Роскошно убранная комната в городском доме Рыдловых с большим пролетом на террасу, от которой ее отделяет венецианская дверь с расписными стеклами. Дверь распахнута на все створы. Виден старый густой сад, освещенный заходящим солнцем. Причудливая разнообразная мебель, разбросанная на сцене так, как указано в плане. Справа и слева двери. По бокам пролета в сад две мраморные статуи. Стены в больших картинах. Бархатный ковер. Люстры и бра. Стоячие электрические лампы под цветными абажурами.
Явление первое
При открытии занавеса на сцене сидят: Гореев, Остужев, Кэтт, Эмма Леопольдовна, Чечков, Лебедынцев, Рыдлов, Остергаузен, Боженко, мисс Уилькс, Сакарди, Люба Остергаузен.(Размещение в конце пьесы.) На мраморном столике кофе и ликеры. Мисс Уилькс работает. Эмма Леопольдовна протянула ноги на маленькую скамеечку и пьет ликер глотками. Чечков один из всех курит сигару. Остужев почти глаз не сводит с побледневшей и похудевшей Кэтт. Люба и Сакарди весело болтают. Боженко вытянулся в кресле и с полузакрытыми глазами потягивает кофе. Остергаузен с номером «Times» в руках. Рыдлов весь погружен в разговор с Лебедынцевым, который хлопает ликеры рюмку за рюмкой и все больше и больше разгорается. Лакеи бесшумно входят и выходят, убирая и подавая кофе, конфеты, фрукты, ликеры.
Остергаузен. Важно — от кого телеграмма?
Рыдлов. Это секрет, но уж поверь мне, с пустяковыми людьми я связываться не стану.
Лебедынцев. Ну-ка, еще раз, что телеграфируют?
Рыдлов (читая). «Разрешение в принципе состоялось. Ожидают кое-каких дополнительных документов».
Остергаузен. Мне подозрительно выражение «в принципе».
Лебедынцев. Эх, граф, вы так всякий экстаз убьете, если будете цепляться за каждое слово. Установим факт — разрешение несомненно.
Рыдлов. Никакого сомнения.
Лебедынцев. Что же нам предстоит? Какая окраска должна быть у нашего «Эхо»?
Гореев. Устойчивая и неподкупная.
Остужев. Талантливая.
Эмма Леопольдовна. Интересная.
Чечков. Выгодная.
Мисс Уилькс. Нравственная.
Боженко. Но не чересчур.
Остергаузен. Серьезная.
Рыдлов. Однако забористая.
Лебедынцев. Вот всего этого вместе мы и должны достигнуть, чтобы иметь такой успех, о котором мечтаем. Но каким путем, господа? Ведь в сущности наша главная цель — завоевательного характера. Новое издание должно покорить всю Москву, заставить ее считаться только с нашим мнением.
Рыдлов. Верно.
Лебедынцев. Затем: кто не с нами, тот против нас. Валяй направо и налево, по другим газетам. Не бойся брани, но принимай на грудь и воздавай сторицею. Кто прав — пусть разбирают потомки.
Рыдлов. Правильно. Именно пусть-ка потомки разберут.
Лебедынцев. Далее: крупные люди угнетают. Значит, их и допускать не следует.
Рыдлов. Очень хорошо развенчать кого-нибудь, знаменитого писателя какого-нибудь. Лучше всего из мертвых. Это всегда производит сенсацию.
Лебедынцев. Ну, на первых порах это опасно. Лучше начать с живых: живой никогда не пользуется такой симпатией, как мертвый.
Рыдлов. С живых так с живых. Это еще больше оживит газету. Но иностранных можно и мертвых. Я до Шиллера давно добираюсь. Кстати, он и в Париже провалился, и Макс Нордау прямо-таки его изругал.
Лебедынцев. Ну, Шиллера можно.
Остужев. Он, пожалуй, сам за себя постоит.
Рыдлов. А ты не хочешь, Андрюша? Так можно другого кого-нибудь…
Боженко. Кстати, их много.
Лебедынцев. Ведь, в сущности, нам нужно только, чтобы нас боялись и знали, что мы спуску не дадим. А потом мы можем опять реабилитировать.
Чечков (достал сигару и подает ее Лебедынцеву). Ей-богу, сам курю только по воскресеньям. Жертвую от избытка чувств. Что твой Вильмессан. Да тут свой, домашний, сто очков вперед ему даст. Одно: не сократят ли в скорости?
Лебедынцев. Зачем же? Мы вглубь забираться не станем, а так, что представлено, то и обгрызем. Конечно, тон газеты будет остроумно-изящный. За это порукой (указывает на окружающих) все порядочные люди. Граф поведет первую страницу: политика и передовица.
Остергаузен. Три принципа лягут в основание моего отдела. Широкая благотворительность, но по участкам и приходам — раз. Исключительно гимнастическое развитие детей до десятилетнего возраста — два. Оздоровление городов путем обязательного разведения скверов и всеобщей канализации — три. В иностранном отделе я предполагаю решить восточный вопрос.
Боженко. Весь?
Остергаузен. Весь. Но в теории. Остального вначале я не буду касаться.
Боженко. Что ж, на первый раз и этого довольно.
Мисс Уилькс. Ах, пора, давно пора. Англии это так надоело, эти затяжки… Мне пишут из Лондона.
Лебедынцев. Кстати, иностранные корреспонденции обо всем. Общий тон должен быть таков: там апельсины зреют, у нас же произрастает одна клюква.
Рыдлов. Стойте, Егор Егорович: мы будем семиты или антисемиты?
Лебедынцев. Мм… Лучше антисемиты. Хлестче.
Чечков. Вот купцов-то пожалейте… не очень…
Лебедынцев. Будем посмотреть! (Затягиваясь сигарой.) На этой же странице будет отдел психологических этюдов легкого жанра. Темы: женщина и мужчина, разные роды любви, анализ тончайших ощущений.
Рыдлов. Это буду я?
Лебедынцев. Это будете вы.
Рыдлов. И уж будьте покойны. Ручаюсь за разнообразие. Любимый отдел будет. (Пьет ликер.)
Мисс Уилькс. Ларя! Надеюсь, не переступите границ.
Лебедынцев. Затем внутренние корреспонденции. Тут желчи, яду побольше. Сергей Павлович на это мастер. Сам был и земцем, и думцем, и сельским хозяином. Пусть только вспомнит окладные листы, элеваторы, грунтовые дороги, всякие собрания, заседания, комиссии, съезды — и вскипит. А если будет остывать, мы ему напомним Общество взаимного поземельного кредита и утраченные им Монрепо.
Боженко (махнув рукой). «Я помню все…» Подогревать не надо.
Остергаузен. Недурно будет сопоставить все это с прибалтийским благоустройством, отдавая последнему преимущество.
Боженко. Ну, уж это, брат, дудки! У вас же хорошо, да вас же еще и хвали!
Лебедынцев. Отдел общественных вопросов. Высокоуважаемый Вадим Петрович придаст ему несколько элегическое настроение, и этим дополнит общую расцветку номера.
Боженко. Совсем радужная бумажка.
Гореев (дрожащим от негодования голосом). Прежде чем ответить вам, я бы желал дослушать этот план хищнического набега.
Мисс Уилькс (Остергаузену). Боже мой! Боже мой! И, кажется, совершенно трезвый. Shocking!
Боженко. Вы его с нами не смешивайте. Он, кроме воды, в рот ничего не берет.
Рыдлов (подходя к жене). Ваш отец не умеет себя держать как джентльмен.
Остужев (быстро Рыдлову). Во-первых, об этом не тебе судить.
Эмма Леопольдовна. Во-вторых, дамам замечаний не делают.
Чечков. Сядь, попочка, в колечко.
Рыдлов с досадой садится и выпивает ликеру.
Лебедынцев. Знаю наизусть все истрепанные возражения наших противников. Затем злобы дня, господа! Тут нужен особенный человек, такой, как я. Я не люблю драпироваться и объявляю свой девиз во всеуслышание: силен только тот, кто надо всем смеется. У нас в Москве зубоскальства больше огня боятся и любят, как душу. Нам некогда разбирать, кто подвернется под руку. Успех — вот и все.
Гореев. Ненадолго.
Мисс Уилькс. Ах, боже мой! Почему же, мой друг? Во всем цивилизованном мире так… Даже называют шестой великой державой.
Лебедынцев (вставая). Прибавьте к нашей программе романы Остужева в фельетонах и хлесткую театральную критику.
Рыдлов. Я и ее беру на себя…
Лебедынцев. И номера газеты покроют всю Москву от Таганки до Дорогомилова, от Замоскворечья до Сокольников. Отвага и смех — вот слова нашего знамени. Пью за него.
Остужев. И пьешь слишком много.
Лебедынцев. Но никогда не напиваюсь, Андрюша. Только голова становится все яснее и яснее.
Рыдлов. Урра!
Общий говор. Многие встают с места.
Гореев (встает взволнованный и бледный. Рукою нервно теребит какую-то безделушку на столе). То, что здесь происходит, есть поругание задач общественности и печати. Я сорок лет служу ей… Я в праве это сказать. Не прикасайтесь к ней… нечистыми руками. Все можно простить журналисту: увлечения, резкости, крайности, ошибки — все, лишь бы в нем была вера и убеждение. У вас нет ничего, кроме жажды успеха и власти…
Рыдлов. Возражайте, Егор Егорович.
Лебедынцев. Старые песни.
Гореев. Вечные песни. Собрались люди, играющие первенствующую роль в современном обществе. Прежде начинали с грошей — у вас для начала миллион. Прежде мы могли говорить с сотнями — вас читают уже сотни тысяч. И что же вы собираетесь говорить им? Во имя чего вы к ним обращаетесь? Во имя своего успеха? Позор! Самое слово «успех» — позор.
Рыдлов. Вот тебе на! Во что же вы после этого веруете, позвольте узнать?
Гореев. Льстить ходячим течениям и низменным инстинктам, потешаться надо всем, что повыше этого, и вот ваш «успех» в ваших руках. Общество запугано напором этих развязных Аттил, наводняющих мир треском и звоном, ругающих, ругающихся, вопиющих, суесловящих. Книга забыта, задавлена, ее некогда читать. Думать некогда и нельзя при этом гаме и свисте. И это общественное мнение? Его-то и нет. Оно-то и порабощено. Ему не оставлено ни одной щелки, в которой оно могло бы себя проявить. Разве этот успех не позор?
Лебедынцев. Это успех стихийной силы. Его болтовней не задержишь.
Гореев. Успех холеры, успех наводнения. Придет день, когда общество проклянет имена тех, кто из публичного слова делал оружие своего успеха и меч борца обращал в продажный клинок бандита.
Лебедынцев. Улита едет, когда еще будет.
Рыдлов. Значит, нам вы предоставляете одно проклятие? Нечего сказать, родственник.
Чечков. Благородно изволите говорить, Вадим Петрович, но не ко времени.
Остергаузен. И неопределенно. Я с трудом могу уловить руководящую нить.
Гореев. Впрочем, говорить, кажется, бесполезно.
Рыдлов. Совершенно верно. Нас не собьешь.
Гореев (опустив голову, съежившись, как бы сконфузившись своего порыва, ищет шляпу). Меня только в вашу компанию не зачисляйте, господа, я вам не гожусь. И напрасно вы меня позвали на этот совет. (Уходит.)
Кэтт (Остужеву). Мне сделалось страшно от этих разговоров. Отец прав: точно мы грабить кого-то собрались.
Рыдлов. Андрюша, ведь ты наш?
Остужев. Я свой, душка, свой собственный.
Евгения Фоминична (глубоко вздохнув). Ах, какой это ужасный характер. Знаете, он непримиримый. Он совсем не понимает, как надо жить.
Лебедынцев (Остужеву). Андрюша, и ты на меня? Почто?
Остужев (раздражительно). Видишь, голубчик мой, я люблю дикие выходки, только когда они хоть мало-мальски оригинальны по замыслу или по выполнению. А от того, когда человек распояшется и расстегнется, до оригинальности еще целая пропасть.
Лебедынцев. Эх вы, лицемеры! Все вы хотите того же, чего и я, только чтобы все это в перчаточках.
Рыдлов. Ведь мы это только в своем кругу говорим откровенно. Но у нас дело будет поставлено совершенно по-джентльменски. (Лебедынцеву.) Мы все, что Вадим Петрович говорил, напечатаем в первом же номере, а между тем далее поведем свою линию.
Эмма Леопольдовна (разражаясь хохотом). Ай да Ларион Денисович!
Кэтт встает и, повернувшись к мужу спиной, опирается на пианино. Остужев прямо против нее, не сводя с нее глаз, незаметно улыбается.
Да вас в министры, непременно в министры.
Чечков. Попочка, да ты это сам? Из своей головы?
Лебедынцев. Будет прок!
Рыдлов (гордясь произведенным впечатлением). Уж если я за что возьмусь, так, будьте покойны, в грязь лицом не ударю. (Косо поглядывает на Эмму Леопольдовну.)
Чечков (тихо Эмме Леопольдовне). Вы, золотая моя, ему, кажется, головку-то завертели. Он то и дело на вас петухом поглядывает да перышками пошевеливает.
Эмма Леопольдовна. А вас это тревожит?
Чечков. Года мои такие. Надо зорко глядеть.
Эмма Леопольдовна. Успокойтесь. Он не моего романа.
Чечков. Я ведь Отелло. Вы меня бойтесь.
Лебедынцев (говоривший с Рыдловым). Там пой-распевай, а у меня впереди светло. Сперва успех, а потом можно и физиономию усвоить. До свидания, друг. Хлопот теперь у меня много. Times is money, не правда ли, мисс Уилькс?
Мисс Уилькс. О yes.
Лебедынцев. И потому общий поклон, господа. (Рыдлову.) За деньгами заеду завтра утром. (Уходит.)
Рыдлов (подходя к Чечкову и Эмме Леопольдовне). О чем шепчетесь, Эмма Леопольдовна, с дяденькой?
Эмма Леопольдовна. О путешествии.
Чечков (тревожно). Охота разговаривать.
Рыдлов. Куда?
Эмма Леопольдовна. Странное и приятное совпадение: меня Сергей Павлович гонит на осень из Москвы — я здесь в октябре дурнею, а он человек со вкусом. Кроме того, у меня портится характер, и я его в это время ревную. Правда, Serge?
Боженко (говоря с Остергаузеном и не слушая, о чем идет речь). Правда, Эмма. (Остергаузен.) Так я говорю, что газета все-таки должна держать общество в ежовых рукавицах…
Эмма Леопольдовна. Я еду в Биарриц.
Рыдлов (вскрикнув). С дяденькой?
Чечков. Ох, попочка, как ты орешь! (Встает.)
Эмма Леопольдовна. Однако, где Любочка?
Остергаузен, внезапно встревоженный, начинает рассеянно слушать, поглядывая на балкон.
Она все сидела вот тут с синьором Сакарди, да и пропала… Вероятно, слушает где-нибудь в саду его чудные mezzo-voce.
Остергаузен внезапно решительно и быстро уходит в сад.
Рыдлов (хихикая). Забрало немца за сердце!
Эмма Леопольдовна. Сергей Павлович, ты в клуб?
Боженко. Нет, домой. Надо отчет просмотреть. (Берет шляпу и целует руку Кэтт.) До свиданья, Екатерина Вадимовна. (Пожимая руку Остужеву.) Хорошо ваш отец и думает и чувствует, только зачем нашим зверям апельсины? Бисер мечет… (Вздыхает.) И я когда-то верил, и я когда-то пылал полуночной лампадой. А к чему все это привело? Нет, с волками жить — по-волчьи выть… До свиданья. (Уходит.)
Чечков. Пройдемтесь по саду, Эмма Леопольдовна. Надо немного освежиться от литературных споров.
Рыдлов. Пройдемтесь.
Чечков (с неудовольствием). Кажется, я на тебя уж насмотрелся, голубчик мой.
Эмма Леопольдовна. Он о литературе говорить не будет, Василий Ефимович. Я ему запрещу.
Рыдлов. Пойдемте искать Любку с мужем и тенором. Хи! Забавная будет интермедия.
Чечков. Ах, попка, какой злорадный! Ах, какой…
Эмма Леопольдовна. Ничего, Василий Ефимович. Говорят, чему посмеешься, тому и послужишь.
Уходят в сад.
Явление второе
Мисс Уилькс, искоса поглядывая на оставшихся Кэтт и Остужева, продолжает работать. Весь разговор между ними вполголоса. Темнеет.
Остужев (продолжая разговор). Я жил во всех слоях общества, во всех городах Европы — везде одно, Екатерина Вадимовна. Люди скучны и гнусны до отвращения. Если б вы знали, каким детским порывом показалась мне вспышка вашего отца. Так ребенок бьет ручонкой угол дубового стола, о который ушибся. Дуб торчит себе острым углом, и смешон тот, кто по нем колотит.
Кэтт. Что же делать?
Остужев. Смеяться и наблюдать.
Кэтт. Хорошо смеяться тому, кто не прикован к этой дубовой жизни.
Остужев. Ах, вы полагаете, я не прикован? Крепче вашего, Екатерина Вадимовна. Я вам даже сознаюсь: оторви меня кто-нибудь от ваших Лебедынцевых, Остергаузенов, вашего мужа, ото всех этих людей, которые за последнее время вылезли вперед, шумят, пишут, представляют общество, и, хотя ничего не делают, зато судят и рядят обо всем, — и я заскучаю смертельно, отчаянно. Привычка многих лет. Но главное, вы с ними…
Кэтт (опустив голову). И вы, хотя скучаете, но все-таки меньше… чуточку?
Остужев (говорил сидя. Теперь встает и опирается с другой стороны пианино). Я вас люблю без памяти.
Кетт (отшатнувшись). Все то же?
Остужев. Все то же.
Кэтт. Я просила вас не говорить мне об этом. Если бы вы знали, как мне обидно, до слез обидно…
Остужев. Обидно?
Кэтт. Если бы это была правда, кто мешал вам сказать мне это раньше, чем я вышла за другого?
Остужев. А я мог это предвидеть?
Кэтт (в упор глядя на него). Знаете, Остужев, вы во мне ошибаетесь. У меня в характере застенчивость… и сдержанность… Их многие принимают за глупость. Кроме того, я горда. Я мало чему поверю из всего того, что вы мне хотите сказать.
Остужев. Ошибаетесь. Я ни в чем уверять вас не буду… я выдал вам себя с головой. Когда я уехал…
Кэтт (порывисто). Не надо! Ничего этого не надо. Никаких описаний, рассказов, никаких психологий, как говорит Эмма. Я знаю, что знаю…
Остужев. Сердитесь, ради бога, не прощайте меня, не слушайте моих оправданий… Сердитесь на меня… Да и какие тут оправдания? Если человек мог получить все, что есть в мире дорогого и прекрасного, и не сумел получить, — какие тут оправдания? Он казни стоит.
Кэтт (пожимая плечами). Как-то вы странно говорите…
Остужев (глухим шепотом, очень быстро). Ни того, что я говорю, ни как я говорю, я не знаю. Знаю одно: все слова, какие мне приходят на ум, бледны и жалки в сравнении с тем, что я чувствую. Не любите меня, если хотите, я не требую ничего… Мне бы только быть подле вас.
Кэтт (заслушалась, опустила голову на руки. Потом поднимает глаза на Остужева и долго глядит на него молча).
Мисс Уилькс кашляет и с шумом встает.
Кэтт. Слушайте, Остужев. (Голос ее прерывается. Она говорит быстро, уверенно, захлебываясь словами.) Я не умею обманывать и лгать. Это выше моих сил. Между нами ничего быть не может… никогда. Слышите, никогда! Я честная и буду честной. Останемся добрыми друзьями.
Мисс Уилькс (подходя к ним). О чем такой горячий разговор?
Остужев (раздражительно). О счастливых браках, многоуважаемая Евгения Фоминична, о тех браках, которые устраиваются попечительными родительницами с головокружительной быстротой американской костоломки.
Мисс Уилькс. Где же это?
Остужев. Главным образом в больших торговых центрах, в Лондоне и Москве преимущественно. Вообще всюду, где квакерская мораль и двойная бухгалтерия идут рука об руку. (Уходит в сад.)
Мисс Уилькс. Кэтт, он с ума сошел?
Кэтт. Вероятно, тетя. Все, кто хочет жить не по-вашему, должны отправляться в желтый дом.
Мисс Уилькс. Большей частью.
Кэтт (нервно ломая руки). Вы моя благодетельница, — я это от вас тысячу раз слышала. Вырастили, выкормили, воспитали, выдали замуж… Дайте мне расцеловать ваши руки. (В голосе слышна истерика.)
Мисс Уилькс (покойно). Целуй, мое дитя.
Кэтт (целуя руки). Благодарю, благодарю… Что мне еще сделать? Я не придумаю.
Мисс Уилькс. Успокоиться. У тебя в саду гости. Могут войти каждую минуту.
Кэтт. И выйдет скандал. Боже, как мы всего этого боимся! Можешь умирать, но втихомолку, чтоб ни крику, ни шуму. А если боишься с ума сойти ото всего, что вокруг меня и во мне самой? (С криком.) Как же вас благодарить за это, моя дорогая, моя любимая мать?
Мисс Уилькс (сурово). Отцовские черты! Недурно. Наследственные черты знаменитого русского барства, бестолку страстного, без выдержки, без принципов, с одними порывами. Очень мило видеть, когда это проявляется в молодой женщине. Это грациозно, это изящно!
Кэтт. Грация, изящество… Они всю мою жизнь изломали… Вы мне дали богатство, положение, все… Ну и довольно, ваша щедрость дошла до расточительности, оставьте мне хоть душу-то мою…
Мисс Уилькс. И ты ее отдашь господину Остужеву?
Кэтт. Кому захочу.
Мисс Уилькс. Кэтт!
Кэтт. Только не за деньги, а даром, вольно… Потому что не все можно продавать.
Мисс Уилькс. «Продавать»? Я тебя продала? Чем же я воспользовалась от этой продажи?
Кэтт. Ах, если б воспользовалась. Тогда это имело бы хоть какой-нибудь смысл. Нет, вы не продали меня, вы меня заставили продать себя.
Мисс Уилькс. Заставила?
Кэтт. Да, заставили. Не насильно, нет, вы для этого слишком умны. Но недаром у вас такая слава превосходной воспитательницы. Чего же превосходнее, помилуйте? Воспитать так, чтобы я ни думать не могла иначе, чем вы, ни чувствовать, ни поступать… Я должна видеть только то, что вы мне показывали, идти, куда вы вели, жить только тем, чем вы приказывали, искать своего счастья там, где вы его для меня придумали… И вот я нашла… счастье. Ха-ха-ха! Вот оно…
Мисс Уилькс. Ты капризная, взбалмошная женщина, и больше ничего. Чего ты еще ищешь? Ларя любит тебя без памяти, и он муж…
Кэтт. Идеальный. Только не для меня.
Мисс Уилькс. Ах, какой стыд, какой стыд!
Кэтт. Ужасный. Но что ж мне делать? Ну, maman, вы меня научили, как выйти замуж, научите, теперь, как мне жить, замужем! То есть жить честно! Или ваш долг исполнен — я обвенчана и остальное вас не касается?
Мисс Уилькс. Ты меня не послушаешься, а я бы тебя научила.
Кэтт. Послушаюсь… Только научите. Я на краю пропасти, я упаду, я упаду. Поддержите меня.
Мисс Уилькс. Перестань принимать Остужева.
Кэтт. Его принимает муж.
Мисс Уилькс. Уезжай с мужем, вели уехать Остужеву, сделай все, что можешь, но заглуши в себе преступное чувство. Никакое счастье не покроет позора. Про тебя и про него уже говорят. Береги себя.
Кэтт (с ужасом). Говорят?
Мисс Уилькс (обнимая ее). Мне было больно слышать твои упреки, дитя мое, но сейчас ты меня утешила… Утешила вот этим страхом перед тем, что говорят. Все сокровище женщины — ее доброе имя. Посмотри на меня: я никогда не любила ни одного мужчины. Я была очень красивая девушка, в меня влюблялись, но мне было все равно. Я хотела остаться независимой, чистой и самостоятельной. Если б мне представилась такая партия, как тебе, я бы вышла замуж и постаралась сделать из своего мужа крупное лицо. Но я не горюю и о том, что этого не случилось. Страсть, любовь, луна, роман — это глупо… это смешно… это даже унизительно. Предоставь это Любе с ее итальянцем.
Кэтт. Как?!..
Мисс Уилькс (кивнув головой). Так. Нравится тебе это? Стоит этот позор того счастья, которое тебе даст твой Остужев?
Кэтт (схватившись за голову). Я с ума сойду. Я не могу вам не верить… Но вы какая-то другая, чем я… У вас все так умно, так верно… А правды я в ваших словах не чувствую.
Мисс Уилькс (усмехаясь). Почувствуешь со временем, Кэтт.
Кэтт. И вот вы так прожили… И вам не жаль своей жизни?
Мисс Уилькс. Мне — жаль?.. Да я горжусь…
Кэтт (сжав голову руками, ходит из угла в угол). Позор, гордость… Все это сочинено, все это придумано, все эти слова только для того, чтобы мешать жить… жить…
Мисс Уилькс (всплеснув руками). Кэтт!
Кэтт. Любить, кого любишь, — позор, принадлежать тому, кто противен, — гордость… Правда — стыд, ложь — обязанность. А вся правда в том, что я продалась, и продалась на всю жизнь. И теперь одно из двух: или рассчитаться честно всей жизнью, всем счастьем, или обесчестить себя.
Мисс Уилькс (радостно). Да, да… Или обесчестить.
Кэтт (с нервным смехом). А если я выберу последнее?
Мисс Уилькс. Ты убьешь меня.
Кэтт (остановившись, сильно сжимает голову руками). Пусть же он бережет меня. Это он должен сделать.
Мисс Уилькс. Кто?
Кэтт. Мой муж. Вы мне все твердите: «он любит тебя», «он любит тебя»… Пусть же он любит. Я заставлю себя в нем видеть все, что он захочет: ум, красоту, душу, талант — все, только пусть он любит меня. (Идет.)
Мисс Уилькс. Кэтт, еще одно слово.
Кэтт (останавливается). Что?
Мисс Уилькс. Я всегда гордилась твоей ровностью, спокойствием, даже холодностью… Это был признак хорошего тона… А теперь ты даже молчишь как-то нервно.
Кэтт. Я не понимаю, к чему вы это говорите.
Мисс Уилькс. Если б я этого не замечала, я бы совершенно не обратила внимания на твое… на твой интерес этим господином. Это так естественно! У вас литературный дом — это очень изящно. Ничего нет странного, что писатель, довольно известный, увлечен… Ну и ты… Твое образование известно всем… Я допускаю даже легкий флирт… или там какие-нибудь неуловимые отношения… ну и прекрасно, только зачем все так серьезно?
Кэтт. Флирт? Да что же вы, в самом деле не видите, что мне не до игры, не до шуток… Что я… (Падает на кресло. Долгое молчание.) Нет, мы друг друга никогда не поймем. (Встает и быстро уходит.)
Мисс Уилькс. Как это все глупо! Отцовская кровь!
Из сада быстро входит Сакарди.
Явление третье
Сакарди. Madame, j'ai l'honneur… Je suis tres enroue… (Уходит.)
Мисс Уилькс (пораженная). Что еще произошло?
Входит Люба, ее с самым удрученным видом ведет под руку Остергаузен. Мисс Уилькс отступает за пианино.
Люба. Я не понимаю, Риц, что такое? Что такое? Чего ты так огорчился?
Остергаузен. Графиня, я прошу вас отложить все объяснения до возвращения в наш дом.
Люба. Я тут дома, я у брата… Дома ты опять станешь допекать всякими нотациями, а уже они у меня вот где сидят.
Остергаузен. Графиня, я убедительно прошу вас отложить все разъяснения до возвращения в наш дом.
Люба (вырвав руку). А я не согласна.
Остергаузен. О! Не согласны?!
Люба. Да ты, пожалуйста, меня не пугай! У меня свое состояние, а ты мне до смерти надоел. Пилит, пилит. Этого нельзя, то не принято, графиня да графиня… Чисто гувернантка. Пристаешь хуже этой дуры Уилькс.
Мисс Уилькс (взволнованная). Ах!
Люба. Говори прямо, сколько тебе отступного за развод?
Остергаузен. Графиня, я убедительно прошу…
Люба. Назови меня еще раз графиней, я на весь дом истерику закачу. Скажите, с человеком поговорить нельзя!.. Чего ты предстал передо мной, как тень Макбета?
Остергаузен. Банко, а не Макбета.
Люба. У меня свой характер есть. И ежели мне приятно с человеком поговорить по душе, так это еще ровно ничего не значит. Мне твое карканье-то с утра надоедает, а он тенором говорит. Ему полторы тысячи за выход платят, а я своим состоянием всякого могу осчастливить.
Остергаузен (прикрикнув). Но я муж! Вы это слово понимаете? Я вас в бараний рог согну за такие разговоры. Вы носите мое древнее имя…
Люба (рассвирепев). Меня в бараний рог?! Да я тебя с голоду уморю… Немец ощипанный. Не смей возвращаться в мой дом! Сухарь этакий!
Остергаузен пораженный садится на стул. Входят Эмма Леопольдовна, Чечков и Рыдлов, весело разговаривая.
Явление четвертое
Эмма Леопольдовна. Вот они где! Мы вас по всему саду ищем, ищем, а они, как новобрачные, сумерничают вдвоем.
Рыдлов. Где же синьор Сакарди?
Люба (обычным тоном, любезно, несколько рассеянно). Я его не видала. Риц, ты не видал Сакарди? Надо попросить его что-нибудь спеть.
Мисс Уилькс (выходя как будто из дверей). Он вас искал проститься. И, должно быть, уехал.
Люба (нажав пуговку электрического звонка). Риц, вели подать нашу карету. Я с Кэтт прощусь и уеду. Дяденька, у меня с вами разговоры есть деловые. Я вас в своей карете довезу.
Чечков. А граф как же?
Люба. Ах, мало ли извозчиков. (Сквозь зубы.) Не велика птица.
Чечков. Зачем же его сиятельству на извозчике. Прошу в моей коляске, граф.
Люба (очень грациозно со всеми прощаясь). До свиданья, прощайте. (Уходит с Чечковым.)
Мисс Уилькс. Граф, завезите меня к Ольге Спиридоновне в общину. Я своим лошадям велела только к десяти быть. (Тихо ему.) Мне надо с вами поговорить.
Остергаузен (шипя). И мне с вами. Вы воспитали фурию.
Мисс Уилькс (улыбаясь). Я сегодня во всем виновата. Но я дам вам добрый совет. До свидания. (Уходит с графом.)
Явление пятое
Эмма Леопольдовна. Остужев тоже уехал?
Рыдлов. Нет, курит в саду. Злющий-презлющий.
Эмма Леопольдовна. Отчего?
Рыдлов (глубокомысленно). Очень сложная натура — совсем фин-де-сиекль. Может быть, у него в душе зарождается какой-нибудь замысел.
Эмма Леопольдовна (прищурив глаза). А-а! Ли-те-ра-турный?
Рыдлов. Литературный. Я по себе знаю. Когда я писал «Бездну», я штук сорок сигар в день курил. Я даже жабу схватил от куренья.
Эмма Леопольдовна. Ну, он не схватит! Да что с вами? Вы очень возбуждены. У вас тоже литературный замысел?
Рыдлов. Есть, но это не от него.
Эмма Леопольдовна. А от чего?
Рыдлов. От дяденьки. Вы не знаете, какой он подлец.
Эмма Леопольдовна. Ох, что вы!
Рыдлов. Он стар-стар, а ловко себя сохранил. Вы думаете, я не вижу, как он около вас мурлычет?!
Эмма Леопольдовна (задорно). Немножко дерзко с вашей стороны этому удивляться.
Рыдлов. У него на Поварской одно семейство, а на Земляном валу — другое. У него даже дни распределены так: постные — на Поварской, у немки, — знаете, всегда на скачках будто с папашей сидит в ложе, рыжая, и зовут ее Эклетея Ивановна, а папаша просто для виду. А скоромные дни — у вдовы подпоручика, Варвары Андреевны, трое детей от первого брака.
Эмма Леопольдовна (заливаясь хохотом). А по воскресеньям где он бывает?
Рыдлов. В балете. Самый безнравственный старик. Никаких идеалов, а только что бы где подцепить. По утрам Вольтера читает. А что в Париже выкидывает — ужас! Тип растления нравов.
Эмма Леопольдовна. Да мне-то какое дело до этого?
Рыдлов. Он теперь все к вам присматривается.
Эмма Леопольдовна. Вы полагаете, меня так же легко поместить на… Таганке или на Ордынке для ровного счета?
Рыдлов. Ну, я ему тогда…
Эмма Леопольдовна (насторожив уши). Ого-го! Это что значит?
Рыдлов. Эмма Леопольдовна, в силах ли вы понять человека, который живет двойной жизнью?
Эмма Леопольдовна (с любопытством глядя на него). Я очень понятливая. Распространяйтесь дальше.
Рыдлов. Что ж тут распространяться? Пустите дяденьку побоку. Позвольте я с вами в Биарриц поеду.
Эмма Леопольдовна (улыбаясь). Ах, негодяй! Как вы смеете?
Рыдлов (хватая ее руки). Давно борюсь, Эмма Леопольдовна.
Входит Кэтт и останавливается.
Несчастлив в семейной жизни. Жена меня не понимает, у нее грубая натура. А вы… Знаете, есть индийское предание: две половинки груши ищут одна другую…
Кэтт (с широко раскрытыми глазами от изумления). Постойте, Ларион Денисович, я здесь.
Эмма Леопольдовна (неудержно хохочет). Кэтт, получай… Ха-ха-ха… Свою половину груши. (Целует ее и уходит.)
Явление шестое
Кэтт смотрит на смущенного, но бодрящегося Рыдлова и заливается смехом.
Рыдлов (обескураженный). Однако чему же вы смеетесь? Успокойтесь… у вас может сделаться истерика…
Кэтт хохочет.
Мимолетное увлечение, что ж тут особенного? Ах, как это странно, ты все хохочешь… Пойми, в сложных натурах воображение одно, а настоящая любовь — другое…
Кэтт машет руками, не может говорить от смеха. Рыдлов обижен.
Однако что ж тут смешного, когда в тебе должна клокотать ревность?
Кэтт. Уйди! Ради бога уйди… У меня духу не хватит. (Хохочет.)
Рыдлов (сердясь все больше и больше). Однако уж это… черт знает что такое!
Кэтт. А я-то… мучаюсь… а все это… как просто… (Еле переводя дух.) Не обижайся… я над собой…
Рыдлов (окончательно рассердясь). Ну, когда вы успокоитесь, я вам все объясню. (Уходя.) Ни малейшей тонкости. (Уходит и хлопает дверью.)
Явление седьмое
Остужев (вошел несколько раньше, мрачный). Что это вас так развеселило?
Кэтт. Случалось вам когда-нибудь пугаться?
Остужев (подумав). Нет.
Кэтт. А мне случалось — на даче в саду, ночью. Идешь по аллее, и впереди что-то чернеет громадное, фантастическое… Я в привидения не верю, но боюсь: сердце бьется, дух замирает, сзади точно кто-то гонится… И вот пересилишь себя, бывало, подойдешь — и что же?
Остужев. Куст?
Кэтт. Или водовозная бочка.
Остужев (все мрачный). Мораль?
Кэтт. Не верь своим фантазиям. Знай, что в жизни все гораздо проще, чем в воображении. А главное — сперва вглядись, а потом уж пугайся.
Остужев (несколько удивленный). Какая вы разговорчивая сегодня.
Кэтт. Подойдите ближе и сядьте тут.
Остужев. Если это привилегия доброй дружбы — я отказываюсь наотрез.
Кэтт. От дружбы?
Остужев. Представьте — осмеливаюсь. Или вы полагаете, за каждую подачку я должен вертеть хвостом и визжать от радости, как легавая собака?
Кэтт. Дайте мне посмотреть на вас. Я никогда на это не решалась, разве украдкой. Может быть, и вы окажетесь…
Остужев (со страхом). Водовозной бочкой?
Кэтт. Чем-нибудь в этом роде.
Остужев. Екатерина Вадимовна, мне не до шуток, не до игры в слова. Я вас люблю, слышите вы? Неужели вы, ни по вашей ледяной натуре, ни по всему, что в вас с таким старанием воспитывала ваша maman, не можете этого понять? Я вас безумно люблю. Вы скажете — поздно, я вам отвечу — зато сильно. Вот я теперь гляжу на вас и слов не нахожу… Я вижу ваши глаза, слышу ваш голос… И в этом голосе, в этом взгляде мне чуется что-то новое, что-то такое… о чем я во сне грезить не смел… Кэтт… Кэтт… что случилось? Скажите мне…
Кэтт. Что же могло случиться с «ледяной» натурой? С воспитанницей мисс Уилькс! Я не понимаю любви, не правда ли? Ее понимают только те мужчины, которые любят каждый день… как каждый день обедают… Любят сегодня все, что интереснее вчерашнего?.. И никогда не могут любить того, что надо любить долго? Или те женщины, которые идут на все уступки, лишь бы только их любили?
Остужев. А… как же… вы… вы… как понимаете?..
Кэтт (смутясь). Нет, я этого рассказывать не могу, мне кажется, если бы я полюбила, я бы и отдала любимому человеку все, что есть во мне… и сама бы взяла себе все, что…
Остужев (схватывая ее руки). Бери, требуй, повелевай…
Кэтт (стараясь прийти в себя, глядит на него взволнованным, любящим взглядом). Но что же… Что можно сделать? Теперь? Ведь я чужая жена… Ведь, кроме мужа… мой отец… моя мать… сколько еще людей… мне близких… Ведь это позор…
Остужев. Ничего нет позорнее, как лгать своим чувством, Кэтт. Скажите мне, умоляю вас, есть ли между вами и им что-нибудь общее, что-нибудь? Ну, общего нет — есть у вас уважение к нему? Ну, уважения нет — можете вы хоть серьезно относиться к нему?
Кэтт (усмехнувшись). Нн… нет.
Остужев. Так из-за чего же? Бросьте ваши шелки и брильянты, пойдем на вольный воздух. Ведь тут задохнуться можно.
Кэтт. Зачем же раньше… Я уже не та, какой была тогда. Какое это было бы гордое, спокойное счастье… Свадьба… Я вам должна быть за нее благодарна.
Остужев (взволнованным взглядом глядит на нее. Оба молчат). Пусть ваши упреки справедливы, пусть я виноват в ней… Но я был бы так же виноват, если б нечаянно убил вас. Вы перенесите то, что я испытал бы тогда, — и вы поймете, что было со мной.
Кэтт (поднявшись с места, кладет ему обе руки на плечи и долго молча смотрит на него). Я мало стою, может быть, но я себя дорого ценю. (С тихой, глубокой страстью.) Ты не знаешь, как я тебя люблю.
Остужев (бледный, со слезами на глазах). Повтори… еще… еще раз…
Кэтт. Час назад еще мне казалось, что я нужна мужу. Каков бы он ни был, я шла за него добровольно, и за мой ложный шаг я не имела права заставлять платиться другого, хотя бы мне это стоило всей жизни… больше, чем жизни. Теперь я свободна, я своя. Я ему не нужна. Я твоя теперь. Я — твоя… (Целует его).
Остужев. Кэтт… Моя Кэтт…
Кэтт. Постой… прежде всего, не надо никакой лжи… все разом… (Звонит.) Все кончить разом…
Входит лакей.
Попросите сюда Лариона Денисовича.
Лакей. Слушаю-с. (Уходит.)
Кэтт. Как меня утомила эта вечная ложь… Вон отсюда… навсегда… Боже мой, я верить не могу этому счастью… Ведь я задохнуться могла.
Входит Рыдлов.
Явление восьмое
Рыдлов. Прошел ваш неуместный хохот? Одумалась? То-то! Как не понять, что это был просто… порыв, ну, каприз художественной натуры. Надо привыкать, мой друг, быть женой писателя… Это не шут… Ах, Андрей, и ты здесь… Ну, вот ты тоже писатель, скажи, пожалуйста…
Кэтт (перебивая его). Совсем не в том дело… Я… я просила вас прийти…
Рыдлов (успокоительно). Не волнуйся, не волнуйся, Кэтт, не надо теряться. Главное — самообладание…
Кэтт. Я… не могу больше с вами жить.
Рыдлов (Остужеву). Ну вот, не угодно ли! До чего доводит ревность!
Кэтт. Не ревность, а ложь, на которой у нас все было построено, и наша свадьба, и вся наша жизнь. Мы оба лгали друг другу по своей ли, по чужой ли воле — все равно. Пора это кончить… Я не люблю вас… я никогда вас не любила…
Рыдлов (встревоженный). Что за чушь!
Кэтт. Я уезжаю к отцу… Я ухожу из вашего дома сейчас же… навсегда… Мы друг другу всегда были чужими по всему, по всему… Ни одной нитки, ни одной безделушки я от вас не возьму… Ничего мне не надо… Только, ради всего святого, кончим невыносимую… ненужную… эту лживую связь. Вернем друг другу свободу… Я не могу с вами жить… (Дрожит всем телом.)
Рыдлов (сконфуженно поглядывая на Остужева). Однако этот обмен мыслей лучше бы tete-a-tete.
Кэтт. Я не хочу обмана… не хочу… он меня измучил вконец… Я люблю другого…
Рыдлов. Не может быть!! Кого?!
Кэтт (с трудом). Его…
Рыдлов (пораженный). Ух ты, боже мой! (Застывает.)
Кэтт. Делайте со мной что хотите… Только без объяснений, без… Прощайте. (Хочет идти.)
Рыдлов (опомнясь). Стойте… Как же это так, позвольте… Вдруг зовут… и… и… вдруг… раз, два, три — и «люблю другого»… и вдруг уходит… Позвольте объясниться…
Кэтт (нервно). Зачем? О чем?
Рыдлов (почти бессознательно). Вообще… (Разводя руками.) Как муж… и вдруг… Поверьте, я могу вполне понимать страсть… и конечно… Но ведь и мои права… Нет, я не хочу… Я… я не пущу… (Все больше и больше разгораясь.) Не пущу и не пущу…
Кэтт (выпрямляясь). Насильно?!
Рыдлов. Да уж как бы там ни было… Не желаю я, чтобы по Москве звон пошел… Один дяденька засмеет… Извините-с, я не колпак…
Остужев. Но вы все-таки джентльмен…
Рыдлов (в ярости). Убирайся ты ко всем чертям, Андрей Константинович! Этакую подлость против меня выкинул да еще с джентльменством лезет. Тут всякое изящество лопнет! Что я джентльмен — так и жену надо у меня уводить? Какого дьявола я стану церемониться, ежели я во всех своих правах! Литература тут один подвох, а главное — чтобы человека оскандалить! Не пущу, не пущу… Судом верну… вида не дам… всю полицию на ноги поставлю… Не пущу! Не пущу! (Хватает руки Кэтт.)
Кэтт (вырвав руку, с гордо поднятой головой проходит мимо него. Остужеву, протягивая руку). Андрей Константинович, жду вас завтра у отца. (Идет.)
Рыдлов (кидаясь за ней). Стойте…
Кэтт оборачивается, в упор глядит на него. Он отступает. Кэтт уходит.
Явление девятое
Рыдлов (хватаясь за голову). Батюшки мои, что я наделал!
Остужев. Ничего особенного. Поступили по завету предков, но нельзя сказать, чтобы очень изящно. Главное — полиция. Ни в одном романе не знаю примера, чтобы герой в вашем положении кричал караул.
Рыдлов. Ах ты пропасть. Мало ли что сорвется с языка в такую минуту! Но как ты со мной подло поступил, Андрей, просто на совесть… Вот уж удружил. Ну, хоть бы я подозревал, уж я бы тогда приготовился… А как же это… вдруг зовут и вдруг… Растерялся… Что ж было делать?
Остужев. Мало ли что! Убить обоих.
Рыдлов. Ты серьезно?
Остужев. Совершенно серьезно. По крайней мере — одного из нас.
Рыдлов. А теперь…
Остужев. Теперь уж момент пропущен. Или уж надо было быть джентльменом до конца и ни под каким видом не вспоминать о городовых. А то это, извини меня, не маркизом, а лабазом пахнет.
Рыдлов (в отчаянии). Пропустил момент! Шарахнуть бы тебя чем ни попадя…
Остужев. У тебя теперь из литературных выходов остался один.
Рыдлов. Ну?
Остужев. Дуэль со мной. По старой дружбе, я, пожалуй, к твоим услугам. (Идет.)
Рыдлов. Андрей!
Остужев. Что!
Рыдлов. Не будь ты хоть раз в жизни подлым… не говори никому…
Остужев. Про что?
Рыдлов. Да вот… про полицию.
Остужев. Изволь. (Уходит.)
Рыдлов (звонит). Просто податься некуда… И тоска забирает…
Входит лакей.
Скачи к маменьке в общину. Скажи: прошу немедленно пожаловать… скажи — в доме несчастье…
Лакей. А ежели спросят — какое…
Рыдлов. Убью!
Лакей убегает.
Пропустил момент! (В отчаянии падает на диван.)
Занавес