Боксерский клуб “Линнея” в течение многих лет помещался в том же здании на Сант-Паульсгатан, что и приемная Софии Цеттерлунд. Название клуба вызывало споры. Согласно одной истории основатели клуба обычно тренировались на лужайке перед виллой, называвшейся “Линнея”, согласно другой открытие боксерского клуба пришлось на день именин Линнеи. Третья версия строилась на теории, что боксеры были большими поклонниками Эверта Тоба и окончательное решение комиссии по выбору названия якобы основывалось на личном мнении подвыпившего трубадура о том, какое имя является прекраснейшим на свете, милейшим на земле. Линнея.
Вернувшись в приемную, София чувствовала себя совершенно опустошенной. Оставался час до следующего клиента – женщины средних лет, с которой они уже дважды встречались и чьей главной проблемой было то, что у нее имелись проблемы.
Предстоял разговор, посвященный попыткам разобраться в проблеме, которая изначально таковой не являлась, но становилась проблемой, более или менее незаметно превращаясь в нее в процессе беседы.
София ощущала полную беспомощность. О чем пойдет речь на этот раз? О картине, которая висит дома у женщины криво, потому что муж, уходя на работу, слишком сильно хлопнул дверью? Съехав в сторону, картина символизировала потерпевший неудачу брак и нарушала прямые линии интерьера. В плохом самочувствии женщины виноват муж, хотя в течение двадцати лет она только и делала, что ела шоколадные пастилки, а у детей тем временем ничего не получается, за что бы они ни брались.
София включила компьютер, просмотрела имевшиеся у нее записи и сразу поняла, что ни к одному из разговоров готовиться не надо.
После женщины должен прийти Самуэль Баи.
Проблемы настоящих людей, подумала она. Час.
Виктория Бергман.
София подключила наушники.
Голос Виктории звучал весело.
Ведь это было так просто, что можно было обхохотаться, глядя на их серьезные физиономии, когда я покупала тянучку за десять эре, предварительно набив куртку сладостями, которые затем могла продавать всем участвовавшим в соревновании “Кто осмелится тронуть меня за грудь или между ног?” и потом смеяться, когда, разозлившись, капала в замок клея, чтобы они опаздывали, а тот бородач ударял меня по башке сводом законов так, что зубы стучали, и заставлял выплевывать жвачку, которая все равно уже утратила вкус и которую я потом прилепляла к мухе…
София поражалась тому, как меняется голос в зависимости от ассоциаций. Будто воспоминания принадлежали нескольким людям, говорившим через медиума. Посреди предложения голос Виктории переходил в печальную тональность.
…к тому же у меня имелся резерв жвачек, и я могла потихоньку сунуть в рот новую, пока он сидел и читал, поглядывая, не подсматриваю ли я слова на ладони, где все слипалось от пота, а писала с ошибками я только от волнения, не потому, что была дурочкой, как другие бедолаги, умевшие тысячу раз подкинуть мяч, но ничего не знавшие о столицах или войнах, а знать бы им следовало, поскольку они были из тех, кто все время начинал войны, не понимая, когда уже хватит, а просто бросался на того, кто немного выделялся, имел брюки не той марки или плохую прическу или был слишком жирным…
Голос ожесточился. София помнила, что Виктория злилась.
…как та большая, толстая девочка, которая все время разъезжала на трехколесном велике, со странным лицом и вечно текущими слюнями, и однажды они велели ей снять одежду, но она поняла их, только когда они стали помогать ей стягивать трусы. Они всегда думали, что она просто крупный ребенок, и удивились, увидев, что низ живота у нее как у взрослой, а еще тебя могли избить только за то, что ты не плакала, когда тебя лупили кулаками в живот, а, наоборот, смеялась и просто продолжала жить дальше, не ябедничая и не жалуясь, была твердой и решительной…
Голос умолк. София слышала собственное дыхание. Почему она не попросила Викторию продолжить?
Она прокрутила пленку вперед. Почти трехминутная тишина. Четыре, пять, шесть минут. Зачем она это записала? Слышались только дыхание и шелест бумаги.
Через семь минут София услышала звук: это она точила карандаш. Потом Виктория прервала молчание.
Я никогда не била Мартина. Никогда!
Виктория почти кричала, и Софии пришлось убавить громкость.
Никогда. Я не предаю. Я ела из-за них дерьмо. Собачье дерьмо. Я, черт меня возьми, привыкла к дерьму! Проклятые сигтунские снобы! Я ела дерьмо ради них!
София сняла наушники.
Она знала, что Виктория путается в своих воспоминаниях и часто забывает, что говорила несколько минут назад.
Но являются ли эти пробелы обычными провалами в памяти?
Перед встречей с Самуэлем она нервничала. Нельзя, чтобы разговор зашел в тупик, а в его последние визиты дело шло именно к этому.
Она должна достучаться до него, пока не поздно, пока он полностью не выскользнул у нее из рук. София знала: для этого разговора ей потребуется вся имеющаяся у нее энергия.
Как обычно, Самуэль Баи появился точно ко времени, в сопровождении социального работника из Хессельбю.
– В половине третьего?
– Думаю, в этот раз мы поговорим подольше, – ответила София. – Вы сможете забрать его в три часа.
Социальный работник удалился в сторону лифта. София посмотрела на Самуэля Баи. Тот присвистнул.
– Nice meeting you, ma'am, – сказал он, одарив ее широкой улыбкой.
Поняв, какая из личностей Самуэля перед ней, София испытала облегчение.
Это был Фрэнкли Самуэль, как она называла его в журнальных записях, откровенный, общительный и приятный Самуэль, начинавший каждое второе предложение с Frankly ma'am, I have to tell'ya… Говорил он всегда на каком-то доморощенном английском, который София находила немного забавным.
В последний раз Самуэль превратился в “откровенного” сразу, как только исчез социальный работник и они поздоровались за руку.
Любопытно, что, встречаясь со мной, он избирает “откровенного”, подумала она, приглашая его в кабинет.
Откровенность Фрэнкли Самуэля делала его наиболее интересным из разных Самуэлей, которых София наблюдала в ходе бесед. “Обычный” Самуэль, которого она называла Самуэль Коммен, его основная личность, был закрытым, корректным и не особенно искренним.
Фрэнкли Самуэль представлял ту часть личности, которая рассказывала о кошмарных поступках, совершенных им в детстве. Наблюдения за ним вызывали смешанные чувства. Он мог с не сходящей с лица улыбкой обаятельно расточать Софии комплименты по поводу ее красивых глаз и прекрасной формы бюста, а потом закончить фразу рассказом о том, как сидел в темном сарае на пляже Ламли-Бич, неподалеку от Фритауна, и аккуратненько отрезал уши маленькой девочке. И тут же разражался заразительным смехом, напоминавшим ей смех футболиста Златана Ибрагимовича. Издавал веселое, гортанное “хе-хе”, как бы на вдохе, и все лицо у него сияло.
Впрочем, несколько раз у него вспыхивали глаза, и ей думалось, что где-то внутри существует еще один Самуэль, который пока не проявился.
Задача Софии заключалась в том, чтобы собрать эти разные личности в единого человека. Но она знала, что торопиться в таких случаях нельзя. Надо дать пациенту возможность научиться справляться с материалом, который тот носит в душе.
С Викторией Бергман все происходило само собой.
В своих попытках смыть зло с помощью монотонных монологов Виктория напоминала некое человеческое очистное сооружение.
А с Самуэлем дело обстояло иначе.
С ним следовало действовать осторожно, но все-таки добиваясь эффекта.
Рассказывая о пережитом кошмаре, Фрэнкли Самуэль сильных аффективных расстройств не демонстрировал, но у нее складывалось все более стойкое впечатление, что он таит в себе бомбу.
Она попросила его сесть, и Фрэнкли Самуэль скользнул на стул подобно змее. Такой эластичный, извивающийся язык жестов был свойственен данной личности.
София посмотрела на него и осторожно улыбнулась:
– So… how do you do, Samuel?
Он постучал большим серебряным кольцом по краю стола, всматриваясь в нее веселыми глазами. Затем сделал такое движение, будто у него внутри, от плеча к плечу, прокатилась волна.
– Ma'am, dat has never been better… And frankly, I must tell'y a…
Беседовать Фрэнкли Самуэль любил. Он проявлял искренний интерес и к самой Софии, задавал ей личные вопросы и расспрашивал о ее взглядах на разные вещи. Ее это устраивало, поскольку тогда у нее появлялась возможность направить разговор на то, что она считала важным для прорыва в лечении.
Разговор продолжался уже около получаса, когда Самуэль, к разочарованию Софии, внезапно сменил личность на Самуэля Коммен. Какой же она совершила промах?
Они говорили о сегрегации – теме, интересовавшей Фрэнкли Самуэля, и он спросил, где она живет и на какой станции метро надо выходить, если хочешь ее навестить. Когда она назвала район Сёдермальм и станции “Сканстулль” или “Медборгарплатсен”, улыбка на лице “откровенного” погасла, и он стал более сдержанным.
– У Монументы, вот, че-ерт… – проговорил он на ломаном шведском.
– Самуэль?
– Шо ето? Он плевать мое лицо… пауки на руках. Тату…
София знала, о каком происшествии он вспоминает. В социальной службе Хессельбю ей сообщили, что его избили в подворотне на Эландсгатан. Под “Монументой” он имеет в виду квартал Монумент возле выхода из метро “ Скан стул ль”.
Поблизости от квартиры Микаэля, подумала она.
– Смотри мою тату тоже, О означает united, Р – революция, Ф – фронт. Вот, смотри!
Он стянул футболку, и на груди обнажилась татуировка.
ОРФ неровными буквами – этот говорящий символ был ей более чем хорошо знаком.
Неужели возвращение к Самуэлю Коммен вызвано воспоминанием о нападении?
Она ненадолго задумалась над этим вопросом, а он сидел молча, уставившись в стол.
Возможно, Фрэнкли Самуэль не смог справиться с испытанным при нападении унижением и перекинул все это Самуэлю Коммен, занимавшемуся, так сказать, более формальными контактами с полицией и социальной службой. Поэтому Фрэнкли Самуэль и исчез, когда речь зашла о квартале Монумент.
Должно быть, так и есть, подумала она. Язык – психологический носитель символа.
Она сразу же поняла, как ей вернуть Фрэнкли Самуэля.
– Самуэль, ты извинишь, если я на минутку отлучусь?
– Чего?
– Я хочу тебе кое-что показать, – улыбнувшись ему, сказала она. – Подожди здесь. Я сейчас вернусь.
Выйдя из кабинета, она направилась прямиком в приемную дантиста Юханссона, расположенную справа по коридору.
В кабинет дантиста она вошла, даже не постучавшись. Извинилась перед изумленным Юханссоном, который как раз споласкивал рот пожилой даме, и попросила разрешения ненадолго взять стоявшую позади него на полке старую модель мотоцикла.
– Она нужна мне только на час. Я знаю, что вы ее очень бережете, но обещаю обращаться с ней осторожно.
София льстиво улыбнулась шестидесятилетнему дантисту. Она знала, что он к ней неравнодушен. Любит заглядываться на молоденьких, отметила она про себя.
– Ох уж эти психологи… – усмехнулся он под маской. Потом встал и снял с полки маленький металлический мотоцикл.
Это была модель старого, покрытого красным лаком “Харлей-Дэвидсона”, очень хорошо выполненная и, по словам Юханссона, произведенная в Штатах в 1959 году из переплавленного металла и резины от настоящего ХД.
Подойдет идеально, подумала София.
Юханссон протянул ей модель, напомнив о ее ценности. Минимум две тысячи на Традере, может, больше, если продать японцу или янки.
Весит, наверное, не меньше килограмма, думала София, пока шла от дантиста обратно к себе в кабинет.
Она вновь извинилась перед Самуэлем и поставила мотоцикл на подоконник, слева от стола.
– Господи Иисусе, мэм! – воскликнул он.
Она не предполагала, что превращение произойдет так быстро.
Глаза Фрэнкли Самуэля горели от нетерпения. Он бросился к окну, и София с радостью наблюдала за ним, пока он очень осторожно поворачивал мотоцикл в разные стороны, что-то нашептывая и повизгивая от восторга.
– Jeesus, beautiful…
Во время предыдущих бесед София отметила страсть Фрэнкли Самуэля. Он регулярно рассказывал ей о мотоциклетном клубе Фритауна, где частенько торчал, восхищаясь длинными рядами мотоциклов. Когда ему было четырнадцать, искушение взяло верх, и он украл ХД, на котором потом гонял по протяженным пляжам.
Самуэль уселся на стул, держа мотоцикл на руках и поглаживая его, будто маленькую собачку. Глаза сияли, через все лицо растянулась широкая улыбка.
– Freedom, ma'am. Dat is freedom… Dem bikes for me like momma-boobies are for dem little children.
Он начал рассказывать о своем интересе. Обладание мотоциклом означало для него не только свободу, это производило впечатление на девочек и помогало обзаводиться друзьями.
– Опиши их подробнее. Your friends.
– Which friends? Da cool sick or da cool fresh? Myself prefer da cool freshies! Frankly, I have lots'off dem in Freetown… start with da cool fresh Collin…
София потихоньку улыбнулась и предоставила ему рассказывать о Коллине и остальных друзьях, один круче другого. Через десять-пятнадцать минут она обнаружила, что он готов просидеть все оставшееся время, рассказывая разные веселые истории и то с восхищением, то хвастливо описывая своих друзей впечатляюще подробным образом.
Она чувствовала, что должна быть начеку. Бурный поток слов и непрерывная жестикуляция Фрэнкли Самуэля нарушали ее концентрацию.
Необходимо перевести разговор на что-нибудь другое.
Тут случилось то, над чем она, правда, уже размышляла, но никак не ожидала, что это произойдет именно в данный момент.
Перед ней предстал еще один Самуэль.
ПРОШЛОЕ
Лагерь Красного Креста в Лакке состоит из трех больших палаток, переполненных больными или ранеными, и маленького каменного домика, используемого в качестве склада медикаментов и разного оборудования.
Каменный домик охраняется двумя хорошо вооруженными солдатами, поскольку лекарства пользуются у повстанцев большим спросом.
Оказалось, что у нее вывихнуто колено, и ей его перевязывают. Когда врачи вправляют колено, становится ужасно больно, но она относится к боли спокойно и отказывается от предложенной ей ампулы морфина.
Считает, что не заслужила.
Когда она просит разрешения посидеть на табуретке, вместо того чтобы лежать на лавке, врач качает головой и говорит, что мученичество в Сьерра-Леоне не принято.
Несмотря на боль в ноге, она сразу засыпает.
Когда она вновь открывает глаза, вокруг темно, светятся только несколько висящих у входа фонарей и стоящая в центре больничной палатки железная печка.
– Ты не спишь? – будит ее хриплый мужской голос. – Меня зовут Маркус, я детский врач ЮНИСЕФ. Завтра я отвезу тебя в аэропорт.
Он протягивает ей стакан воды и смотрит на часы.
– Похоже, здесь тебе больше делать нечего. Пора ехать домой.
Перед тем как уйти из палатки, он наклоняется и гасит лампу.
Меньше чем через неделю Маркус будет мертв.
Убит теми самыми детьми, помогать которым было его призванием.
Маленькие люди с оружием и властью убивать.
Дети-солдаты.
Дорога к расположенному к северу от Фритауна аэропорту временами пролегает через джунгли и очень труднопроходима.
Маркус ведет машину, а она лежит на заднем сиденье джипа с поднятой вверх перевязанной ногой.
На подъезде к Лунги они застревают, поскольку сильный дождь превратил лесную дорогу в глиняную кашу, и становится ясно, что без помощи им с места не сдвинуться.
В тот миг, когда они решают бросить машину и пробираться дальше пешком, они видят свет фар и слышат крики и грохочущую музыку.
Через ветровое стекло ей видно, что машины останавливаются, но из-за сильного дождя и темноты оценить размер группы повстанцев трудно.
Ей слышно, как Маркус пытается объяснить, что они здесь для оказания помощи, а сейчас направляются в аэропорт Лунги. Она осторожно высовывается из окна, чтобы лучше видеть.
Она знает, что их имущество включает ценные товары. Доллары, бензин, два автоматических пистолета, фотоаппараты и кое-какое врачебное снаряжение, в частности большая бутылка дезинфицирующего девяностошестипроцентного спирта. Однако она так же знает, что самый вожделенный товар – они сами.
Предводителю можно дать на вид лет двадцать, остальным по двенадцать, а некоторым даже не более шести или семи. Мальчики явно чем-то сильно накачаны, возможно, амфетамином в сочетании с какой-то формой галлюциногена, и ведут себя так, будто пребывают в коллективном трансе.
Юный лидер смеется и без всякого предупреждения ударяет Маркуса прикладом прямо в лицо. Ее вытаскивают из машины.
От боли она лишается чувств.
Предводитель сильно дергает ее за волосы и разрывает на ней рубашку так, что пуговицы отлетают.
– Wanna touch her? – обращается он к маленьким мальчикам.
Он смеется, наклоняется над ней и крепко сжимает одну грудь. Она видит его улыбающееся лицо, будто в тумане. Перед глазами огонь и вспышки, но никаких звуков вокруг нет. Слух у нее пропал.
Она словно бы наблюдает себя со стороны, как будто покинула тело. Кроме боли в ноге, она ничего не чувствует, и если концентрируется на ней, то все воспринимается легче.
Дети мстят, думает она.
Кто-то разрезает на ней брюки. Голову отклоняют назад, и чья-то рука заставляет ее широко открыть рот. Она ощущает тошнотворный вкус пальмового вина.
Когда слух возвращается, она слышит барабанную дробь ударов по нефтяной бочке и плач мальчика. Она возвращается обратно в тело, и мозг снова начинает работать.
Мальчик стоит перед ней, расстегивая брюки, а остальные хохочут. Один из старших толкает мальчика в спину, и тот, падая на землю, переворачивается. Она видит у себя на бедрах кровоподтеки, окрасившие брючины в красный цвет.
Она думает, что кричит, но не уверена.
Она вновь открывает глаза только десять минут спустя. Рядом с ней, скрючившись, лежит израненный Маркус. Он почти без сознания, а ей щиплет глаза соль от слез.
Она поднимает голову и видит склонившегося над ней предводителя. Он расстегивает ремень и молнию на брюках.
– Piss on уа’bitch…
От горячей струи странно разит чем-то сладким, и пока струя не попадает ей в глаза, она успевает отметить красноватый оттенок.
Мир вокруг перестал быть трехмерным. Стал плоским, как картина.
“Он писает кровью?” – думает она.
Закончив, он крепко хватает ее руками за шею и поднимает, будто куклу, и она чувствует голым животом его мокрый член.
Парень засовывает язык ей в рот, облизывает ей нос и веки. Во рту ощущается странный привкус красной жидкости.
Наверное, он ел свеклу, думает она, теряя сознание и погружаясь в темноту.
Она запрокидывает голову и видит прямо над собой слабый источник света. Лампочка?
Свет струится сквозь грязную ткань, которая колышется на ветру.
Нет, ей просто видна луна, и когда глаза привыкают к слабому свету, она различает земляные стены и пытается мыслить здраво.
Их с Маркусом сбросили в яму, прикрыв отверстие грубой тканью. Их собираются похоронить заживо?
Она понимает, что надо собраться, озирается, и ситуация начинает проясняться.
Мягкая земляная стена идет немного под уклон, возможно, достаточно, чтобы выползти наверх. До края всего два-три метра. Она предпринимает попытку, но боль опрокидывает ее обратно.
Свет лампочки сквозь ткань. Нет, луна.
В лежачем положении она подползает к ткани. Осторожно приподнимает ее сантиметров на двадцать, чтобы выглянуть наружу.
Снаружи моросит дождь, и в свете луны она видит открытое пространство, где лежит и спит один из детей. Вдруг она слышит, как кто-то громко взывает: “Mambaa manyani… Mamani manyimi…” – и поспешно опускает голову обратно.
Жертвы становятся преступниками, думает она.
Взрослые отняли у них детство, и теперь они мстят им. Жертвы сливаются с преступниками. Так, вероятно, и должно быть.
Она выбирается из ямы, находит брошенный на камень плед и заворачивается в него. При помощи локтей она ползет по земле и, только достигнув кустов, где начинаются джунгли, отваживается подняться. Опираясь на ветку дерева, она хромает вниз по склону, но вскоре боль и измождение заставляют ее вновь покинуть тело.
Она смотрит на него со стороны. Видит, как ее ноги двигаются вперед, но не чувствует их.
Ночь близится к концу, она не знает, где находится, едва виднеющаяся за деревьями луна, похоже, бредет куда-то своим путем по черному небу.
Она слышит звук текущей воды и засыпает возле какого-то ручейка.
Сколько проходит дней?
Она не знает.
Когда все останется позади, ей будут вспоминаться только голоса и тени незнакомцев.
Первым раздается звук женских голосов, от которого она просыпается.
Потом возникает голос мужчины, сообщающий, что он из правительственной милиции. Ее везут сквозь тени деревьев – куда, она не знает. Еще голоса. Силуэты снаружи палатки.
Она лежит в постели, и какой-то голос рядом с кроватью говорит, что голову Маркуса обнаружили в коробке на лестнице перед ратушей Фритауна.
Над ней склоняется тень и рассказывает, что волосы на макушке были сбриты и наискосок процарапаны три буквы. ОРФ.