина уже на правах моей давней подруги выпроводила их, довела до такси, решительно вернулась и уверенно закрыла дверь моей каморки на крючок, достала из красивого портсигара ароматную сигаретку и с непередаваемым удовольствием затянулась. Мне оставалось только сварить на маленькой электрической плитке принесенный ею же кофе. Последнее время это был наш ритуал, и мне очень нравилась сухопарая леди с немного ярким для ее лет макияжем, язвительным языком и обалденным чувством юмора. Я всегда справлялась о Вербицкой и как-то уже успокоилась, получая каждый раз стабильно скучную информацию о ней и ее семействе.

Отпустив пару шуточек в адрес новых подружек Валентины, мы разлили кофе по стареньким больничным чашкам – неописуемо приятно, – минут пять сидели молча, потягивая кофе и покуривая.

– Не хотела, честно сказать, тебя расстраивать, Леночка, но как бы твои прогнозы теперь не сбылись.

О чем шла речь, догадаться было нетрудно.

– Полина Алексеевна? Вы в прошлое воскресенье говорили, что все ничего.

– Все и было ничего, но невестка опять попала на сохранение. Серьезная угроза, а еще носить и носить. Полина приходила ко мне с внучкой, выглядит не лучшим образом.

– Ну, ничего страшного. Многие сейчас всю беременность лежат на сохранении. Все будет хорошо. Успокойте ее.

– Может, и так… Я говорила, что теперь мой племянник работает в фирме ее Саши?

– Кажется, нет.

– Так вот, во-первых, две недели назад невестка делала УЗИ, определяли пол ребенка. Девочка. По этому поводу у них дома состоялся серьезный скандал. Во-вторых, Сашина секретарша, похоже, тоже в положении. Ирина недавно «совершенно случайно» оказалась в курсе событий. Добрые люди всегда найдутся, это понятно. А в секретаршах у нас, если я не говорила, прошедшая огонь и воду ростовская девица, своего не упустит.

– Полина в курсе всего? Она с вами делилась?

– Конечно, в курсе! Эта стерва не стесняется звонить домой. Саша может во всеуслышание, находясь дома, обсуждать с ней по телефону планы на отдых в Греции и тому подобное. Невестка для Полины как дочь уже, и, конечно, для нее это все ножом по сердцу. И никогда никому ни слова, даже мне.

– Мое мнение: если вы не убедите ее как-то разъехаться с семьей сына, для здоровья все кончится печально. Конечно, жаль и внуков, и невестку, но девушка, может, и незаслуженно, но все-таки попала в переплет сама. Уже большая – ей и выкручиваться. В жизни все бывает. А Полина таким образом выкопает себе могилу.

– Я это все прекрасно понимаю… Когда она была у меня в последний раз, таблетки от давления глотала горстями. Только не выдавайте меня, если объявится.

– Хорошо.

Господи, ну что за хроническое отсутствие гармонии в этом дрянном мире!!!

После ухода Валентины до пяти вечера происходила адская колбасня: очередь из машин «Скорой помощи» заканчивалась далеко за больничной оградой. Затем все несколько поутихло и появилась возможность, не изменяя традиции, поесть чего-нибудь в реанимации или на хирургии. Несмотря на произошедшие перемены, доктор Сорокина и доктор Сухарев общаки не игнорировали и при всей компании вяло пытались делать вид, что ничего между ними не происходит. Остальные совершенно не вяло издевались над моей уже абсолютно промокшей репутацией. Первым начинал Федя, остальной народ гадко вступал после его запева. Первое время меня это жутко бесило. Славка пытался переводить все в шутку, но тщетно. По прошествии месяца мы перестали сопротивляться и ржали вместе со всеми над Федькиными колкостями. Еще в конце июля поймала себя на мысли, что совершенно не думаю о том, как легко информация может попасть к Вовке. А ведь действительно очень возможно. Но как я ни прислушивалась к своим инстинктам самосохранения, не почувствовала даже намека на страх или хотя бы какое-то беспокойство. Вот так оно… Правда жизни.

Зайдя в хирургическую ординаторскую, я поняла, что происходит что-то необычное. На столе стояла большая бутылка дорогущего коньяка и пироги из «Штолле». Славка уже развалился на старом диванчике, Федька с Костей копошились у стола.

– О, привет, терапия.

– Привет всем. Что отмечаем?

– Отвальная сегодня.

– Кто-то увольняется?

– Костя.

– Да ну? Костя! Куда идешь, уж не в Джанелидзе ли такую светлую голову пригласили?

Костя стоял над коробками с пирогами, изучая варианты наилучшего распила.

– Не.

– А что тогда? Куда еще-то можно?

– Медицинским представителем ухожу, в «Файзер».

Народ сидел молча. В голове все перепуталось, на секунду я оторопела.

– Костя, ты же мозг. Зачем тебе таблетками торговать?

Выпалив, тут же осеклась и пожалела о сказанном. Наверняка у Кости имелись для этого веские причины.

– Лен, дети растут, то да се, жена пока толком выйти на работу не может, то у одного сопли, то у другого, еще что-нибудь. Сама знаешь. А там сразу тридцать пять тысяч, командировочные, машина, безлимитный сотовый, соцпакет и так далее. Английский если подтянуть, второе высшее, то вообще перспективы неплохие.

– Костя, блин… как жалко, что ты уходишь… Но ты молодец, уважаю. Настоящий мужик. Я правда тебя поддерживаю.

Костя улыбнулся в ответ:

– Да ничего, не хорони. Буду брать пару дежурств из любви к искусству, ну и чтоб на вас, дураков, поглазеть.

– Ой, классно!! Так тогда и отмечать нечего!

– Не, как корабль обмыть, так он и поплывет.

Я все еще чувствовала себя неловко. Украдкой пробежала взглядом по народу и наконец убедилась, что никто никого не оплакивает, а если что и думает по поводу сегодняшнего обеда, то держит глубоко в себе. Наконец я расслабилась и залезла на диван, подвинув Славку с Пашкой.

– Так, девушка. Очень много места заняли. Пирогов не наливать ей, мужики!

– Блин, да сами на себя посмотрите: уже пузаны у некоторых намечаются. Не будем показывать пальцем, как говорится.

Я подскочила и резко задрала на Федьке хирургическую рубаху. Тот слишком поздно скоординировался, и у всех появилась секундная возможность обозреть чуть выступающий над резинкой штанов бугорок. Федька, схватив огромный кухонный нож, погнался за мной, но было поздно – одним прыжком я переместилась за широкие мужские спины на диване.

Попытки добраться до меня по-рыцарски преграждались. В итоге Федор вернулся вместе с ножом к столу с пирогами, продолжая бубнить и жевать одномоментно.

– Ну-ну, если полдня на дежурстве сексом заниматься, живот, конечно, не вырастет, черт подери некоторых!

Новый кусок пирога ушел в организм для поддержания роста милого хирургического животика. Доктор Сухарев нагло ухмылялся, потом начал передразнивать товарища, изображая широкие жевательные движения и выпученные до предела глаза. Федя не выдержал, набросился на Славку с желанием обозреть содержимое под его рубахой. Началась потасовка, мужики ржали, как будто каждому максимум по шестнадцать лет. Костик в стороне похохатывал, глядя на это месиво, и когда уже на шум прибежала дежурная медсестра, начал растаскивать засранцев.

– Так, уроды, давайте выпьем уже.

– Костик, за твой толстый-претолстый кошелек со всеми соцпакетами мира!

Долго заседать не получилось, приемник оживился буквально через двадцать минут, и почти всем, включая меня, пришлось тащить наспех набитый прощальными пирогами желудок на первый этаж. Около двенадцати ночи движение притихло, и уже по сложившейся тайной, как нам казалось, традиции я уселась с журнальчиком в ожидании Славки. Операций у него, слава богу, пока не намечалось. Прочитав половину новой брошюрки по диабету, я отвлеклась на свои мысли. Славка теперь ничего не спрашивал про мою жизнь вне больницы. Не знаю, может, его это просто не интересовало, или он чувствовал, что я не очень хочу обсуждать эту тему. И хорошо, что ничего не спрашивал. Даже если потому, что его устраивает уровень интрижки, то все равно хорошо. Явился он только в час.

– Ты чего так долго, трепашка была?

– Нет. Доели остатки пирогов в мужской компании.

– Понятно. Все перетерли? Неужели он и тебе ничего не сказал заранее?

– Да я уже две недели как в курсе.

– А я почему не в курсе?

– Вы, ваше высочество, сразу бы к своему милому Феденьке побежали бы на ушко шептать, а Костик не хотел, чтобы ему последние две недели трепали нервы.

– Ах, вот так вот! Значит, мне не доверяете, Вячеслав Дмитрич?

– Не-а.

Славка ехидно скалился. Мое самоуважение не выдержало, и я театрально отвернулась, надув губы. С мужской стороны игнорировать ситуацию было нельзя. Славка обнял, опустил голову на мое плечо. Мы сидели молча и смотрели в окно, на огоньки пищеблока, идущих по территории людей, спешащих до полуночи попасть домой. За окном лил дождь, крупные капли заставили плясать листья соседнего клена. Затяжной ночной питерский дождик. А утром, может быть, еще будет солнце. Ненадолго.

Я набрала воздуха и задала не дававший мне весь вечер покоя вопрос:

– Ты жалеешь, что Костя уходит?

– А что жалеть? Он же не на Луну улетает. Мы давно дружим. Это не проблема.

– Мне обидно за него. Жалко.

Славка усмехнулся:

– А че нас, мужиков, жалеть? Нас надо палками погонять, а не жалеть.

– Да, некоторые сами себя палками погоняют и из больницы не вылезают по нескольку дней. Уже вон – живот к позвоночнику прирос.

Я запустила руки под рубаху и ущипнула за тощий живот. День разнообразных мужских животов. Веселая возня переросла в нечто большее. Вода барабанила по старому, сто лет не мытому окошку, заглушая звуки нашего дыхания. Повезло: почти сорок минут никто не дергал. Люся вообще проявила удивительную тактичность и давно уже перестала ломиться в дверь, а если была работа, истошно орала с поста на весь приемник: «Елена Андреевна, на выход!» Однако периодически от бессонницы и усталости она не справлялась с правилами конспирации и выходило что-то похожее на «Елена Дмитриевич, черепно-мозговая!» – после чего явственно прослушивались смешки из рентген-кабинета, расположенного сразу за моей каморкой. Люся понимала меня, так как была свидетельницей моих былых регулярных звонков Вовке на трубку, остававшихся без ответа, поисков его по всем знакомым; все это не могло проскользнуть мимо ее внимания и женской солидарности. Вот уже подходил к концу час, проведенный вместе, и тишина вокруг не прекращалась. Слава уткнулся носом мне в ухо.

– Я тут песню про тебя слышал.

– Да ну? И что там? Кто поет?

– Не знаю. Какая-то молодая певица, я их не изучаю.

– И что там в песне?

– Не помню толком, всего несколько слов: на небо за звездой, высоко… тихий полет, это легко… и что-то еще там было, не припомнить…

– Здорово, на небо правда хочется…

– Зачем?

– Посмотреть, что там… Тебе не интересно, что там есть?

– Еще успеется… Все увидим.

– Ну да… Еще успеется… А когда в мозгах ковыряешься, ничего интересного не попадается?

– Что это вы, мадам, имеете в виду?

– Ну я не знаю… Чего-нибудь, чего в атласах по анатомии нет.

– Ах вот вы про что, Елена Андреевна. Пока ничего такого, знаете ли. Хотя мне кажется, что если бы какой другой трепан применить или еще чего-нибудь этакое, то много интересного можно найти. Хотя, может, и нельзя. Точнее, можно найти, но не в башке. О как.

– Философ, однако.

– Да не… Ты же знаешь, это Костик умный, а я так, Чикатило, как вы, Елена Андреевна, нас называете.

Мы смеялись, уткнувшись друг другу в плечо. Так не слышно. Мне показалось, что я правда летаю. Так было легко с ним вместе, все вокруг становилось невесомым и не имеющим значения, только эта чертячья улыбка, больше ничего.

Люся не вытерпела и тихонько постучала в дверь. Эх, спасибо. Мы соскочили с диванчика, начали путаться в медицинских штанах, судорожно в потемках искать мой фонендоскоп и Славкин фонарик для глаз и неврологический молоточек. Весь инструментарий выпал из широких медицинских карманов и теперь, видимо, назло не хотел себя обнаруживать.

До утра не пришлось уже не только уединиться, но и просто присесть. В полвосьмого я наконец, испытывая неимоверную боль внизу живота, сходила в туалет, с трудом выдавив из себя первые капли, и отправилась оповещать начальство о новостях с линии фронта. На отделение идти не надо, так как гордых мамаш всех первоклассников отпустили на школьную линейку. Малыши превратились в детей, а мы вместе с ними из девушек в женщин.

Прискакав домой, я быстро упаковала Катьку в уже приготовленную парадную форму и ярко-красный ранец, вытащила из ведра купленный Вовкой накануне букет, и мы всей семьей поехали в школу. Было еще достаточно тепло, хотя уже по-осеннему влажно, дети стояли в легких курточках, мамаши – все будто из салона, одна только я торчала, как огрызок вчерашнего яблока: без макияжа, прически и каблуков. Вовка пощелкал несколько раз фотиком и смылся на работу, а мадам Сорокина осталась стоять в толпе родителей прямо за строем Катькиных одноклассников и одноклассниц. Учительница Наталья Васильевна была уже мне знакома, неделю назад состоялось первое родительское собрание. На том памятном для любого вменяемого родителя событии я одна, к своему стыду, будучи, как и теперь, после дежурства, не забрасывала ее ненужными вопросами и не рвалась вступить в родительский комитет. И теперь, как и тогда, я чувствовала себя самой недостойной мамашей в этом святом месте. Даже пятьдесят кэгэ живого веса и отсутствие двойного подбородка, что отличало меня от половины мамаш наших одноклассников, тоже подтверждали мою материнскую несостоятельность. Мои мысли читались в косых взглядах нашей учительницы, вполне себе приятной дамы лет сорока, за годы работы научившейся профессионально быстро вычислять таких кукушек, как я. Впоследствии я даже услышала от нее специальный термин: работающие матери. Причем это относилось только к определенному сорту дам (так как работали-то практически все), а именно к тем, кто задыхаясь влетал на классное собрание последним, сидел на нем засыпая и не проявлял интереса к покупке новых парт, стирке занавесок и прочим важным делам.

Линейка протекала как настоящее театральное действие: старшеклассники читали стихи, танцевали, выступали какие-то официальные лица, потом директор. Мама Кати Сорокиной все это время мысленно находилась в своей больничной каморке и перебирала, как фотографии, Славкин шепот, его руки, улыбку, глаза. Я включалась в реальность только тогда, когда Катька поворачивалась ко мне и потихонечку махала рукой.

Пережив уличный этап церемоний, родители вместе с детьми двинулись в класс, где для начала малышей рассадили по партам. Катька светилась радостью, то и дело поправляла огромный бант и с любопытством разглядывала одноклассников, и только тут я хоть чуть-чуть ощутила: пришел действительно маленький праздник, Катькин и мой.

Уже к двенадцати мы прискакали в ближайшее кафе, наелись мороженого и потихоньку отправились пешком к бабушке. Катька всю дорогу трещала, перемешав все утренние события и лишив их временно`й последовательности. Обед близился, и в процессе нашей прогулки меня накрыл тяжкий приступ сонливости. Такое состояние знакомо каждому, кто не имеет возможности выспаться после ночного дежурства: все тело твое изнемогает от желания спать, ломит руки и ноги, кружится голова, глаза перестают видеть. Катькин лепет доносился откуда-то издалека, и мне стало страшно обидно из-за того, что я не слышу, что же она там говорит, иду и тупо киваю в ответ. Тело все еще дышало теплом воспоминаний о прошедшей ночи. Теперь стало совершенно ясно: я засыпаю на ходу еще и оттого, что живу параллельно в двух разных мирах. Я вдруг ясно поняла несовместимость этих миров. Я стала стараться гнать от себя эти мысли. Получалось не очень.

Вот они – нормальные женщины. Вот они сидят за партами и живо обсуждают все то, что хоть как-то, хоть даже косвенно касается их чад. Это главный, неоспоримый, самый правильный и единственно возможный интерес. Чем может жить настоящая, достойная женщина? Конечно, своими детьми. Ну и мужем. Короче, семьей. Нет, безусловно, у каждого может быть маленькое хобби – спокойная работа до четырех-пяти вечера… Но что у нас-то по расписанию на первом месте, мадам? А на втором? Вот именно. И будет вам все девять кругов ада. За все тяжкие-претяжкие грехи.

Маман, как всегда, оказалась замечательной бабушкой и помогла облегчить мои трудности, связанные с новым жизненным расписанием. Мне оставалось только вечером проверить уроки и забросить Катерину в школу перед началом занятий. Проблему утренних передвижений ребенка на время моих дежурств пока решено закрыть Вовкиным участием; а там, как говорится, как бог даст.

Неделя невозможно быстро бежала к концу, подгоняемая новыми школьными заботами, и только вечером, укрывшись одеялом, я оказывалась в полном, хотя бы внутреннем, одиночестве. Лена Сокольникова предоставлялась сама себе. Да и то момент был неимоверно краток по причине молниеносного засыпания. По той же причине не снилось ни одного сна, хотя именно теперь очень хотелось увидеть деда. Однако дед, по всей видимости, совсем потерял ко мне интерес и сочувствия к моей неправильной жизни не проявлял. Помнится, в те дни я впервые серьезно задумалась о своих снах, о дедушке и тех полупьяных картинках в ночной тишине: уплывающих в никуда комнатах, вполне реальных предметах, теряющих свое измерение и какой-то простой вещественный смысл. Как будто переставала ощущать разницу – где конец сна, а где начало реальности. Многочисленные пробуждения посреди ночи – и вместо трехмерной реальности – выпуклые, потерявшие правильные геометрические формы предметы вокруг. Все зависало в непонятном измерении, обретало безумные, яркие краски – мебель, окна, тяжелые шторы, ковер на полу.

Поначалу все это казалось само собой разумеющимся, просто игрой уставшего перегруженного сознания. Но, вдумавшись и перебрав все ночные картинки в голове, я неожиданно поняла, что не рискнула бы поделиться их содержимым с кем-нибудь даже очень близким, потому что впервые осознала: это очень странно, потому что происходит не во сне. Странно, и все. Искать объяснений я не стала, особенно припомнив, как понеслась ни с того ни с сего на кладбище к деду. От таких размышлений стало страшно, и я снова провалилась в забытье без сновидений. Это был четверг.

Пятничный вечер уже с девяти часов был покрыт плотной завесой жесточайшей дремоты. Вовка как-то уже даже непривычно отсутствовал, но позвонил, что запоздает. Обдумывать такое незначительное пока изменение в расписании жизни порядочного и непьющего мужа желания не было, и я завалилась спать вместе с Катькой. Закрыв глаза, я увидела Славу. Всю эту неделю, несмотря на то что эмоционально я была выжата, он был, как всегда, постоянно на связи. Дежурство в прошедшую среду выдалось невыносимо трудным: то ли я съела что-то не то, то ли просто перенервничала из-за множества событий в течение последних нескольких месяцев – мой желудок выдал адский каскад ощущений, так что я ползала по приемнику в полусогнутом состоянии с серым цветом лица. Славка стоял в операционной почти до двенадцати, затем, выкроив кое-как полчасика, сразу оказался рядом, внутри, вокруг, невозможно слился со мной, и я чувствовала всеми внутренностями, как он считывает каждый мой вздох и почти наверняка мои мысли. Потом стало тихо и спокойно. Он лежал на боку на нашей узенькой тахте, обняв меня одной рукой.

– Ты, мать, совсем похудела. По-моему, ты хвораешь.

– Почему так решил?

– Не знаю… Вошел в дверь и понял, что хвораешь.

– Вот когда ты вошел в дверь, тогда и прошло все, что болело.

– Вот так вот?

– Ага. Вот так, да…

Все осталось в прошлом, та среда улетела, забрав с собой тот короткий разговор. Катька мирно сопела рядом, нам вдвоем было очень комфортно. Я перелистывала в голове свои невероятно счастливые картинки, ворочалась и опять прозевала момент перехода. Славка продолжал тыкаться губами мне в нос и покусывать за мочку уха. Свет от фонаря, освещавшего подъем к двери приемника, падал в мою каморку из маленького окошка, перелистывая все предметы ровно до середины комнаты, и не доставал до нашего диванчика. Славка превратился в дыхание, тепло и темноту. Сон… как хорошо заснуть рядом с детской кроваткой…

– А я знаю, что у тебя болело.

– И что же у меня болело, Вячеслав Дмитриевич?

– Наелась, наверное, опять в пищеблоке этой ужасной запеканки, теперь желудок болит.

– Уже не болит. Почему ты так решил?

– А ты всегда знаешь, почему и как ты диагноз ставишь? Всегда можешь объяснить? Вот хотя бы ту аневризму вспомни?

– А ты откуда про нее знаешь, реанимация наплела?

– Да какая тебе разница, откуда знаю? Знаю, и все. Так с чего ты взяла, что аневризма, когда дрыхла, чуть не храпела, блин.

– Славка, прекрати! Ты что, подглядывал, что ли, маньяк? Ты же не дежурил! Не знаю я, откуда взяла. Не знаю, просто показалось, и все! И потом, какая разница теперь? Мужик-то все равно отъехал. Понимаешь? Все равно! Так какая разница, что там мне померещилось в бреду!!!

– А не похоже было, что померещилось. Очень даже уверенно каталку в реанимацию тащила.

– Господи, да я же слышала, как он там маялся: головокружение, боли в животе, ну и еще…

– Что еще?

– Не помню я уже. Отстань ты наконец.

– Конечно, только ты того мужика не видела – это раз, не трогала – это два, и вообще, это могло быть что угодно, от инфаркта до аппендицита или прободной язвы.

– Блин, Славка, ты достал! Ты какой-то странный. Что тебе надо? Тебя что, заведующая сегодня поимела во все отверстия?

Из кромешной темноты доносился насмешливый голос:

– Ты, дорогая, как Скарлетт О’Хара, думаешь о происходящем по мере желания и только послезавтра.

– Ты еще и книжки читаешь, умник чертов! Боженька тому дядьке все равно отказался помогать.

– Хватит уже мифологию перебирать: боги, черти… Меня все в этом мире развлекает, дорогая моя, особенно человеческие мозги.

Славкино лицо появилось из темноты, абсолютно чужое, искаженное каким-то бесшабашным безумием. Он грубо отстранился и, соскочив с диванчика, стремительно растаял в проеме маленького окошка.

Я проснулась около трех часов ночи, страх сковал руки и ноги. Я испугалась: вдруг комната опять будет исчезать, все вокруг начнет превращаться в маленький кукольный театр и даже Катькина кроватка растает в неизвестном измерении?

Однако на этот раз больное воображение оказалось переполнено до краев. Неуверенно ступая по полу, я доползла до ванной и умылась холодной водой.

Все кончилось… тихо, тихо, все кончилось…

Только все равно не знаю, черт возьми, почему аневризма все-таки.

Вернувшись в спальню уже практически в здравом уме, я обнаружила важную деталь: Вовки все еще не было. Заснуть заново мне это не помешало, однако около шести утра я проснулась от шевеления в коридоре. Стараясь не подавать признаков жизни, ибо не знала еще, что меня ждет, я лежала, укрывшись с головой одеялом. В ванной зашумела вода, через несколько минут на кухне пару раз хлопнула дверь холодильника. Звуки были упорядочены, без лишнего аккомпанемента, значит, не в стельку. Тут я вспомнила, что супруг подшит с гарантией на несколько лет, и ситуация усложнилась своей непредсказуемостью. Однако Вовка ровной поступью продефилировал до спальни и, не нарушая окружающей обстановки, потихонечку, очень координированно забрался под одеяло. Я не удержалась:

– Вовка, ты че так поздно?

– Да забыл тебя предупредить, у Сашки, помнишь, из моей группы, сын родился. Обмывали ножки.

– Ты тоже обмывал? Тебе же нельзя, может быть плохо.

– Да что ты начинаешь… Я пиво безалкогольное пил. Как идиот.

– Тебя никто не принуждал, ты сам так решил.

– Что я решил?

– Насколько я помню, ты решил жить с нами, а алкоголь и семья для тебя, к сожалению, вещи несовместимые.

– Слышишь, ты всегда все утрируешь. Со всеми бывает. Жизнь на этом не останавливается.

– Да, безусловно, все когда-то случается: душат кого-нибудь, писают в кровать или полдня блюют вместо того, чтобы пойти на работу.

– Ну все, начала. Хватит, короче – я сплю. Хоть бы спасибо сказала за новую кухню.

– Спасибо. Я думала, ты хоть извинишься за поздний приход.

– Извини. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Раз в неделю Вовка обычно требовал исполнения супружеского долга, и я поймала себя на мысли, что в принципе нет худа без добра: легкая размолвка позволила мне избежать десяти минут неприятного времяпровождения. Мне стало стыдно. Было очень жалко Сорокина.

Утром, несмотря на отсутствие похмелья, поздний приход отменил поездку на аттракционы, запланированную в честь начала учебы. Самостоятельно мы могли выехать только на общественном транспорте – обещания купить мне машину забылись сразу после нашего возвращения домой, а на метро одной с ребенком тащиться было лень. Я не теряла надежды часов до десяти утра, после чего зашла в спальню и поняла: тело еще будет оставаться неподвижным как минимум до обеда. Оценив ситуацию окончательно, я велела Катьке быстро собраться и ринулась к Асрян. Через две недели после моего возвращения к Вовке она с сыном отбыла в Болгарию, так что мы не виделись довольно долго. Муж уже находился дома, и мне предстояло в течение нескольких часов блаженно растворяться в мягких переплетениях ее твердой семейной доминантности. Сашка был абсолютным и убежденным подкаблучником – он свято чтил Асрян как существо высшего разума. Они невероятно подходили друг другу. Понимая, что нам есть что обсудить после долгого перерыва, он ретировался из кухни. Мелочь паслась в детской, развлекаясь нескончаемым потоком мультиков. Мы с Иркой расслаблялись и попивали на кухне сухое красное. Ирка потихоньку от домашних приоткрыла форточку и с наслаждением затянулась.

– Самые прочные браки, Сокольникова, это браки партнеров с низкой сексуальностью. Вот как у нас. Полное совпадение.

Я присоединилась к ее пыхтению.

– Завидую… Презираешь за то, что вернулась?

– Ленка, ты все-таки никакого отношения к глубокому изучению личности как предмета медицинской науки не имеешь. Я не могу тебя презирать по определению, ведь я – психотерапевт. А работа в любом случае накладывает отпечаток на человека, в том числе и на меня. И вообще, опять одна и та же тема… Куда тебе сейчас уходить? К маме, в свою каморку папы Карло? Пока ты не сменишь работу на достойную в материальном отношении, пока не сможешь хотя бы квартиру снять, идти тебе некуда. Мы это уже обсуждаем десятый раз, но ты упорно продолжаешь тусоваться в своей богадельне.

Как только речь заходила о больнице, я начинала нервничать помимо своей воли.

– Ир, давай сейчас не будем. Пока я не готова уйти. Не хочу об этом ни думать, ни говорить. Все.

– Да я это все уже поняла… Так что, хирург или реаниматолог?

– Хирург.

– Ох, черт подери… Довольна? Счастлива?

Простой вопрос неожиданно поставил меня в тупик.

– Смотря чем. Уже почти тридцать, ребенок и все такое, а я только узнала, что значит секс и что такое хотеть мужчину по-настоящему… Да я вообще думала сначала, что на один-два раза, но как-то все затянулось. Все равно сейчас сентябрь, придут молоденькие интернши, новый, так сказать, гормональный виток. Ходок, знаешь ли.

– Ну, во-первых, ты себя недооцениваешь как бабу. Как, впрочем, и во всем остальном. Ты ж бес в юбке, а это не просто сиськи-письки тебе. Это посильнее будет. То, что он сейчас есть, это хорошо, человек должен иметь возможность расслабиться, а то, что ненадолго, – тоже хорошо, нищие нам не нужны. Пока с Вовкой посидишь, а там видно будет. Может, повезет и его ждет долгая ремиссия. Трезвый он неопасен. Типа полная семья, мама-папа-я… Если нет, так нечего и ныть. Сама себе солому стели под зад, и как можно быстрее.

– Ирка, да ты ничего не понимаешь про Вовку. Ремиссия – это все хорошо. А ночью?! Ночью-то как? Я вообще теперь не могу с ним. Не понимаешь, что ли?

– Это все выровняется, пройдет, просто пик эмоций. Стухнет. Ишь, не может она! Да половина баб так живут – и ничего, не переломились. Секс – не повод для развода. Алкоголизм – вот это повод. Сейчас у Сорокина, как ты говоришь, ремиссия, вот и думай, что будет, когда она, не дай бог, закончится.

– Да я не только про секс. Я с этим хирургом на одном языке разговариваю, понимаешь? Слова, мысли, интересы, все совпадает. Вот в чем дело.

– Мы с тобой тоже на одном языке разговариваем, благо в одной анатомичке провонялись. Врачебный диплом не выдается со штампом из ЗАГСа. Что-то я припоминаю, кто это все шесть лет института орал, что нельзя за врача замуж выходить, а? И правильно орал, между прочим. Ты просто не вкусила, что такое медицинская семья в классическом понимании на настоящем этапе развития общества. Подожди, это Катька маленькая, а вот подрастет и спросит, почему она в этой школе учится, а подружка в другой, красивой и новой, почему ты ей пятьдесят рублей в день даешь, а Соне, Маше, Даше пятьдесят долларов. И вообще, в тридцать пять второго захочется – а никак: нет средств, как говорится, и с жильем проблемы.

– Хватит. Я же говорю: он свободный парень. Какая тут семейная жизнь? Просто мне хорошо. Должно же и мне быть хоть немного хорошо. Хоть иногда.

– Ладно, не буду тебя в очередной раз пилить. Не мне тебя судить. Мне с собой спокойнее, тебе с собой сложнее. Это факт. Давай-ка выпьем за первый класс.

– За будущую отличницу, умницу, красавицу.

Бутылка опорожнилась за час, закончилась вместе с мультяшной кассетой, и мы отправились на площадку перед домом проветрить мозги.

Вечером, уже дома, набегавшаяся Катька впала в глубокий сон на первой же странице сказки, что удручало, так как Вовка заметил это и начал намекать на исполнение супружеского долга. Закрыв глаза и кое-как изображая участие в процессе, я пережила десять неприятных минут, а через пять минут после окончания процесса тяжелый храп рядом был мне наградой. Я потихоньку выскользнула на кухню. Набрала номер.

– Слава, привет.

В трубке послышалось сонное сопение.

– Ты что, одна? А муж где?

– Спит. Ты завтра как обычно?

– Ну да. Домой тебя не могу теперь тащить: с замужними бабами всегда проблемы. Так что остается брать как можно больше дежурств. Это тебе хорошо: у тебя два источника женского здоровья. А у меня сейчас только один.

– Понятно. Так я и поверила.

– А что, почему нет?

– Потому что вы ходок, Вячеслав Дмитриевич. Вот почему.

– А вы вертихвостка, Елена Андреевна.

– Да ты что! Ты обо мне что-нибудь дискредитирующее слышал хоть раз?

– Очень даже слышал.

– Неправда. Что эти мудаки во главе с Федькой наплели?

– Наплели, что ты фригидная кривляка, никому не даешь, нарушаешь, так сказать, трудовую дисциплину. А так – дежурить можно: хоть блондинка, но умная. Но это было давно.

– Ах скоты! Ну ничего, ничего, я завтра утром Федьке лицо расцарапаю.

– С удовольствием на это полюбуюсь.

– Ладно, Слава, не могу больше говорить.

Я услышала дыхание. Близко, совсем близко.

– Да, я понял, до завтра.

– Слава…

– Я тут.

– Ты мне сам не звони в это время.

– Так я и не звонил же, это ты сама.

– Да, я сама, ты понимаешь…

– Прекрати это, могла и не говорить.

– До завтра.

– Пока.

Утром на дежурство бежала бегом, оставив на кухонном столе пошаговые инструкции обращения с ребенком, которому в понедельник идти в школу. В приемнике было тихо, субботняя смена благочестиво разгребла ночной завал и не оставила на утро ни одного человека. Начало дня прошло в компании Валентины, притащившей бывшую костюмершу из Мариинского театра и какого-то очень известного консерваторского настройщика роялей. Костюмерша и настройщик задержались на полчаса, получив полное удовлетворение от поэтического звучания своих диагнозов: аутоиммунный тиреоидит и ревматоидный полиартрит – этакая маленькая ненавязчивая фуга для органа. Пташки взялись за ручки и исчезли в пространстве, оставив нас в интимном кругу – Валентина, я, кофе и сигареты. Новости оказались разнообразны: секретарша Александра Вербицкого почти на четвертом месяце, ожидается мальчик, посему была приобретена квартира в Озерках, практически около метро, ремонт шел полным ходом. Жена уже с приличным пузом, племянник Валентины пару раз отвозил ее к врачу, молчаливую, бледную, с потухшими глазами. Полина виделась с подругами все меньше и меньше, на все их приглашения находился у нее убедительный повод для отказа, ссылалась в основном на внучку и невестку. Но, по крайней мере, она оставалась относительно здорова. Сама Валентина нашла новую любовь – представительного реставратора из Эрмитажа, мужчину интеллигентного, возвышенного и, главное, вдовца. Ее контральто приобрело золотистые оттенки, нарочитый макияж сменился пастельными тонами. Периодически во время нашего свидания мне приходилось выскакивать на Люсин голос, но ненадолго. Новости кончились, Валентина засобиралась, как вдруг в узкий дверной проем без стука просунулась хирургическая шапочка с торчащей из-под нее розовой резинкой для волос.

– Лен, занята?

Валентина в секунду оценила ситуацию.

– Нет, нет, доктор, я уже ухожу.

Славка все же ломиться не стал и пошел на пост. Валентина нацепила перед маленьким убогим зеркальцем на стене широкополую шляпу и, конечно, не удержалась:

– Вы в любви, Леночка?..

– Может быть…

– Как же я вам завидую! Молодость – это море любви. Бесподобный красавец. Целую вас, дорогая моя.

Какие странные чертежи… Я замужем – неудачно, я в любви – прекрасно, Полина падает все глубже и глубже, Валентина летит, порхает, нарушая законы времени, Асрян потихоньку прогуливается по ровной линии, не изменяя траектории.

В мою каморку вошел Славка с огромным ананасом.

– Кормишь любовницу взятками, доктор?

– Не хочешь, я сам все съем. Нож дай.

– Имеется, но ужасно тупой.

– Ничего, справимся.

Через десять минут мы приговорили, перепачкавшись, весь деликатес, а пока ели, периодически целовались приторно-сладкими губами. Движение за дверью усиливалось, больные явно прибывали, что намекало на невозможность позволить себе что-то большее. Но даже просто целоваться с полным ртом ананасов есть счастье. Люся скоро подала голос, и я, поглядев на тарелку с остатками вкусности, ощутила острый приступ вины из-за того, что не поделилась с сестрами. Кроме пары пневмоний, привезли ДТП. Славку тоже уже ждали. Однако доктор Сухарев залез с ногами на диванчик, закинул голову на спинку и закрыл глаза.

– Слава, пошли, а то вдруг кто помрет, пока ты тут медитируешь.

– Не помрет… Посиди еще три минуты. Пусть пока анализы, рентген… Успеем еще… Пусто без Кости. Не хочется работать.

– А что, Пашка хуже?

– Да не. Пашка – боец. Наш человек. Но ты же понимаешь, о чем я.

– Нет, не понимаю.

– Не притворяйся.

– Что, сложно мысль сформулировать?

– Не сложно, а просто не нужно. Пашка – профессионал. Костик – талант. Вот и все, мадам.

Я не удержалась.

– А ты под какой категорией?

Славка открыл глаза.

– А я, мадам, ремесленник. Хирургия – это ремесло. И ничего такого интересного, про что вы спрашивали, в голове человеческой я так и не нашел.

– Доктор, вы самовлюбленный Нарцисс.

– Ну да, я такой.

Последняя фраза была произнесена под вопли из рентген-кабинета. Мы вскочили и, потеряв уже в последнее время всякое приличие, вместе вывалились из моей каморки. Через секунду все растворилось в потоке человеческих страданий, больших и маленьких, резко возникших или многие годы скрывавшихся даже от самых близких людей. К обеду окончательно закончилось лето, ливанул противный холодный дождь. Ветер теребил уже окропившиеся желтой краской клены в больничном сквере. Над головой висело серое питерское небо, обостряющее депрессии с бесконечными простудами, плыли низкие тягостные облака. Холод и сырость пропитали все вокруг.

«Скорые» прибывали одна за другой, тянулись мрачные лица, и мне подумалось, что летом народ болеет как-то веселее. А еще в Новый год, ведь даже петарда в печени лучше, чем третий по счету и последний инфаркт или инсульт. Хотя какая разница по большому счету! К десяти вечера промелькнула надежда на прекращение потока машин «Скорой помощи», но ни дождь, ни больные и не думали заканчиваться. На улице было уже не более восьми градусов, а сестры по летней привычке продолжали держать дверь полуоткрытой. Страшно сквозило, ноги заледенели окончательно. Поток из черепно-мозговых травм, образовавшихся в результате мокрого асфальта и плохой видимости на дорогах, унес Славку в операционную до самого утра. В два часа ночи приемник был еще полон. Мысли о горячем чае и теплых шерстяных носках вытесняли все остальные.

Сейчас, сейчас… Вот еще одного упакуем на отделение, еще полчаса буквально – и все…

Опять настежь открылась дверь, и два таксиста заволокли в дупель пьяного бомжа. По ногам в который раз стегануло холодом. Жуткий запах заполнил приемник. Люся, уже не имея ни грамма сочувствия к роду человеческому, тихонько зарычала. Таксисты посадили бомжа на пол в углу коридора, так как на стуле он бы не удержался. Совсем рядом находились несколько больных, которые тут же предпочли отодвинуться на расстояние, недоступное полету вшей, клопов и прочей живности. Сердобольные водилы напоследок решили все-таки с нами объясниться:

– Девчонки, мы его из лужи вытащили. Он бы утонул. Пытался там пристроиться поспать. В багажнике привезли. Куда-нибудь, может, приткнете его обсохнуть?

Люся зашипела, как гюрза:

– Конечно, пристроим, мальчишки, прямо сейчас. Отмою, накормлю и домой заберу. Только он завтра все равно уйдет – вернется обратно в луже посидеть. Такая вот порода.

Таксисты наконец сообразили, что ни им, ни их подарку никто совершенно не рад.

– Ну ладно, вы тут разбирайтесь. Вы ж это… клятву Гиппократа давали… А мы пошли.

– Конечно, идите, мальчики. Спокойной ночи. Только клятва не о том, чтобы бомжей отмывать, а о том, чтобы лечить.

Но мужики последней фразы уже не слышали. Слава богу, плотно закрыли дверь. Ну и на том спасибо. Я собрала остатки самообладания.

– Люда, не шипи. Все равно он уже тут. Давай вызывай бригаду. Главврач сказал их отмывать, санировать и на «Скорой» в Сиверскую больничку.

Алина Петровна приготовила раствор аналита от всех микробов на свете, потом средство от чесотки и какую-то еще более пахучую, чем сам бомж, коричневую гадость от вшей. Помощи ждать было неоткуда, и пришлось самим поднимать существо, затаскивать на каталку, везти в смотровую и обрабатывать. Все, включая меня, надели огромные перчатки до локтей, а бомж тем временем окончательно ожил и пытался раскурить выуженный из глубин своих лохмотьев окурок. Больные в ужасе разметались по стенкам, так что в радиусе десяти метров от источника антисанитарии никого не было. Само существо оказалось маленькое и тщедушное, но, поскольку на нем было надето все, что он нажил непосильным трудом, наша ноша весила килограммов семьдесят. Мы втроем кое-как затянули его на каталку. Бомжик завалился на бок и неожиданно продемонстрировал остатки разговорной речи:

– Дайте покурить… Курить хочу.

Никто уже и не пытался вспомнить про высокое и светлое. Люся включила полную громкость:

– Замолчи сейчас же! Тут больница! Тебя в больницу привезли, чудовище! Как тебя зовут? Документы хоть какие-то есть?

Однако в ответ лишь доносилось мычание и обрывки каких-то неясных нам слов. Но нам все же было необходимо завести на него хоть какой-то документ, и Люся не оставляла попыток.

– Мужик, напрягись. Хотя бы фамилия!

Тщетно. Алкогольная энцефалопатия унесла даже имя. Окончательно и бесповоротно. Бомж пытался отчаянно сопротивляться нашей агрессии, и Люся тут же пригрозила отправить его вместо больницы обратно в лужу. Мужичок угомонился и дал нам облить себя с ног до головы всем, что было в запасах Алины Петровны. Вши сыпались в разные стороны, клопы обнаружены не были, а вот чесотка покрывала тело с ног до головы. Алина Петровна выдала нам по прищепке на нос, и мы с трудом закончили начатое. Желудок был пуст, но рвотные позывы подкатывали каждую секунду.

Вот она – медицина.

После нашли кое-что из нижнего белья и забытое кем-то из больных сто лет назад пальто. Обуви не обнаружилось, и пришлось натянуть на него снова его старые сапоги. Алина Петровна хотела было выкинуть отвратительное тряпье, но бомж вцепился в него мертвой хваткой. Тут я потеряла последнее терпение:

– Алина Петровна, да оставь. Посадим его обратно в угол до приезда машины. А смотровую надо полностью обрабатывать. Он все равно никуда не уйдет. Холодно стало.

Мы посадили уже отмытое и неопасное для окружающих существо обратно между стульями в надежде на скорый приезд машины, но вызовов оставалось много, и свободной «Скорой» все не было. Бомж уже через несколько минут снова начал копаться в своем тряпье и выудил из него очередной окурок. Голова моя закипела.

– Ты слышал, что тебе сказали?! Не кури! Тут дети. Иначе выгоню к черту.

В ответ раздался алкогольный монолог: матные слова он произносил совершенно членораздельно. Люся почти в таких же выражениях пригрозила отнять последнее имущество, но мужик, продолжая изрыгать клубы отвратительного дыма, только тупо мычал. Сил больше не было. Я схватила его за рукав только что напяленного пальто и вытащила на улицу. Он плюхнулся на скамейку перед дверьми.

– Тут покуришь. А если зайдешь обратно с хабариком – клянусь, выгоню!

Хлопнув дверью, я вернулась в приемник. Охранник Сашка дремал около поста.

– Саша, через десять минут проверь, что он там делает.

Еще два или три часа продолжался поток страждущих, и наконец к пяти утра город затих. Все ждали, когда Алина Петровна возьмется за швабру.

– Люся, давай чайку и спать. Господи, неужели все?

– Все вроде… – ответила Люся и обратилась к санитарке: – Алина Петровна, что полы не моете? Нет же никого.

– Я сама знаю, когда мыть. Не командуйте тут.

Алина, окинув нас недобрым взглядом, удалилась в свою келью в самом конце приемного покоя.

Неужели еще кого-то привезут? Скорее бы восемь часов.

И тут я сообразила, кто еще должен появиться. Однако, похоже, до сих пор он так и не обнаружил себя.

– Люся, бомжа забрали?

– Не… Машины же свободной не было. Сказали, только в шесть часов смогут.

Я обернулась и увидела: приютный угол пуст.

– Саня, где бомж?

Охранник мирно сопел на посту. Я выглянула на улицу: скамейка тоже оказалась пуста, дождь лил, небо висело тусклым дырявым покрывалом, напоминая остатки бомжатского одеяния.

Не мог уйти. Холодно. Надо искать.

– Саня, подъем. Обыщи территорию. Бомж решил в прятки поиграть.

На душе стало неспокойно, и я тоже решила двинуться на поиски, не надеясь на добросовестность вневедомственной охраны. Сначала покрутилась между скамеек в больничном скверике, потом поискала около пищеблока, но не обнаружила никого, кроме стаи больничных собак, живущих при нашей кухне уже много лет. Потом я осмотрела недостроенное здание нового пищеблока, жуткое в предрассветном сумраке, но и там была тишина.

Затем примерно двадцать минут я кружила между корпусами – но тщетно, совершенно тщетно. Как там у Асрян? «Сфера обслуживания асоциальных ситуаций». Дождь лил, ноги промокли, общественный зонт то и дело загибался под порывом ветра. Я решила обойти женский корпус и вернуться в приемник с другой стороны.

И вот оно. Почти нос к носу, на расстоянии вытянутой руки. На старой липе за родильным домом болталось тело в знакомом пальто, чуть раскачиваясь, как камертон, вторивший ритмам ветра. Штанины из пожертвованного больничного белья пожелтели от мочи, лицо опухло и посинело почти до неузнаваемости. Значит, давно.

Штаны-то и помогли… Приглядевшись получше, я сообразила, что они были узковаты, держались на животе без помощи, и он вытащил из пояса довольно прочную и длинную веревку. Хватило, как говорится. Живого весу оказалось в самый раз. Бомжатские вещички лежали рядом. Мужик предпочел познакомиться с потусторонним миром. Перспектива пожить на халяву в Сиверской больнице почему-то его не устроила. В памяти пронеслись картины борьбы за дезинфекцию, тройные усилия по стаскиванию вонючих тряпок и надевания в шесть рук чистых штанов и рубахи, потом хабарики, мат…

Я выгнала его. Я его выгнала. Именно я. Просила же всего лишь не курить, всего лишь…

Просто на улице добить свой хабец. Никто его не выгонял, машину же ждали. Почему, не понимаю… Вот, Полина Алексеевна, вы спрашивали про мое кладбище. Вот оно, перед вами.

Охранник Саня через несколько минут материализовался за моей спиной, тихо подвывая от страха.

– Елена Андреевна, че делать теперь? У-у-у… Помер уже, мать дорогая, вот придурок.

– Саня, сейчас будешь искусственное дыхание делать, рот в рот.

– О-о-ой, Елена Андреевна, может, реанимацию позвать, а?

– Не стони, все на операциях. Давай сюда каталку из приемника и ключи от морга. И милицию вызови.

Саня обернулся за несколько минут. Кое-как срезав веревку, мы завалили теперь уже труп бомжа на каталку, сверху положили остатки его имущества и накрыли скорбный груз гуманитарным пальто. Я наклонилась к траве, чтобы проверить, не оставили ли мы чего из его драгоценностей, с которыми он так не хотел расставаться, и тут увидела какой-то совсем маленький предмет. Это был паспорт.

Александр Семенович Воробьев. 17 мая 1960 года рождения. Отмаялся, Александр Семенович.

Морг находился на самом краю больничной территории, так что каталку тащили долго, кое-как переезжая через лужи, которые подло собирались именно там, где асфальт от многолетнего отсутствия ремонта трескался и образовывались ямы. Снимать мужика пока не стали, оставили под навесом при входе, а сами уселись в предбаннике, ожидая милицию. Саня все стонал и похрюкивал.

– Елена Андреевна, что теперь будет? Это ж неоказание медицинской помощи и все такое, мама дорогая… Только не говорите, что я спал, очень прошу.

– Саня, а что ты про меня не будешь говорить, а? Все, замолчи. И вообще, иди-ка ты обратно. Иди, иди давай.

– А вы как же, Елена Андреевна? Ведь тут же нет никого, кроме покойников.

– Ничего, переживу. А милицию, если пойдет в приемник, сюда гони.

Саня обрадовался и поскакал во всю прыть. Было холодно, но дверь я оставила открытой. Сидеть в закрытом морге ночью – это перебор. В голове царила пустота, все выжжено, и даже мысль о том, что именно я за ручку выпроводила Воробьева Александра Семеновича на улицу, не вызывала сейчас никаких эмоций.

Жалко, Славка в операционной.

Пусто. Пусто. Покатились запоздалые слезы, совершенно сами собой, без истерики.

Я зачем-то спустилась в хранилище. Умерших оказалось очень много. Места на полках не хватало, несколько тел лежали прямо на полу. Как будто склад некрасивых кукол. Даже не представить, что ведь все они жили, любили, страдали и радовались. Как нелепо и ужасающе просто.

Наверху послышались шаги.

– Эй, кто-то есть? Милиция.

– Иду.

На пороге стоял мужчина лет тридцати пяти, от которого пахло табаком и легким перегаром. Умные глаза, офицерские погоны, только в званиях я, хотя и была дочерью военного, к своему стыду, разбиралась плохо.

– Вызывали? Что случилось?

– Вот. Человек повесился на территории больницы.

Я махнула рукой в сторону каталки.

– Так, а почему он тут? Какого хрена вы его убрали с места происшествия? Вы что, судебную медицину не читали, девушка? Вы кто?

– Дежурный терапевт.

Вид у меня, очевидно, был дурацкий и совсем жалкий. Слезы катились без всяких видимых эмоций.

– Читала, давно… Я могу рассказать, что случилось.

– Так, сейчас вернемся в приемное отделение, там и расскажете в письменном виде. Осмотр потом, когда бригада приедет. Все понятно, девушка?

Он развернулся, но через несколько шагов остановился и опять повернулся в мою сторону. Я стояла на выходе из морга, пытаясь закрыть заедающий замок.

– Хотя давайте-ка тут мне все вкратце.

Мы вернулись в здание морга, и я, даже не подумав о том, что надо говорить, а что нет, просто пересказала все, как было. Мне стало страшно стыдно, но не оттого, что я выгнала несчастного мужика на улицу и, как мне казалось тогда, подтолкнула его закончить побыстрее свое жалкое бессмысленное существование, а потому, что я не могла сдержать тупых слез, и они текли по лицу помимо моей воли.

Нагадил – умей ответить достойно. Стыдно. Трусиха.

Офицер слушал мою галиматью молча, внимательно, а я никак не могла закончить свое сбивчивое изложение. Охранника Саню, как и обещала, убрала из своего рассказа, так же как и Люсю. Предательские слезы продолжали застилать глаза. Наконец я вроде исчерпала запас своей памяти о ночном событии, замолчала и тупо уставилась на каталку. Потом нащупала в кармане мятый промокший прямоугольник.

– Вот, еще паспорт нашли.

Офицер молчал около минуты, поглядывая то на меня, то на холмик под серым пальто. Уставшие глаза. Работа под названием «собачья номер два». После нашей, конечно. Или все-таки «номер один». Наконец он вроде оживился, и на лице появилось странное добродушное выражение.

– Девушка, вас как зовут?

– Елена Андреевна. Лена.

– Елена Андреевна, вы ведь пока эту околесицу никому не рассказывали, особенно последнюю часть?

– Нет, никому.

– Карточку на него какую-нибудь завели? Или что там у вас, какие документы полагаются?

– Забыли. Забыли в суете. Никак не могли из него даже имени вытрясти. Паспорт я уже потом нашла.

– Забыли, значит. Ну и хорошо, ну и ладушки. Давайте я вам тут закрыть дверь помогу, и пойдем бумажки писать.

Он взял ключи, без всяких усилий справился с замком, а потом включил рацию:

– Коля, отбой. Можешь не ехать.

Все прошло как в тумане. В приемнике притаилась тишина, все попрятались по углам и боялись высунуть нос. Только Алина Петровна демонстративно мыла полы и несколько раз проехалась тряпкой по милицейским ботинкам. Мужчина зашел со мной в терапевтическую каморку и расположился на диванчике. Я села за стол и почти два часа что-то писала под его диктовку. Не помню ни одного слова. Около девяти часов утра он ушел, прихватив с собой мои каракули.

– С вас романтический ужин, Елена Андреевна.

– Мой сотовый есть в списке на посту.

Он стоял на пороге и улыбался:

– Найду вас сам, когда понадобится.

Дальше ничего не произошло. Еще много недель я ждала, что за мной придут, но никто не появлялся. Офицер так и не позвонил. Временами даже приходила мысль: я хотела бы его увидеть. Хотя бы узнать, как его зовут. И все.

Последующие три дня я закрывала глаза и звала деда, но, весьма вероятно, он осуждал меня за содеянное и жестоко игнорировал. Сон был полнейшей темнотой – я осталась одна. Страшное событие каким-то чудесным образом не перекочевало через границы приемника: Люся, вторая медсестра Катя и Алина Петровна молчали из сочувствия к моей персоне, охранник Саня, крепко наложив в штаны, спешно перевелся стеречь какой-то ювелирный магазин. Славка, конечно, на следующий день все вытянул из меня, как только увидел мою опухшую физиономию. Уединиться нам было негде, и мы сидели на скамеечке напротив хирургического корпуса, тихонько прижавшись друг к другу. Вокруг кипел лечебно-спасательный процесс, сновали туда-сюда по холодному ветру закаленные белые халаты. Мы молча и как-то по-сиротски наблюдали за этой суетой, будто и не были никогда ее частью. Славка тихонько сопел мне в затылок.

– Ничего, мать, ничего. Завтра все будет по-другому.

– Да… будет… конечно, будет.

Почти целая неделя выпала из памяти, словно за меня ее прожил кто-то другой. Но в четверг моя вконец расстроенная психика опять сыграла злую шутку, не хуже, чем Зона над Рэдриком Шухартом. Дед неожиданно услышал меня и появился, как только я отключилась в обнимку с Катериной перед последним рабочим днем. Вовка отсутствовал по причине внезапной командировки в Мурманск. Вероятно, заскучав сидеть в одиночестве на старом стульчике под березой, дед вытащил из дома маленький раскладной столик и деревянную табуретку и теперь с большим удовольствием играл в шашки с Александром Семеновичем Воробьевым. Играли азартно, громко перекрикивая друг друга и размахивая руками. Многоуважаемый Александр Семенович выглядел абсолютно преображенным, веселым краснощеким мужичком. Мне хотелось подойти и раскидать эти дурацкие шашки, стукнуть по столу кулаком, чтобы все вокруг разлетелось, разбилось на кусочки, а потом схватить деда за рубаху и тряхануть как следует.

– Дед, ты зачем это делаешь? Специально, что ли? Его не может тут быть! Он сам себя убил, понимаешь, сам! Ты что, ничего не видел?!

Но дед вел себя так, будто меня и не было. Я продолжала кричать в непонятную пустоту. Неожиданно он все-таки прервался и повернулся ко мне:

– Ленок, ты что, в эту брехню веришь, что ли? Где это ему не место? Тут ему и место, и всем тут место: и мне, и родителям, и ты тут, и бабушка, и Борька с Сашкой. Всем место.

– Дед, да мы же вообще-то еще живы, ты че?! Это только ты тут сидишь, непонятно где.

Дед добродушно махнул на меня рукой:

– Глупая ты у меня пока. Ну да ладно, ничего. Давай, беги уже, мешаешь нам.

Дед повернулся и продолжил увлекательную партию с Александром Семеновичем. А тот, бывший бомж, пьяница и самоубийца, даже не посмотрел в мою сторону. Стало невыносимо душно. Почти задохнувшись, я проснулась и выползла в гостиную. Все вокруг опять начало уходить в полумрак, комната удлинилась далеко в окно, и казалось невозможным уловить истинные размеры окружающих вещей. Границы предметов сместились и опять утратили геометрически правильные формы. Я тонула внутри утратившего правильное строение пространства, и теперь это искривление реальности протекало сильнее, быстрее и гораздо нагляднее, чем в прошлые разы. Воздуха не хватало.

Дыши, дыши, сейчас все кончится.

Утром проснулась от доносившегося из спальни глухого звука будильника. Остаток ночи я провела на кухонном диванчике, скрючившись и укрывшись большим покрывалом, снятым с кресла в гостиной. Я осталась жива, я дышала.

Через несколько недель на очередном дежурстве Славка, впопыхах стягивая с меня медицинскую кофту, неожиданно затормозил процесс и стал разглядывать что-то на моем животе.

– Ленка, твою мать… Ты когда свое божественное тело разглядывала в зеркало последний раз? У тебя ничего нигде не чешется?

– Что там такое?

– Да ты посмотри, доктор! У тебя чесотка, мать. Ну ты дала!

Действительно, последние дни живот что-то постоянно чесался, и я думала, что съела что-нибудь не то на фоне всевозможных стрессов. Слава хохотал, согнувшись пополам.

– Так, дорогая моя, сейчас пойдем к Алине Петровне и будем обрабатывать твою профпатологию, а заодно и меня посмотришь в нормальном освещении.

От такой идеи я пришла в полный ужас, совсем растерялась и уже была готова зарыдать.

– Ты что, нет! Я позориться не пойду, лучше умру. Нет, не пойду, и все.

Славка бился в истерике и не мог успокоиться, пока не начал икать.

– Ладно, сейчас позвоню одному товарищу. Привезет какую-нибудь фирменную пшикалку, черт с тобой.

Я начала плакать, потом смеяться. Потом привезли злосчастную пшикалку, которая, слава богу, оказалась не вонючей и не липкой, и мы оба облились с ног до головы. Пшикалку я решила забрать домой, на всякий случай облить еще и Катьку с Вовкой. Приятель Славы, оказавшийся хозяином какого-то ветеринарного магазина, веселился от души.

– Э-э-э, други мои, какие у вас интересные половые инфекции теперь, я тащусь! Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь, и каждый вечер тут же станет… как его… черт… Ну и работка тут у вас!