София Цеттерлунд сидит, онемев, перед мерцающим экраном телевизора и ощущает, как в ней закипает ярость. Они договорились о том, что им подадут шоколадный пудинг, но Фредрика Грюневальд преподнесла им настоящее собачье дерьмо, чтобы утвердить свое превосходство над младшими девушками.

Глядя на себя в фильме, София испытывает гордость. Она, несмотря ни на что, не осталась в долгу, вырвала победу, повергнув их в ответный шок.

Она сыграла свою роль до конца.

Ей было не привыкать к дерьму.

София вынимает кассету и кладет ее обратно в сундучок. В трубах шумит, в подвале включается водонагреватель. Из бани слышатся Его возмущенный голос и попытки матери Его успокоить.

Воздух кажется Софии спертым, и она осторожно открывает окно. Смотрит на по-вечернему темный сад. Внизу на дереве висят ее старые качели. Она вспоминает, что они когда-то были красными, но от краски ничего не осталось. Только сухие, серо-коричневые чешуйки.

Мир хороших мин, думает она, оглядывая комнату. На стенке висит ее собственный портрет времен, когда она училась в девятом классе. Ослепительная улыбка, полные жизни глаза. Ничто не выдает того, что на самом деле происходило у нее внутри.

Она освоила искусство игры.

София чувствует, что сейчас расплачется. Не потому, что о чем-то сожалеет, просто внезапно задумывается о Ханне и Йессике, пострадавших от игр Виктории, но так и не узнавших, что изначально это была ее идея.

Получился неудачный эксперимент. Шутка обернулась полным серьезом.

Она разыграла перед Ханной и Йессикой роль жертвы, будучи на самом деле ее противоположностью.

Это было предательством.

В течение трех лет она делила с ними позор.

В течение трех лет мысль о мести объединяла их.

Она ненавидела Фредрику Грюневальд и всех безымянных старшеклассниц из Дандерюда и Стоксунда, которые благодаря деньгам родителей могли покупать самую красивую и дорогую фирменную одежду. Девиц, важничавших из-за своих благородных фамилий.

На четыре года старше.

На четыре года взрослее ее.

У кого сегодня больше сохранился страх? Они все забыли, вытеснили?

София садится на мягкое голубое ковровое покрытие и запрокидывает голову. Смотрит на потолок, констатируя, что трещины в штукатурке не изменились. Впрочем, с тех пор, как она была здесь в последний раз, появились и новые.

Интересно, у кого остался договор, который они составили и подписали собственной кровью?

У Ханны? У Йессики? У нее самой?

В течение трех лет они держались вместе, потом утратили связь.

В последний раз она видела их в поезде, уходившем с Северного вокзала Парижа.

Она берет потрепанный фотоальбом и открывает первую страницу. Себя на фотографиях она не узнает. На них просто какой-то ребенок, не она, возвращаясь мыслями в детство, она ничего не чувствует.

Эта девочка не я, и та, которой пять лет или восемь, тоже. Это не могу быть я, поскольку я не чувствую, как чувствовали они, не думаю, как думали они.

Они все умерли.

Она вспоминает, как восьмилетняя девочка, едва научившись смотреть на часы, лежала в постели, притворяясь, будто она – часы.

Правда, ей никогда не удавалось обмануть время. Зато время взяло ее под руку и увело оттуда.

В лежащем перед ней альбоме она взрослеет с каждой перевернутой страницей. Времена года и именинные торты сменяют друг друга.

После фотографий из Сигтуны она вклеила проездной для поездок на поезде по Европе рядом с билетом с фестиваля в Роскилле. На следующей странице один за другим идут три нечетких снимка: Ханна, Йессика и она сама. Продолжая рассматривать фотографии, она периодически прислушивается к звукам из подвала, но, похоже, Он угомонился.

Они были тремя мушкетерами, хоть под конец подруги и отвернулись от нее, оказавшись из того же теста, что и все остальные. Поначалу они, конечно, все делили и вместе решали возникавшие проблемы, но когда дошло до дела, они тоже оказались предательницами. Поверхностными перевертышами, не понимавшими, что действительно дорогого стоит. Когда вопрос встал ребром и пришло время показать характер, они, точно маленькие девочки, заплакали и бросились домой к мамочке.

Тогда она посчитала, что они законченные дуры. Теперь же, глядя на их фотографии, она понимает, что они были просто неиспорченными. Думали о людях хорошо. Доверяли ей. Только и всего.

Услышав удары и крики из подвала, София вздрагивает. Дверь бани открывается, и впервые за много лет она слышит Его голос:

– Чистой тебе все равно никогда не стать, но это должно хотя бы уничтожить вонь!

Она предполагает, что Он, как обычно, схватил мать за волосы и выволок ее из бани. Собирается ошпарить ее или заставить постоять несколько минут в ледяной воде?

София закрывает глаза, обдумывая, что станет делать, если они решат закончить омовение. Она смотрит на часы. Нет, Он человек привычки, а значит, пытки продлятся еще не менее получаса.

Интересно, что мать обычно говорит знакомым? Сколько раз можно разбивать бровь о кухонный шкаф и как часто люди поскальзываются в ванне? Не следует ли ходить по лестнице немного осторожнее, если ты за последние полгода упала там четыре раза? У людей, наверное, должны возникать вопросы, думает она.

Один-единственный раз Он поднял руку на Викторию, намереваясь ударить, но когда она в ответ запустила Ему в голову кастрюлей, отступил, как хищник – всемогущий, пока не встретил достойного сопротивления.

Он сам создал себе превосходящего противника и в течение нескольких месяцев потом жаловался на головную боль.

Мать же сдачи никогда не давала, она, рыдая, приходила к Виктории и залезала к ней в постель в поисках утешения. Виктория всегда старалась изо всех сил и не засыпала, пока мать не уснет.

Во время одной из ссор мать взяла машину и на несколько дней уехала жить в гостиницу. Отец, не знавший, куда она подевалась, очень нервничал, и Виктории приходилось успокаивать его, когда Он плакал у нее на груди.

В такие дни она не ходила в школу, а часами каталась на велосипеде, но они подписывали приходившие из школы сообщения о ее отсутствии, не задавая никаких вопросов. В ссорах все-таки тоже имелись свои плюсы.

София смеется над воспоминанием: ощущение превосходства, обладание тайной.

Виктория хранила их слабости глубоко внутри. Оба знали, что она в любой момент может использовать их против них. Она никогда этого не делала. Предпочитала рассматривать их как воздух. Тот, на кого не обращают внимания, не имеет и возможности защищаться.

Она садится на кровать, берет маленькую черную собачку из натурального кроличьего меха и утыкается в нее носом. Собачка пахнет пылью и домашней плесенью. Маленькие стеклянные желтенькие глазки смотрят на нее в упор, она всматривается в них.

В детстве она обычно прижимала собачку к себе и заглядывала ей в глаза. Через мгновение открывался маленький мирок, чаще всего какой-то берег, и она изучала этот миниатюрный мир, пока не засыпала.

Но сейчас ей спать нельзя.

Эта поездка должна навсегда освободить ее.

Надо сжечь все мосты.

Она снова обнимает собачку. Тогда казалось, что никто не сможет ее обидеть, если только она будет молчать, подыгрывать, стараться быть ловчее. Как будто она верила, что победы достигаются уничтожением других.

Это было Его логикой, когда у него случались приступы.

– Папа, папа, папа, – бормочет она себе под нос, пытаясь лишить это понятие значения.

Вот Он сидит там внизу, в бане, и никто не осмелился покинуть Его. Кроме Виктории. Единственное, что Он привил ей, это желание сбежать. Он никогда не учил ее желанию остаться.

Бегство – прежде всего, думает она. Инстинкт самосохранения шел рука об руку с деструктивностью.

Воспоминания атакуют ее изнутри. Они жгут в горле. Боль причиняет все. Она не готова к этому потоку, к тому, что картинки из времени, о котором она не думала более двадцати лет, встанут перед ней с такой отчетливостью. Она понимает, что ей тогда следовало переживать куда больше, чем она переживала, но знает, что, пренебрежительно посмеиваясь, шла от события к событию. От унижения к унижению.

Она слышит, как он звучал, тот смех. Его звук усиливается и становится оглушительным. Она ходит, покачиваясь, взад и вперед по своей девичьей комнате. Что-то тихо бормочет. Кажется, будто голос просачивается из головы сквозь плотно сжатые губы, издавая звук спускающей велосипедной камеры.

Она закрывает уши руками, пытаясь отгородиться от звука маниакальности – того, что считала счастьем.

Человек, сидящий в бане, разрушил все, что могло бы быть, отчасти своими нездоровыми садистическими наклонностями, отчасти слезливой жалостью к самому себе.

София вынимает из сундучка конверт. Он помечен буквой “М” и содержит письмо и фотографию.

Письмо датировано девятым июля 1982 года. Писать Мартину явно помогали, но свое имя он вывел сам и сообщает, что у них солнечно и тепло и он почти каждый день купается. Дальше он нарисовал цветок и что-то вроде собачки.

Внизу подписано: РАУКЕН И ЦВЕТОК-ПАУК.

На обратной стороне фотографии она читает, что снимок сделан на острове Форё летом 1982 года. На фотографии пятилетний Мартин стоит под яблоней. На руках он держит белого кролика, который, похоже, пытается вырваться. Мартин слегка склонил голову набок, улыбается и щурится на солнце.

Шнурки на ботинках у него развязаны, и он выглядит счастливым. Она легонько гладит пальцем лицо Мартина, думая о шнурках, которые он никак не мог научиться хорошо завязывать и поэтому все время спотыкался. Думает она и о его смехе, всегда вынуждавшем ее бросаться его обнимать.

София буквально растворяется в фотографии, в его глазах, его коже. Она по-прежнему помнит, как пахла его кожа после целого дня на солнце, после вечернего купания, утром, когда на щечке еще виднелись отпечатки подушки. Ей вспоминаются последние часы, проведенные вместе.

От обилия чувств ей становится дурно. Она встает с кровати и прокрадывается в прихожую, а оттуда в маленький туалет для гостей, которым родители никогда не пользуются. Осторожно повернув кран, она слышит журчание в трубах. В раковину льется ржавая вода, София складывает руки чашечкой и пьет. Теплая вода отдает железом, но дурнота проходит. В шкафчике над раковиной стоит стакан с зубными щетками, она споласкивает его, наливает себе странного цвета воды и возвращается обратно в свою комнату.

Снова садится на край кровати и закрывает глаза.

Скрещивает руки на груди, обнимая себя.

Картинки из воспоминаний становятся отчетливее, и дурнота снова дает о себе знать. София тянется за стаканом с мутной водой и отпивает большой глоток.

Возле кровати начинает шуметь в трубах вода. София рывком вскакивает на ноги и от резкого движения стакан выскальзывает из рук, падает на пол и разбивается.

Проклятье, думает она. Проклятье!

Затем она слышит на лестнице шаги.

Шаги. Эта тяжелая поступь хорошо ей знакома.

Сердце колотится с такой силой, что она почти не может дышать.

Это не я, думает она. Это ты.

Ей слышно, как Он гремит чем-то на кухне и открывает водопроводный кран. Потом кран закрывается, и шаги удаляются обратно в подвал.

У нее больше нет сил вспоминать, ей хочется только положить всему конец. Осталось лишь спуститься к ним и сделать то, ради чего она приехала.

Она выходит из комнаты и спускается на первый этаж, но перед дверью кухни останавливается. Заходит в кухню и осматривается.

Тут что-то изменилось.

Под мойкой, где раньше было пустое место, теперь стоит сверкающая посудомоечная машина. Сколько же часов она просидела там внутри, за занавеской, слушая разговоры взрослых?

Но кое-что другое, в точности как она предполагала, по-прежнему на месте.

Она подходит к холодильнику и видит изрядно пожелтевшую за почти тридцать лет газетную вырезку из “Упсала Нюа Тиднинг”.

ТРАГИЧЕСКИЙ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ: ДЕВЯТИЛЕТНИЙ МАЛЬЧИК ОБНАРУЖЕН МЕРТВЫМ В ФЮРИСОН.

София смотрит на вырезку. Текст она знает наизусть, поскольку в течение нескольких лет ежедневно вновь и вновь перечитывала эту заметку. Ее вдруг охватывает неприятное чувство, отличное от того, которое она обычно испытывала перед заметкой раньше.

Чувство напоминает не скорбь, а нечто иное.

Как и прежде, ей приносит утешение читать о том, как девятилетний Мартин необъяснимым образом утонул в реке Фюрисон и что полиция не подозревает преступного умысла, а считает это трагическим несчастным случаем.

Она ощущает, как по телу распространяется спокойствие, а чувство вины медленно уходит.

Это был несчастный случай.

Только и всего.

ПРОШЛОЕ

Выйдя на мостки, она опускает руку в воду.

– Вроде не слишком холодно, – лжет она.

Но он не хочет подходить к ней.

– Здесь так странно пахнет, – говорит он. – И я замерзаю.

Она недовольно вздыхает. Ведь добраться сюда стоило им немалых усилий, и, в конце концов, изначально идея купаться принадлежала ему.

– Может, пойдем обратно? Тут плохо пахнет, и мне холодно.

Ее раздражает его нерешительность. Сперва ему надо на колесо обозрения, потом вдруг нет. Затем давай купаться, а теперь давай не будем.

– Если тебе кажется, что плохо пахнет, зажми нос. Смотри на меня и увидишь, что совсем не холодно!

Она оглядывается, чтобы убедиться, что поблизости никого нет. Увидеть ее могут разве что сидящие на колесе обозрения, но ей видно, что колесо в настоящий момент пусто и не двигается.

Сняв вязаную кофту и футболку, она садится на мостки. Потом снимает брюки и носки и в одних трусиках вытягивается на мостках во всю длину. От обдувающего спину прохладного ветра по коже бегут мурашки.

– Ты же видишь, что не так уж холодно. Лапочка, иди сюда!

Он робко подходит к ней, она поворачивается на бок и развязывает ему шнурки.

– У нас ведь с собой куртки, так что мерзнуть не придется. Кстати, в воде теплее, чем на суше.

Она наклоняется вперед и поднимает со столба забытую кем-то купальную простыню.

– Смотри, у нас есть даже простыня, чтобы вытереться. Она совершенно сухая, и ты сможешь вытереться первым.

Тут от моста Кунгсэнгсбрун, расположенного возле очистных сооружений, вдруг доносится пронзительный звонок. Мартин пугается и вздрагивает. Она смеется, поскольку знает, что звонок означает лишь, что мост вскоре разведут для прохода судов. За первым звонком следует еще несколько, один за другим, а возле мостков настолько стемнело, что ритмичное мигание красного огня отражается в деревьях над ними. Но самого моста им не видно.

– Не бойся. Просто сейчас разведут мост, чтобы там смогли пройти лодки.

Он стоит с поникшим видом.

Заметив, что он по-прежнему мерзнет, она притягивает его к себе и крепко обнимает. Его волосы щекочут ей нос, и она фыркает.

– Тебе не обязательно купаться, если ты побаиваешься..

Когда призывающий остановиться звонок стихает, слышится механический скрежет, а за ним глухой грохот. Разводной мост открывается, и вскоре мимо них уже скользит маленькая деревянная лодка с зажженными навигационными огнями, а следом – более солидная спортивная яхта с крытой кабиной.

Пока суда проходят мимо, они лежат на мостках, тесно прижавшись друг к другу. Она думает о том, как пусто станет, когда наступит осень и она его лишится. Может, ей наплевать на все и тоже переехать в Сконе? Нет, ничего не выйдет.

– Ты мой малыш.

Он долго лежит молча, свернувшись у нее в объятиях.

– О чем ты думаешь? – спрашивает она.

Он поднимает на нее взгляд, и ей видно, что он улыбается.

– Как здорово, что мы переезжаем в Сконе, – говорит он.

Она вся холодеет.

– Мой двоюродный брат живет в Хельсингборге, и мы сможем почти каждый день вместе играть. У него есть длиннющая автомобильная трасса, и мне дадут одну из его машин. Возможно, “понтиак фаербёрд”.

Она чувствует, как ее тело начинает словно бы распадаться на части, ее как будто парализует. Ему хочется переехать в Сконе?

Она пытается встать, но не может. Думает о его родителях. Эти… Ведь он же не один из них. Правда же нет!

У нее в голове проносится тысяча мыслей. Она думает об их беспрестанных разговорах о переезде, о том, что они отнимут его у нее, и о том, что она просто исчезнет из его жизни.

– А потом, когда опять придет лето, мы поедем в отпуск за границу. Моя новая няня тоже поедет. Мы полетим на самолете.

Она хочет что-то сказать, но не может выдавить из себя ни звука. Все это не его слова, думает она.

Она смотрит на него. Он лежит рядом с ней, устремив в небо мечтательный взгляд.

На лицо ему падает тень, похожая на крыло птицы.

Ей хочется встать, но кажется, будто кто-то железной хваткой удерживает ее за руки и грудную клетку.

“Куда же мне бежать?” – думает она с ужасом. Ей хочется уничтожить все сказанное им, забрать его оттуда.

К себе домой.

Потом что-то происходит.

В глазах темнеет, и она чувствует, что ее сейчас вырвет.

Тут раздается такой звук, будто ей прямо в ухо каркает ворона.

Она с испугом поднимает взгляд и видит совсем рядом его смеющееся лицо.

Но нет, это не он, над ней издевательски смеются глаза его отца, его влажные, мерзкие губы. Теперь ворона уже угнездилась у нее в голове и черные крылья застилают взгляд. Каждый мускул тела напрягается, и, до смерти перепуганная, она начинает защищаться.

Девочка-ворона хватает его за волосы с такой силой, что вырывает большие клочья.

Она бьет его.

По голове, по лицу, по телу. Из его ушей и носа течет кровь, а в его глазах она поначалу видит только страх, а потом и нечто иное.

В самой глубине глаз он не понимает, что происходит.

Девочка-ворона бьет и бьет, и когда он перестает шевелиться, удары постепенно ослабевают.

Плача, она склоняется над ним. Он не издает ни звука, просто лежит и неотрывно смотрит на нее. Его глаза ничего не выражают, но они двигаются и моргают. Дыхание учащенное, из горла доносятся хрипы.

Она ощущает головокружение и тяжесть во всем теле.

Словно в тумане, она встает, сходит с мостков и притаскивает с берега реки большой камень. Когда она идет с камнем обратно, перед глазами у нее все плывет.

От удара камнем по голове раздается такой звук, будто кто-то раздавил ногой яблоко.

– Это не я, – говорит она, опуская его тело в воду. – Теперь давай, плыви…