После ужина София с Микаэлем вместе убрали со стола и загрузили посуду в машину. Микаэль сказал, что хочет просто отдохнуть перед телевизором, и София сочла это удачей, поскольку собиралась немного поработать. Она пошла в его кабинет и села за письменный стол. На улице снова пошел дождь. София закрыла маленькое окно и открыла ноутбук.

Она достала из сумки кассету, помеченную “Виктория Бергман 14”, и вставила ее в магнитофон.

Ей вспомнилось, что во время этой встречи Виктория Бергман была расстроена, что у нее явно что-то произошло, но в ответ на вопрос об этом Виктория лишь покачала головой.

София услышала собственный голос:

“Можешь рассказывать все что угодно. Если предпочитаешь помолчать, мы можем посидеть молча”.

“Мм, возможно, я и предпочла бы, но считаю, что тишина-то как раз и бывает безумно неприятной. Невероятно интимной”.

Голос Виктории Бергман стал хрипловатым, София откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.

У меня сохранилось воспоминание с тех пор, когда мне было десять лет. Дело происходило в Даларна. Я искала гнездо и, обнаружив маленькое дупло, осторожно подкралась к дереву. Подойдя вплотную, я сильно ударила по стволу рукой, и писк внутри смолк. Не знаю, почему я так поступила, но мне это показалось правильным. Потом я отошла на несколько шагов, уселась в черничнике и стала ждать. Через несколько минут прилетела маленькая птичка и села на край дупла. Она заползла внутрь, и писк возобновился. Помню, я рассердилась. Когда птичка вылетела, я отыскала старый пень и подтащила его к дереву. Взяла достаточно большую палку и влезла на пень. Затем я принялась сильно колотить палкой чуть наискосок вниз и продолжала до тех пор, пока писк не прекратился. Я снова слезла с пня и стала поджидать птицу, которая должна была скоро вернуться. Мне хотелось посмотреть, как она отреагирует, обнаружив своих птенцов мертвыми.

София почувствовала, что у нее пересохло во рту, встала и пошла на кухню. Наполнила стакан водой и выпила.

Что-то в рассказе Виктории показалось ей знакомым.

Он ей что-то напоминал.

Может быть, сон? Да, наверное, так и есть. Сон.

Она вернулась в кабинет. Магнитофон продолжал работать – она его не выключила.

Голос Виктории Бергман казался зловеще скрипучим. Сухим.

Когда пленка закончилась, София вздрогнула. Полусонно огляделась. Время уже перевалило за полночь.

За окном все стихло, Эландсгатан опустела. Дождь прекратился, но мостовая по-прежнему оставалась мокрой и поблескивала в свете уличных фонарей.

София выключила компьютер и вышла в гостиную. Микаэль уже отправился спать, и она осторожно улеглась у него за спиной.

Она долго не смыкала глаз и думала о Виктории Бергман.

Самое удивительное, что после монологов Виктория незамедлительно возвращалась к своему обычному, собранному “я”.

Будто переключалась на другую программу. Одно нажатие кнопки на пульте – и опять новый канал.

Другой голос.

Так же ли происходит с Самуэлем Баи? Разные голоса, сменяющие друг друга? Вероятно.

София заметила, что Микаэль еще не уснул, и поцеловала его в плечо.

– Я не хотел тебя будить, – сказал он. – Ты там так замечательно смотрелась. Даже разговаривала во сне.

Около трех часов она встала с кровати, достала одну из кассет, включила магнитофон, откинулась на спинку кресла и отдалась во власть голоса.

Фрагменты личности Виктории Бергман стали распределяться по своим местам, и Софии показалось, что она начинает понимать. Может испытывать симпатию.

Видит картины, которые Виктория Бергман рисует словами, столь же отчетливо, как если бы смотрела фильм.

Однако беспросветное горе Виктории ее пугало.

Было слишком велико для понимания.

Бездонная боль, с годами все глубже проникающая в ее плоть.

Вероятно, она день за днем прокручивала в голове воспоминания, создав собственный внутренний мир, где она то утешала себя, то корила за случившееся.

София содрогнулась при звуке рокочущего голоса Виктории Бергман.

Временами шепчущего, временами настолько возбужденного, что брызгала слюна.

София уснула и проснулась, только когда Микаэль постучал в дверь и сказал, что уже утро.

– Ты просидела здесь всю ночь?

– Ну почти. Я сегодня встречаюсь с клиенткой и должна понять, как мне с ней себя вести.

– О’кей. Мне надо бежать. Вечером увидимся?

– Да, я позвоню.

Он закрыл дверь, а София решила послушать дальше и перевернула кассету. Она услышала собственное дыхание, когда Виктория сделала паузу. Когда та вновь заговорила, ее голос звучал уравновешенно.

…он покрылся потом и хотел, чтобы мы обнимались, хотя было очень жарко, а он еще продолжал поливать агрегат водой. Когда он наклонялся, чтобы зачерпнуть из деревянной лохани воды, мне был виден мешочек у него между ног, и мне хотелось толкнуть его так, чтобы он упал на раскаленные камни. На камни, которые никогда не остывали, а каждую среду грели теплом, все равно не прогревавшим до костей. Я просто сидела, не говоря ни слова, тихо, как мышка, и все время видела, как он на меня смотрит. Как глаза у него делались странными и он начинал тяжело дышать, а потом мне позволялось пойти в душ и отмыться после игры. Хотя я знала, что никогда не смогу стать чистой. Мне следовало быть благодарной за то, что он показал мне так много тайн, подготовив к тому дню, когда мне предстояло встретить парней, которые, возможно, окажутся ужасно неловкими и торопливыми, каковым он уж точно не был, поскольку всю жизнь упражнялся и впитал науку бабушки и ее брата, причем это ему нисколечки не повредило, а, напротив, сделало его сильным и выносливым. Он сотню раз, не пикнув, бегал Васалоппет со сломанными ребрами и выбитыми коленями, хотя на середине дистанции его рвало. Остававшиеся у меня внизу царапины, после того как он вдоволь наигрывался на банной скамье и вытаскивал пальцы, не считались поводом для нытья. Когда он, закончив со мной, запирал дверь бани, я думала о самке паука, которая после спаривания съедает маленьких самцов…

София вздрогнула. Почувствовала приступ дурноты.

Она явно опять уснула, и ей снилось множество отвратительных вещей, наверняка из-за работавшего магнитофона. Ее мыслями и снами управлял монотонный голос.

Бормотание Виктории Бергман проникло ей в подсознание.

ПРОШЛОЕ

Крылья мухи безнадежно прилипли к жевательной резинке. Трепыхайся не трепыхайся, думает Девочка-ворона, тебе больше не летать. Завтра солнце будет сиять, как всегда, но на тебя оно светить уже не будет.

Когда отец Мартина коснулся ее спины, она инстинктивно отпрянула. Он слез с велосипеда, и теперь они стоят рядышком на гравиевой дороге перед домом тети Эльсы.

– Мартин уже несколько раз спрашивал про тебя. Ему ведь не с кем играть.

Он протягивает руку и ласково прикасается к ее щеке.

– Хорошо бы ты как-нибудь пошла вместе с нами купаться.

Виктория отводит взгляд. Она привыкла к прикосновениям и точно знает, к чему они ведут.

Она видит это по его глазам, когда он кивает, прощается и едет дальше. В точности как она и подозревала, он останавливается и оборачивается:

– И кстати, нельзя ли у вас одолжить газонокосилку? Он такой же, как другие, думает она.

– Она стоит возле сарая, – говорит Виктория, махая на прощание рукой.

Интересно, когда он вернется за косилкой?

При мысли об этом у нее в груди все сжимается, поскольку она знает, что тогда он снова коснется ее.

Знает, но тем не менее не может удержаться и не выйти на пляж.

Она не понимает почему, но ей все-таки приятно находиться в обществе этой семьи, особенно Мартина.

Разговаривает он еще плохо, но его немногословные и временами неразборчивые объяснения в любви все равно принадлежат к числу самого замечательного, что ей когда-либо говорили. При каждой новой встрече он подбегает к ней с блеском в глазах и крепко обнимает ее.

Они играли, купались и гуляли по лесу. Нетвердо ступая по труднопроходимой местности, Мартин указывал на разные предметы, и Виктория терпеливо объясняла ему, как они называются.

“Гриб”, говорила она, “сосна” или “мокрица”, и Мартин старался повторять за ней все звуки.

Она знакомит его с лесом.

Первым делом Виктория сбрасывает обувь, чувствуя, как песок проникает между пальцами и осторожно щекочет. Она снимает футболку и чувствует, как солнце бережно прогревает кожу. Несущие свежесть и прохладу волны касаются ее ног, и она бросается в воду.

Она лежит в воде так долго, что кожа сморщивается, и ей хочется, чтобы кожа стала рыхлой или отслоилась, тогда у нее сможет появиться совершенно новая, никем не тронутая кожа.

Ей слышно, как на тропинке появляется семья. Увидев ее, Мартин издает радостный возглас. Он мчится к берегу, и Виктория бросается ему навстречу, чтобы он не успел добежать до воды и замочить одежду.

– Моя Пеппи, – произносит он, обнимая ее.

– Мартин, ты же знаешь, что мы решили остаться здесь до начала занятий в школе, – вставляет папа, глядя на Викторию. – Поэтому тебе незачем душить ее в объятиях именно сегодня.

Виктория, в свою очередь, обнимает Мартина, но внезапно до нее доходит.

Как мало времени.

– Если бы мы были только вдвоем, ты и я, – шепчет она Мартину на ушко.

– Ты и я, – повторяет он.

Он нуждается в ней, и она все больше нуждается в нем. Она решает во что бы то ни стало упросить отца разрешить ей остаться здесь как можно дольше.

Виктория надевает футболку прямо на мокрый купальник и залезает в босоножки. Потом берет Мартина за руку и ведет вдоль берега. Прямо под сверкающей гладью воды она видит ползущего по дну рака.

– Помнишь, как называется это растение? – спрашивает она, чтобы отвлечь внимание Мартина на папоротник, а сама тянется за раком. Крепко обхватывает его за жесткий покров и прячет за спиной.

– Папоротник? – Мартин смотрит на нее вопросительно.

Виктория смеется, Мартин тоже.

– Папоротник, – повторяет он.

Продолжая смеяться, Виктория достает из-за спины рака и сует малышу под нос. Она видит, как его лицо перекашивается от испуга и он разражается истерическим плачем. В качестве извинения она бросает рака на землю и топчет до тех пор, пока клешни не перестают сжиматься. Потом обнимает мальчика, но тот безутешен.

Виктория чувствует, что утратила над ним контроль, просто быть с ним самой собой уже недостаточно. Требуется нечто большее, но что именно, она не знает.

Утратить контроль над ним – это все равно что утратить контроль над собой.

Впервые его доверие к ней поколебалось. Он подумал, что она хочет ему зла, что она, оказывается, из тех, кто причиняет зло.

Ей хочется находиться рядом с Мартином вечно, но она знает, что в воскресенье приедет отец и заберет ее.

Ей хочется остаться на хуторе навсегда.

Быть с Мартином. Всегда.

Она полностью поглощена им. Может сидеть и смотреть на него, когда он спит, наблюдать, как у него бегают глаза под закрытыми веками, прислушиваться к тому, как он тихонько поскуливает. Мартин показал ей, как выглядит спокойный сон, что таковой существует.

Однако неумолимо наступает суббота.

Они, как обычно, на берегу. Мартин сидит на кончике пледа у ног дремлющих родителей и рассеянно играет с двумя деревянными лошадками, купленными в магазине.

Небо все больше затягивается облаками, и послеполуденное солнце выглядывает лишь изредка.

Виктория знает, что мгновение, которого она страшится, приближается семимильными шагами. Прощание.

– Ну, нам, пожалуй, пора домой, – говорит мама, поднимая голову с руки мужа. Она встает и начинает упаковывать вещи в корзинку для пикника. Забирает у Мартина лошадок, и тот с удивлением смотрит на свои пустые ручки.

Папа встряхивает плед и сворачивает его.

В том месте, где они лежали, трава примялась и выглядит чуть темнее. Виктория представляет себе, как трава вскоре опять потянется к небу и при следующем взгляде на это место покажется, будто семьи тут никогда и не было.

– Виктория, ты не хочешь прийти сегодня к нам поужинать? – спрашивает мама. – Заодно испробовали бы новый крокет. Вы с Мартином будете в одной команде.

У нее внутри все содрогается. Больше времени, думает она. Я получу дополнительное время.

Она понимает, что тетя Эльса расстроится, если не провести последний вечер вместе с ней, но все равно не может отказаться. Просто не может.

Когда семейство удаляется в сторону тропинки, Викторию охватывает чувство спокойного предвкушения.

Полная надежд, она собирает в мешок купальные принадлежности, но не идет прямо домой, а задерживается у озера, возле бревенчатых сараев, наслаждаясь покоем и одиночеством.

Проводит руками по гладкой древесине и думает о пережитом бревнами времени, о многочисленных руках, которые их касались, обрабатывали, использовали, преодолевая любое сопротивление. Похоже, их уже больше ничто не волнует.

Ей хотелось стать как бревна, такой же безразличной ко всему.

Она несколько часов бродит по лесу, наблюдает, как изогнулись стволы, чтобы их кроны достигали солнца, или как их согнуло ветром, как их атаковали мох или паразиты. Но в глубине каждого ствола существует идеальное бревно. Его только надо отыскать, думает она, напевая себе под нос:

Тут она выходит из лесу на поляну.

Посреди плотной растительности леса открывается место, где свет струится сквозь кроны деревьев на худенькие сосенки и мягкий мох.

Прямо мечта.

Позже она несколько дней посвятит поискам этой поляны, но так и не сможет вновь отыскать ее и даже засомневается, существовала ли поляна на самом деле.

Но сейчас Виктория там, и это место столь же реально, как она сама.

Подойдя к крыльцу тети Эльсы, Виктория вдруг ощущает беспокойство. Разочарованные люди способны, сами того не желая, причинять вред. Это она уже усвоила.

Она открывает дверь и слышит приближающееся шарканье тапок тети Эльсы. При ее появлении в прихожей Виктория видит, что спина у тети Эльсы чуть более сгорбленная, чем обычно, а лицо чуть более бледное.

– Привет, солнышко, – произносит тетя Эльса, но Виктория не отвечает.

– Заходи, и пойдем присядем, поговорим немного, – продолжает тетя Эльса, направляясь в сторону кухни.

Виктория снимает обувь, идет следом за тетей на кухню и садится на стул напротив нее. За этим самым столом они обычно играют в японский вист. Каждый раз, когда тетя Эльса проигрывает, она всегда хохочет так, что ее смех эхом отдается в лампе под потолком, а потом протягивает морщинистые руки к Виктории и ласково берет ее руки в свои. “Моя непобедимая королева виста, – обычно говорит она. – Называй любое вознаграждение, и ты его получишь”.

Вознаграждением всегда бывает холодный шоколад и подогретые булочки с маслом.

Но сейчас явно что-то не так.

В глазах Эльсы Виктория видит усталость, губы поджаты, уголки рта устремлены вниз.

– Ласточка моя, – начинает Эльса, пытаясь улыбнуться.

Виктория видит, что глаза у тети блестят, как будто она плакала.

– Я знаю, что сегодня твой последний вечер, – продолжает Эльса, – и мне больше всего хотелось бы приготовить праздничный ужин и весь вечер играть в карты… но, понимаешь ли, я не совсем здорова.

Виктория вздыхает с облегчением, но тут же замечает в глазах Эльсы чувство вины. Оно ей знакомо по собственному опыту. Как если бы Эльса тоже все время боялась, что ей выльют на голову холодное молоко, что ее заставят есть чечевицу, пока ее не стошнит, что ей не подарят на день рождения подарок, если она разговаривала не тем тоном, что ее накажут за любую оплошность.

Виктории кажется, будто в глазах тети Эльсы она видит, что та тоже усвоила: стараться изо всех сил всегда недостаточно.

– Я могу заварить чай, – воодушевленно говорит Виктория, – и укутать тебя одеялом, и даже почитать тебе перед сном.

Лицо Эльсы смягчается, губы расплываются в улыбке, приоткрываются, и вырывается смех.

– Какая ты милая, – произносит она, поглаживая Викторию по щеке. – Но тогда у нас не получится торжественного прощального ужина, и чем ты будешь заниматься, когда я усну? Ведь не слишком весело сидеть в темноте в полном одиночестве?

– Ничего страшного, – отвечает Виктория. – Родители Мартина приглашали меня к ним, чтобы его убаюкать, и говорили, что тогда я смогу заодно у них поужинать. Так что я сперва уложу тебя, а потом Мартина и в придачу наемся.

Эльса радостно кивает:

– Давай сделаем салат, и ты сможешь взять его с собой.

Они встают рядышком возле мойки и крошат овощи.

Каждый раз, подходя к Эльсе слишком близко, Виктория ощущает едкий запах мочи, напоминающий ей об отце.

Этот запах вызывает у нее тошноту. Ей слишком хорошо известно, каков “затвердевший отец” на вкус.

У тети Эльсы имеются апельсиновые карамельки, которые Виктории разрешено брать без спросу. Они лежат в железной баночке на кухонном столе. Виктория открывает баночку, когда хочет отвлечься от мыслей об отце. Она не знает заранее, когда на нее вдруг нахлынет воспоминание о нем, и поэтому никогда не раскусывает карамельки, даже если остается острый, как лезвие, кусочек. Лучше поранить нёбо, чем оказаться безоружной перед воспоминанием.

Нарезая огурец ровными, не слишком толстыми ломтиками, она сосет карамельку. На листьях салата, хоть Эльса их тщательно помыла, осталось чуть-чуть земли, но Виктория ничего не говорит, поскольку понимает, что глаза у Эльсы слишком старые, чтобы заметить эту малость.

Обвинять Эльсу она не собирается, но не собирается и есть салат, считая, что у нее внутри уже достаточно грязи.

Она укутывает Эльсу одеялом, как и обещала, но ее мысли заняты Мартином.

– Ты хорошая девочка. Не забывай об этом, – говорит Эльса перед тем, как Виктория закрывает за собой дверь.

Виктория берет салат и с миской в руках отправляется к дому Мартина, поглощенная предвкушением встречи.

Она думает о том, как здорово было бы, если бы ей удалось уговорить отца оставить ее еще на недельку-другую. Это было бы хорошо для всех. И здесь вокруг есть еще так много интересных вещей, которые она пока не успела показать Мартину.

Идиллию омрачают только мысли о папе Мартина. Виктории кажется, что его взгляды стали более пристальными, смех более сердечным, а руки задерживаются на ее плечах чуть дольше обычного. Но она готова мириться с этим, лишь бы избегать собственного отца еще неделю. В первые разы обычно бывает не так уж страшно, думает она. Они осмеливаются действовать чуть менее осторожно, только когда начинают воспринимать ее как данность.

Свернув к дому, она слышит, как внутри кто-то весело покрикивает. По звуку похоже на папу – она замедляет шаги. Дверь приоткрыта, и из дома доносится плеск воды.

Виктория подходит к двери, распахивает ее и в движении случайно задевает висящий в дверном проеме старый дверной колокольчик. Тот издает глухой звук.

– Это ты, Пеппи? – кричит из кухни папа. – Заходи, заходи.

В прихожей вкусно пахнет.

Виктория входит в кухню. На полу в тазу стоит Мартин. Мама сидит у окна в кресле-качалке и сосредоточенно вяжет. Она обращена к остальным спиной, но поворачивает голову и быстро кивает Виктории. Папа сидит на полу возле таза Мартина, голый до пояса и в шортах.

Увидев, чем он занимается, Виктория холодеет.

Мартин стоит весь в мыле, а папа улыбается ей во весь рот. Одной рукой он обхватил Мартина за попку, а другой моет его.

Виктория вытаращила глаза.

– У нас тут произошло маленькое несчастье, – говорит папа. – Когда мы играли в лесу, Мартин наделал в штанишки.

– Понимаешь, тебя надо хорошенько отмыть, – поясняет он мальчику, старательно подмывая его.

Виктория видит, как папа берется указательным и большим пальцами за маленькую письку, а другой рукой аккуратно протирает красновато-сиреневатые детали.

Эта картина ей знакома: папа с ребенком, а мама в той же комнате, спиной к ним.

Внезапно миска оказывается настолько тяжелой, что выскальзывает у нее из рук. Помидоры, огурцы, лук и листья салата разлетаются по полу. Мартин начинает плакать. Мама откладывает вязанье и вскакивает с кресла-качалки.

Виктория пятится к двери.

Прихожую она пересекает, уже переходя на бег.

Мчится вниз с крыльца, спотыкается и неловко падает на гравий, но сразу вскакивает и бежит дальше. Она выскакивает из калитки, что есть мочи несется по дороге в сторону дома и влетает к себе во двор. С плачем распахивает дверь и бросается на кровать.

Внутри у нее все клокочет. Она понимает, что Мартина испортят, он вырастет, станет мужчиной и будет таким же, как все остальные. Ей хотелось защитить его, пожертвовать собой ради его спасения. Но она понимает, что опоздала.

Всему прекрасному пришел конец, и вина лежит на ней.

Тут раздается осторожный стук в дверь. Виктория слышит снаружи голос папы Мартина. Она подползает к двери и запирает ее.

– Виктория, что-нибудь случилось? Почему ты так разволновалась?

Она пытается подняться, но скрип половиц так и норовит выдать, что она здесь, всего в нескольких жалких сантиметрах от двери.

– Виктория, дорогая, может быть, ты нас все-таки впустишь? Мы ведь слышим, что ты там.

Ей ясно, что сейчас отпирать дверь нельзя. Это было бы слишком неловко.

Она крадется в спальню, открывает выходящее на заднюю сторону дома окно и вылезает наружу. Потом делает большой крюк, огибает сарай и выходит на гравиевую дорожку. Услышав ее шаги, они оборачиваются и устремляются ей навстречу.

– Вот ты где, а мы думали, ты внутри. Куда ты убежала? Она чувствует, что сейчас рассмеется.

Мама и папа с закутанным в полотенце ребенком на руках.

Вид у них глупый. Перепуганный.

– Мне очень захотелось какать, – лжет она, не понимая, откуда берутся слова, но звучат они хорошо.

Они подхватывают ее смех, обнимают ее.

Мама несет ее обратно к их дому, и Виктория не видит в этом ничего странного.

Ее руки как раз такие надежные, какими обычно бывают руки, когда снова все хорошо.

Тогда бояться нечего.

Ноги Виктории ударяют маму по бедрам при каждом ее шаге, но ее это, похоже, совсем не волнует. Она решительно идет дальше. Как будто Виктории самое место у них дома.

– Вы приедете опять следующим летом? – спрашивает она, чувствуя, как щека мамы касается ее щеки.

– Да, конечно, – шепчет мама. – Мы будем каждое лето возвращаться к тебе.

Тем летом Мартину оставалось жить шесть лет.