На следующий день Гури не появилась. И на следующий за следующим днем — тоже.

После памятного муджарата я перестал читать у окна, выходящего в сад, и перебрался к другому окну, откуда была видна улица. Со временем я привык к шуму и суете, царившим здесь. Дом мой стоял рядом с площадью, и болтовня горожан не смолкала сутки напролет. Днем перекликались и зазывали покупателей торговцы зеленью, молоком и сладостями, а крикливые женщины в хиджабах так торговались за каждую монету, будто именно этот динарий или рупия были выкупом Джабраилу за место в кущах Аллаха. Под вечер, едва спадала жара, из ворот выползали старики. Они курили кальян, жевали бетель и сплетничали без конца. Слушая их, можно было не выходя из дома узнать самые последние новости Лакшманпура. Ночь была царством влюбленных. Не единожды наблюдал я, как двое осторожно крались вдоль улицы, прижимаясь к стенам, чтобы встретиться посредине, соединив уста поцелуем. Низкому мужскому голосу вторил нежный женский, и когда головы их сближались, наступала тишина. Я не любил ночь. Но заслышав осторожные шаги, невольно прислушивался, стараясь уловить в женском голосе что-то знакомое…

Прошел месяц. По обрывкам разговоров я узнал, что Гури стала знаменитой и танцевала во дворце по требованию самого наваба. Говорили еще, что Мохана решила сделать ее преемницей, передав Дом Счастья, и что почти все знатные люди Лакшманпура добивались ее благосклонности, но никто не преуспел. Я слышал о танцовщице, которая рассказывает истории языком танца, все чаще и чаще. Юнцы горланили бейты в ее честь, а замужние женщины поносили, на чем свет стоит, едва кто-то из мужчин произносил ее имя.

Я слышал о ней все чаще и чаще, и однажды увидел. Она шла по улице, похожая в своих синих и желтых шелках на райскую птицу, попавшую в курятник. Женщины разбегались перед ней, и, вероятно, злословили в спину, но она никого не замечала. Она держалась гордо и прямо, как и тогда, когда танцевала перед навабом. Наверное, она так же стояла и на суде, выслушивая приговор. Я не смог заставить себя отвернуться, и просто смотрел.

Проходя мимо, Гури поклонилась. Она не сказала ни слова упрека, и поклон ее был почтителен. Я нашел в себе силы опустить глаза, но боковым зрением продолжал следить, как она уходила. Потом я еще долго сидел, вцепившись в книгу, и опомнился, только заметив, что полностью смял страницу.

С тех пор Гури появлялась каждый день. Она проходила возле моего окна, кланялась — и удалялась, даже не оглянувшись. Мой сад казался пустым без веселого перезвона колокольчиков.

В одну из бессонных ночей мне принесли письмо от наваба. Великий Могол тайно прибыл в Лакшманпур и созывал совет. Я давно не видел его, и сразу отметил, как он постарел.

Он был старше меня лет на сорок. Совсем седой, немного сутулый, но глаза смотрели по-прежнему зорко. Одевался он всегда просто и не любил чревоугодия. Вот и сейчас на нем был выцветший халат, а рядом стояло блюдо с пресными лепешками.

Он призвал немногих. Кроме меня и наваба были еще двое сановников. Аламгир более слушал, нежели говорил. Фразы его были коротки, казалось, что он думает о чем-то своем. Вскоре падишах отпустил князей, и, оставшись со мной и с навабом, стал более разговорчив.

Великий Могол ехал в Дели с алмазных копей и подарил нам по три неограненных камня величиной с голубиное яйцо. Он поведал, что собирает войско, чтобы покончить с мятежным принцем Акбаром, который переметнулся к раджпутам, но просил держать это втайне, ибо все еще надеялся, что сын одумается и вернется к истинной вере.

Пока мы беседовали, мимо дворца прошла толпа разодетых таваиф. Они пели и смеялись, а два молодых князя собственноручно несли факелы, указывая им дорогу. Аламгир нахмурился.

— Это переходит дозволенное, — сказал он, мрачнея. — Слышал, что и тебе, хафиз, досаждала местная блудница?

— Все закончилось, падишах, — ответил я.

— Мы наказали негодницу, чтобы остальным не было повадно, — вступил в разговор наваб.

Аламгир откинулся на подушки, губы его сжались в узкую полоску.

— Не похоже, что из этого извлекли урок! — сказал он жестко, и наваб сначала покраснел, а потом побледнел. — Они продолжают свободно разгуливать по моему городу!.. Продолжают смеяться и развращать юношей!.. Так быть не должно.

Великий Могол погрузился в раздумье, а мы с навабом боялись пошевелиться. Прошло достаточно много времени, когда Аламгир снова заговорил:

— Я решил. Аллах требует, чтобы я хранил эту страну от разврата. Повелеваю завтра же собрать всех блудниц и утопить.

— Повелитель!.. — прошептал наваб, вцепившись себе в колени. Перо на его тюрбане мелко задрожало.

— Ты хочешь возразить? — Аламгир холодно посмотрел на наваба, отчего тот втянул голову в плечи и потупился. — Молчишь? А ты, хафиз?..

Помедлив, я положил подаренные алмазы на столик перед падишахом, встал на колени, поклонился, уткнувшись лбом в ковер, и сказал:

— Воля твоя, но пророк советовал не судить поспешно.

— О чем это ты?

— Многие из женщин, что живут в веселых кварталах, могут исправиться. Не все довольны такой жизнью. Было бы жестоко судить их вместе с остальными.

— Пророк велел побивать блудниц камнями! — возразил Аламгир.

— Воля твоя, повелитель, — твердо сказал я, — но позволь напомнить, что письменного свидетельства об этом не оставлено, и что пророк также сказал: обходитесь с женщинами достойно, и если они вам не по нраву, то, может быть, Аллах устроил в этом великое благо.

— Какое же благо в том, что блудницы заполонили город?! — спросил падишах, грозно глядя на меня.

— Может, Аллах удостоил тебя великой милости — ты обратишь на пусть спасения многие души, и тем самым добудешь себе место в джанне, — сказал я и без страха встретил его взгляд.

Он снова задумался, и это был добрый знак.

— Будь по-твоему, хафиз, — произнес он наконец. — Пусть те, кому уготовано Аллахом, спасутся. Я даю месяц для того, чтобы всех продажных женщин выдали замуж. Кого не пожелают взять — утопите без жалости! И горе всем вам, если хоть одна блудница покинет город незамужней!

В ту же ночь Великий Могол отбыл в столицу, а на следующее утро на площади зачитали его приказ. Было много споров, но те, чья жизнь зависела теперь от воли мужчин, не тратили время. Я видел, как пестрая стайка таваиф накинула на головы покрывала, и разбежалась в разные стороны. Наверное, кто-то хотел предупредить подруг, а кто-то торопился напомнить поклоннику о пылких заверениях в любви.

Теперь каждую неделю в Лакшманпуре играли свадьбы. Одна за другой мимо моего окна тянулись пышные процессии — то индусы вели жениха и невесту, связанных друг с другом гирляндами цветов, то чинно шествовали последователи пророка — впереди мужчины, а следом за ними — женщины, похожие в своих хиджабах на коконы, поставленные на разноцветные чувяки. И каждый день мимо проходила Гури. Проходила, останавливалась, кланялась, шла дальше.

На закате жизни время летит быстрее, чем в молодости. Этот месяц показался мне коротким, как полвздоха. Хадиджа ворчала, что я сижу у окна с упорством, достойным горы Гира. Я не отвечал ей, но бессонница все больше и больше одолевала меня.

В один из последних дней, установленных Аламгиром, Гури, поклонившись, подошла ближе и заговорила.

— Хафиз! — позвала она, просительно складывая руки. — Простите, что осмелилась обратиться к вам. Примите сегодня прощальный поклон вашей покорной слуги.

Я посмотрел в ее синие глаза, и сердце мое смягчилось.

— Почему ты прощаешься со мной? Ты уезжаешь? — вопрос сорвался с языка сам собой, словно бубенец с нитки.

Гури мягко улыбнулась:

— Да, хафиз.

— Значит, ты вышла замуж, как повелел Аламгир?

— Да, хафиз.

Я кивнул, и углубился в чтение, а она удалилась. Так же, как и вчера, и позавчера, и месяц назад. Строчки сливались в одну сплошную линию, а буквы никак не желали обретать четкие контуры. В конце концов, я отложил книгу, ушел в сад и просидел там до темноты.

— Пришла эта женщина! — с осуждением сказала Хадиджа, когда я вернулся в дом.

— Гури? — спросил я, и голос мой дрогнул.

Старуха уставилась на меня:

— Какая гурия?! Пришла городская сводня! Просит встречи с вами! Я сказала, чтобы она убиралась.

— Позови ее, — сказал я коротко.

— Я, верно, ослышалась, хафиз…

Раньше я никогда не повышал голоса на Хадиджу, но все когда-то бывает впервые:

— Позови Мохану! — приказал я, и кормилица обижено поджала губы. Но мне не было дела до ее обид.

Главная таваиф не заставила себя ждать и после приветствий открыла лицо. Она была по-прежнему красива. Красива так же, как в тот день, когда впервые осмелилась придти к моему порогу. Я понял, что она вышла замуж — ладони ее были расписаны хной. Я ни о чем не спрашивал, потому что не знал о чем спрашивать. Мохана села передо мной на пятки и сказала:

— Мне нужно поговорить с вами о моей внучке, о Гури.

Так как я не ответил, она продолжала:

— Вы ведь знаете, что падишах приказал утопить тех таваиф, кого не возьмут замуж. Сегодня их заперли в подвале дворца, а завтра казнят. Гури среди них.

— Но она сказала, что вместе с мужем уезжает из города.

— Моя внучка солгала вам. Она не вышла замуж, — Мохана вдруг расплакалась и мгновенно превратилась из величественной красавицы в старуху с насурьмленными бровями. — Я все прокляла из-за этой глупой девчонки! Она ничего не хотела слышать!.. Она отвергла всех поклонников. Она не захотела принимать у меня Дом Счастья, а ведь тогда ей не понадобилось бы продаваться, как пришлось делать мне в ее возрасте!.. После приказа Аламгира нашлись мужчины, пожелавшие взять ее в жены, но она всем отказала. Она думает только о вас. Шайтан помутил ее разум. Я и ее мать поседели раньше времени.

Если она ждала ответа, то не дождалась его. Я молчал, уронив калам на колени. Чернила пачкали мою одежду.

— Она так талантлива, — продолжала Мохана. — Я не сразу разглядела ее, это моя вина. Гури слаба телесно, как и моя бедная дочь, но дух ее тверже алмаза! Чтобы выступать на муджаратах, она придумала новый танец. «Катха кахе со катхак!» — тот, кто рассказывает историю! И это было великолепно! Она создала новое направление в нашем искусстве! А ее газели? Никогда не слышала ничего подобного! Кажется, само сердце поет их! Мне не хочется жить, хафиз, едва я представлю, что завтра ее свяжут, как барашка, и принесут в жертву жестокости нашего правителя… Наверное, я прошу слишком много, но вы в ответе за ее жизнь! Вы спасли ее при рождении, вы дали ей имя, вы смутили ее сердце!.. Прошу, сходите во дворец. Наваб сообщил, что Великий Могол тайно приехал в наш город, чтобы присутствовать при казнях. Вы можете уговорить падишаха смягчиться! Сделайте это, молю вас! Заклинаю кровью вашей покойной жены!.. Святой кровью Басиме!..

— Оставь этот дом, — сказал я. Сказал тихо, и Мохана не расслышала. Мне пришлось повторить. Сводница вздрогнула, как от удара, потом поникла, и, тяжело поднявшись, вышла. На улице еще какое-то время раздавались ее шаркающие шаги.