Посадка

Как веревочка не вейся, а не змея, не уползет. Как ни маскировали марксисты свои сборища под пьянки-гулянки, а управа на них нашлась.

Революционеры проводили очередную сходку, когда туда ворвались царские жандармы.

Пролетарии еще не разошлись по домам. Но стол был накрыт. Мужик в косоворотке наяривал на балалайке. Барышни Свердлова в кокошниках и сарафанах хороводили народные танцы.

— Свадьба что ли? — спросил филер.

— Ага! — дружно подтвердили революционеры.

— Горько! — крикнул один из них.

Революционеры стали истово целоваться друг с другом. Одна свердловка даже накинулась на жандарма.

— Да ты чо! — оттолкнул он ее руками. — Отстань, шалава!

И может быть и в этот раз все сошло бы с рук, как сходило раньше, если бы не попался один въедливый и дотошный опер.

— А где же жених и невеста? — поинтересовался он.

— Свадьба была вчера, — объяснили ему находчивые кружковцы. — А сегодня гуляем день рождения.

— И чей же? А предъявите ваши документы!..

Проверив бумаги и не обнаружив там заявленного дня, смекалистый полицейский грозно вопросил?

— Ну, так и чей?

Повисла тишина. И тут матрос-партизан Железняк вскочил с лавки и рванул на груди рубаху, обнажив свою затертую моряцкую майку.

— День рождения нашего доблестного военно-морского флота!

Сейчас каждый знает, что это главный мужской праздник, выходной день. И отмечают его двадцать третьего февраля.

Полицейские, разумеется, тогда и слыхом не слыхивали про столь замечательную дату. Мало того, не все из них знали про существование флота. Да и само наличие моря вызывало у них серьезные сомнения.

Реки они знали и видели. Реки у них были перед глазами. А вот то, что реки впадают в море, им не очень верилось.

Предположим, впадают. А что дальше? Куда вода девается? Река-то течет беспрерывно. Почему же море не переполняется? Ведь каждый знает: четверть в стакан не перельешь. И почему вода в море якобы соленая, если в реке — пресная?

Полицейские в объяснения бравого моряка не поверили. Но вида не подали. И зашли с другого конца.

— А почему это на вашем народном гулянье наблюдается такой перекос: спиртного и закуски вволю, а на посуде — некомплект: вилок — семь, тарелок — пять, а стаканов — одиннадцать? И это на ораву в двадцать восемь человек! Ар-рестовать всех!..

С некомплектностью посуды история для кружковцев понятная. Пили не все. Некоторые только харчились. А кто выпивал — не сильно налегал на закуску. Чтобы шибануло сильнее.

Потому в посуде такая разномастица и наблюдалась. Но не объяснять же все это жандармам!..

Когда революционеров в кандалах и наручниках повели в околоток, матрос-партизан Железняк громко запел:

— Врагу не сдается наш гордый «Варяг», Пощады никто не желает!

— Про всех — не надо! — прошипел Бронштейн. — Сейчас каждый сам за себя.

 

Уклончивый Лева

Есть у русского человека замечательное качество: желание оценивать любое событие с двух сторон. Как захочется, под настроение, как на душу ляжет.

Вот к примеру: говорят, тюрьма — разлучница. А ведь она еще и сводница. В ней люди собираются.

Или вот еще. С одной стороны, третий — лишний. А с другой — куда без него? Ведь самая мужицкая компания — на троих. Классика жанра! Куда без третьего?

Вот и история иной раз выкидывает такие коленца!.. Каким могло бы стать будущее, не случись в тюрьме то, что случилось? Произошла бы революция? Построили бы социализм? Вырыли ли ему потом глубокую бездонную яму? Остается только гадать.

А случилось то, что при посадке пути двух главных российских марксистов едва не разошлись. Едва. Но не разошлись. Вместо этого в их узкой командирской компании возник третий персонаж.

А случилось вот что.

В то время политических и уголовников селили отдельно. Боялись, видимо, царские сатрапы их смычки или чувствовали, что при скрещивании марксизма с бандитизмом возникнет неодолимая сила. Поэтому их разводили.

При посадке в тюрьму революционеров погнали в их камеру. И тут Лева Бронштейн учудил. Он отступил в сторону. Уклонился. Потом он объяснил, что якобы замешкался, потому что развязался шнурок.

— А ты что не идешь? — удивился вертухай. — Ты разве не с ними?

— Вообще-то я как бы с ними, — объяснил Лева. — Но моя концепция отличается. Наши разногласия носят идейный характер, что подтверждает отсутствие консенсуса по принципиальным вопросам. Поэтому вполне уместна оценка, что я не с ними.

Тюремный человек очумело покрутил головой:

— Ну, раз так!.. Шагай!

И втолкнул бедного Леву в камеру уголовников.

Лева переступил порог и поприветствовал своих будущих сокамерников привычным жестом — вскинул руку и дружелюбно произнес:

— Здравствуйте, товарищи!

— Здорово! — удивленно отозвались те. — Ты какой масти-то будешь?

— Я — революционер! — гордо сообщил Лева, не вполне понимая, куда он попал.

— Какой гусь! — изумились уголовники, впервые наблюдая столь дивную фигуру. — А деньги у тебя есть?

— Нам, революционерам деньги не нужны. Мы сражаемся за идею.

— Плохо! — констатировали преступные элементы. — Придется отрабатывать.

И они скопом двинулись на него.

— Вы что? Вы о чем? — нервно вскричал Лева.

— Подождите! — осадил сокамерников усатый кавказец с рябым лицом. — Скажи, а что такое революция?

— Это свержение царского строя!

— Царя не будет?

— Не будет.

— А кто вместо него?

— Будет власть народа.

— Мужиков?

— Рабочих и крестьян.

— Значит, мужиков. А кто в начальниках?

— Выбранные всем народом люди.

— И нас могут выбрать?

— Всех! — уверенно заявил Лева и блудливо отвел глаза в сторону. — Потому что все будут равны.

— Как? Не будет ни мужиков, ни паханов?

— Нет.

— А богатые?

— Исчезнут. Их богатство раздадут на всех.

— Выровняют? — уточнил рябой.

— Именно так.

— А откуда же мы будем брать деньги? — заволновались уголовники. — Как добыть себе на жизнь и пропитание?

— Работой! Исключительно работой!

— Постой, братва, он же хочет всех нас превратить в мужиков и шестерок!

— И лишить куска хлеба!

— А если не будет царя, кто даст амнистию?

— Опустить его! Запетушить! Его место у параши! — угрожающе загудели сидельцы.

— Постойте! — снова остановил всех рябой. — Сказка про революцию — это плохая сказка. А пусть расскажет нам хорошую.

— Да! Пусть расскажет! Хорошую!

— Какую еще хорошую! — возмутился Лев. — Революция — это не сказка. Это реальный исторический процесс!

— Хорошую давай! — взревела братва.

— Я не знаю никаких сказок!

— А расскажи эту… Про трех мушкетеров, — порекомендовал кавказец.

— Да я! Да вы знаете! — раскипятился Лева.

— Не советую спорить, — покачал головой кавказец. — Я ведь знаю — у тебя деньги есть.

— Откуда?

— Ты в лавках торгуешь. Мои ребята тебе после эксов товар носят.

— Но сказка про трех мушкетеров длинная!

— А мы не спешим.

— Сделай нам театру, — потребовали аборигены.

— Что это — театру?

— С выражением, в лицах, — ласково подсказал усатый. — Ну!

Бедный Лева огляделся по сторонам и не увидел ни одного приветливого лица. И ему пришлось смириться.

Весь день до глубокой ночи пересказывал он бессмертное произведение Александра Дюма. К вечеру у него сел голос, дрожало в груди и гудело в голове. И все же он остался доволен вниманием, которое выказали ему слушатели. Которые тоже были удовлетворены.

— А ловко этот стекляшки стибрил…

— А ихнего главного попа как надули…

— А этот, этот!.. Как его? Атас…

— Правильная сказка, — подвели итог слушатели.

В знак уважения Леве выделили верхнюю полку прямо над вожаком. Уснуть он никак не мог.

— Товарищ — свесил он голову вниз. — А что мне завтра делать?

— Продолжать.

— Я же все рассказал.

— Есть еще «Двадцать лет спустя…». И три раза по «Десять…». Устрой людям праздник.

— Каким людям! Какой праздник! — взвизгнул измученный революционер и неожиданно продекламировал: — «Кавказ подо мною…»

Усатый кавказец внимательно посмотрел на него.

— Жаль!

— Что жаль?

— Поэта, — пояснил тот. — Великого русского поэта — Михаила Юрьевича Лермонтова. Столько мог сделать, а прожил так мало…

После этих слов кавказец шумно зевнул, повернулся к стене и очень скоро задышал ровно. А бедный, несчастный Лева всю ночь не мог сомкнуть глаз. Зато наутро у него было готово решение.

 

Троцкий

Едва прозвучал сигнал побудки, как Лева забарабанил в дверь камеры.

— Чего тебе? — недовольно пробурчал вертухай, заглядывая в глазок.

— Хочу сделать важное сообщение.

— Ну, делай.

— Только не в штаны! — заржали сокамерники, прислушивающиеся к разговору.

— Меня при аресте не отвели в баню и не подвергли санитарной обработке.

— И что?

— Дело в том, что при предварительном осмотре у меня выявлено наличие насекомых-паразитов в волосяных покровах тела.

— Подумаешь!

— Я уже подумал. И решил, что во время моего пребывания здесь они могут легко переместиться на окружающих меня весьма достойных людей.

— Да он вшивый! Гад! Гнать его отсюда!

— Видите! Наверно, процесс уже пошел.

— Прочь! Прочь! Прочь!

— Я вас умоляю!

— Ладно. Бери свои манатки и шагай за мной.

Тюремщик бряцнул ключами. Лязгнул засов. Дверь открылась. Сокамерники пинками вытолкали бедного Леву наружу.

Перед тем как дверь захлопнулась снова, он успел победно оглянуться назад. Усатый кавказец, прищурившись, смотрел на него.

— Отсюда уйти можно. А от судьбы — никогда! — успел расслышать Лева его слова.

— Шагай! — тронул его за плечо охранник.

— Спасибо! Спасибо! — залопотал Лева. — Я вас отблагодарю.

— В жопу поцелуешь? — развеселился вертухай. — Иди!

Они зашли в предбанник. Лева сел на скамейку и отодрал каблук на ботинке.

— Вот! — он протянул тюремщику красненькую десятирублевую бумажку. — Отведите меня, пожалуйста, к политическим.

— Ух ты! — приятно удивился тот. — Значит, говоришь, к политическим?

— Да, да!

— Ладно. К политическим, так к политическим. Только давай-ка и второй ботинок проверим. Неровен час, гниды там прячутся — всех своих перезаразишь.

С тихом стоном Лева оторвал второй каблук. Он был уверен, что больше никогда не встретится со страшноватым усачом. Но решил на всякий случай подстраховаться.

— Скажите, а они могут знать, как меня зовут?

— Кто?

— Ну, откуда я ушел.

— А как же. По списку.

— Скажите, а как ваша фамилия?

— Жаловаться будешь?

— Нет, вы замечательный человек! Благодетель!

— Ну да ладно. Троцкий моя фамилия. Ефим Троцкий.

— Я запомню.

И он не только запомнил. Но и сделал эту фамилию своим псевдонимом.

 

Возвращение к своим

— И где же это вы, батенька, столько времени пропадали? — спросил Владимир Ильич, едва соратник переступил порог камеры.

— Попал к бандитам! — сообщил Лева, расстроенный и огорченный потерей заначки.

— Да что вы говорите!

— Да, да!

И Лева поведал соратникам о своих злоключениях.

— А главный из них — просто чудовище. Но грамотный.

— Я его знаю, — сказал Дзержинский. — Он книжки читать умеет. А зовут его — Коба.

— Откуда вы знаете? — удивился пролетарский вожак.

— Сидел? — грозно вопросил Лева.

— По малолетке, — неохотно признался будущий памятник.

— Убил? Ограбил? — не унимался Лев.

— Ошибался, — подвел итог соратник. — А тип этот очень своеобразный. Он грабит. Но только богатых. И раздает бедным.

— Все?

— Что остается. У него же нукеры, лошади.

— Да, оригинальный тип, — подвел итог Владимир Ильич, задумавшись о своем.

— Обед! — басовито выкрикнул в дверную отдушку вертухай.

И революционеры с мисками и ложками устремились на раздачу.

— Кхм! — кашлянул Владимир Ильич.

Соратники дружно расступились, пропуская вождя.

И вот сейчас, после рассказа Левы, ему неожиданно пришла в голову мысль.

Слово! Вот главное оружие революционеров в настоящий момент. И оно может быть и устным, произнесенным вслух и быстро забытым. И письменным, записанным на бумагу и впечатанным в десятилетия и века.

После обеда, после скудной тюремной баланды, лежа на шконке он вспоминал былые марксистские застолья.

Как скатывались капли воды по запотевшей стенке графина с водкой. Как сверкало рубиновым цветом красное вино в фужерах. И из глиняных кувшинов тянуло хлебным духом от холодного кваса.

Как из чугунного котелка струился пар от вареной картошки. На тарелках сверкали мокрыми спинками нарезанные соленые огурцы. И крупные ломти свежего пахучего ржаного хлеба так и просились в руки.

Он не выдержал. Вскочил. И огрызком карандаша на неиспользованной туалетной бумаге, под тусклым светом зарешеченного тюремного окошка он быстро набросал свое первое печатное произведение: «Три источника, три составных части марксизма».

 

Критерий истины

В тюрьме царил строгий порядок. Все — еда, сон, допросы — шло по расписанию, по очереди. Камеру свою заключенные убирали сами. И тоже по очереди. Кому-то это нравилось, кому-то нет, но за нарушение порядка полагалось даже наказание.

Заключенные в свободное время занимались своими делами. Владимир Ильич обычно лежал на спине и думал. И Троцкий тоже лежал. И тоже думал. Мысли у них были разные. Владимир Ильич размышлял о будущем, а Лев — исключительно о сегодняшнем дне.

— Лев Давыдович, убирать бы пора, — подал голос Бонч-Бруевич.

Мальчишка с такой сложной фамилией считался помощником Кржижановского. Он натирал эбонитовые палочки, носил их в карманах и с обожанием смотрел на своего электрического наставника.

В тюрьму он попал случайно. Прибавил себе пару годков и его взяли со всеми.

Про уборку он напомнил не просто так. Обычно он убирал камеру вместо Троцкого, за что тот ему отдавал папиросы. А он уже менял их на скабрезные картинки. Владимир Ильич в этом угрозу марксизму не усматривал и сам интересовался картинками.

— Так что? — повторил Бонч-Бруевич.

Ему, определенно, хотелось свежих картинок.

— Успеется, Боня, успеется. Все это мелкое, суетное, — отозвался Троцкий.

Судя по всему, у него или не нашлось в этот раз папирос. Или он решил их променять на что-то иное.

— А что главное? — не унимался Бонч-Бруевич.

— Философия, осмысление жизни.

— Что-то я не понимаю.

— Скажи, Боня, веришь ли ты в народную мудрость?

— Владимира Ильича? — простодушно переспросил тот.

— В широком философском смысле.

— Ну, конечно, верю.

— Вера — это догматизм и начетничество.

— Значит нельзя верить?

— Надо убедиться в ее достоверности на практике. Практика — критерий истины. Слышал?

— Да, а как это сделать?

— Видишь в углу веник?

— Вижу.

— Попробуй его сломать.

Бонч-Бруевич взял веник и, тужась, добросовестно попытался его повредить. Он кряхтел, краснел. Но все было напрасно.

— Видишь! — наставительно поднял вверх указательный палец Троцкий. — А теперь развяжи веник.

— Зачем?

— Действуй. Потом узнаешь, — взбодрил его Лев.

Бонч-Бруевич добросовестно исполнил просьбу старшего.

— А теперь ломай по прутику!

Юноша легко и без усилий принялся ломать разрозненные части веника.

— Получается! — восхитился он, с восторгом взирая на старшего товарища.

— Чем это вы занимаетесь? — оторвался от своих раздумий Владимир Ильич.

— Учу молодежь на жизненном опыте постигать философские истины.

— Какие же?

— Практика — критерий истины. Сила — в единстве.

— А зачем веник испортили?

— Целый веник не ломался. А по одному прутику — запросто, — сообщил Бонч-Бруевич.

— После постижения этой истины уже нельзя производить уборку.

— Ну да, — подтвердил Троцкий. — Инструментарий-то разломан.

— Можно убрать завтра, — подсказал Бонч-Бруевич.

— Можно. Только завтра будет очередь Феликса Эдмундовича. Ай да Лева! Ну, хитрован! Ха! Ха! Ха!

Владимир Ильич заливисто рассмеялся. А Троцкий широко развел руки. Что ж, мол, виноват. Исправлюсь.

 

Свобода

Наука философия — царица наук — зародилась, как известно, в теплых южных краях. Где-то в районе Индии. И это очень понятно — почему.

Сравните в историческое далеко жизнь человека южного, индуса, к примеру. И северного — ну, скажем, англичанина.

Индусу хорошо. В его краях круглый год — лето. Солнце, тепло, еда сама растет на деревьях. Руку поднял — и вот тебе: хочешь — банан, хочешь — финик, а хочешь — настоящий кокосовый орех.

И об одежде заботиться не надо — нацепил пальмовые ветки ниже пупка и вполне достаточно. И о жилище голова не болит — шалашик из веток соорудил и живи. Не жизнь — вечный праздник. Времени свободного полно, сиди в тенечке и рассуждай о вечном.

А вот у северного человека, нашего англичанина совсем по-другому. Природа ему не брат. Хочешь что-то от земли получить — так ее надо вскапывать, обихаживать. Урожай не только собирать, но и хранить зимой.

И шалашиком тут не обойдешься. Нужно или пещеру искать, или дом строить. Да еще костром тепло там создавать. А значит дрова заготавливать.

И одежду нужно не кое-какую, а теплую, удобную. А ее можно сшить только из шкуры зверя. А зверя надо найти и убить. И потом над шкурой потрудиться как следует.

В общем, нет у нашего северного человека никакого времени для раздумья о жизни. У него вся жизнь уходит на поддержание этой самой жизни. Набегается, устанет — и ему уже не до философии. Потому что и завтра такой же суматошный день предстоит и надо отдохнуть и выспаться.

Революционерам после ареста в тюрьмах показалось совсем и не плохо. Кормили три раза в день, белье меняли регулярно. Раз в неделю — баня. И никто не заставлял работать. А поселили всех вместе одной компанией.

От филеров убегать не надо. Прятаться, скрываться — тоже. Пропитание обеспечено. Крыша над головой есть. И при всем при том все время свободное.

И, конечно же, революционеры окунулись в философию.

Сколько людей билось над важнейшим философским вопросом: что было первым — яйцо или курица? А революционеры-посадочники расщелкали эту задачку в один миг. Конечно же, петух. Ведь без него курица произвела бы на свет бройлера, и весь куриный род благополучно бы вымер.

Или еще проблема — свобода. Это одна из составляющих светлого будущего. За нее революционеры и сражаются. А что такое свобода — не вполне понятно.

Человек свободен ходить голым по улице или пукать в общественном месте? Вполне свободен. Но он этого не делает, потому что есть правила, ограничения.

Но всякое ограничение свободы — это уже не свобода. А с другой стороны, полная свобода — это вседозволенность, анархия.

Спрашивается, где рамки? Где грань между свободой и несвободой? За что боремся-то? Вот такие сомнения наблюдались. И их удалось решить…

Владимир Ильич располагался на нижней шконке. Когда вставал с нее, он непременно нагибался, чтобы не стукнуться головой о верхнюю, которую занимал его соратник по борьбе Феликс Эдмундович Дзержинский.

И вот в раздумьях о свободе он забылся, встал как вольняшка — прямо — и, конечно же, стукнулся головой. Звонко так. Сокамерники даже решили, что раскололся грецкий орех. И тут к пролетарскому вождю пришло озарение.

Если бы он помнил и осознавал, что вставать следует в силу необходимости с наклоном, то он бы не ударился. В момент подъема он про необходимость наклона забыл. Поэтому и заработал шишак на голове. Все встало на свои места: свобода есть осознанная необходимость.

— Гениально! — поддержали своего вождя сокамерники, когда он поделился своим открытием.

— Ах, бросьте! — притворно засмущался тот.

Феликс Эдмундович спустил ноги со своей шконки. И кашлянул.

— Я вот думаю.

— О чем, батенька? — поинтересовался Владимир Ильич.

— О вашей идее. Насчет свободы.

— Поделитесь.

— Я сейчас сижу в тюрьме.

— Это верно.

— И осознаю необходимость в этих условиях тюремных стен, режима и всего прочего.

— И что?

— Но если я это осознаю, выходит, я свободен?

— В известном смысле. Вы можете пить, есть, спать, думать.

— Вот! — просиял Дзержинский. — Это наш путь.

— Какой же?

— После победы революции можно всех посадить в тюрьму. И, как мы им и обещаем, они все станут свободными.

— Зачем же так?

— За всеми не уследишь. А так людям проще будет соблюдать правила, которые нас и приведут в коммунизм.

— Вообще-то, батенька, вы слегка перегнули. Но мысль правильная. Надо приучить людей к порядку и дисциплине.

— И тогда не придется долго объяснять, что такое коммунизм.

 

Утерянная кружка

Имелся в философии — один большой и важный вопрос: что первично — материя или сознание?

Сам Владимир Ильич склонялся к сознанию. Возьмем, к примеру, яблоко. Вполне материальный продукт. Его можно увидеть, потрогать, откусить, съесть. Или приготовить разные вкусности: сок, шарлотку или насушить дольками для компота. Но это все можно сделать, если яблоко находится в ваших руках.

А представьте, что яблоко лежит у вас за спиной. Вы его не видите. Ваше сознание не определяет его наличие. Оно как бы есть — находится за вами. Но для вас его не существует, потому что никакие ваши органы — продукты сознания — его не регистрируют. То есть его вроде и нет.

Однако стоит вам повернуться, его увидеть, осознать зрением и обонянием, и к вам снова возвращаются фантазии насчет его возможного использования.

Получается, что материальность яблока придается сознанием. Сознание выключено — яблока нет. Сначала — сознание. Потом — материя. Сознание — первично. Материя — вторична.

Вот так рассуждал Владимир Ильич и остался бы в своем заблуждении, если бы в тюрьме с ним не случилась забавная история — у него пропала кружка.

Казалось бы, великое дело — ну пропала и пропала. Что особенного?

А, нет! Это на воле: потерял одну кружку, взял другую. А в тюрьме это нельзя. В тюрьме строго — один человек, одна кружка. А за утерю полагался карцер.

Что думали тюремщики — неясно. Может, экономили. Или приучали к бережливости. А может просто боялись. Из ложки можно сделать заточку. Это уже холодное оружие. А из кружки?

Из кружки можно сделать черпак. И делать подкоп для побега.

Кружку можно обменять на что-то запрещенное в тюрьме и этим подорвать основы тюремного наказания.

Что бы там ни было, тюремщики все учли и другую посуду взамен никто не выдавал.

Владимир Ильич духом не пал. И с честью вышел из положения. Он не взял кружку у соратников, не стал пить из мыльницы. Он слепил из хлебного мякиша нечто, похожее на чашку, которую и подставлял для разлива молока.

Подобные действия могли счесть за нарушение режима и отправить в карцер. Поэтому Владимир Ильич быстро выпивал молоко и съедал тару.

Один вертухай засек этот маневр, но разгадать его сути долго не мог. Он и в глазок заглядывал, и внезапно врывался в камеру. Но Владимир Ильич мгновенно уничтожал улику.

И все-таки настойчивый тюремщик добился своего. Углядел он и самодельную емкость с молоком, и лист разлинованной бумаги, которую Владимир Ильич использовал как салфетку, и у него все сложилось.

Хлебный мякиш служил чернильницей. Молоко использовалось как невидимые чернила. На листке же нарисован план свержения царского строя в отдельно взятой стране — России. И наброски полного захвата власти во всем мире агентами Карла Маркса. И тюремные стены не исправили марксистского сектанта. Мир был в опасности. Мир надо было спасать. И он не стал ждать.

— Руки вверх! — заорал вертухай и вырвал бумагу у Владимира Ильича.

Он доложил о происшедшем начальству и показал тот самый листок. Начальство увидело на листке следы недоигранного морского боя. Да оно и понимало: писать молоком неудобно, где написано не видно, писал, не писал — забудешь. Но рвение служивого одобрило. И вызвало Владимира Ильича на беседу.

— Ну-с, голубчик, и что это? — благодушно осведомилось оно, кивнув на листок.

Владимир Ильич записи узнал. Но правду сказать не мог. Как же: революционный демократ, пролетарский вожак, буревестник перемен — и попался за занятием, за которое сопливым школярам линейкой по рукам лупят. Пролетарии от смеха животы надорвут!

А, с другой стороны, как ему, революционеру, правдорубу, врать? Опровергнуть очевидное? И он с находчивостью бывалого студента выкрутился:

— Планы будущих сражений!

— Революции что ли? — всхохотнуло начальство.

— Расстановки позиции перед боем.

— Посражаемся, — согласилось начальство. — А-один! А-два! А-три! А-четыре! Убит. Нет гегемона.

— Ход истории не повернуть!

— Верно! Д-три! Д-четыре! Д-пять! Убит. Готов. Нет Карлы!

— Всех не убьете!

— З-шесть! З-семь! З-восемь! Грохнули Фридриха!

— Его идеи живы!

— А! Остались одноклеточные. Знаете, что это?

— Что?

— Я расскажу. Это одиночка. Карцер. Десять суток за нарушение режима! На хлеб и воду! Немедленно!

Где-то на пятый-шестой день у Владимира Ильича не осталось никаких мыслей, кроме мыслей о еде. Ушли куда-то далеко и революция, и свержение царизма, и даже сам Карл Маркс.

Без еды, продукта вполне себе материального, его сознание меркло, затухало и отказывалось воспринимать окружающее. И тогда его измученному голодом организму явилось открытие. Он тут же нацарапал его ложкой не штукатурке тюремной стены: материя — первична, сознание — вторично.