София Цеттерлунд едет на метро до Гулльмарсплан, где она еще накануне припарковала машину, поскольку не хочет, чтобы ее зафиксировали камеры, которые в будние дни – между половиной седьмого утра и половиной седьмого вечера – ведут наблюдение за въезжающими в центральную часть Стокгольма и выезжающими оттуда.

Лес пригорода Ошта окрашивает вид с моста в темно-зеленые оттенки. Внизу, возле пристани для яхт, царит лихорадочная активность, а в уличном кафе около старой мельницы уже нет свободных мест.

После нескольких месяцев отсутствия аппетита София уже не в силах различать виды боли. Физическое недомогание, из-за которого ее по нескольку раз в день тошнит, слилось с психической болью. Тесные туфли натирают ноги. Все, что причиняет боль, объединилось в единое целое, а внутренняя тьма еще больше сгустилась.

Ей становилось все труднее ценить вещи, которые она раньше находила интересными, а вещи, прежде нравившиеся, вдруг начали действовать ей на нервы.

Сколько бы она ни мылась, ей все время кажется, будто от нее пахнет потом и что ноги начинают вонять всего через час после того, как она приняла душ. Она пристально всматривается в свое окружение в поисках признаков того, что другие замечают запахи ее тела. Ничего не обнаружив, она предполагает, что запахи не дают покоя только ей самой.

Таблетки пароксетина закончились, а у нее нет сил, чтобы связаться с кем-нибудь и обзавестись новыми.

Она больше не в силах даже пользоваться магнитофоном.

После каждого сеанса у психотерапевта она оказывалась совершенно изможденной, и чтобы снова прийти в себя, ей иногда требовалось несколько часов.

Поначалу казалось приятным, что тебя кто-то выслушивает, но под конец говорить было уже нечего.

Никакого анализа ей не требуется. Это время миновало.

Ей нужно действие.

София достает ключи от машины, открывает дверцу и садится на водительское место. Она нехотя берется за рычаг коробки передач, чтобы включить нейтральную скорость. Ей не по себе, начинает кружиться голова. Накатывают отчетливые воспоминания о рулоне туалетной бумаги возле рычага коробки передач и Его дыхании. Ей было десять, когда Он сворачивал с шоссе на подъезде к Блосте по пути в Дала-Флуда.

Она ощущает ладонью холодную кожу рычага коробки передач. Рифленая поверхность щекочет ей линию жизни, и она крепко сжимает рукоятку.

Она решилась.

Не осталось никаких колебаний.

Никаких сомнений.

Она решительно включает первую скорость, резко срывается с места и едет по Хаммарбювэген в направлении шоссе Вермдёледен. Когда она проезжает Урминге, начинает моросить дождь. Воздух влажно-холодный, и каждый вздох дается с трудом.

Ей опять тяжело дышать…

С ожиданием покончено, думает она и направляет машину в сумерки.

Уличное освещение указывает ей путь.

В машине постепенно становится теплее, но Софию все равно до мозга костей пронизывает леденящий холод, тепло лишь покрывает ее потной пленкой, не проникая внутрь.

Не достигая леденяще-отчетливой убежденности.

Ничто не может ее смягчить. Она подобна острию ножа.

Через четверть часа она доезжает до супермаркета “Виллис” в Густавсберге, сворачивает с шоссе и ставит машину на парковке для покупателей. Тут память чиста – в те времена здесь ничего не было. У нее кружится голова от сознания, что какие-то вещи могут так радикально меняться всего в паре сотен метров оттуда, где время не двигается с места. Где не двигалась с места ее жизнь.

Раньше здесь была роща, где, как утверждалось, встречались нехорошие дядьки и алкаши. Впрочем, от чужих она видела лишь добро. Настоящий вред ей могли причинять только самые близкие.

Лес был местом безопасным.

Она помнит поляну возле хутора. Ту, что так и не смогла потом снова отыскать. Сверкание солнца в листве, оттенки белого мха, уничтожавшего все жесткое и острое.

На заднем сиденье у нее лежит спортивная куртка, которая ей слишком велика. Она озирается, нацепляет куртку и запирает машину. Она заранее решила, что последний отрезок пройдет пешком.

Этот отрезок требует мобилизации.

Требует обдумывания, а обдумывание может породить прощение, но путь от Гулльмарсплан до Вермдё лишь укрепил решимость Софии Цеттерлунд, и она не намерена одумываться. Она отбрасывает любые мысли о примирении.

Он сделал свой выбор.

Теперь пришла ее очередь действовать.

Каждый камень мостовой обрамлен воспоминаниями, и все, что она видит, напоминает ей о жизни, от которой она сбежала.

София знает: то, что она собирается сделать, бесповоротно. Все должно решиться сейчас. Никакого потом не существует.

Она достигла точки, в которой начатое Им движение должно прекратиться. Альтернативы никогда не существовало.

Что посеешь, то и пожнешь, думает она.

Натянув капюшон, она направляется по Шергордсвэген в сторону Грисслинге и, проходя мимо пляжа, видит вытащенные на берег в преддверии зимы лодки.

Ей вспоминается, как она сама лежала в лодке в Дала-Флуда в то лето, когда познакомилась с Мартином.

Мимо проезжает автобус из города, ей видно, как он останавливается на остановке метрах в пятидесяти впереди нее. Она сворачивает налево, поднимается на горку и возле пиццерии снова берет влево.

Поскольку ей нужно остаться незамеченной, она быстро устремляется к подъездной дороге. Слышит, как ее преследует постукивание деревянных башмаков из детства, их звук эхом отдается между домами.

Она думает о том, как много раз бегала туда-сюда по этой улице в период, которому положено было быть беззаботным.

Ребенок, которым она когда-то была, стремится помешать ей выполнить задуманное. Не хочет исчезать.

Но ребенка необходимо стереть из памяти.

Родительский дом представляет собой трехэтажную виллу в стиле модерн. Сейчас он кажется меньше, чем прежде, но все так же угрожающе устремлен в небо. Дом смотрит на нее своими занавешенными окнами, а вдоль стекол ползут ухоженные цветы, словно бы мечтающие оттуда выбраться.

Возле виллы стоит белая “вольво” – они явно дома.

Слева от себя она видит рябину, посаженную родителями в день, когда она родилась. С последнего раза дерево подросло. В семилетием возрасте она пыталась его сжечь, но дерево гореть не пожелало.

Высокий забор, построенный отцом с целью максимально скрыть происходящее на участке от соседей, становится ей идеальной защитой, и она тихонько проскальзывает вдоль стены дома, поднимается на террасу и заглядывает в маленькое подвальное окошко.

Она оказалась права. Их привычки до смешного неизменны – каждую среду они непременно моются вечером в бане.

За окошком видна их одежда, аккуратно сложенная на скамейке. У нее вызывает тошноту мысль о запахе Его брюк, звуке расстегивающейся на ширинке молнии, приливах кислого пота, когда брюки падают на землю.

Она осторожно открывает входную дверь и заходит в прихожую. Ее сразу встречает удушающий аромат мяты. Здесь пахнет болезнью, думает она. Болезнью, которая въелась в стены. Немного поколебавшись, она снимает тенниски, чувствуя, как от нее воняет. От нее пахнет страхом и злостью.

Ее тапочки теперь опять стоят рядом с Его обувью.

На мгновение ее охватывает ощущение, будто все как прежде. Будто она только что вернулась после обычного школьного дня и по-прежнему принадлежит этой жизни.

Она стряхивает с себя это ощущение, пока оно не успело укорениться.

Я не имею с этим миром ничего общего, уговаривает она себя.

Мы свой выбор сделали.

Она прокрадывается в гостиную и осматривается. Все как обычно. Каждая вещь стоит там, где стояла всегда.

Большая комната обставлена с простотой, всегда казавшейся ей жалким убожеством, и она вспоминает, как избегала приводить домой друзей, потому что стыдилась.

На белых стенах висит несколько картин с фольклорными сюжетами, и среди них репродукция картины Карла Ларссона, которой они всегда почему-то невероятно гордились. Вот и теперь она висит тут, все такая же жалкая.

София насквозь видит всю их ложь и заблуждения.

Столовый гарнитур Он за большие деньги купил на аукционе в Бударна. Мебель нуждалась в глобальной реставрации, и обойщик из Фалуна заменил протертую обивочную ткань дивана на материал, почти идентичный оригиналу. Внешне все выглядело идеально, но теперь время наложило свой отпечаток и на новую ткань.

От жизни, прошедшей в застое, исходит слабый запах разложения.

На столе стоят керосиновая лампа и хрустальная сахарница. Она проводит по сахарнице пальцем, и его отпечаток остается на липкой пленке из смеси кухонного жира и пыли, похоже затянувшей все в доме.

В одном из углов стоит выкрашенная в красный цвет прялка, с которой она обычно играла, а на стене над прялкой висит несколько старых инструментов. Скрипка, мандолина и цитра.

Он ненавидит изменения и хочет, чтобы все было привычным. Терпеть не может, когда мама переставляет мебель.

Такое впечатление, будто Он в какое-то особое мгновение посчитал, что все идеально, а потом застыло и само время.

Он жил в иллюзии, что идеальное – это вечное состояние, не требующее поддержания.

Он не замечает упадка, думает она, поношенности, окружающей его жизнь, которая ей сейчас так отчетливо видна. Грязь.

Затхлые запахи.

Возле лестницы на второй этаж висит ее диплом, вставленный в рамку. Он скрывает пустое место от когда-то висевшей здесь навсегда исчезнувшей африканской маски.

Она тихо поднимается наверх, поворачивает налево и открывает дверь в свою старую девичью комнату.

У нее перехватывает дыхание.

Комната выглядит точно так же, как в тот день, когда она в порыве ярости покинула ее, думая, что никогда не вернется. Вот стоит кровать, застеленная и нетронутая. Вот письменный стол со стулом. На окне погибший цветок. Еще одно застывшее мгновение, констатирует она.

Они законсервировали память о ней, закрыли дверь за ее когда-то теплившейся здесь жизнью и никогда больше не открывали.

София открывает дверцу шкафа, где по-прежнему висит ее одежда. В глубине, на гвоздике, висит ключ, которым она не пользовалась более двадцати лет. На полу стоит маленький красный деревянный сундучок, расписанный тыквами, который тетя Эльса подарила ей в то лето, когда она познакомилась с Мартином.

Она водит пальцами по узору на крышке, пытаясь собраться с духом перед тем, как ее открыть.

Ведь неизвестно, что она там найдет.

Вернее, она точно знает, что именно найдет, но неизвестно, как это на нее подействует.

В сундучке лежат конверт, фотоальбом и потрепанная мягкая игрушка. Поверх конверта лежит видеокассета, которую она когда-то послала самой себе.

Ее взгляд обращается к лежащей на столе картонной подкладке для письма, где она когда-то нарисовала множество разных сердечек и написала множество имен. Она водит пальцами по выдавленным буквам, пытаясь представить лица, стоявшие за этими именами. Но ни одного вспомнить не может.

Единственное существенное имя – Мартин.

Когда они познакомились во время ее недельных “каникул” на хуторе, ей было десять, а ему три.

Она помнит, как смотрели на нее его маленькие глазки, более открытого взгляда ей никогда потом видеть не доводилось. В них не было ничего из того, другого. Никакого стыда, никакой вины.

Никакой злобы.

Впервые вложив свою ручку ей в руку, он действовал чистосердечно, не подразумевая ничего большего.

Ему хотелось лишь прикоснуться к ее руке.

София кладет руку на имя Мартина на подкладке для письма, чувствуя, как из груди, подобно древесному соку, поднимается скорбь. Он был в ее власти, повиновался ее малейшему знаку. Был так преисполнен любви. Так преисполнен доверия.

Она видит перед собой себя.

В десять лет.

Видит себя рядом с папой Мартина. Рядом с угрозой, которую, ей казалось, он представлял. Как она пыталась играть с ним в игру, так хорошо ею освоенную. Она постоянно ждала того мгновения, когда он поймает ее и сделает своей. Как она хотела защитить Мартина от этих взрослых рук, от взрослого тела.

Она усмехается собственным воспоминаниям и наивному представлению о том, что все мужчины одинаковы. Не увидь она, как папа Мартина прикасается к его обнаженному телу, все было бы по-другому. Но то мгновение окончательно убедило ее в том, что все мужчины необузданны и способны на все.

Впрочем, в его случае она ошибалась.

Обращаясь мыслями назад, она это понимает.

Папа Мартина был самым обычным отцом. Он мыл сына. И больше ничего.

Вина, думает она.

Бенгт и другие мужчины сделали папу Мартина виноватым. Десятилетняя Виктория видела в нем коллективную вину мужчин. В его глазах, в том, как он к ней прикасался.

Он – мужчина, этого было достаточно.

Никакого анализа не требуется.

Только выводы из собственных размышлений.

София проводит рукой по письменному столу, думая о том, как много часов провела за ним Виктория, готовя уроки. Обо всем том времени, которое она сознательно посвящала занятиям, поскольку понимала: только знания могут помочь ей выбраться отсюда. Она обычно сидела здесь, прислушиваясь к шагам на лестнице, и ощущала боль в животе, когда слышала, как они ругаются на первом этаже.

Она читает надпись на видеокассете, которую держит в руках.

“Сигтуна-84”.

По Шергордсвэген на большой скорости проносится машина, и София роняет кассету на пол. Звук кажется ей оглушительным, она замирает, но нет никаких признаков того, что в бане ее услышали.

По-прежнему тихо, и ее осеняет, что, возможно, с ее исчезновением из их жизни все прекратилось.

Может, корнем всего зла была она?

Если это так, ей нельзя следовать шаблону, полагаться на временной график. Невзирая на неуверенность, она не в силах удержаться от того, чтобы посмотреть пленку. Ей необходимо пережить все еще раз.

Освобождение, думает она.

Она садится на кровать, вставляет кассету в видеомагнитофон и включает телевизор.

София помнит, что Виктории казалось, будто она полностью контролирует чувства и действия всех замешанных лиц, у нее было ощущение, какое, вероятно, испытывает режиссер или писатель, способный несколькими простыми строчками изменить судьбу кого-то из персонажей.

Фильм начинается очень шумно, и София убавляет громкость. Картинка отчетливая и показывает помещение, освещаемое одной-единственной голой лампочкой.

Перед рядом поросячьих масок она видит трех коленопреклоненных девушек.

Слева – она сама, Виктория, со слабой улыбкой на губах.

Старая видеокамера тарахтит.

“Свяжите их!” – шипит кто-то, заливаясь смехом.

Трем девушкам связывают руки сзади серебристым скотчем и тут же надевают им на глаза повязки. Одна из девушек в масках приносит ведро с водой.

“Тишина. Съемка! – восклицает девушка с камерой. – Добро пожаловать в Гуманитарную школу Сигтуны!” – продолжает она, и содержимое ведра выливается на головы трех девушек. Ханна закашливается, Йессика издает вопль, сама же она, как видит София, сидит, не произнося ни звука.

Одна из девушек выходит вперед, надевает студенческую фуражку, склоняется, словно расшаркиваясь перед камерой, и поворачивается к девушкам на полу. София с восхищением смотрит, как Йессика раскачивается взад и вперед.

“Я посланница студенческого союза!”

Все остальные разражаются громким смехом, София наклоняется вперед и еще больше убавляет громкость, а девушка тем временем продолжает свою речь: “И чтобы стать его полноценными членами, вы должны отведать приветственный дар высокочтимого ректора нашей школы”.

Смех усиливается, и София слышит, что он звучит неестественно. Будто девушки смеются не потому, что им действительно весело, а по принуждению, подстрекаемые Фредрикой Грюневальд.

Камера “наезжает”, и теперь видны только сидящие на полу Йессика, Ханна и Виктория.