6.1. Политика памяти и правосудие переходного периода
Эта глава посвящена достаточно новому направлению общественной мысли и реальности, проявившемуся явно на границе прошлого и настоящего веков – политике памяти, как важного компонента символической политики. Для понимания этого процесса необходимо привлечение представлений истории, психологии, политологии, социологии – поэтому логично рассмотреть его после введения понятий развивающейся темпорологии.
Наиболее ярко феномен «политики памяти» проявился на постсоветском пространстве в процессе конструирования новых идентичностей стран, которые ранее были частью «социалистического лагеря» или странами – участниками «Варшавского договора», и тем более – республиками в составе СССР. Одним из важных элементов этого процесса была борьба за интерпретацию смыслов, в том числе, и исторических событий. Например, что принесла Великая Отечественная / Вторая мировая война народам стран Балтии и странам Восточной Европы: освобождение от нацистского гнета или новую оккупацию советским режимом?
Для политических элит этих стран очевидным ответом было – новую оккупацию. И музей латышских стрелков в Риге (тех самых, которые помогли сохранить власть большевиков в России, подавив мятеж левых эсеров в июле 1918 года) перепрофилируется и становится музеем оккупации. Аналогичные музеи создаются в Эстонии и других странах. Как совершено справедливо отметил Игорь Торбаков: «большая часть восточноевропейских государств сегодня смотрят на войну и послевоенный период, как на usable past, – совершенно необходимый ингредиент для усиления их собственной идентичности, популистской поддержки местного национализма, экстериоризации своего коммунистического прошлого и представления своего народа в образе несчастной жертвы двух кровожадных тоталитарных диктатур».
В ответ принимается решение о создании президентской комиссии, в задачи которой входят «обобщение и анализ информации о фальсификации исторических фактов и событий, направленной на умаление международного престижа Российской Федерации». Интерпретация стран Балтии и стран Восточной Европы, как жертвы, включает в себя и ответственность Европейских стран, признававших Ялтинский послевоенный раздел мира. Это приводит к резолюциям Европарламента и Парламентской ассамблеи ОБСЕ, приравнивающих преступления Гитлера и Сталина, что вызывает крайне раздраженную реакцию руководства России, для которого победа в Великой Отечественной войне стала центральным событием в конструировании идентичности современной России. Поэтому никакие не-интерпретации этой войны не допускаются. Результат – растущее взаимное непонимание России и ее западных соседей. Прошедшее оказывается таким образом не «ушедшим в историю», а остается «горячим», хотя и прошлым, то есть отчасти настоящим. Как пишет в своей статье «Трансформации нового режима времени» Алейда Ассман: «Посылка, что «горячее» настоящее неизбежно превращается в «холодное» прошлое, является излюбленной структурой темпоральности для всех, кто предпочитает не ворошить прошлое. Как правило, это временные рамки, которые вполне устраивают тех, кто боится законного приговора». Вместо нейтральных с точки зрения культуры временных рамок, в которых развивается и излагается история, сегодня мы предпочитаем говорить о «политике времени», напрямую связанной с проектом «формирования нации». Вместо непрерывного, необратимого разрыва во времени новая парадигма привнесла с собой и новый, глобальный этос с новыми формами обратимости и ответственности».
В ситуации «непрошедшего» (то есть актуального для нас) прошлого, которое оказывается еще и «обратимым», для жертв авторитарных режимов (понятие «жертвы» относится теперь не к странам, а к отдельным индивидам – реальным жертвам авторитарных репрессий и их близким, претерпевшим страдания из-за пыток или гибели своих близких) и их мучителей оказывается применение так называемого «правосудия переходного периода» (transitional justice). Это понятие (или даже концепция) возникли в в самом конце прошлого века прежде всего в странах Латинской Америки, переживающих переход от авторитарной к демократической формам правления. В ряде из них, например, в Чили сам авторитарный лидер, например, генерал Пиночет, соглашался на демократические выборы и, проиграв их, уходил в отставку, при этом подразумевалось, что под прошлыми годами репрессий подводится «жирная черта», никаких наказаний за переворот 1973 и последовавшие затем внесудебные расправы с противниками не последует. Аналогичными были по сути условия польского «круглого стола» 1989 года, когда генерал Войцех Ярузельский пошел на проведение демократических выборов в Польше.
Однако в 1998 году в Великобритании, где 82-летний сенатор Аугусто Пиночет был с визитом, имевшим как медицинские, так и деловые цели, он был арестован по ордеру испанского следователя Валтасара Гарсона, в связи с обвинениями в организации действий, приведших к гибели людей. Тогда Аугусто Пиночет не был выдан Испании и благополучно вернулся домой, однако в самой Чили этот эпизод дал старт началу судебного преследования и самого генерала и офицеров различного уровня, исполнявших приказы после переворота. В итоге бывший диктатор завершил свои дни дома, но под домашним арестом, а многие его бывшие соратники в результате судебных процессов получили реальные тюремные сроки. Среди них, кстати, по горькой иронии судьбы, оказался и генерал Мигель Краснов, сын казачьего атамана Семена Краснова, выданного Великобританией СССР в 1945 году и казненного вместе с другими казачьими атаманами. Как известно, судебному преследованию под конец его жизни подвергался в Польше и генерал Войцех Ярузельский.
В 2009 году, в программе проходившего в столице Чили Сант-Яго конгресса Международной ассоциации политической науки, в рамках организованных исследовательским комитетом по правам человека панелей было несколько, посвященных именно реализации «правосудия переходного периода». На вопрос участника конгресса, автора этих строк, к одной из выступавших представителей Чили, не станет ли реализация принципов «правосудия переходного периода» препятствием для добровольного ухода от власти современных авторитарных лидеров, не приведут ли подобные судебные преследования к невозможности новых «круглых столов» по типу польского 1989 года, был получен ответ: «А мне нет дела до этих вопросов, я знаю лишь, что не смогу спать спокойно, пока люди, виновные в смерти моего племянника, будут оставаться на свободе».
Не обсуждая здесь правомерность подобного подхода, отметим, что за прошедшие годы нового века он во многих странах мира стал уже практической реальностью: «Помимо правосудия, осуществляемого демократическим государством, есть и промежуточная версия – так называемое правосудие переходного периода, которое является одновременно и мотором демократических трансформаций, и способом рассмотрения преступлений и правонарушений, совершенных при авторитарном режиме. Такое правосудие закрепляет политические изменения и защищает новые ценности демократического транзита». Подчеркнем, что наряду с наказанием виновных в нарушениях прав человека, концепция «правосудия переходного периода» подразумевает также определенные компенсации жертвам таких нарушений или их родственникам, а также создание музеев и других форм памяти, публичных обсуждений осуждаемых событий, то есть действия по информированию молодежи о сути событий, а также о неизбежности наступления ответственности за исполнение преступных приказов.
Концепция «правосудия переходного периода» является одним из ярких примеров нового, по сравнению с предыдущими годами, отношению к социальному времени. Как пишет в этой связи в своей статье «Право, память и забвение: регулирование коллективной памяти квазисудебными институтами» польский исследователь Адам Чарнота: «Индивиды и группы пытаются контролировать социальное время, что подтверждает связь времени и власти. Контроль будущего настолько труден, что может быть лишь вероятностью или одним из вариантов возможного. Так мы управляем прошлым как возможностью реконструкции социальных процессов прошлого. Между этими двумя элементами находится настоящее, где и происходят изменения. Место настоящего ассиметрически необходимо во временной цепи. Из настоящего мы размышляем об определенном прошлом и неопределенном будущем».
Отметим здесь, что для нашей страны, по крайней мере во время Перестройки, был справедлив иной тезис: «мы живем в единственной в мире стране с непредсказуемым прошлым». Об этом же гласит и анекдот времен СССР, приведенный в виде эпиграфа к статье Игоря Торбакова: «Армянское радио спрашивают: «Можете ли вы предсказать будущее?» Ответ: «Конечно, без проблем. Мы точно знаем, как будет выглядеть будущее. У нас проблемы с прошлым: оно постоянно меняется». Хорошо известно и желание власть предержащих в России четко обозначить свое знание и прошлого и будущего, задолго до лидеров большевистской диктатуры. К самому ядру власть предержащих всегда относилось и руководство секретной полиции. Известны слова главы секретной полиции при Николае I Александра фон Бенкендорфа, сказанные в 1830 г.: «Прошедшее России было удивительно, ее настоящее – более чем великолепно, что же касается ее будущего – то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение».
Возвращаясь к «правосудию переходного периода», основанного на тезисе «преступления против человечности не имеют срока давности», отметим, что этот подход тесно связан с принятием концепции универсальности прав человека. Именно на основе уважение к правам человека и была основана Организация Объединенных Наций, на признании того, что соблюдение прав человека выше суверенитета отдельных государств. Принцип универсальности был принят, и принят вполне оправданно после ужасов гитлеровского нацизма, несмотря на возражения Американской ассоциации антропологов, сводившиеся к невозможности сформулировать единые этические принципы для всех культур и народов. Сейчас, однако, после признания пространственной универсальности прав человека (для всех живущих сегодня на Земле), принцип универсальности стали распространять и во временном аспекте – на прошлое. Однако где граница распространения этого принципа «вглубь времен»? Подходы «правосудия переходного периода» распространяют этот принцип в прошлое примерно на 10–30 лет. Но кто задал этот предел? И возникают, именно как развитие подхода «правосудия переходного периода», требования выплаты западными странами компенсации народам Африки за страдания их предков, угнанных в рабство в США. Посчитываются и суммы такой приемлемой, на взгляд инициаторов, суммы – 2–3 триллиона долларов, которые позволят по их мнению вывести современные народы Африки из нищеты. В поддержку такого требования была даже принята резолюция на саммите ООН в Дурбане в начале нашего века.
6.2. «Прошедшее будущее» и другие свойства времени в символической политике
И актуализация «политики памяти» и связанный с нею феномен «правосудия переходного периода» делают весьма актуальным новые взгляд на феномен социального времени, в том числе на соотношение прошлого, настоящего и будущего, которые уже не могут рассматриваться сегодня как необратимое движение стрелы времени. В этой связи важную роль для нового взгляда на обсуждаемое соотношение сыграла опубликованная в 1979 году книга немецкого историка Рейнгарта Козеллека с характерным названием: «Прошедшее будущее: к семантике исторического времени». Он, в частности, вводит различие между «прошлым настоящего» и «чистым» прошлым. «“Прошлое настоящего” насыщено личными воспоминаниями и чувствами, которыми живущие вовлечены в прошлое, которыми они с ним связаны. Только когда перестают действовать эти стратегии овладения прошлым, оно может перейти к историкам, методично и беспристрастно начинающим свою работу по реконструкции событий и их интерпретации».
Одной из основных идей этой книги был тезис, что прошлое, которое изучают историки, включает в себя и несколько вариантов будущего, только часть из которых реализуется на практике. Анализируя время раннего модерна, Рейнград Козеллек выявил важное отличие этого времени от предыдущего: если ранее будущее рассматривалось как прямое продолжение прошлого, поэтому и история давала людям ключ к пониманию будущего и готовности к нему, то именно в период раннего модерна в Европе формируется то «историческое время» или то отношение между прошлым и будущим, которое станет характерным для современности, когда будущее уже невозможно прямо вывести из прошлого. Он писал: «в Новое время дифференциация между опытом и ожиданием заметно увеличивается. Или еще точнее: Новое время позволительно понимать как действительно новое время тогда, когда ожидания и имеющийся опыт стали все больше отдаляться друг от друга».
К выделенной Р. Козеллеком особенности Нового времени, позволяющему строить планы своих действий не только на основе предшествующего опыта, но и на основе собственных желаний и наклонностей, в том числе и с желанием улучшить не только свои условия жизни – идеей прогресса, мы еще вернемся. Здесь же остановимся на важном тезисе, что именно действия в прошедшем влияют на реализацию того или иного варианта будущего. Отсюда, в частности, следует и известная сентенция представителя тоталитарной власти в антиутопии Дж. Оруэлла «1984»: «Кто контролирует прошлое, тот контролирует настоящее и будущее». Напомним, что главный герой этой антиутопии работает в Министерстве Истины, а суть его работы заключается в перелицовке всех архивных материалов страны, чтобы исключить из них упоминание «выпавших из обоймы» лидеров «Ангсоца» – «Англии, как страны победившего социализма».
Справедливости ради отметим, что использование прошлого в своих целях характерно не только для политиков авторитарных и тоталитарных стран, но и для политиков стран демократических, последние лишь не навязывают свою позицию в качестве единственно возможной. «Можно сказать, что политики озабочены прошлым настолько, насколько это прошлое, или, точнее, его репрезентация, позволяет расширить их возможности в достижении преследуемых ими целей во внутренней и внешней политике».
Возвращаясь к концепции исторического времени, предложенной Козеллеком, который, рассматривая опыт истории, занимался поисками того, как в каждом настоящем сопряжены временные измерения прошлого и будущего, подчеркнем выявленный им разрыв между прошлым и будущем, наступивший с началом Нового времени, когда появилось само представление о возможности активного изменения будущего действиями в настоящем. Эти представления были развиты затем в работе немецкой исследовательницы Алейды Ассман, которая, отталкиваясь от разработанных ею совместно с Яном Ассман моделей социальной памяти, вышла к концепции «временного режима культуры», обозначающего темпоральную организацию и ориентацию, укорененные в культуре и обеспечивавшие основу для возникновения безусловных ценностей, схем мышления и логики поступков». Двигаясь далее, она пришла к понятию «режима времени» и, вслед за Р.Козелеком, выделила следующие характеристики «нового режима времени», характерного для Нового времени: время разрыва, фиктивное новое начало, творческое разрушение, возникновение понятия «исторического» и ускорение.
Под временем разрыва здесь понимается все более усиливающееся «разломы» между «пространством опыта» (или прошлым) и «горизонтом ожиданий» (или будущим). Таким образом, особое значение придается инновациям, ценимым в качестве двигателя перемен и прогресса. «Фиктивное новое начало» – желание и готовность начинать все заново. Источник вдохновения теперь можно было искать не в традициях и заветах предков, а в творческом вдохновении автора. «Творческое разрушение» – важный признак Нового времени, готовность «сбросить с корабля истории все отжившее», Алейда Ассман приводит слава Михаила Бакунина «Страсть к разрушению есть вместе с тем и творческая страсть!», а также представления Йозефа Шумпетера о необходимости «постоянного разрушения» отживших элементов хозяйственных отношений для возникновения их «новых комбинаций» (инноваций). Мы же приведем здесь современные представления синергетики о творческой роли хаоса.
Под «возникновение понятие исторического» автор имеет в виду «новый метод получения, интерпретации и передачи знания, который обрел свою осязаемую форму в начале XIX века через институциализацию на Западе новых архивов, музеев и исторической науки», по мнению Алейды Ассман, это своего рода форма загробной жизни» прошлого, которое уже утратило свою нормативную силу для живущих. Отметим сразу, что все связанное с «правосудием переходного периода» относится именно к «прошлому настоящему», а не к «чистому» прошлому.
Наконец, ускорение – это ощущение постоянного роста скорости всех окружающих нас процессов, ощущение, что мы постоянно не успеваем. Вместе с сокращением временных промежутков в повседневный жизненный мир входит чувство чего-то непривычного, чего-то такого, что уже не может быть выведено из предыдущего опыта.
Это состояние, которое Герман Люббе назвал «съеживающееся настоящее», неуклонное увеличение скорости сопровождается ощущением некоей утраты, порождая кризис опыта и переживания.
Растущая «музеефикация» нашей жизни, создание культуры «консервации памяти» и является, по мнению Алейды Ассман, своеобразной компенсацией за процесс ускорения.
Вместе с тем она отмечает, что время ориентации на будущее, характерное для 60-х годов прошлого века, стало постепенно сменяться ростом внимания к прошлому, а интерес к различного вида утопиях стал снижаться, причем процесс этот начался в 80-е годы, обращением к памяти Холокоста, и резко усилился с падением Берлинской стены и распадом Советской альтернативы Западному миру. И хотя посыл Роберта Фукуямы о «Конце истории» не подтвердился, все же, как следует из всего посыла текста Алейды Ассман, мы живем в период наступления «нового режима времени».
В этой связи уместно, на наш взгляд, вспомнить об эпизоде «путешествия в воображаемое будущее», описанного братьями Стругацкими в их книге «Понедельник начинается в субботу». Герой повести, программист Привалов, верхом на «похожем на мотоцикл приборе» для путешествия в воображаемое будущее, видит там высоченную стену, отделяющее будущее, описанное в советской фантастической литературе (проводы в космос звездолетчиков и уход в «камеры заморозки» их жен) и в западной литературе о будущем (звездные и не только войны). Что же произойдет, когда эта высоченная стена (в реальности – Берлинская стена) рухнет? Мы с вами живет именно в такой реальности…
Текст Алейды Ассман хорошо соответствует тональности книги историка Франсуа Артога, глава из которой была опубликована в журнале «Неприкосновенный запас». Он пишет, в частности: «Порядок времени был подвергнут сомнению. Происходит смешение архаики и современности: на фундаменталистские движения накладывается отпечаток современного ощущения «закрытости будущего». Говоря о трещинах, щелях появившихся между прошлым и будущим, он приводит слова Поля Валери, опубликованные еще в 1935 году: «С одной стороны, перед нами прошлое, которое не снято и не забыто, но это прошлое, из которого мы не можем извлечь почти ничего, что направляло бы нас в настоящем и давало представить себе будущее. С другой стороны, будущее, лишенное хотя бы приблизительных очертаний».
В 80-е годы западное общество, по мнению Артога, захлестнула волна памяти, стремление защищать, каталогизировать, пропагандировать, а также реинтерпретировать. Прошлое не прошло, и во втором, третьем поколении к нему обратились за ответом. В своей книге он не столько дает ответы, сколько формулирует вопросы, ответы которые нам предстоит искать сообща, в том числе и используя различные подходы возникающей науки о времени: «имеем ли мы дело с забытым прошлым или с прошлым, слишком часто актуализируемым; с будущим, которое почти исчезло с горизонта, или с будущим, скорее угрожающим нам своим неизбежным приближением; с настоящим, беспрестанно тонущим в сиюминутности или почти статичным и бесконечным, если не вечным? Это также способ бросить свет на многочисленные споры о памяти и истории».
Символическая политика как таковая, на наш взгляд, не сводится только к «политике памяти» и другим видам использования прошлого. Можно вполне согласиться с Г. Люббе, что другой ее разновидностью является «темпорализация утопий». Такое действие власть предержащих, а именно «перемещение литературно-воплощенного совершенства из отдаленного пространства в отдаленное время, означает также, что общественное состояние, в котором люди пребывают в настоящее время, целенаправленно изменяется… Такая идеологически ориентированная политика, победив, повсюду превращается в ультраконсерватизм и догматизм. Ничто так не нуждается в консервации, как доктрина, укрепляющая убежденность людей в том, будто они занимают всемирно-исторически привилегированную темпоральную позицию… Проще говоря, будущее культурной эволюции является открытым, та же политика, которая ориентируется на идеологию, втискивающую будущее в закономерную смену эпох, принудительно делает закрытым и общество».
Именно в такой ситуации жило населения Советского Союза вплоть до его распада.
Остановимся также на темпоральности как важном свойстве символической политики как таковой. Советский культуролог Юрий Лотман, основатель тартуской школы семиотики, отмечает, что в силу своей «смысловой и структурной самостоятельности» символы всегда диахронны…Символ никогда не принадлежит какому-либо одному синхронному срезу культуры – он всегда пронзает этот срез по вертикали, приходя из прошлого и уходя в будущее». При этом важно учитывать, что «наиболее привычное представление о символе связано с идеей некоторого содержания, которое… служит планом выражения для другого, как правило, культурно более ценного содержания».
Поэтому можно вполне согласиться с О.Ю.Малиновой, главным редактором второго выпуска сборника научных работ «Символическая политика», озаглавленного «Споры о прошлом как проектирование будущего», что сформулированное Юрием Лотманом «свойство символов и символического является определяющим для восприятия временного измерения политики». Для современной политики важную роль играют образы будущего, предъявляемые политиками избирателям. Подходы символической политики позволяют фиксировать внимание на отношениях, связанных с борьбой за воображение будущего. Однако не меньшее, а возможно и большее значение имеют в политике и образы прошлого – как важнейший ресурс легитимизации, а также, как это было показано выше – и как основа для проектирования будущего. В целом, как пишет О.Ю. Малинова: «Символы благодаря своей способности «пронзать» срез культуры «по вертикали» оказываются основной несущей конструкцией темпоральных векторов политических репрезентаций: от настоящего – к прошлому и от прошлого – через настоящее – к будущему».
Мы затронули здесь только небольшой срез мира культуры, связанного с полем политики через такие направления, как символическая политика и «правосудие переходного периода». В целом же мы видим, что феномен времени или темпоральные аспекты являются важнейшей частью культурных феноменов – как произведений различных искусств – литературы, музыки, театра, кино и т. д., так и искусствоведческих текстов, посвященных анализу этих произведений. Действительно, практически все произведения литературы диахронных – если в них есть сюжет, конечно, который по определению развивается во времени. Все исторические произведения имеют дело с прошлым – и, по сути, творят наше восприятие прошлого, например, героизируя или де-героизируя деятелей прошлого. Я помню, например, какой переворот в моем восприятии российского средневековья произвел фильм «Андрей Рублев».
Однако кроме «путешествий в прошлое» (более или менее достоверных) в литературе существует и жанр фантастики – точнее, то, что ранее называлось «научной фантастикой» (science fiction, в отличие от просто fiction, которая также заслуживает своего анализа), а также не относимый к фантастике жанр литературного прогноза, или предвидения – произведения Замятина, Хаксли, Оруэлла. Собственно, именно через такую «серьезную» фантастику многие из нас и осознавали само понятие «будущего», и, в том числе, нашу ответственность перед ним (например, после прочтения рассказа Рэя Брэдбери «Эффект бабочки»).
Отдельного разговора заслуживает проблема временной гармонии, в том числе, в темпоральное измерение музыки. Мы уже цитировали выше работы Юрия Лотмана, одного из интереснейших искусствоведов и культурологов XX века. Отметим здесь, что именно в его работах получила серьезное развитие концепция хронотопа, предложенная ранее биологом А.А.Ухтомским, в которой происходит синтез обстоятельств времени и места тех или иных событий – в культуре или в реальной жизни. Теме хронотопа будет посвящена заключительная глава этой книги.
Подводя итоги этой главы мы можем сделать вывод, что как для понимания процессов символической политики, так и развития культуры в целом, для которой символическая составляющая является ее важнейшей частью, очень важны для нас является должный учет темпоральных аспектов объектов нашего анализа. Именно здесь мы не можем рассматривать отдельно различные пласты времени – прошлое, настоящее, будущее, так как символы пронзают эти пласты, и мы должны использовать такие конструкции, как прошедшее будущее, настоящее прошлое и т. д. Все это снова и снова подчеркивает необходимость серьезного анализа и понятия времени как такового.