Сцена представляет зимний сад в доме Рыдловых. Правая стена вся уставлена тропическими растениями, на авансцене род беседки из пальм и кактусов. Несколько впереди, на правом плане, дверь. Средняя стена в глубине состоит из четырех или пяти арок, затворяющихся стеклянными дверями из цветных стекол. Промежутки между дверями заполнены цветущими растениями. Левая сторона — сплошной сад. Между третьим и четвертым планом и в глубине расположены карточные столы. На авансцене слева низенький стол, на нем два бочонка с устрицами, тарелки, устричные вилки, шабли, шампанское, стаканы и фужеры. За задней занавесью видна освещенная зала с множеством гостей. Слышна очень слабо бальная музыка. За одним из столов играют. Кое-когда проходят гости — дамы и мужчины. Сад освещен мягким электрическим светом. Садовые изящные кресла, столики и диваны.

 

Явление первое

Боженко, граф Остергаузен и Лебедынцев сидят около бочонка с устрицами и едят их, запивая шампанским.

Боженко. Что и говорить! Красавица! И за что этакому олуху лезет в рот такое счастье?

Остергаузен. Московская черта: есть хозяйские устрицы и ругать хозяина.

Лебедынцев. Давно сказано: русский человек склонен к злословию.

Остергаузен. Следует мягче относиться к людям, в руках коих столь важное преимущество, как капитал. Человек, преследующий в жизни определенную цель, не может быть столь опрометчив и легкомыслен.

Боженко. Нет поглядите, пожалуйста! Идет себе немец по жизненному пути мерным шагом, преследует какую-то цель да по пути раздает наставления. (Горячо.) Ну какая у тебя-то цель, скажи, сделай милость?

Остергаузен. Поддержать свою фамилию.

Боженко. Что?

Остергаузен. Поддержать свою фамилию. Она была богатая, и надо, чтобы она опять стала богатая.

Боженко. Что ж это за жизненная цель такая — богатство? И богат я был и беден — все одно и то же.

Лебедынцев. Ты при мне этого не говори. Ты никогда, Сергей Павлович, не был беден. У тебя сначала были большие имения, потом частная служба с окладом в 12 тысяч, это не бедность. А вот я, понимаешь… ну! (Глотает устрицы.) Знаешь, после того как судебный пристав выселил меня из моей конюшни…

Остергаузен. Зачем из конюшни? Разве вы жили в конюшне?

Лебедынцев. Жил-с, лучшие дни в моей жизни. Я в эту конюшню поместил два рязанских, одно тульское имение да последнюю подмосковную; наконец продал дом на Поварской и полконюшни, а в другую половину переселился сам. Так мы и жили, дружно, любовно: Пигмалион, Пик-Покет, Непобедимая I, Непобедимая II, тренер, жокей и я. Но… тут входит опекун.

Остергаузен. Какой опекун?

Лебедынцев. Судебный пристав. Занавес опускается. (Махнул рукой.)

Остергаузен. Да, это очень тяжело — после таких увлечений жить литературным трудом.

Лебедынцев. Собачья жизнь. Одна у меня надежда — самому газету издавать. Давайте вместе.

Остергаузен (очень спокойно). Ничего не выйдет.

Лебедынцев. Почему?

Остергаузен. Денег нет.

Лебедынцев. Да разве я предлагаю издавать на наши деньги? Вот еще! А зачем же наш Ларя-голубчик? Уж он в литературу давно порывается. Написал повесть психологического жанра и напечатал под псевдонимом «маркиз Вольдир» — Рыдлов наоборот. В каком-то иллюстрированном журнале помещен даже его собственный портрет и автограф. «Maркиз Вольдир, писатель». Рожа у него изображена в рембрандовском освещении, но — увы! — все как будто лоснится. Мы ему поручим какой-нибудь отдел.

Боженко. Ему? Кто же станет читать его статьи? Он хотя и побывал в разных подозрительных университетах, но на челе его высоком не отразилось ничего. Его смешное не смешит, печальное не печалит.

Остергаузен. Так ему можно поручить театральный отдел.

Лебедынцев. Вот разве что театральный. Вероятно, он будет очень скоро сам играть роль дон Бартоло в комедии из семейной жизни.

Боженко. Ну, она не из таких.

Лебедынцев. Я плохо знаком с родными молодой. Почему это Гореевы и Уилькс в родстве? Что тут общего — русская и английская фамилии?

Боженко (прихлебывая из стакана). Ты ведь знаком с Гореевым.

Лебедынцев. Лично нет, но постоянно читаю его статьи в газетах, знаю его по думской деятельности… Знаю, что он учитель и приват-доцент…

Боженко. Много он пережил на своем веку. И журнал издавал, и писал, и учительствовал, и теперь много работает. Он сам про себя говорил мне, что он в жизни только и делал, что падал и поднимался. Лет тридцать назад женился он на сестре нашей Евгении Фоминичны Уилькс. Обе сестры были гувернантками: старшая, ныне здравствующая Евгения Фоминична, уже тогда, кажется, пестовала Ларьку Рыдлова, затем и «цель жизни» вашего сиятельства…

Остергаузен. Пока ты можешь шутить, но когда я женюсь, ты уже не будешь мочь шутить.

Боженко. Воспитала будущую графиню Остергаузен, нашла денежных друзей и отлично повела магазин перчаток, английских духов и… свадебную контору под шумок, а сестра ее по страстной взаимной любви вышла за Вадима Петровича, родила ему Кэтт, да тут же и умерла. Вот тут уж Вадим Петрович рухнул, попросту говоря запил, как все мы, русские люди. К счастью, ненадолго. Но этого срока было достаточно, чтобы Евгения Фоминична овладела Кэтт и перевезла ее к себе. Отец сначала и думать о ней забыл, заперся, и лет пять нигде его не было видно, а потом, когда оправился, да и она подросла, сунулся было к ней, но уже было поздно. Девочка звала тетку мамой, а к папе была вполне равнодушна. (Выпивая залпом стакан.) Вырастила красавицу, да вот и выдала замуж.

Остергаузен. А где теперь Остужев?

Лебедынцев (с любопытством глядя на графа). Э-э, ваше сиятельство, как же это так неосторожно? В доме повешенного — да о веревке.

Боженко. Вздор! вздор! Как тебе не стыдно, Егор Егорович!

Лебедынцев. Чего же стыдиться? Роман не роман, а небольшой очерк, так, строчек на двести, все-таки был.

Боженко (желчно). Послушай, Егор Егорович, мы в ее доме…

Лебедынцев. Да она еще и переночевать здесь не успела.

Боженко. Это все равно. Может быть, и было начало увлечения с ее стороны…

Остергаузен. Виноват, это все излишне. Я только спросил, где теперь Остужев и знает ли об этом бракосочетании. Больше я ничего не спросил…

Лебедынцев. Что знает, — это будьте уверены. Я думаю, одни его знакомые дамы послали ему добрую дюжину печатных приглашений. (Достает.) Вот таких. Он в Париже. Я читал недавно его фельетон.

Боженко. Это все мисс тетушка устроила! Будет он ей благодарен.

Лебедынцев. Уилькс-то? О, дама проницательная. Таскала-таскала племянницу по ситцевым балам, все партии искала.

Боженко (горячо). Ну, уж я тебя прошу!

Лебедынцев. Да разве я что-нибудь говорю? С тетенькой и с девицами хорошего круга, пикниками. А роман захлопнули на первой же главе. Будьте покойны. Вдова Рыдлова — фирма солидная: ей лежалого не сбудешь.

Из глубины входит Василий Ефимович Чечков.

 

Явление второе

Чечков. Избрали благую часть? Где, думаю, умные люди, которые не задыхаются? Надо их отыскать. Прямо сюда… (Присаживается.) Благодать, благодать. Хе… (Вынимает портсигар и тщательно выбирает сигару, когда обрезал ее и собирается закурить, Лебедынцев берет ее у него из рук.) Позвольте, батенька, я вам другую… такой сорт, что вы все пальчики оближете… (Ищет в портсигаре.) Вот… вот…

Лебедынцев. Я держусь того правила, что ни один умный человек не даст хорошей сигары другу, а выкурит ее сам. (Закуривает. Чечков поморщился.) Хороша! Merci.

Чечков. За глупость поплатился. Обмуслить бы сначала!..

Боженко. Знаете, Василий Ефимович, о чем мы сейчас толковали?

Чечков. О племяннике, да… о новой богоданной племяннице.

Боженко. Конечно, но, кроме того, у нас родилась мысль…

Чечков (тревожно). Мысли ведь как рождаются у умных людей? Как поросята, по дюжине сразу.

Боженко. Газету думаем издавать.

Чечков. Не забудьте меня подписчиком.

Боженко. На широких началах…

Чечков. Деньги нужны, большие деньги необходимы.

Остергаузен. Именно.

Чечков. Вот, вот… именно большие деньги нужны. А где их взять?

Лебедынцев. А вы не дадите?

Чечков. Вы меня сколько лет знаете?

Лебедынцев. Лет двадцать.

Чечков. Давал я вам когда-нибудь деньги?

Лебедынцев. Нет.

Чечков. Вот видите. (Поглядывая на всех троих.) Любимые мои, дорогие вы мои, умные мои, золотые… Зачем вы меня, старика, обижаете? Неужели глупее меня не найдется?

Остергаузен. О! у вас ума целая… (затрудняясь) палата, но разве газета, и именно теперь, в хороших руках…

Чечков. В хороших руках и рожь на обухе вырастет.

Остергаузен. Нет, это невозможно, чтобы рожь выросла иначе, как на земле, но газета в хороших руках может быть выгодным помещением капитала и дать блестящее общественное положение.

Чечков. Куда мне на старости лет… Мне пора о гробике подумать… О гробике, о гробике… Ох! Да, голубчики вы мои, разве в деньгах дело? Голова была бы, голова… А уж у вас — славу богу… сияют головки-то, светятся…

Лебедынцев. Одна голова и осталась.

Боженко (у карточного стола, вскрывая колоду). Господа, пожалуйте, пять радужных в банк. Рвите на части.

Чечков (посмотрев через пенсне и удостоверившись в наличности денег). Вот этим путем много с меня возьмете. Получите для первого раза половину.

Боженко. А ты, граф, будешь?

Остергаузен. Я никогда не играю в азарт. Я посмотрю.

Лебедынцев. Десять рублей.

Чечков. Поехали.

Играют. Входят Рыдлов и Гореев.

 

Явление третье

Рыдлов. Сюда пожалуйте, Вадим Петрович, отдохните от суеты!

Гореев. Благодарю. Действительно, я от светской жизни давно отвык. Она меня утомляет.

Рыдлов. Стакан шампанского смею просить?

Гореев. Спасибо, не пью.

Садятся.

Рыдлов. Моя душа полна, Вадим Петрович. Мечта облеклась в реальную действительность. Конец бурной молодости увенчался тихим блаженством.

Гореев. Как это вы кудряво!

Рыдлов. Ах, могу я теперь заговорить стихами — так у меня душа горит. Знаете, Вадим Петрович, сколько мне пришлось вынести борьбы из-за Кэтт? Грубость и предрассудки… Но истинная страсть, как буря, все ниспровергает. (Делает широкий жест. Разбивает бокал.)

Гореев. Вижу, мой милый, вижу.

Рыдлов (подскочившему лакею). Убирайся!

Лакей исчезает.

Наконец, я так смотрю: раз дано слово — конец. Человек прежде всего должен быть джентльмен.

Гореев. Ну, это уже роскошь. Достаточно, если он будет только мен, то есть человек, а остальное — это прилагательное: изящный, благородный.

Рыдлов. Именно! Вот! Изящество и благородство! Вот! Позвольте теперь вас спросить от души: довольны ли вы счастьем вашей дочери?

Гореев. Какой вы странный! Как же не быть довольным, если это действительно счастье?

Рыдлов. A coeur ouvert?

Гореев (после молчания, взглянув на него). А вы не находите, что немедленно после венчания об этом спрашивать несколько поздно?

Рыдлов. Нет, вы меня извините. Это как бы обход. А вы удостойте прямого ответа. Кажется, уж трудно большего желать.

Гореев. Ваш брак — дело рук ее тетки, мой милый. Если бы вам лично было важно мое мнение в этом вопросе, вы могли бы хоть немного сойтись со мною и прежде.

Рыдлов. Искренне вам скажу: был у меня этот порыв к вам, но вы на меня всегда так молчали…

Гореев. Говорить-то нам с вами как-то не о чем было. Что ж я теперь могу сказать? Постарайтесь, чтобы дочь моя вас полюбила…

Рыдлов. Это уж я постарался. Это уж готово.

Гореев (проницательно взглянув на него). Ну, вы еще постарайтесь. Склонность девушки — одно, а любовь жены — другое. Я против вас ничего не имею, но я вас слишком мало знаю…

Рыдлов. Если вас интересуют мои убеждения, позвольте вам поднести мою повесть. Она называется «Бездна». Вещь — я вам прямо скажу — глубокая. В ней я отразил современного человека, который вдохнул семена цивилизации.

Гореев. Это невозможно: вы поперхнетесь, если будете вдыхать семена.

Рыдлов. Там разбирается двойственная натура…

Гореев (вставая). Это очень интересно?

Рыдлов. Очень. Я еще думаю написать продолжение.

Входит мисс Уилькс с Любовью Денисовной.

 

Явление четвертое

Мисс Уилькс. Граф, бросьте карты. Подите сюда!

Граф подходит к ней.

Отчего вы не танцуете?

Остергаузен. Я в 1884 году имел несчастье повредить себе одно сухожилие, которое мне мешает танцевать.

Мисс Уилькс. И кадриль?

Остергаузен. Нет.

Мисс Уилькс. Идите. Возьмите Любу и идите. Я приду на вас посмотреть — Люба, я приду на вас посмотреть. А потом… (Тихо.) Я буду здесь, вы понимаете, Люба? Он довольно уже думал!

Люба. Что такое? о чем?

Мисс Уилькс. После, после. (Тихо.) Надо это кончить. Он слишком долго готовится.

Люба. Ах, мисс, мне совсем не к спеху. (Отходит, пожимая плечами.) Граф, объясните мне, что такое сухожилие.

Остергаузен. Это так называется жила без крови…

Мисс Уилькс. Люба!

Люба. Что прикажете, Евгения Фоминична!

Мисс Уилькс. Умерьте неуместное любопытство. Круг ваших знаний достаточно полон. Идите.

Остергаузен и Люба уходят.

Ларя! А! Как вы должны быть счастливы в эту минуту!

Рыдлов. Да, я счастлив. Я… я счастлив. Я сейчас только высказывал папаше, как я глубоко счастлив.

Мисс Уилькс. Кому вы этим обязаны? Кому?

Рыдлов. Себе, то есть… вам! Вам, дорогая тетя. (Целует ее руку.)

Мисс Уилькс. Так вознаградите же бедную мать за отнятое у нее сокровище. (Утирает глаза.)

Рыдлов. Вознагражу, будьте покойны. (Подходит к играющим.) Егор Егорович, на пару слов.

Лебедынцев. Чего вам?

Рыдлов. Будет отчет в газете?

Лебедынцев. Не знаю.

Рыдлов. Можно под начальными буквами. Теперь в Петербурге всегда обо всех раутах, балах, свадьбах печатают. А в Париже ни одна фешенебельная свадьба не обходится без отчета. Опишите дом и электрическое освещение. Собственная машина.

Лебедынцев. Гостей перечислять?

Рыдлов. Обязательно. Вы всех заметили? Из Петербурга восемь офицеров. Вот меню ужина. Да чего тут стесняться? Валяйте фамилии.

Лебедынцев. Целиком?

Рыдлов. Целиком. «Ларион Денисович Рыдлов» — так и валяйте. (Уходит.)

Лебедынцев подсаживается опять к карточному столу.

Мисс Уилькс (Горееву). Глядя на вас, можно подумать, что вы хороните, а не венчаете вашу дочь.

Гореев хочет уйти.

Постойте. Чего вы хмуритесь? Кажется, вы должны были бы лобызать мои руки за то, что я сделала для вашей Кэтт.

Гореев. Облобызаю в свое время.

Мисс Уилькс (шутливо хлопает его по плечу веером). Медведь! Я взяла у вас маленький кусочек живого мяса — и вот результат четвертьвекового неустанного труда. Дочь бедного учителя — первая московская миллионерша. И это я создала, я! Я могу гордиться, my dear! (Утирает глаза платком.) И я горжусь своим подвигом, я исполнила безмолвный завет дорогой сестры… Счастьем дочери искуплена загубленная жизнь этой страдалицы!

Гореев. У нас на счастье разные точки зрения, Евгения Фоминична. Вы считаете несчастьем судьбу моей жены, а я пожелал бы Кэтт того счастья, какое знала ее мать… Это было счастье, полное, светлое, человеческое счастье. Оно не было долгим. Я не знаю, впрочем, это ли счастье могло бы удовлетворить вас… и даже Кэтт.

Мисс Уилькс. Мой друг, вы именно химик! Вы думаете как-то наоборот всему свету. Вы не любите вашей дочери.

Гореев (весь съежился. Очень нервно). Нну… Если вы не позволили мне любить мою дочь, то это еще не значит… Вы ее отняли у меня, и вы правы с житейской точки зрения, а я виноват! Я и забросил ее, я и сам дожил до седых волос и не сумел создать себе ни богатства, ни положения, — словом, ничего из того, что, по- вашему, верх человеческого счастья и в чем ваш смысл жизни. Сейчас вам она обязана… Ну, чем обязана, дальше будет видно. Если жизнь ее пойдет по рельсам, я первый склонюсь перед вашей мудростью. Но если… Впрочем, все это впереди. Прощайте. Мы выбрали неудобное время и место для наших счетов, дорогая сестрица. (Уходит.)

 

Явление пятое

Мисс Уилькс. Ах, безумный! Ах, сумасшедший! Ах… дурак! (Обмахивается веером.) Совсем меня расстроил… Глаза, глаза… И у Кэтт иногда ребенком бывал такой же взгляд.

Входят Остергаузен и Люба. Мисс Уилькс опять уходит за деревья, но туда же направляются и вошедшие, так что мисс Уилькс приходится отступить глубже.

Люба. Merci. Кстати, я давно хотела спросить, вы умеете петь цыганские романсы под балалайку?

Остергаузен. О, теперь это уже не в моде. Пять лет назад это было в большой моде, и я тогда начал учиться, но, пока я успел досконально выучить три романса, эта мода уже прошла.

Люба. Что ж такое, что мода прошла? Я ужасно люблю. Пойдемте, я дам вам гитару, попробуйте спеть.

Остергаузен. Не могу.

Люба. Отчего?

Остергаузен (вздыхает). Оттого, что я мог бы теперь петь только меланхолически.

Люба. Это почему?

Остергаузен (осторожно). Любовь Денисовна! Позвольте мне описать состояние моей души. Я не принадлежу к числу тех индивидуумов, которые истратили огонь своей молодости. Вы знаете «Перчатку» господина Бьернсона?

Люба. Нет. Я беру у мисс Уилькс.

Остергаузен. Нет, это другое произведение, это драматическое. Один молодой человек хочет жениться на одной молодой девице, но она не хочет, чтоб он на ней женился, потому что он падший. Позвольте, Любовь Денисовна… Вы этого пока еще не можете понимать. Но вы поймете потом… Вы имеете красоту и нежную душу, созданную для семейной добродетели. Я имею сердце и древнее имя. Позволите ли вы мне исполнить цель моей жизни и просить вашей руки у достоуважаемой родительницы вашей?

Люба (обрывая лепестки орхидеи, вскидывает на него глаза). Я… не знаю.

Остергаузен. Виноват, я упустил одно обстоятельство. Даже два. Во-первых, я давно люблю вас и ваше присутствие наполняет меня сладостью чистой любви. Во-вторых, я твердо решил не допускать, чтобы на вас женился другой индивидуум.

Люба. Как же вы это устроите, интересно?

Остергаузен. У меня в замке, который маленький, но в порядке, есть зал для стрельбы. В нем я допускаю мух. Из десяти выстрелов я убиваю восемь мух, а две улетают. Судьба этих восьми постигнет… Но я вижу смотрящую на нас особу.

Мисс Уилькс (выходя из засады). Ах, какой вы злой, граф. Люба, он вас напугал.

Остергаузен. Нет, я не злой, я решительный. И у меня правило — не допускать соперников.

Мисс Уилькс. Мой ангел, вы дрожите, он вас обидел!.. О, моя прелесть!

Люба (тихо мисс Уилькс). Ах, какой он смешной. Я прысну.

Мисс Уилькс (ей). Тсс… (Громко.) Вы, кажется, посмели надеяться…

Остергаузен. Графы Остергаузены всегда на все смели надеяться. Если нежно любимая мною девица, естественно, смущена, то я могу отложить на полгода… даже на один год окончательное решение. Но я никого не оскорбил, потому что я действовал по всем правилам.

Мисс Уилькс. Идите к maman, Люба, скажите ей все. — Нет, граф, останьтесь… — Идите, мое милое дитя, идите.

Люба идет к среднему выходу, к ней подходит Лебедынцев, расстроенный. Остергаузен в волнении ходит.

Лебедынцев. Проигрался вдребезги. Пойдемте танцевать.

Люба. Ах, не до танцев мне. Знаете, я получила предложение.

Лебедынцев. Да ну? Граф?

Люба (кивает головой). Он самый!

Лебедынцев. Ну и что же?

Люба (пожав плечами). Вот подумаю.

Лебедынцев. Эх, графинечка, что тут думать! Мы все на один образец.

Люба. Нет, он получше вас. У него правила.

Лебедынцев (беря ее под руки). Нечего сказать, есть чему завидовать!

Уходят.

 

Явление шестое

Мисс Уилькс. Граф, я вам устрою ваше дело. В Любе, несмотря на мое воспитание, есть некоторые черты, обличающие ее происхождение. Но это можно искоренить.

Остергаузен (как бы вырывая у кого-то клок волос). Это можно искоренить.

Мисс Уилькс. Но зато она принесет вам два миллиона. Я вам их дарю, слышите. Вы бедны.

Остергаузен. Нет, я не беден, я ограничен. То есть я ограничен в средствах.

Мисс Уилькс. Все в моей власти. Хотите заключить договор?

Остергаузен (осторожно). Какой?

Мисс Уилькс. У вас есть связи.

Остергаузен. А!.. Понял.

Мисс Уилькс. Моя Кэтт и ее муж…

Остергаузен. Сделаю все от меня зависящее…

Мисс Уилькс. Я и дальше вам буду полезна.

Жмут друг другу руки.

Ах, вот и мать вашего ангела.

Входит Рыдлова.

 

Явление седьмое

Мисс Уилькс. Ольга Спиридоновна, утомились?

Рыдлова (сияя радостью). Ах, хорошо, хоть каждый день уставать. Ларечка-то как счастлив, даже как будто заговаривается от счастья… Это при его-то уме! Граф, вы бы скушали чего…

Мисс Уилькс. У него нет аппетита. Он влюблен.

Рыдлова. Скажите! В кого же это?

Мисс Уилькс. Да разве вы не замеч…

Остергаузен. Виноват. Я вас попрошу предоставить мне. Ольга Спиридоновна, достоуважаемая! Позвольте мне явиться к вам завтра в три четверти третьего часа дня. Я принужден буду лично изложить вам мои расчеты и надежды на чрезвычайно важное предприятие. (Кланяется и отходит.)

Рыдлова. Что он, взаймы хочет просить?

Мисс Уилькс. Нет, гораздо важнее. Разве вы не заметили? Он в Любочку влюблен, сватается.

Рыдлова. Влюблен? Что вы, голубушка! Разве такие влюбленные бывают? Прокурор прокурором ходит.

Мисс Уилькс. Это очень корректная личность.

Рыдлова. Аккуратный, аккуратный. Ну, а Люба как?

Мисс Уилькс. Расположена.

Рыдлова. Что ж, он солидный человек… Впрочем, надо с Ларечкой посоветоваться. Он ведь глава дома-то, уж теперь и женатый. Да что ж это танцы-то остановились? Евгения Фоминична, душечка, приезжайте ко мне завтра утром, надо же обсудить. Я без вас как без рук, знаете небось…

Мисс Уилькс. Будьте покойны. Я вам отвечаю за счастье ваших детей.

Целуются.

(Проходя мимо Чечкова и Боженко.) Ах, азарт! Видеть не могу.

Уходят.

Остергаузен (по уходе их). Позвольте поставить три рубля.

Боженко. Ты! в баккара?

Остергаузен. Позвольте поставить три рубля. Мне нужно испытать сильные ощущения.

Боженко. Это он либо перед смертью, либо перед свадьбой.

 

Явление восьмое

Справа из маленькой двери входит Остужев, за ним Василий.

Остужев. Василий, отыщи Эмму Леопольдовну Боженко и передай ей карточку. Скажи, что я буду ее ждать здесь.

Василий. А барину прикажете доложить? Обрадуются.

Остужев. Я его обрадую неожиданно. Ты пока молчи.

Василий. Слушаю-с. (Уходит.)

Остужев (подходит к играющим). Здравствуйте, картежники.

Боженко, Чечков и несколько других игроков. А! Андрюша! Остужев! Когда? Откуда?

Остужев. Сейчас с вокзала. С корабля на бал. Вы тут пол-Москвы без меня перевенчали. Ну, играйте, я вам мешать не буду.

Входит Эмма Леопольдовна.

Остужев. Здравствуйте, Эмма Леопольдовна.

 

Явление девятое

Эмма Леопольдовна. Наконец хоть один интересный мужчина.

Остужев целует ее руки.

(Остергаузену.) Cousin, вы женитесь?

Остергаузен. Это тайна.

Эмма Леопольдовна. Ну, берегите ее. А ведь недаром я вас вытащила из вашей мызи. (Остужеву.) Пойдемте, волочитесь за мной. Я жена картежника.

Боженко. Сделай милость, Андрей, меня не стесняйся. (Играет.)

Остужев. Ну, вот еще! (Берет под руку Эмму Леопольдовну и ведет ее в беседку.) Обвенчали? Продали?

Эмма Леопольдовна. А вас это укусило? Скажите, из Парижа прискакал! Что-то новое.

Остужев. Когда я получил от вас, добрая душа, известие об этом счастливом браке, во мне поднялся целый хаос. Я почувствовал, что если бы я мог прилететь сюда вовремя, женился бы я, а не он.

Эмма Леопольдовна (изумленная и несколько злая). Даже?

Остужев. Представьте, даже. Я обрадовался этому призраку, что могу еще делать глупости и даже страдать. Ей-богу, я страдал и страдаю сейчас, несмотря на то, что болтаю вздор. Хороша она? Расскажите мне все: как стояла под венцом, как улыбалась, как сияла брильянтами. О нем не распространяйтесь.

Эмма Леопольдовна. Ах, милый, если вы рассчитываете услышать историю об овечке под ножом — вы ошибетесь. Я думаю, это брак по любви.

Остужев. По любви?

Эмма Леопольдовна. Да, да… Она влюблена в дом своего мужа, в его миллионы, во все, что ему принадлежит, только не в него самого. Но это пустяки. Что бы ни любить, лишь бы любить сильно и искренне. А у нее, кажется, это так. Ну-с, как же теперь?

Остужев. Что теперь?

Эмма Леопольдовна. Как — что? Вы недаром же скакали сюда четыре дня? Зачем вас принесло?

Остужев. На это одним словом трудно ответить. До Кельна я думал поспеть раньше свадьбы, взять за ворот маркиза и спустить его с лестницы, к ужасу и отчаянию тетушки Уилькс; от Кельна до Берлина я уже дошел до того, что решил, спустивши его, стать самому вместо него на розовый атлас с ней рядом; но к Варшаве эта картина стала меня несколько устрашать… Я невольно почувствовал желание…

Эмма Леопольдовна. Опоздать?

Остужев. Я даже ловил себя на том, что я упирался ногами в стенку, а спиной в спинку купе, — ей-богу, инстинктивно, думая позадержать поезд… А теперь…

Эмма Леопольдовна. Теперь опять кельнское настроение.

Остужев. Я то, что называется — нервная каналья. Спросите у меня, чего я хочу, и я вам отвечу: ничего изо всего того, что у меня есть; много из того, чего никогда не будет и даже не может быть. Но сейчас я с ума схожу, думать ни о чем не могу, она меня захватила всего. Посмотри, мои руки — лед, я болтаю вздор, а чувствую, что, войди она сюда, у меня забьется сердце, захватит дыхание, как в восемнадцать лет.

Эмма Леопольдовна (зло и колко). Вы могли бы быть деликатнее, мой друг, и избрать в свои поверенные кого-нибудь другого, только не меня.

Остужев (пожимая плечами). А вы могли бы быть добрее, могли известить меня ранее об этой мерзкой продаже. Или вам угодно было отомстить мне? Так за что? Мы в течение целых двух лет нашей любви постепенно убеждались, что мы оба слишком ясно на все глядим, слишком мало в нас этой неуловимой дымки, без которой любовь теряет всю свою прелесть. Вы очень красивы, значит, наш разрыв не мог задеть вашего самолюбия.

Эмма Леопольдовна. Нет, мое самолюбие выше этого. А дымка… может быть, она была важна для вас, а для меня любовь…

Остужев. Верю. Что же, любил я вас долго…

Эмма Леопольдовна. Ну, не особенно, и скорее… из вежливости и от нечего делать.

Остужев (целуя ее руку). Обожаю умных женщин.

Эмма Леопольдовна (отдергивая руку). Ну, без нежностей. Теперь можете целовать ручки Кэтт, а у меня в руках вещь для вас довольно опасная.

Остужев. Какая? Месть? Станьте выше ее, не мстите, а радуйтесь, что меня посетило глубокое чувство. Случись это с вами, я первый поздравил бы вас.

Эмма Леопольдовна (заливается хохотом). Ха-ха-ха… Я говорила, что вы интересны… Сильное чувство… Ха-ха-ха… Вы струсили, когда увидели, что вместо легкого флирта девушка могла вас полюбить, и удрали за границу. И теперь, неужели вы думаете — я верю вашим страданиям? Настоящим? В вашей натуре хватать все, комкать, выжать все соки для своего удовольствия и бросить под тысячью самых тонких психологических предлогов. Вся ваша жизнь — жизнь паразита. Вы всегда жили чужими чувствами, чужими радостями, чужой тоской, мучениями, словом, чужими соками. Месть — это слишком высоко сказано. Мне хотелось насолить вам за вашу бесцеремонную смену страстей и привязанностей. Не все вам философствовать и разбирать с литературной точки зрения, анализировать, что ли — как вы там говорите? — чужие чувства. Помучайтесь-ка сами. За два года ее верности мужу самый отъявленный скептик прозакладывает голову, и эти два года вам нелегко достанутся. Вы, мой друг, наказаны. Вы, друг мой, опасно влюблены.

Остужев. Правда. Отвратительнее всего, что вы говорите правду… (Молча ходит, потом останавливается.) Так два года? Это невозможно.

Эмма Леопольдовна (играя веером). Что такое Кэтт? Я ею очень интересовалась, когда еще ревновала вас, и узнала ее хорошо. В ней много натуры. Она горяча сердцем, холодна по воспитанию, горда и самолюбива. Пока ее сердце молчит. Она готова была полюбить вас, но… Тут много «но».

Остужев. Хоть одно.

Эмма Леопольдовна. Извольте. Первое — вы трус в любви.

Остужев (пожимая плечами). Вам лучше знать.

Эмма Леопольдовна. Второе — вы метафизик. Вы строите все очень тонко, сложно, когда надо просто взять и поцеловать. Вот вам за это и нос, длинный нос. Я этому очень рада.

Остужев. Ну хорошо, я оправдываться не стану. Но это золотое бревно…

Эмма Леопольдовна. Люди часто сильны своею глупостью. И, кроме того, миллионы тупы, грубы, но — величественны.

Остужев. Еще бы! Особенно для женщины. И еще для ростовщика.

Эмма Леопольдовна. Вы взбешены до дерзости. Никогда вы не доставляли мне такого удовольствия. Впрочем, Кэтт вы напрасно обижаете. Разбирали ли вы, тонкий психолог, жизнь и душу девушки до того, как ее выдадут замуж? Не станем говорить вообще, возьмем Кэтт. Она попала чуть не с пеленок в мир вашей золотой Москвы. Любочка Рыдлова с ней растет, играет, учится, потом с ней выезжает, танцует, они inseparables, они окружены десятком-другим таких же золотых девочек. Над ними золотые папаши, мамаши, бабушки, дедушки. Золотом измеряется право на шалости и на прихоти, за золото покупаются или красивые, или знатные, или тоже золотые мужья. Золото воздвигает средневековые замки на Таганке, я говорю рифмами… Чем больше золота, тем больше внимания, чем меньше его, тем больше незаметных капелек того неуловимого оскорбительного предпочтения, которое дают другим… Прибавьте к этому мисс тетушку, послушайте разговоры, нарисуйте себе беднягу отца в сапогах в четыре рубля и в черной паре в тридцать восемь рублей. Этого отца знакомые ее круга не узнают на улице, и… кто знает, может быть, она сама когда-нибудь не посмела узнать. А первый друг, Любочка, или второй друг, Эммочка, — это я — показывают свои приданые брильянты или своих отборных мужей… А тут знаменитый литератор бежит от брака в ответ на начинающуюся любовь… А тут пикники, балы, выезды, театры, весь вихрь богатого безделья, и везде для нее этот ужасный, оскорбительный «второй» план при всей ее красоте, уме и гордости… И вдруг оказывается, что она может получить все за безделицу. Стоит только сделать то, что делают все, — выйти замуж, стать на золотую груду. Надо быть героиней, чтобы ждать при этом беглого литератора и не воспользоваться таким прекрасным случаем отомстить ему за его… обидную нерешительность.

Остужев. Значит, по-вашему, она теперь сияет радостью удовлетворенной гордости, сбывшихся мечтаний, пожалуй, — удачной мести мне?

Эмма Леопольдовна. И будет сиять долго, дорогой друг, и пока не перестанет — много воды утечет. Я рада, я ужасно рада. Это и моя единственная месть.

Входят Люба с Сакарди, за ними несколько молодых людей и барышень и Лебедынцев. Они не видят Эммы Леопольдовны и Остужева.

 

Явление десятое

Люба. Une toute petite ariette, cher monsieur, mais je vous prie.

Сакарди (показывая на горло рукой, с сильным итальянским акцентом). Je suis enroue, mademoiselle… Ни один нот…

Люба. Ха-ха-ха… По-русски… encore quelques mots.

Сакарди. Я лублу Москва, хорошенкия дама и барышниа.

Голоса. Ravissant! monsieur Sacardi! Vous etes si aimable. Chantez donc, un peu… Pour moi votre fotographie. Ах, божественный!..

Рыдлов (Лебедынцеву). Егор Егорович, пусть он поет. Чего ломается. Получит отдельно, хочет деньгами, хочет кубок ему в бенефис поднесу.

Лебедынцев (ворчит). Уж и то эту прорву по горло засыпали. Illustrissime, signore, uno momento. (Уходит за Сакарди.)

Остергаузен (подойдя к Любе). Любовь Денисовна!

Люба. Что, граф?

Остергаузен (значительно). До свиданья. (Уходит.)

Рыдлов. Где же Кэтт? Люба, ты ее не видала?

Люба. Ах, милый, сам теперь за ней смотри.

Барышни хохочут. Входит Кэтт в белом роскошном платье.

 

Явление одиннадцатое

Кэтт. Я уговорила Sacardi. Он сейчас будет петь. Ах, какой смешной…

Рыдлов (млея). Кто же устоит?..

Кэтт (протягивая ему руку для поцелуя, но не глядя на него). Не успела я выйти замуж, уж за мною ухаживают. У Сакарди совсем особенные глаза сегодня, совсем не такие… Ужасно смешно. Я убежала от тетиных нотаций… Увидела меня с ним, нахмурила брови и величественно поплыла ко мне.

Рыдлов. Теперь уж не тетенька, а я ваш судья.

Кэтт. И ничего не страшно.

Чечков (подходя). А как сказано: «Жена да убоится…»

Кэтт. И убоюсь, когда будет страшно, а теперь мне пока весело. Какая досада, что теперь не справляют девичников, правда, mesdames?

Барышни (восторженно подвизгивая). Ах, правда, правда!

Люба. Я перед своей свадьбой справлю.

Рыдлов. Какой свадьбой?

Люба. Я, Плюшка, делаю партию получше, чем бедненькая Кэтт. У меня на карете будет коронка с девятью зубчиками, и с вами, почетными гражданами, еще неизвестно, буду ли я кланяться.

Кэтт. Люба! Это что за новости? Решено?

Люба. Чуть руки мне сейчас не оторвал, так и думаю — решено. Пальцы хрустнули. Завтра будет просить моей руки у маменьки. Сегодня, говорит, поздно. Это делается, говорит, по утрам. Правила, душка!

Кэтт. Видите, Ларя…

Из беседки выходит Остужев.

(Вздрогнув, но сейчас же овладев собой, слегка вскрикивает.) А!

Остужев. Не ждали?

Кэтт. Откуда вы? С неба свалились!

Рыдлов (с воплем восторга кидаясь к нему). Друг! Вот, действительно, дорогой подарок! Какое счастье…

Остужев. Ну, поздравляю, маркиз. Вас, Екатерина Вадимовна, тоже прикажете поздравить?

Кэтт. Освобождаю от этой церемонии.

Рыдлов. Друг, а сколько у меня накопилось литературного материала!

Остужев. Вот теперь твой литературный материал. Постарайся в нем разобраться. А теперь вели честь честью шампанского.

Рыдлов. Эй! шампанского!

За сценой пение «La donna е mobile». Люба и барышни кидаются туда.

Эмма Леопольдовна. Вокруг вас, Ларион Денисович, теперь любовь и дружба. Вы счастливы как рыба в воде.

Рыдлов. Именно! Эй, шампанского!

Остужев (Кэтт). La donna е mobile… Правда?

Кэтт (пожав плечами). А хоть бы и правда?

Подают шампанское.

Занавес