София достала диктофон, встала у окна и выглянула на улицу. Дождь кончился. По тротуару напротив шла женщина с черно-белым бордер-колли на поводке. При виде собаки София вспомнила Ханну, которую вскоре после того, как они вернулись домой из своего тура на разнообразных поездах, укусила такая же собака – настолько серьезно, что пришлось ампутировать палец. Но Ханна и после этого любила собак больше всего на свете.

София включила диктофон и заговорила:

– Что со мной не так?

Почему я не могу чувствовать нежность к животным, как другие люди?

В детстве я много раз пыталась.

Сначала были обычные палочники, потому что с ними проще, чем с аквариумными рыбками, к тому же они хорошо подходили – у него ведь была ужасная аллергия на Эсмеральду, которая уехала к кому-то, у кого нет аллергии на кошек. Потом была попытка приобрести что-нибудь на лето; явился крольчонок, который умер в машине, потому что никто не сообразил, что даже простому кролику нужна вода; а потом они одолжили козу, у которой все лето была мнимая беременность, и единственное, что запомнилось о ней, – это черные катышки помета, которые везде валялись и липли к ногам. А потом была курица, которую никто не любил, а потом – соседская лошадь, незадолго до кролика – верного, счастливого, послушного и теплого, о котором надо было заботиться в любую погоду и кормить перед школой, и кролика порвала овчарка соседа (у которого лошадь) – конечно, сначала она была незлая, но все, кого бьют, под конец становятся злыми и кидаются на тех, кто слабее…

На этот раз ей не надоел ее собственный голос. Она знала, кто она.

Она стояла у окна, поглядывала сквозь опущенные жалюзи на то, что происходит снаружи, и не мешала мозгу работать.

– Кролик не мог убежать, потому что везде, где он обычно прятался, лежал снег, и собака перекусила ему шею так же, как до этого перекусила палец трехлетке, хотевшей угостить ее мороженым. Собака ненавидела все, и мороженое тоже, и потому схватила ребенка прямо за лицо, а никто и не испугался особо – просто зашили поаккуратнее. Так что оставалось надеяться на лучшее. Потом опять была лошадь, и школа верховой езды, и пони, и сердечко в дневнике, которое означало какого-нибудь мальчика постарше – хотелось бы, чтобы он обожал тебя или хотя бы взглянул на тебя, когда ты идешь по коридору с новенькой грудью и в самых узких штанах. Можно было глубоко затянуться не закашлявшись и не сблевав, как бывает, когда примешь валиум и переберешь спиртного, а потом сдуру припрешься домой и упадешь в прихожей, и бабушке придется хлопотать над тобой, и хочется просто забраться к ней на колени и стать маленькой – какой ты, собственно, и являешься, – чувствовать ее объятия и запах выкуренных украдкой сигарет, потому что бабушка тоже боялась его и пряталась со своими сигаретами…

Она выключила диктофон, ушла в кухню, села у стола.

Отмотала назад и вынула кассету. Изрядное количество воспоминаний теперь стояло аккуратным рядком на полке в кабинете.

Легкие, почти беззвучные, крадущиеся шаги Гао. Скрипнула дверь позади книжных полок и гостиной.

Она поднялась и пошла к нему, в тайную, мягкую, безопасную комнату, принадлежавшую только им.

Он рисовал, сидя на полу. Она опустилась на кровать, вставила в диктофон пустую кассету.

Комната – это шалаш, убежище, где она может быть собой.