Рассказы Ляо Чжая о необычайном

Сунлин Пу

Знаменитый китайский писатель Пу Сунлин (1640—1715) был человеком громадного поэтического таланта, до тонкостей знающим все тайны китайского языка, начиная с самого древнего и кончая современным ему. Как писал академик В. М. Алексеев, Пу Сунлин «воскресил язык, извлек его из амбаров учености и пустил в вихрь жизни прбстого мира».

Содержание его рассказов вращается в кругу причудливого и сверхьестественного, но за необычным стоит реальная жизнь, изображенная с виртуозностью и талантом, делающим его книги «подлинным литературным пиром для читателя».

 

Василий Михайлович Алексеев и его Ляо Чжай

Василий Михайлович Алексеев родился 14 января 1881 года. Он умер 12 мая 1951 года, не успев опубликовать многие свои исследования и переводы, над которыми трудился до последних дней жизни. Уже после кончины В. М. Алексеева вышли замечательные его книги «В старом Китае» (1958), «Китайская классическая проза» (1958, 1959), «Китайская народная картина» (1966), «Китайская литература» (1979) и большой сборник статей «Наука о Востоке» (1982).

Начало научной деятельности В. М. Алексеева пришлось на пору, когда в русском востоковедении творили выдающиеся таланты. Учителями, старшими товарищами, сверстниками В. М. Алексеева были С. Ф. Ольденбург, Ф. И. Щербатской, И. Ю. Крачковский. Все они были удивительны по одаренности, образованности, по индивидуальным, присущим каждому из них прекрасным человеческим качествам. Они были великими востоковедами, учеными и организаторами науки, но именно В. М. Алексеев обладал самой большой из отличающей всех их широтой литературных интересов, самой тонкой артистичностью, которой мы обязаны его сохраняющими и теперь неувядаемую свежесть переводами китайской классики.

И, единственный среди них, В. М. Алексеев ни в какой мере не наследовал свою интеллигентность. Он рос в семье заводского писаря и работницы, где книга едва ли была частым гостем. «Я родился и жил, – пишет он, – среди людей, имевших право на труд только тогда, когда кто-то свыше давал им „место“, и не имевших никакого права на образование, тем более – на культурную жизнь». По счастью, «свыше» было предоставлено В. М. Алексееву место на казенный счет в Кронштадтской гимназии, после которой он в 1902 году окончил факультет восточных языков Петербургского университета. Редкая талантливость и целеустремленное трудолюбие В. М. Алексеева заставили обратить на него внимание выдающихся русских профессоров В. П. Васильева и А. О. Ивановского, а впоследствии и крупнейшего французского синолога Э. Шаванна, в четырехмесячной археологической экспедиции которого в Северный Китай молодой ученый принял участие в 1907 году.

Он вел путевой дневник, опубликованный через полвека и открывший для нас многое в последующих трудах ученого. Дневник дорог нам бессомненной документальностью. Он писался для себя. В нем отразились душевные заботы двадцатишестилетнего В. М. Алексеева, взгляд его на мир. Перед нами молодой человек начала века, думающий о судьбе своего народа и старающийся понять жизнь народа, изучаемого им. В этом, собственно, и первое столкновение его с Шаваниом, погрузившимся в археологию, в то время как спутнику его нужен «нынешний живой Китай», который «говорит о себе со своих стен, дверей, косяков, потолков, лодок…».

Он знакомится с людьми, вникает в условия их тяжкого существования и уже навсегда отказывается отделять науку от жизни. В Вэйсяне, уездном городе по дороге из Цзинани в Циндао, они с Шаванном осматривают в одном богатом доме коллекцию древних вещей. Какие еще чувства, кроме восхищения, способна вызвать у иностранца, путешественника, на день остановившегося в чужом городе, эта увиденная им утварь, эти украшения, отстраненные прошедшими веками от давно умерших владельцев и ставшие лишь обьектом науки? «Возвращаясь в гостиницу через город, город бедных людей, не имеющий, конечно, ни одного музея, думаю о той несправедливости, которая отнимает у народа его же сокровища и прячет их в сундуках у богачей за семью печатями и замками».

Вдали от родины, в увлечении Китаем, его не покидают мысли о своей стране, которая, он чувствует, находится накануне новых перемен: «По вечерам философствуем. Я много рассказывал Шаванну о русской литературе (в частности, о Леониде Андрееве). Только в России могут так писать. Я горд моим чудесным языком, я счастлив, что в моей стране растет нечто невероятно великое в умах ее лучших сынов… Скоро наступит переоценка всех ценностей. Слышны удары прибоя, прибоя новой жизни!»

Печатные работы В. М. Алексеева, начавшиеся с небольших заметок и сообщений, появляются с 1902 года. Они разнообразны, как разнообразны интересы ученого, с одинаковой заинтересованностью занимавшегося археологией, нумизматикой, фонетикой, фольклором, театром, народным искусством, народными религиями, идеологической мыслью, литературой Китая.

Почти каждая работа В. М. Алексеева являлась открытием в науке. Время и состояние синологии требовали открытий, подготовленность В. М. Алексеева как ученого, талантливость и деятельность его натуры отвечали этим требованиям. Углубленность, искренность увлеченность, и в то же время всегда сохраняемый им обьективный критический подход к предмету исследования характеризуют труды В. М. Алексеева. Нынешний исследователь китайской культуры, за что бы он ни взялся, в какой бы путь ни отправился, непременно близко или далеко встретит свет маяков, оставленных В. М. Алексеевым.

Народные верования в их преломлении через народное искусство в виде новогодней лубочной картинки привлекали В. М. Алексеева с самого начала его научной карьеры, что и отметилось в науке рядом статей, докладов, а через много лет, уже, к прискорбию, после смерти ученого, и выходом книги «Китайская народная картина». В исследовании В. М. Алексеевым конфуцианства, даосизма, буддизма, составляющих религиозные верования китайского народа, поражает не одна лишь глубина знаний ученого. Нас покоряет ясность атеистической мысли, вскрывающей природу, любой религии, у воспитанного с детства в истовом православии и, значит, перевоспитавшего себя ученого, умевшего написать еще в 1910 году: «Что есть религия Китая? – Вряд ли она отличается от религий человечества по своему существу. Это та же боязнь грозной силы природы и темной силы воображения, наваждений, напастей, скорбей, зол и всякого лиха, ищущая возможности от них заслониться. Всякий способ является одинаково хорошим: заклинание бесов профессиональными фокусниками, приношения Будде, даосской Троице, сонмам духов всех специальностей, аллаху и, наконец, служение христианскому богу и святым его».

В. М. Алексеев считал, что изучение религий Китая «является фундаментом для понимания и обьяснения цивилизации и культуры этой страны», литература же для него «самый важный феномен этой цивилизации». Китайская культура В. М. Алексеевым формулируется «прежде всего, как конфуцианский универсальный комплекс, но затем и как буддийский инфильтрат, питающий своими соками не только китайский быт, но и, например, всю китайскую литературу, и, наконец, как культура даосская, без которой конфуцианство, очевидно, было бы лишь безжизненным педантизмом».

В. М. Алексеев выдвинул идею непрерывности китайской культуры, возникшую у него при изучении народной картины и затем все более утверждавшуюся. «Не может не поразить самая форма картин, их твердый отчетливый рисунок, результат, может быть, трех тысячелетий никогда не прерывавшейся традиции…» Все, с чем сталкивается он в Китае, все более убеждает его в правильности идеи.

Китайская литература – та область синологии, привязанность к которой у В. М. Алексеева была самой сильной и в которой он тоже прежде всего искал проявления жизни и судьбы народа. Вот почему обратился он к Пу Сунлину с его «Рассказами Ляо Чжая о необычайном», опубликовав первый перевод из них в 1910 году и в продолжение четверти века после этого выпустив четыре сборника – и так сделав особенно популярным у нас китайского писателя XVII—XVIII веков. Обладая поражавшим его современников знанием китайского языка во всех его аспектах и китайской культуры в ее исторической протяженности, В. М. Алексеев видел зависимость развития литературы от степени развития общества и рассматривал китайскую литературу в ее связях с материальной и всей духовной культурой народа.

Обаяние литературоведческих исследований В. М. Алексеева – в их текстологической доказательности. В них ясность смелого ума, и глубина новаторской мысли, и сила обширных знаний ученого соединяются с тонкостью восприятия и мастерством поэта. Столь мощно выраженному сочетанию, пожалуй, в мировой науке примеров найдется немного!

Увлечение китайской народной картиной прошло через всю жизнь В. М. Алексеева. В народной картине ученый справедливо увидел отражение быта и верований китайцев. Работы В. М. Алексеева обогатили наши представления о сущности конфуцианства, буддизма и даосизма в тесном их сплетении на китайской почве.

В свете такого пристального внимания к китайской народной картине становится еще более понятным обращение В. М. Алексеева к рассказам Пу Сунлина о чудесах, которые вполне могут рассматриваться и как некое сопровождение к этим картинам. Эти рассказы помогают увидеть и понять то, что происходило в Китае XVII—XVIII веков. Все сверхьестественное, все волшебное в них способствует или противоборствует человеку именно тех времен, существующему в окружении той, до этнографичности точной действительности.

Сам Пу Сунлин в своих рассказах Ляо Чжая старается подчеркнуть присущую им достоверность, для чего применяются разные способы. Действуют в рассказах и свидетельствуют об их правдивости люди известные – губернатор Юй Чэнлун в посвященных ему повествованиях, цзычуаньскпй судья Би Ичжи («Как он решил дело»), яньчжэньский правитель Ли Цзяньтяпь («Фокусы»), ученый и каллиграф VII века Чу Суйлян, литератор и сановник XVI—XVII веков Ян Лянь, поэт и каллиграф Лю Лянцай, память о котором была еще жива при Пу Сунлине, не побоявшемся причислить его к лисьему роду («Мне передавали со слов цзинаньского Хуай Лижэня, что господин Лю Лянцай – потомок лисицы…»).

Героями чудесных историй становятся родственники, знакомые, друзья, а то и просто земляки автора, чем особенно подчеркивается неоспоримая подлинность событий: «Старый Сунь доводится мне по жене как бы старшим братом» («Схватил лису»), «Мой приятель Би Мань был человек решительный» («Лисий сон»), «Господин Хань принадлежал к родовитой семье нашего уезда» («Фокусы даоса Даня»), «Студент Сунь, мой земляк…» («Студент Сунь и его жена»), «Некогда был известен один из моих земляков – Лаоай» («Усмиряет лисицу»)…

Автор иной раз и не припомнит имени и фамилии своих персонажей и эта «небрежность», необязательность привлечения свидетелей при наличии уже упомянутых в других рассказах еще более утверждает реальность случившегося: «Помешанный даос – не знаю ни фамилии его, ни имени…» («Сумасшедший даос»), «Некий человек из Шаньси – забыл, как его звали по имени и фамилии…» («Вероучение Белого Лотоса»), «Некий хэцзяньский студент…» («Хэцзяньский студент»)… А когда имя человека произносится без всяких уточнений, да еще рядом с рассказчиком, тут уж и вовсе никаких сомнений возникать не должно: «Покойный Ван Юньцан…» («Бог града»), «В третьей луне года гуйхай я с Гао Цзиванем отправился в Цзися» («Верховный святой»). Для полного подкрепления воображаемой документальности рассказываемого Пу Сунлину ничего не стоит написать: «Все это происходило в 1672 году» («Лис из Вэйшуя»).

Благодаря такой манере описания (за которым, конечно, скрыта улыбка) герои рассказов Ляо Чжая поневоле воспринимаются как существовавшие в удивительной этой действительности, а не как плод литературной фантазии, да и сами чудеса с непосредственными творцами их – лисами и бесами – превратились под кистью автора в бытовое обрамление каждодневной жизни.

При наличии полностью или частично воспроизведенных в настоящем издании прекрасных предисловий В. М. Алексеева к четырем сборникам его переводов – «Лисьи чары» (1922), «Монахи-волшебники» (1923), «Странные истории» (1928), «Рассказы о людях необычайных:» (1937) – нет необходимости характеризовать рассказы Ляо Чжая. Скажем лишь, что естественная ограниченность китайского автора моральными представлениями времени никак не помешала той высокой нравственности, той человечности, какою отличаются его суждения. Герои Ляо Чжая, как правило, бедны, и автор всегда сочувствует тому из них, кто, «сьеденный бедностью до костей, сохраняет свою душу на неизменной высоте», всегда на стороне верного мужа и самоотверженной жены.

В. М. Алексеев переводил «Рассказы Ляо Чжая о необычайном» в продолжение ряда лет. В его распоряжении были все издания рассказов, а к глубокому знанию языка, культуры и верований китайского народа добавлялась возможность беседовать с китайскими учеными старого толка и просто читателями и слушателями этих волшебных историй. Во времена пребывания В. М. Алексеева в Китае на его глазах происходила демократизация творчества Пу Сунлина – «перевод» старинного литературного текста на разговорный язык, превращение его в устный сказ, издание в одной и той же книге оригинала и «перевода». Процесс этот должен был повлиять на полноту осознания переводчиком как трудностей, стоявших перед ним, так и возможностей их преодоления.

В 1955 году в Китае была опубликована авторская рукопись «Рассказов Ляо Чжая о необычайном». Рассказы Пу Сунлина до первого ксилографического их издания в 1766 году расходились в списках. Единственный сохранившийся полный список относится к 1752 году. Опубликованная в 1955 году рукопись была найдена в 1948 году, после освобождения уезда Сифэн на северо-востоке Китая, в бедном крестьянском доме. Сличение надписи, сделанной Пу Сунлином на известном его портрете, со знаками рукописи, явно свидетельствует о принадлежности последней самому автору, вписавшему своею рукой также и замечания видного критика XVII – начала XVIII века Ван Шичжэня. К сожалению, обнаружена лишь часть рукописи, содержащая около половины рассказов о чудесах. В 1962 году вышло в свет подготовленное Чжан Юхэ новое, трехтомное издание рассказов, в котором сведены воедино все наличествующие комментарии и текст сверен с авторской рукописью.

На основе этого китайского издания нами сделаны необходимые изменения в переводах В. М. Алексеева при неукоснительном следовании принципу строжайшего невмешательства в них. Мы самого высокого мнения об этих замечательных переводах, радующих читателя языком и мыслью. Большой интерес и, мы бы сказали, наслаждение увидеть, с каким изяществом находит переводчик наиболее приемлемые соответствия для передачи духа выражений Ляо Чжая. «Это, с вашего позволения, моя жена», – говорит в своей учтивости старый лис («Лис выдает дочь замуж»), А вот переводчик, казалось бы, колеблется в окончательном выборе перевода китайского слова и то, желая, чтобы читатель поближе соприкоснулся с текстом, пишет: «Перед ним лежала жена, краснея, как говорится, телом» («Укротитель Ма Цзефу»), а то переводит так, как видится этот же иероглиф привычному глазу китайца во втором, переносном его значении: «Оба спавших… голые, выбежали» («Зеркало Фэнсянь»), – и наконец, еще больше раскрывает китайский текст, соединяя два этих значения: «Этот сюцай был беден, что называется, накрасно, гол – и все…» («Жены Син Цзыи»).

Можно привести множество примеров огромного разнообразия в русском изложении всей прихотливости стиля волшебных историй Ляо Чжая. В переводах В. М. Алексеева особенно явственно также и полное проникновение в иероглифический, «зрелищный» текст. Так, например, в рассказе Ляо Чжая появляются люди, на которых надеты «э гуань», что означает (заглянем ли мы в толковый китайский словарь или в старый китайско-русский словарь Палладия) «высокие шапки». Но смысловую часть иероглифа «э» представляет гора, рисующая определенный образ читающему, и переводчик пишет: «В один миг появилось четыре или пять человек в высоких, горой стоящих шапках…» А как не отметить тонкость и такт в переводе однообразных (для русского читателя) заглавий, часто состоящих из одних имен! В этих случаях к имени В. М. Алексеев лишь добавляет характеризующие его определение или действие («Смешливая Иннин», «Чародейка Ляньсян», «Целительница Цзяоно», «Сян Гао в тигре», «Подвиги Синь Четырнадцатой»), либо делает название распространеннее, исходя из содержания рассказа («Цяонян и ее любовник»).

Язык Ляо Чжая труден для понимания. Он требует от переводчика незаурядных знаний. Текст Ляо Чжая изобилует литературными и историческими реминисценциями, в которых подчас теряются не избегшие ошибок китайские комментаторы начала XIX века. В. М. Алексеев и сам отметил это обстоятельство в предисловии к «Рассказам о людях необычайных»: «Ляо Чжай обладал столь сильною ассоциативною памятью, что очень часто комментаторы, стараясь расшифровать его намек, в конце концов признают тщету своих усилий и заканчивают свои выписки стереотипною фразой: „Что же до слов (таких-то), то откуда они и как попали в текст, непонятно“». Тем серьезнее заслуга нашего соотечественника, сумевшего совершенно передать изысканность китайского текста, глубину его и даже характерную Ляочжаеву смесь из конфуцианской утонченной учености, канцелярских штампов и не всегда удобопроизносимых по своей откровенности слов.

Самостоятельную ценность имеют написанные В. М. Алексеевым обьяснения к переводам рассказов. Это не просто примечания в виде лаконичной справки, нетерпеливо регистрирующей смысл выражения или применение реалии. Здесь каждая статья представляет собою и исследование, и наблюдение, и непременно размышление, в которое вовлекается также читатель, потому что само по себе чтение алексеевского комментария есть занятие интересное и даже захватывающее. В. М. Алексеев разьясняет Китай Ляо Чжая во многих подробностях, которые и не найдешь нигде больше и которые явились результатом не только поразительных знаний ученого, но и присущего острому его взгляду умения отметить самое характерное в увиденном. Все разьяснения В. М. Алексеева – ученого и очевидца – настолько увлекательны и, как правило, актуальны и поныне, что составитель сборника каждый раз с досадой (и стараясь делать это в интересах читателя как можно реже) позволял себе лишь самые необходимые сокращения, продиктованные запланированным обьемом книги.

Примечания переводчика уточнены нами там, где потребовались эти уточнения для нынешнего читателя, знающего о Китае неизмеримо больше, чем его предшественник двадцатых – тридцатых годов. Однако в переводе мы не тронули даже выглядящих в настоящее время странно «фута», «дюйма», «вершка», «ланы серебра» (в женском роде) и т. п. Мы сохранили и «пятьсот миллионов китайцев» (в предисловии к «Лисьим чарам»), что должно быть для нашего времени исправлено, возможно на один миллиард, как должен быть исправлен в согласии с последними научными данными и год рождения Пу Сунлина: автор «Рассказов Ляо Чжая о необычайном» родился в 1640 году, умер в 1715-м.

Настоящий сборник содержит в себе лишь часть переведенных В. М. Алексеевым и изданных в разное время рассказов Пу Сунлина. Все они расположены, однако, в том порядке, какой дан самим переводчиком в четырех его книгах, каждая из которых, таким образом, хотя и в сокращенном виде, но в сборнике воспроизведена.

В заключение подчеркнем еще раз, что перевод рассказов Пу Сунлина есть одно из важных звеньев во всей деятельности В. М. Алексеева, выдающегося советского ученого и литератора, много и плодотворно потрудившегося для духовной связи нашего и китайского народов.

Л. Эйдлин

 

Лисьи чары

 

ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

У всякого народа, в особенности на заре его культурной жизни, есть смутное чувство, говорящее ему, что те животные, которые его окружают, не так уж далеки от человека, как это кажется, судя по отсутствию у них членораздельной речи – этой типичной принадлежности человеческой породы животных. Наоборот, именно эта жуткая странность, при которой, будучи в данный момент довольными и веселыми, животные не смеются; желая сейчас что-то сказать, не говорят, – эта странность пугает, как неразгаданная тайна, и двуногий царь природы начинает сомневаться в своем непререкаемом властительстве: наоборот, ему кажется, что его окружают существа, от которых он зависит, которые могут диктовать ему свою волю, благоволя ему или вредя. Одною из таких неразгаданных тайн человеку всегда представлялась лисица – та самая лисица, которая, с одной стороны, была ему неприятна, воруя у зазевавшегося хозяина кур, но, с другой, – весьма приятна, в качестве превосходной шубы, сшитой из шкуры тех лисиц, что, в свою очередь, зазевались и попались в руки предприимчивому охотнику.

Кто из нас не знает, какими качествами наделил куму-лису, Лису Патрикеевну, воровку-лису русский человек? Кто не знает таких выражений, как: лисить, лису петь, подпускать лису, лисой пройти, не волчий зуб – так лисий хвост, лиса своего хвоста не замарает, кабы лиса не подоспела, то бы овца волка сьела и т. п., в которых лиса является образом человека – лукавого, хитрого, пролазы, проныры, корыстного льстеца? Русский народ, конечно, не оригинален в данном отношении, и все вышесказанное является лишь примером человеческой изобретательности, первобытной, простодушной, наивной. Ей еще так далеко до развитого миропонимания, прошедшего школу научного наблюдения и успокоившего свое жуткое ощущение соседства непонятных животных пониманием биологической панорамы.

Китайский народ, прежде всего, не отставал в этом отношении от других. Так, ему лиса представлялась всегда символом осторожности и недоверчивости. «Лиса сама закапывает, сама же и раскапывает» – при такой подозрительности никакого дела нельзя сделать. Затем, китайцу лиса точно так же, как и другим народам, кажется хитрым и лицемерным существом, водящим за нос сильных и свирепых зверей, как, например, в одной басне, известной не только одним китайцам (хотя и помещенной в одном древнем тексте), – в басне о лисице, идущей впереди тигра и принимающей на свой счет почтительное поклонение, расточаемое встречными, конечно, только тигру. Далее, так же как и у нас, лисица в Китае представляется существом, одаренным особой способностью к вкрадчивому лицемерию, легко обольщающему жертву и потом безжалостно ее же эксплуатирующему. Наконец, все эти качества, на которые жалуется создающий басни и поговорки крепкий задним умом наивный человек, подчеркиваются китайцем, когда он говорит о лисе, как об определенно злом существе, одинаковом в этом отношении с шакалом и волком, хищном, свирепом, отвратительном. Отвращение к лисе видно даже в таком китайском выражении, как «лисий запах», означающем противную вонь, идущую от больных и неопрятных людей из-под мышек.

Однако китайцу – не в пример, по-видимому, прочим – лиса представляется и полезным существом. Не говоря уже о ее шкуре, ценимой не менее чем где-либо, китайская медицина знает весьма полезные свойства лисьего организма, части которого, например печень, могут исцелять злую лихорадку, истерию, внезапные обмороки, а мясо ее вообще может, как говорят даже солидные китайские медицинские трактаты, – в особенности, если его приготовить должным образом, – исцелять случаи «крайнего испуга, обмороков, бессвязной речи, беспричинных, безрассудных песен, скопления холода во внутренностях, злостного отравления» и других подобных болезней. Лисья кровь, как говорит в своем знаменитом сочинении один из китайских мыслителей первых веков до нашей эры, сваренная с просом, дает способность избегать опьянения, и т. д. и т. д. Одним словом, лиса, оказывается, не так уж безнадежно плоха. Наоборот, – и здесь китайская фантазия идет, по-видимому, впереди всех народов, – она оказывается наделенною редким свойством долголетия, достигающего тысячи лет, и, значит, вообще сверхчеловеческими, даже прямо божескими особенностями. Эти качества, прежде всего, делают ее, конечно, доброю, ибо такова воля умилостивляющего ее человека, который, страшась и подозревая ее в душе своей, боится ей это показать. Так, девятихвостая белая лисица, жившая в горе Ту, явилась древнему герою китайского исторического предания, императору Юю (XXIII в. до н. э.), и он женился на ней, как герой на фее. «Небесная лисица, – говорит другое литературное предание, – имеет девять хвостов и золотистую шерсть; она может проникать в тайны мироздания, покоящиеся на чередовании мужского и женского начал».

Эта волшебная фантастика, которою китайский народ, неизвестно даже с какого времени, окутывает простого плотоядного зверька, разрастается до размеров, которые, по-видимому, совершенно чужды воображению других народов.

Вы проходите по китайским полям и вдруг видите, что перед каким-то курганом стоит огромный стол, на котором покоится ряд древнего вида сосудов, знамена, значки и все вещи, свойственные, насколько вам известно, только храму. Вы осведомляетесь у прохожего мужичка, что это такое, и слышите в ответ: «Это фея-лиса» (хусянье). Она, видите ли, живет где-то тут в норе, и ее упрашивают не вредить бедному народу, – и не только не вредить, а, наоборот, благодетельствовать ему, как благодетельствуют прочие духи. И вы действительно читаете на знаменах и особых красивых лакированных досках крупные надписи: «Есть у меня просьба – непременно ответишь!», «Смилуешься над нами, стадом живых», и т. д. Словом, лиса становится анонимным божеством, равноправным со всеми другими, которым в Китае имя легион. Вот в этой-то своей роли божества, наделенного к тому же способностью принимать всевозможные формы, начиная от лисы-зверя и кончая лисой-женщиной и лисом-мужчиной, во всяком их дальнейшем разнообразии, смотря по тому, на кого и во имя чего требуется действовать, вот в этом мире превращений лиса и кружит человеческую голову всевозможными химерами, создающими самое необыкновенное течение событий там, где обычная человеческая жизнь проста, убога, скучна. На этой почве и развились повести и рассказы Ляо Чжая, перевод которых здесь печатается. Перед русским читателем здесь развертывается самая прихотливая картина сверхьестественного вмешательства лисицы в человеческую жизнь. Она окутывает его злым наваждением, не давая ему жить спокойно в своем же доме и веля поступаться самыми насущными вопросами совести. Она обольщает бедного человека своею нечеловеческой красотой и, воспользовавшись любовью, пьет соки его жизни, а затем бросает в жертву смерти и идет охотиться за другим. Лиса превращает его в бездушного исполнителя своих приказаний, велит ему действовать, как во сне, теряя ощущение подлинной жизни. И боясь злых чар лисы, человек, в сердце которого есть решимость, не знающая сопротивления, обьявляет ей войну, ловит ее, рубит ее, натравливает на нее ее врага, сам рискуя пропасть вместе с ней. Однако, если он действует исподтишка, если он, вместо того чтобы самому проявить героизм, идет к колдуну за талисманом или если он, облагодетельствованный красотой своей лисьей подруги, желает от нее избавиться подловатым образом, стараясь при этом ничем но рисковать, – то горе ему! От него лиса отнимет все, что когда-либо ему дала, вынет семя жизни и погубит бесповоротно и окончательно.

Но, вмешиваясь таким образом в жизнь человека, лиса не всегда действует зло. Верно, что она морочит глупых людей, глумится над алчными и грубыми, охотящимися за счастьем, которое им на роду не писано. Верно, что она жестоко наказывает за распутство, а главное, за вероломство и подлость по отношению главным образом к ней же, – но разве может все это быть сопоставлено с теми нечеловеческими радостями, которые создает появление в серой и убогой жизни человека обольстительной красавицы, не требующей ничего такого, что осложняет жизнь, и отдающейся человеку прямо и решительно, погружая его сразу же в подлинное счастье, в то незаслуженное и огромное, что в жизни творит жизнь и за которое человек идет на все, даже на свою явную погибель. Лиса приходит к человеку сама, влюбляет его в себя, любит его, становится восхитительной любовницей и верной подругой, добрым гением, охраняющим своего друга от злых людей. Она является в жизнь ученого еще более тонкою, чем он сам, и восхищает его неописуемым очарованием, которое человеку, женатому на неграмотной, полуживотной женщине, охраняющей его очаг и отнюдь не претендующей на неиссякающее любовное внимание, является особенно дорогим и которое развертывает всю его сложную личность, воскрешает ее. С легким сердцем устремляется он к своей гибели. Очертя голову и повинуясь зову очарованной души, он сам, своими же руками разрывает сети колдуна, в которые попала его чародейка, – и тогда она преображается, несет ему исцеление и, прощаясь с ним, ловко и легко устраивает ему счастливую, теперь уже мирную жизнь. Однако не претендуй, жалкий человек, на счастье, которого ты не заслуживаешь! Лисий смех, леденящий душу, раздается в ответ на твои просьбы, и глупейший мираж будет дан тебе в удел, вместо грубого счастья, которого ты цинично себе просишь.

Лиса не только женщина. Она может также явиться человеку и в образе мужчины. Это будет тонко образованный ученый, беседа с которым окрыляет дух; он будет товарищ и друг, преданный беззаветно и искренно, ищущий себе ответа в глубине чужой души, но возмущающийся и казнящий своего товарища за всякую попытку использовать его божественную силу в угоду грубому аппетиту. Лис живет вместе с человеком, ничем не отличается, кроме свойственных ему странностей, но иногда он – невидимка и посылает свои чары только одному своему избраннику, сердце которого не заковано обывательским страхом и слепыми россказнями. Лис-невидимка – все тот же преданный друг, иногда, правда, непостижимый в своих действиях, похожих скорее на действия врага, но потом действительно оказывающийся подлинным золотом.

Неся человеку фатальное очарование, приводя его к границам смерти, лиса сама же несет ему исцеление, помогающее как ничто на свете. Она хранит пилюлю вечной жизни, горящую в вечном сиянии бледной колдуньи-луны и способную оживить даже разложившийся труп. И перед тем как стать бессмертным гением надземных сфер, она еще раз вмешивается в жизнь человека и несет ему мир и счастье.

Переводчик и автор этого предисловия предполагает, что эта фантастика, это причудливое смешение мира действительности с миром невероятных возможностей может волновать русского читателя, если он хоть немного склонен к обособлению от жизни, и дать ему ряд переживаний, которые для русской и европейской литературы вообще необыкновенны и интересны.

Эти «Записи необыкновенного, сделанные Ляо Чжаем» («Ляо Чжай чжи и»), можно сказать, не боясь преувеличения, являются в Китае самой популярной книгой. Более того, принимая во внимание число людей, могущих вообще держать книгу в руках, среди общей массы пятисот миллионов китайцев, мы можем, пожалуй, утверждать, что эта книга является если не самой известной, то, во всяком случае, из таковых, говоря теперь уже обо всем земном шаре. Благодаря совершенной свободе печати и издательства, отсутствию понятия о праве собственности на какое бы то ни было литературное произведение, раз оно уже увидело свет в печати, благодаря дешевизне труда и бумаги, эту книгу вы встретите в любой книжной лавке, на любом книжном уличном развале или лотке; вы увидите ее в руках у людей самых разнообразных положений и состояний, классов, возрастов. Книгу эту, прежде всего, читает, читает с восторгом и умилением перед образцом литературной изысканности всякий тонко образованный китаец, не говоря уже про людей с образованием, по качеству средним и ниже среднего, – людей, для которых Ляо Чжай – восхитительная недостижимость. Однако и для тех, кто не особенно грамотен, то есть не имеет того запаса литературного навыка и даже попросту запаса слов, которым располагает образованный китаец, Ляо Чжай – настоящий магнит. Правда, такой читатель понимает сложный, весь блещущий литературной отделкой текст из пятого в десятое, но даже самая фабула, самое мастерство рассказчика, развивающего перед читателем восхитительную картину человеческой жизни, пленяют его настолько, что он не выпускает из рук этой книги и, конечно, не менее образованного знает содержание ее четырехсот с лишним рассказов, как содержание самых ходячих анекдотов.

Однако нам может быть понятно, что читателю этого типа крайне досадно видеть себя в жалком положении человека, питающегося крохами от трапезы господ своих, и он естественным образом всегда стремился, так сказать, к уравнению своих прав. И вот если вы пройдете по Пекину, выйдете за ворота маньчжурского города, пройдете по главной улице до Храма Неба, то в этой части столицы вы увидите ряд чайных, где китайский простолюдин внимает своему шошуды, то есть рассказчику, обладающему особым талантом и развитым уменьем переложить текст и даже стиль Ляо Чжая в такую форму, которая, сохраняя все богатство оригинала, создает особую ритмическую разговорную речь. Таким образом, здесь совершается художественное претворение книжной непонятной речи в живую и понятную, – и китаец малообразованный оказывается точно так же приобщенным к достоинствам Ляо Чжая, как и китаец высокообразованный.

Кто же автор этих рассказов, маг и чародей, сумевший овладеть умами Китая, этой литературной страны, избалованной тысячами поэтов и бесконечным рядом вообще выдающихся писателей?

Пу Сунлин (по фамилии Пу, по имени Сунлин), давший себе литературное прозвание, или псевдоним, Ляо Чжай, родился в 1622 году и умер в 1715 году в провинции Шаньдун, находящейся в Восточном Китае, близ морского побережья, с которого простым глазом видны очертания Порт-Артура. Место действия его рассказов почти не выходит за пределы Шаньдуна, и время их не отступает от эпохи жизни самого автора. Вот что о нем рассказывает его, к сожалению, слишком краткая биография, находящаяся в описании уезда Цзычуань, в котором он родился и умер.

«Покойному имя было Сунлин, второе имя – Люсянь, дружеское прозвание Люцюань. Он получил на экзамене степень суйгуна в 1711 году и славился среди своих современников тонким литературным стилем, сочетавшимся с высоким нравственным направлением. Со времени своего первого отроческого экзамена он уже был известен такой знаменитости, как Ши Жуньчжан, и вообще его литературная слава уже гремела. Но вот он бросает все и ударяется в старинное литературное творчество, описывая и воспевая свои волнения и переживания. В этом стиле и на этой литературной стезе он является совершенно самостоятельным и обособленным, не примыкая ни к кому.

И в характере своем, и в своих речах покойный проявлял благороднейшую простоту, соединенную с глубиной мысли и основательностью суждения. Он высоко ставил непоколебимость принципа, всегда называющего только то, что должно быть сделано, и неуклонность нравственного долга.

Вместе со своими друзьями Ли Симэем и Чжан Лию, также крупными именами, он основал поэтическое содружество, в котором все они старались воспитать друг друга в возвышенном служении изящному слову и в нравственном совершенстве.

Покойный Ван Шичжэнь всегда дивился его таланту, считая его вне пределов досягаемости для обыкновенных смертных.

В семье покойного хранится богатейшая коллекция его сочинений, но „Рассказы Ляо Чжая о чудесах“ („Ляо Чжай чжи и“) особенно восхищают всех нас, как нечто самое вкусное, самое приятное».

Итак, перед нами типичный китайский ученый. Посмотрим теперь, каково содержание его личности как ученого, то есть постольку, поскольку это касается воспитания и вообще культурного показателя. Остальное, не правда ли, уже сообщено в вышеприведенных строках исторической справки.

Китайский ученый отличается от нашего главным образом своею замкнутостью. В то время как наш образованный человек – не говоря уже об ученом – наследует в той или иной степени культуру древнего мира и Европы, являющуюся вообще сборным соединением разных отраслей человеческого знания и опыта, начиная с религии и кончая химией и чистописанием, – образованный и ученый китаец является – и особенно являлся в то время, когда жил Пу Сунлин – Ляо Чжай, – наследником и выразителем только своей культуры, причем главным образом литературной. Он начинал не с детских текстов и легких рассказов, а сразу с учения Конфуция и всего того, что к нему примыкает, иначе говоря – с канона китайских писаний, к которым, конечно, можно применить наше слово и понятие «священный», но с надлежащею оговоркой, а именно: они не заимствованы, как у нас, от чуждых народов и не занимаются сверхьестественным откровением, а излагают учение «совершенного мудреца» Конфуция о призвании человека к высшему служению. Выучив наизусть – непременно в совершенстве – и научившись понимать с полною отчетливостью и в согласии с суровой, непреклонной традицией все содержание этой китайской библии, которая, конечно, во много раз превосходит нашу, хотя бы размерами, не говоря уже о трудности языка, – той библии, о которой в нескольких строках нельзя дать даже приблизительного представления (если не сказать в двух словах, что ее язык так же похож на тот, которым говорит учащийся, как русский язык на санскрит), – после этой суровой выучки, на которой «многи силу потеряли» и навсегда сошли с пути образования, китаец приступал к чтению историков, философов разных школ, писателей по вопросам истории и литературы, а главным образом, к чтению литературных образцов, которые он, по своей уже выработанной привычке, неукоснительно заучивал наизусть. Цель его теперь сводилась к выработке в себе образцового литературного стиля и навыка, которые позволили бы ему на государственном экзамене проявить самым достойным образом свою мысль в сочинении на заданную тему, а именно доказать, что он в совершенстве постиг всю глубину духовной и литературной китайской культуры тысячелетий и является теперь ее современным представителем и выразителем.

Вот, значит, в чем заключалось китайское образование. Оно вырабатывало человека, отличающегося от необразованного, во-первых, тем, что он был в совершенстве знаком с тайною языка во всех его стадиях, начиная от архаической, понятной только в традиционном обьяснении, и кончая современной, сложившейся из непрерывного роста языка, который впоследствии прошел еще целый ряд промежуточных стадий. Во-вторых, этот человек держал в своей памяти – и притом самым отчетливым образом – богатейшее содержание китайской литературы, в чтение которой он весь был погружен чуть ли не двадцать лет, а то и больше! Таким образом, перед нами человек со сложным миропониманием, созерцающий всю свою четырехтысячелетнюю культуру, и со сложным умением выражать свои мысли, пользуясь самыми обширными запасами культурного языка, ни на минуту не знавшего перерыва в своем развитии.

Таков был китайский интеллигентный человек времен Пу Сунлина. Чтобы теперь представить себе личность самого Ляо Чжая, автора этих странных рассказов, надо к вышеизложенной общей формуле образованного человека прибавить особо отличную память, поэтический талант и размах выдающейся личности, которой сообщено столь сложное культурное наследие.

Все это и отразилось на пленительных его рассказах, в которых прежде всего заблистал столь известный всякой литературе талант повествователя. Там, где всякий другой человек увидит только привычные формы жизни, прозорливый писатель увидит и покажет нам сложнейшую и разнообразнейшую панораму человеческой жизни и человеческой души. То, что любому из нас, простых смертных, кажется обыденным, рядовым, не заслуживающим внимания, то ему кажется интересным, тесно связанным с потоком жизни, над которым, сам в нем плывя, только он может поднять голову. И наконец, тайны человеческой души, видные нам лишь постольку, поскольку чужая душа находит себе в наших бледных и ничтожных душах кое-какое отражение, развертываются перед поэтом во всю ширь и влекут его в неизбывные глубины человеческой жизни.

Однако талантливый повествователь – это только ветвь в лаврах Ляо Чжая. Самым важным в ореоле его славы является соединение этой могучей силы человека, наблюдающего жизнь, с необыкновенным литературным мастерством. Многие писали на эти же темы и до него, но, по-видимому, только Ляо Чжаю удалось приспособить утонченный литературный язык, выработанный, как мы видели, многолетней суровой школой, к изложению простых вещей. В этом живом соединении рассказчика и ученого Ляо Чжай поборол прежде всего презрение ученого к простым вещам. Действительно, китайскому ученому, привыкшему сызмальства к тому, что тонкая и сложная речь передает исключительно важные мысли – мысли Конфуция и первоклассных мастеров литературы и поэзии, которые, конечно, всегда чуждались «подлого штиля» во всех его направлениях, – этому человеку всегда казалось, что так называемое легкое чтение есть нечто вроде исподнего платья, которое все носят, но никто не показывает. И вот является Ляо Чжай и начинает рассказывать о самых интимных вещах жизни таким языком, который делает честь самому выдающемуся писателю важной, кастовой китайской литературы. Совершенно отклонившись от разговорного языка, доведя это отклонение до того, что поселяне-хлебопашцы оказываются у него говорящими языком Конфуция, автор придал своей литературной отделке такую высоту, что члены его поэтического содружества (о котором упоминалось выше) не могли сделать ему ни одного возражения.

Трудно сообщить русскому читателю, привыкшему к вульгарной передаче вульгарных тем, и особенно разговоров, всю ту восхищающую китайца двойственность, которая состоит из простых понятий, подлежащих, казалось бы, выражению простыми же словами, но для которых писатель выбирает слова-намеки, взятые из обширного запаса литературной учености и понимаемые только тогда, когда читателю в точности известно, откуда взято данное слово или выражение, что стоит впереди и позади него – одним словом, – в каком соседстве оно находится, в каком стиле и смысле употреблено на месте и какова связь его настоящего смысла с текущим текстом. Так, например, Пу Сунлин, рассказывая о блестящем виде бога города, явившегося с неба к своему зятю как незримый другим призрак, употребляет сложное выражение в четыре слова, взятых из разных мост «Шицзина», классической древней книги античных стихотворений, причем в обоих этих местах говорится о четверке рослых коней, влекущих пышную придворную колесницу. Таким образом, весь вкус этих четырех слов, изображающих парадные украшения лошадей, сообщается только тому, кто знает и помнит все древнее стихотворение, из которого они взяты. Для всех остальных – это только непонятные старые слова, смысл которых, в общем, как будто, говорит о том, что получалась красивая, пышная картина. Разница впечатлений такова, что даже трудно себе представить что-либо более удаленное одно от другого. Затем, например, рассказывая о странном монахе, в молодом теле которого поселилась душа глубокого старца, Пу пользуется словами Конфуция о самом себе. «Мне, – говорит китайский мудрец, – было пятнадцать – и я устремился к учению; стало тридцать, – и я установился…» Теперь фраза Пу гласит следующее: «Лет ему (монаху) – только „и установиться“, а рассказывал о делах, случившихся восемьдесят, а то и больше лет тому назад». Значит, эта фраза понятна только тем, кто знает вышеприведенное место из Конфуция, и окажется, что монаху было тридцать лет, следовательно, перевести эту фразу на наш язык надо было бы так: «Возраст его был всего-навсего, как говорит Конфуций: „когда только что он установился“, а рассказывал…» и т. д. Одним словом, выражения заимствуются Пу Сунлином из контекста, из связи частей с целым. Восстановить эту ассоциацию может только образованный китаец. О трудностях перевода этих мест на русский язык не стоит и говорить.

Однако все это еще сущие пустяки. В самом деле, кто из китайцев не знал (в прежнее, дореформенное время) классической литературы? Наконец, всегда можно было спросить даже простого учителя первой школы, и он мог или знать, или догадаться. Другое дело, когда подобная литературная цветистость распространяется на все решительно поле китайской литературы, задевая историков, и философов, и поэтов, и всю плеяду писателей. Здесь получается для читателя настоящая трагедия. В самом деле, чем дальше развивает отборность своих выражений Пу Сунлин, тем дальше от него читатель. Или же, если последний хочет приблизиться к автору и понимать его, то сам должен стать Пу Сунлином, или, наконец, обращаться поминутно к словарю. И вот, чтобы идти навстречу этой потребности, современные издатели рассказов Ляо Чжая печатают их вместе с толкованиями цветистых выражений, приведенными в той же строке. Конечно, выражения, переведенные и обьясненные выше как примеры, ни в каких примечаниях не нуждаются, ибо известны каждому мало-мальски грамотному человеку.

Таким образом, вот тот литературный прием, которым написаны повести Ляо Чжая. Это, значит, вся сложная культурная ткань древнего языка, привлеченная к передаче живых образов в увлекательном рассказе. Волшебным магнитом своей богатейшей фантазии Пу – Ляо Чжай заставил кастового ученого отрешиться от представления о литературном языке, как о чем-то важном и трактующем только традиционные темы. Он воскресил язык, извлек его, так сказать, из амбаров учености и пустил в вихрь жизни простого мира. Это ценится всеми, и до сих пор образованный китаец втайне думает, что вся его колоссальная литература есть скорее традиционное величие и что только на повестях Ляо Чжая можно научиться живому пользованию языком ученого. С другой же стороны, простолюдин, не имевший времени закончить свое образование, чувствует, что Ляо Чжай рассказывает вещи, ему родные, столь милые и понятные, и одолевает трудный язык во имя близких ему целей, что, конечно, более содействует распространению образования, нежели самая свирепая и мудрая школа каких-либо систематиков.

В повестях Ляо Чжая почти всегда действующим лицом является студент. Китайский студент отличается от нашего, как видно из сказанного выше, тем, что он может оставаться студентом всю жизнь, в особенности если он неудачник и обладает плохою памятью. Мы видели, что и сам автор повестей Пу выдержал мало-мальски сносный экзамен лишь в глубокой старости. Мягко обходя этот вопрос, историческая справка, приведенная на предыдущих страницах, не говорит нам о том, что составляло трагедию личности Пу Сунлина. Он так и не смог выдержать среднего экзамена, не говоря уже о высшем, и, таким образом, стремление каждого китайского ученого стать «государственным сосудом» встретило на его пути решительную неудачу. Как бы ни обьясняли себе – он, его друзья, почитатели и, наконец, мы – эту неудачу, сколько бы мы ни говорили, что живому таланту трудно одолеть узкие рамки скучных и вязких программ с их бесчисленными параграфами и всяческими рамками, выход из которых считается у экзаменаторов преступлением, – все равно: жизнь есть жизнь, а ее блага создаются не индивидуальным пониманием вещей, а массовой оценкой, и потому бедный Ляо Чжай глубоко и остро чувствовал свое жалкое положение вечного студента, отравлявшее ему жизнь. И вот он призывает своим раненым сердцем всю фантастику, на которую только способен, и заставляет ухаживать за студентом мир прекрасных фей. Пусть, думается ему, в этой жизни бедный студент горюет и трудится. Вокруг него порхает особая, фантастическая жизнь. К нему явятся прекрасные феи, каких свет не видывал… Они подарят ему счастье, от которого он будет вне себя, они оценят его возвышенную душу и дадут ему то, в чем отказывает ему скучная жизнь. Однако он – студент, ученик Конфуция, его апостол. Он не допустит, как сделал бы всякий другой на его месте, чтобы основные принципы справедливости, добра, человеческой глубины человеческого духа и вообще незыблемых идеалов человека были попраны вмешательством химеры в реальную жизнь. Он помнит, как суров и беспощаден был Конфуций в своих приговорах над людьми, потерявшими всякий масштаб и в упоенье силы начинающими приближаться к скоту, – да! он это помнит и свое суждение выскажет всегда, чего бы это ему ни стоило. И как в языке Ляо Чжая собрано все культурное богатство китайского языка, так и в содержании его повестей собрано все богатство человеческого духа, волнуемого страстью, гневом, завистью и вообще тем, что всегда его тревожило, – и все это богатство духа вьется вихрем в душе вечно юного китайского студента, стремящегося, конечно, поскорее уйти на трон правителя, но до этих пор носящего в себе незыблемо живые силы, сопротивляющиеся окружающей пошлости темных людей.

Кружа таким образом своей мыслью около своей неудачи и создавая свой идеал в размахе страстей жизни, бедный студент сумел, однако, высказаться положительно и вызвал к себе отношение, далеко превышающее лавры жалостливого рассказчика. Исповеданные им конфуцианские заветы права и справедливости возбудили внимание к его личности, и, таким образом, личность и талант сплелись в одну победную ветвь над головой Ляо Чжая. И настолько умел он захватить людей своей идейностью, что один император, ярый поклонник его таланта, хотел даже поставить табличку с его именем в храме Конфуция, чтобы таким образом сопричислить его к сонму учеников бессмертного мудреца. Однако это было сочтено уже непомерным восхвалением, и дело провалилось.

Содержание повестей, как уже было указано, все время вращается в кругу и – «причудливого, сверхьестественного, странного». Говорят, книга сначала была названа так: «Рассказы о бесах и лисицах» («Гуй ху чжуань»). Действительно, все рассказы Ляо Чжая занимаются исключительно сношением видимого мира с невидимым при посредстве бесов, оборотней, лисиц, сновидений и т. д. Злые бесы и неумиренные, озлобленные души несчастных людей мучают оставшихся в живых. Добрые духи посылают людям счастье. Блаженные и бессмертные являются в этот мир, чтобы показать его ничтожество. Лисицы-женщины пьют сок обольщенных мужчин и перерождаются в бессмертных. Их мужчины посланы в мир, чтобы насмеяться над глупцом и почтить ученого умника. Кудесники, волхвы, прорицатели, фокусники являются сюда, чтобы, устроив мираж, показать новые стороны нашей жизни. Горе злому грешнику в подземном царстве! Сколько нужно сложных случайностей и совпадений, чтобы извлечь его из когтей злых бесов! А главное судьба! Да, судьба – вот общий закон, в котором тонет все и тонут все: и бесы, и лисицы, и всякие люди. Судьба отпускает человеку лишь некоторую долю счастья, и как ни развивай ее, дальше положенного предела не разовьешь. Фатум бедного человека есть абсолютное божество. Таков крик исстрадавшейся души автора, звучащий в его «книге сиротливой досады», как выражаются его критики и почитатели.

Как же случилось, что все эти химерические превращения и вмешательства в человеческую жизнь, все эти туманные, мутные речи, «о которых не говорил Конфуций», не говорят и все классики, – как случилось, что Пу Сунлин избрал именно их для своих повестей, – и не только случайно выбрал, но нет – собирал их заботливо всю свою жизнь? Как это совместить с его конфуцианством?

Он сам об этом подробно говорит в предисловии к своей книге, указывая нам прежде всего, что он в данном случае не пионер: и до него люди такой высокой литературной славы, как Цюй Юань и Чжуан-цзы (IV в. до н. э.), выступали поэтами причудливых химер. После них можно также назвать ряд имен (например, знаменитого поэта XI в. Су Дунпо), писавших и любивших все то, что удаляется от земной обыденности. Таким образом, под защитой всех этих славных имен, Пу не боится нареканий. Однако главное, конечно, не в защите себя от нападок, а в собственном волевом стремлении, которое автор обьясняет врожденной склонностью к чудесному и фатальными совпадениями его жизни. Он молчит здесь о своей неудаче в этом земном мире, которая, конечно, легла в основу его исповедания фатума. Однако из предыдущего ясно, что Пу в своей книге выступает в ряду своих предшественников с жалобой на человеческую несправедливость. Эта тема всюду и везде, как и в Китае, вечна, и, следовательно, мы отлично понимаем автора и не удивляемся его двойственности, без которой, между прочим, он не имел бы той литературной славы, которая осеняла его в течение этих двух столетий.

Литературный перевод этих повестей, сделанный с оригинала, появляется на русском языке впервые. Все, что появлялось доселе, было или учебным переводом с примечаниями для руководства начинающих китаеведов, или же переводом с иностранных переводов. Это обязывает переводчика предложить вниманию читателя несколько соображений, которые могут им, если он того пожелает, отчасти руководить.

Переводчик просил бы прежде всего не удивляться всему тому, что не совпадает с привычным чтением. Ведь перевод на китайский язык наших произведений, например поэм Жуковского, сна Татьяны из «Евгения Онегина», святочных рассказов и т. д. поверг бы китайца точно так же в крайнее удивление и вызвал бы недоуменный вопрос: где же тут литература, что интересного в этой диковинной чепухе, шокирующей литературный вкус читателя? Опасно, – должен предостеречь переводчик, – будучи простым обывателем, мнить себя абсолютным судьей чужеземного творчества.

Выпускаемая книжка, конечно, фактически обращается к любому человеку, умеющему читать, но достоинство ее обращено только к тем, кто любит новое; кто всей душой стремится в новый мир человеческих чувств, переживаний, образов и слов; кто знает цену новому знакомству, новому проникновению в новые тайны человеческой души. Такому читателю, наоборот, показалось бы чрезвычайно странным и неприятным, если бы он в переводах с китайского увидел бы только то, что давно уже знал из своего опыта с чтением русской литературы.

Далее, переводчик просит не забывать, что дело происходит в XVII веке, в Китае, еще совершенно не затронутом европейской цивилизацией и, следовательно, молчащем во всех тех областях, которые в то время требовали от мирового писателя отзыва и ответа.

Затем, хорошо было бы, если бы читатель, натолкнувшись в переводе этих рассказов на шокирующие чувство благопристойности места, взглянул на них так же, как глядят на светящийся предмет близорукие, то есть через некоторые очки, восстанавливающие нормальное зрение и более не позволяющие видеть вместо светящейся точки радужное пятно. Читатель этого типа легко поймет, что фактическая непристойность, изображенная Ляо Чжаем в двух-трех словах, отнюдь не рассчитана на такое внимание, каким окружены соответствующие места у Ги де Мопассана, Золя, не говоря уже о нашей литературе начала XX века, Арцыбашеве и других. Переводчику хотелось бы предупредить обычное лицемерие, а тем более ханжество читателя, не умеющего относиться к литературной вещи с должным чувством пропорции ее частей и форм.

Наконец, как выяснено уже на предыдущих страницах, перевод с китайского языка, располагающего двойственностью своего проявления в литературе и в разговоре, на русский язык, который этой двойственности почти не имеет, – во всяком случае, ее не любит, – такой перевод не может воссоздать оригинала во всей его красе. Протянуть от своих слов к их родникам те же нити, что протягивает гениальный китаец, устроить читателю тот же литературный пир, что блещет и волнует в рассказах Ляо Чжая, – это значило бы стать Ляо Чжаем на русской почве. Переводчик есть только переводчик. Ему доступны фразы, слова, иногда образы, но переводчик Байрона не Байрон, переводчик Пушкина не Пушкин, и, значит, переводчик Ляо Чжая не Ляо Чжай. Если ему удалось найти в себе проникновенное слияние двух разных миров – китайского и русского, если он сумел достойным образом передать содержание повестей на русскую литературную речь, легко читаемую и действительно отражающую подлинный текст, не делая уступок в угоду понятливости читателя, то последний вместе с переводчиком может быть только доволен.

1922

 

СМЕШЛИВАЯ ИННИН

[2]

Ван Цзыфу из Лодяня (в Цзюйчжоу, провинция Шаньдун в Восточном Китае) рано лишился отца. Обладая недюжинными способностями, он уже четырнадцати лет «вошел во дворец полукруглого бассейна». Мать чрезвычайно его любила и берегла, не позволяла ему без дела гулять за селом, по безлюдным местам. Сосватала было она ему невесту из семьи Сяо, но та еще до брака рано умерла, и, как говорят, «клич феникса к милой подруге» бедному Вану так и не удался.

Дело было пятнадцатого числа первой луны. К Вану зашел его двоюродный брат, студент У, и увлек его за собой посмотреть на праздник. Только что вышли они за село, как за У прибежал слуга и позвал его домой. У ушел, а Ван, видя, как «девы гуляют, словно тучи на небе», в возбужденном упоенье пошел гулять один. И вот он видит, что идет какая-то барышня, держась одной рукой за прислугу, а в другой руке теребя ветку цветущей дикой сливы. Лицо ее такой красоты, что в мире не сыщешь, и смеется, смеется. Студент остановился, уставив на нее глаза и забывая о всяком приличии. Барышня прошла еще несколько шагов и говорит, обратись к служанке:

– Смотри, как у этого молодца горят глаза: словно у разбойника.

Обронила цветок на землю и удалилась, смеясь и болтая. Студент подобрал цветок, грустно-грустно задумался…

Душа его замерла, куда то исчезла. В сильном унынии вернулся он домой, спрятал цветок под подушку, поник головой и уснул. После этого он перестал говорить и даже есть, чем сильно встревожил мать, которая позвала монахов, служила молебны, но больному стало еще хуже – у него заострились кости, обтянулась кожа, и стал он скелет скелетом. Пришел врач, посмотрел, пощупал, дал лекарство, вызвал пот… Студент только бормотал что-то в забытьи, словно помешанный. Мать ласково спрашивала его, что с ним, – Ван молчал, не отвечая ни слова.

Зашел как-то У. По секрету мать наказала ему допытаться у больного о причине его болезни. У подошел к постели; при виде его у Вана покатились слезы. У стал утешать его, помаленьку расспрашивая, и тогда Ван сказал ему все, как было, и просил дать совет, как и что делать. У засмеялся и сказал:

– Какой ты, братец, чудак! Разве трудно сделать то, что тебе надо? Я просто расспрошу, поищу ее – вот и все. Ведь раз она шла пешком по полю, то, уж наверное, не из богатого, знатного дома, и если она еще не замужем, то дело твое, вероятно, сладится. Если нет, то дадим им круглую сумму, и тогда, уж наверное, согласятся. Ты только поправляйся, дело это я уж беру на себя.

Услыша такие слова, Ван незаметно для себя улыбнулся и повеселел.

У вышел от больного, рассказал все это матери и стал искать, где живет красивая девушка. Но, как он ни расспрашивал, не находил никаких следов. Мать снова сильно забеспокоилась, не зная, что делать. А с тех пор как ушел У, лицо больного стало вдруг проясняться, и он даже начал понемногу принимать пищу. Так прошло несколько дней. У снова пришел, и студент кинулся к нему с вопросами: «Нашел девушку, кто она?» У пришлось обмануть друга.

– Я нашел! – сказал он. – Готово! Я-то думаю, кто такая, а оказывается: дочь моей тетки и твоя троюродная сестра. Теперь мы еще чуть-чуть повременим свататься: ведь родственникам неудобно вступать в брак, хотя, знаешь, по правде говоря, всегда это налаживается.

Студент так обрадовался, что даже брови поднялись, и спросил, где же она живет. У продолжал врать:

– Там, в юго-западных горах, верстах этак в пятнадцати отсюда.

Ван еще и еще раз просил похлопотать. С решительным и смелым видом У взял все это на себя и ушел. С этих пор студент стал понемногу питаться все лучше и лучше, с каждым днем приближаясь к окончательному выздоровлению. Посмотрел он под подушку: цветок хотя и засох, но был цел – и вот, весь уйдя в воспоминания, он держал его в руке и любовался, словно видя самое девушку. Затем, дивясь, почему У не приходит, послал ему записку, приглашая зайти, но У под разными предлогами не хотел приходить. Тогда Ван разозлился и опять затосковал. Мать, боясь, как бы он снова не захворал, стала спешно искать ему невесту, потихоньку заговаривая с ним о женитьбе, но Ван всякий раз отрицательно мотал головой, не желая слушать; он со дня на день поджидал У, а от того по-прежнему не было никаких вестей. Ван, тоскуя и досадуя, подумал наконец, что каких-нибудь пятнадцать верст вовсе уж не такая даль, чтобы стоило из-за этого кланяться человеку и от него зависеть. Взял нежно цветок в рукав и, набравшись духу, пошел сам искать девушку. А дома никто и не знал, что он ушел. Нерешительно шагая, не зная, у кого спросить дорогу, он прямо пошел по направлению к южным горам. Пройдя около пятнадцати верст, он очутился среди гор, обступивших его со всех сторон. Было пустынно и красиво: всюду сине-зеленые тона и чистый воздух, бодрящий тело… И тихо-тихо – ни одного прохожего. Нет и дороги, лишь «птичьи пути», не для людей. Взглянул в глубь ущелья – и видит, что где-то там, среди лесных чащ и цветочных полян, как будто притаилась маленькая деревушка. Сошел с горы, направляясь в деревню. Видит: домов немного, и все бедные хижины, хотя вид имеют очень чистый и привлекательный. У входа в один дом растут шелковистые ивы, за забором видны персики и сливы, вперемежку с высокими, стройными бамбуками, в листве порхают и щебечут вольные птицы. Ван подумал, что это, пожалуй, сад и дом какого-нибудь ученого, и не посмел войти сразу, но, оглянувшись вокруг и высмотрев против дома большой и гладкий камень, уселся на него и решил отдыхать. Вдруг слышит, как за забором девушка протяжно зовет какую-то Сяожун кокетливо-нежным голосом. Только что он прислушался, как девушка вышла из дому с цветком абрикоса в руках, нагнулась и стала закалывать шпильку. Увидя студента, остановилась и, еле сдерживая смех, вернулась обратно. Ван пристально всмотрелся: так и есть, это она – та самая, которую он встретил на празднике. Сердце его забилось бешеною радостью, но как войти, под каким предлогом? Хотел было назвать тетку, но, не будучи знаком с нею, побоялся ошибиться. Спросить некого. И вот он то сидя, то лежа, то гуляя взад и вперед с утра и до захода солнца просмотрел все глаза, даже забыл о голоде. Лишь от времени до времени он видел, как девушка, выставив половину лица, приходила посмотреть на него и делала вид, что удивляется, почему он не уходит. Наконец вышла старуха, опираясь на палку, и обратилась к студенту с вопросом:

– Откуда вы, господин? Мне говорят, что вы пришли с утра и сидите здесь до сих пор. Что вы хотите делать? И разве ж вы не голодны?

Ван быстро вскочил на ноги и, приветствуя старуху, отвечал:

– Хочу повидать своих родственников.

Старуха была глуха; она растерянно сказала:

– Не слышу!

Ван повторил громче. Тогда старуха спросила:

– А как фамилия ваших почтенных родственников?

Студент ответить не мог. Старуха засмеялась.

– Как странно, – сказала она, – даже фамилии не знаете: каких же родственников можно разыскать, не зная их имени? Гляжу я на вас и вижу, что вы ученый дурень. Идемте-ка лучше за мной. Я дам вам поесть. Дома у меня найдется для вас и небольшая постель. Проспитесь, а утром отправляйтесь себе домой, узнайте наконец фамилию ваших родственников и приходите опять искать: ничего, не опоздаете!

Ван только теперь почувствовал голод и в надежде поесть, а главное, в сознании, что это приближает его к красавице, сильно обрадовался и пошел в дом вслед за старухой. Видит: во дворе дорога устлана ровным белым камнем, и красные цветы сжимают ее с обеих сторон, лепесток за лепестком падая на ступени. Прошли к западу, открыли еще ворота – весь двор усажен цветами, повсюду парники, куртины. Старуха ввела гостя в дом. Белые стены сверкали как зеркала. В окна влезали, словно чего ища, ветви дикой яблони. Циновки, столы, сиденья – все блистало, сверкало чистотой. Только что Ван уселся, как кто-то стал на него украдкой поглядывать в окно. Старуха крикнула:

– Сяожун, скорее готовь кашу.

Служанка за стеной издала ответный крик. Ван сидел и подробно рассказывал, кто кому и как приходится. Старуха спрашивает его:

– Вашему деду по матери не была ли фамилия У?

– Да!

Старуха изумилась и промолвила:

– Да вы ведь мой племянник. Ваша мать – моя сестра. Сколько лет уже, как мы друг о друге ничего не знаем! Это потому что мы бедны, да и в доме нет подростка-мальчика… А ты, племянник, вот уже какой вырос, я и не признала тебя!

– Да я к вам ведь и шел, тетя, – сказал студент, – но, знаете, второпях забыл вашу фамилию.

– Твоей старухе фамилия Цинь. У меня детей нет. Есть, правда, нежное существо, да и то не от меня, а от другой. Ее мать вышла снова замуж, а ее оставила мне на воспитание. Она очень неглупа, но не совсем-то воспитанна: только и знает, что беззаботно веселится. Вот сейчас я пошлю за ней, пусть придет тебя приветствовать.

Через некоторое время прислуга изготовила и внесла пищу: оказались цыплята, в горсточку величиной. Старуха угощала студента. Когда кончили и прислуга пришла убрать посуду, старуха сказала ей:

– Позови сюда барышню Ин.

Прислуга вышла. Прошло довольно много времени. Ван слышит, что за дверью кто-то тихо смеется. Старуха говорит:

– Иннин, здесь сын твоей тетки.

За дверями не прекращались взрывы смеха. Служанка втолкнула барышню в комнату, и та, зажав рот, безостановочно смеялась. Старуха посмотрела на нее сердито.

– Здесь гость! Что за манера смеяться, захлебываясь, хи-хи-хи да ха-ха-ха?

Девушка стояла, сдерживая смех. Студент сказал приветствие. Старуха представила его:

– Это господин Ван, сын твоей тетки. Одной семьи, а друг друга не знаем! Не смешно ли?

Студент спросил, сколько сестрице лет. Старуха не разобрала. Студент повторил, а девушка так и смеялась вовсю, не могла даже головы поднять и смотреть прямо. Старуха продолжала:

– Я сказала ведь, что она маловоспитанна: вот и видно. Уже шестнадцать лет, а глупенькая, словно младенец!

– Она моложе меня на год, – сказал студент.

– А! Тебе, значит, семнадцать, – отвечала старуха. – Ты не родился ли в год гэньу и не под «конем» ли ты?

Ван кивнул головой утвердительно. Тогда старуха опять спросила:

– Кто твоя жена?

– Нет у меня жены!

– Как? При таких способностях и при такой красоте в семнадцать лет человек еще не имеет жены! Смотри: у, Иннин тоже нет своей семьи. Как вы прекрасно друг другу подходите! Жаль, что для брака есть запрет, касающийся близких родственников.

Студент молчал, уставив взоры на Иннин и не имея времени взглянуть на кого-нибудь другого. Служанка шепнула барышне:

– Глаза так и сверкают: разбойничий вид так-таки и не изменился!

Иннин громко рассмеялась и сказала служанке:

– Посмотри, не распустился ли голубой персик.

Быстро поднялась и, закрывая себе лицо рукавом, засеменила мелкими шажками к выходу. Дойдя до дверей, она смеялась уже без всякого удержу. Старуха тоже встала, велела служанке сделать для студента постель и сказала ему:

– Милый племянничек, тебе ведь нелегко было сюда прийти. Так ты остался бы здесь на три-четыре дня, а мы потом не торопясь проводим тебя. Если тебе не нравится, скучно и пусто здесь у меня, то за домом есть садик, где ты можешь гулять и развлекаться. Есть и книги для чтения.

На следующий день студент пошел в сад за домом – маленький садик, так, в половину му, весь покрытый, точно ковром, нежною травой, так как цвет ивы устилал все его дорожки. В саду был павильон в три маленьких комнатки, весь закрытый цветущими деревьями. Ван тихо шагал, пробираясь сквозь цветы, и вдруг слышит чей-то свистящий с дерева смех. Поднял голову: оказывается, это сидит Иннин. Как только увидела студента, захохотала как сумасшедшая, чуть не свалилась с дерева. Студент крикнул:

– Не надо, упадешь!

Девушка стала спускаться с дерева, все время неудержимо смеясь, и действительно, уже почти спустившись наземь, сорвалась и упала. Смех прекратился. Студент, поддерживая ее, тайком пожал ей руку у локотка. Девушка опять стала смеяться, прислонясь к дереву, не в силах идти. Прошло довольно много времени, прежде чем прекратился ее смех. Студент дождался, когда она перестала хохотать, и тогда вынул из рукава цветок и показал ей. Иннин взяла цветок и сказала:

– Засох! К чему его беречь?

– Ты, сестрица, обронила его в праздник первой луны – вот я и берегу его.

– Какой же смысл беречь?

– Чтобы показать, что я тебя люблю, не забываю. С тех пор как я встретил тебя на празднике, все мысли мои остановились на тебе, и я захворал. Я уже приговорил себя к превращению в странное создание и не чаял увидеть твое лицо, твою красоту. Как счастлив я, что ты удостоила меня своей ласковой мягкости и жалости!

– Ну, это ведь настоящие пустяки! Раз пришел к родным, то разве нам чего-нибудь для тебя жаль? Когда будешь отправляться, надо будет позвать прислугу и велеть ей нарвать тебе из нашего сада огромный букет, нагрузить на тебя и проводить.

– Сестрица, ты глупенькая, что ли?

– Почему вдруг я стала глупа?

– Да ведь я не цветок люблю, а ту, которая этот цветок держала.

– Разве нужно еще говорить о чувстве к родственнице?

– Любовь, о которой говорю я, вовсе не любовь брата к сестре, а любовь мужа к жене.

– А есть разница?

– Ночью быть на одной постели, спать на одной подушке – вот что.

Девушка, опустив голову, довольно долго думала и проговорила:

– Я не привыкла спать с незнакомыми людьми…

Не успела она это проговорить, как незаметно подошла прислуга, и студент, испугавшись, быстро убежал. Вскоре после этого собрались у старухи, которая спросила Иннин, где она была, на что та отвечала: я разговаривала с Ваном в саду.

Старуха ворчала:

– Обед давно уже готов. О чем там было так долго болтать?

– Да вот, братец хочет со мной вместе спать…

Не успела она это еще проговорить, как студент в ужасе стал ей делать страшные глаза. Девушка слегка улыбнулась и остановилась. К счастью, старуха не слыхала, а когда она начала подробно расспрашивать, студент сейчас же замял дело, говоря о чем-то другом. Затем он вполголоса стал упрекать девушку, а она ему на это:

– Значит, эти слова не следует говорить, так, что ли?

– Это говорится, – сказал ей студент, – за спиной у людей.

– Так это за спиной у посторонних людей. Как же можно говорить за спиной у мамы? Да ведь и спальня-то самое обыкновенное, житейское дело; почему о нем нельзя говорить?

Студент, досадуя на ее наивность, не находил способа вразумить ее.

Только что они кончили обедать, как из дому пришли за студентом и привели двух ослов. Дело было так. Мать, поджидая его и не дождавшись, встревожилась и стала искать по всей деревне, но никаких следов и признаков сына не оказывалось. Она пошла к У, тот вспомнил о своих словах и велел ей идти поискать сына в юго-западные горы, и вот люди, пройдя несколько сел, добрались сюда. Студент вышел из ворот, встретил пришедших, вернулся и сказал старухе, прося позволения отправиться домой вместе с девушкой. Старуха обрадовалась.

– Я хотела сама к вам пойти, – говорила она, – и не только теперь, а давно уже, но по дряхлости своей не могу далеко ходить. Если можешь взять с собой сестру, чтобы представить ее тетке, то отлично – бери.

Позвали Иннин. Та пришла смеясь.

– Что за радость у тебя, что смеешься, – ворчала старуха. – Как начнет смеяться, так и не унять. А ведь если б не смеялась, наверное, была бы прямо-таки совершенством.

Посмотрела на нее сердито и продолжала:

– Твой старший брат хочет идти с тобой. Изволь сейчас же собраться и сложить свои вещи.

Затем накормила, напоила пришедших за Ваном людей и, провожая их обоих, наказывала девушке:

– У твоей тетки земли и добра вполне достаточно, так что лишнего человека она прокормить может. К ним придешь, так и не возвращайся. Поучись немного грамоте и приличию, хорошенько служи старухе тетке. Пусть она даст себе труд подыскать тебе хорошую пару.

Молодые люди отправились, дошли до границы гор, обернулись, и им казалось, что старуха, стоя у ворот, все еще смотрит на север, вослед им.

Когда прибыли домой, мать студента, увидя красавицу, с удивлением спросила, кто это. Студент сказал, что это дочь тетки.

– Как? – удивилась мать. – Ведь то, что тебе говорил У, был вздор. У меня нет сестер. Как же ты можешь быть племянником?

Спросили девицу; та отвечала:

– Я не от этой матери. Мой отец был по фамилии Цинь. Когда он умер, я была еще в пеленках, и потому не помню его.

– Это правда, – согласилась мать, – у меня была сестра замужем за неким Цинем, но умерла она уже очень давно; как же она может еще существовать?

Тут она стала внимательно расспрашивать о приметах сестры – ее лице, родинках и прочем. Все оказалось в полном соответствии. И мать опять с изумлением повторяла:

– Да, конечно, правильно. И все-таки, она давным-давно умерла… Как может быть, что она еще жива?

Пока они недоумевали и рассуждали, пришел У. Девица убежала в дом. У расспросил обо всем и, узнав, долго молчал в полном недоумении, потом вдруг спросил:

– А что, эту девицу не зовут ли Иннин?

– Да, да, – сказал студент.

У стал громко выражать свое крайнее изумление. Когда его спросили, откуда он знает ее имя, то он рассказал следующее:

– Когда умерла тетка Цинь, ее муж жил вдовцом и подвергался наваждению лисы, от которого захворал сухоткой и умер. Лиса же родила девочку, по имени Иннин. Она лежала в пеленках на кровати, и все домашние ее видели. Когда Цинь умер, то лиса все еще от времени до времени приходила. Впоследствии достали талисманные письмена Небесного Учителя и расклеили по стенам. Тогда лиса ушла, забрав с собой и дочь. Это уж не она ли самая?

Стали снова удивляться, догадываться, а из дому только и слышно было что захлебывающийся смех Иннин.

Мать сказала:

– Эта девица все-таки очень глупа.

У просил разрешения повидать ее лично. Мать ввела его в дом, где дева захлебывалась густым смехом, не обращая на них внимания. Мать велела ей выйти, и тогда она, напрягая все усилия, постаралась сдержать смех, повернулась к стене и все-таки долго не выходила. Потом, только что вышла и еле-еле раскланялась, как быстро повернулась и ушла обратно в комнаты, где опять засмеялась раскатистым, безудержным смехом. И все женщины, что были в доме, глядя на нее, открывали рты и тоже смеялись. У попросил разрешения пойти и посмотреть на лисьи чудеса, став для этого сватом. Когда он пришел на то место, где должна была находиться деревня, то никаких домов не нашел: были только горные цветы, и те уже опадали. Он вспомнил, где была схоронена его тетка, и ему показалось, что это как будто неподалеку отсюда, но могильный холм зарос, сровнялся с землей, и никаких сил не было его распознать. Поехал в досаде – с тем и вернулся. Мать Вана, подозревая, что Иннин – бес, вошла к ней и рассказала, что слышала от У. Девица нисколько не изумилась. Даже когда мать пожалела, что она теперь бездомная, она не выказала никакого горя, а только хихикала. Все терялись и ничего не могли понять. Мать велела ей спать с младшей дочерью. И вот она рано утром стала приходить к матери здороваться и спрашивать, хорошо ли та почивала. Ее рукоделия были совершенно исключительны по работе, удивительно ловки и тонки. Только и было в ней странного, что она любила неугомонно смеяться: несмотря на запрещения, она, видимо, не имела сил сдерживать себя. Однако смеялась она грациозно. Бывало, бешено захохочет, а лица ее это не портит. Все ее очень полюбили, а соседки – и девицы и замужние – наперерыв старались ей угодить и понравиться.

Вот мать Вана выбрала счастливый день и уже готова была сочетать молодых, но еще боялась, что все-таки это бесовское отродье. Как-то раз она незаметно стала рассматривать Иннин против солнца – оказалось, что в ее теле и ее тени не было ничего особенного. Когда настал избранный день, она велела ей одеться в самое красивое платье и исполнить церемонии, требуемые от молодой жены, но девушка покатывалась со смеху и не могла делать никаких обрядовых движений. Пришлось прекратить церемонию. Студент стал бояться, как бы она, по своей глупости, не разболтала про тайные дела их спальни, но она оказалась тут весьма серьезной и хранила секреты, не проронив ни слова. Бывало, мать рассердится, но стоит только молодой засмеяться, как гнев исчезнет. Если случалось, что служанка в чем-либо провинится, то, боясь розог и плетки, просила ее пойти поговорить со старухой. Затем приходила виноватая – и всегда бывала прощена.

Молодая любила цветы до безумия, разыскивая их повсюду, у родных и знакомых. Даже тайком тащила в ломбард золотые булавки, чтобы только купить еще каких-нибудь красивых цветов. И вот в течение нескольких месяцев крыльцо, ступени, заборы, даже ретирады оказались сплошь в цветах.

За домом росла роза мусян, у самой степы соседнего дома. Иннин часто влезала на это дерево, рвала розы и, любуясь ими, закалывала их себе в волосы. Старуха, если видела это, всегда бранилась, но молодая не слушалась. Вот однажды соседский сын увидел ее, пристально уставился и совсем потерял голову. Иннин и не подумала убежать, сидела и смеялась. Тот решил, что ее мысли уже с ним, и еще более распалился. Она указала ему на место под стеной и, смеясь, слезла; тот понял, что она назначает ему место свидания. Страшно обрадовался и, как только стемнело, направился туда. Оказалось, что женщина уже там. Подошел к ней, схватил и начал блудить. И вдруг – в скрытом месте он почувствовал словно укол шила, и боль проникла в самое сердце. Громко закричал и свалился наземь. Вгляделся хорошенько: это вовсе и не женщина, а сухое дерево, валяющееся у стены; а то, к чему он прижался, оказалось дырой дождевого желоба. Отец его, услышав крики, быстро прибежал и стал спрашивать, но сын лишь стонал, ничего не отвечая, и только когда пришла жена, рассказал ей все, как было. Зажгли огонь, осветили дыру – смотрят: в ней сидит огромный скорпион, величиной с небольшого краба. Старик отломил кусок дерева, убил скорпиона, поднял сына и унес его на себе домой. В полночь сын умер. Старик подал на Вана жалобу, в которой разоблачил все дьявольские причуды и странности Иннин. Начальник уезда, относившийся всегда с уважением к талантам Вана, отлично знал его за солидного и степенного ученого; он решил, что сосед его оклеветал, и уже велел дать тому палок, но Ван упросил начальника освободить старика от наказания, и того отпустили домой.

Старуха сказала Иннин:

– Послушай, глупая, послушай, сумасшедшая! Ведь я давно уже знала, что в твоей безмерной веселости таится горе. Хорошо, что теперешний начальник – такой светлый ум, и мы, слава богу, не попались в кашу, а вдруг, представь себе на его месте дурака: тот ведь непременно потащил бы нас, женщин, в свидетельницы, и тогда с каким лицом было бы сыну моему показаться к родным и в селе?

Иннин с серьезным видом поклялась, что больше не будет смеяться.

– Нет таких людей, – возразила старуха, – которые бы не смеялись… Только надо время знать.

Однако Иннин с этих пор уже больше совсем не смеялась, даже когда ее дразнили и вызывали. Тем не менее целый день ни на минуту не становилась грустной.

Однажды вечером, сидя с мужем, она вдруг заплакала; слезы так и закапали у нее из глаз. Тот удивился, а она, всхлипывая, говорила ему:

– Раньше я не сообщала тебе этого, боясь испугать, да и жила я с гобой еще слишком мало времени. Теперь же я вижу, что ты и твоя мать оба любите меня, даже слишком, и совершенно меня не чураетесь. Следовательно, сказать все напрямик, пожалуй, беды не будет. Я действительно лисьей породы. Перед тем как умереть, моя мать отдала меня матери-бесу, у которой я и жила более десяти лет. И вот теперь, когда у меня нет братьев и когда вся моя надежда только на тебя, я скажу, что моя мать осталась лежать в горах; над ней некому сжалиться, чтобы похоронить ее вместе с отцом моим; в могиле царят горе и досада. Если б ты не пожалел хлопот и затрат, то, может быть, велел бы нашим слугам покончить с этой обидой, и тогда все когда-либо воспитывавшие девочек не допустили бы более, чтобы их бросали и топили.

Студент согласился, но выразил опасение, что могила затерялась в густых зарослях травы и отыскать ее будет трудно. Жена сказала ему, чтобы он не беспокоился. И вот в назначенный день муж с женой повезли гроб на могилу, которую Иннин быстро нашла среди путаных чащ и падей. Действительно, там оказался труп старухи, еще с остатками кожи. С плачем и причитаниями положила она труп в гроб и повезла к могиле отца, где и погребла мать с ним вместе. В эту самую ночь студент видел во сне старуху лису, которая пришла благодарить. Проснулся и рассказал сон жене, и та сказала, что она с лисой даже виделась этой самой ночью, но старуха не велела ей пугать мужа. Студент выразил досаду, зачем она не оставила старуху дома. Иннин сказала:

– Она ведь бес, а здесь много живых людей и царит земной дух. Разве можно ей тут долго жить?

Ван спросил про Сяожун.

– Она тоже лиса, – сказала жена, – и очень способная, понятливая. Моя мать-лиса оставила ее, чтобы смотреть за мной. Она, бывало, соберет плодов или еще чего и кормит меня: вот я ее и ценила, жила с ней душа в душу.

Вчера я спросила мать о ней: оказывается, она уже замужем.

После этого каждый год в тот день, когда едят холодное, муж и жена шли на могилу Циней, кланялись и прибирали могилу.

Через год Иннин родила сына, который еще грудным ребенком уже не боялся незнакомых людей. Увидит кого – сейчас смеется: много, видно, было в нем материнского.

Послесловие рассказчика

Мы видели, как девушка заливалась глупым смехом, и, казалось, не правда ли, что в ней нет ни сердца, ни души. Однако устроить у стены такую злую штуку кто мог бы умнее ее? Опять же, так любить и жалеть свою мать!.. Быть бесовской породы, и вдруг перестать смеяться, даже наоборот – заплакать… Да, наша Иннин – уж не отшельник ли, скрывшийся в смехе?

Я слышал, что в горах есть трава, называемая «смейся!». Кто ее понюхает, смеется так, что не может перестать. Вот этой бы травки да в наши спальни! Тогда поблекла бы слава знаменитых трав «радость супружеская» и «забвение неприятностей». А этот наш «цветок, понимающий слова» – хорош, конечно, но, право, досадно, что он вечно кокетничает.

 

ЛИС ВЫДАЕТ ДОЧЬ ЗАМУЖ

Министр Инь из Личэна в молодости был беден, но обладал мужеством и находчивостью. В его городе был дом, принадлежавший одной старой и знатной семье и занимавший огромную площадь в несколько десятков му, причем здания с пристройками тянулись неразрывною линией. Однако там постоянно видели непонятные странности нечистой силы, поэтому дом был заброшен, никто в нем жить не хотел. Затем прошло много времени, в течение которого лопух и бурьян закрыли все пространство, так что даже среди белого дня туда никто не решался зайти.

Как-то раз Инь устроил с товарищами попойку, на которой один из них сказал:

– Вот если кто-нибудь сумеет провести там одну ночь – тому мы устроим в складчину пир.

Инь вскочил и вскричал:

– Подумаешь, как трудно!

Взял с собой циновку и пошел к дому. Остальные проводили его до самых ворот; все шутили и говорили ему:

– Мы тебя пока тут подождем. Если что-нибудь тебе покажется, ты сейчас же закричи.

– Ладно, – сказал Инь, – если там будет бес или лиса, я захвачу вам что-нибудь в доказательство.

Сказал – и пошел в дом.

Войдя туда, он увидел высокий бурьян, закрывавший собой все тропы; лопухи и пырей выросли высотою с коноплю. В эту ночь луна была в первой четверти и светила мутно-желтым светом, но двери все-таки различить было можно. Пробираясь ощупью сквозь несколько дверей, он наконец дошел до последнего, главного здания и взобрался наверх, на лунную площадку, которая привлекательно сияла и блистала чистотой. Тут он и решил остановиться.

Сначала он стал смотреть на запад, где еще светила луна, словно полоска в пасти гор. Посидел так довольно долго: ничего, решительно ничего странного. Он посмеялся про себя над вздорными слухами, постлал циновку, положил под голову камень и стал лежа смотреть на Ткачиху и Пастуха, а когда эти звезды начали меркнуть, сознание его помутнело, и он уже отходил ко сну, как вдруг услышал в нижней части дома стук шагов, быстро подымавшихся наверх.

Инь притворился спящим, но наблюдал. Видит: пришла какая-то служанка с фонарем в виде лотоса в руках. Вдруг она его увидела и в испуге попятилась, говоря тому, кто шел за ней:

– Здесь живой человек!

Внизу спросили:

– Кто такой?

– Не знаю, – отвечала она.

Тут поднялся какой-то старик, подошел к циновке, внимательно посмотрел на спящего и сказал:

– Это министр Инь. Он сладко спит, пусть его – будем делать наше дело, Барин – человек без предрассудков, не закричит, если что странное увидит.

С этими словами старик и служанка вошли в комнаты.

Раскрылись все двери, и народу прибывало все больше и больше. Загорелись в доме огни – стало светло как Днем. Инь слегка поворочался, потом чихнул и кашлянул.

Услыша, что он проснулся, старик вышел, стал на колени и сказал:

– Барин, моя дочка сегодня ночью выходит замуж. Нежданно-негаданно мы вдруг встречаем здесь вашу милость. Позвольте надеяться, что вы не будете нас осуждать слишком сурово.

Инь поднялся, потянулся, поправился и сказал:

– Я не знал, что сегодняшней ночью будет эта радостная церемония. Ужасно сконфужен, что мне нечем одарить молодых.

– Пусть только ваша милость, – отвечал старик, – соблаговолит подарить нас своим светлым посещением, и этого будет достаточно, чтобы отогнать от нас все зловещее. Мы будем очень счастливы. Если же ваша милость даст себе труд пожаловать к нам посидеть, то мы польщены этим будем чрезвычайно.

Инь с удовольствием согласился и пошел в комнаты. Видит: обстановка и сервировка блестящи. Выходит какая-то женщина, лет за сорок, и кланяется ему.

– Это, с вашего позволения, моя жена, – представил ее старик.

Инь ответил приветствием. Сейчас же послышались оглушительные звуки флейт, по лестнице бежали люди и кричали:

– Приехали!

Старик быстро выбежал встречать, а Инь остался стоять и тоже как бы ждал. Через несколько минут толпа слуг с фонарями, обтянутыми газом, ввела жениха, которому можно было дать лет семнадцать – восемнадцать. Наружность его была очень элегантна, манеры прелестны. Старик велел ему прежде всего сделать церемонию приветствия перед знатным гостем. Юноша обратился к Иню, а тот, играя роль как бы принимающего гостей, держал себя наполовину хозяином. Затем уже обменялись поклонами старик и юноша.

После этого уселись за стол. Через некоторое время стали собираться густыми толпами разряженные и разрумяненные женщины. Подавали вино и кушанья, жирные, отменные – от них шел туман. Яшмовые кубки и золотые чаши на столах так и сверкали.

Когда вино обошло гостей уже по нескольку раз, старик позвал слугу и велел пригласить невесту. Слуга ушел и долго не появлялся. Тогда старик встал и сам открыл полог невесты, торопя ее выйти; и вот ее вывели под руки несколько старух служанок. На невесте нежно звенели драгоценности, и запах сильных духов шел от нее во все стороны. Старик велел ей обратиться к почетному месту, где сидел Инь, и поклониться. После этого она встала и уселась подле матери. Инь незаметно окинул ее взором. Нежно-синие краски головного убора сочетались с пышным нарядом феникса, в котором сияли блестящие серьги. Лицо блистало красотой, в мире не встречаемой.

Теперь стали угощать вином в золотых чашах, каждая по нескольку бутылок. Иню пришло тут на мысль, что эту-то вещь и можно взять, в виде доказательства происходящего, для предьявления приятелям, и он незаметно сунул чашу в рукав, затем притворился пьяным, склонился к столу, свалился и уснул, а все кричали: – Барин пьян!

Вслед за тем Инь слышит, как жених собирается уезжать. Вдруг заиграла музыка, и все толпой бросились по лестнице вниз. Когда они ушли, хозяин стал убирать винные сосуды. Глядь – не хватает одной чаши. Искали, шарили – так и не нашли. Кто-то намекнул на лежащего гостя, но старик сердито запретил ему говорить, боясь, как бы Инь не услыхал. Затем все стихло и в комнатах, и на дворе.

Инь встал. Было темно: ни свечи, ни фонаря. Но все было насыщено запахом духов и вина. Подождав, пока на востоке забелело, Инь не торопясь вышел, пощупывая в рукаве своем золотую чашу. Когда он пришел к воротам, то оказалось, что компания уже давно его поджидала. Ему выразили некоторое сомнение, говоря, что он, может быть, ночью вышел, а только утром снова вошел в дом, но Инь вытащил чашу и предьявил ее скептику. Зрители ахнули и стали расспрашивать. Инь рассказал, и все убедились, что такой вещи у бедного ученого не бывает, – убедились и поверили.

Впоследствии, когда Инь уже выдержал последние государственные экзамены, он был как-то назначен в Фэй-Цю. Однажды его угощали у местных богачей Чжу. Хозяин велел вынуть большие чаши. Слуги долго не приходили. Наконец подошел мальчик-слуга и, прикрыв рот, о чем-то шепнул хозяину, и тот выразил гневное раздражение. Затем гостю поднесли золотую чашу с вином, приглашая выпить. Инь посмотрел и заметил, что по форме и по отделке эта чаша не отличается от той лисьей, что у него дома, и, в крайнем смущении, спросил, откуда она и кто ее делал. Хозяин отвечал, что этих чаш всего восемь. Они были заказаны у искусного мастера его дедом, когда тот жил в столице. Как родовая драгоценность они хранились за десятью замками, и очень долгое время их не вынимали, но теперь, ввиду лестного посещения начальника области, их вынули из сундуков, но их оказалось только семь: по-видимому, кто-то из домашней прислуги одну украл. С другой стороны, и пыль и печати не тронуты. Совершенно необьяснимая вещь. Инь засмеялся:

– Ну что же, значит, чаша полетела в эмпиреи! Однако драгоценность, передававшаяся из поколения в поколение, затеряться не может. Вот у меня есть одна такая чаша, что-то уж слишком похожая на вашу. Подождите, я вам ее преподнесу.

После обеда, вернувшись к себе, Инь вынул чашу и с нарочным послал ее угощавшему. Тот рассмотрел ее внимательно и ахнул от изумления. Сейчас же явился лично благодарить и спросил, откуда она к нему попала. Инь тогда рассказал ему все подробности от начала до конца. И стало ясно, что лисица может, правда временно, достать редкостную вещь, но не смеет оставить ее у себя навсегда.

 

ТОВАРИЩ ПЬЯНИЦЫ

Студент Чэ был не из очень богатой семьи, но сильно пил. Бывало, если на ночь не осушит чаши три, так не может уснуть. Поэтому винный кувшин у его постели никогда не стоял пустым.

Однажды ночью он вдруг просыпается и, повернувшись на постели, слышит, как будто кто-то спит с ним рядом. Думал было, что это его же одежды свалились и накрыли его. Пощупал – нет, тут что-то такое шероховатое, словно трава, вроде кошки, но побольше. Зажег свечу – лиса! Напилась пьяной и лежит, как пес. Посмотрел в свой кувшин – пусто! И сказал, улыбаясь: – Это, значит, мой товарищ по пьянству!

Не решился будить лису, накрыл ее своей одеждой, положил на нее руку и лег с ней спать; однако оставил гореть свечу, чтобы посмотреть, как она будет менять свой вид. В полночь лиса потянулась, зевнула… Чэ засмеялся и сказал:

– Чудесно, знаете, вы спали!

Снял одежды со спящей лисы, посмотрел – оказывается, на ее месте красивый молодой ученый в парадной шапке… Поднялся и поклонился студенту, благодаря его за то, что он был так великодушен и не убил его.

– Я безумно люблю это рисовое зелье, – сказал ему Чэ, – и люди считают меня дуралеем. Вы же теперь мой Бао Шу. Если я не внушаю вам недоверия, то будьте моим дорогим другом по винному добру.

Втащил нового друга на кровать и стал опять с ним спать, приговаривая: «Приходи почаще. Не стесняйся!» Лис согласился…

Когда Чэ проснулся, лис уже ушел. И вот он приготовил полный жбан отличного вина и затем стал ждать приятеля. Вечером тот и в самом деле пришел. Сели колени к коленям и стали весело пить. Лис пил много, сыпал отличными прибаутками, острил. Чэ выражал свое огорчение, что столь поздно обрел себе такого друга, а лис говорил ему:

– Уже столько раз я пил у тебя чудесное вино. Чем, скажи, отблагодарить тебя за радушие?

– Об удовольствии, доставленном тебе каким-нибудь кувшином вина, стоит ли давать себе труд толковать? – обрывал его студент.

– Пусть будет по-твоему, – соглашался лис. – Однако сам-то ты – бедный студент, и достать тебе этих, как говорится, «денег на посохе» нелегко, даже очень нелегко. Надо будет придумать тебе средства к пьянству.

На следующий вечер он пришел и говорит студенту:

– Вот что, брат, в трех верстах отсюда у дороги валяется серебро. Иди скорее и забери.

Чэ побежал туда рано утром и действительно нашел две ланы. Сейчас же он купил отличных закусок к предстоящей ночной выпивке. Лис опять указал ему, что за его же двором в яме лежит клад, который стоит вскрыть, и, действительно, Чэ нашел там меди на сотни лан, нашел и говорит:

– «Есть здесь в мошне, есть, говорю, в самом деле! Брось горевать, будто вина не купить».

– Неправда, – говорит лис. – Разве долго будет держаться вода в колее? Нет, надо опять что-нибудь придумать.

Через некоторое время лис опять говорит студенту:

– На рынке сейчас очень недорого можно купить подсолнухи. За этот драгоценный товар следовало бы держаться, на нем выедешь.

Чэ так и сделал: накупил подсолнухов, пудов сорок. Все смеялись над ним и ругались. Однако в скором времени наступила большая засуха. И пшеница и бобы посохли. Можно было садить только подсолнухи. Чэ продал свой запас вдесятеро дороже против своей цены и сразу же стал богатеть. Купил и засеял огромное поле тучной земли, но каждый раз спрашивал лиса, что сеять. Сеял пшеницу – был урожай пшеницы, сеял просо – удавалось просо. Спрашивал он у лиса также и о том, когда садить: раньше или позднее. Как тот решал, так он и делал.

Лис с каждым днем все более и более привязывался к семье Чэ. Называл его жену золовкой, а на сына их смотрел как на своего родного, но когда Чэ умер, лис больше уже не появлялся.

 

ЧАРОДЕЙКА ЛЯНЬСЯН

Студент Сан Сяо, по прозванию Цзымин, был из Ичжоу. Рано осиротев, он жил бобылем в порту Хунхуа. Это был человек тихий, степенный, всегда довольный. Два раза в день он выходил из дому, чтобы пообедать и поужинать у соседей, а все остальное время проводил, плотно усевшись дома, – только и всего.

Как-то раз сосед-студент шутя говорит ему:

– Ты живешь один. Неужели не боишься ни беса, ни лисы?

– Молодцу, – отвечает Сан, – нечего бояться беса или лисы. Если придет ко мне лис, у меня про него найдется острый меч. Если же придет лиса, то я еще сам выйду, открою дверь и приму к себе.

Студент ушел, сговорился с приятелями, и они, подставив лестницу к забору, велели одной веселой девице влезть по ней и спуститься к Сану во двор. Вот она постучала к нему в дверь. Сан посмотрел на нее, спросил, кто она. Девица сказала, что она бес. Сан страшно перепугался. Зубы от страха громко защелкали. Девица сделала несколько нерешительных шагов, потом взяла да ушла.

Студент-сосед рано утром зашел к Сану. Тот рассказал ему о том, что видел ночью, и заявил, что он собирается уехать отсюда к себе. Сосед захлопал в ладоши и крикнул:

– Ну, что же ты не открыл двери, как говорил, и не принял ее сам?

Сан сейчас же понял, что с ним сыграли шутку, и успокоился: стал жить себе по-прежнему.

Прошло с полгода. Раз ночью к нему постучала какая-то дева. Сан решил, что это опять проделка приятеля. Открыл дверь, пригласил войти. Видит – перед ним головокружительная красота, из тех, что могут опрокинуть царство. Изумленный, стал он расспрашивать ее, откуда она такая пришла. Дева сказала, что она гетера Ляньсян, живет по соседству с ним. Сан поверил, так как в порту было много этих «зеленых теремов», погасил свечу, влез на кровать и слился с девушкой крепко-крепко.

С этой поры она стала приходить к нему дня через три, дней через пять.

Однажды вечером Сан сидел, погруженный в думы. Вдруг впорхнула какая-то девушка. Студент, думая, что это Ляньсян, пошел к ней навстречу и начал беседу. Всмотрелся – совсем не она! Этой деве было лет пятнадцать – шестнадцать. Свисали длинные рукава, падала на лоб челка, и вся фигура дышала живою и утонченной грацией. Она подходила нерешительно: то подойдет, то опять назад… Студент был сильно поражен и спросил ее недоверчиво, не лиса ли она.

– Нет, – отвечала дева, – я из хорошей семьи. Моя фамилия Ли. Я так уважаю вас за вашу тонкую и высокую образованность… И очень довольна, что вы снизошли до меня и выказываете свое дорогое мне расположение.

Студент пришел в восторг, схватил ее за руки – руки были холодны, как лед.

– Почему руки твои такие холодные?

– А как им не быть холодными? Я такая маленькая, такая хрупкая и зябкая, а тут еще ночью заморозки, иней… Понятно, я зябну!

Студент сейчас же разложил постель, стал расстегивать ей платье… Оказалась самой настоящей девственницей.

– Меня влечет к тебе, – сказала она, – любовь. Потеряв сегодня то, что было моим цветом, я все же не гнушаюсь своего падения. Хочу всегда служить тебе у подушки и постели… Кстати, у тебя в доме есть кто-нибудь еще?

– Нет, – отвечал студент, – посторонних нет. Разве вот есть тут одна соседская гетера; только и она посещает меня не часто.

– Мне надо, – сказала она ему на это, – изо всех сил от нее скрываться. Я, видишь, не такая, как эти девки со дворов. Ты уж, пожалуйста, помолчи, не пророни ни слова обо мне. Она придет, я уйду. Она уйдет, я приду. Вот так еще можно будет.

Когда запели петухи, она собралась уходить. Подарила студенту вышитый башмачок, имевший вид тонкого крючочка, и сказала:

– Это я надеваю себе вниз… Поиграй им иногда, и этого будет достаточно, чтобы дать мне знать, что ты думаешь обо мне и любишь. Однако, если есть кто-нибудь посторонний, остерегайся играть.

Сан взял и стал рассматривать: башмачок востренький, тоненький, словно шило для разматывания узлов… И душа его была полна любовной радости.

Через вечер, когда никого у него не было, он вытащил башмачок и стал внимательно смотреть на него, любоваться. Дева сейчас же впорхнула, как ветерок, и они тут же прильнули друг к другу. С этих пор каждый раз как он вынимал башмачок, дева, как бы отвечая его мыслям, сейчас же прилетала. Сан дивился и расспрашивал ее. А она смеялась и говорила:

– Так, как-то кстати приходится!..

Однажды ночью пришла Ляньсян и с испугом заметила:

– Послушай, какой у тебя плохой вид. Как твое здоровье? Почему это?

Студент сказал, что он сам ничего не замечает. Лянь сейчас же простилась и ушла, назначив свидание через десять дней. Как только она ушла, пришла Ли, и приходила все время, не оставляя ни одного вечера свободным.

Раз она спросила:

– Что же эта твоя любовь так долго не приходит?

Сан сказал, как у них условлено. Ли засмеялась и спросила:

– Кого из нас двоих, меня или ее, ты считаешь красивее?

– Можно сказать: обе вы прекрасны, – отвечал студент. – Только у милой Лянь кожа нежнее и мягче…

Ли изменилась в лице и сказала:

– Ты говоришь: красивы мы обе… Это ты только мне так говоришь… Та, наверное, настоящая фея из лунных чертогов. А мне, конечно, с ней не сравниться!

И надулась… Стала считать по пальцам. Сосчитала, что десять дней уже прошло. Велела не выдавать ее и решила тайком посмотреть на Ляньсян.

В следующую ночь, действительно, пришла Ляньсян. Стали очень мило шутить и смеяться… Потом пошли спать, и вдруг дева испуганным голосом говорит ему:

– Пропал ты! Всего десять дней, как я тебя не видела, а смотри, как ты высох и осунулся: куда больше прежнего! Уверишь ли ты меня, что у тебя нет еще и других встреч?

Студент спросил, почему она так думает.

– Я сужу, – сказала она, – по внутреннему состоянию: смотри – пульс-то твой еле-еле бьется, с перерывами, словно путанные нити шелка. Эта болезнь от беса!

На следующую ночь пришла Ли. Сан спросил:

– Ну как? Подсмотрела? Как тебе нравится Ляньсян?

– Прекрасна, – отвечала Ли. – Я сразу же решила, что в мире таких красавиц нет. И конечно, права: она – лиса. Как только она от тебя вышла, я за ней следом. Она прошла к южным горам и там, оказывается, живет в норе.

Сан, думая, что она просто ревнует, вяло одобрил это предположение в общих словах, а на следующий вечер шутил с Ляньсян:

– Я, конечно, не верю, но вот говорят, что ты, милая, – лиса.

Лянь быстро спросила, кто это так говорит. Но студент, смеясь, уверял ее, что он просто шутит… Лянь продолжала:

– Ну, хорошо! А какая же разница между лисой и человеком?

– Такая, говорят, что завороженные лисой сильно хворают и умирают. Вот чего боятся!

– Неправда это, – возразила Лянь, – в твои годы, милый мой, после спаленки дня в три силы восстанавливается. Пусть даже это будет лиса – какой вред для тебя? Конечно, если, как говорится, «рубить да рубить каждый день», то ведь человек-то окажется еще почище лисы! Разве ты думаешь, что умершие от сухотки люди и их призраки так-таки от лис и гибли?.. Как бы то ни было, здесь, наверное, есть кто-то, кто на меня наговаривает.

Сан самым решительным образом настаивал, что никого такого нет, но Лянь допытывалась все настойчивее и настойчивее, и студент был вынужден выдать секрет.

– Я сильно дивилась, – промолвила Лянь, – видя, как ты изможден, но почему так быстро это шло?.. Нет, она не человек, а что-то другое! Ты ей ничего не говори, а завтрашнюю ночь я тоже выслежу ее, как она меня.

В эту ночь Ли, действительно, пришла. Сказала два-три слова, как вдруг за окном послышался кашель, потом чиханье. Ли быстро убежала. Лянь вошла и сказала студенту:

– Ты погиб! Это настоящее бесовское отродье. Если ты увлекся ее красотой настолько, что не можешь сейчас же порвать с ней, то твоя дорога к могиле уже коротка!

Сан, решив, что она ревнует, сидел молча, не проронив ни слова. Лянь продолжала:

– Я отлично знаю, что ты не можешь забыть любовь, но и я не могу равнодушно смотреть, как ты умираешь. Завтра я принесу лекарство и сразу очищу тебя от могильного яда. Счастье твое, что побеги твоей болезни пока неглубоки и что в десять дней она должна пройти. Ты уж позволь мне побыть с тобой все эти дни на одной постели, чтобы я могла следить за твоим выздоровлением.

Тогда дело сладится.

На следующую ночь она действительно принесла какого-то снадобья и дала студенту принять, причем сразу две-три дозы. Студент почувствовал, как во внутренностях стало вдруг чисто и пусто и как жизненный дух сразу же воспрянул. В душе благословляя чародейку, он в то же время так и не поверил, что эта болезнь от беса.

Лянь каждую ночь спала с ним под одним одеялом и нежно ухаживала. Когда он хотел с ней слиться, она гнала его прочь. И вот через несколько дней кожа наполнилась, округлилась, и Лянь собралась уходить. На прощанье она особенно усердно настаивала, чтобы он порвал с Ли. Студент притворно обещал. Как только дверь захлопнулась, он сейчас же зажег огонь, схватил башмачок и весь погрузился в мечту. Ли сейчас же прилетела, выказывая крайнее раздражение по поводу столь долгой разлуки.

– Она все ночи тут у меня ворожила, – говорил студент, – и знахарствовала: ты уж, пожалуйста, меня за это не брани. Любовь к тебе во мне живет.

Ли чуть-чуть повеселела. Студент же шептал ей, лежа рядом на подушке:

– Я тебя, дорогая моя, люблю очень. А ведь вот говорят, что ты бес!

Ли прикусила язык и молчала довольно долго. Потом стала браниться:

– Наверное, тебя мутит эта развратная лиса, а ты слушаешь! Если ты с нею не порвешь, то я не стану к тебе больше ходить.

И начала всхлипывать, глотая слезы. Сан бросился ее утешать, обьясняться этак и так, приговаривая на сотни ладов, и наконец она успокоилась.

Через ночь опять пришла Ляньсян. Поняв, что Ли снова была, она раздраженно заметила студенту, что он, по-видимому, непременно хочет умереть.

– Милая, – смеялся студент, – ну зачем так сильно ревновать?

Лянь сердилась все больше и больше:

– Ты сам посеял в себе корень смерти. Теперь я его из тебя извлекла. Как же тогда, скажи, поступают неревнивые, если я, по-твоему, ревнива?

Сан кое-как отговорился и шутливо заметил:

– Та говорит, что эта моя болезнь от лисьего наваждения!

Лянь, вздохнув, сказала:

– Пусть будет по-твоему. Твое омрачение не проходит. Сам не заботишься о себе – чего ж мне-то тратить столько слов, чтобы себя выгораживать? Позволь, значит, на этом с тобой и проститься. Через сто дней мне придется увидеть тебя на одре болезни.

Как Сан ни удерживал ее, не осталась и быстро выпорхнула.

Теперь Ли была со студентом все время: и утром и ночью. Прошло таким образом два с чем-то месяца. Студент стал чувствовать сильное изнурение и упадок сил. Сначала он еще пытался кое-как обьяснить это, утешая себя и не придавая болезни значения, но с каждым днем он сох все больше и больше и мог теперь есть только чашку жидкой каши. Хотел было ехать домой на поправку, но все еще был охвачен страстью и не мог решиться уехать вовремя. Проведя в такой косной нерешительности еще несколько дней, он размяк, раскис и уже не мог вставать.

Сосед-студент, видя, что его изнуряет болезнь, стал каждый день посылать к нему на дом мальчика с обедом. Теперь больной впервые заподозрил Ли и сказал ей:

– Как я раскаиваюсь, что не послушался Ляньсян! Вот до чего я дошел теперь!

Проговорив эти слова, он упал в обморок. Когда же пришел в себя, открыл глаза и осмотрелся вокруг, Ли уже не было. На этом ее посещения и прекратились.

Теперь Сан лежал слабый и худой в своей пустой комнате, думая о Ляньсян, как крестьянин об урожае. Однажды, только что он весь ушел в свои думы, вдруг кто-то поднял дверной полог и входит к нему. Смотрит – Ляньсян! Подошла к постели и насмешливо сказала:

– Ну что, мужчина, вздор я говорила, да?

Студент долго задыхался от волнения, затем стал говорить, что он сознает свою вину и только просит помочь ему, спасти его.

– Нет, – сказала Лянь, – болезнь забралась уже под самое сердце. Уверяю тебя, что спасти жизнь нет возможности. Я пришла сюда нарочно, чтобы проститься с тобой и доказать тебе, что я не ревнива.

В сильном горе Сан сказал:

– Вот, возьми одну вещь, что под моей подушкой, и будь добра, потрудись уничтожить ее.

Лянь отыскала башмачок, подошла к свече, стала поворачивать его в руках, пристально разглядывая. Сейчас же ураганом ворвалась Ли, как вдруг увидела Ляньсян, повернулась и хотела убежать, но Лянь загородила собою двери. Ли в крайнем замешательстве не знала, как выбраться. Студент выговаривал ей, перечисляя все ее преступления, возражать она не могла.

– Сегодня наконец-то удалось мне устроить личную ставку с милой сестрицей, – смеялась Лянь. – Ты как-то говорила, что наш больной хворал тогда едва ли не по моему навету. Ну, а теперь как?

Ли, опустив голову, просила извинить ее проступок.

– Быть такой прекрасной, – продолжала Лянь, – и вдруг любовь превратить в злобу!

Ли пала наземь и, роняя слезы, умоляла оказать сострадание и спасти больного. Лянь подняла ее с пола и стала подробно расспрашивать о ее жизни, и та рассказала следующее:

– Я дочь судьи Ли и давно уже умерла, еще ребенком, и похоронена за стеной дома. Однако у меня, как у тутового червя, несмотря на смерть, остатняя нить еще не оборвалась. Вступить в союз и любовь с нашим больным – это, конечно, было моим желанием, но довести его до смерти – никогда не бывало у меня в мыслях.

– Верно ли, – спрашивала ее Лянь, – что я слышала, будто бесу в живом образе очень выгодна смерть человека, чтобы после его смерти он мог постоянно уже быть с этим человеком вместе?

– Нет, – отвечала Ли, – это не так. Обоим бесам встретиться нет никакого удовольствия. Ведь если б была какая-нибудь в этом радость, то разве мало молодых людей, лежащих в могиле?

Лянь стыдила ее:

– Как глупо! Каждую ночь делать это самое… Ведь даже с человеком – и то не выдержать этого, тем более с бесом.

– Послушай, – спросила в свою очередь Ли. – Ведь лиса может извести человека насмерть. Каким же чудом ты одна этого не делаешь?

– Я не из той породы, – отвечала ей Лянь, – что выбирают людей для того, чтобы за их счет поправить свои силы. Есть на свете также род лисиц, которые людям не вредят, но бесов, не вредящих людям, конечно, нет, ибо мрачный могильный дух в них слишком уж силен.

Студент, слыша такие речи, узнал наконец, что и в самом деле одна – бес, а другая – лиса. К счастью, он уже привык к ним, часто видя их, и совершенно не пугался. И все-таки, сознавая, что остаток его жизни напоминает тонкую нить, невольно закричал от сильной боли. Лянь посмотрела на Ли и спросила:

– Как же нам теперь быть с больным?

Ли, стыдясь и краснея, покорно извинялась…

– Боюсь, – продолжала Лянь, – что когда больной снова окрепнет, то «уксусница будет есть дикую сливу».

Ли, подобрав платье и сделав поклон ей, сказала:

– Если найдется такой искусный, редкостный, исключительный врач, который дал бы мне возможность уйти от преступления перед моим господином, то я, будь уверена, зарою свою голову в землю, а то, и в самом деле, как посмею я смотреть людям в глаза?

Лянь развязала мешок, вытащила оттуда лекарство и сказала:

– Я давно уже знала то, что происходит сейчас, и после разлуки с ним я в трех горах собирала травы. Прошло целых три месяца, прежде чем весь лекарственный подбор был полон. Его дают истощенным и изнуренным насмерть людям, и не бывает случая, чтобы они не оживали. Однако эта болезнь такова, что за нее надо взяться с того же конца, с которого она пошла. Поэтому я не могу, в свою очередь, обойтись без тебя и попрошу тебя потрудиться.

– Что же от меня требуется? – спрашивала Ли.

– Требуется благоуханный плевок из твоего вишневого рта. Я введу лекарственную пилюлю, а тебя попрошу прижаться к его губам и проплюнуть ее.

У Ли закружилась голова, побледнели щеки; она опустила голову, беспокойно ворочалась и смотрела на свои башмаки.

– Ну что ж, сестрица, – ехидничала Лянь, – тебе, по-видимому, удовольствие доставляет только твой башмачок?

Ли еще более застыдилась и не знала, куда девать глаза.

– Да ведь это твое же опытное искусство, столь много тобою практиковавшееся, – продолжала Лянь, – чего же ты теперь-то скупишься на него?

Затем она взяла пилюлю, вложила студенту в губы и, обратись к Ли, стала настойчиво торопить ее. Ли ничего не оставалось делать, как исполнить, и она плюнула.

– Еще раз! – командовала Ляпь.

Ли плюнула три, четыре раза – и только тогда пилюля была проглочена. Вскоре в животе больного глухо забурчало, словно громовой раскат. Тогда Лянь вложила еще одну пилюлю и теперь уже сама прижалась к студенту губами и стала дуть, ввевая свое дыхание. Студент почувствовал, что в том месте, где пилюля, жжет, как огнем, и что жизненная сила пламенно вздымается.

– Выздоровел, – сказала Лянь.

Ли, заслыша крик петуха, заметалась, простилась и ушла.

Теперь Лянь рассудила, что ввиду только что начавшегося выздоровления нужно еще пока выхаживать больного и что поэтому неправильно было бы отпускать его по-прежнему обедать вне дома. Она закрыла ворота снаружи на замок, желая показать, что студент уехал, и таким образом избежать всяких посещений. Затем она принялась смотреть и ухаживать за больным днем и ночью. Ли тоже стала обязательно приходить каждый вечер, усердно помогала и служила Лянь как своей старшей сестре, и та ее глубоко полюбила. Так прошло три месяца. Студент совершенно окреп, до нормального состояния, и Ли вот уже несколько ночей как не приходила. Иногда лишь зайдет, взглянет и уходит. Когда оставалась с больным с глазу на глаз, становилась серьезной, невеселой. Лянь оставила ее как-то ночевать и лечь со студентом, но Ли отказалась наотрез и вышла. Студент выбежал за ней, схватил ее и принес в дом. Она была легка, как соломенное чучело. Ей, таким образом, не удалось убежать. Тогда она легла спать одетая и свернулась в клубок не длиннее аршина. Лянь еще более привязалась к ней. Потом она шепнула студенту, чтобы он обнял ее пострастнее и сделал свое дело, но, как он ни будил ее, растолкать не мог, затем и сам уснул. Когда же проснулся и стал ее искать, ее уже не было. После этого она не появлялась в течение приблизительно десяти дней. Студент усиленно мечтал о ней и думал, вынимая башмачок, и все время теребил его вместе с Лянь, которая ахала и твердила:

– Какая глубокая обворожительная красота! Я – и то влюбилась… Что ж тут говорить о мужчине?

– Да, – вторил ей студент, – в былое время стоило мне только повертеть в руках ее башмачок, как она сейчас же приходила. Я сильно подозревал, что тут что-то неладно, но, конечно, не мог ожидать, что она бес. А теперь вот держу башмачок и рисую себе ее красивое лицо… Как грустно, право!

Сказал и заплакал.

Несколько времени тому назад дочь одного богача, Чжана, по имени Яньэр, заболела прекращением потовых выделений и умерла пятнадцати лет от роду. Но вот в конце ночи она вдруг оживает, встает, озирается и хочет убежать. Чжан запер дверь и не позволил ей выходить. Девушка же говорила, что она душа дочери судьи и что она тронута любовью студента Сана: даже башмачок ее у него оставлен.

– Правду вам говорю – я бес. Какая польза запирать меня?

Так как в ее речах был смысл, то Чжан стал ее расспрашивать, с чего все это с ней приключилось. Девица понурилась, смотрела исподлобья, выражалась как-то расплывчато и ничего о себе сказать не могла. Кто-то упомянул при этом, что студент Сан заболел и уехал домой, но дева спорила и твердила, что это вздор, чем привела всю семью в недоумение. Услыхал об этом и студент-сосед, перелез через забор, подошел и подсмотрел, как наш студент разговаривает с красавицей. Неожиданно для них он вошел в комнату и застал их врасплох. В суматохе дева исчезла неизвестно куда. Сосед в диком изумлении бросился расспрашивать, а Сан смеялся и говорил:

– Помнишь, что я в былое время говорил тебе о лисе, – вот я ее и принял!

Сосед поведал ему теперь о словах девы Яньэр. Сан отпер двери и собрался идти посмотреть и разузнать, но горевал, что у него нет предлога проникнуть в дом Чжанов. Мать этой девицы, узнав, что студент действительно не уехал, пришла в крайнее изумление, наняла старуху и послала к нему с требованием вернуть башмачок. Он сейчас же достал его и передал старухе. Яньэр, получив его, обрадовалась, попробовала надеть – оказался не по ноге: слишком узок, чуть не на целый вершок. Ахнула, испугалась, достала зеркало, посмотрелась и смутно-смутно стала догадываться, что она родилась в чужом теле. Рассказала об этом. Мать наконец поверила.

Девица сидела перед зеркалом, смотрела в него и плакала.

– В былое время, – жаловалась она, – наружностью своей я могла даже похвастать, но, глядя на сестрицу Лянь, я стыдилась и конфузилась: а теперь вот уж какая я! Человек человеком, а куда хуже своего бесовского облика!

Схватила башмачок и принялась стонать и выть. Как ни уговаривали ее, унять не могли. Потом закрылась одеялом и лежала как истукан, не шевелясь. Кормили ее – не ела, и тело ее в конце концов опухло. И так не ела в течение семи дней, но не умерла, а, наоборот, опухоли стали понемногу спадать. Затем она почувствовала сильный, нестерпимый голод и стала снова принимать пищу. Еще через несколько дней все тело зазудело, зачесалось, и кожа слезла. Утром встала, смотрит, – новые башмачки сами собой упали. Отыскала, стала надевать. Они вдруг оказались слишком велики, не подходили. Попробовала свой прежний башмак, – подошел совершенно: было узко и широко везде, где надо. Обрадовалась, взяла опять зеркало – и увидела теперь, что и брови, и глаза, и щеки, и скулы совершенно похожи на то, что было всегда. Обрадовалась еще сильнее, помылась, причесалась, пошла к матери, и все, кто видел ее, тоже радовались.

Ляньсян, слыша об этой поразительной истории, посоветовала студенту послать к ним сваху. Однако бедный и богатый – два полюса, и студент не решался сейчас же начинать сватовство. Все-таки помог случай. Старуха Чжан решила в первый раз справить день своего рождения – шестьдесят лет, – и наш Сан отправился к ней с одним из ее зятьев, чтобы поздравить старуху и пожелать ей долгоденствия. Старуха, увидя на визитной карточке имя Сана, велела Яньэр подсматривать из-за занавеса и распознать, тот ли это гость, которого она ждет. Сан пришел после всех. Дева стремительно выбежала, схватила его за рукав и хотела идти с ним домой – к нему, но старуха закричала на нее, и она со стыдом вернулась. Студент, всмотревшись пристальней и залюбовавшись ею, стал невольно ронять слезы, поклонился, упал к ногам старухи и лежал, не вставая. Старуха подняла его, не считая это насмешкой над ней.

Вернувшись, студент просил дядю своей матери быть сватом. Посоветовавшись, старуха выбрала счастливый день, чтобы приютить у себя зятя. Студент сказал об этом Ляньсян и стал советоваться с ней, как быть с церемонией. Лянь долго сидела в крайнем огорчении и хотела распрощаться и уйти, но студент сильно испугался и заплакал.

– Ты идешь в чужой дом, – обьясняла ему Лянь, – чтобы там зажечь брачную узорную свечу. А я-то, с каким лицом я туда за тобой пойду?

Тогда студент решил сначала вместе с ней поехать к себе домой и уже оттуда предпринять брачную встречу с Янь. Лянь согласилась, и студент все это рассказал старику Чжану, но тот, услыхав, что у него есть жена, рассердился и стал браниться. Тогда Яньэр постаралась убедить его, и он согласился делать так, как просил Сан. В назначенный день студент отправился встречать невесту. Однако у него в доме все приготовленные к церемонии вещи были слишком убоги. Когда же он вернулся с женой, то увидел, что все пространство от дверей дома до самой гостиной было устлано кашмирскими коврами. Сотни и тысячи свечей в фонарях сверкали, как парчовые. Ляньсян взяла молодую под руки и ввела ее в «зеленую хижину». Как только сняли с молодой покрывало, обе обрадовались друг другу по-прежнему. Лянь дала молодым пить брачную чашу и сама пила. Затем она стала подробно расспрашивать Яньэр об этой странной истории с ее возвратившейся в чужое тело душой. Янь рассказала следующее:

– В те дни, – говорила она, – я была угнетена и печальна. Так как тело мое я считала чуждым земле и потому ощущала себя как нечто поганое, то после разлуки с Саном я особенно негодовала на то, что мне не удалось вернуться к себе в могилу. И вот я стала порхать по ветру, то несясь, то задерживаясь, и каждый раз, как видела живого человека, алчно его жаждала. Днем я обитала среди полей и лесов, ночью же появлялась и исчезала то там, то здесь – куда вели ноги. Случайно добралась я до дома Чжанов и увидела, что молодая девушка лежит на постели: вот я и устремилась, пристала к ней, но не знала еще, что смогу впоследствии в ней ожить.

Лянь слушала все это в напряженном молчании, словно о чем-то думая.

Прошло два месяца. Она принесла сына. Потом, после родов, сразу же захворала, с каждым днем все больше и больше слабея. Раз она взяла Янь за руку и говорит ей:

– Позволь мне обременить тебя моим злосчастным ребенком: ведь мой сын – твой сын!

Янь заплакала, кое-как стала утешать ее, придумывая разные вещи… Затем позвали заклинателей и врачей, но Лянь их не принимала. И так, она все глубже и глубже погружалась в свою затяжную болезнь, а дыхание ее стало словно висящая в воздухе тонкая шелковая нить. Студент и Янь оба рыдали. Вдруг больная открыла глаза и проговорила:

– Перестаньте! Мой сын рад жить, а я рада умереть. Если будет судьба, то через десять лет мы сможем снова встретиться.

С этими словами она умерла. Открыли одеяло, чтобы убрать покойницу, смотрят – труп превратился в лисицу. Студент не мог допустить, чтобы на нее смотрели как на оборотня, и устроил богатые похороны.

Сыну Лянь дали имя Хуэр («Лисенок»), и Янь любила его, как своего собственного. В весенний праздник «чистой и светлой погоды» она непременно брала его и отправлялась голосить на могилу Лянь. Так прошло несколько лет. Сан выдержал второй государственный экзамен в своем уезде, и семья стала понемногу богатеть. Только Янь все огорчалась, что не рожала. Зато Хуэр был замечательно способный мальчик, хотя слабенький, хилый, вечно больной. Янь часто выражала желание, чтобы Сан купил себе наложницу. И вот однажды прислуга докладывает, что у их дверей стоит какая-то старуха с девочкой, которую просит у нее купить. Янь велела привести ее. И вдруг, увидев ее, страшно испугалась и вскричала:

– Сестрица Лянь, ты опять появилась?

Сан всмотрелся: действительно, очень похожа, и тоже ахнул. Спросили, сколько ей лет. Оказалось, четырнадцать. Справились, за сколько старуха продаст девочку. Та отвечала:

– У меня, старухи, только всего и есть, что этот комочек мяса. Пусть ей найдется место – тогда и мне будет где поесть. А если впоследствии мои старые кости не выбросят куда-нибудь в канаву, то и хватит с меня!

Сан купил девочку, заплатив за нее как можно дороже, и оставил у себя. Янь взяла девочку за руку, ввела в спальню, заперлась и, взяв девочку за подбородок, улыбнулась ей и спросила:

– Ты меня знаешь или нет?

Та отвечала, что не знает. Спросила, как ее фамилия. Девочка сказала, что ее зовут Вэй и что отец ее был торговец пряными соусами в Сюйчэне, но вот уже три года, как умер. Янь стала считать по пальцам и внимательно обдумывать. Выходило, что с тех пор, как умерла Лянь, прошло как раз четырнадцать лет. Опять принялась внимательно разглядывать девочку, нашла, что вся ее наружность, лицо, манеры, – все самым непостижимым образом напоминает Лянь. Тогда она шлепнула ее по затылку и закричала ей:

– Сестрица Лянь, а сестрица Лянь! Ты, должно быть, не обманула меня, назначив свидание наше через десяток лет!

Девочка стала что-то смутно, смутно вспоминать, словно просыпаясь от сна. Потом в ней вдруг решительно прояснилось, и она бодро сказала: «Да, да!» – и вдруг стала смотреть на Яньэр, как на давно знакомую.

– Все это, – смеялся Сан, – похоже на то, как будто знакомая ласточка возвращается домой!

Девочка плакала и говорила:

– Да, конечно! Я слышала, как мать моя рассказывала мне, что я заговорила, как только родилась, и это было сочтено зловещим знаком. Меня стали тогда поить собачьей кровью, и сознание моей прежней жизни во мне помутнело, а затем исчезло. Теперь же я, в самом деле, словно от сна проснулась!.. А ты, барышня, не правда ли, та самая сестрица Ли, что стыдилась быть бесом?

И обе разговорились о своей прежней жизни, вспоминая ее то с радостью, то с печалью.

Однажды весной, в день «холодного обеда», Янь говорит своей новой сестре:

– Этот день мы с мужем посвящаем ежегодно поездке на могилу сестрицы Лянь.

И взяла ее с собой. Когда все они пришли на могилу, то новая увидела, что могила заросла травой, да и деревья уже в обхват руки. Увидела и глубоко вздохнула.

Ли говорит затем мужу:

– Я в двух жизнях своих была дружна с сестрицей Лянь и не вынесу нашей разлуки. Право, следовало бы наши белые кости зарыть в одну яму.

Сан согласился, вскрыл могилу Ли, достал ее скелет, принес и похоронил вместе с Лянь. Друзья его и приятели, услыша про все эти чудеса, надели соответствующие случаю одежды и встретились с Саном на могиле, совершенно для него неожиданно. И таких было несколько сот человек.

В год гэнсюй я прибыл в Ичжоу. Шел дождь, и я стал пережидать его в гостинице. Некий Лю Цзыцзин, родственник Сана, показал мне составленную его земляком Ван Цзычжаном «Повесть о студенте Сане». В ней было около десяти тысяч слов. Я сразу же прочел ее – и вот это, в общих чертах, пересказ повести.

 

ЛИСА-УРОД

Студент My из Чанша был совершенно бедный человек, так что зимой оставался без ватных одежд. Раз вечером, когда он сидел в неподвижной усталости, к нему вошла какая-то женщина в наряде ослепительной красоты, но сама черная, отвратительная, – вошла и, смеясь, спросила:

– Неужели не холодно?

My испугался и спросил ее, что это значит.

– Я – фея-лиса, – сказала она. – Мне жаль вас, такого бедного, скучного, несчастного, – и я хочу вместе с вами согреть вашу холодную постель.

Студент, боясь лисы и испытывая отвращение к ее уродливому виду, громко закричал. Тогда она положила на стол слиток серебра и сказала:

– Если будете со мною милы и ласковы, подарю вам это.

Студент обрадовался и согласился. На кровати не было ни матраца, ни подстилок. Женщина разложила вместо них свой кафтан. Перед утром она встала, наказав студенту сейчас же купить на подаренные ею деньги ваты и сделать постельные принадлежности, а на оставшиеся деньги купить себе теплое платье и устроить угощение.

– Денег на все это хватит, – сказала она на прощанье, – если нам удастся жить в вечной дружбе, то не беспокойся: беден больше не будешь! – Сказала – и ушла.

Студент рассказал это своей жене. Та тоже обрадовалась, сейчас же пошла, накупила ваты и все сшила. Женщина ночью пришла, увидела, что вся постель сделана заново, сказала студенту с довольным видом:

– Прилежная, однако, жена у тебя. – И опять оставила ему в награду серебра.

С этой поры она стала приходить каждый вечер, не пропуская ни одного, и, уходя, непременно что-нибудь оставляла. Так прошло около года. Весь дом обстроился, принарядился, стали носить и дома и на улице красивые шелка – незаметно разбогатели, не хуже известных зажиточных семей. Затем женщина стала оставлять наградной мзды все меньше и меньше, и студенту от этого она окончательно опротивела. И вот он позвал знахаря и велел ему начертить на дверях талисманные узоры. Когда женщина явилась, она накинулась на них, вцепилась зубами, разодрала, бросила, вошла в дом и, тыча пальцем в студента, сказала ему:

– Чтобы быть таким неблагодарным за мое доброе отношение и за мое чувство, – это уж чересчур… Однако что делать? Если я вызываю отвращение и презрение, я и сама уйду. Только вот что: раз наши отношения прекращаются, то мое оскорбленное чувство обязательно требует удовлетворения. – В сильном гневе повернулась и ушла.

Студент испугался и опять обратился к знахарю. Тот пришел и стал устраивать заклинательный алтарь… Не успел он расставить свои вещи, как вдруг свалился на пол, и кровь залила все его лицо. Смотрят – у него отрезано ухо. Все бросились в крайнем испуге бежать. Знахарь тоже, закрыв рукой ухо, быстро куда-то юркнул. В доме началось швырянье камнями величиной с таз, – и окна, горшки, котлы – все было разбито. Студент забрался под кровать, сьежился, свернулся, скорчился в ужасе…

Вдруг видит: входит его женщина с какою-то тварью в руках, у которой голова кошки, а хвост собачий. Поставила эту тварь у постели в стала науськивать:

– Сс-сс. Грызи подлецу ногу!

Тварь сейчас же вцепилась в туфлю студента. Зубы ее оказались острее стали. Студент пришел в дикий ужас, хотел было спрятать йогу, но не мог шевельнуть ни суставом. Тварь стала грызть палец, тот так и захрустел. Студент, испытывая невероятные боли, молил и заклинал прекратить его мучения.

– Все золото и все жемчуга сейчас же вынуть и не сметь утаивать, – кричала женщина.

Студент обещал. Женщина цыкнула, и тварь перестала кусать. Студент, однако, не мог выбраться из-под кровати и только рассказывал, где что лежит. Женщина пошла искать сама. Отыскала драгоценности, жемчуга, разное платье и, сверх этого, еще двести с чем-то лан. Ей показалось этого мало, и она снова стала натравливать свою тварь, которая опять принялась грызть. Студент жалобно вопил, просил простить его. Женщина назначила ему срок в десять дней, с тем чтобы ей было выплачено шестьсот лан. Студент согласился.

Тогда она ушла, захватив с собой животное. Через некоторое довольно продолжительное время стали понемногу собираться домашние. Вытащили студента из-под кровати: у него из ноги хлестала кровь, – оказывается, два пальца потеряны. Осмотрели дом – все богатство исчезло, осталось только рваное одеяло былых дней, которым его и накрыли, уложив в постель. Теперь, боясь, что через десять дней женщина опять появится, продали прислугу и все имущество, чтобы выручить сполна назначенную сумму. Действительно, женщина явилась в срок, ей быстро вручили деньги, после чего она ушла, не сказав ни слова. На этом посещения и прекратились.

Раны на ноге у студента стали заживать лишь после всевозможного лечения; прошло около полугода, прежде чем он выздоровел. После этого он остался так же гол и беден, как был раньше. А лиса пошла в соседнюю деревню к некоему Юю, бедному крестьянину, бывшему в вечной нужде. И вот через три года он внес все недоимки; огромные дома его тянулись один за другим, одевался он в роскошные одежды, половина которых была из тех, что были в доме студента. Тот видел это, конечно, но не смел даже спросить. Как-то раз на пути он встретил свою женщину, стал на колени и долго так стоял у дороги. Она не проронила ни слова и только взяла пять-шесть лан, завернула в простую тряпку и издали швырнула ему, затем повернулась и пошла дальше.

Юй рано умер, а женщина по временам все-таки приходила в его дом, и все золото, все одежды сейчас же стали исчезать. Сын Юя, завидев ее, поклонился и представился, а затем издали стал заклинать ее, говоря так:

– Раз отец наш умер, то мы, его дети, должны бы и вам быть детьми. Если вам не угодно даже пожалеть и приласкать нас, все же как можете вы так спокойно допустить нас до разорения?

Женщина ушла и более не приходила.

 

ЛИСИЙ СОН

Мой приятель Би Иань был человек решительный, ни с кем не считавшийся, смелый, самовольный, сам себе радующийся. С виду он был тучный, весь оброс волосами. Имя его среди ученых того времени было известно.

Как-то раз он приехал по делам в имение к своему дяде – губернатору и расположился там на ночлег во втором этаже дома, в котором, как рассказывали, всегда жило много лисиц. Би часто читал повесть о «Синем Фениксе» и всякий раз уносился в тот мир, всей душой досадуя, что с ним ни разу этого не случалось. Поэтому, очутившись здесь, на этой вышке, он настроил соответствующим образом свои мысли и сосредоточил все свое воображение, а затем пошел к себе спать. Солнце уже склонялось к закату. Дело было летом. Было жарко и душно. Он лег против двери и заснул. Во сне ему показалось, что кто-то его будит. Проснулся, оглянулся – видит, стоит какая-то женщина, в возрасте, как говорил Конфуций, когда уже «не колеблются», но сохранившая еще одухотворенное изящество. Би в испуге вскочил, спросил ее, кто она, зачем здесь…

– Я – лисица, – отвечала она, смеясь. – Тронута вашим глубоким желанием, которое принимаю.

Би слушал и восхищался. Стал шутить и острить. Женщина говорила ему, улыбаясь:

– Мои годы уже порядочно возросли. Если я и не возбуждаю в ком-нибудь отвращение к себе, все-таки сама первая постыжусь и остановлюсь. А вот у меня есть дочка, только-только начинающая делать прическу, – может быть, она прислужит вам, подав помыться и причесаться. На следующую ночь не пускайте к себе никого, и мы придем. – Сказала и ушла.

Наступила ночь. Би закурил благовонные свечи, уселся и стал поджидать. Действительно, женщина явилась, ведя за руку девушку, у которой все манеры и наружность были столь грациозны и столь очаровательны, что весь мир обойди – не сыщешь ничего подобного.

– Господин Би, – обратилась к ней женщина, – имеет с тобой давно определенную судьбу, и ты должна остаться здесь. Возвращайся завтра пораньше, нечего быть жадной до спанья!..

Би взял девушку за руки и повел под полог, где насладился ею сполна в любовном ликовании. Когда дело было сделано, девушка, смеясь, сказала:

– Какой ты жирный, неуклюжий, тяжелый – нет сил вынести!

Еще не рассвело, а она уже ушла. К вечеру сама явилась и сказала:

– Сестры хотят поздравить меня с женихом. Может быть, соблаговолишь завтра пойти к ним вместе со мной?

Би спросил, куда это. Она сказала, что старшая сестра устраивает угощение недалеко отсюда. Би и в самом деле принялся ждать ее, но она долго не приходила. Все тело его понемногу устало, и он уж прикорнул было к подушке, как вдруг дева вошла к нему и сказала:

– Ай, как я заставила тебя долго ждать! Прошу извинения!

Затем взяла его за руку и повела.

Пришли они в какое-то место, с большими дворами и строениями, и прямо прошли в главную гостиную. Видят: фонари так и горят, словно точки звезд. Вот выходит хозяйка, лет двадцати, в простом наряде, но сама – прелесть. Присела, сделала приветствие, поздравила и стала просить к столу, но вошла служанка и доложила, что приехала вторая барышня. Би видит, как вошла девушка лет восемнадцати – девятнадцати, рассмеялась и сказала сестре:

– Ну, сестрица, ты уже теперь «проломанная тыква». Доволен ли муженек-то твой?

Сестра ударила ее веером по спине и сурово посмотрела.

– Помню, – продолжала та, – как мы с сестрой, будучи детьми, шутя дрались. Она страшно боялась, когда ей начнут считать ребра, так что, бывало, издали погрозишь ей пальцем, она уже смеется вовсю, ничем не сдержишь, а потом сердится на меня и говорит, что мне придется выйти замуж за принца-карлика. А я ей на это говорю, что она выйдет замуж за волосатого мужчину, который проколет ей ее губки. Так оно и вышло!

Старшая сестра рассмеялась и говорит:

– Нечего удивляться, если третья сестрица сердится и проклинает тебя. Молодой муж тут рядом, а ты лезешь со своими глупыми выходками!

После этого составили чарки и просили к столу, за которым весело пировали и смеялись. Вдруг пришла девочка с кошкой в руках, лет ей было одиннадцать – двенадцать. Детские ее волосы еще не подсохли, а уже в кости вошла красота и нежная прелесть.

– Что это, четвертая сестрица тоже хочет повидать сестриного мужа? – обратилась к ней старшая. – Здесь негде сесть!

Взяла ее, посадила на колени и стала кормить со стола. Потом передала ее на руки второй сестре со словами:

– Отсидела мне все ноги, даже больно!

Вторая сказала:

– Да, девочка уже порядочная, весу в ней вроде сотни фунтов. Я же слабая и хрупкая, мне не сдержать ее. Раз она хочет повидать молодого – то и пусть: он такой большой и здоровый – его жирные колени, наверное, выдержат. – И с этими словами посадила девочку к Би.

Как только она к нему перешла, он ощутил аромат и нежную мягкость – легкость такую, словно на коленях у него никого не было. Он обнял ее и стал пить с ней из одной чарки.

– Смотри, маленькая, – говорила ей старшая, – не пей слишком много, а то опьянеешь и потеряешь приличие. Боюсь, молодой муж будет над тобой смеяться!

Девочка, захлебываясь, хохотала и гладила рукой кошку, которая громко мяукала. Старшая сестра заметила ей:

– Почему не бросаешь кошку? От нее только блохи и вши!

Вторая сестра предложила пить за кошку.

– Возьмем, – говорила она, – палочки и будем друг другу в них передавать кошку: у кого она закричит – тот пусть пьет.

Все так и поступили. Как только кошка дошла до Би, сейчас же мяукнула. Би нарочно лихо пил: чарку за чаркой осушал подряд несколько раз. Он знал, что это девочка щиплет и заставляет кошку орать, – и все кругом смеялись. Вторая говорит:

– Ну, сестрица, отправляйся спать! Ты задавила бедного молодого. Смотри, как бы третья сестра на тебя не рассердилась.

Девочка с кошкой ушла.

Старшая, видя, что Би умеет много пить, сняла с себя наколку, наполнила вином и просила его выпить. Би посмотрел – в наколке вина какая-нибудь чашка, а выпил, так почувствовал, как будто там несколько бутылок. Осушил, посмотрел: оказывается, это лотосовая чаша.

Вторая также захотела угостить молодого. Тот стал отказываться, говоря, что не выдержит. Тогда сна вынула коробочку из-под румян, величиной с шарик самострела, налила и сказала:

– Ну, если вам не осилить вина, то хотя этим покажите свое расположение!

Би посмотрел – можно осушить одним глотком, а на самом деле, сделал сотню глотков, но коробочка еще не была осушена. Молодая стала рядом и подменила коробочку маленькой лотосовой чаркой.

– Не давай, – сказала она своему Би, – шутить с собой этим негодницам!

Взяла и поставила коробку на стол: она оказалась огромной плоской чашей. Вторая говорит ей на это:

– Ты зачем вмешиваешься в мои дела? Три дня, как он твой муж, а уж такая нежная любовь появилась, скажи, пожалуйста!

Би взял чарку, поднес ко рту и сейчас же осушил. Когда держал ее, она была такая нежная и мягкая. Вгляделся – вовсе и не чарка, а тонкий чулочек, узенький, как крючок. И подкладка, и украшения работы изумительной. Вторая сестра выхватила у него чулок и забранилась:

– Ишь ты, плутовка! Когда это только ты успела украсть у человека туфлю?.. То-то я дивлюсь, что нога холодна, как лед!

Встала, пошла в комнату переодеть башмак. Третья перестала наливать. Би вышел из-за стола и начал прощаться. Она проводила его за село и велела ему идти домой одному…

И вдруг Би открыл глаза: проснулся – все это было только сном. А все-таки в носу и во рту стоял густой винный дух. Сильно подивился.

Под вечер девушка пришла и спросила его, не опился ли он вчера до смерти? Би сказал, что ему все это показалось сном.

– Мои сестры, – продолжала дева, – боясь твоего буйства, нарочно представили все это сном, но это не был сон.

Дева часто садилась с Би за шахматы, и тот неизменно проигрывал. Тогда она смеялась над ним:

– Ты каждый день этим занимаешься с такой страстью, что я думала – ты очень силен, а теперь вижу, что ты так себе, ни то ни се.

Би просил дать ему указания. Дева сказала:

– Шахматы – это искусство, которое требует твоего собственного проникновения: как я могу быть тебе полезной? Вот с утра до вечера понемногу заимствуй у меня, – может быть, добьешься исключительного умения.

Так прошло несколько месяцев, и Би почувствовал, что он как будто сделал успехи. Дева проэкзаменовала его и засмеялась.

– Нет еще, нет еще! – сказала она.

Би как-то вышел со двора, чтобы сыграть с теми, с которыми он ранее играл, – все заметили его необыкновенные успехи и подивились.

Би был человек прямой, открытый и в душе не терпел ничего оставшегося невысказанным. Понемногу он стал пробалтываться. Дева, конечно, сейчас же узнала и выговаривала ему:

– Тот, кто не терпит неприятностей в дружбе с однородным ему человеком, не дружится с шалым студентом. Сколько раз я велела тебе быть осторожным и молчать, а ты все еще по-прежнему…

Рассердилась и хотела уйти. Би бросился извиняться, и дева понемногу успокоилась; однако с этого времени стала приходить к нему все реже и реже.

Так прошло около года. Однажды вечером она пришла, безмолвно уселась и уставилась на студента. Тот было с ней за шахматы – не играет. Он с ней спать – не ложится. Грустно-грустно сидела довольно долго и наконец спросила его:

– Скажи, как ты относишься ко мне по сравнению с Цинфэн, «Синим Фениксом», повесть о которой ты так любишь?

– Конечно, ты лучше, – отвечал Би.

– Ну, я, положим, стыжусь с ней сравниться. Однако вот в чем дело. Ляо Чжай – твой друг по школе. Будь добр, попроси его сочинить повесть обо мне. Быть может, лет через тысячу меня тоже будут любить и вздыхать по мне, как ты по Цинфэн.

Би сказал на это:

– Давно я об этом думал, но по твоему приказанию – помнишь, тогда? – я нарочно молчал!

– Ну, это было прежде, – возражала дева, – а теперь я хочу с тобой проститься, и не стоит уже скрывать…

– Куда же ты?

– Мы вместе с четвертой сестрой вызваны к «Матери Западных Царей» и назначены вестницами цветов и птиц. Больше не удастся к тебе прийти.

Би просил ее что-нибудь сказать ему на прощание. Дева сказала:

– Если твой гордый дух смирится, ошибок, разумеется, станет меньше.

С этими словами она поднялась, схватила студента за руку и попросила проводить ее. Прошли около версты и с плачем расстались, причем дева сказала ему:

– Если нас друг к другу тянет, то нельзя отрицать, что когда-либо снова встретимся.

С этими словами ушла.

В девятнадцатый день последнего месяца двадцать первого года Канси Би сидел со мной в моем кабинете, который носил тогда имя «Кабинета Горделивых Дум», – сидел и подробно рассказывал всю эту странную историю, случившуюся с ним, а я говорил ему:

– Если была такая лиса, то кисти Ляо Чжая она окажет только честь.

Взял и записал.

 

ДЕВА-ЛИСА

И Гунь был из Цзюцзяна. Ночью пришла к нему, какая-то дева и легла с ним. Он понимал, что это лиса, но, влюбившись в красавицу, молчал, скрывал от людей: не знали об этом даже отец с матерью.

Прошло довольно много времени, и он весь осунулся. Отец с матерью стали допытываться, что за причина такой болезни, и сын сказал им всю правду. Родители пришли в крайнее беспокойство и стали посылать с ним спать то того, то другого по очереди, да еще повсюду развесили талисманы, но так и не могли помешать лисе. Только когда старик отец сам ложился с ним под одеяло, то лиса не приходила. Если же он сменялся и спал кто другой, то она появлялась опять. И Гунь спросил ее, как это понять.

– Все эти обыкновенные вульгарные талисманы, – отвечала лиса, – конечно, не могут меня удержать. Однако для всех ведь существует родственное приличие, а разве можно допустить, чтобы мы с тобой блудили в присутствии отца?

Старик, узнав это, еще чаще стал спать с сыном, даже не отходил от него. Лиса перестала приходить.

Затем случилась смута. Разбои и мятежи свирепо прошли по всей стране. Вся деревня, где жил И, разбежалась, и вся семья его рассеялась. Сам он бежал в горы Гуньлунь. Кругом были дикие, безлюдные места, а с ним никого близкого или знакомого. Солнце уже закатывалось, и в душу все сильнее и сильнее закрадывался страх. Вдруг он видит, что к нему подходит какая-то дева. Думал было, что это из беженок. Посмотрел вблизи: оказывается, его дева-лиса. После разлуки и средь разрухи свидание было радостным и милым.

– Солнце уже на западе, – сказала ему лиса. – Идти больше, пожалуй, некуда. Подожди-ка здесь некоторое время, пока я не присмотрю места получше, где бы можно было устроить домик, чтобы спрятаться от тигра и волка.

Прошла несколько шагов к северу, присела где-то в траве, что-то там такое делая. Потом через небольшой промежуток времени вернулась, взяла И за руку и пошла с ним к югу. Сделали десяток-другой шагов – она опять потащила его обратно. И вот он вдруг видит тысячи огромных деревьев, которые окружают какое-то высокое строение, с медными степами, и железными столбами, и с крышей, напоминающей серебро. Посмотрел вблизи – стены оказались ему по плечо, причем нигде в них не было ни ворот, ни дверей, но все они были усеяны углублениями. Дева вскочила на стену и перепрыгнула. То же сделал И. Когда он вошел в ограду, то подумал недоверчиво, что золотые хоромы человеческим трудом не создаются, и спросил лису, откуда все это явилось.

– Вот поживи здесь сам, – сказала она, – а завтра я тебе это подарю. Здесь золота и железа на тысячи и десятки тысяч. Хоть полжизни ешь, не проешь.

Затем стала прощаться. И принялся изо всех сил ее удерживать, и она осталась, причем сказала ему:

– Меня бросили, мной пренебрегли – этим я уже обречена на вечную разлуку. А теперь смотри: не могу быть твердой.

Когда И проснулся, лиса ушла неизвестно куда. Рассвело. И перепрыгнул через стену и вышел. Обернулся, посмотрел туда, где был, – никакого здания уже не было, а только четыре иглы, воткнутые в перстень, а на них коробка из-под румян. А то, что было большими деревьями, оказалось старым терновником и диким жужубом.

 

ЛИС ИЗ ВЭЙШУЯ

У Ли из Вэйсяня был отдельный дом. Как-то к нему явился старичок, желавший снять помещение, за которое он давал пятьдесят лан в год. Ли согласился. Затем старик ушел и пропал без вести. Ли велел сдать помещение кому-нибудь другому, но на следующий же день явился старик и сказал:

– Ведь о сдаче помещения вы договаривались со мною и даже в присутствии свидетелей. Как же вы хотите сдать его другим?

Ли сказал, что именно ввело его в сомнение.

– Я намерен, – обьяснил ему старик, – здесь жить долго. Почему я так задержался? А потому, что выбранное мною счастливое число будет еще через десять дней.

Вместе с этим он уплатил за год вперед и сказал, что если помещение будет пустовать до конца года, то, значит, нечего и спрашивать. Ли проводил старика и осведомился на прощанье, когда же он переедет. Старик указал срок, но после срока прошло уже несколько дней, и все-таки никого не было видно. Тогда Ли отправился сам лично поглядеть и увидел, что ворота закрыты изнутри, над домом поднимается кухонный дым и слышны человеческие голоса. Сильно изумившись, Ли послал свой визитный листок и пошел с визитом. Старик выбежал ему навстречу, ввел его в дом и, приветливо улыбаясь, старался с ним сблизиться. Ли, вернувшись домой, послал своего человека с угощениями в подарок старику и семье. Тот одарил и наградил слугу самым щедрым образом.

Прошло еще несколько дней. Ли устроил обед и пригласил старика. Они оба друг другу пришлись по душе и радовались этому бесконечно. Ли спросил старика, откуда он родом. Старик отвечал, из Цинь. Ли изумился, что он пришел сюда из столь далеких мест. Старик сказал ему на это:

– Ваша прекрасная область – счастливая земля, а в Цинь долго жить будет нельзя, так как там произойдут большие бедствия.

Так как время было тихое и мирное, то Ли оставил разговор, не расспрашивая подробнее.

Через несколько дней старик прислал Ли свой именной листок тоже с приглашением, чтобы таким образом отблагодарить хозяина дома за приют. На обед он поставил вино и кушанья в самом щедром изобилии и отменно вкусные. Ли все более и более приходил в недоумение и выразил догадку, что старик какой-то знатный вельможа. Тогда старик по дружбе сознался Ли, что он лис.

Ли, до крайности пораженный этим признанием, рассказывал это всем встречным, и вот вся местная знать, услыша про эти лисьи чудеса, каждый день стала направлять спои экипажи к воротам старика и вообще искать его дружбы. Старик всех принимал с преувеличенной скромностью. Понемногу и представители местной власти стали заглядывать к старику, и только когда сам правитель области просил разрешения познакомиться, то старик подчеркнуто отказал. Тот просил Ли как хозяина взять на себя переговоры по этому поводу, но старик опять отказал. Ли спросил, в чем тут дело. Старик пододвинулся к Ли и шепотом сказал ему:

– Вы не знаете, конечно, что он в предыдущем своем рождении был ослом. Хотя в настоящую минуту он и сидит торжественно над нами, но он из тех, кому какую дрянь ни давай, все выпьют. Я, конечно, другой породы и стыжусь с такими якшаться.

Ли в осторожных выражениях сообщил об отказе начальнику, говоря, что лис боится его проницательного ума и потому не дерзает принять его. Тот поверил и перестал просить.

Все это происходило в 1672 году. Вскоре после этого в Цинь произошли мятежи и всякие несчастия. Значит, лис умел знать об этом наперед.

Послесловие рассказчика

Осел – громоздкая тварь. Озлится – так брыкается, орет, глазищи больше чашки, и вид принимает свирепый, словно бык. Не только рев его противен, но и смотреть на него отвратительно. Однако попробуй поманить его горстью сена – и что же? Прижмет уши, опустит голову и с радостью даст на себя надеть узду. Конечно, если кто-нибудь с такими качествами сидит над народом, то правильно будет о нем сказать, что он пьян от всякой дряни. Позвольте выразить пожелание, чтобы те, кто собрался править нами, помнили об осле как о предостережении и, наоборот, старались походить на лиса. От этого, понятно, благотворное влияние правителя сильно возрастет!

 

КРАСАВИЦА ЦИНФЭН

Гэны из Тайюаня были раньше крупными людьми, и дома, ими занимаемые, были огромные, просторные. Потом здания эти стали разрушаться, пустовать одно за другим и были окончательно заброшены. Вслед за этим в них начались разные чудеса и странности. Вдруг двери зала то откроются, то захлопнутся, и семья Гэнов по ночам в ужасе кричала. Гэн, удрученный всем этим, переселился в свое пригородное именье, оставив старого привратника караулить дом. После этого дома Гэнов стали падать и разрушаться еще сильнее. Водворилось полное запустение, а люди слышали там смех и песни…

У Гэна был племянник по имени Цюйбин, человек взбалмошный, свободный от всяких предрассудков, смелый и совершенно несдержанный. Он велел старому привратнику сейчас же прибежать и сказать ему, если что будет слышно или видно. И вот старик, увидев ночью в разрушенном доме огни, то сверкающие, то потухающие, пошел и доложил молодому Гэну. Тот захотел пойти и посмотреть, что там за чудеса. Его останавливали – он не слушал.

Он отлично знал расположение ворот и входов и пошел, уверенно пробираясь через густые заросли дикого бурьяна, идя по дорожкам то туда, то сюда. Наконец он вошел в большой дом. Поднялся наверх – ничего особенного. Прошел через весь дом – слышит где-то близко-близко человеческие голоса. Посмотрел в щель – видит: горят две огромных свечи – светло от них, словно днем. Какой-то пожилой человек в шапке ученого сидит, повернувшись в южном направлении, против него пожилая женщина, обоим за сорок. Налево молодой человек лет двадцати с небольшим, а направо – девушка, только-только начавшая делать себе прическу. Перед ними полный стол вин и закусок, и они сидят за ним, весело разговаривают. Гэн неожиданно для них вошел в комнату и сказал с улыбкой:

– Вот пришел незваный гость.

Все в испуге бросились бежать и скрылись. Один старик вышел из-за стола и закричал, кто это такой тут пришел в чужие покои.

– Это мои покои, – отвечал студент. – Вы изволили их занять, сами сидите и пьете такое чудесное вино, а ни разу не пригласили владельца дома. Не будьте уж слишком жадным скрягой!

Старик внимательно посмотрел на студента и сказал:

– Вы не владелец.

– Я шалый студент, – сказал Гэн, – Гэн Цюйбин, племянник владельца.

Тогда старик, почтительно приветствуя его, сказал: – Я давно уже знаю вас. Смотрю на вас с восхищением, с уважением, как смотрят люди на звезды Ковша или на святую гору Тай.

Сказал, поклонился студенту и ввел его в комнаты, крикнув слугам, чтобы убрали стол и подавали снова. Студент воспротивился и остановил его. Старик стал наливать вино.

– Мы с вами, – говорил ему студент, – как бы одной семьи, и не следует вашим, знаете, от меня убегать. Прошу вас вернуть их сюда выпивать вместе с нами.

Старик крикнул:

– Сяоэр.

В комнату откуда-то вошел молодой человек.

– Вот мой поросенок, – сказал старик.

Молодой человек сделал приветствие и сел. Стали понемногу расспрашивать друг друга о родне и происхождении. Старик назвался Ху Ицзюнь. Студент всегда увлекался, и от его разговора веяло живым духом. Сяоэр был тоже человек с огоньком. И вот они, откровенно и искренне высказываясь, сильно друг другу понравились. Студенту был двадцать один год – он был на два года старше Сяоэра и решил считать его как бы своим младшим братом.

– Я слышал, – говорил старик, – что ваш дед составил «Повествование о горе Ту». Знаете ли вы его?

Студент отвечал, что знает. Старик сказал:

– Я потомок Туской девы. После Тана нашу родословную я еще могу вспомнить, но что было ранее, при Пяти Сменах, у меня нет никаких сведений. Осчастливьте нас, сударь, дайте нам от вас услышать об этом и поучиться!

Тогда студент изложил им в общих чертах историю о том, как Туская дева помогла Юю в его титанических трудах. Рассказывая, он выражался мастерски, ярко, красочно, и чарующие нити повести били жизнью, как родник или фонтан.

Старик пришел в восхищение.

– Какое счастье, что мы сегодня узнали то, о чем раньше не слыхали! Наш молодой господин, оказывается, нам не чужой. Попроси-ка сюда маму и Цинфэн, пусть послушают вместе с нами и узнают о доблестях наших предков.

Сяоэр прошел в комнаты за занавесями, и сейчас же оттуда вышла старуха с девушкой. Гэп пристально вгляделся и увидел нежные формы, рождающие грацию, глаза чистые, как осенние воды, и струящие блеск ума… Среди людей не будет второй такой красавицы.

Старик указал пальцем на старуху и сказал:

– Это моя старая карга.

Затем, указывая тем же жестом на девушку, добавил:

– А это Цинфэн. Она мне, старому хрычу, как бы дочь. Чрезвычайно, знаете, способна. Что увидит, услышит, сейчас же запомнит и уже не забывает. Вот почему я и позвал ее послушать вас.

Студент кончил рассказывать и стал пить. Пил и смотрел на девушку пристальным, упорным взглядом остановившихся глаз. Та, чувствуя на себе этот взгляд, опустила голову. Студент исподтишка, незаметно нажал ногой на ее лотосовый крючок, но она быстро отдернула ножку, хотя не проявила гневного неудовольствия. У студента захватило дух и мысли, которые стали куда-то вздыматься и лететь. Он не мог с собой справиться, хлопнул по столу и крикнул:

– Вот бы мне такую жену! Не поменялся б я тогда и с сидящим на троне к югу лицом царем Китая!

Старуха, видя, что студент начинает пьянеть и возбуждаться до неистовства, поднялась и ушла с девушкой в занавес.

Студент потерял всякую надежду, простился со стариком и вышел. А сердце так и крутило, так и кружило – не мог забыть он своего чувства к Цинфэн. Наступила ночь, и он снова пошел в дом. Там, правда, еще стоял запах орхидеи и мускуса, но было полное безмолвие, и ни звука, ни кашля не мог он уловить, сосредоточенно внимая и ожидая всю ночь.

Придя домой, он стал предлагать своей жене забрать все имущество и идти туда жить, в чаянии хоть раз встретить Цинфэн, но жена не соглашалась. Тогда Гэн пошел туда один. Сел и стал читать в первом этаже. Только что он расположился ночью возле стола, как вбежал черт с всклокоченными волосами и черным, как лак, лицом. Вытаращил глаза и стал смотреть на студента. Тот улыбнулся, обмакнул палец к растертую тушь и давай себе мазать лицо. Намазал и, сверкая глазами, стал тоже в упор смотреть на беса. Тот сконфузился и убежал.

На следующую ночь, дождавшись очень позднего времени, он погасил свечу и решил лечь спать. Вдруг слышит, что с той стороны дома кто-то открывает двери, открыл и прикрывает. Студент быстро вскочил и пошел смотреть. Видит, дверь наполовину открыта. Вслед за тем слышатся чьи-то мелкие, мелкие шажки, и из комнаты показывается пламя свечи. Смотрит – это идет Цинфэн. Увидев неожиданно студента, испугалась и сейчас же пошла назад, быстро захлопнув за собой обе двери. Студент стал на колени и обратился к ней с мольбой:

– Я, ничтожный, маленький студент, не ушел от опасности, не убежал от злого лиха… Это только из-за вас. Какое счастье, – смотрите, – здесь никого нет! Дайте мне только раз пожать вашу ручку и улыбнитесь мне… Пусть умру тогда – не жаль!

Девушка отвечала ему издали:

– Разве ж я не знаю про вашу глубокую и нежную-нежную любовь ко мне? Но ведь заповеди девичьего терема строги, и я не смею вас слушаться.

Студент продолжал умолять:

– Я не дерзаю надеяться на сближение наших тел. Дайте только разок взглянуть на вас – вот и довольно будет с меня!

Девушка, по-видимому, соглашалась, открыла дверь и вышла. Гэн схватил ее за руки и потащил, весь полный неистовой радости, прямо в нижние комнаты, схватил ее, обнял и посадил на колени. Она говорила ему:

– Счастье, что судьба наша заранее предрешена и после сегодняшнего вечера уже не стоит обо мне думать.

Студент спросил, что за причина.

– Мой дядя, – отвечала она, – боится ваших неистовств и, желая вас отпугнуть отсюда, превратился в злого беса, но вы и не пошевельнулись. Теперь решили переехать в другое место, и вся семья уже перебралась туда со всеми вещами, а я осталась караулить, но уйду рано утром.

Сказала и хотела уйти, говоря, что боится, как бы не пришел дядя. Студент силой удерживал ее, ему хотелось слиться с ней в радости…

Только что они все это договорили, как вдруг вошел старик. Девушка, полная стыда и страха, ничего не могла сказать в свое оправдание, опустила голову, прислонилась к кровати и стояла молча, теребя свой пояс.

– Дрянь! – кричал ей сердито старик. – Ты опозорила мой дом. Пошла вон отсюда! Попробуй не убраться сейчас же, я тебя, погоню плетью.

Девушка с опущенной головой быстро убежала. Старик тоже ушел. Студент бросился им вслед и стал прислушиваться. Слышит брань на все лады и судорожные рыданья Цинфэн, прерываемые проглатываемыми слезами. Душу студента резало, как ножом, и он громко закричал:

– Вся вина во мне, ничтожном студенте. При чем здесь Цинфэн? Если простите ее, режьте меня, пилите меня, рубите меня, – я все готов стерпеть…

Стоял и кричал еще долго, но было уже тихо. Тогда он лег спать.

С этих пор в доме не было слышно ни звуков, ни шорохов. Дядя Гэн, узнав об этом, подивился, и когда студент захотел купить дом для жилья, то он не торговался, а тот с радостью забрал своих и переселился. Он был очень рад, что все это так удалось, и ни на секунду не забывал своей Цинфэн.

Как-то раз, возвращаясь домой с могил во время весеннего праздника, он увидел двух маленьких лисиц, которых гнала собака. Одна из них убежала и скрылась в густой траве, а другая металась в страхе по дороге, глядела на студента и нежно-нежно жалобно выла, сьежившись и прижав уши, словно прося у него помощи. Студент сжалился над ней, расстегнул свой халат, сунул ее туда и принес домой. Заперся, положил ее на кровать – оказывается, это Цинфэн. Страшно обрадовавшись, бросился утешать ее и расспрашивать.

– Я только что играла со служанкой, – рассказывала Цинфэн, – как вдруг попалась в эту беду. Не будь вас, мне обязательно пришлось бы найти себе могилу в собачьем брюхе. Пожалуйста, не смотрите на меня как на тварь и не презирайте.

– Я мечтал о тебе, я думал о тебе целые дни. И ночами во сне с тобой была слита моя душа. Увидел тебя я теперь – словно родное сокровище нашел. Как можешь ты говорить о презрении?

– Такова, значит, судьба, небом нам отсчитанная, – говорила дева. – Не было бы этого переполоха, разве могла я к тебе прийти? Однако и счастье же нам! Ведь прислуга обязательно скажет, что я уже погибла. Значит, я могу с тобой быть теперь в вечном союзе.

Студент обрадовался и поселил ее в отдельном доме. Прошло два с чем-то года. Как-то ночью он сидел и занимался. Вдруг вбегает к нему Сяоэр. Гэн прервал занятия и стал удивленно расспрашивать, откуда это он. Сяоэр упал на пол и, убитый горем, говорил:

– Моему отцу грозит сейчас неожиданная опасность, и, кроме вас, некому помочь. Он сам хотел явиться к вам и умолять о помощи, но боялся, что вы его не примете. Вот он и послал меня…

Гэн спросил, в чем дело.

– Знаете ли вы, – стал рассказывать Сяоэр, – Третьего Мо?

– Еще бы, это сын моего ровесника и товарища!

– Так вот, он завтра здесь будет. Если он привезет пойманную лису, разрешите надеяться, что вы ее возьмете и оставите у себя.

– Видите ли, – отвечал на это студент, – тот стыд и оскорбление, которые я претерпел тогда, так и горят в моей душе. О чем другом я не позволю и говорить, но если уж вы хотите, чтобы я оказал вам эту небольшую услугу, то извольте, я готов, но не иначе, как если здесь будет у меня Цинфэн.

Сяоэр заплакал и сказал:

– Сестренка Фэн вот уже три года, как умерла в поле.

– Ну, когда так, – промолвил студент, оправив платье, – мне еще больше досадно и неприятно.

Взял книгу и стал громко читать, не обращая на молодого человека никакого внимания. Тот вскочил, рыдал до хрипоты, закрыл лицо руками и выбежал вон. Студент пошел к Цинфэн и рассказал ей, что было. Та побледнела.

– Что же? Ты спасешь его или нет? – спросила она с тревогой в голосе.

– Спасти-то спасу, – отвечал он, – но я не обещал, просто желая отплатить за грубость старика!

Дева обрадовалась и сказала:

– Я осталась ребенком сиротой, и он меня вырастил. Правда, он тогда так провинился перед тобой, но ведь того требовала строгость семейных нравов.

– Конечно, – соглашался студент. – Однако он сам виноват, что я не могу говорить об этом без раздражения, и если бы ты действительно умерла, я бы, конечно, не стал ему помогать.

– Ну и жестокий же ты человек, – смеялась Цинфэн.

На следующий день действительно приехал Мо, на коне в роскошной сбруе, с полным стрел колчаном из тигровой шкуры, в сопровождении толпы слуг. Студент встретил его у ворот. Видит – охотничьей добычи очень много, и среди нее черная лисица, у которой вся шерсть в темной крови. Потрогал – тело под кожей еще теплое. Сказал, что у него порвалась шуба, и просил дать ему на починку. Мо с радостью отвязал и отдал, а он передал лисицу в руки Цинфэн, сам же уселся с гостем пить.

Когда тот ушел, Фэн прижала лисицу к груди – и та через три дня ожила, повертелась и превратилась опять в старика. Он поднял глаза, увидел Фэн и подумал, что он не среди людей.

Фэн стала рассказывать, как все это было. Старик поклонился студенту и сконфуженно извинился за прежнее. Затем, глядя радостно на Фэн, говорил:

– Я всегда думал, что ты не умерла. Так вот и оказалось!

Затем дева стала просить.

– Если ты меня любишь, – говорила она студенту, – пожалуйста, предоставь мне опять прежний дом, чтобы я могла моего дядю потихоньку откормить.

Студент изьявил согласие. Старик, красный от волнения и смущения, поблагодарил, откланялся и ушел. С наступлением ночи действительно явилась вся семья, и с этих пор стали жить, как отец с сыном, не враждуя и не чуждаясь. Студент жил в своем кабинете, куда Сяоэр заходил от времени до времени поболтать. Жена Гэна родила мальчика. Когда он вырос, дали ему Сяоэра в учителя. Он отлично учил и вид имел настоящего наставника.

 

ЗЛАЯ ТЕТУШКА ХУ

В доме Юэ Юйцзю из Иду поселилось лисье наваждение. Белье, одежда, всякая утварь – все выбрасывалось, все летело к соседской стене. Хотели однажды взять тонкого полотна из домашнего запаса. Смотрят: штука свернута, как полагается, а развернули – оказалось, что сверху и с боков цело, а внутри пусто, вырезано ножницами. И все в таком роде. Не выдержав долее этих мучений, стали осыпать лису бранью.

– Боюсь, лиса услышит, – предупреждал и останавливал Юэ.

– Я уже услыхала, – кричала лиса с потолка. И бесовская сила стала еще упорнее.

Однажды, когда муж и жена лежали в постели и еще не собирались вставать, лиса сдернула с них одеяло и одежду и утащила. И вот они, притулясь кое-как и забелев телами на кровати, стали жалобно умолять, глядя в пространство. Вдруг видят: входит женщина из окна и бросает им на кровать одежду. С виду она была невысокого роста и не старая. Одежда на ней оказалась темно-красная, сверху надета была доха-безрукавка, в рисунке из снежных лепестков. Юэ надел платье, сделал почтительное приветствие и сказал:

– Вышняя фея, вам угодно было снизойти до нас своим вниманием. Не тревожьте нас – и мы попросим вас быть нашей дочерью. Как вы на это взглянете?

– Я старше тебя, – отвечала лиса. – Чего это ты лезешь величаться? Отец, тоже!

Юэ просил ее быть ему сестрой. На это она согласилась, и Юэ велел всем в доме величать ее тетушкой Ху.

Как раз в это время в семье сына яньчжэньского Чжана тоже поселилась какая-то лиса, взяв себе второй этаж. Она постоянно разговаривала с людьми. Юэ спросил свою лису, знает ли она эту.

– Еще бы не знать, – отвечала она, – ведь это тетушка Си из моей же семьи!

– Но ведь она, эта тетушка, никогда не тревожит людей, – не унимался Юэ, – почему же вы ей не подражаете?

Однако лису это не убедило, и она мучила всех по-прежнему, причем больше всех прочих она морочила невестку Юэ, у которой туфли, чулки, шпильки, серьги постоянно оказывались валяющимися на дороге. За обедом в своей чашке с похлебкой та постоянно находила то погребенную в жиже дохлую крысу, то испражнения и вообще мерзость. Женщина тогда бросала чашку и ругала лису блудливой потаскухой и никогда вообще не обращалась к ней с мольбой и просьбой.

– И мужчины и женщины, – заклинал ее Юэ, – все они величают тебя тетушкой. Отчего же ты не ведешь себя, как старшая для них?

– Вели своему сыну выгнать свою жену, и чтоб я была твоей невесткой, тогда оставлю вас в покое.

– Похабная лиса, – бранила ее невестка, – бесстыжая! Ты что ж, захотела мужчину у людей отбивать?

В это время она сидела на сундучке с платьем. Вдруг видит, что у нее из-под сиденья валит густой дым, и ящик стал пахнуть и раскалился – словно то была духовка. Открыла, посмотрела – весь запас платьев истлел. Остались две-три штуки, и те все не ее, а свекрови.

Затем лиса опять хотела заставить сына Юэ выгнать свою жену. Тот не согласился. Через несколько дней стала его торопить, но тот не соглашался по-прежнему. Лиса разозлилась, стала швырять в невестку камнями. Рассекла и проломила ей лоб… Кровь так и полила, женщина чуть не умирала. Юэ приходил в отчаяние все сильнее и сильное.

Ли Чэньяо из Сишаня отлично наговаривал воду. Юэ пригласил его, предложив заплатить. Ли развел золото и написал на красном шелку талисман. Писал целых три дня и тогда только сказал, что готово. Затем он привязал к палке зеркало, схватил за палку, как за рукоятку, и пошел наводить зеркало повсюду по дому, причем велел своему мальчику идти за ним и смотреть, не покажется ли что-нибудь, – тогда бежать бегом и докладывать.

Дойдя до одного места, мальчик сказал, что на стене что-то лежит, распластавшись, как пес. Ли сейчас же ткнул пальцем и стал писать заклинание, а потом давай шагать Юевым шагом по двору. Поворожил он так некоторое время – и вот все видят, как пришли собаки и свиньи, что были в доме, прижали уши, подтянули хвосты – и с таким видом, словно слушались его распоряжений. Ли махнул рукой и сказал:

– Вон!

И сейчас же все они гурьбой, вытянувшись в струнку, словно рыбы, выбежали вон. Поворожил еще, и сейчас же пришли утки. Он опять выгнал их. Затем пришли куры. Ли указал на одну курицу и громко закричал на нее. Все другие куры ушли, и только эта одна уселась, сложила крылья и стала протяжно клохтать, говоря по-человечески:

– Я не посмею больше!

– Эта тварь, – сказал Ли, – не что иное как Малиновая Тетка, сделанная в вашем же доме.

Все домашние заявили, что такой никто никогда не делал.

– Малиновая Тетка, – продолжал утверждать Ли, – сегодня еще здесь.

Тогда начали вспоминать, что три года тому назад, действительно, в шутку сделали эту куклу и что вся эта бесовщина, все эти странности начались именно с того самого дня. Стали повсюду шарить и наконец увидели, что эта соломенная кукла все еще лежит на балке в конюшне. Ли взял и бросил ее в огонь. Затем он вытащил винный сосуд, три раза поворожил, трижды покричал – и курица вскочила и убежала. Тогда в сосуде послышался голос:

– Ну, Юэ, – у меня четыре злобы против тебя. Через несколько лет мне придется снова к тебе прийти!

Юэ просил Ли бросить сосуд в кипяток или огонь, но тот не согласился, забрал и унес.

Кое-кто видел, что у него на стенах висят несколько десятков таких кувшинов. В тех, горла которых заткнуты, сидят лисицы. Говорили также, что он выпускает их поочередно, для того чтобы они выходили и делали бесовские наваждения. Это ему дает доход, когда его приглашают для ворожбы, и он держит их как дорогой товар.

 

ЛИСА НАКАЗЫВАЕТ ЗА БЛУД

Студент купил себе новый дом и стал постоянно страдать от лисицы. Все его носильные вещи были во многих частях приведены в негодность. Часто также она бросала ему в суп или хлеб всякую грязь и гадость. Однажды к нему зашел его друг, а его как раз не было дома: куда-то ушел, а к вечеру так и не вернулся. Жена студента кое-что приготовила и накормила гостя, после чего вместе со служанкой доедала оставшиеся от гостя хлебцы.

Студент отличался несдержанным характером и охотно пользовался любовным зельем. Неизвестно, когда это случилось, но лиса положила этого зелья в похлебку, и жена студента, поев ее, ощутила запах мускуса. Спросила служанку, но та отвечала, что ничего не знает. Кончив ужин, женщина почувствовала, как в ней вздымается горячий огонь плотского возбуждения, и такой, что нет сил терпеть ни минуты. Хотела силой заставить себя подавить страсть, по распаленный аппетит от этого стал еще сильнее и настойчивее. Стала думать, к кому бы бежать сейчас, но в доме не было мужчин, кроме гостя. Она пошла и постучала к нему в комнату. Гость спросил, кто там. Она сказала, кто именно. Спросил ее, что ей надо. Не отвечала. Гость извинился и стал отказываться:

– У меня с твоим мужем дружба по душе и совести. Я не посмею совершить этого скотского поступка.

Женщина все-таки бродила вокруг да около, не уходя прочь. Гость закричал ей:

– Послушай, ты погубила вконец теперь моего друга и брата, со всей его ученой карьерой и репутацией!

Открыл окно и плюнул в нее.

Страшно сконфузясь, женщина ушла и стала раздумывать: как все это я наделала? И вдруг вспомнила про этот странный запах из чашки: уж не было ли там любовного порошка? Посмотрела хорошенько – действительно: порошок из коробки был там и здесь просыпан по полке, а в чашке это самое и было. По опыту зная, что холодной водой можно успокоить аппетит, она напилась воды, и под сердцем у нее сейчас же прочистилось и прояснилось. Ей стало мучительно стыдно, и она ничем не могла себя извинить. Ворочалась, ворочалась на постели… Уж все ночные стражи окончились. Стало еще страшнее; вот уже рассветает, а как показаться теперь человеку? И вот сняла пояс и удавилась. Служанка, заметив это, бросилась спасать ее, но дух ее уже слабел и замирал; прошло все утро, прежде чем у нее появилось легкое дыхание.

Гость ночью, оказывается, ушел. Студент же пришел лишь после обеда. Смотрит: жена лежит. Спросил, в чем дело. Не отвечает, а только в глазах стоят чистые слезы. Служанка тогда все рассказала, как было. Студент страшно испугался, пристал с расспросами. Жена выслала служанку и выложила ему все по правде.

– Это мне месть за блудливость, – вздохнул он. – Какая тут может быть на тебе вина? К счастью моему, попался такой честный и хороший друг. Иначе как мне было бы жить по-человечески?

С этой поры студент ревностно занялся исправлением своего былого поведения. А затем и лисица перестала куролесить.

 

ЛИСИЦА В ФЭНЬЧЖОУ

У фэньчжоуского судьи Чжу в жилых комнатах и даже в кабинете было много лисиц. Как-то раз сидит он ночью и видит, что некая женщина ходит у свечи взад и вперед. Сначала он думал, что это жена какого-нибудь из слуг, и потому не удосуживался посмотреть на нее, но когда поднял глаза, то оказалось, что он вовсе ее не знает. Однако лицом она была красоты поразительной, и хотя Чжу понимал, что это лисица, но она ему понравилась, и он сейчас же крикнул ей, чтобы подошла. Женщина приостановилась и сказала, улыбаясь:

– Кто это тебе тут служанка, что ты таким резким голосом обращаешься к человеку?

Чжу засмеялся, встал, взял ее за руку, посадил и стал извиняться. Потом прижался к ней любовно и плотно…

И так они долго жили, как муж и жена. Как-то неожиданно лиса вдруг говорит Чжу:

– Тебя, знаешь, скоро повысят в должности, и уже наступает день нашей разлуки.

Он спросил ее, когда же? Она ответила, что это – вот, на носу. Только будет так, что в то время, как поздравляющие будут в его воротах, соболезнующие горю будут у него на родине, и в новой должности быть ему уж не придется.

Через три дня действительно пришло известие о повышении в должности, а на следующий день он получил пакет с извещением о смерти матери. Чжу сложил с себя должность и хотел вернуться домой вместе с лисой, но та не сочла это возможным. Проводила его до реки. Он силой потащил ее в лодку, но она сказала ему:

– Ты, конечно, не знаешь, что лисица не может перейти реку.

Чжу не мог вынести разлуки и любовничал с ней на берегу. Лиса вдруг ушла, сказав, что идет повидать свою приятельницу, и через некоторое время вернулась. Тут как раз пришел гость отдать визит, и женщина говорила с ним в отдельной комнате. Когда же гость ушел, она вышла к Чжу и стала проситься сейчас же в лодку:

– Я тебя провожу через реку, – сказала она.

– Ты ведь только что говорила, что не можешь переехать реку, как же теперь говоришь другое? – удивлялся Чжу.

– Гость, который сейчас приходил, – отвечала лиса, – не кто иной, как бог реки. Я для тебя просила у него особого разрешения, и он дал мне срок в десять дней на путь туда и обратно. Значит, на это время я еще побуду возле тебя.

Перебрались вместе. Через десять дней лиса, действительно, простилась и ушла.

 

КАК ОН ХВАТАЛ ЛИСУ И СТРЕЛЯЛ В ЧЕРТА

Ли Чжумин был человек храбрый, открытый, не знавший неудовлетворенности и не пятившийся назад. Он был сводным братом Ван Цзиляна, у которого дом состоял из множества зданий, где постоянно видели разную чертовщину. Ли часто летом там жил, ему нравилось сидеть на вышке, когда наступала вечерняя прохлада. Ему говорили о причудах чертовщины, но он смеялся и не слушал, и даже наоборот – велел там поставить себе кровать. Хозяин дома исполнил его просьбу, но велел слугам спать вместе с барином. Тот отстранил это, сказав, что любит спать один и что всю жизнь не понимал, что такое вообще необыкновенное явление. Хозяин велел раздуть в жаровне потухшие курительные свечи, спросил, как ему постлать поудобнее постель, затем задул свечу, прикрыл дверь и вышел.

Ли лег на подушку. Через некоторое время он видит вдруг в лунном свете, что чайная чашка на столе то опрокидывается, то встает боком, то вертится и кружится, причем не падает, но и не перестает двигаться. Ли прикрикнул, и сейчас же возня прекратилась. Потом как будто кто-то взял курительную свечу и стал светить, помахивая ею в воздухе, то туда, то сюда, и образуя фигурные нити. Ли вскочил и закричал:

– Что за тварь, черт или дьявол, смеет тут быть?

Голый, он слез с кровати, желая сейчас же поймать беса. Стал ногой шарить под кроватью, ища туфли, но нашел только одну. Некогда было дальше искать впотьмах, и вот он босой ногой хватил по тому месту, где было мелькание, и свечка сейчас же воткнулась в жаровню – стало тихо и спокойно.

Ли нагнулся и стал шарить повсюду, во всех темных углах…

Вдруг какая-то вещь прыгнула и ударила его по щеке, и ему почудилось, что это как будто туфля. Припал к полу, стал искать – нет ее, так и не нашел. Открыл дверь, спустился вниз, крикнул слугу, велел зажечь огонь и посветить… Пусто… И опять лег спать.

Наутро велел нескольким слугам искать туфлю. Перевернули матрацы, опрокинули кровать – неизвестно, где туфля. Хозяин дал ему взамен потерянной туфли другую. Через день-два он как-то случайно поднял голову вверх и увидел туфлю, засунутую в балки; достали ее оттуда, оказывается, это его туфля и есть.

Ли сам был из Иду, но снимал квартиру в доме некоего Суня в Цзы. Дом был огромный, просторный, все помещения были свободны, и Ли занимал только половину их. Южный двор примыкал к высокому дому, отделяясь от него всего одной стеной. По временам было видно, как в этом доме двери сами собой то открываются, то закрываются. Ли не обращал на это внимания.

Как-то раз он разговаривал со своими во дворе. Вдруг появился какой-то человек и уселся лицом к северу. Ростом он был весь фута три. Одет был в зеленый халат и белые чулки. Все тут бывшие стали смотреть на него, указывая пальцами, но тот не шевелился.

– Это – лисица, – сказал Ли, быстро схватил лук и стрелу, нацелил и хотел стрелять, но карлик, увидев это, охнул, словно дразня его, и стал невидим. Ли схватил нож, полез наверх, бранясь и ища, – но так-таки ничего и не увидел. Вернулся. Чертовщина после этого прекратилась, и Ли прожил здесь еще несколько лет: все было, как следует быть – без неприятностей.

Старший сын его, Юсань, мой свояк. Все это он видел собственными глазами.

Послесловие рассказчика

Поздно, знаете, я родился. Не удалось самому послужить господину Ли. Но, послушать стариков, это, вероятно, был крупный человек, с большим темпераментом и решительный, что, впрочем, можно видеть хотя бы из этих двух его приключений. Раз есть в человеке живой и сильный дух, то черт там или лис – что они могут с ним поделать?

 

ФЕЯ ЛОТОСА

Цзун Сянжо из Хучжоу где-то служил. Однажды осенним днем он осматривал поля и заметил в густоте хлебов необыкновенно сильное движение и колыхание. Недоумевая, что бы это могло быть, он пошел прямо через межи, поглядеть – оказывается, мужчина с женщиной совершают внебрачное соитие. Он расхохотался и уже хотел идти назад, но, увидев, что мужчина, весь красный, завязал кушак и опрометью бросился бежать, а женщина тоже поднялась с земли, он стал ее пристально рассматривать и нашел, что она изящна, мила, очаровательна, понравилась ему очень… Захотелось тут же с ней свиться, но, по правде говоря, застыдился этой гнусной пакости и стал подходить к женщине понемножку, смахивая с нее пыль.

– Ну что, – сказал он, – эта, как говорится, прогулка «Среди тутов», ничего, приятна?

Дева смеялась и молчала. Цзун подошел к ней, стал расстегивать ей платье: тело у ней было жирное и гладкое, как помада. И давай гладить по телу вверх и вниз – этак несколько раз.

– Ты, студент вонючий… Чего хочешь, так бери… А щупать меня, как оголтелый, это зачем?

Стал спрашивать, как ее зовут.

– Весенний ветерок раз дунет нам страстью, – отвечала она, – и ты направо, я налево. Зачем давать себе труд допрашивать и доискиваться? Ты уж не собираешься ли сохранить мое имя, чтобы написать его на арке, которую ты построишь в честь моей добродетели?

– В пустом поле, среди трав и растений – это делают только деревенские пастухи и свиные подпаски, – возражал Цзун. – Я не имею этой привычки. С такой красавицей, как ты, милая, я условлюсь просто с глазу на глаз – и это будет вполне серьезно. К чему бы мне быть таким, как ты говоришь, назойливым и мелочным?

Дева, услыша эти слова, с величайшим удовольствием согласилась и похвалила его. Цзун сказал, что его скромный кабинет отсюда недалеко и что он приглашает ее побывать у него.

– Я уже давно из дому, – сказала дева, – боюсь, как бы дома не подумали чего. В полночь можно будет.

Спросила, где и как расположен дом Цзуна, какие приметы и вообще все в высшей степени подробно. Затем пошла по косой тропинке, заторопилась и побежала.

В начале ночи она и в самом деле пришла в кабинет Цзуна, и вот полил, так сказать, изнемогающий дождь из набухших туч в их самой полной любовной близости. Прошли месяцы, а все было в тайне, и никто ни о чем не знал.

Раз зашел и остановился в сельском храме какой-то иностранец, буддийский монах. Он поглядел на Цзуна и испугался.

– В вас сидит нечистый дух, – сказал он. – Что с вами сделалось?

Цзун отвечал, что ничего не произошло, но через несколько дней вдруг приуныл и захворал. А дева приходила каждый вечер и приносила ему чудесные фрукты, лаская его, заботясь усердно и сердечно – совершенно как жена, любящая своего мужа. Однако, улегшись в постель, она сейчас же требовала, чтобы он, хотя бы и через силу, с ней соединялся, а Цзун, совсем больной, совершенно не был в состоянии это выдержать. Он понимал уже, что она не человек, но не мог ничего придумать, чтобы отвязаться от нее и прогнать.

– На днях мне говорил наш монах, – сказал он ей, – что меня мутит злое наваждение. Вот я и захворал; его слова, значит, оправдались. Завтра пойду уломаю его, чтобы пришел ко мне, и буду просить сделать заговор и написать талисман.

Дева при этих словах сделала кислую гримасу и изменилась в лице, после чего Цзун еще сильнее стал подозревать в ней нечистую силу.

На следующий день отправил человека к монаху и рассказал ему, как обстоят дела.

– Это – лисица, – сказал монах, – чары которой, однако, еще не сильны, и ее легко будет засадить в капкан.

Сказав это, написал две полосы талисманных фигур и передал их человеку Цзуна, дав при этом следующее наставление:

– Ты придешь домой, возьмешь чистый жбан из-под вина и поставишь его перед постелью больного. Затем тут же налепи один талисман вокруг отверстия жбана и жди, пока лисица туда не влезет. Тогда быстро накрой тазом и на него налепи второй талисман. Затем поставь в котел и кипяти: лисица сдохнет.

Человек пришел домой и поступил, как велел монах. Была уже глубокая ночь, когда пришла дева. Она достала из рукава золотистых апельсинов и только что хотела лечь в постель и спросить, хорошо ли больной себя чувствует, как вдруг послышался вой вихря в жбанном горле, и дева была туда втянута. Слуга быстро вскочил, покрыл жбан, налепил талисман и уже хотел ставить варить, как Цзун, увидев рассыпавшиеся по всему полу золотистые апельсины и вспомнив всю ее любовь и милое отношение к нему, в порыве сильного чувства и горького отчаяния, велел отпустить ее, содрал талисманы и сбросил крышку. Дева вышла из жбана шатаясь и в крайнем изнеможении, поклонилась ему до земли и сказала:

– Мое Великое Дао уже готово было завершиться, как вдруг в один день я чуть было не превратилась в пепел. Ты – милосердный человек. Клянусь, я непременно отблагодарю тебя!

И ушла. Через несколько дней Цзун еще более ослабел, и слуга побежал в лавку покупать доски для гроба. По дороге он встретил какую-то деву.

– Ты не слуга ли Цзун Сянжо? – спросила она.

– Да, – отвечал тот.

– Господин Цзун – мой двоюродный брат. Я узнала, что он очень болен, и собралась уже идти навестить его, но как раз тут подоспели разные дела, и мне не удалось пойти. Будь добр, потрудись передать ему этот пакетик с лекарством, которое прямо-таки творит чудеса.

Слуга взял, принес домой. Цзун стал вспоминать, но никакой двоюродной сестры вспомнить не мог и понял, что это и есть ответная благодарность лисицы, о которой она говорила. Принял принесенное лекарство, и оно, в самом деле, сильно помогло, так что в какие-нибудь десять дней он совершенно поправился и почувствовал в душе к своей лисе благодарность и умиление, стал молиться ей, обращаясь в пространство и выражая свое желание увидеть ее раз или два.

Однажды ночью он запер двери, сидел и одиноко пил. Вдруг слышит: кто-то легонько стучит пальцем в окно. Отодвинул щеколду, вышел посмотреть – оказывается, дева-лиса. Обрадовался страшно, схватил ее за руки и стал выражать свою благодарность. Пригласил ее остаться и вместе с ним пить.

– С тех пор как мы расстались, – говорила дева, – сердце у меня так и горело беспокойством: мне все казалось, что мне нечем отблагодарить тебя за твою высокую и добрую душу. А теперь я нашла тебе чудесную подругу. Может быть, этим мне и удастся вполне погасить свой долг. Как ты думаешь?

– Как же это? – осведомился Цзун.

– Это не из твоих знакомых, – отвечала дева. – Завтра с раннего утра отправляйся к южному озеру, и как только увидишь девушку, рвущую водяные каштаны и одетую в прозрачную креповую накидку, то сейчас же нагоняй ее на лодке. Если потеряешь ее следы, то посмотри у запруды: там увидишь лотос с коротким стеблем, укрывшийся под листком. Сейчас же сорви и поезжай домой. Возьми свечку и подпали стебелек – и получишь красавицу жену, а вместе с ней и продление своей жизни.

Цзун с вниманием все это выслушал и воспринял. Вслед за тем дева стала прощаться. Цзун упорно удерживал ее и тащил к себе, но она не хотела и говорила:

– С тех пор как со мной приключилась та, помнишь, беда, я вдруг прозрела и поняла Великое Дао. Неужели же я стану теперь из-за любви под одеялом навлекать на себя злобу и ненависть человека?

Сказала это с серьезным, строгим видом, простилась и ушла.

Цзун поступил, как она ему указала. Пришел к южному озеру. Видит: среди лотоса толпами колышутся красивые женщины, а между ними девушка с челкой, одетая в креповую накидку, – красавица, на земле не встречаемая. Быстро погнал он лодку и стал уже ее вплотную настигать, как вдруг потерял всякий ее след. Сейчас же раздвинул гущу лотосов и, в самом деле, нашел красный цветок, у которого стебель был не выше фута. Сорвал и принес домой, где поставил на столе, а рядом с ним огарок свечи. Только что хотел поджечь, оглянулся – цветок уже стал красавицей. Цзун в крайнем изумлении и радости пал ниц и поклонился.

– Ты, глупый студент, – говорила девушка. – Я ведь оборотень лисы и буду твоим мучением!

Но Цзун не хотел и слушать.

– Кто тебя научил? – допытывалась лиса.

– Я сам, – отвечал тот, – твой ничтожный студент сам сумел тебя узнать, милая. К чему было бы меня учить?

Схватил ее за руку и потащил… И вдруг она упала вслед за движением его руки, упала и превратилась в причудливый камень, высотой приблизительно с фут, весь фигурный, резной, с какой стороны ни взгляни. Цзун взял его, положил с почетом и вниманием на стол, возжег курения, поклонился ему и раз и другой, произнося молитвы. Наступила ночь. Он запер все двери, заложил все отверстия – все боялся, что камень уйдет. Утром стал его рассматривать – глядь: опять уж не камень, а креповая накидка, от которой как-то издали доносился запах духов.. Раскрыл накидку и видит, что на воротничке и на груди еще сохранились следы тела. Цзун накрыл накидку одеялом, обнял ее и лег с ней. Вечером он встал, чтобы зажечь свечу; когда же вернулся в постель – на подушке уже лежала девушка с челкой. В безмерной радости, боясь, что она снова изменит свой образ, он сначала умолял ее сжалиться и тогда только приник к ней.

– Что за несчастье, – смеялась девушка. – Кто это, в самом деле, дал волю своему языку и наболтал этому сумасшедшему, который насмерть измолол меня…

И больше уже не сопротивлялась. Однако в самые любовные моменты она делала вид, что больше не может, и все время просила перестать, но Цзун не обращал внимания… – Если ты так, то я сейчас же изменю свой вид, – грозила дева. Цзун пугался и переставал.

С этих пор у обоих чувства пришли к полному единению. А между тем серебро и всякая одежда наполняли сундуки, причем неизвестно было, откуда все это бралось. Дева в обращении с людьми говорила только «да-да», словно ее рот не мог выговорить ни слова. Студент тоже избегал говорить о ее чудесных похождениях.

Она была беременна более десяти месяцев. Сосчитала, когда должна была родить, вошла в комнату, велела Цзуну запереть двери, чтобы никто не постучался. Затем сама взяла нож, отрезала себе пуповину, вынула ребенка и велела Цзуну нарвать тряпок и завернуть его. Прошла ночь – она уже поправилась. Прошло еще шесть-семь лет. Как-то раз она говорит Цзуну:

– Мои прежние грехи я искупила полностью – позволь с тобой проститься!

Цзун, услыша это, заплакал:

– Милая, когда ты ко мне пришла, я был беден и без положения. Теперь, благодаря тебе, я понемногу богатею. Могу ль я вынести, чтобы ты так скоро уже заговорила о разлуке и об уходе куда-то далеко? Кроме того, у тебя ведь нет ни дома, ни родных. В дальнейшем сын не будет знать своей матери – а ведь это тоже вещь неприятная, вечная досада.

Дева грустно задумалась.

– Соединение, – сказала она, – влечет разлуку. Это уж непременно и всегда так. Счастье нашего сына обеспечено. Ты тоже будешь долго жить. Чего ж вам еще? Моя фамилия Хэ. Если соблаговолишь когда-нибудь вспомнить обо мне, возьми в руки какую-нибудь из моих прежних вещей и крикни: «Третья Хэ!» И я появлюсь!

Сказала и добавила, как бы освобождаясь от земли:

– Я ухожу.

И на глазах у изумленного Цзуна она уже летела вверх над его головой. Цзун подпрыгнул, быстро схватился за нее, но поймал только башмачок, который вырвался из рук, упал на пол и стал каменной ласточкой, красною-красною, ярче киновари, причем снаружи и изнутри сияла и переливалась, словно хрусталь. Цзун подобрал ее и спрятал. Пересмотрел вещи в сундуке. Нашел там креповую накидку, в которую она была одета, когда появилась впервые.

Каждый раз, как вспоминал о деве, он брал в руки накидку и кричал:

– Третья!

И перед ним являлось полное подобие девы, с радостным лицом и смеющимися бровями. Совершенно как живая. Только вот что не говорит!

Друг рассказчика добавил бы:

«Если б цветы нашу речь понимали – много бы было хлопот нам. Камень – тот говорить не умеет: нравится сильно он мне». Это прекрасное двустишие Фанвэна можно было бы сюда приписать: подошло бы хорошо!

 

ВОЕННЫЙ КАНДИДАТ

Военный кандидат, некий Ши, взяв в кошель деньги, поехал в столицу, чтобы там добиваться назначения на соответственную должность. Доехав до Дэчжоу, он вдруг заболел, захаркал кровью и не мог вставать – так и лежал все время в своей лодке. Слуга украл его деньги и скрылся. Ши был совершенно вне себя от гнева, и ему стало еще хуже. Запасы денег и провизии иссякли, и лодочники решили его где-нибудь бросить. Как раз в это время какая-то женщина ночью, при свете луны, подошла к их стоянке и, узнав об их решении, вызвалась перенести Ши в свою лодку. Лодочники были очень рады и помогли Ши перелезть в лодку женщины.

Ши смотрит на нее: ей уже за сорок, но одета она великолепно, и в ней все еще сохранилась тонкая красота. Ши простонал ей свою искреннюю благодарность. Женщина подошла к нему, посмотрела на него внимательно и сказала:

– В вас давно, знаете, сидело чахоточное начало. Ну а теперь ваша душа уже гуляет у могилы.

Услышав это, Ши жалобно зарыдал.

– У меня есть одно снадобье, – говорила ему женщина, – оно может и мертвого воскресить. Если болезнь ваша от него пройдет, так уж не забудьте обо мне!

У Ши покатились из глаз слезы, он стал клясться ей в вечной дружбе. Тогда она дала ему принять пилюлю, и в тот же день он почувствовал некоторое улучшение. А женщина садилась у кровати и кормила его сладким и вкусным, ухаживая за ним и заботясь куда больше, чем жена о муже. Ши был тронут и обожал ее все сильнее и сильнее. Через месяц с небольшим болезнь почти прошла, и Ши ползал на коленях перед женщиной, выражая ей почитание, как своей родной матери.

– Я бедная, одинокая женщина, – говорила она, – у меня никого нет. Если вам не противна моя увядшая уже красота, то я хотела бы, так сказать, услуживать вам при туалете.

Ши в это время было с небольшим тридцать. Он год тому назад потерял жену и, слыша такие слова, обрадовался, ибо это превосходило всякие расчеты, и слюбился с ней великолепно.

Женщина вынула из сундука деньги и дала кандидату, чтобы он мог проехать в столицу и найти себе должность. Они уговорились при этом, что он вернется к ней и они оба поедут домой вместе.

Ши поехал. В столице он нашел протекцию и получил должность по государственной обороне, а на остальные деньги купил себе лошадь и седло. Облачился в свою нарядную форму и стал думать, что его женщине лет-то уж очень много и она, конечно, не годится в настоящие жены. И вот он за сто лан устроил себе свадьбу с девицей Ван, сделав ее второй женой. Однако в душе его поселился страх: он боялся, как бы женщина не узнала об этом, и поэтому сделал изрядный крюк, избегая проезда через Дэчжоу. Затем прибыл к месту служения.

Целый год, а то и больше от нее не было никаких известий. Но вот один родственник Ши, приехав случайно в Дэчжоу, оказался соседом этой женщины. Узнав, кто он, она явилась к нему и стала расспрашивать о Ши. Родственник рассказал ей все, как следует. Женщина начала браниться и затем сообщила все, как было. Родственнику стало как-то неловко перед ней, и он стал ее уговаривать.

– Может быть, ему на службе слишком много дела, – старался он обьяснить поведение Ши, – и он просто все еще не удосуживается вам написать. Пожалуйста, напишите ему письмецо, и я ему от вас, милая сноха, его вручу.

Женщина написала. Родственник с почтением передал письмо Ши, который не обратил на него ровно никакого внимания.

Так прошел еще с чем-то год. Женщина тогда отправилась сама, чтобы поселиться у Ши. Она остановилась в гостинице и попросила лакея, служившего у Ши, доложить о ней, назвав свою фамилию и имя. Ши велел отказать.

Однажды, когда он сидел за большим обедом и пил, он услыхал оглушительную брань. Отнял от губ чарку, стал прислушиваться, а женщина уже входила, подняв дверной полог. Ши страшно испугался. Лицо его стало цвета пыли. Женщина, тыча ему пальцем в лицо, ругательски ругалась:

– Бессердечный ты человек, небось веселишься! Ну-ка подумай: все твое богатство и весь твой почет – откуда все это? У меня к тебе чувство не легковесное, и не легкомысленно мое увлечение… Если ты захотел купить себе наложницу, посоветовался бы со мной, что за беда?

У Ши как-то отнялись ноги, дыханье сперло – в ответ ей он не мог сказать ни звука и долго сидел молча. Потом опустился на колени и, отдавая себя в ее власть, выдумывал всякую ложь, лишь бы она его простила. Гнев женщины стал понемногу утихать, и она успокоилась.

Ши стал теперь уговаривать свою Ван пойти и приветствовать эту женщину, как младшая сестра старшую. Ван это совершенно не понравилось, но Ши усердно и настойчиво упрашивал ее, и она пошла. Ван поклонилась женщине, та ответила тем же.

– Ты не бойся, сестрица, – говорила та, – я не из ревнивых и наглых женщин. То, что было, ведь действительно нечто такое, чего человек вынести совершенно не может. Но и тебе, милая, не следует обладать этим человеком!

И рассказала ей все, от начала до конца.

Ван тоже овладела досада и злость, и они обе пошли к Ши браниться. Ши не мог уже стать на почву какого-нибудь определенного решения и только просил дать ему возможность откупиться. На этом и успокоились.

Дело, оказывается, было так. Еще до прибытия женщины в его дом, Ши запретил привратникам ее впускать. Теперь он рассердился на них и стал потихоньку их допрашивать и бранить. Но привратники решительно заявили, что ключа никому не давали и что никто не входил, так что они не виноваты. Ши пришел в недоумение, но не посмел обо всем этом женщину расспросить.

И обе стали жить вместе, но, хотя и разговаривали, смеялись, конечно, все это было не то: настоящего ладу не было. К счастью, женщина оказалась милой и мягкой. Она не стала требовать у Ши вечеров; после ужина закрывала свою дверь и укладывалась спозаранку спать, не интересуясь даже, где спит ее милый друг. Ван сначала тревожилась, считая ее для себя опасной, но, видя теперь, какая она, преисполнилась к ней уважения, ходила приветствовать ее по утрам, делая вид, что прислуживает ей, как тетке.

Женщина в обращении со слугами была мягка, приветлива и в то же время умна, проницательна, как божество. Однажды у Ши пропала его казенная печать. Вся канцелярия была поднята на ноги, кипела, металась, суетилась, роясь во всех углах, – и ничего не могли поделать. Женщина смеялась и говорила, что беспокоиться не стоит: надо лишь вычистить колодезь. Ши послушал ее, и действительно – там нашли печать. Ши стал расспрашивать ее, как это случилось, – она смеялась и не отвечала, что-то скрывая, словно по уговору, и как бы зная, как зовут вора. Однако так-таки и не согласилась открыть его имя.

Так прожила она у него целый год. Ши, заметив в ее поведении много странностей, стал думать, что она не человек, и посылал к дверям ее спальни слугу подглядывать и подслушивать. Однако тот только слышал шорох переворачиваемого на постели платья, не понимая, что это она делает.

Женщина очень сильно любила молодую Ван. Однажды вечером, когда Ши, сказав, что пойдет к судье, не вернулся домой, она села с Ван пить и незаметно напилась совершенно пьяной, легла тут же у стола и превратилась в лисицу. Ван смотрела на нее любовно и ласково, покрыла ее расшитым матрасиком. Вскоре вошел Ши. Ван рассказала ему про эти чудеса, и тот хотел ее убить.

– Пусть она даже лисица, – протестовала Ван, – чем же она перед тобой-то провинилась…

Но Ши не слушал, нащупал свой карманный нож. А женщина уже проснулась и принялась его бранить:

– Ты – человек с поведением гада, душой волка и шакала! Конечно, с тобой дольше жить нельзя. Соблаговоли-ка сейчас же вернуть мне то лекарство, которым я тебя в свое время накормила…

И плюнула ему в лицо. Ши почувствовал резкий холод, словно в него прыснули ледяной водой. В горле вдруг страшно зазудело. Он плюнул, и вышла прежняя пилюля в том самом виде. Женщина подобрала ее и в сердцах вышла. Ши побежал за ней – ее уже и след простыл.

Ночью к Ши вернулась прежняя болезнь, он стал харкать кровью без конца и через полгода умер.

 

МУЖИК

Мужик полол под горой. Жена принесла ему в горшке поесть. Закусив, он поставил горшок с краю, на меже. К вечеру смотрит – оставшаяся в горшке каша вся сьедена; и так не раз и не два. Недоумевая, мужик решил наблюдать получше, чтоб доглядеть, кто это делает.

Вот прибегает лисица, сует голову в горшок. Мужик с мотыгой в руке подкрадывается и хвать ее изо всей силы. Лисица в испуге пустилась наутек, но горшок сдавил ей голову, и она с большими мучениями старалась от него освободиться, но не могла. Мотаясь в остервенении, она треснула горшком о землю: тот разбился и упал, а она вытащила голову, увидела мужика и принялась бежать все быстрее и быстрее, перебежала через гору и исчезла.

Через несколько лет после этого по ту сторону горы в одной знатной семье девушка мучилась от привязавшегося к ней лисьего наваждения. Писали талисманы – не помогло, и лис говорил девушке:

– Что мне все эти ваши заклинания, написанные на бумаге?

А девушка притворялась и спрашивала его:

– Твоя божественная сила, конечно, очень велика, и, к счастью, мы с тобой в вечной дружбе. Вот только не понять мне, есть ли на свете что-нибудь, чего бы ты боялся.

– Я решительно ничего не боюсь, – отвечал лис. – Однако лет десять тому назад, когда я был по ту сторону горы, я как-то украдкой поел на полевой меже, и вдруг явился какой-то человек в широкой шляпе, с орудием, искривленным на конце, в руках – и чуть было меня не убил. До сих пор еще его боюсь.

Девушка рассказала отцу. Тот решил отыскать того, кого лис боится, но не знал, как того зовут и где он живет, да и спросить было не у кого. Затем, как-то случилось, что слуга из этого дома зашел по делам в горную деревню и с кем-то заговорил об этом происшествии. Человек, стоявший у дороги, в сильном изумлении сказал:

– То, что вы рассказываете, совершенно похоже на то, что со мной в свое время случилось. Уж не тот ли это лис, которого я тогда прогнал, творит теперь наваждение?

Слуге это показалось странным. Он пришел домой и рассказал господам. Господин его пришел в восторг и велел ему сейчас же взять с собой лошадь и пригласить к ним мужика. Слуга с почтением обратился к мужику и изложил, о чем его просят.

– Что было, то, конечно, было, – смеялся тот. – Но ведь не обязательно, чтоб эта самая тварь у вас и поселилась. Да и то сказать: уж если она умеет так чудесно превращаться, то неужели она после этого испугается какого-то мужика?

Однако богатая семья настаивала и силой принудила мужика одеться в то самое платье, которое он носил тогда, когда ударил лиса.

Вот он вошел в комнату, поставил свою мотыгу на пол и закричал:

– Я тебя ищу каждый день и все не могу найти, а ты, оказывается, здесь укрываешься! Вот теперь мы встретились, и я решил тебя убить без всякого сожаления!

Как только мужик это проговорил, сейчас же послышался в комнате вой лиса. Мужик принял еще более грозный вид. Лис жалобно заговорил, прося оставить ему жизнь. Мужик кричал:

– Вон отсюда сейчас же! Тогда пропущу!

И девушка увидела лиса с опущенной головой, который юркнул, как мышь, и исчез.

С той поры в доме стало спокойно.

 

ОЖИВШИЙ ВАН ЛАНЬ

Ван Лань из Лицзиня скоропостижно умер. Янь-ван, пересмотрев дело о его смерти, нашел, что это произошло по ошибке одного из бесов, и велел взять Вана из ада и вернуть его к жизни. Оказалось, однако, что труп Вана уже разложился. Бес, боясь наказания, стал говорить Вану:

– Быть человеком, стать нечистой силой – это мука. Быть нечистой силой, стать святым – это радость. Если это радость, то к чему обязательно рождаться к жизни?

Ван согласился, что это так.

– Здесь есть некая лисица, – продолжал бес, – у которой золотая красная ярь бессмертия уже готова. Если украсть эту пилюлю и проглотить – душа не уйдет и жить можно долго. Ты только дай мне идти, куда я поведу, – все будет так, как тебе желательно. Хочешь ты или нет?

Ван согласился, и бес повел его.

Вошли они в высокий дворец. Видят – высятся большие здания, но томительно грустно и пустынно. Какая-то лисица сидит под луной, подняв голову кверху и смотря в пространство. Выдохнет – и какой-то шарик выходит изо рта, и взвивается вверх, и там влетает в середину луны. Вдохнет – и он падает обратно. Поймает его ртом и опять выдохнет… И так до бесконечности. Бес подкрался и стал выслеживать, поместившись у ней сбоку. Дождался, когда она выплюнула шарик, быстро схватил его в руку и дал Вану проглотить. Лисица испугалась и с грозным видом обернулась к бесу, но, увидев, что тут двое, побоялась, что ей не справиться, и, разьяренная досадой, убежала. Ван простился с бесом и пошел домой.

Когда он пришел домой, то жена и дети, увидев его, испугались и попятились. Ван, однако, все рассказал, и они стали мало-помалу сходиться. Ван стал спать и жить по-прежнему. Его приятель Чжан, услыхав про все это, пришел проведать. Свиделись, разговорились о здоровье и других делах.

– Мы с тобой были всегда бедны, – говорил Ван Чжану. – А теперь у меня есть секрет: можно им добыть себе богатство. Можешь ли ты пойти со мной, куда я пойду?

Чжан нерешительно соглашался.

– Я могу лечить без лекарства, – продолжал Ван. – Решать будущее без гаданья. Я хотел бы принять свой вид, но боюсь, что те, кто меня знает, испугаются меня, как наваждения. С тобой я пойду и при тебе буду. Согласен?

Чжан опять сказал «да», и они в тот же день собрались и пошли.

Пришли они к границе губернии Шаньси. Там в одном богатом доме вдруг захворала девушка, перестала видеть и погрузилась в обморок. Пичкали ее всеми лекарствами, служили всякие молебны – словом, все испробовали, что было можно. В это время Чжан пришел в дом и стал хвастаться своим искусством. У богатого старика она была единственная дочь, он ею дорожил и любил ее, говоря, что тому, кто сможет ее излечить, он даст в награду тысячу лан. Чжан просил разрешения посмотреть девушку и в сопровождении старика вошел в комнату. Видит: она лежит в забытьи. Открыл одеяло, пощупал тело. Девица в полном обмороке, ничего не чувствовала. Ван шептал Чжану:

– Ее душа ушла. Пойду поищу ее.

– Хотя и опасна болезнь, – заявил Чжан старику, – однако спасти можно.

Старик спросил, какое здесь нужно лекарство, но Чжан ответил, что никакого лекарства не нужно.

– Душа барышни, – говорил он, – ушла куда-то в другие места, и я уже послал духа искать ее.

Часа так через два вдруг появился Ван и сказал, что нашел душу. Тогда Чжан еще раз попросил у старика позволения войти. Опять пощупал, и сейчас же девица стала потягиваться, и глаза ее открылись. Старик очень обрадовался, стал ласково ее расспрашивать.

– Я играла в саду, – рассказывала девушка, – и вдруг вижу: какой-то юноша с самострелом в руке стреляет в птицу. Несколько человек ведут прекрасных коней и идут за ним. Я хотела сейчас же убежать, но мне нагло загородили дорогу. Юноша дал мне лук и велел стрелять. Я застыдилась и закричала на него, но он сейчас же схватил меня и посадил на лошадь, сел со мной, и мы поскакали. «Я люблю с тобой играть, – говорил он мне, – не стыдись!» Через несколько верст мы вьехали в горы. Я сидела на коне, кричала и бранилась, юноша рассердился и столкнул меня так, что я упала у дороги. Хотела идти домой, но не знала куда. Но вот идет какой-то человек, берет меня за руку, и мы быстро мчимся, словно скачем на коне… И в мгновенье ока мы дома. Все это произошло быстро, словно во сне, от которого просыпаюсь.

Старик боготворил Чжана и действительно подарил ему тысячу лан. Ван ночью решил с Чжаном так: они оставят двести лан на путевые расходы, а все остальное Чжан унесет, постучится к Вану в ворота и передаст деньги его сыну, веля при этом послать триста лан в подарок Чжанам. Затем он вернется.

На следующий день Чжан пошел прощаться со стариком, но и не взглянул даже, где лежат деньги, чему тот еще более удивился, и проводил его с самым большим почетом.

Через несколько дней Чжан встретил на окраине города своего земляка Хэ Цая. Цай пил и играл, не занимаясь производительным трудом, и был до смешного беден, словно нищий. Услыша, что Чжан добыл секрет, которым загребает деньги без числа, побежал и отыскал его. Ван стал советовать дать ему поменьше и отправить обратно. Но Цай не исправил своего прежнего образа жизни и в какие-нибудь десять дней все промотал до конца. Хотел опять идти искать Чжана, но Ван уже об этом знал и говорил Чжану:

– Цай – сумасшедший наглец, с ним жить нельзя. Нужно сунуть ему что-нибудь – и пусть убирается. Все-таки меньше будет беды от его поведения.

Через день Цай действительно явился и стал жить у Чжана против его воли.

– Я знал, конечно, что ты снова придешь, – говорил ему Чжан. – Если целые дни проводишь в пьянстве и картеже, то и тысяча лан не смогут наполнить бездонную дыру. Вот, если ты серьезно исправишься, я тебе подарю сотню лан.

Цай изьявил согласие. Чжан отсыпал ему деньги, и тот ушел.

Теперь, с сотней в кармане, Цай стал играть еще азартнее, да к тому же связался со скверной компанией и стал мотать и сыпать деньги, словно пыль. Сторож в городе, заподозрив неладное, задержал его и представил в управление, где его пребольно отдубасили, и он рассказал всю правду о том, Откуда взялись эти деньги. Тогда его послали под конвоем, чтобы арестовать Чжана, но через несколько дней раны его стали болеть, и он по дороге умер.

Однако его душа не забыла Чжана и опять пристала к нему – встретилась, значит, с Ваном. Однажды они собрались и пили вместе у какого-то холма, одетого туманом. Цай напился страшно и стал орать как сумасшедший. Ван пробовал его остановить, но тот не слушал. Как раз в это время проезжал местный цензор. Услышал, что кто-то кричит, велел искать. Нашли Чжана, который в испуге рассказал все по правде. Цензор рассердился, велел дать ему палок и послал с бляхой к духу. Ночью ему явился во сне человек в золотых латах и заявил следующее:

– Дознано, что Ван Лань умер без вины, а теперь является блаженным бесом. Леченье – милосердное искусство. Нельзя узаконивать его силой бесовщины. Сегодня я получил приказание Владыки вручить ему титул вестника Чистого Дао. Хэ Цай подл и развратен. Он уже казнится, скрытый в горе Железной Ограды. Чжан невинен, его надо простить.

Цензор проснулся и подивился сну. Отпустил Чжана, который собрал свои пожитки и вернулся на родину. У него в мошне оказалось несколько сот лан, из которых он половину почтительно передал семье Вана, и ей эти деньги принесли богатство.

 

ТОТ, КТО ЗАВЕДУЕТ ОБРАЗОВАНИЕМ

Некий учитель был сильно глух, но дружил с лисой, которую слышал, даже когда она шептала. Всякий раз как он представлялся по начальству, то брал с собой лису, и никто не знал, что он на ухо туг.

Через пять-шесть лет лиса простилась с ним и ушла, наказав ему:

– Вы – словно истукан! Стоит сыграть с вами злую шутку, и все пять ваших чинов слетят. Вместо того чтобы по глухоте своей проштрафиться, не лучше ль было бы вам пораньше уйти со службы, оставшись на высоте?

Учитель любил деньги и не сумел последовать этим словам. Ответы его стали часто весьма странны, и инспектор просил разрешения прогнать его, но он умолил начальника, который ласково уговорил инспектора этого не делать.

Однажды учитель был на государственном литературном экзамене. Когда кончили выкликать учеников, инспектор удалился к себе и сел обедать вместе с преподавателями. Все преподаватели лезли в книжные сумки и делали инспектору подношения, чтобы при его посредстве выхлопотать себе дальнейшее продвижение по службе. Наконец инспектор с улыбкой обращается к нашему учителю:

– Почтенный педагог, почему же вы один ничего не подаете?

Учитель растерянно смотрел, не расслышав. Сосед его по столу толкнул его локтем и рукой полез в сумку, чтобы показать, в чем дело. Учитель как раз только что взял с собой по поручению одной своей родственницы известный суррогат-секрет супружеской спальни, чтобы продать его, и спрятал его в сумку. Куда бы он ни приходил, всюду и всем предлагал эту штуку купить. Видя, что инспектор улыбается, он решил, что ему требуется эта вещь, и с поклоном, весь согнувшись, ответил:

– Самые лучшие, позвольте заметить, на восемь цяней, а уж это ваш покорнейший слуга не смеет вам поднести.

Весь стол фыркал. Инспектор велел вывести учителя и лишил его должности.

Послесловие рассказчика

Область Пиньюань в древности одна ничего не имела представить. Да, ее князь был словно скала среди течения! А здесь инспектор, и вдруг требует себе подношений. Конечно, ему нужно было поднести как раз это самое. А человека за это, изволите видеть, увольняют. Что за несправедливость!

 

СТУДЕНТ ПЬЯНИЦА ЦИНЬ

Студент Цинь из Лайчжоу сделал настойку из трав и по ошибке положил туда яду. Вылить вино было выше его сил; он запечатал жбан и поставил стоять.

Через год как-то ночью ему захотелось пить, а вина нельзя было нигде достать. Вдруг он вспомнил про спрятанную настойку. Сорвал печать, понюхал: аромат замечательный, ударяет в нос до умопомрачения, кишки зудят, слюна так и бежит… Не мог справиться с собой, взял чарку и хотел попробовать. Жена предостерегала и усердно упрашивала его не делать этого, но студент только смеялся.

– Попить всласть и умереть – куда лучше, чем умереть от мучительной жажды.

Выпил чарку, нагнул жбан и налил еще. Жена встала и разбила жбан. Вино растеклось по всему полу. Студент припал к земле и стал пить, словно корова. Вскоре в кишках начались боли, рот сомкнулся. Ночью он умер. Жена с плачем и причитаниями стала готовить гроб и уже положила его туда, но на следующую ночь явилась в дом какая-то красивая женщина ростом не более трех футов и прямо пошла к месту, где стоял гроб. Взяла воды из чашки, попрыскала на покойника, и тот разом ожил.

Он стал спрашивать, как это так случилось.

– Я фея-лиса, – отвечала женщина. – Мой муж как раз теперь пошел в семью Чэнь, украл вино, опился им и умер. Я пошла его спасать и на возвратном пути случайно проходила мимо вашего дома. Мужу стало очень жаль вас, вы и он были больны одним и тем же. Он и послал меня оживить вас остатками того лекарства, которое ему так помогло.

Сказала и стала невидима.

 

ПАРА ФОНАРЕЙ

Вэй Юньван из Пэньцюаня в Иду происходил из старинной и знатной семьи, которая, однако, впоследствии – увы – обеднела, так что у него не хватало уже средств на продолжение образования, и он еще лет двадцати от роду уже прекратил занятия науками и вошел в дело зятя по торговле вином.

Однажды вечером он лежал один в винном складе. Вдруг слышит стук чьих-то шагов. В испуге он вскочил и стал с замиранием сердца прислушиваться. Стук все ближе и ближе, вот уже ищут лестницу, идут вверх, шаги перебивают друг друга… И сейчас же две прислуги с фонарями в руках очутились у его постели. За ними появился молодой человек, из интеллигентных, который вел за руку девушку. Он подошел к постели Вэя и стал улыбаться. Вэй страшно испугался и ничего не понимал, но тут же начал догадываться, что это лисицы. Понял, и волосы на голове встали, словно деревья в лесу. Поник головой, не решаясь даже взглянуть.

– Не глядите на нас букой, – смеялся молодой человек. – Моя сестра с вами связана давней судьбой, еще до рождения. Вот ей и следует за вами поухаживать!

Вэй смотрит – молодой человек одет в расшитый шелк и соболя, глаза горят… Застыдился своего грязного вида, покраснел и не знал, что на это сказать. Молодой человек и служанка оставили фонари и исчезли.

Вэй стал внимательно рассматривать девушку, которая была светла, свежа, словно фея. Она ему сильно понравилась, но он был совершенно сконфужен и никак не мог с ней заговорить в заигрывающем тоне. Дева смотрела и смеялась…

– Послушайте, – говорила она, – ведь вы же не из этих, зарывшихся в книги… К чему этот напыщенный вид книжника? – Подошла близко-близко к постели и сунула ему на грудь руку, чтобы погреть ее.

Вэй теперь только оттаял, лицо раскрылось, и, теребя ее, начал с ней пошучивать, а затем привлек к себе и стал любить.

Еще не пробил утренний колокол, а служанка с букольками уже пришла тащить ее домой. Условились ночью опять свидеться, и действительно, поздним вечером она пришла и говорила ему, смеясь:

– Глупый мой, какое тебе счастье! Не затратил ни копейки, а получил такую красивую жену, которая каждый день к тебе сама бегает.

Вэй, обрадовавшись, что никого тут нет, поставил на стол вино и стал с ней пить. Играли в «спрятанные пальцы», причем дева выигрывала в девяти случаях из десяти.

– Не лучше ль будет, – смеялась она, – если я буду прятать пальцы, а ты будешь их угадывать? Угадаешь – выиграл, нет – проиграл! Если же заставишь меня отгадывать, то никогда не выиграешь.

Сделали так и забавлялись весь вечер, а затем пошли было спать, но дева сказала:

– Вчерашней ночью на твоем одеяле и матрацах было ужасно холодно, прямо нестерпимо.

И крикнула прислугу, веля принести одеяло. Развернули его на постели – тонко вышитый нежный шелк был мягкий, весь душистый… Вэй развязал ей пояс, стал с ней любовничать… Ее красные губы блуждали, метались – совсем как «мягкое и теплое царство» у ханьского государя, если даже не лучше. И с этой поры их отношения установились окончательно.

Прошло полгода. Вэй вернулся на родину. Раз ночью при луне он разговаривал с женой у окна. Вдруг видит, что его дева в роскошном наряде уселась на стене и машет ему рукой, зовет его. Вэй подошел к ней. Она взяла его руку, перелезла к нему через забор и, держа его за руки, говорила:

– Сегодня я с тобой расстанусь. Пожалуйста, проводи меня несколько шагов, окажи мне этим внимание, заслуженное, надеюсь, за полгода нашей с тобой связи.

Вэй испуганно спросил, в чем дело.

– Брачная связь имеет свою определенную судьбу. О чем тут разговаривать?

Так они шли и разговаривали, пока не пришли к окраине села, где ее ждала служанка с двумя фонарями. Они направились прямо к южным горам, и, дойдя до возвышений, дева простилась с Вэем. Тот удерживал ее, но бесполезно. Она ушла.

Вэй долго стоял, не сходя с места и устремив взор ей вслед. Он все время видел пару фонарей, то мелькающих, то исчезающих, пока они не удалились настолько, что различить что-либо было уже невозможно. С болью в душе вернулся к себе Вэй.

В эту ночь, говорят, все крестьяне видели в горах огни фонарей.

 

Монахи-волшебники

 

ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ ПЕРЕВОДЧИКА К СБОРНИКУ «МОНАХИ-ВОЛШЕБНИКИ»

Монахи, о которых идет речь в этих рассказах Пу Сунлина, писавшего под псевдонимом Ляо Чжай, вмешиваются в человеческую судьбу на правах волшебников. В чарах их волшебства поток событий принимает совершенно обратное естественно ожидаемому направление, и этим автор выигрывает в фабуле.

Народная фантазия, давшая Ляо Чжаю канву его рассказов, представляет себе монаха в двух видах: с одной стороны, это презренный тунеядец, обманщик и смешной человек; с другой – это святитель, знающий магические приемы и потому опасный, заслуживающий всяческого почитания и не подлежащий оскорблениям. Ляо Чжай взял, конечно, вторую версию отношений народа к монахам, ибо рассказы его, считающиеся шедеврами литературного творчества, не анекдоты и не пасквили.

Китайский монах – это, прежде всего, монах буддийской религии, сэн, тамынь, на разговорном языке – хэшан. Он, как преемник и последователь учения Будды, малодоступного во всей своей сложности простому человеку, идеализуется главным образом как святитель, вмешивающийся в тайны перерождения одной формы бытия в другую. Запутав фабулу рассказа до безвыходности, Ляо Чжай берет монаха – сэна, как некоего deum ex machine античного театра, и заставляет его распутать весь узел событий, невидимая ткань которых была, как всегда оказывается, единственно реальною. Омрачение же людей мира состояло в том, что они, отнесясь к монаху с насмешкой и пренебрежением, не усмотрели в нем проникновенной личности и чудотворца.

Затем, это монах даосской веры, начавшейся, как и буддизм, с философии отрицания мира и бога и вместе с ним превратившейся в служение миру и богу. Идеальная личность монаха этого толка предполагает, точно так же, постижение им тайн сверхбожества, отвлеченного и непостижимого простыми людьми Дао, а потому и вооруженного против зол жизни, которая для него проста, как для фокусника фокус. Этот монах главным образом фокусник и есть, хотя и компетенция в перерождении форм бытия ему не чужда.

Таким образом, вся группа рассказов, обьединенных в этом томе, разрешает свою интригу вмешательством хэшана или даоса, святителей, чудотворцев, гипнотизеров и фокусников. Перед нами вопрос: как нам отнестись к этим рассказам и их автору? Верил ли он сам во все это, – хотя бы и в начале XVIII века, – при какой обстановке и зачем он их писал?

Решаясь выступить с огромным сборником подобных рассказов, он написал очень интересное к нему предисловие.

Все предисловие есть как бы извинение перед читателем и сообщение ему оснований, по которым Ляо Чжай пал так низко. В Китае такое предисловие было необходимо. Вряд ли оно было бы необходимо у нас, где гоголевский «Вий», «Ундина» Жуковского, «Русалка» Пушкина не нуждаются в оправданиях. А между тем при переводе их на китайский язык пришлось бы китайскому читателю очень многое сказать по поводу этих тем и точно так же задать вопрос: верили ли наши писатели в то, о чем писали? В сущности говоря, вопрос одинаково нелеп как в первом, так и во втором случае, и на нем приходится останавливаться, исключительно чтобы избежать недоразумений, могущих мелькнуть в уме неподготовленного читателя.

1923

 

КАК ОН САДИЛ ГРУШУ

Мужик продавал на базаре груши, чрезвычайно сладкие и душистые, и цену на них поднял весьма изрядно. Даос в рваном колпаке и в лохмотьях просил у него милостыню, все время бегая у телеги. Мужик крикнул на него, но тот не уходил. Мужик рассердился и стал его ругать.

– Помилуйте, – говорил даос, – у вас их целый воз, ведь там несколько сот штук. Смотрите: старая рвань просит у вас всего только одну грушу. Большого убытка у вашей милости от этого не будет. Зачем же сердиться?

Те, кто смотрел на них, стали уговаривать мужика бросить монаху какую-нибудь дрянную грушу: пусть-де уберется, но мужик решительно не соглашался. Тогда какой-то рабочий, видя все это и наскучив шумом, вынул деньги, купил одну грушу и дал ее монаху, который поклонился ему в пояс и выразил свою благодарность.

Затем, обратясь к толпе, он сказал:

– Я монах. Я ушел от мира. Я не понимаю, что значит жадность и скупость. Вот у меня прекрасная груша. Прошу позволения предложить ее моим дорогим гостям!

– Раз получил грушу, – говорили ему из толпы, – чего ж сам не ешь?

– Да мне нужно только косточку на семена!

С этими словами он ухватил грушу и стал ее жадно есть. Сьев ее, взял в руку косточку, снял с плеча мотыгу и стал копать в земле ямку. Вырыв ее глубиной на несколько вершков, положил туда грушевую косточку и снова покрыл ямку землей. Затем обратился к толпе с просьбой дать ему кипятку для поливки.

Кто-то из любопытных достал в первой попавшейся лавке кипятку. Даос взял и принялся поливать взрытое место. Тысячи глаз так и вонзились… И видят: вот выходит тоненький росток. Вот он все больше и больше – и вдруг это уже дерево, с густыми ветвями и листвой. Вот оно зацвело. Миг – и оно в плодах, громадных, ароматных, чудесных.

Вот они уже свисают с ветвей целыми пуками.

Даос полез на дерево и стал рвать и бросать сверху плоды в собравшуюся толпу зрителей. Минута – и все было кончено. Даос слез и стал мотыгой рубить дерево. Трах-трах… Рубил очень долго, наконец срубил, взял дерево – как есть, с листьями, – взвалил на плечи и, не торопясь, удалился.

Как только даос начал проделывать свой фокус, мужик тоже втиснулся в толпу, вытянул шею, уставил глаза и совершенно забыл о своих делах. Когда даос ушел, тогда только он взглянул на свою телегу. Груши исчезли.

Теперь он понял, что то, что сейчас раздавал монах, были его собственные груши. Посмотрел внимательнее: у телеги не хватает одной оглобли, и притом только что срубленной.

Закипел мужик гневом и досадой, помчался в погоню по следам монаха, свернул за угол, глядь: срубленная оглобля брошена у забора.

Догадался, что срубленный монахом ствол груши был не что иное, как эта самая оглобля.

Куда девался даос, никто не знал.

Весь базар хохотал.

Послесловие рассказчика

Мужичина грубый и глупый. Глупость его хоть рукой бери. Поделом смеялся над ним базар.

Всякий из нас видел этих деревенских богачей. Пусть лучший друг попросит у него риса – сейчас же сердится и высчитывает: этого-де мне хватит на несколько дней.

Иногда случается его уговаривать помочь кому-либо в беде или накормить сироту. Он опять сердится и высчитывает, что этого, мол, хватило бы на десять или пять человек. Доходит до того, что отец, сын, братья между собой все высчитывают и вывешивают до полушки.

Однако на разврат, на азартную игру, на суеверие он не скупится – о нет, – хотя бы на это ушли все деньги. Ну-ка, пусть его голове угрожает нож или пила – бежит откупаться без разговоров.

 

ДАОС С ГОР ЛАО

В нашем уездном городе жил студент, некто Ван, по счету братьев – седьмой. Семья была старинного рода, зажиточная. Ван с ранней молодости увлекался учением о Дао, и вот, зная по рассказам, что в горах Лао живет много святых людей, он взвалил на себя котомку с книгами и направился туда, чтоб побродить и посмотреть.

Взошел он на гору. Видит перед собой уединенный, тихий даосский храм. На рогожке сидит даос. Седые волосы падают ему на шею. И взор полон священного озарения, проникновенный, ушедший куда-то вдаль.

Ван поклонился старцу в землю и стал с ним беседовать. И то, что звучало в словах старца, было как-то особенно привлекательно своею изначальной непостижимостью. Ван стал просить старца быть ему наставником.

– Я боюсь, – говорил тот ему в ответ, – что ты балованный и ленивый человек. Ты не сможешь нести тяжелую работу.

Ван стал уверять, что он вынести это сумеет.

У старца оказалось очень много учеников, которые к вечеру все собрались в храм, и Ван каждому поклонился до земли. Он остался в храме.

Перед рассветом даос крикнул Вана и велел ему идти. Дал топор и послал рубить дрова вместе с остальными. Ван смиренно и с усердием принял послушание.

Через месяц после этого руки и ноги бедного студента покрылись толстыми мозолями. Работа была ему невтерпеж, и он уже стал подумывать о возвращении домой.

Однажды вечером он приходит в храм и видит, что два каких-то человека сидят с учителем и пьют вино. Солнце село, а свечей еще не было. Учитель вырезал из бумаги круг, величиной с зеркало, и налепил его на стену. Миг – и сияние луны озарило стены, лучи ее осветили все, до тончайших волосков и пылинок.

Ученики стояли вокруг стола, бегали, прислуживая, туда и сюда.

Один из гостей сказал:

– Эту прекрасную ночь, это восхитительное наслаждение нельзя не разделить со всеми.

С этими словами он взял со стола чайник с вином и дал его ученикам, велев им всем пить допьяна.

«Нас семь или восемь человек, – думал про себя Ван. – Как может на всех хватить одного чайника вина?»

Теперь каждый побежал за чаркой, и все торопливо выпили по первой, затем, перехватывая друг у друга и боясь остаться с пустою чаркой, все время наливали и выпивали, – а в чайнике вино нисколько не убывало.

Ван диву дался.

Говорит учителю другой гость:

– Учитель, ты пожаловал нас светом полной луны. И что же? Мы сидим и в молчании пьем. Почему бы нам не позвать сюда фею Чаньэ?

Сказав это, взял одну из палочек, которыми ел, и бросил в луну. И вот все видят, как из лучей луны появляется красавица, сначала маленькая, не выше фута, а затем, очутясь на полу, в полный рост человека. Тонкая талия, стройная шейка…

Запорхала в танце фей, одетых в зарницы.

Протанцевав, запела:

О святой, о святой! Ты верни меня! Ты укрой меня снова в студеный, просторный дворец!

Пела чистым, звонким голосом, переливающимся отчетливою трелью, словно флейта.

Пропела, покружилась, вскочила на стул, на стол – и на глазах изумленных зрителей опять стала палочкой.

Все трое хохотали.

Первый гость говорит опять:

– Нынешняя ночь доставила нам отменное удовольствие. Однако с винной силой нам не справиться… Проводи-ка нас в лунный дворец. Хорошо?

И все трое стали двигать стол, мало-помалу вьезжая в луну. Все видят теперь, как они сидят в луне и пьют. Виден каждый волосок, каждая бровинка, словно на лице, отражаемом в зеркале.

Прошло несколько минут – и луна стала меркнуть. Пришли ученики со свечой… Оказалось, что даос сидит один, а гости исчезли.

Впрочем, на столе все еще оставались блюда и косточки плодов. Луна же на стене оказалась кругом из бумаги, в форме зеркала.

Только и всего.

Даос спросил учеников, все ли они вдосталь напились.

Отвечали, что совершенно довольны.

– Ну, если довольны, то ложитесь пораньше спать. Не сметь у меня пропускать время рубки и носки дров!

Ученики ответили: «хорошо» – и ушли спать.

Ван от всего этого пришел в полный восторг и всей душой ликовал, перестав думать о возвращении домой. Однако прошел еще месяц, и работа опять стала невыносимой. Между тем даос так и не передавал ему ни одного из своих волшебных приемов. Душа больше ждать не могла; Ван стал отказываться от послушания.

– Я, – говорил он, – твой смиренный ученик, прошел сотни верст, чтобы принять от тебя, святой учитель, святое дело. Допустим, что я не могу постичь волшебных путей, ведущих к долговечности. Но даже какое-нибудь незначительное волшебное наставление и то доставило бы утешение моей душе, которая ведь так ищет восприятия твоих учений. Между тем, вот уже прошло два, даже три месяца, а что я здесь делаю? Только и знаю, что утром иду за дровами, а вечером прихожу домой. Позволь тебе сказать, учитель, что я у себя дома такой работы никогда не знал.

– Я ведь твердил тебе, – отвечал даос с улыбкой, – что ты не можешь у нас работать. Видишь – сбылось. Завтра утром придется тебя отпустить. Иди себе домой.

– Учитель, – продолжал Ван, – я здесь трудился много дней. Чтобы мое пребывание не оставалось без награды, дай мне, пожалуйста, овладеть хоть каким-нибудь чудесным приемом.

Даос спросил, о каком именно приеме он просит.

– А вот о каком, например, – отвечал Ван. – Я вижу, что, куда бы ты ни пошел, на пути твоем никакая стена не преграда. Вот хоть этим волшебным даром овладеть – с меня было бы достаточно.

Даос с усмешкой согласился.

Он стал учить Вана заклинанию и велел наконец ему произнести эти слова самостоятельно. Когда Ван произнес, даос крикнул: «Входи!» Ван, упершись лицом в стену, не смел войти.

– Ну пробуй же, входи!

Ван, и в самом деле, легко и свободно опять начал входить, но, дойдя до самой стены, решительно остановился.

– Нагни голову, разбегись и войди в стену, – приказывал даос. – Нечего топтаться на месте!

Ван отошел от стены на несколько шагов и с разбегу бросился в нее. Когда он добежал до стены, то вместо нее было пустое место, как будто там ничего и не было. Обернулся, смотрит – он и на самом деле уже за стеной.

Пришел в восторг, пошел благодарить старца.

– Смотри, – сказал ему тот, – дома храни эту тайну в полной чистоте. Иначе – не выйдет.

Вслед за этим даос дал ему на дорогу всего, что нужно, и отправил домой.

Ван пришел домой и стал хвастать, что знает святого подвижника и что теперь никакая стена, как ни будь она крепка, ему не препятствие. Жена не поверила. Ван решил показать, как он это делает. Отошел от стены на несколько шагов и с разбегу ринулся.

Голова его ударилась в крепкую стену, и он сразу же повалился на пол. Жена подняла его; смотрит, а на лбу вскочил желвак, величиной с большое яйцо. Засмеялась и стала дразнить.

Ван сконфузился, рассердился.

– Какой бессовестный этот даос, – ругался он. Тем и кончилось.

 

ДАОС ЦЗЮЙ ЯОЖУ

Цзюй Яожу жил в Цинчжоу. Жена у него умерла, он бросил дом и ушел.

Через несколько лет после этого он появился в даосской одежде, неся на себе молитвенную циновку.

Проведя одну ночь, собрался уходить. Родня и родственники силком оставили дома его одежду и посох. Цзюй сказал, что пойдет побродить, и дошел до конца деревни. Вышел он в поле, и вот все его одежды и вещи плавно-плавно вылетели из дома, устремившись за ним вслед.

 

ТАЛИСМАН ИГРОКА

Даос Хань жил в храме Небесного Правителя, находящемся в нашем уездном городе. Он делал много волшебных превращений, и все звали его святым гением. Мой покойный отец был особенно дружен с ним и всегда, когда бывал в городе, его навещал.

Однажды они с покойным дядей направились в город и решили проведать Ханя. Как раз он им встретился на дороге, дает ключ и говорит:

– Пожалуйста, идите вперед, откройте дверь и усаживайтесь. Через самое небольшое время я тоже приду.

Они делают, как он говорит, являются в храм, отпирают замок – а Хань уже сидит в комнате. И вещей в таком роде было очень много.

Один из моих родственников – давно уж это было – имел пристрастие к азартным играм. Через моего покойного отца он тоже познакомился с Ханем. Как раз в это время в храме Небесного Будды появился некий хэшан, специализовавшийся на игре в домино. Игру он вел очень широко, и вот мой родственник увидел это и пристрастился. Собрал все свои деньги и пошел играть. Последовал крупный проигрыш, после которого душа его загорелась еще сильнее. Переписал, заложил землю и хозяйство – опять пошел. К концу ночи все было спущено. Побрел с унылым, грустным видом неудовлетворенного человека и на пути зашел к Ханю. Настроение у него было тяжелое, безрадостное, говорил, теряя нить и порядок мыслей…

Хань стал расспрашивать – и человек рассказал ему все как есть.

– При постоянной игре, – смеялся Хань, – не бывает без проигрышей. Вот если ты мог бы перестать, закаяться, – я б тебе все это вернул.

Мой родственник сказал ему тогда:

– Если только удастся, как говорится, «жемчужинам вернуться в залив Хэ», то я железным пестом разобью кости вдребезги.

Тогда Хань взял бумагу и написал талисман; вручил его родственнику для ношения в поясе и сделал ему наставление:

– Можешь только вернуть свои прежние вещи, и сейчас же остановись. Не смей, как говорится, взяв Лун, смотреть затем на Шу.

Кроме того, он вручил ему тысячу мелких монет, условившись, что он выиграет и отдаст.

Мой родственник пришел в полный восторг и отправился играть. Хэшан, посмотрев его деньги, нашел, что это ничтожно и что не стоит по мелочам играть. Однако тот настаивал, приглашая бросить хоть раз. Хэшан с улыбкой согласился. Родственник поставил сразу целиком всю тысячу, как одну монету. Хэшан бросил: ни выигрыш, ни проигрыш. Родственник поставил две тысячи – и опять проиграл. Затем стал мало-помалу увеличивать и догнал до десяти с чем-то тысяч. При этом явно лежат черняки, крикнет – и вдруг все они становятся белым жиром.

Родственник прикинул: оказалось, что все то, что он ранее проиграл, в мгновение ока полностью вернулось. И стал втайне думать, что выиграть еще несколько тысяч было бы тоже очень хорошо; опять стал играть, но кости уже стали хуже и хуже. Удивился, встал, посмотрел в пояс – талисман, оказывается, уже исчез.

Сильно перепугался и перестал играть. Забрал деньги, пришел в храм. Оказалось, по общей раскладке, что за вычетом долга Ханю и того, что он проиграл в самом конце, как раз выходит то, что он имел до игры. Обнаружив это, со стыдом стал извиняться перед Ханем за свой грех – потерю амулета.

– Он уже здесь, – сказал с улыбкой Хань, – я ведь крепко наказал тебе не жадничать, а ты не изволил, сударь, слушаться. Вот я и убрал его.

Послесловие рассказчика

Историк этих необыкновенных вещей сказал бы при этом следующее:

То, что в нашей поднебесной повергает ниц и уничтожает семьи, не знает более быстрого способа, нежели азартная игра. То, что в нашей поднебесной разрушает добродетель, точно так же не знает более сильного средства, чем азартная игра. Войти в нее – это как бы погрузиться в море фантома: где дно – ты ведь не знаешь.

В самом деле, люди торговые, люди сельские – и те и другие имеют свое основное дело. Люди, как их называют, «од и историй» тем более дорожат, так сказать, «полудюймом тени». Да, тащить на себе соху или, как говорят, «хватать поперек книгу» – несомненно, самый правильный путь к основанию своего дома. Однако и так называемая «чистая» беседа за вином – в умеренном количестве – тоже дело хорошее: оно сообщит полет и даст опору вдохновению.

А ты, игрок, якшаешься, связываешься с порочными друзьями и все ночи напролет, не отрываясь, как в бесконечной ленте, сидишь за игрой. Выворачивая мошну, вытряхивая короб, ты вешаешь золото на небе опасных утесов, ломких вершин. Крича чет, выкрикивая нечет, ты ищешь чуда у блудящей и глупой кости. Вертясь, кружась возле этих пяти деревяшек, ты мнишь себя шествующим среди круглых жемчужин. Держа в руке несколько костяшек, ты напоминаешь человека с круглым веером.

Влево кинешь взгляд на других, вправо заглянешь к себе – просмотришь до дыр, будь хоть дьявольские зрачки. Наружу обьявляешь себя слабым, а тайком действуешь, как силач, истрачиваясь до конца на чертовские, сатанинские уловки.

У ворот твоих ждет гость, а ты все еще любовно жмешься у притона. Над домом твоим вздымаются дым и пламя, а ты остаешься погруженным, влипшим в свой поднос. Забываешь о еде, разрушаешь сон, надолго втягиваешься и становишься маньяком. Язык лопнул, потрескались губы, посмотреть на тебя – ты словно черт!

Когда же все твои войска окончательно будут биты, горящие глаза твои напрасно всматриваются… Глядишь на игру – и вдруг рев и стенания твои рвутся густой, густой струей.

Взглянешь на дно своей мошны: связки монет исчезли – и, как пепел, мертвеет стужей сердце крупной личности.

И вот, вытянув шею, бродишь, блуждаешь, весь полный сознания беспомощности пустых своих рук. Понуря голову, в тяжком унынии возвращаешься домой уже в глухую ночь…

К счастью, тот, кто будет тебя ругать, спит, и ты боишься разбудить собаку – как бы не залаяла. На горе, в желудке, давно уже пустующем, голод: посмей-ка ворчать, что похлебка вся!

Однако ты уже продал детей, заложил землю и все еще надеешься на «возвращение жемчужин в залив Хэ». И вдруг нежданно-негаданно, прежде чем огонь спалит бровинку, окажется, что ты все время ловил луну в реке Цан.

Теперь, после того как ты потерпел аварию, – дай, думаешь, рассужу, как и что, – оказывается, ты уже стал низкого разбора… Спроси-ка у игроков, кто из них наиболее пристрастился, – они хором выдвинут из своей среды беспорточного господина. Самое же скверное – это когда, затрудняясь терпеть в животе своем дупло, ты отдаешься в гнездо свирепых громил…

И вот, почесав в голове, не зная, что предпринять, ты дойдешь до мольбы о помощи к коробке с духами.

О, горе тебе! Разрушаешь свое доброе начало, губишь свое честное поведение, уничтожаешь имущество и теряешь сам себя…

Что, как не азарт, является путем ко всему этому?

 

ДЕВИЦА ИЗ ЧАНЧЖИ

У Чэнь Хуаньлэ, человека из Чанчжи, что в Лу, была дочь, умная и красивая.

Какой-то даос, проходя за подаянием, бросил на нее косой взгляд и ушел. С этих пор он, со своей чашкой в руке, каждый день подходит к их дому.

Случилось один раз, что от Чэней вышел слепой. Даос нагнал его и пошел вместе, спросив его, зачем он сюда приходил. Слепой сказал, что он зашел к Чэням выяснить определяющуюся судьбу.

– Я слышал, – сказал даос, – что в их доме есть девица. Мой родственник хочет искать случая посвататься и породниться, но дело в том, что он не знает, сколько ей лет и как расположены ее знаки.

Слепой рассказал ему; даос попрощался и отошел.

Через несколько дней после этого девица вышивала у себя в комнате. Вдруг она почувствовала, как ноги стали неметь, деревенеть. Вот уже дошло до лядвий, дальше, выше – дошло до поясницы, до живота. Миг – и в полном обмороке свалилась на пол.

Прошло, наверное, не меньше четверти часа, прежде чем она, еле сознавая что-либо, все же могла встать. Пошла искать мать, чтоб рассказать ей. Выйдя за двери, смотрит: среди широких, необьятных черных волн, как нить, вьется дорожка… В ужасе попятилась она обратно, а уже двери, постройки и весь дом были затоплены и исчезли в черной воде. Смотрит дальше: на дороге прохожих очень мало, и только медленно идет перед ней даос. Девица издали поплелась за ним, рассчитывая, что раз он из одних с ней мест, то что-нибудь ей расскажет.

Пройдя несколько ли, вдруг она видит какой-то деревянный дом. Присмотрелась – да это ее же родной дом.

– Как, – вскричала она в крайнем изумлении, – я такую даль бежала, неслась, а нахожусь в своей деревне? Как это я все время была в таком омрачении?

Радостно вошла домой. Отец с матерью еще не вернулись. Опять, как и раньше, прошла в свою комнату: оказывается, вышитые башмаки по-прежнему лежат на постели.

Теперь она сама почувствовала, что от этого стремительного бега она пришла в крайнее изнеможение. Подошла к кровати и села отдохнуть. Даос схватил ее и прижался. Девица хотела закричать, но видит, что онемела и не может подать голоса.

Даос быстро достал острый нож и вырезал ей сердце. И вот девица чувствует, как ее душа взлетела, вспорхнула, отошла от своей оболочки и так осталась. Посмотрела на все стороны: комната и дом исчезли совершенно… Но появилась какая-то обвалившаяся глыба скалы, накрывающая ее, как шляпой.

Взглянула на даоса. Он взял кровь ее сердца и кропил на деревянную куклу. Вслед за этим он сложил пальцы и стал творить заклятие. Девица почувствовала, что теперь деревянный человек с ней сливается.

– С этих пор, – приказывал повелительно даос, – ты будешь слушаться и служить мне, куда ни пошлю. Не сметь сопротивляться и делать не то, что надо!

С этими словами он взял ее и стал с собой носить.

У Чэней пропала дочь, и весь дом был в тревоге и смятении. Стали искать. Дошли до гор Нютоу и там только узнали от поселян, что, по слухам, под горой лежит какая-то мертвая девица с вырезанным сердцем. Чэнь помчался туда, осмотрел труп – да, действительно, это его дочь. Весь в слезах, он обратился с жалобой к местному начальнику. Тот велел связать людей, живших под горой, и дать им по нескольку палок. Однако в конце концов никаких улик и нитей не добился, так что велел временно всех их задержать до тех пор, пока не будет произведено дознание.

Даос отошел на несколько ли и уселся у дороги под ивой.

– Послушай, – обратился он вдруг к деве, – сегодня я посылаю тебя на первую службу. Ты пойдешь подслушивать, как в городе будут разбирать уголовное дело. Когда пойдешь туда, то тебе придется укрыться наверху, в теплой комнате. Если только заметишь, что чиновник взял печать, сейчас же убегай. Хорошенько запомни, не забудь! Даю тебе срок такой: пойдешь в час чэнь (7-9 утра), придешь в сы (9-11 утра же). Если опоздаешь на четверть часа, я возьму иглу и уколю твое сердце, чтобы причинить тебе живую боль. Опоздаешь на две четверти, уколю двумя иглами. Если ж на три четверти часа опоздаешь, я доведу твою душу до полного уничтожения.

Слыша это, дева в испуге и ужасе тряслась всеми конечностями, затем вспорхнула, как ветер, и полетела.

Мгновение – и она была уже в канцелярии правителя. Там, как было ей сказано, она улеглась наверху. Как раз в это время поселяне с подножия горы на коленях были расставлены под возвышением камеры. Допрос еще не производился, но чиновнику случайно пришлось взять печать для скрепления официальной бумаги. Дева не успела скрыться, как печать была уже вынута из чехла. И вот она почувствовала, что тело ее тяжелеет и мякнет. Бумажные рамы потолка как будто уже не могут ее выдержать и с шумом захрустели. Вся камера посмотрела туда удивленными глазами. Чиновник велел еще раз поднять печать, – зашумело, как в первый раз. Подняли в третий раз – дева свалилась вниз головой на пол. Все в камере это слышали. Чиновник встал и, обратись к деве, сказал тоном заклинания:

– Это обиженный бес. Ты сейчас же должна все напрямик здесь изложить. Я смою твою обиду, обелю тебя!

Дева, рыдая и глотая слезы, прошла вперед и рассказала всю историю, как даос ее убивал, как он ее посылал.

Чиновник послал казенных служителей, велев им бегом бежать к иве. Даос действительно оказался там. Его схватили и привели в камеру.

При первом же допросе он сознался. Тогда чиновник отпустил задержанных, испросил деву, куда она направится после того, как теперь ее обида смыта.

– Я хочу, – сказала она, – идти к вам, большой человек.

– Да, но у меня в канцелярии, – отвечал тот, – нет места, куда бы тебя деть. Не лучше ли будет, если ты все-таки вернешься в свой дом?

Дева довольно долго молчала. Потом сказала:

– Эта канцелярия и есть мой дом. Дайте, я пройду!

Чиновник стал было ее расспрашивать, но уже все звуки смолкли.

После службы он ушел к себе в покои. Оказывается, жена его родила девочку.

 

ДАОС УГОЩАЕТ

Студент Хань происходил из древней известной семьи и отличался гостеприимством. Некий Сюй, живший в той же деревне, часто сидел у него за вином. Как-то раз, когда он был у Ханя, у дверей дома появился неизвестный даос со своей чашкой и просил милостыни. Ему бросили денег, потом крупы – он, однако, не брал и при этом все же не уходил. Слуга рассердился и ушел в дом, не обращая на него более никакого внимания.

Хань, слыша все продолжающийся стук в дверь, спросил слугу, в чем дело, и тот стал рассказывать. Но не окончил он еще своих слов, как даос уже был в комнате. Хань пригласил его сесть с собой. Даос поднял руки вверх и сделал приветствие сначала хозяину, а потом и гостям. Затем он сел. Хань стал его расспрашивать и узнал, что он только что поселился в заброшенном храме, находившемся в восточном конце деревни.

– Скажите, – изумлялся Хань, – когда вы успели, как говорят, «дать приют святому журавлю» в этом храме? Я ровно ничего об этом не слыхал и не знаю. Простите, что я не сделал, что полагается хозяину по отношению к прибывшему гостю!

– Простите и вы, – отвечал даос, – меня, человека полей и лесов, за то, что, прибыв недавно сюда и не имея ни друзей, ни знакомых, я осмеливаюсь попросить вас напоить меня вином… Я слышал о вашей широкой натуре и щедром гостеприимстве…

Хань предложил ему свою чарку. Оказалось, что он мог пить сколько угодно.

Сюй, видя на монахе грязную и рваную одежду, отнесся к нему с весьма заметным высокомерием и еле с ним говорил. Хань тоже держал себя с ним, как с заморским торговцем. А тот быстро выпил одну за другой более двадцати чарок и тогда только откланялся и ушел.

С этой поры каждый раз, как у Ханя были гости, даос уже был тут. За обедом обедал, за вином пил. Ханю его назойливость стала надоедать. И вот раз, сидя за вином, Сюй, желая поиздеваться над ним, сказал:

– Послушайте, даосский настоятель, вот вы тут каждый день в гостях. Что ж вы ни разу не пожелаете быть сами нашим хозяином?

– Даос, – отвечал тот, смеясь, – в этом смысле совершенно похож на вас, почтеннейший: у того и другого над парой плеч имеется по глотке. Так ведь?

Сюю стало стыдно, и он не нашелся ничего возразить.

– Впрочем, – продолжал даос, – я уже очень давно об этом думаю. Придется воспользоваться данным случаем, чтобы как-нибудь понатужиться и угостить вас смиренной чаркой воды, что ли…

Когда они кончили пить, монах твердил им:

– Завтра в полдень, надеюсь, вы осчастливите меня своим высоколестным посещением!

На следующий день Хань и Сюй решили идти вместе, думая, что он, конечно, ничего не устроит. Однако монах уже ждал их по дороге к храму. Когда они вошли в двери, то увидели, что все дворы и здания были отделаны совершенно заново и целый ряд строений прихотливо извивался, одно за другим, словно тучи или лианы. Оба приятеля сильно изумились этому зрелищу.

– Действительно, – говорили они монаху, – мы уже давно здесь не были. Но когда же вы начали все это строить?

– Да не так давно, – отвечал даос, – закончили мы работы.

Теперь вошли в келью и увидели, что мебель блещет красотой и ни у какого магната в доме такой не найти. Хань и Сюй приняли серьезный вид и засвидетельствовали монаху свое почтение.

Сели за стол, и сейчас же стали подавать вино и носить блюда. Смотрят: суетятся проворные юноши лет шестнадцати, не более, одетые в атласные халаты и красные сапоги. Вино и яства чудесно пахнут, великолепны. Наставлено притом же всего в крайнем изобилии.

Когда кончили обедать, подали еще легкий десерт. Тут были какие-то дорогие фрукты, причем гости большинству их не знали даже названий.

Они лежали в чашах, сделанных из горного хрусталя и дорогих камней, так и сиявших на весь стол. Пили из стеклянных чар, чуть не больше фута в обхват.

– Позвать сюда сестер Ши! – сказал даос.

Слуга ушел, и сейчас же появились две красавицы. Одна была высокая и тонкая, нежная, словно ива. Другая была ростом пониже и, очевидно, очень молоденькая. Обе были бесконечно привлекательны и грациозны.

Даос велел им петь и угощать гостей вином. И вот младшая ударила в кастаньеты и запела, а старшая вторила ей, играя на сквозной флейте. И голос, и звук их были чистые, тонкие…

Когда они кончили, даос поднял в воздух свою чару и настаивал, чтобы гости пили до конца, а потом велел всем снова налить.

– Вы, кажется, давно не танцевали, – обратился он к красавицам. – Не разучились еще?

Сейчас же появился мальчик, который разостлал на полу, у самого стола, большой ковер, и обе певицы, став друг против друга, начали танцевать. Теперь их длинные платья веяли вокруг по воздуху, и душистая пыль неслась всюду.

Кончив танцевать, они небрежно облокотились на расписные ширмы. У Ханя и у Сюя в сердце стало свободно и хорошо, и душа их куда-то полетела. Незаметно для себя они окончательно охмелели. Впрочем, даос тоже не обращал на своих гостей внимания, перестал поднимать свою чару и приглашать их пить, поднялся и сказал:

– Будьте любезны, наливайте себе тут одни, а я пойду прилягу. Потом приду.

Отошел от стола и поставил к одной из стен диван, сделанный из прихотливого перламутра, а девушки сейчас же постлали ему тут парчовую постель. Затем они помогли ему лечь.

Даос притянул к себе старшую и лег с ней на одной подушке, приказав младшей стать у постели и чесать ему спину.

Видя такую картину, приятели потеряли всякое хладнокровие.

– Слушай, ты, даос, – кричал на него Сюй, – так бесчинствовать нельзя!

С этими словами он направился к монаху и хотел его растормошить, но тот быстро вскочил и убежал. Сюй подошел к дивану и видит, что младшая из сестер все еще стоит у постели. В пьяном раже он схватил ее и потащил к дивану, стоявшему у стены напротив, и, обняв ее, улегся вместе с нею. Затем, увидя, что красавица, лежавшая на расшитой постели даоса, все еще спит, он посмотрел на Ханя и сказал:

– Послушай, что ты за диковинный чудак!

Хань мигом бросился к кровати, лег на нее и хотел вступить с красавицей в бесстыдную близость, но та крепко уснула, и, как он ни расталкивал ее, она даже не повернулась. Делать нечего – Хань обнял ее и уснул с ней вместе.

Рассветало. Пьяный сон проходил. Хань чувствовал у своей груди какой-то холодный, леденящий все тело предмет. Взглянул: оказывается, он обнял какой-то длинный камень и лежит под крыльцом.

Он бросился теперь искать Сюя. Тот еще не проснулся, и Хань увидел, что он лежит головой на камне, полном испражнений, и сладко спит в развалинах отхожего места. Толкнул его ногой – тот поднялся… Посмотрели друг на друга, полные недоумения, а вокруг них был двор, весь заросший бурьяном, развалины дома в две комнатки – и больше ничего.

 

СЯН ГАО В ТИГРЕ

Сян Гао, по прозванию Чудань, из Тайюаня, был очень близок и дружен со своим старшим братом, рожденным от наложницы, Чэном. Чэн имел любовницу-гетеру, по имени Босы, с которой был связан клятвенным обещанием и союзом: они дали друг другу слово, как бы руку на отсечение. Однако ее мать брала с него слишком дорого, и их союз не состоялся.

Как раз в это время мать Босы хотела выйти из сословия и стать честной женщиной. Для этого она сначала хотела отправить Босы. И вот граф Чжуан, всегда благоволивший к Босы, просил дать ему ее выкупить с тем, чтобы взять в наложницы.

– Вот что, – сказала она тогда матери, – раз мы обе хотим уйти от этого зла, то, значит, мы стремимся выбраться из ада и подняться в небесные чертоги. Если же он берет меня как наложницу, то далеко ли это уйдет от нынешнего? Если уж я соглашусь кому отдаться всей своей душой, то студенту Чэну – ему, да!

Мать изьявила согласие и сообщила Чэну решение дочери. Чэн как раз в это время потерял жену и еще не женился вторично. Он был страшно рад: вынул все свои сбережения, посватался к Босы и женился на ней.

Об этом узнал Чжуан и сильно рассердился на Чэна, который отнял увлекшую его женщину. Как-то случайно они повстречались на дороге, и граф начал ругать и поносить Чэна. Чэн не стерпел… Тогда граф натравил на него людей из свиты, и те наломали палок и стали его бить. Били до тех пор, пока он не умер, а затем поехали дальше.

Узнав об этом, Гао прибежал, посмотрел – брат его был уже мертв. Вне себя от горя и гнева, он написал жалобу уездному начальнику, но Чжуан всюду, где нужно, совал большие взятки и добился того, что Гао справедливости восстановить не удалось. Гао затаил в себе гнев, который так и засел ему в сердце, но жаловаться было уже некому. Он только и думал теперь, как бы на какой-нибудь проезжей дороге зарезать Чжуана. У него весь день был при себе острый нож. Он лежал в засаде средь травы возле горных троп.

Тайна его, однако, стала обнаруживаться и дошла до Чжуана, который, проведав о его замыслах, стал теперь выезжать не иначе как с большой осторожностью. Затем ему сказали, что в Фэньчжоу есть некто Цзяо Дун, отважный и ловкий стрелок. Он призвал его сейчас к себе в телохранители и дал ему большое жалованье. Гао был лишен возможности осуществить свой замысел, но все-таки ежедневно подстерегал своего врага.

Однажды, в то время как он лежал в своей засаде, вдруг полил сильный дождь, и он весь промок сверху донизу, застыл и продрог, терпя сильные мучения. После дождя сразу же поднялся со всех сторон резкий ветер, и с ним посыпал ледяной град… Все тело Гао как-то потеряло способность ощущать боль и зуд.

Он вспомнил, что на перевале раньше был маленький храм, посвященный горному духу. И вот, сделав над собой усилие, вскочил и бросился туда. Вошел он в храм – и вдруг увидел, что там сидит его знакомый даос, который бывал у них в деревне за подачками и которого Гао подкармливал. Даос, конечно, его сейчас же узнал и, видя, что одежда Гао промокла насквозь, дал ему холщовый халат.

– Смените, – сказал он, – пока хоть на это.

Как только Гао переменил платье, он вдруг как-то преодолел озноб и сел на ноги, как сидят собаки… Посмотрел на себя и видит, что у него сразу наросла кожа и шерсть: что такое? – он превратился в тигра. А даос уже исчез, и неизвестно куда.

Испугался Гао – в душе заныла досада. Но затем ему пришло на мысль, что теперь-то он, уж наверное, поймает врага и полакомится его мясом, так что в конце концов все это было ему в высшей степени на руку. Он спустился с горы, дошел до места своей засады и видит, что его труп лежит в зарослях трав. Гао понял, что его первое тело уже умерло. Однако, боясь, что придется схоронить себя в зобы ворон и коршунов, он от времени до времени расхаживал вокруг и стерег свое тело.

Через несколько дней случилось проехать здесь Чжуану. Тигр выскочил, схватил Чжуана с лошади, свалил на землю, отгрыз ему голову и проглотил ее. Тогда Цзяо Дун пустил в него сзади стрелу, которая попала ему в брюхо. Тигр свалился и тут же издох.

Гао лежит теперь в густой траве и что-то смутно ощущает, как будто просыпаясь ото сна. Прошла еще ночь; наконец он встал и мог идти. Он тихо зашагал домой.

Дома все были напуганы тем, что Гао не возвращался несколько ночей кряду, и не знали, что думать. Увидя наконец его, обрадовались и бросились к нему с вопросами и ласковыми словами, но Гао лег на постель в крайнем изнеможении и не был в состоянии отвечать.

Вскоре дошли вести о Чжуане, и родные наперерыв подходили к Гао и поздравляли.

– Да ведь тигр – это был я! – сказал Гао и описал всю свою чудесную историю, которая сейчас же распространилась по деревне.

Чжуанов сын сильно горевал о смерти отца. Слыша теперь рассказы о Гао, он возненавидел его и подал жалобу. Начальник, однако, оставил жалобу без рассмотрения, ввиду невероятности дела и за отсутствием доказательств и улик.

 

КОЛДОВСТВО ХЭШАНА

Студент Хуан принадлежал к родовитой семье и обладал весьма значительными способностями, так что уже с детства он строил большие планы, рассчитывая сделать карьеру.

За селом был буддийский храм, в котором жил хэшан. С этим хэшаном у Хуана давно установились глубоко искренние отношения. Затем хэшан отправился странствовать по губернии Юньнань и пропадал там лет десять. Наконец он вернулся и явился к Хуану.

– Я уже думал, что вы давным-давно в высоких должностях, – сказал он со вздохом сожаления, – а, оказывается, вы все еще простой студент в белом кафтанчике. По-видимому, счастья в вашей судьбе определено мало! Позвольте-ка, я подкуплю в вашу пользу главного правителя того света. Скажите, можете ассигновать на это десять дяо?

– Нет, не могу, – отвечал Хуан.

– Ну вот что, – сказал тогда хэшан. – Пожалуйста, постарайтесь как-нибудь достать половину этих денег, а остальную половину придется уж мне вам достать где-нибудь в долг. И положим трехдневный срок. Хорошо?

Студент согласился и стал напрягать все усилия, чтобы достать деньги; прибег даже к залогу вещей – наконец достал столько, сколько было нужно. А через три дня хэшан в самом деле принес пять дяо и вручил их Хуану.

В доме Хуанов был старый колодец, в котором вода была всегда глубока и не иссякала. Говорили, что колодец этот сообщается с рекой и морем. Хэшан велел Хуану связать деньги и положить их на край колодца.

– Дайте мне дойти до храма, – говорил он наставительно, – и затем сейчас же столкните деньги в воду. После этого – так через половину того времени, что требуется для кипячения воды, – всплывет на поверхность медная монета. Нужно будет ей поклониться и уйти.

Хуан не мог понять, что это за фокус. Затем он решил, что выйдет из этого что-нибудь или нет – еще неизвестно, но десять дяо жалко. Поэтому девять дяо он припрятал, а один бросил. Вскоре на воде вскочил огромный пузырь и со звоном лопнул. Тут же всплыла на поверхность деньга, огромная – величиной с колесо телеги.

Хуан страшно перепугался и, поклонившись, вытащил еще четыре дяо и бросил туда же. Деньги упали, и слышно было, как звякнули, ударившись о большую деньгу, которая им перегородила путь. Так они и не могли погрузиться в воду.

К вечеру пришел хэшан и стал его ругательски ругать.

– Зачем вы не бросили все деньги? – кричал он.

– Я все бросил, – отвечал Хуан.

– Нет! Человек, посланный от владыки того света, унес только одну тысячу. К чему врать?

Тогда Хуан рассказал все начистоту.

– Скряга, – вздохнул хэшан, – никогда не будет большим человеком. Таков, значит, ваш удел! Вам, очевидно, полагается кончить на вашей второй студенческой степени. Иначе экзамены сейчас же пропадут.

Хуан стал сильно каяться и просил хэшана еще раз за него помолиться. Но хэшан решительно отказался и ушел.

Хуан посмотрел в колодец. Деньги там все еще плавали. Он взял колодезную веревку и вытащил деньги обратно. Тогда большая деньга потонула.

В этом году Хуан получил всего подвторую степень. Так и вышло, как говорил монах.

 

МОНАХИ-ИНОЗЕМЦЫ

Хэшан Тикун рассказывает, что в Цинчжоу он видел двух монахов-иноземцев. Их наружность была причудливая какая-то, несовременная. В ушах висело по кольцу. Одеты были в желтый холст. Волосы вились кудрями.

По их собственным словам, они пришли из западных стран и явились к тамошнему губернатору, так как слышали, что он чтит Будду.

Губернатор послал двух курьеров из канцелярии, чтобы они проводили монахов в монастырь. Настоятель Лин-пэй встретил их не очень-то приветливо. Тогда курьеры, видя, как необыкновенно странны эти люди, угостили их на свой счет и остались с ними ночевать.

Один из них спросил иноземцев:

– В ваших западных краях много необыкновенных людей… Вот что, архат, нет ли у вас в запасе каких-нибудь фокусов – нам показать?

Один из монахов раскатисто захохотал. Потом высунул из рукава руку, и на ладони у него оказалась маленькая пагода, высотой еле-еле до фута! Она была вся в резьбе – прелесть, что за вещь!

На стене, в самой отдаленной и высокой части комнаты, был маленький киот для фигуры божества. Монах бросил туда пагоду – и она прямехонько, ровно и определенно туда встала, нисколько не скосясь, не наклонясь… Смотрят теперь: на пагоде лежат мощи Будды и излучают свет, ослепительно сияя на все помещение. Затем он поманил пагоду к себе рукой, и она снова упала в ладонь.

Другой монах засучил рукав и вытянул левую руку, да так, что она удлинилась футов на шесть, на семь. Зато правая рука стала сокращаться и сошла на нет.

Затем он вытянул правую руку, и с ней произошло то же, что с левой.

 

НИЩИЙ ХЭШАН

В Цзинане жил какой-то хэшан. Откуда он, никто не знал. Ходил босой, весь в лохмотьях и каждый день сидел в ресторанах, то в «Ненюфаре», то в «Светлом озере», бубнил свои молитвы и вещал о судьбе, собирая милостыню.

Однако когда ему давали вино, кушанья, деньги, рис, – всего этого он не брал. Спрашивали, что же ему нужно, – он не отвечал, и целый день никто не видел, чтобы он ел или пил.

– Послушай, учитель, – говорили ему, – если ты не ешь скоромного и не хочешь вина, тебе бы надо идти за милостыней куда-нибудь в горную деревушку или в какой-нибудь глухой переулок. Что за смысл тебе каждый день шляться по шумным местам, куда все льнут, словно муравьи на баранье сало?

Хэшан продолжал сидеть, сложа молитвенно свои ладони и бормоча напевы молитв. Ресницы по-прежнему были опущены, – длинные-длинные, с палец, если не больше. Сидел и делал вид, что не слышит.

Через некоторое время ему повторили вопрос. Тогда он вдруг раскрыл глаза и грозным голосом сказал:

– А я хочу просить именно так!

Потом опять принялся за бесконечный напев. Посидев еще довольно долго, вышел и поплелся прочь. Кто-то решил идти за ним и стал настойчиво от него домогаться, почему именно так он желает просить. Монах шел, не отвечая. Человек спросил его раза четыре. Тогда он опять резко ответил:

– Этого тебе знать не дано. Старый монах хочет именно так просить!

Через несколько дней он вдруг вышел за ворота южного города и улегся у дороги, как чурбан, не шевелясь в течение целых трех дней. Жители, боясь, что он умрет с голоду и доставит предместью хлопоты, пришли толпой уговаривать его перейти куда-нибудь в другое место. Если он хочет есть, его покормят, денег захочет – дадут! Но хэшан лежал с закрытыми глазами и не отвечал.

Тогда толпа стала его тормошить. Хэшан рассердился, выхватил из своих лохмотьев короткий нож и распорол себе живот. Залез туда рукой и разложил кишки рядами по дороге. Вслед за этим испустил дух.

Толпа ахнула от ужаса. Побежали в местное правление сообщить о случившемся. Затем похоронили монаха в бурьянных зарослях.

Потом как-то прорыли яму собаки, и рогожа обнажилась. Наступили на нее ногой – она была словно пустая. Разрыли – смотрят: нет, рогожа зашита по-прежнему и все же словно пустой кокон.

 

ПОКА ВАРИЛАСЬ КАША

(Продолжение старой истории)

[65]

Кандидат второй степени (цзюйжэнь) Цзэн из провинции Фуцзянь одержал на экзаменах в Южном Дворце столицы блестящую победу и сейчас же с двумя-тремя товарищами по экзамену, тоже только что получившими степень, отправился гулять за город. Совершенно случайно они узнали, что в храме Будды Вайрочаны живет какой-то астролог, и вот сели вместе на коней, чтобы ехать туда погадать о своей судьбе.

Приехав, они вошли к астрологу в комнату и расселись. Тот, видя, каково их настроение, начал льстиво разглагольствовать. Цзэн сидел, обмахиваясь веером, и слегка улыбался.

– Скажите, – спросил он прямо, – есть у меня в судьбе «змей и яшма» первого министра?

Гадатель сделал важное, серьезное лицо и сказал:

– Будете в течение двадцати лет первым министром в царствование великого мира.

Цзэн был очень рад.

Стал накрапывать легкий дождь. Цзэн с товарищами зашли укрыться от дождя в келью хэшана. Там был какой-то старый монах с глубоко посаженными глазами и высоким носом. Он сидел на молитвенном коврике, смотрел надменно и не обратил на вошедших никакого внимания. Те тоже, сделав ему кое-как приветствие, залезли на диван и стали разговаривать между собой, причем поздравили Цзэна со званием первого министра. Душа молодого человека была охвачена высочайшим подьемом, и он, обращаясь к своим спутникам, говорил им:

– Когда я буду великим министром, знай, Чжан Няньчжан, я тебя устрою в губернаторы на юг; тебя, свояк, – в генералы… Даже тебя, старина, моего слугу, и то устрою так, что у тебя будут тысячи. Тогда все мои желания будут удовлетворены. Довольно с меня!

Весь диван покатился со смеху… Дождь за дверями лил все сильнее и сильнее. Цзэн устал и прилег на диван. Вдруг он видит, что к нему являются двое императорских секретарей и вручают ему собственноручно подписанный указ государя, призывающего великого министра и наставника Цзэна к разрешению государственных задач. Цзэн, крайне удовлетворенный, сейчас же кинулся во дворец. Войдя к государю, он был принят лично и посажен пред его лицом. Государь говорил с ним очень долго и ласково и в заключение всего распорядился, чтобы все чины, начиная от третьего класса и ниже, зависели от его назначений и увольнений. Государь пожаловал ему расшитый змеей «ман» халат и яшмовый пояс, а также великолепного породистого коня. Цзэн облачился, поклонился государю и вышел.

Когда он пришел к себе, то перед ним был уже не тот старый дом, в котором он жил ранее… Расписные балки, резные скульптурные перекладины – все это было доведено до совершенства красоты и внушительной серьезности. Цзэн думал и не мог понять, как все это и с такой быстротой могло достичь такой чудесной перемены.

Однако, не подавая вида, он покрутил свою бороду, слегка крикнул – и сейчас же ему в ответ, как гром, прокатилось эхо ответных кликов свиты. Появились сановники всех степеней с подарками, состоящими из заморских вещей. Согнувшись, с раболепными приветствиями входили они к нему и выходили шеренгами. Теперь, когда приходили главы министерств, то он, как говорится, спешил им навстречу, «надев туфли задом наперед». Когда приходили их секретари и помощники, он делал им простое ручное приветствие и сейчас же заговаривал. Тех же, кто был ниже их, он встречал кивком головы – не больше.

Шаньсийский губернатор прислал ему десять певиц, и все они были девственницы, честные девушки. Из них две особенно были хороши. Одну звали Няоняо, а другую Сяньсянь. Обе они были удостоены Цзэном особого фавора. И вот он с ними, непричесанный, связав кое-как в узел волосы, сидел, развлекаясь и купаясь, проводя весь день среди пения и музыки.

Однажды ему пришло на память, что, когда он был еще неизвестным ничтожеством, Ван Цзылян, влиятельный человек в его городе, оказывал ему всяческую помощь и содействие. Теперь, когда он вознесен, как говорится, до «темных туч», бедный Ван все еще топчется на мелких чиновничьих местах. Почему бы не протянуть ему руку? И вот в один прекрасный день Цзэн пишет доклад государю, представляя Вана к должности советника и контролера при министерстве. Сейчас же получается на его имя указ, и Ван тут же назначен на должность.

Затем ему приходит на мысль, что шталмейстер Го в прежние времена, бывало, смотрел на него недоброжелательно. И вот он призывает к себе цензора Люя и государственного прокурора Чэнь Чана, сообщает им свои желания, диктует, что надо написать, – и через день оба чиновника уже сразу подают государю доклад, обвиняющий Го в преступлениях. Приходит на имя Цзэна указ о лишении Го чинов и должностей и об удалении его со службы. Таким образом, теперь его благоволение и его злоба получили определенное выражение, что доставило ему огромное удовольствие.

Однажды, когда он проезжал за городом, какой-то пьяный человек задел одного из его носильщиков, шедших впереди с его флагом. Сейчас же он распоряжается послать человека, веля ему связать пьяницу и передать столичному градоначальнику. И преступник тут же под палками издыхает.

Соседи по дому и имению, боясь его силы и влияния, отдают ему теперь самые жирные угодья, и с этих пор его богатства могут сравняться только с царскими.

Вскоре одна за другой умирают любимые им Няоняо и Сяньсянь. Цзэн с утра до вечера предается горестной думе, но вдруг вспоминает, что когда-то давно, еще в прежние годы, он видел у соседа необыкновенно красивую дочь и все хотел ее купить себе в наложницы. Но пока он был слаб и беден, от этого давнишнего желания приходилось отказаться. А теперь ему повезло, и он, значит, сейчас же может осуществить, что задумал. И вот он посылает своих наиболее опытных слуг и велит им насильно вручить соседу деньги. Через самое короткое время носилки с девушкой уже в его доме. Смотрит – а она стала куда красивее прежнего, когда он только что впервые ее увидал. И вот, смотря на свою нынешнюю жизнь, он видит, что все, чего он желал, исполнено и его удовлетворяет.

Прошел год. У придворных чинов начались какие-то перешептывания, как будто они в нем чего-то втайне не одобряли. Однако каждый из них стоял перед ним, словно игрушечный конь, и Цзэн, по-прежнему надменный и высокомерный, не задумывался над этим и не считался с ними.

Вдруг академик Бао, состоящий при дворцовом учреждении Лунтугэ, подает государю доклад, в котором, между прочим, говорит следующее:

«Позволю себе доложить вашему величеству, что известный Цзэн был раньше простой пьяница, картежник, никуда не годный, ничтожный уличный шатун. Стоило одному его слову понравиться, как августейшее внимание вашего величества уже ответило ему возвеличением. Отец его облекся в пурпур, а сын в ярко-красные одежды первого чина. Милость и высокое внимание вашего величества дошли в отношении к нему до самой крайней степени.

Однако он и не думал отдавать всю свою жизнь, рискуя, может быть, головой, чтобы хоть кое-как отблагодарить ваше величество, платя одним за десятки тысяч. Совсем наоборот, он дал полную волю своим прихотям и стал злоупотреблять своей властью и счастливым положением. Преступлений, им совершенных, за которые надо казнить смертью, не сосчитать, если даже выдернуть все его волосы, волосок за волоском. В самом деле, он дворец и трон вашего величества обратил в дорогой товар и, сообразно тому, насколько место было хлебное или, наоборот, бедное, назначал то большую, то малую цену.

Тогда высшие сановники государства, военачальники и гражданские чины забегали у его ворот. Он стал теперь рассчитывать и торговать своей протекцией, совершенно как торговцы на базаре своим товаром. И тех, кто заискивал перед ним, подобострастно всматриваясь в его дыхание и следя за пылью от его ног, не сосчитать. Если же случалось, что какой-либо благородный и прямой человек или честный сановник не соглашались ему льстить и подчиняться, то он тут же, в зависимости от степени своего недовольства, их казнил: кому поменьше кары, тех он отстранял от должности за штат, кому побольше – тех прогонял со службы, снимал с них костюм ученого и превращал в простолюдинов. Дело доходило до таких совершенно невозможных вещей, что стоило чьей-либо руке не подняться за него, как он устраивал известную подлую историю с оленем и лошадью, ссылая такого смельчака в дальние места, в царство шакалов и волков. У всех придворных чинов при виде этого сердце застывало в ужасе. С этих пор двор вашего величества остался одиноким – как бы сиротой.

Далее, он с жадностью набрасывался на жир и соки народа, глотая и пожирая их. Он насильно сватал себе девушек из честных семейств… От этого злого воздуха преступлений и скверных паров человеческой обиды помрачено, государь, небо и солнце, их нет!..

Стоит лишь кому-либо из его слуг прийти в дом, как уже любой начальник и губернатор подобострастно засматривает ему в лицо. Достаточно одного его письма, чтобы какое угодно учреждение, какое угодно министерство нарушило тут же в угоду ему закон. Пусть то будет сын кого-нибудь из его домашних слуг или какая-нибудь самая дальняя родня, – стоит им выйти за ворота, как они уже садятся на курьерских лошадей, мчатся как ветер и разят всех как гром. Стоит какой-либо местности чуть-чуть запоздать с продовольствием, как плетка с лошади уже хлещет. И так отравляет он ядом народ, обращая в рабов и холопов весь чиновничий класс… Чуть только появится где-либо его свита, как в полях уже не зеленеет трава.

А этот самый Цзэн между тем преисполнен величия, сияет и блещет. Надеясь на высокое внимание вашего величества, он и не думает раскаиваться. Когда он получает от вас, государь, приказ явиться, чтобы дать ответ, он входит и стелется перед вами, как ползучая трава; но самодовольно виляет, как змея, когда от вас выходит. И стоит только ему выйти из дворца, как песни и куплеты уже начались в его дальних садах. И с этими песнями, и с этими женщинами, с собаками и с лошадьми он день за днем, ночь за ночью проводит в диком разврате. Государственные дела, жизнь народа совершенно в его голове не существуют. Где, где на свете может еще быть подобный министр?

Весь Китай, и в столице, и в провинции, полон ужаса и омрачения. Людские сердца кипят негодованием. Если не учинить над ним сейчас же смертной казни, приложив топор к шее, то дело непременно придет к страшному злу: будет то, что наделали в свое время Цао и Ман!

Ваше величество, одержимый страхом день и ночь, я не смею себе позволить спокойного существования, и вот, рискуя жизнью, я излагаю все вышесказанное, надеясь, что это дойдет до вашего внимания. Падаю ниц и умоляю вас повелеть, чтоб отрубили голову подлому льстецу и конфисковали в пользу государства все нажитое его алчной наглостью имущество. И тогда на небе отвратится гнев на нас, а на земле дадим радостно вздохнуть человеческим сердцам. Если же мои слова окажутся пустыми и лживыми, то пусть тогда ожидают меня нож, пила, горн и котел!»

Доклад пошел к государю. Узнав об этом, Цзэн в ужасе, захватившем дух, весь затрясся и дрожал, словно глотнул ледяной воды. На его счастье, государь отнесся к этому великодушно и снизошел к Цзэну, оставив доклад у себя и не дав его распубликовать. Однако вслед за этим докладом все цензоры и высшие сановники с разных сторон, один за другим, явились к трону с обличениями по его адресу. И что же? Даже те самые люди, что раньше кланялись ему у ворот и стен его дома и называли его своим вторым отцом, вдруг отвернули от него лицо и показали спину.

Пришел приказ конфисковать его имущество и сослать его в юньнаньские солдаты. К сыну его, занимавшему должность пиньянского префекта, тут же был послан чиновник для допроса по этому делу.

Узнав об указе, Цзэн впал в ужас и уныние. Но вот является несколько десятков солдат с саблями и пиками, идут прямо к спальне, срывают с него платье и шапку министра, связывают его и с ним вместе жену. Тут же он видит, как несколько человек выносят на двор его богатство: целыми миллионами золото, серебро, деньги. Целыми сотнями ведер жемчуга, дорогие цветные камни, яшмы и агаты. И все, что было в альковах, за занавесями, на постелях – тысячи разных вещей, даже таких, как детские пеленки и женские башмаки, – все было выброшено на дворовые крыльца. Цзэн взглянет сюда, посмотрит туда – сердце щемит, колет глаза.

Еще минута – и вот солдат вытаскивает красивую наложницу, которая, вся растрепанная, тоненьким нежным голоском так и плачет, а яшмовое личико полно растерянности. Цзэн, весь пылая жалостью, сжигавшей душу, скрывает свой гнев и не смеет ничего сказать.

Закрыли и запечатали все строения, здания, кладовые и амбары, а затем крикнули Цзэну, чтоб убирался. Приставленный к ним надсмотрщик, связав мужа и жену, потащил их к выходу. И вот они оба двинулись в путь, глотая звуки. Стали было просить дать им какую-нибудь клячу и хоть скверную телегу, чтобы как-нибудь избежать пешего пути, но и это оказалось невозможным. Так прошли верст пять. У жены Цзэна ноги ослабели, и она уже готова была свалиться, но Цзэн от времени до времени давал ей руку и так ее поддерживал. Так прошли еще верст пять, а то и больше. Теперь Цзэн и сам чрезмерно устал.

Вдруг перед ними высокие горы, прямо воткнувшиеся в небо, в Млечный Путь. Цзэн, с грустью сознавая, что у него не хватит сил подниматься на горы и переваливать через них, по временам, таща за собой жену, оборачивался и плакал. Но являлся надсмотрщик, свирепо смотрел на них и не позволял остановиться ни на минуту. К тому же Цзэн заметил, что косое солнце уже упало, а им негде искать пристанища. Но делать нечего, кое-как, шатаясь и ковыляя, шел да шел. Дошли до середины горы. Тут силы у жены Цзэна истощились, она села у дороги и стала плакать. Цзэн тоже сел отдохнуть, предоставив надсмотрщику кричать и браниться, сколько ему угодно.

Вдруг раздаются сотни голосов, кричащих все разом; появляется толпа разбойников, каждый с острым ножом в руке, и нападает на них. Надсмотрщик в ужасе бросается бежать, а Цзэн, стоя на коленях, говорит, что он осиротевший человек, сосланный в далекие места, и что в мошне у него ничего порядочного нет.

Говорил и слезно просил сжалиться и не убивать его. Разбойники же, вытаращив от гнева глаза, кричали ему со всех сторон:

– Мы все беженцы, которых ты погубил. Нам ничего от тебя другого не нужно: мы желаем получить голову льстивого вора – и больше ничего!

Цзэн тут вскипел гневом.

– Эй, вы, – закричал он, – правда, что я отбываю наказание, но все-таки я царский министр. Как вы смеете, негодяи?

Разбойники тоже осерчали и огромным топором ударили Цзэна но шее. И вот он чувствует, как голова падает со стуком на землю. В ужасе, ничего не понимая, вдруг он видит перед собой двух чертей. Они связали ему руки, заложив их за спину, и погнали его.

Пройдя так некоторое время, он вошел в какой-то большой город. Еще миг – и он видит перед собой дворцы и залы. В одной из зал сидит какой-то безобразный с виду царь, который, склонясь над столом, распределяет кары и блаженства. Цзэн пополз перед ним на коленях и просил дать ему приговор, сохраняющий жизнь. Царь стал проглядывать его книгу. С первых же строк он разразился громовым гневом:

– Здесь преступник, обманувший государя и морочивший всю страну! Положить его за это в котел с маслом!

Тысячи чертей разом отозвались, и голоса их напоминали раскаты грома. Сейчас же появился огромный черт, который схватил Цзэна и стащил вниз, под крыльцо. Цзэн увидел треножник-котел, высотой футов в семь, а то и больше. Со всех сторон пылали угли, так что ноги котла были сплошь красны. Цзэн, бодаясь от страха из стороны в сторону, жалобно стонал и плакал, но скрыться было решительно невозможно. Черт ухватил его левой рукой за волосы, а правой за щиколотку ноги и бросил в котел. Цзэн почувствовал, как все его тело сжалось в комок и стало всплывать и тонуть вслед за движениями волн масла. Кожа и мясо горели и жарились с такой силой, что боль шла ему прямо в сердце. Вот кипящее масло попало в рот, и стали вариться легкие и все внутренности. Всем его помыслам овладело теперь желание поскорее умереть, но как он ни придумывал, не мог добиться смерти.

Так приблизительно через полчаса или час – время, нужное, чтоб поесть, – появился черт и огромной вилкой вытащил Цзэна и опять поставил его перед столом царя. Царь стал опять разбирать Цзэновы списки.

– Как? – вскричал он в гневе. – Пользоваться своей властью, чтобы угнетать народ? За это следует получить муки Ножовой горы!

Черт опять схватил его и унес. Цзэн видит теперь перед собой гору, не очень большую и широкую, но откосы ее и зубцы стоят стеной, а на них во все стороны торчат острые лезвия – целыми пачками здесь и там, словно густые ростки бамбуков. Цзэн видит также, как несколько человек перед ним уже повисли на горе своими намотавшимися кишками и пропоротыми животами. Их стоны и крики разрывали скорбью всю душу и сокрушали глаза. Черт стал погонять Цзэна в гору, но тот зарыдал, попятился и весь сьежился. Тогда черт взял шило, намазанное ядом, и вонзил ему в мозг. Цзэн, весь подавленный страданием, умолял сжалиться, но черт рассвирепел, поднял Цзэна и бросил его в пространство. И вот Цзэн чувствует, как он летит куда-то за тучи, в небеса, и вдруг с головокружительной быстротой разом падает. Острия ножей одно за другим вонзаются ему в грудь, и муки боли так сильны, что их не выразить, не описать. Прошло опять некоторое время. Тело стало свешиваться вниз своею тяжестью, раны от ножей стали понемногу все шире и шире – и вдруг он сорвался и упал. Все члены тела у него скрючились, словно извивы червяка. Черт опять погнал его к царю. Царь велел сосчитать, сколько он за свою жизнь получил золота и денег от продажи чинов и своего имени, за нарушение закона, грубое присвоение имущества и так далее. Сейчас же явился бородатый человек с планками и счетами в руке.

– Три миллиона двести десять тысяч, – доложил он.

– Если он все это накопил, – сказал, царь, – велим ему это выпить!

Тут быстро стали набирать золото и деньги и громоздить их в кучу. Получилось что-то вроде холма или даже горы. Затем стали мало-помалу бросать все это в железный котел и расплавлять на сильном огне. Потом несколько чертей-подручных стали поочередно вливать ему расплавленное ложкой в рот. Полилось по щекам – кожа воняла и трескалась; вошло в горло; внутренности закипели, забурлили. Пока был жив, Цзэн все тужил, что этих самых вещей у него было мало, а теперь, наоборот, так скорбел, что их много! Целые полдня продолжалось дело, и только тогда все, что было положено, вошло.

Царь велел теперь тащить его в Ганьчжоу и сделать женщиной. И вот, пройдя несколько шагов, Цзэн видит на подставке железную перекладину, в несколько футов обхватом, к которой привязано какое-то огромное колесо, не счесть даже, сколько сотен и тысяч верст в окружности. Оно все в пламени, которое так и родит пятицветную радугу, а свет сияет в тучи и небо. Черт ударил Цзэна, веля войти в колесо, и только что он, закрыв глаза, вскочил, как колесо тут же под его ногами завертелось, и ему показалось, что он как будто стремглав падает. Затем во всем его теле родилась какая-то прохлада. Открыв глаза, посмотрел на себя – он уже младенец, да к тому же девочка! Посмотрел на своих родителей – висят лохмотья, словно на крыльях перепелки, торчит рваная вата… А в землянке висят ковши и стоят палки. Цзэн понял, что он теперь дочь нищих.

Каждый день девочке пришлось бегать за нищими мальчишками с чашкой в руках. В животе так и урчало от голода, но часто не приходилось поесть и разу. Одевалась она в рваное платье, и ветер часто пронизывал ей кости.

Четырнадцати лет ее продали студенту Гу в наложницы. Теперь ее платье и пища, хотя и были грубы, но их, в общем, ей хватало. Однако жена студента была очень злая женщина, и каждый день, с плетью и палкой в руках, заставляла ее работать, а то иначе – гладила ей раскаленным докрасна железным утюгом грудь и сосцы. На ее счастье, хозяин очень жалел ее и любил, так что она, в общем, могла несколько приободриться и утешиться.

Как-то неожиданно для нее сосед, скверный молодой человек, перелез через забор, подобрался к ней и стал принуждать ее к сношению с ним. И вот вспомнила она, как за злые дела своей первой жизни она поплатилась, приняв от черта кару, – и подумала, как можно этакое повторить? Подумав так, она громким голосом закричала на весь дом. Хозяин с женой и все в доме проснулись. Тогда только мерзавец убежал и скрылся.

Вскоре после этого студент пришел к ней в комнату ночевать. Тогда, лежа с ним на одной подушке, она начала рассказывать про свое горе и про своп обиды… И вдруг раздался потрясающий резкий крик. Двери комнаты распахнулись, и вбежали два разбойника с ножами в руках, желая, очевидно, отрезать студенту голову и набрать в узлы платья и других вещей. Женщина свернулась в клубок и притаилась под одеялом, не смея пикнуть.

Затем разбойники ушли, и она с громким воем побежала к жене студента. Та сильно испугалась и со слезами на глазах пришла и стала осматривать. Потом она заподозрила женщину в том, что это она убила ее мужа по подстрекательству подлого любовника, и подала на нее жалобу губернатору. Тот велел ее строго допросить, и по допросу присудил ее к жестокой казни, определив, что по закону полагается растерзать ее на куски до смерти. И вот ее связали и повели на место казни…

Обида захватила ей грудь, закрыла дыхание, сжала ее и сдавила ее… Запрыгав, заскакав, она во весь голос кричала о своей обиде, кричала и сознавала, что во всех девяти мрачных странах ужаса и в восемнадцати адах мучений нет нигде такого темного мрака.

И вот, крича от горя и ужаса, Цзэн слышит, как попутчики его окликают:

– Послушай, друг, вставай – ты в кошмаре, что ли?

Цзэн открыл глаза, очнулся. Видит, старый хэшан по-прежнему сидит, подобравшись, на своем месте, а спутники наперерыв зовут его:

– Смотри, солнце уже к вечеру, в брюхе пусто, чего ты так долго спишь?

Цзэн поднялся с грустным и безучастным видом, а хэшан сказал ему, еле улыбаясь:

– Ну-с, как же? Сбылось гаданье о первом министре или нет?

Цзэн все более и более дивился, ничего не понимал, пугался. Склонился перед хэшаном и просил наставить его.

– Питай в себе доброе начало и твори дела милосердия; тогда, даже среди огненной ямы, может появиться зеленый лотос Будды… Я только горный монах. Откуда мне это понимать?

Цзэн пришел сюда с гордым и высокомерным видом; теперь же, незаметно для себя, потерял все хорошее настроение и с убитым видом пошел домой. С этого времени мечты о высоких хоромах и террасах поблекли и сменились равнодушием.

Он ушел в горы, и чем кончил жизнь – неизвестно.

 

ФОКУСЫ ДАОСА ДАНЯ

Господин Хань принадлежал к родовитой семье нашего уезда. Некий даос Дань умел ловко делать фокусы, и этот барин любил его за искусство, так что принимал его как гостя среди прочих.

Каждый день случалось так, что Дань, бывало, сидит или гуляет с другими людьми – и вдруг становится невидимым. Наш магнат все хотел, чтобы Дань передал ему эту тайну, но даос не соглашался. Хань настаивал, умолял, но Дань говорил ему на это следующее:

– Я не скуп на свое искусство. Боюсь только погубить путь моей правды. Если б тот, кому я вручу мою тайну, был благородный, достойный человек, то я не прочь. Иначе же некоторые возьмут да воспользуются этим средством для воровства… Вы, сударь, конечно, вне всяких на этот счет подозрений… А все же, может статься, что вы, выйдя из дому и увидев какую-нибудь красавицу, влюбитесь и, скрыв свое тело, проникнете в чужую спальню… Тогда, значит, я помог преступлению и сею разврат! Нет, я не смею исполнить ваше приказание.

Магнат не мог принудить Даня силой, но в душе затаил злобу и тайком подговорил своих слуг побить даоса и осрамить его. Однако, боясь, что он убежит и скроется, Хань велел по всему пшеничному полю посыпать мелкой золой. Он рассуждал так, что если, как говорится, «левые пути» (нечистая сила) и могут скрыть человеческое существо, то, во всяком случае, от его туфель непременно останутся отпечатавшиеся следы, по которым можно будет нагнать его и жестоко избить.

Затем он зазвал к себе Даня и велел своим слугам взять бычьи кнуты и выдрать его. Дань вдруг стал невидимым, но на золе действительно оказались следы туфель. Слева и справа набросились и стали бить, где попало, – но через минуту следы уже смешались… Хань вернулся домой. Пришел и Дань.

– Мне больше жить здесь нельзя, – сказал он, обращаясь к слугам. – Все это время я утруждал вас хлопотами… Теперь я пока расстанусь с вами, но думаю, что следует чем-нибудь вас отблагодарить.

С этими словами он вытащил из своего рукава полный кувшин чудесного вина. Полез опять и достал целую корзину закусок. Все это он расставил на столе, а затем опять стал искать в рукаве, и так искал там раз десять. На столе уже было полным-полно… Вслед за этим даос пригласил собравшихся выпить. Все напились допьяна. Дань брал теперь одну вещь за другой и совал их в тот же рукав.

Хань, услыша об этом необычайном фокусе, велел ему проделать еще что-нибудь. Дань нарисовал на стене город. Ткнул рукой – и городские ворота разом открылись. И вот он взял свой мешок с одеждами, сундук с вещами и бросил все это в ворота, а затем сделал прощальное приветствие, сказав:

– Я ушел!

С этими словами он впрыгнул в город, и городские ворота сейчас же захлопнулись. Даос сразу исчез.

После этого были слухи о том, что он в Цинчжоу на улице учил ребят рисовать тушью на ладони кружки и затем, шутя, бросать их в шедших навстречу. И вот эти кружки, куда бы их ни направляли – на лицо или на одежду, – сейчас же отделялись от ладони, падали там и отпечатывались.

Говорили также, что он был мастер на шутки по части супружеских спален. Мог, например, сделать так, что нижние части пили горячее вино, осушая целый кувшин. Хань как-то раз лично это испробовал.

 

ЗМЕИНЫЙ ПИТОМНИК

В горах уезда Сышуй издавна уже существовал «двор погружения в созерцание». Вокруг, на все четыре стороны – ни деревеньки, и людские следы вели сюда редко. В храме, как в гнезде, жил какой-то даос. Поговаривали, что внутри храма много больших змей, и путники старались обходить это место как можно дальше.

Раз как-то молодой человек пришел в эти горы, чтобы расставить силки для соколов. Забрался он в горы очень глубоко и на ночь нигде не мог найти себе приюта. Но вот вдали он усмотрел ланьжо и сейчас же устремился туда, ища ночлега.

– Господин, послушайте, – вскричал в испуге даос, – зачем вы сюда пришли? Счастье ваше, что деточки вас не заметили!

Затем сейчас же усадил гостя и сварил ему кашу. Гость еще не кончил есть, как вползла огромная змея толщиной обхватов в десять. Подняв голову, она уставилась на гостя, и гневные глаза ее метали молнии. Гость был в ужасе… Даос ударил змею ладонью по лбу и крикнул: «Вон!» И змея, опустив голову, поползла в восточную келью, причем долго вилась-извивалась, прежде чем все тело ее наконец убралось. В келье она свернулась блюдом, и все пространство было ею занято целиком.

Гость в сильном страхе трясся и трепетал.

– Эту я выкормил сам, – говорил даос. – Если я здесь, то не беда. Горе вам было бы, если бы вы один ее повстречали!

Только что гость уселся, как опять вползла змея, несколько меньше первой, обхватов так приблизительно на пять, на шесть. Увидя гостя, она сейчас же остановилась, засверкала, заметала глазами, высунула язык, – как и та, первая. Даос опять прикрикнул на нее, и она точно так же убралась в ту же комнату. Однако там ей не было места, чтоб улечься, и целая половина ее стала виться по балкам. Штукатурка стены так и шуршала, осыпаясь под ее движениями. Ужас все более и более охватывал гостя, и он не спал всю ночь, поднялся пораньше и собрался уходить.

Даос пошел его провожать. Выйдя за двери кельи, гость увидел змей на стенах, крыльцах, толщиной с чашку, чайную или винную, которые то ползли, то лежали в бесконечном количестве. Увидя незнакомого человека, они приняли вид готовых его сьесть.

В ужасе гость шел, прижавшись к локтю даоса, который проводил его к выходу из ущелья, и пошел обратно.

 

СУМАСШЕДШИЙ ДАОС

Помешанный даос – не знаю ни фамилии его, ни имени – пребывал в Мэншаньском храме. Он то пел, то плакал, не проявляя постоянства, и никто не мог его разгадать. Однажды кто-то видел, как он варил себе на обед камень.

Как-то на празднике «двойной девятки» один из представителей местной знати, захватив с собой вина, поехал в горы, причем велел накрыть повозку зонтом. После попойки он проезжал мимо этого храма. Лишь только он поравнялся с дверями, как даос, босой и в рваной хламиде, раскрыв над собой желтый зонт, выбежал из храма. Он кричал, чтобы все сторонились и дали ему дорогу, причем был недалек от задора и издевательства.

Магнат, сконфуженный и разгневанный, велел слугам прогнать его. Даос захохотал и пошел обратно. За ним быстро погнались… Он бросил свой зонт, и слуги смяли его и стали рвать… И вот клочок за клочком весь зонт превратился в ястребов, которые стаями разлетелись во все стороны.

Не успели преследовавшие оправиться от изумления, как палка от зонта превратилась в огромного змея с красной чешуей и сверкающими пламенем глазами. Все ахнули и в ужасе бросились было бежать, но один из соучастников остановил бегущих.

– Это не более как прием помрачения, – сказал он, – нам застилают глаза. Разве может такой змей есть людей?

С этими словами говоривший выхватил нож и прямо пошел вперед. Змей раскрыл губы и свирепо ринулся ему навстречу, схватил в рот и проглотил. Общий ужас усилился… Подхватили магната и бросились бежать.

Версты через две остановились отдохнуть. Магнат отрядил несколько человек, велел им осторожно пробраться и разузнать. Те потихоньку подобрались к храму, вошли – ни человека, ни змея уже не было. Собрались было идти назад, как вдруг слышат, кто-то задыхается внутри старой акации, порывисто дыша, как осел. Сильно перепугавшись, сначала не решались подойти, но затем, всячески стараясь заглушить свои шаги, стали пробираться поближе и увидели, что в прогнившем дереве образовалось дупло с отверстием величиной с блюдце. Попробовал дотянуться, заглянули – оказалось, что в дупло всунут ногами вверх человек, дравшийся со змеем.

Отверстие дупла величиной своей позволяло лишь просунуть две руки, и вытащить его оттуда не было ни малейшей возможности. Тогда быстро решили расщепить дерево ножом. Дерево раскрылось, но человек был уже мертв. Впрочем, через некоторое время он начал понемногу отходить. Его на руках понесли домой.

Даос же скрылся неизвестно куда.

 

ЖИЗНЬ ЛО ЦЗУ

Ло Цзу жил в Цзимо. Он с детства был беден, но любил показывать свою храбрость. Нужно было, чтобы из их семьи кто-либо отправился ратником на охрану северной границы. Семья послала Ло Цзу.

Прожив на границе несколько лет, он прижил сына. Местный начальник обороны в обращении с ним выказывал ему сугубое внимание. Затем случилось так, что этот воевода был перемещен помощником главнокомандующего в Шэньси, и он захотел увезти с собой и Ло. Тогда Ло передал жену и сына попечению своего приятеля, некоего Ли, а сам поехал на запад. Прошло с тех пор три года, а ему все еще не удавалось вернуться к жене.

Однажды помощнику воеводы понадобилось отправить письмо на северную границу. Ло вызвался это сделать, прося разрешения попутно навестить жену и сына. Помощник воеводы разрешил.

Ло прибыл домой. С женой и сыном его ничего худого не случилось, они были здоровы, и Ло был этим очень утешен. Под кроватью оказались оставленные мужчиной туфли. В Ло закралось по этому поводу подозрение.

Он зашел к Ли и выразил ему свою благодарность. Ли поставил вина и оказал ему усердное радушие. Жена же, в свою очередь, описала всю любезность и внимание, выказанные ей со стороны Ли. Ло не мог даже выразить всей глубины своей признательности. На следующий день оп сказал жене:

– Я поеду исполнять поручение начальства и к вечеру вернуться не успею. Не жди меня!

Вышел из дома, сел на коня и отьехал. На самом же деле он скрылся поблизости и с наступлением стражи вернулся обратно домой. Слышит: жена лежит с Ли и разговаривает. Рассвирепел, сорвал дверь. Оба лежавших испугались и поползли перед ним на коленях, прося о смерти. Ло вынул нож, но сейчас же вложил снова в ножны.

– Я, – сказал он, – сначала считал было тебя человеком. Теперь же и при таких обстоятельствах убить тебя – значило бы осквернить мое лезвие. Вот тебе мое решение: жену и сына возьмешь ты. В списки внесешь свое имя тоже ты. Лошадь и все, что нужно, имеется полностью. Я уезжаю!

И удалился. Жители села довели об этом до сведения правителя. Тот велел дать Ли бамбуков. Ли тогда показал все, как было, но проверить это дело не было возможности, да и свидетелей никаких не было. Стали искать Ло и поблизости, и вдалеке, но он окончательно скрылся вместе с именем своим и всеми своими следами. Правитель, заподозрив здесь убийство на почве прелюбодеяния, наложил на Ли и жену Ло еще более сильные оковы. Через год они оба умерли в ручных и ножных кандалах. Тогда отправили сына Ло по этапу на родину в Цзимо.

Впоследствии дровосеки из лагеря в Шися, забираясь в горы, увидели даоса, сидящего в гроте. Даос никогда не просил пищи. Это всем казалось необыкновенным и странным. Стали приносить ему крупу. Кое-кто признал его: это был Ло.

Грот был заполнен приношениями, а Ло и не думал кушать. Шум ему, по-видимому, надоедал. Люди видели это, и приходящих становилось все меньше и меньше.

Прошло несколько лет. За гротом бурьян и лопух разрослись в целый лес. Кто-то из жителей пробрался потихоньку, чтоб подсмотреть отшельника, и нашел, что он, не переменив места ни на малость, продолжает сидеть.

Затем протекло еще много времени. Люди видели, как он выходил гулять по горам. Только к нему подойдут – глядь, исчез! Пошли, заглянули в пещеру. Оказалось, что пыль покрывает его одежду по-прежнему. Дались диву еще больше.

Через несколько дней опять направились к нему. Смотрят, «яшмовый столбик» свис к земле, а он в сидячем положении давно уже преставился.

Местные жители воздвигли ему храм, и каждый год в третьей луне люди шли друг за другом по дороге к нему с благовониями и бумажными вещами в руках.

Туда же направился и сын Ло, которого стали называть маленьким Ло Цзу. Весь доход от храмовых свечей отходил к нему. Его потомки еще до сих пор ходят туда раз в год, чтобы собирать деньги этого благочестивого оброка.

Лю Цзуньюй из Ишуя рассказывал мне все это в высшей степени подробно.

– Слушай-ка, – смеялся я, – благочестивые милостивцы нашего времени не ищут, чтобы стать совершенством или мудрою добродетелью. Все их упование в том, чтобы сделаться буддийским патриархом. Будь добр, скажи им, что, если им желательно устроить себе прудок и стать Буддой, пусть они всего-навсего опустят свой нож и удалятся, как Ло Цзу!

 

ГРЫЗЕТ КАМНИ

У досточтимого Ван Циньвзня из Синьчэна жил в доме слуга, которого тоже звали Ван. Он еще в молодые годы ушел в горы Лао, чтобы изучать там Дао.

Прожив там долгое время, он не ел ничего, приготовленного на огне, а питался только сосновыми шишками и белыми каменьями. По всему телу у него стала расти шерсть.

Так прошло несколько лет. Затем он вспомнил, что у него мать уже старуха, и вернулся к себе в деревню, где стал понемногу снова есть с огня.

Тем не менее по-прежнему употреблял в пищу камни. Посмотрит, бывало, их на солнце и сейчас же знает, который из них сладкий, который горький, кислый или соленый, словно ел дикий картофель юй.

Когда мать умерла, он снова ушел в горы – вот уже лет семнадцать – восемнадцать тому назад.

 

КАК ОН ВЫГНАЛ ПРИВИДЕНИЕ

Чаншаньский Сюй Юаньгун был студентом еще при прежней династии Мин. После того как треножники были от нее отрешены, он бросил конфуцианскую школу и обратился к даосизму. Мало помалу он выучился искусству заклинать нечистую силу и приказывать ей, так что его имя было в ушах и у ближних, и у дальних жителей.

Некий господин Цзюй из какого-то города прислал ему вместе с шелками, как подарком, очень искреннее и приветливое письмо, приглашая его приехать на верховом коне. Сюй спросил, с какою целью он приглашается. Слуга ответил, что не знает.

– Мне, маленькому человеку, велено всего-навсего передать, чтобы вы обязательно дали себе труд удостоить нас своим посещением.

И Сюй поехал. Когда он прибыл на место, то увидел, что среди двора был накрыт роскошный стол. Его встретили с большой церемонией и крайней почтительностью. Тем не менее так и не сказали, по какому случаю его так встречают. Сюй наконец не вытерпел и спросил:

– Чего, собственно, вы от меня хотите? Сделайте мне удовольствие – устраните из моей души сомнение!

Хозяин поспешил сказать ему, что ничего особенного нет, и сам взял чарку вина, заставил его пить – вот и все. При этом речь его была вся ярко пламенная… Сюй решительно ничего не понимал.

За беседой не заметил он, как уже завечерело. Хозяин пригласил Сюя пить в саду. В саду все было устроено чрезвычайно красиво. Но бамбуки нависли густой сетью, так что картина получалась мрачная, словно лес! Было много разных цветов, которые росли сплошными купами наполовину тонули в простой траве.

Сюй подошел к какому-то зданию, с дощатого настила которого свисали пауки, ткавшие всякие узоры, то поднимаясь, то опускаясь, – крупные и мелкие, в неисчислимом тожестве.

Вино обошло уже много раз, и день потемнел. Хозяин велел зажечь свечу, и они снова стали пить. Сюй отказался, уверяя, что не может больше справиться с вином. Хозяин сейчас же велел дать чай. Слуги торопились, метались с уборкой посуды, причем всю ее они сносили на тол, находившийся в левой комнате того же самого здания.

Еще не допили чай, как хозяин под предлогом какого-то дела неожиданно вышел, а слуга сейчас же со свечой в руке провел Сюя на ночлег в левой комнате, поставил свечу на стол, быстро повернулся и вышел. Все это он делал как-то слишком суетливо. Сюй думал, что, быть может, он захватит с собой постель и придет лечь с ним вместе, но прошло довольно много времени, а человеческие голоса совершенно замерли. Тогда Сюй поднялся, сам закрыл дверь и улегся.

За окном сияла светлая луна, входившая в комнату и падавшая на кровать. Разом закричали полные птицы, осенние жуки. Сюю стало так грустно на душе, что сон от него бежал.

Минута – и вдруг по настилу топ, топ, как будто послышались шаги, стучавшие как-то очень грозно. Вот они сходят по спасательной лестнице, вот подходят к двери спальни…

Сюй испугался. Волосы стали ежом. Он быстро натянул на себя одеяло и закрылся с головой. А дверь уже тррах – открылась настежь. Сюй отодвинул угол одеяла и стал слегка поглядывать. Оказалось, что то была какая-то тварь с головой животного и телом человека. Шерсть шла вокруг всего тела, длинная такая, словно конская грива, и глубокого черного цвета. Зубы сверкали горными вершинами, глаза пылали двумя факелами.

Дойдя до стола, тварь припала и стала слизывать с блюд остатки кушанья. Пройдет язык – и разом несколько блюд чисты, словно выметены.

Кончив лизать, тварь устремилась к постели и стала нюхать одеяло Сюя. Сюй сразу вскочил, повернул одеяло и накрыл им голову призрака, надавил и стал безумно вопить. Призрак, застигнутый врасплох, высвободился, открыл наружные двери и скрылся.

Сюй накинул одежду, встал и убежал. Двери сада оказались запертыми с наружной стороны, так что выйти он не мог. Он пошел вдоль забора, выбрал место пониже, перелез… Оказывается: хозяйские конюшни. Конюхи переполошились. Сюй рассказал им, в чем дело, и просил дать ему переночевать у них.

Перед утром хозяин послал подглядеть за Сюем. Сюя в комнате не было. Хозяин сильно перепугался. Наконец Сюя нашли в конюшне. Он вышел в сильном раздражении и сказал с сердцем:

– Я не привык заниматься изгнанием призраков. Вы, сударь, послали меня туда, держа дело в секрете и ни слова мне не сказав! А у меня в мешке был спрятан крюк, действующий по желанию! Мало этого, вы даже не проводили меня до спальни. Ведь это значило послать меня на смерть.

Хозяин принялся извиняться.

– Мне казалось, – бормотал он, – что если вам сказать, то как бы вы не затруднились… Да я и не знал вовсе, что у вас в мешке спрятан крюк! Дайте ж мне счастье и простите все десять смертных моих грехов!

Но Сюй все-таки был недоволен, угрюм, потребовал, чтобы ему дали лошадь, и поехал домой.

Однако с этих пор привидение исчезло, и когда хозяину приходилось собирать гостей на пир в своем саду, он неизменно улыбался и говорил гостям:

– Я не забуду трудов студента Сюя!

 

СТУДЕНТ СУНЬ И ЕГО ЖЕНА

Студент Сунь, мой земляк, женился на девице Синь, происходившей из старого рода. Только что она вошла в ворота дома, как оказалось, что на ней надеты глухие штаны и много бинтов. Все тело было зашнуровано, обвязано в высшей степени плотно. Она сопротивлялась мужу и не ложилась с ним на общую постель; у своей же кровати, в изголовье, постоянно ставила ящик с шилом и длинной булавкой для самообороны. Сунь частенько бывал исколот и, вследствие этого, ушел спать на отдельную кровать.

Так прошло больше месяца. Сунь не решался уже, как говорится, спрашивать насчет треножных котлов, и даже, когда они встречались белым днем, жена ни разу, бывало, не обратит к нему ни лишнего слова, ни улыбки.

Все однооконники Суня это знали, и один из них по секрету спросил Суня:

– Ну, а как твоя дама, умеет пить или нет?

– Пьет немного, – отвечал Сунь.

– Вот что, – сказал товарищ, – у меня есть средство примирить вас, остановить эти фокусы.

– Какое же?

– Всыпь в вино одуряющего снадобья, обманом дай ей выпить – и тогда делай с ней что только хочешь!

Сунь засмеялся, но в душе согласился, что это придумано отлично. Спросил у лекаря, достал, осторожно сварил в вине аконит и поставил на стол.

С наступлением ночи он процедил себе другого вина, выпил в одиночку несколько чарок и улегся спать. И так делал он три вечера, а жена не пила вовсе.

Однажды ночью Сунь лег спать. Через некоторое время он видит, что жена все еще спит молча. Сунь испустил притворное сопение. Тогда жена слезла с кровати, взяла вино и стала нагревать его на жаровне. Сунь в душе ликовал. Вслед за тем она потянула к себе полную чарку и опять налила, выпив более половины. Остальное же она опять влила обратно в чайник. Затем взялась за кровать и улеглась.

Прошло довольно долгое время, а никаких звуков не было. Между тем свеча пылала пламенем, все еще не погашенная. Думая, что она все еще не спит, Сунь громко крикнул ей:

– Олово тает на подсвечнике!

Жена не отвечала. Крикнул опять – не отвечает по-прежнему. Белым телом пошел посмотреть – оказывается: спит пьяная, как слякоть. Раскрыл одеяло, тихонечко забрался в него и оборвал все перевязи, слой за слоем. Жена это чувствовала, но не могла ни пошевельнуться, ни что-либо сказать. И предоставила ему вволю повесничать и затем уйти.

Очнувшись, она исполнилась отвращения, полезла в петлю и удавилась. Сунь слышит во сне какой-то рев. Вскочил, побежал взглянуть, а язык у нее уже вылез больше чем на дюйм. Перепугавшись донельзя, обрезал веревку, подтащил к кровати. Наконец через некоторое время она очнулась.

С этой поры Сунь стал ненавидеть и презирать ее изо всех сил. Муж и жена ходили, избегая путей друг друга. Когда ж встречались, то каждый опускал голову вниз. Так прошло года четыре, а то и лет пять. Они не перекинулись ни словечком. Бывало, жена сидит в комнате, шутит, смеется с другими, а как только завидит, что идет муж, сейчас же изменится в лице, которое станет ледяным, напоминая иней, снег.

Сунь стал жить в своем кабинете, и часто бывало, что целый год не возвращался домой. Даже когда его заставляли прийти, то упрется лицом в стену и через некоторое время, помолчав, идет к подушке – и больше ничего. Родители, видя это, чрезвычайно горевали.

Однажды к ним в дом зашла какая-то буддийская монахиня, которая, увидев жену Суня, стала расточать по ее адресу самые лучшие похвалы. Мать, не промолвив ни слова, ограничилась тяжелым и сильным вздохом. Монахиня стала спрашивать, в чем дело, и старуха сообщила ей все.

– Ну, знаете, – сказала она, – с этим справиться легко!

Мать повеселела.

– Если бы вы сумели повернуть как-нибудь в голове жены ее мысли, я бы не поскупилась на благодарность!

Оглядевшись и увидя, что в комнате никого нет, монахиня шепнула ей в ухо:

– Будь добра, купи одну штуку «весеннего дворца», и дня через три я тебе устрою завал лиха!

Когда ушла монахиня, мать исполнила то, что она сказала, купила и стала ждать. Через три дня монахиня и в самом деле явилась.

– С этим, – сказала она тоном наставления, – надо быть осторожным и держать в секрете, отнюдь не допуская, чтобы муж и жена это прознали!

И вот она взяла ножницы и вырезала из картины фигуры людей. Затем достала три иголки, пучок дикой астры и все это крепко-накрепко завернула в белую бумагу, на которой начертила несколько линий, напоминающих червяков. Затем она велела обманным путем вызвать куда-нибудь жену и незаметно для нее взять ее подушку. В подушке она распорола шов и вложила туда, что сделала, – вложив же, снова зашила и положила подушку на прежнее место. Затем монашка ушла.

Когда наступил вечер, мать принудила сына прийти спать домой. Работница в доме, зная про эти дела, пошла украдкой к спальне, приникла и стала слушать.

К концу второй стражи она слышит, как жена окликнула Суня по его детскому имени. Сунь не отвечал. Через небольшой промежуток жена снова заговорила. Сунь в отвращении произвел звук тошноты.

На рассвете мать вошла к ним в спальню. Видит – муж и жена лежат, повернувшись друг к другу спиной и отворотив лица. Поняла, что средство монахини – чепуха, вызвала сына в угол, где никого не было, и стала ласково его убеждать. Сунь, услыхав имя жены, сейчас же рассердился и заскрежетал зубами. Мать, тоже в сердцах, принялась его бранить. Сунь, даже не глядя на нее, ушел.

Через несколько дней пришла монахиня. Мать рассказала ей о том, как из этого ничего не вышло. Монахиня выразила свое крайнее в этом сомнение. Тогда служанка-работница сообщила ей то, что сама слышала. Монахиня засмеялась.

– Видите ли, – сказала она, – прошлый раз вы мне говорили, не правда ли, о том, что жена не терпит мужа. Я и устроила вам частичный завал. Теперь, как сами видите, расположение жены уже перевернулось в обратную сторону, так что тот, у кого оно еще не обернулось, это – мужчина! Пожалуйста, в таком случае, будьте добры, дайте проделать способ двойного действия. Поможет непременно!

Мать сделала, как было сказано. По-прежнему монахиня потребовала, чтобы ей дали подушку сына, вшила туда талисман, закрыла, зашила… Мать снова приказала сыну, чтоб шел домой ночевать.

Прошло так около стражи с тех пор, как они легли, а на кроватях все еще слышен был шум ворочающихся с боку на бок тел и по временам покашливаний. По-видимому, оба не могли уснуть. Через некоторое время слышно стало, что оба очутились на одной кровати и ворковали что-то, впрочем неразборчивое, ибо голоса были тихие, придушенные. Стало уже светать, а все еще доносился смех, слышались шутки… «Ха-ха-ха!» раздавалось беспрерывно.

Работница сообщила это матери. Та, воспылав симпатией к монахине, щедро ее одарила.

С этого дня Суни, муж и жена, стали жить в любовном ладу, словно цитра цинь с лютней сэ.

Теперь им каждому уже за тридцать. У них родились один мальчик и две девочки. Вот уже в течение десяти, а то и больше лет, как меж ними никогда не происходило никаких перебранок.

Приятели интересовались втихомолку, как это так вышло. Сунь усмехался и говорил:

– До этого самого – взгляну, бывало, на ее силуэт – и начинаю кипеть гневом. После ж этого – слышу ее голос – и уже рад… Сам, знаете, не пойму, что за настроение!

 

МЕРТВЫЙ ХЭШАН

Один даос, блуждая, как облако на закате солнца, остановился на ночлег в храме, стоявшем в глуши. Видя, что келья хэшана заперта на замок, он разостлал свой камышовый кружок, поджал ноги и уселся в коридоре.

Когда наступила ночная тишина, он услыхал шум распахиваемой двери и увидел, что к нему направляется какой-то хэшан. Все его тело было измазано кровью. Глазами он делал вид, что не замечает даоса. Даос тоже притворился не видящим его.

Хэшан прямо прошел в храм, взлез на престол Будды, обнял голову Будды и засмеялся. Побыл в таком положении некоторое время и тогда лишь ушел.

На рассвете даос посмотрел на келью: дверь ее была по-прежнему заперта. Это его удивило. Пошел в деревню и рассказал, что видел. Отправились толпой в храм, вскрыли замок, стали осматривать.

Оказалось, что хэшан убит и лежит мертвый на полу. В келье – его постель, сундуки, все повернуто вверх дном. Ясно, что он стал жертвой грабителей.

Затем всем показалось, что мертвый дух смеялся неспроста. Пошли осматривать голову Будды. И там, на затылке, увидели еле заметную зарубку. Расковыряли – и внутри оказались спрятанными тридцать с чем-то лан. На эти деньги и похоронили хэшана.

Историк этих странностей скажет по этому поводу следующее:

Есть пословица, что деньги слиты с жизнью. Не попусту, знаете, так сказано!

Подумайте: человек экономит, скряжничает, копит, запасает, чтоб отдать все это неизвестно кому. И это глупо! А что сказать тогда про монаха, у которого нет даже этого неизвестного?

Он, видите ли, при жизни своей не решался воспользоваться деньгами, а по смерти любовался на них и смеялся… Вздоха заслуживает такой раб денег!

Будда говорил: деньги с собой не унесешь, лишь дела твоей жизни пойдут за твоим телом.

Это он не о нашем ли хэшане?

 

БЕСОВКА СЯОСЕ

В доме вэйнаньского Цзяна, служившего секретарем в одном из министерств, стали появляться массами бесы и домовые, часто морочившие и изводившие людей. Тогда он переехал, оставив сероголового сторожить ворота. Но тот умер, и, сколько раз ни меняли привратников, все они умирали. Тогда Цзян забросил дом окончательно.

В том же селе жил студент по имени Тао Вансань. Он с ранних пор отличался свободным, ничем не стесняющимся правом. Был охоч до любезничанья с гетерами, но когда вино кончалось, он их сейчас же отсылал. Друзья-приятели подсылали ему гетер нарочно, и они бежали к нему, льнули. Тао – ничего, смеялся, принимал без возражений и недовольства. На самом же деле всю ночь проводил без всякой нечистоплотности.

Как-то он ночевал в доме у секретаря министра. Ночью к нему прибежала служанка. Студент решительно ее отстранил, не стал чинить беспорядка. За это секретарь стал дружить с ним и уважать его.

Семья была самая бедная, да тут еще жили родственники по так называемому «удару в таз». В этих крытых соломой помещениях, всего в несколько столбов когда наступали парные жары, Тао не был в состоянии выносить духоту и обратился к секретарю с просьбой временно одолжить ему заброшенный дом. Секретарь, имея в виду живущие в доме привидения, отклонил его просьбу. Тогда студент написал рассуждение «О том, что чертей нет» (продолжение предыдущих) и представил его секретарю, добавив при этом:

– Что могут сделать черти?

Ввиду настойчивых его просьб секретарь согласился. Студент пошел в дом, убрал приемную и кабинет, а с наступлением вечера принес туда свои книги. Потом пошел за прочими вещами. Хватился книг – уже исчезли. Подивился, лег вверх лицом на постель и затаил дыхание, чтобы посмотреть, каковы будут дальнейшие перемены обстоятельств.

Прошло этак с время, нужное для обеда. Послышались шаги: кто-то шел в туфлях. Тао взглянул. Видит: из спальни вышли две девушки и вернули на стол пропавшие книги. Одной из них было лет двадцать, а другой, пожалуй, лет семнадцать – восемнадцать. И та и другая были отменные красавицы.

Они нерешительно топтались, стоя возле кровати, на которой лежал студент, переглядывались, пересматривались. Студент лежал тихо, не шевелясь. Тогда старшая подняла ногу и толкнула студента в живот, а младшая, зажав рот, тихо смеялась. Студент чувствовал, как сердце его волнуется волной и что, по-видимому, ему не выдержать. Он стал думать о вещах неколебимой правоты, быстро стал серьезен и решительно не обращал больше на дев внимания. Тогда дева левой рукой стала дергать его за усы, а правой рукой легонько хлопать по щекам. Послышались слабые звуки, которым младшая еще усерднее смеялась. Студент быстро вскочил и заорал на них:

– Эй, как ты смеешь, дьявольское отродье!

Обе девушки в испуге убежали и скрылись.

Студент, боясь, что придется всю ночь терпеть подобные мучения, хотел уже переехать обратно домой, но затем устыдился, что слова его не будут покрыты, зажег лампу и принялся читать. В мрачном пространстве бесовские тени реяли вокруг него беспрерывно, но он не обращал на них ни малейшего внимания.

К полуночи он зажег свечу и улегся спать. Только что смежил он вежды, как почувствовал, что ему попало в нос что-то тонкое. Стало невероятно щекотно, и он сильно чихнул. И вот слышит, как в темных углах сдержанно-сдержанно смеются.

Студент, ничего не говоря, притворился, что уснул, и стал выжидать. Вдруг видит, что младшая дева взяла бумажный кружок, свернула его тоненьким коленцем и подходит к нему, то шествуя, как аист, то припадая, как цапля.

Студент разом вскочил и закричал на нее. Вспорхнула и скрылась. Только что улегся, как ему опять полезли в ухо. И всю ночь его таким образом теребили, прямо невыносимо. Но как только пропели петухи, стало тихо, звуки исчезли, и студент наконец сладко уснул.

Весь день не было ничего ни слышно, ни видно. Как только солнце пало вниз, появились какие-то призраки. Тогда студент принялся ночью стряпать, решив дотянуть стряпню до утра. Старшая мало-помалу подошла к столу и согнула на нем свои локти, наблюдая, как студент занимается. Затем взяла да закрыла студенту книгу. Студент рассердился, хвать ее – ан уже вспорхнула, растворилась.

Через самое малое время она опять стала его трогать. Студент положил руку на книгу и продолжал читать.

Тогда младшая, подкравшись с затылка, закрыла сложенными руками студенту глаза. Мгновение – и убежала. Стала поодаль и смеялась.

Студент, тыча в нее пальцем, бранился:

– Вы, чертовы головушки! Уж если поймаю – так сразу убью!

Девы и не подумали пугаться. Тогда он сказал насмешливо:

– Даже если проводите меня в спальню, я все равно не умею… Так что бесполезно ко мне приставать!

Девы усмехнулись. Потом повернулись к печке, стали щипать растопку, мочить рис и вообще готовить студенту пищу. Студент поглядел на них и похвалил.

– Ну, скажите ж мне обе, – спросил он, – неужели ж это не лучше, чем глупо скакать и прыгать?

Не прошло и пустячного времени, как кашица уже была готова. Обе девы наперерыв бросились класть на стол ложки, палочки и глиняные чашки.

– Я очень тронут, – сказал студент, – вашей услугой… Чем только за вашу доброту мне отплатить?

Девы засмеялись.

– Да, но в каше-то моча с мышьяком, – сказала одна.

– Послушайте, – ответил студент, – ведь у меня, с вами никогда никаких недоразумений не было: ни ненависти, ни злобы. Зачем вам так со мною обращаться?

Кончив есть, опять наполнили чашки и бегали, усердно хлопоча и соревнуя. Студент ликовал. Так привыкли делать постоянно. С каждым днем осваивались все ближе и ближе. Сидели уже рядышком и говорили, изливаясь, по душам.

Студент стал подробно расспрашивать, как их зовут.

– Я, – сказала старшая, – называюсь Цюжун («Осеннее Лицо»). Фамилия моя: Цяо. А она – из дома Жуаней. Сяосе («Маленькая Благодарность»).

Затем студент полюбопытствовал узнать подробнее, откуда они обе.

– Глупый какой мужчина, – смеялась Сяосе. – Мы еще не смеем ему отдать свое тело, а он… Кто тебе велит, скажи, спрашивать о наших домах? Что мы, замуж идем или ты на нас, что ли, женишься?

– Вот что, – сказал студент, сделав серьезное лицо, – если передо мной прелестное существо, то неужели с ним можно обойтись без свойственных человеку отношений?

Теперь так: если дух из мрачных мертвых сфер ударит в человека, то тот обязательно умрет. Так что кому не нравится со мной жить – что ж, пусть уходит. А кому нравится – примирись, и дело с концом. Если я вам не нравлюсь, к чему вам, таким красавицам, пятнать себя? Если ж нравлюсь по-настоящему, зачем, скажите, вам смерть какого-то шалого студента?

Девы переглянулись, и на лице их выразилось движение. С этих пор они не очень уж приставали к нему с шутками и издевками. Тем не менее от времени до времени они лезли руками к себе в груди, снимали штаны и клали их на пол. Студент оставлял без внимания, более не дивясь.

Однажды он что-то списывал с книги, но не кончил и вышел. Когда ж вернулся, то нашел Сяосе припавшей к столу и с кистью в руке ему дописывающей. Увидав студента, она бросила кисть и засмеялась, искоса на него поглядывая.

Студент подошел к столу, посмотрел. Хотя и плохо – даже и не письмо совсем, – а все же строки расположены в строгой правильности. Студент похвалил.

– Ты, милая, – сказал он, – человек тонкий. Если это тебе доставляет удовольствие, то я тебя буду учить!

Прижал ее к груди, взял ее руку и стал учить писать. В это время вошла со двора Цюжун. Она изменилась в лице, по-видимому ревнуя.

– Когда я была еще ребенком, – сказала, улыбаясь, Сяосе, – я училась у отца писать. Давно не занималась и теперь вот словно вижу сон!

Цюжун молчала. Студент, угадав, что у нее на уме, притворился, что не замечает, обхватил и ее, дал кисть и сказал:

– Ну-ка, я посмотрю, можешь ли ты это делать?

Написав несколько знаков, он встал.

– Цю, милая, – вскричал он, – да у тебя очень хороший почерк!

Цюжун выразила радость.

Студент сложил две бумажки в виде линеек и велел обеим списывать, а сам взял себе отдельную лампу и стал заниматься, втайне довольный тем, что у каждой теперь было свое дело и, значит, тормошить его и лезть к нему они обе не будут.

Кончив списывать, они в благоговейной позе встали у стола и слушали замечания студента. Цюжун никогда не умела читать и наваляла ворон так, что нельзя было разобрать. Когда разбор кончился, она увидела, что у нее хуже, чем у Сяосе, и сконфузилась. Студент хвалил ее, ободрял и наконец лицо ее прояснилось.

С этих пор девы стали служить студенту, как своему учителю. Когда он сидел, они чесали ему спину. Когда ложился спать, они укладывали ему ноги. И не только не смели больше над ним издеваться, но наоборот, взапуски ухаживали, стараясь угодить.

Прошло несколько дней, и списывание Сяосе стало определенно правильным и хорошим.

Студент как-то похвалил ее, а Цюжун сильно застыдилась, ресницы стали мокрыми, и слезы висели нитями. Студент принялся на все лады утешать ее и развлекать. Наконец она перестала.

Затем студент стал учить их классикам. Сметливы и остры они оказались необычайно. Стоило раз показать, как второй раз уж ни одна не спрашивала. И обе наперерыв занимались со студентом, часто просиживая всю ночь.

Сяосе привела еще своего брата Третьего, который поклонился студенту у двери. Лет ему было пятнадцать – шестнадцать. Красивое лицо дышало тонкой привлекательностью. Он преподнес студенту золотой крюк «чего хочешь». Студент велел ему читать по одной с Цюжун книге. Вся комната наполнилась криками «и-и-у-у». И вот, значит, студент устроил, так сказать, «шатер» для бесов.

Когда секретарь об этом узнал, он был рад и стал от времени до времени давать ему жалованье натурой.

Так прошло несколько месяцев. Цюжун и Третий уже умели писать стихи и иногда друг другу ими вторили. Сяосе по секрету наказывала студенту не учить Цюжун. Студент обещался. Цюжун же наказывала не учить Сяосе. Студент тоже обещал.

Однажды студент собрался ехать на экзамены. Обе девы, проливая слезы, держались за него и прощались.

– На этот раз, знаете, – сказал Третий, – вам можно бы под предлогом болезни избежать этого путешествия. Иначе, боюсь, как бы вам не пришлось пойти по стезе беды!

Студент, считая позором сказаться больным, отправился.

Надо сказать, что студент давно уже имел страсть в стихах своих высмеивать действительность, чем навлек на себя беду со стороны обиженного им знатного в уезде человека, который каждый день о том лишь и думал, чтобы повредить студенту в его успехах. Он втихомолку подкупил инспектора по учебной части, и тот оклеветал студента в нарушении экзаменационных правил. Его задержали, посадили в тюрьму. Деньги, взятые с собой на расходы, у него все вышли, и он выпрашивал пищу у тюремщиков. Он уже приговорил себя к тому, что никаких оснований для жизни у него нет.

Вдруг кто-то к нему впорхнул. Оказывается, это Цюжун. Покормила студента обедом, обернулась к нему и горько зарыдала.

– Наш Третий выразил ведь опасение, что с вами будет несчастье, – говорила она, – вот видите, и действительно, он не ошибся. Третий, знаете, пришел вместе со мной. Он отправился в присутствие искать права в вашем деле!

Сказала еще несколько слов и вышла, причем никто ее не видел.

Через день начальник присутствия вышел, и Третий, загородив ему дорогу, громко заявил о несправедливости. Бумагу от него приняли, и Цюжун прошла в тюрьму сообщить об этом студенту. Потом ушла, чтобы проследить далее, и три дня не приходила. Студент горевал, голодал, был вне себя от неудовольствия, и день ему казался за год.

Вдруг явилась Сяосе в смертельном унынии и горе.

– Цюжун, – рассказывала она студенту, – на возвратном пути проходила мимо храма Стен и Рвов и была силком схвачена черным судьей из западной галереи. Он вынуждал ее поступить к нему в наложницы. Цюжун не сдавалась. И вот теперь тоже сидит в одиночной тюрьме. Я бежала сотню ли, бежала так, что сильно устала. Когда же добежала до северного пригорода, то наколола ногу на старый терновник. Боль вьелась в сердце и пошла до костного мозга. Боюсь, что уже больше не смогу прийти!

Тут она показала свою ногу. Кровь густо и темно краснела на ее «мчащейся по волне». Она достала три ланы серебра, заковыляла и исчезла.

Ввиду того, что Третий никаким образом не приходится подсудимому родственником и, следовательно, не имеет оснований за него хлопотать, судья-сановник постановил дать ему палок. Когда же наказание хотели привести в исполнение, то он ударился о землю и исчез. Сановник был поражен этим диковинным случаем. Просмотрел жалобу. Дело в ней было изложено в словах, полных скорби и сострадания. Велел позвать студента для дачи личного показания и спросил его, что за человек этот Третий. Студент сфальшивил и сказал, что не знает. Сановник увидел ясно, что студент не виноват, и велел его освободить.

Студент пришел домой. Целый вечер никого не было. К концу стражей появилась наконец Сяосе.

– Наш Третий, – сказала она с грустью в голосе, – был схвачен в канцелярии сановника духом присутственных зданий и отправлен под стражей в судилище Тьмы. Царь Тьмы, видя чувство долга, проявленное Третьим, велел ему сейчас родиться в одном знатном и богатом доме. Цюжун давно уже томится взаперти. Я подала было жалобу богу Стен и Рвов, но меня тоже задержали, и проникнуть в присутствие мне не удалось. Ну, что ж я буду теперь делать?

Студента охватил гнев.

– Ах вы, черные старые бесы! Да как же вы смеете так поступать? Вот завтра же я сброшу на пол ваши изображения и растопчу их в слякоть. Выскажу все Чэн-хуану и даже ему выражу порицание. Что, в самом деле: подьячие у его стола так жестоко обнаглели, а он спит, что ли, и видит пьяный сон?

И, скорбя и гневаясь так, сидели они друг с другом, не заметив даже, что уже четвертая стража на исходе. Вдруг впорхнула Цюжун. Оба были радостно поражены и бросились к ней с вопросами.

Цюжун плакала.

– Вот, – говорила она, обращаясь к студенту, – пришлось-таки мне нынче за вас претерпеть десяток тысяч казней. Судья каждый день приставал ко мне с ножом и палкой. Но вдруг сегодня вечером он отпустил меня домой, сказав при этом следующее: «Я ведь ничего, я все это любя… Но раз ты не хочешь, то я, конечно, не буду тебя грязнить и бесчестить. Потрудись, пожалуйста, передать Осеннему Министру Тао, чтобы он меня не карал».

Услыхав это, студент несколько повеселел. Затем он выразил желание лечь вместе с девами.

– Ну, – сказал он им, – теперь я хочу от вас умереть!

– Нет, – отвечали они, – мы в свое время получили от вас открывающее пути наставление и глубоко сознаем, чем вам обязаны и как к вам надо относиться. Неужели мы можем допустить, чтобы, любя вас, – мы вас же погубили?

И ни за что не согласились, хотя в то же время привлекли к нему свои шеи, склонили головы и вообще выказывали супружеские чувства. Обе они после беды совершенно изгнали из себя всякую ревность.

Как-то студенту случилось встретить на дороге одного даоса, который, взглянув на него, сказал, что в нем сидит бесовский дух. Студенту эти слова показались странными, и он рассказал даосу все.

– Нет, – сказал даос, – это бесы хорошие. Не стоит с ними ссориться!

И написав два талисмана, вручил их студенту.

– Вот что, – сказал он при этом, – вы вернетесь домой и передадите эти талисманы обоим бесам: пусть их обогащают свою судьбу! Если они услышат за воротами плачущую деву, то пусть проглотят талисманы и быстро ринутся из дома. Та, что раньше добежит, может воскреснуть.

Студент поклонился даосу, принял от него талисманы, вернулся домой и вручил их девам.

Прошло этак с месяц. И действительно, послышался плач девы. Обе девы, обгоняя друг друга, выбежали из дома… Но Сяосе второпях забыла проглотить свой талисман.

Увидев проходящий мимо них траурный балдахин, Цюжун вышла, влезла в гроб и умерла. Сяосе не удалось влезть, и она с горькими рыданиями вернулась домой.

Студент вышел взглянуть. Оказывается, это богатый дом Хао хоронил свою дочь. И вот все видели, как какая-то девушка влезла в гроб и там пропала. Только что зрители, пораженные удивлением, стали высказывать свое недоумение, как в гробу послышался голос. Спустили балдахин с плеч, открыли, освидетельствовали, а девица вдруг воскресла. Поставили ее у кабинета студента и стали стеречь. Вдруг она открыла глаза и спросила про студента.

Хао стали ее допрашивать.

– Да, я не ваша дочь, – отвечала она. И рассказала всю историю.

Хао не очень-то верили и хотели уже снести ее к себе домой, но дева не соглашалась, а встала и прямехонько прошла к студенту в кабинет. Там она повалилась и не желала вставать.

Хао тогда признали Тао своим зятем и ушли. Студент подошел взглянуть на лежащую. Правда, что черты лица были другие, но светлая красота не уступала Цюжун. Радость, ликование студента перешли границы всяких чаяний, и вот она принялась рассказывать ему всю свою жизнь.

Вдруг в это время послышался плач беса: у-у-у!

Оказывается, то плакала в темном углу Сяосе. Всей душой жалея ее, студент взял лампу и подошел к ней, стал разными хорошими словами сообщать ей о своем сочувствии, но ворот и рукава у ней намокли волнами, и рассеять ее больную тоску не удалось. Ушла лишь к рассвету.

Утром Хао прислал со служанками туалет и приданое, так что они вполне стали теперь тестем и зятем.

Только что он вечером забрался под полог, как Сяосе опять стала плакать. И так продолжалось ночей шесть-семь. Муж с женой были охвачены горестным волнением… Так и не могли совершить брачную церемонию соединения в чаше.

Студент, полный беспокойных дум, не знал, что предпринять.

– Знаешь что, – сказала ему Цюжун, – наш даос – бессмертный волшебник. Пойди еще раз к нему, попроси: быть может, он пожалеет нас и поможет!

Студент согласился, проследил местопребывание даоса, поклонился в землю, распростерся и изложил свое дело. Даос энергично заявил ему, что на это у него нет средств. Студент умолял, не переставая.

– Глупый ты студент, – рассмеялся даос, – как ты любишь к людям приставать! Должно быть, у меня с тобой связная судьба. Давай уж испытаю до конца все, что умею.

И пришел со студентом домой. Там он потребовал, чтобы ему отвели спокойное помещение, закрыл двери, уселся и запретил обращаться к нему с вопросами. Так просидел он дней десять. Не пил, не ел. Подкрались, подсмотрели. Он сидел, закрыв глаза, спал.

Однажды утром он встал. Вдруг какая-то молоденькая девушка вошла к нему, подняв занавес. У нее были светлые глаза и блестящие белые зубы – красота такая, что прямо светила на людей.

– Всю ночь, – смеялась она, – топтала я свои башмаки. Устала страшно. Но ты меня опутывал и тянул неотступно, так что я пробежала больше сотни верст и наконец добралась до хорошего дома!

Даос привел ее в дом студента, дал ей войти и передал ему из рук в руки.

Когда свернулись сумерки, пришла Сяосе. Дева быстро вскочила, бросилась ей навстречу, обняла ее и вдруг слилась с ней в одно существо, которое грохнулось наземь и вытянулось.

Даос вышел из своего помещения, сделал знак приветствия и быстро удалился. Студент с поклонами его проводил. Когда же вернулся, дева уже ожила. Подняли ее, положили на кровать. Дух и тело стали понемногу расправляться. Только все держалась рукой за ногу, стонала и говорила, что у нее боли в ноге. Наконец через несколько дней она уже могла подниматься.

После этого студент прошел на экзамене в «проведенные по спискам». Некий Цай Цзыцзин был с ним в одной группе, зашел к нему по делу и остался на несколько дней. В это время вернулась от соседей Сяосе. Цай, пристально на нее воззревшись, быстро побежал ей наперерез. Сяосе посторонилась и старалась от него убежать, вся сердитая от подобного легкомысленного приставания.

– Вот что, – заявил Цай студенту, – у меня есть к вам дело… Боюсь, оно сильно напугает вас, когда вы услышите… Можно говорить или нет?

Студент стал расспрашивать.

– Дело, видите ли, в том, – отвечал Цай, – что года три тому назад у меня в раннем возрасте умерла младшая сестра. Прошло две ночи, и вдруг тело ее пропало. Так до сих пор мы ничего не могли понять, думали, думали… И вдруг я увидел вашу супругу… Откуда такое глубокое сходство, скажите?

– Моя горная колючка, – засмеялся студент, – груба, неудачна… Стоит ли сравнивать с вашей сестрицей? Впрочем, раз уж мы товарищи по группе, чувства у нас должны быть самыми близкими. Что помешало бы отдать даже жену с детьми?

С этими словами он вошел в комнаты и велел Сяосе принарядиться и выйти к гостю. Цай был страшно поражен.

– Серьезно говорю – это моя сестра!

И заплакал.

Студент рассказал всю историю от начала до конца. Цай повеселел.

– Ну, раз ты, сестричка, не умерла, то мы с тобой поскорее поедем домой, утешим строгого и милостивую.

И уехал с ней.

Через несколько дней явилась вся семья, и с той поры установили отношения вроде тех, что были с Хао.

Историк этих странностей скажет здесь так:

Красавицу, в мире исключительную, – одну и то трудно сыскать… Как это вдруг он достал сразу двух? Такую вещь увидишь разве один раз в тысячу лет, и случиться она может лишь с тем, кто не бегает к девчонкам зря.

Даос – святой, что ли? Откуда такая божественная у него сила?

Если такая сила есть, то сойтись можно и с уродливой бесовкой.

 

Странные истории

 

ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

Настоящий сборник рассказов Ляо Чжая непосредственно продолжает собою два предыдущих я не нуждается в особых предисловиях. Однако для читателя, не знакомого с предыдущими сборниками, выпущенными, кстати, позже, чем были готовы переводы, вошедшие в настоящий сборник, может быть полезным знать вкратце нижеследующее.

Эти рассказы, написанные, вероятно, в начале XVIII века, но получившие распространение не ранее конца того же века, написаны в оригинале китайским классическим языком, демонстративно отдаленным от разговорного. Поэтому и перевод их есть лишь перевод приблизительный, особенно в диалогической части, ибо русский язык не знает непроизносимого, вернее неслышимого, литературного языка.

Фантастика, составляющая все содержание этих «Записок о странных вещах» (Ляо Чжай чжи и), является тем не менее лишь фоном для произнесения приговора над характерами и действиями выведенных в рассказах лиц – приговора, идущего исключительно из идеологии Конфуция. Эти рассказы, таким образом, являются типично китайскими не только по фабуле и обрисованной ею обстановке, но и по самому ценному для историка литературы и всякого просвещенного читателя – по оригинальной оценке такого же оригинального материала.

Вкратце вся идеология Ляо Чжая может быть представлена так. Человек, особенно ученый, литературно образованный и сам литератор, не может создать своего земного счастья, ибо удел этого счастья отчасти предписан фатумом, отчасти зависит от его собственной личности, так что он может принять в себя от счастья только то, что в состоянии хранить. Он, как сосуд, вберет в себя и выдержит только то, что ему положено. Счастье же, как нечто незаслуженное и немыслимое, может вывести из человеческих ограниченностей только человека особого, с неограниченно великим духом. Мелкий, дюжинный человек пройдет мимо него, упустит его, даже не заметив, что оно к нему приходило.

Однако, поскольку дело касается личности, ученый, склонный к ее совершенствованию в свете своей науки, может и должен на свое счастье повлиять. Его прогресс и есть подготовка к принятию этого счастья. Но если он понимает науку лишь как формальную тренировку карьериста, то он обманывает себя, но отнюдь не свое счастье: оно не считается с узкими взглядами узкого человека.

Таким образом, существует лишь один тип человека, приближающегося к совершенству – это тип ученого, просветлевшего в науке и опознавшего в ней великую истину о суверенном добре, которое не знает никаких компромиссов. Суждение этого человека о вещах мира и есть истина. Оп и в счастье и в несчастье одинаков, ибо суждение о вещах важнее самих вещей. Но так как таковым был только Конфуций, а все остальные его последователи лишь более или менее таковы, то их задевают вещи, и они реагируют на вещи постольку, поскольку в тех заметно приближение к идеалу или отклонение от него.

Это суверенное суждение совпадает и с фатумом, который искушает, но никогда не губит настоящего человека. И если на земле его не ценят и он в капкане у злых людей и обстоятельств, то его ценят там, где, вероятно, есть свобода от надуманных людьми условностей, в мире блаженных полулюдей и духов.

Но нет ничего подлее жадного к вещам человека-полуживотного, искренне чтящего и понимающего лишь то, что вкусно и приятно. Его презирает счастье и, коснувшись его, казнит его точно такою же долею злосчастья.

Рассказ покажет, как шел на мираж счастья достойный и недостойный человек и как трагедия его личности, начавшаяся моментом его встречи с немыслимым, превратилась или в злой фарс, или в катарсис, жизнь, «прямую» и настоящую.

Что ж это за счастье, даруемое фатумом и многообразными его агентами в виде духов, бесов, оборотней и необыкновеннейших людей? Это богатство, это почет, это и слава, это и любовь. Но только любовь способна проявить в человеке им самим не сознанное, и рассказы Ляо Чжая чаще всего рассказы о любви, не знающей пределов, и о любви-пародии, маразме жалких полуживотных.

В этот сборник вошло много рассказов, предназначавшихся для второго тома «Лисьих чар», но так как, по мнению многих моих друзей, высказывавшихся по поводу этой первой книжки, искусственное сюжетное соединение производит на читателя расхолаживающее впечатление монотонности, я, не соглашаясь с ними, все же подчиняюсь их совету и даю выбор рассказов иной, не соединенный в одну общую идею, и рассказы о лисицах чередуются с другими, развязка которых не угадывается по соседству.

По поводу выпущенных мною переводов появился только один компетентный отзыв лица, имевшего возможность сличить мои переводы с оригиналом (№ 5 «Востока»), но этот именно отзыв и поощряет меня к дальнейшим переводам сборника фантастических рассказов, пленяющего даже тех китайцев, которые, по своей недостаточной подготовке, могут читать его, что называется, из пятого в десятое, пропуская шедевры литературного мастерства, рассчитанные на получивших полное классическое образование старого Китая, в новом уже прекращенное.

В последнее время появилось очень любопытное издание рассказов Ляо Чжая, переведенных с классического языка на разговорный фраза за фразой. Уничтожив, таким образом, тот самый язык, который и составляет, как и во всяком другом литературном произведении, единственное его достоинство, оставили фабулу, но и она, по искусному своему ведению и крайнему богатству, может пленять, как пленяет остроумный сам по себе анекдот, рассказанный вяло и пошло.

Тем не менее я даю только опыт перевода Ляочжаевых новелл, но не самый перевод, ибо компромисс – не решение вопроса. В самом деле, мне самому не менее, чем свежему читателю, ясно, что читаемость моего перевода далеко отстоит от читаемости обычных переводов и что, таким образом, я отошел от принципа перевода-пересказа, наиболее приемлемого для читателя этой книги, наряду со всякою другой, также переводною. С другой стороны, и в смысле научно-филологического перевода этот перевод также не решение вопроса. Для этого нужно было бы выбросить местоимения, перевести диалоги без вмешательства разговорных вставок, а главное, избежать всяких следов разговорно-обычного языка, Этот лабораторный перевод потребовал бы совершенно иных примечаний, и притом в таком количестве, которое превысило бы текст в сотню раз.

Не желая повторяться, я предлагаю читателю обратиться за подробными предисловиями, очень важными для понимания происходящего на следующих страницах, к первым двум выпускам моих переводов.

Перевод мой по-прежнему рассчитан не только на читателя, не знакомого с оригиналом, но и на лиц, которые всегда имеют возможность судить меня со стороны точности перевода и даже манеры выразить эту точность настолько, чтобы она не мешала книгу читать. С этой стороны я считаю свои книги переводов учебными книгами, что и было неоднократно подтверждено компетентными людьми, которых и в дальнейшем при рецензии моих переводов прошу обращать внимание на мою в этом отношении эволюцию.

1928

 

ХИМЕРЫ ПЭН ХАЙЦЮ

Лайчжоуский студент Пэн Хайцю в своем загородном доме сидел над книгами. До семейного дома было очень далеко, наступила уже, как говорится, средняя осень, а вернуться к родным все не удавалось – и ему без друзей и без компании было скучно, тоскливо. Здесь, в деревне, думалось ему, не с кем поговорить. Есть, правда, некий Цю, известный здесь литератор, но в нем было что-то непонятно отвратительное, и Пэн обращался с ним небрежно.

Луна уже взошла, и Пэну стало еще скучнее. Делать нечего – пришлось, как говорится, «заломить планку» и пригласить к себе Цю.

Сели пить. Пока пили, кто-то постучал в ворота. Мальчик, прислуживавший в кабинете Пэна, вышел к дверям. Оказалось, какой-то молодой ученый желает видеть хозяина. Пэн вышел из-за стола и чинно попросил гостя войти. Обменялись приветствиями, сели в кружок. Пэн спросил, где гость живет и из какого он рода.

– Я из Гуанлина, – сказал гость. – Фамилия у нас с вами, сударь, одинаковая, а величать меня Хайцю. Эта прекрасная ночь застала меня в гостинице, и мне стало как-то особенно тяжело. До меня дошли слухи о вашей высокой и тонкой образованности, и вот я являюсь к вам без всякого третьего лица!..

Пэн оглядывал говорившего. Холщовое платье на нем было чисто и опрятно. Говорил он и улыбался с непринужденной, живой текучестью. Пэну он очень полюбился.

– Вы, значит, – сказал он радостно, – мой сородич…

Вечер этот, что за вечер? Гостя милого встречаю! –

Он велел подать вина, угощая гостя, как давнишнего приятеля. Он заметил по настроению гостя, что тот как будто сильно третирует Цю. И в самом деле, когда Цю с почтением пытался втянуться с ним в беседу, гость отвечал надменно и бесцеремонно. Пэну было стыдно и неловко за Цю. Он постарался вмешаться в их разговор и предложил начать с народных песен под общую выпивку. Поднял глаза к небу, кашлянул раз-другой и запел про фуфэнского молодца. Весело смеялись.

– Ваш покорнейший слуга, – сказал гость, – напевать не мастер, так что нечем отблагодарить, как говорится, за «Солнечную весну». Нельзя ли кого нанять за меня?

– Как прикажете, – сказал Пэн.

– А что, у вас в Лай нет ли какой-либо известной певицы?

– Нет, не имеется, – отвечал Пэн.

Гость погрузился в молчание и так сидел довольно долго. Потом обратился к мальчику.

– Вот что, – сказал он, – я только что позвал кой-кого… Там, за воротами… Проводи-ка сюда!

Мальчик вышел и действительно увидел какую-то девицу, прохаживающуюся перед дверями дома. Мальчик поманил ее и привел к гостям. Ей было лет дважды восемь, может быть, несколько больше… Живым-живая бессмертная фея!

Пэн был совершенно ошеломлен… Усадил ее… На ней была ивово-желтая накидочка, и запах ее духов сразу же наводнил все углы.

– Ну, что, – спросил ее участливо гость, – очень трудно небось было бежать за тысячу ли?

– Как же, как же, – с улыбкой сказала дева.

Пэн был весь удивление и стал было ее расспрашивать, но гость уже обратился к нему.

– Очень жаль, – сказал он, – что в ваших местах здесь нет красавиц… Я вот и позвал ее сюда с лодки, плывшей по Западному озеру!.. Вот, милая, вы сейчас только что в своей лодке пели про легкомысленного молодца, – обратился он к деве. – Это очень мило! Пожалуйста, спойте нам это еще раз!

И дева запела:

Человек без страсти, чувства и любви, Ты повел уж коня мыть на весенний прудок… Вот уж голос твой томительно далек… А над Цзяном свод небес так чист, высок, И в горах так слабо светит лунный рог! Ты тряхнул головой – нет, не вернешься ко мне, На дворе ж поутру белым-белеет восток. Не ропщу, не виню долгой разлуки года, Горько лишь знать: счастья короток часок. Где ты будешь ночевать, скажи, дружок? Не лети, как летит ивовый в ветре пушок! Даже если не быть знатным маркизом тебе [111] , Никогда не ходи в дом, где ляньцюнский цветок [112] !

Гость достал из чулка яшмовую флейту и дул в такт ее пению. Кончилась песня – остановилась флейта.

Пэн был вне себя от изумления, сидел и беспрерывно хвалил.

– От Западного озера до нас разве одна тысяча ли? И вдруг вы что-то крикнули – а приглашенная уже здесь! Уж не бессмертный ли вы волшебник?

– Ну, о бессмертном смею ли я и говорить, – ответил гость. – Просто я, знаете, смотрю на десятки тысяч ли, как на свой двор! А вот что, господа: сегодня вечером на Западном озере воздух и луна великолепны как никогда. Нельзя, право, чтоб нам туда не заглянуть! Могли ли бы вы идти за мной туда погулять?

Пэн согласился, желая внимательно присмотреться к странным причудам гостя.

– Очень буду рад, – сказал он.

– В лодке? На коне? – спросил гость.

Пэн подумал и решил, что в лодке будет интереснее.

– Хотелось бы в лодке, – ответил он.

– Здесь у вас, – сказал гость, – скричать лодку будет, пожалуй, далековато. А вот на Небесной реке – там, наверное, должен быть перевозчик!

С этими словами он помахал рукой кому-то в воздухе.

– Лодка, сюда! – крикнул он. – Эй, лодка, сюда! Мы хотим ехать на Западное озеро… За платой не постоим!..

Не прошло и мгновенья, как из пространства слетела к ним ярко расписанная ладья. Ее окружали со всех сторон пары-тучи. Все влезли в ладью и видят, что в ней стоит человек с коротким веслом в руках, а к веслу плотными рядами приткнуты длинные перья, так что оно с виду напоминает перовой веер.

Человек взмахнул веслом – и чистый ветерок загудел вокруг них, а ладья стала плавно вздыматься и уноситься в выси туч. Она плыла по направлению к югу – мчалась, как стрела.

Миг – и она уже опустилась на воду. В лодке слышно было лишь томленье-гуденье скрипок и флейт; в уши вонзались звуки поющих. Вышли, стали смотреть. Луна отпечаталась в волнах, одетых туманом, и гуляющих на озере – людная улица!

Рулевой перестал двигать веслом, предоставив теперь лодке плыть самой. Всмотрелись пристальней – и впрямь: это было Западное озеро.

Тогда гость прошел на корму, достал оттуда диковинные яства и чудесное вино и, весь в радостном возбуждении, стал перед гостями пить.

Вскоре затем к ним стала медленно подходить ладья с высоким корпусом, подошла и поплыла рядом с их ладьей. Взглянули в ее окно: там сидело двое или трое каких-то людей, которые играли за столом в шахматы и раскатисто хохотали.

Гость взмахнул чаркой и сказал, подав ее деве:

– Это втяни! Милую я провожаю!

Пока дева пила, Пэн, весь в любовном томлении, ходил возле нее взад и вперед, охваченный одной лишь страшащей его мыслью, что она уйдет. Он тронул ее ногой, и дева косою волною очей послала ему взгляд, от которого Пэн взволновался страстью еще пуще прежнего. Он требовал назначить срок следующему свиданию.

– Если вы любите меня, – сказала дева, – вы только спросите и назовите имя Цзюаньнян… Не найдется меня не знающих!

Гость сейчас же взял у Пэна шелковый платок и передал его деве.

– Вот я за вас назначу срок, – сказал гость, – пусть это будет через три года!

С этими словами он поднялся с места, посадил деву к себе на ладонь и произнес:

– О фея! О фея!

И сейчас же ухватился за окно соседней ладьи и втолкнул в него деву. Отверстие окна было всего в несколько дюймов, так что дева продвигалась, распластавшись и извиваясь, как змея, но не чувствовалось, чтобы ей было узко.

И вдруг с соседней ладьи послышался голос:

– А, Цзюаньнян пробудилась!

И сейчас же лодка заработала веслами и отплыла. Затем, уже издали, было видно, как она дошла до места и остановилась. Видно было также, как люди вышли из лодки нестройной толпой и исчезли.

Настроение у плывших сразу упало, и Пэн стал говорить со своим гостем о том, что ему хотелось бы выйти на берег и вместе с ним посмотреть, как там и что.

Только что они стали это обсуждать, как ладья сама собой уже причалила. Вышли из лодки и резвым шагом стали от нее уходить.

Пэну показалось, что он прошел уже ли с чем-то, как подошел отставший гость. Он подвел к Пэну коня и дал ему держать его, а сам сейчас же опять ушел.

– Подождите, – сказал он, – я займу еще пару коней и приду опять.

Прошло порядочное время, а он все не появлялся. Прохожие стали уже редеть. Пэн взглянул на небо: косая луна уже катилась к западу, и цвет неба шел к утренней заре.

Куда пошел Цю, ему было неизвестно. Он держал коня и ходил с ним взад и вперед, не имея определенного решения: не то двигаться дальше, не то идти назад. И так, с поводьями в руках, он дошел до места, где причалила ладья, но и сама ладья и гость уже исчезли.

Пэн подумал теперь, что в его поясном мешке совершенно пусто, и при этой мысли ему стало еще тоскливее. А небо уже сильно светлело, и при свете утра он увидел, что на коне лежит небольшой кошелек с накладным узором. Посмотрел, что в нем, и нашел там лана три-четыре. Купил себе поесть и стал терпеливо ждать.

Пэн не заметил, как дело уже подошло к полудню. Тогда он решил, что, пожалуй, лучше всего будет пока что разузнать о Цзюаньнян, а там уже потихоньку можно будет собрать сведения о Цю. Решив так, стал спрашивать, называя всем имя Цзюаньнян, но таковое было никому не известно. Настроение у него стало все хуже, безрадостнее. На следующий день он поехал дальше.

Конь был смирный, хороший. На его счастье, он не хромал и не слабел, но вернулся Пэн домой только через полмесяца.

Когда все трое сели в ладью и поднялись в воздух, мальчик, прислуживавший в кабинете Пэна, пришел в дом, где жила семья, и доложил, что барин исчез, как ангел. В семье стали плакать и причитать: думали, что он уже не вернется. И вдруг Пэн привязал коня и входит в дом… Семья была радостно поражена, столпилась вокруг него, принялась расспрашивать, и наконец-то Пэн рассказал им подробно о всей этой приключившейся с ним небывальщине.

Однако, рассказывая, он подумал, что ведь он вернулся-то в свое село и к своим колодцам один. А вдруг да семья Цю начнет дознаваться, как это так случилось! Ему стало при одной этой мысли страшно, и он запретил своим домашним что-либо распространять.

Во время рассказа Пэн упомянул о том, как у него появился конь. Публика гуртом пошла в конюшню посмотреть на коня, подарок святого чародея. Пришли – а конь вдруг куда-то исчез. Остался только Цю. Он был привязан к яслям соломенною крутенкой.

В крайнем изумлении от этого зрелища, побежали к Пэну, зовя его выйти посмотреть. И Пэн увидел, что Цю стоит, опустив голову в колоду, с лицом, мертвым, как пепел. Пэн задал ему вопрос, тот не ответил, и только два глаза его то открывались, то закрывались. Больше ничего…

Пэн совершено не мог вынести этого зрелища, отвязал Цю и положил его на кровать. А Цю лежал, словно лишившись и души и дыханья. Стали вливать ему суп, вино – он понемногу уже мог глотать. Наконец среди ночи начал слегка оживать и вдруг остро захотел лезть на рундук. Пошли с ним, поддерживая и помогая: он положил там несколько кусков конского кала…

Покормили его еще, попоили – и наконец он смог говорить. Пэн подошел к кровати и стал его подробно расспрашивать.

– Как только мы сошли с ладьи, – рассказывал Цю, – этот самый человек отвел меня поговорить с ним. Мы пришли в какое-то совершенно безлюдное место, и он в шутку хлопнул меня по затылку. И вдруг я потерял сознание, почувствовал томление и свалился с ног. Полежав так ничком, через некоторое время я очнулся, оглянул себя: а я, оказывается, уже стал лошадью. Я все ясно понимал, только не мог говорить… Эта, знаете, история – большое для меня унижение, стыд и срам… В самом деле, нельзя, скажу я вам, доводить об этом до сведения моей семьи… Умоляю вас: не выдавайте меня!

Пэн обещал. Велел заложить повозку с верховым и быстро поехал провожать его домой.

С этих пор Пэн так и не мог забыть своего чувства к Цзюаньнян. И вот прошло еще три года. Воспользовавшись случаем, что муж сестры служил в Янчжоу, он направился туда навестить их. В этом городе жил один человек известной семьи, некий Лян, находившийся в связях с Пэнами. Как-то раз он дал обед и пригласил Пэна с ним выпить.

За столом появилось несколько гетер-певиц… Все они подходили и почтительно представлялись гостям. Лян спросил, куда делась Цзюаньнян. Слуги доложили, что она больна. Хозяин разгневался.

– Эта девчонка, – кричал он, – зазналась, цену сама себе вздувает!.. Веревкой связать ее и сюда привести!

Пэн, услыхав имя Цзюаньнян, поразился этим и спросил, кто она такая.

– А это – веселая дама, – сказал хозяин, – певичка. Но она, скажу вам, – первая во всем Гуанлине. Теперь, изволите ли видеть, у нее завелась кое-какая известность, – так, не угодно ли, сейчас уж и зазналась, сейчас уж и неприлично себя ведет!

Пэн решил, что совпадение имени в данных обстоятельствах совершенно случайно. Тем не менее сердце екало тук-тук, и его охватывало нетерпение: страстно захотелось хоть раз на нее взглянуть.

Вскоре пришла и Цзюаньнян. Хозяин обеда принялся ее отчитывать и журить. Пэн внимательно ее рассматривал: так и есть, она самая – та, которую он видел тогда, в середине осени.

– Она, знаете, мне давно знакома, – сказал Пэн хозяину. – Сделайте мне одолжение, простите ее великодушно!

Цзюаньнян тоже пристально посмотрела на Пэна и, по-видимому, тоже была поражена.

Лян не нашел времени во все это вникать, а просто велел всем сейчас же взяться за чарки и действовать.

– А помните ли вы еще, – спросил Пэн, – песню про беспутного молодца или уже забыли?

Цзюаньнян все больше и больше пугалась. Уставилась в Пэна глазами и только по прошествии некоторого времени стала петь известную уже Пэну песню. А он слушал этот голос – и тот так живо ему напомнил ту самую осень!

С вином покончили, и хозяин велел ей услужить гостю в спальне. Пэн схватил ее за руку и сказал:

– Неужели ж наконец-то сегодня происходит наше свиданье, условленное три года тому назад?

Цзюаньнян принялась рассказывать.

– Как-то давно, – говорила она, – я с некоторыми людьми плыла по Западному озеру. Не выпила я и нескольких чарок, как вдруг словно опьянела, и в этом мутном состоянии кем-то была взята под руку и поставлена среди деревни. Вышел мальчик, ввел меня в дом, где за столом сидело трое гостей…

Так вы, сударь, один из них, не правда ли? Затем мы сели в ладью и прибыли на Западное озеро. Там меня через окно вернули обратно. Меня вы нежно-нежно держали за руку… А я потом все время силилась это вспомнить, но говорила себе, что это только сон. Но, между прочим, шелковый платочек явно был при мне, и я, знаете, его все время берегу, как говорится, за десятью прокладками!

Пэн рассказал ей, в свою очередь, как было дело, и оба от удивления только и делали, что вздыхали.

Цзюаньнян припала к нему всем телом на грудь и зарыдала.

– Святой чародей, – говорила она, – уже был нам милым сватом. О сударь, не смотрите на меня как на вихревую пыль, которую можно только бросить, и не переставайте помнить о женщине, живущей в море скорбей и мук!

– Ни дня не прошло, – отвечал ей Пэн, – чтобы у меня из сердца уходило то, что было сказано и условлено тогда в ладье. Если бы ты, милочка, только пожелала, то я не пожалел бы для тебя потоком опорожнить мошну, даже коня продал бы!

На следующий день он довел об этом до сведения Ляна, занял у своего служилого родственника и за тысячу лан вымарал ее из списков гетер. Забрал с собой и приехал с ней домой. Как-то они зашли с нею в его загородный дом. Там она все еще могла узнать, где они в тот год пили.

Писавший эту странную историю скажет так:

Лошадь – и вдруг человек! Надо полагать, что и человек-то был… лошадь!

Да если б он и был настоящей лошадью, было бы, право, жаль, что он не человек!

Подумать только, что и лев, и слон, и журавль, и Пэн – все терпят от плетки и палки… Можно ли сказать, что божественный человек не обошелся с ним еще милостиво и любовно?

Назначить срок в три года… Тоже своеобразная, как говорят, «переправа через море страданий»!

 

ХЭННЯН О ЧАРАХ ЛЮБВИ

Хун Дао жил в столице. Его жена из рода Чжу обладала чрезвычайно красивою наружностью. Оба они друг друга любили, друг другу были милы. Затем Хун взял себе прислугу Баодай и сделал ее наложницей. Она внешностью своей далеко уступала Чжу, но Хун привязался к ней. Чжу не могла оставаться к этому равнодушной, и друг от друга отвернули супруги глаза. А Хун, хотя и не решался открыто спать ночью у наложницы, тем не менее еще более привязался к Баодай, охладев к Чжу.

Потом Хун переехал и стал соседом с торговцем шелками, неким Ди. Жена Ди, по имени Хэннян, первая, проходя через двор, посетила Чжу. Ей было за тридцать, и с виду она только-только была из средних, но обладала легкой и милой речью и понравилась Чжу. Та на следующий же день отдала ей визит. Видит – в ее доме тоже имеется, так сказать, «маленькая женочка», лет этак на двадцать с небольшим, хорошенькая, миловидная. Чуть не полгода жили соседями, а не слышно было у них ни словечка брани или ссоры. При этом Ди уважал и любил только Хэннян, а, так сказать, «подсобная спальня» была пустою должностью, и только.

Однажды Чжу, увидев Хэннян, спросила ее об этом:

– Раньше я говорила себе, что каждый «мил человек» любит наложницу за то именно, что она наложница, и всякий раз при таких мыслях мне хотелось изменить свое имя жены, назвавшись наложницей. Теперь я поняла, что это не так… Какой, скажите, сударыня, вот у вас секрет? Если б вы могли мне его вручить, то я готова, как говорится, «стать к северу лицом и сделаться ученицею».

– Эх ты! – смеялась Хэннян. – Ты ведь сама небрежничаешь, а еще винишь мужа! С утра до вечера бесконечной нитью прожужжать ему уши – да ведь это же значит «в чащи гнать пичужек». Их разлука усиливает их чрезвычайно. Слетятся они и еще более предадутся своему вовсю… Пусть муж сам к тебе придет, а ты не впускай его. Пройдет так месяц, я снова тебе что-нибудь посоветую.

Чжу послушалась ее слов и принялась все более и более наряжать Баодай, веля ей спать с мужем. Пил ли, ел ли Хун хоть раз, она непременно посылала Баодай быть вместе с ним.

Однажды Хун как-то кружным путем завернул и к Чжу, но та воспротивилась, и даже особенно энергично. Теперь все стали хвалить ее за честную выдержку.

Так прошло больше месяца. Чжу пошла повидаться с Хэннян. Та пришла в восторг.

– Ты свое получила, – сказала она. – Теперь ты ступай домой, испорти свою прическу, не одевайся в нарядные платья, не румянься и не помадься. Замажь лицо грязью, надень рваные туфли, смешайся с прислугой и готовь с нею вместе. Через месяц можешь снова приходить.

Чжу последовала ее совету. Оделась в рваные и заплатанные платья, нарочно не желая быть чистой и светлой, и, кроме пряжи и шитья, ни о чем другом не заботилась. Хун пожалел ее и послал Баодай разделить с ней ее труды, но Чжу не приняла ее и даже, накричав, выгнала вон.

Так прошел месяц. Она опять пошла повидать Хэннян.

– Ну, деточка, тебя, как говорят, действительно можно учить! Теперь вот что: через день у нас праздник первого дня Сы. Я хочу пригласить тебя побродить по весеннему саду. Ты снимешь все рваные платья и разом, словно высокая скала, восстанешь во всем новом: в халате, шароварах, чулках и туфлях. Зайди за мной пораньше, смотри!

– Хорошо, – сказала Чжу.

День настал. Она взяла зеркало, тонко и ровно наложила свинцовые и сурьмовые пласты, во всем решительно поступая, как велела Хэннян. Окончив свой туалет, она пришла к Хэннян. Та выразила ей свое удовольствие.

– Так ладно, – сказала она и при этом подтянула ей «фениксову прическу», которая стала теперь блестеть так, что могла, как зеркало, отражать фигуры.

Рукава у ее верхней накидки были сделаны не по моде. Хэннян распорола и переделала. Затем, по ее мнению, фасон у башмаков был груб. Она в замену их достала из сундука заготовки, и они тут же их доделали. Кончив работу, она велела Чжу переобуться.

Перед тем как проститься с ней, она напоила ее вином и наставительно сказала:

– Когда вернешься домой и заприметишь мужа, то пораньше запрись у себя и ложись. Он придет, будет стучать в дверь – не слушайся. Три раза он крикнет, можешь один раз его принять. Рот его будет искать твоего языка, руки будут требовать твоих ног, на все это скупись. Через полмесяца снова придешь ко мне.

Чжу пришла домой и в ослепительном своем наряде явилась к мужу. Хун сверху донизу оглядывал ее; вытаращил глаза и стал радостно ей улыбаться, совсем не так, как в обычное время.

Поговорив немного о прогулке, облокотилась, подперла голову рукой и сделала вид, что ей лень. Солнце еще не садилось, а она уже встала и пошла к себе, закрыла двери и легла спать.

Не прошло и нескольких минут, как Хун и в самом деле пришел и постучал. Чжу лежала прочно и не вставала. Хун наконец ушел. На второй вечер повторилось то же самое. Утром Хун стал ее бранить.

– Я привыкла, видишь ли ты, спать одна… Мне непереносимо тяжело будет опять беспокоиться.

Как только солнце пошло к западу, Хун уже вошел в спальню жены, уселся и стал караулить. Погасил свечу, влез на кровать и стал любезничать, словно с новобрачной. Свился, сплелся с ней в самой сильной радости и, сверх того, назначил ей свиданье на следующую ночь. Чжу сказала: «Нельзя», – и положила с мужем для обычных свиданий срок в три дня.

Через полмесяца с небольшим она опять навестила Хэннян. Та закрыла двери и стала говорить.

– Ну, с этих пор можешь уже распоряжаться своей спальней одна и как угодно. Однако вот что я тебе скажу. Ты хоть и красива, но не кокетка. С твоей-то красотой можно у Западной Ши отбить покровителя, а не только у подлой какой-нибудь!

Теперь она в виде экзамена заставила Чжу взглянуть вбок.

– Не так, – заметила она. – Недостаток у тебя в том, что ты выворачиваешь глаза.

Стала экзаменовать ее, веля улыбнуться, и опять сказала:

– Не так! У тебя плохо с левой щекой!

С этими словами она с осенней волной глаз послала нежность, а затем вдруг раскрыла рот, и тыквенные семена еле-еле обозначились.

Велела Чжу перенять. Та сделала это несколько десятков раз и наконец как будто что-то себе усвоила.

– Ну, теперь ты иди, – сказала Хэннян. – Возьми дома в руки зеркало и упражняйся. Секретов больше у меня не осталось. Что касается до того, как быть на постели, то действуй сообразно обстоятельствам, применяясь к тому, что понравится… Это не из тех статей, которые можно передать на словах!

Чжу, придя домой, во всем стала действовать так, как учила Хэннян. Хун сильно влюбился, волнуясь и телом и душой, только и думая, как бы не получить отказа. Солнце еще только склонялось к вечеру, как он уже сидел у нее, любезничал и улыбался. Так и не отходил от двери спальни ни на шаг. И так день за днем, это превратилось у него в обыкновение. Она, в заключение всего, так и не могла вытолкать его и прогнать.

Чжу стала еще лучше обходиться с Баодай. Каждый раз, устраивая в спальне обед, она сейчас же звала ее присаживаться вместе. А Хун смотрел на Баодай все более и более как на урода. Обед не кончился, а он ее уже выпроваживал.

Чжу обманным для мужа образом забиралась в комнату Баодай и запирала дверь на засов. Хуну всю ночь негде было, так сказать, себя увлажнить.

С этих пор Баодай возненавидела Хуна и при встречах с людьми сейчас же начинала жаловаться на него и поносить. Хуну же она становилась все более и более противна и выводила его из себя. Мало-помалу он стал доходить в обращении с ней до плетей и розог. Баодай разозлилась, перестала заниматься собой и нарядами, ходила в рваном платье и грязных туфлях; голова у нее была вроде клочьев травы, так что уже нечего было считаться с ней, как с человеком.

Хэннян однажды говорит Чжу:

– Ну-с, как тебе кажется мой секрет?

– Основная правда, – отвечала Чжу, – конечно, в высшей степени очаровательна. Однако ученица могла идти по ней, а в конце концов так и не познать ее. Вот, например, что значило, как вы говорили, «дать им полную волю»?

– А ты разве не слыхала, что человеческому чувству свойственно тяготиться старым и восторгаться новым, уважать то, что трудно дается, и не ценить того, что легко? Муж любит наложницу, это не обязательно значит, что она красива. Нет, это значит, что ему сладки внезапные захваты и манят счастьем трудно дающиеся встречи. Дай ему вволю насытиться, и тогда жемчужины, скажем, и деликатесы и те надоедят; что ж говорить о похлебке из лопуха?

– А что значило: сначала замараться, а потом блистать?

– Ты отстала и не была на глазах; ему казалось, что наступила долгая разлука. Потом, вдруг он увидел тебя в пышной красоте – и это было для него то же, как если б ты только что появилась. Смотри, например, как бедный человек, который вдруг получил рис и мясо, вдруг начинает смотреть на грубую крупу как на безвкусицу. Притом же ему не легко давалось – и вышло, что она-де нечто старое, а я новость; она дается легко, а со мною трудновато. Это ведь и был твой способ поменять место жены на наложницу!

Чжу это очень понравилось, и обе стали задушевными подругами на своих женских половинах.

Прошло несколько лет. Вдруг она говорит Чжу:

– Мы обе с тобой чувством своим словно одна. Я, конечно, должна была не скрывать от тебя своей жизни и давно уже хотела тебе ее рассказать, но боялась, что ты потеряешь ко мне доверие. Теперь же, перед своим уходом и на прощанье, я решусь сказать тебе все по совести. Я, видишь ли, лисица. В молодости своей мне пришлось пострадать от мачехи, которая продала меня в столицу. Муж мой, однако, обращался со мной великодушно, и хорошо, так что я не решалась сейчас же с ним порвать и вот в полной любви дожила до сего дня. Завтра мой старик отец начнет отделяться от своего трупа, и я пойду его повидать и больше сюда уже не вернусь.

Чжу схватила ее за руки и принялась горько вздыхать. Рано утром она отправилась повидать ее, но весь дом был в крайней тревоге и в смятении: Хэннян исчезла.

Автор этих странных историй сказал бы следующее:

Купивший жемчуг не ценил жемчуг, а ценил коробку.

Чувства к новому и старому, к трудному и легкому таковы, что тысячелетия не могли разрушить эти заблуждения. Но именно среди них-то и удается проводить средства, как превратить ненависть в любовь.

Древний подлый министр, льстиво служа царю, не допускал его до людей, не давал ему взглянуть в книги.

Отсюда мне ясно, что для того, чтобы куда-нибудь втиснуться и укрепить там свой фавор, имеются способы особых традиций.

 

ЧЖЭНЬ И ЕГО ЧУДЕСНЫЙ КАМЕНЬ

Чаньаньский чиновник Цзя Цзылун, проходя случайно по соседнему переулку, увидел какого-то незнакомца, обладавшего живым, элегантным духом. Спросил, кто такой. Оказалось: студент Чжэнь из Сяньяна, снявший здесь временное помещение. Цзя всем сердцем увлекся им и на следующий же день пошел занести ему свой визитный листок. Студента как раз он не застал. Заходил после этого еще три раза – и все не мог его поймать. Тогда он тайно отправил своего человека подсмотреть, когда Чжэнь будет дома, и затем пошел к нему, Чжэнь притаился и не выходил к нему. Цзя пошел шарить по дому, и наконец Чжэнь вышел. Прижали друг к другу колени, изливаясь в беседе. Поняли друг друга и очень полюбили.

Цзя явился в гостиницу и послал мальчика за вином. Чжэнь, вдобавок ко всему, оказался умелым выпивалой, причем ловко острил. Обоим было очень весело и приятно. Когда вино уже готово было кончиться, Чжэнь поискал в своем сундучке и достал оттуда сосуд для выпиванья. Это была яшмовая чарочка без дна. Чжэнь влил в нее чарку вина, глянь: она полна через край! Тогда он взял чарку поменьше и стал ею вычерпывать в чайник. И сколько он ни черпал, вино в чарке нисколько не убывало.

Цзя подивился и стал настойчиво выспрашивать у него тайну.

– Я, знаете, не хотел свиданья с вамп, – сказал Чжэнь, – и это вот почему: у вас никаких иных недостатков нет, кроме еще не очищенного алчного сердца. А это – тайное средство бессмертных людей. Могу ли я его вам передать?

– Что за несправедливость! – воскликнул Цзя. – Да разве я жадный человек? Если и рождаются где-то во мне по временам мечты о роскоши, то только оттого, что я беден!

Посмеялись и разошлись.

С этих пор стали заходить друг к другу без перерыва, совершенно забывая, кто к кому. Но каждый раз, как Цзя случалось бывать в затруднительном положении, Чжэнь сейчас же доставал кусок какого-то черного камня, дул и наговаривал над ним, потом тер им о черепки и обломки, которые сейчас же превращались в серебро. И он дарил это серебро Цзя, причем только-только, чтобы тому хватало на расходы, – никогда больше, ничего лишнего. Цзя же всегда просил прибавить.

– Говорил же я, что ты жаден! Ну что это такое? Ну что это такое?

Цзя был убежден, что если ему говорить открыто, то дело ни за что не удастся, и принял решение воспользоваться его пьяным сном, чтобы украсть камешек и затем предьявлять ему требования. И вот однажды, после того как они напились и легли, Цзя тихонько поднялся и стал шарить в глубине одежды Чжэня. Тот заметил.

– Ты, скажу тебе теперь по правде, – промолвил он, – погубил свою душу. Нельзя тут жить!

Простился с ним и ушел; нанял себе другое помещение.

Прошло этак с год. Цзя гулял как-то на берегу реки; заметил камень, блистающий, весь чистый, необыкновенно напоминающий вещицу студента Чжэня. Подобрал и стал беречь, как драгоценность и сокровище.

Через несколько дней вдруг к нему пришел Чжэнь с удрученным видом, словно у него случилась какая-то потеря. Цзя выразил ему сочувствие и ласково стал спрашивать.

– То, что ты видел у меня, помнишь, прежде, – был камень бессмертного для превращения в драгоценный металл. В те давние дни, когда я дружил и странствовал с Баочжэнь-цзы, он полюбил меня за твердость и стойкость; подарил мне эту вещь. А я в пьяном виде ее потерял. Погадав тайно, я открыл, что она должна быть у тебя. Если ты сжалишься надо мной, как, помнишь, в истории с «возвращением пояса», то я не посмею забыть о благодарности.

Цзя засмеялся.

– Я в своей жизни, – сказал он, – никогда не смел обманывать друга. Действительно, как ты гадал, так и есть! Однако кто, скажи, лучше знал о бедности Гуань Чжуна, как не Бао Шу?.. Ну, а ты как поступишь?

Чжэнь просил разрешения подарить ему сто лан.

– Сто лан? – сказал Цзя… – Не мало! Передай лишь мне твой наговор и дай мне лично попробовать… Отдам без всякой досады!

Чжэнь выразил опасение, что ему вряд ли можно поверить.

– Послушай, друг, – сказал на это Цзя, – ты ж ведь святой: разве не знаешь ты, что Цзя не может потерять доверие друга?

Чжэнь передал ему наговор. Цзя, усмотрев на крыльце большой камень, хотел испробовать на нем, но Чжэнь схватил его за локоть и не давал двинуться вперед. Тогда Цзя подобрал половинку кирпича, положил на булыжник и сказал:

– Ну, а в таком роде штука – не много будет?

Чжэнь разрешил, но Цзя стал тереть не кирпич, а булыжник. Чжэнь весь изменился в лице и хотел вступить с ним в драку, как булыжник уже превратился в слиток серебра. Цзя вернул камень Чжэню.

– Ну, раз сделано такое дело, – сказал со вздохом Чжэнь, – о чем тут дальше разговаривать? Тем не менее наградить человека совершенно зря счастьем и благополучием – значит непременно навлечь на себя небесную кару… Вот что: если мне можно будет избежать наказанья, то согласишься ли ты пожертвовать за меня штук сто гробов да готовых одежд из оческов ваты штук тоже сто?

– Зачем, скажи, я хотел достать деньги, а? – спросил Цзя. – Конечно, не для того, чтобы хранить их в яме! Ты все еще смотришь на меня как на раба, стерегущего богатства!

Чжэнь выразил свое удовольствие и удалился.

Цзя, завладев серебром, стал, с одной стороны, благотворить, с другой – на него торговать. Не прошло и трех лет, как все, что положено было раздать, было роздано полностью.

Вдруг появился Чжэнь, взял его за руку и сказал:

– Ты, друг, действительно честный человек. После нашей с тобой разлуки дух счастья доложил небесному богу, и меня вычеркнули из списков святых. Но с тех пор как ты почтил меня своими щедрыми дарами, мне, за эти добрые дела и заслуги, удалось погасить положенную кару. Я хочу, чтобы ты старался дальше… Не разрушай дела!

Цзя поинтересовался узнать, какую должность на небесах исполняет Чжэнь.

– Я, видишь ли, лис, обладающий сверхземным Дао-путем. Происхождения я самого ничтожного и не мог допустить себя до оков греха. Вот почему всю жизнь свою я себя щадил и не смел ничего делать зря!

Цзя поставил вина, и они предались веселому выпиванию, точь-в-точь как то делали в прежнее время.

Цзя дожил до девяноста с чем-то лет. Лис появлялся у него от времени до времени.

 

КРАДЕТ ПЕРСИК

Когда я был еще мальчиком, я как-то пошел в главный город. Мой приход совпал с весенним праздником. По старому обыкновению, за день перед этим во всех лавках и у всех продавцов разукрашивались здания, где били в барабаны и дудели в трубы. Народ шел в приказ фаньтая. Это называлось «дать театр весне».

Я с товарищами пошел повеселиться и поглазеть. Гуляющих в этот день была прямо-таки стена. В зале сидели четыре важных чиновника, одетых в красное платье и поместившихся друг против друга на восток и запад. В те дни я был еще дитя и не мог разобрать, что это были за чиновники. Я слышал лишь гуденье человеческих голосов, гром барабанов и вой труб, положительно меня оглушавших.

Вдруг появился какой-то человек, ведший за руку мальчугана с растрепанными волосами, а на плече несший коромысло с грузом. Он поднялся наверх, имея, по-видимому, что-то сообщить сидевшим там господам. Однако тысячи голосов кипели и волновались, так что я не слыхал, что он там говорил. Мне видно было лишь, что в зале наверху смеялись.

Вслед за тем появился синий человек и громким голосом велел ему показывать фокусы. Этот самый человек, получив такое приказание, сейчас же встал и спросил, какие фокусы надо показывать. В зале переглянулись и обменялись несколькими словами. Сторож спустился к нему и спросил его от имени господ, в чем он наиболее силен. Он отвечал, что может вырастить вещь шиворот-навыворот. Сторож пошел сообщить это господам чиновникам. Через минуту он спустился опять и велел фокуснику утащить персик. Тот громко согласился. Он снял с себя одежду и покрыл ею свой сундучок. Затем сделал недовольную гримасу и сказал:

– Ах, господа, господа властители! Вы не знаете, не понимаете! Ведь твердые льды еще не растаяли… Откуда ж, скажите, достану я вам персик?.. Однако, если мне его вам не принести, боюсь, рассердится сидящий к югу лицом… Ну как мне быть?

– Отец, – сказал мальчик, – раз ты уже дал обещание, как же ты будешь теперь отказываться?

Фокусник довольно долго стоял в унылом раздумье.

– Ну, – сказал он наконец, – я все это зрело и окончательно обдумал. Теперь еще только начало весны, снега еще лежат кучами. В мире людей где тут искать это самое? А вот в садах Ванму персик во все четыре времени года никогда не вянет и не отходит. Там, вероятно, найдется, а коль найдется, надо будет, значит, его с неба украсть – вот и все!

– Еще чего? – сказал ему сын. – По-твоему, на небо по ступеням, что ли, можно взойти?

– А вот у меня есть такой способ, – сказал фокусник. И с этими словами он открыл свой сундучок; оттуда вытащил свернутую веревку, примерно на несколько сажей, расправил ее конец и бросил его в воздух. И тотчас же веревка встала в воздухе, выпрямившись и словно за что-то зацепившись. Не прошло и нескольких мгновений, как он снова подкинул, и чем больше подкидывал, тем выше уходила веревка. Вот уже она там, где-то в неразличимой выси, ушла в тучи, и в то же время в руках фокусника она уже была вся.

– Иди сюда, сынок, – крикнул фокусник. – Я уже старый и дряхлый человек. Тело стало тяжелое, неповоротливое. Я не могу туда идти. Мне нужно, чтобы сходил ты!

С этими словами он вручил веревку сыну.

– На, держи ее, – добавил он, – и можешь лезть!

Сын взял веревку с крайне нерешительным видом и сказал отцу недовольным тоном:

– Папа, какой ты, право, глупый-преглупый! Ты хочешь, чтобы я доверил себя этой веревке-ниточке и полез в высь небес, на десятки тысяч сажен… А вдруг да среди дороги она лопнет или разорвется… Останутся ли хоть косточки мои?

Отец снова принялся понуждать его, крича и наседая.

– Я, – твердил он, – уже, как говорится, «потерял из уст своих»; каюсь, да не вернешь… Потрудись, мальчик мой, сходи… Да ты, сыночек, не горюй… Украдешь, принесешь – нам с тобой пожалуют господа сотенку серебром, и я уж, так и быть, возьму тебе красавицу жену!

И вот сын ухватился за веревку и, извиваясь по ней, стал лезть вверх. Он перебирал руками, за которыми шли следом ноги, и лез, словно паук по паутине. Лез, лез – и понемногу стал уже входить в тучи, в высокое небо, где его стало больше не видать.

Прошло довольно долгое время – и вдруг упал персик, величиной с хорошую чашку. Фокусник пришел в восторг, схватил персик и поднес господам в зале. В зале стали друг другу его передавать, рассматривать… Прошло опять порядочное время, а господа не могли понять, настоящий это или фальшивый.

Вдруг веревка упала на землю. Фокусник принял испуганный вид.

– Погибло все, – вскричал он. – Там наверху кто-то срезал мою веревку. На чем же будет теперь мой сын?

Через несколько минут что-то упало. Фокусник посмотрел – оказывается, то была голова его сына. Он схватил ее обеими руками и стал плакать.

– Значит, он там крал персик, – причитал отец, – а надзиратель заметил… Сынок, пропал ты!

Прошло еще некоторое время. Упала одна нога. За ней вскоре стали падать вразброд разные члены тела… И наконец там больше от него ничего не оставалось.

Фокусник был сильно удручен. Подобрал все, кусок за куском, сложил в сундук и закрыл его.

– Только этот один сын у меня и был, – причитал он, – каждый день мы с ним, бывало, бродили то на юг, то на север… А вот теперь, повинуясь господскому строгому велению, сам того не ожидая, попал он в такую непостижимую беду. Придется тащить его на себе, где-нибудь зарыть…

Он поднялся в зал и стал там на колени.

– Из-за этого самого персика, – начал он, – я убил своего сына. Пожалейте ничтожного человечка, помогите на похороны… Я тогда придумаю, как вас отблагодарить, «свяжу хоть соломы», как говорится, что ли!..

Господа, заседавшие в зале, были крайне поражены, сидели в полном недоумении. Каждый дал фокуснику серебра. Тот принял и спрятал в пояс.

Тогда он хлопнул по сундуку и крикнул:

– Бабар, ты что ж не выходишь поблагодарить? Чего там ждешь?

И вдруг какой-то мальчик с взлохмаченной головой приподнял ею крышку сундука и вышел, повернулся на север и поклонился в землю. Это был его сын.

До сих пор все еще помню этот фокус: очень уж он был необыкновенный!

Потом мне довелось слышать, что эти штуки умеют проделывать «Белые Лотосы»… Так что уж не их ли отпрыск был этот человек?

 

ОСКОРБЛЕННЫЙ ХУ

В Чжили жила богатая семья, в которой хотели нанять учителя. Вдруг является некий сюцай, входит в ворота и рекомендуется; хозяин приглашает его войти. У сюцая открытая, живая речь, и он хозяину становится дружески-приятным.

Сюцай назвал себя Ху. Хозяин вручил ему плату и поместил у себя в доме.

Ху вел уроки с большим усердием и отличался сочным проникновением, – не чета какому-нибудь начетчику низшего типа. Однако случалось, что он уйдет гулять, а придет лишь поздно ночью. Запоры у дверей явно-явно наложены, а он, не постучав даже, уже сидит у себя в комнате. Все тогда высказали друг другу тревогу, решив, что это лис.

Тем не менее было ясно, что мысли у Ху определенно не злые, и его ублажали, чтили; не нарушали в отношении к нему строгой вежливости из-за того только, что это было странное, неестественное существо.

Ху знал, что у хозяина была дочь. Он стал домогаться брака и неоднократно давал это понять, но хозяин делал вид, что не догадывается.

Однажды Ху отпросился в отпуск и ушел. На следующий день появился какой-то гость, привязавший у ворот черного осла. Хозяин встретил его и ввел в дом. Лет ему было за пятьдесят. Одет он был в свежее, чистенькое платье и такие же туфли. Вид у него был тихого и утонченного человека. Сели. Гость сказал о себе, и хозяин наконец узнал, что он, как говорится, стал для Ху льдом.

Хозяин молчал. Прошло довольно много времени.

– Ваш покорный слуга, – сказал он наконец, – с господином Ху уже друзья, и такие, про которых говорят, что между ними нет встречных огорчений. К чему непременно брачиться? Кроме того, скажу вам еще, что моя дочурка уже обещана другому. Позвольте утрудить вас передать господину мои извинения!

– Я определенно знаю, – сказал гость, – что прекрасный предмет вашей любви еще лишь ждет помолвки… Зачем вы так усердно отказываете?

Повторил это дважды, трижды, но хозяин все твердил: нельзя. Гостю было, видимо, стыдно.

– Мы, Ху, – сказал он, – тоже, как говорится, родовитая семья… Разве уж так мы ниже вас, сударь?

Хозяин тогда заявил определенно:

– Сказать по правде, у меня никаких нет прочих соображений, кроме одного только: я ненавижу его породу!

Гость, услыша это, разгневался. Рассердился и хозяин, и они стали нападать друг на друга все резче и резче. Гость вскочил и вцепился ногтями в хозяина. Хозяин велел слугам взять палку и прогнать его. Гость убежал, оставив своего осла.

Посмотрели на осла. Видят: шерсть у него черного цвета, придавленные уши, длинный хвост… Тварь огромная. Взяли его за узду, потянули – не двигается. Стали бить, а он под ударами так и упал: жж-жж… запело в траве насекомое.

Хозяин понимал, что, судя по его гневным речам, гость непременно явится отомстить; велел быть настороже. На следующий день и в самом деле огромной толпой явилось лисье войско, кто верхом, кто пеший, кто с копьем, кто с луком; лошади ржали, люди кипели – звуки, жесты, все смешалось в дикий-дикий хаос.

Хозяин не решился выйти из дому. Лис во всеуслышание сказал, чтобы подожгли дом. Хозяин пугался все сильнее и сильнее. Один из наиболее крепких повел за собой домашних слуг и с громким криком выбежал из дому. Залетали камни, дошли до стрел – с обеих сторон так и били, поражая и раня друг друга.

Лисы стали понемногу слабеть. Их увели беспорядочной толпой. На земле был брошен нож, блестевший ярко, словно пней или снег. Подошли, чтоб подобрать. Оказалось – это лист гаоляна. Публика засмеялась.

– Ах, значит, вся их сноровка только в этом! – говорилось вокруг.

Однако из опасения, что они появятся снова, караулили еще строже.

На следующий день сидели и разговаривали, как вдруг с неба сошел какой-то великан, ростом в сажень с лишком и в несколько аршин поперек себя. Размахивая огромным ножом, величиной в дверное полотнище, стал убивать одного человека за другим. Тут все схватили в руки стрелы и камни и кто чем стали в него бить. Он свалился и издох. Оказывается: соломенный призрак.

Публике теперь это казалось все более и более легким, несерьезным. Лисы в течение трех дней более не появились, и публика тоже стала полениваться.

Как-то раз, только что хозяин влез в ретираде на рундук, как вдруг увидел лисье войско, появившееся с натянутыми луками и со стрелами под мышкой. Начали в него беспорядочно стрелять. Стрелы уселись ему в задние места. Хозяин, страшно перепугавшись, что было силы стал кричать, чтоб бежали драться, и лисы ушли. Вытащили стрелы – смотрят, а это стебли лопухов.

И в таком роде продолжалось с месяц, а то и больше. Лисы то приходили, то уходили – нерегулярно. Особенного вреда, положим, они не наносили, но все же ежедневно люди несли строгий караул.

Однажды появился студент Ху во главе своих войск. Хозяин вышел к нему сам. Ху, увидя его, скрылся в толпе. Хозяин окликнул его. Делать нечего – пришлось выступить.

– Ваш покорный слуга, – сказал хозяин, – считает, что он ни в чем не ошибся в смысле вежливого внимания к вам, сударь. Зачем же, скажите, вы подняли войска?

Толпы лис хотели стрелять, но Ху остановил их. Хозяин подошел, взял его за руку и пригласил войти в его прежнюю комнату. Тут он поставил вина и стал его угощать, говоря ему тихо и свободно:

– Вы, сударь, человек умный и должны меня извинить. При моем к вам чувстве и расположении, неужели я не был бы доволен вступить с вами в брачное родство? Только судите же сами: у вас все – и повозки, и лошади, и здания, большею частью, не те, что у людей. Моей дочери, находящейся в столь нежном возрасте, идти за вас – вы должны же это понять – невозможно. К тому же, знаете, пословица гласит: «Сорвешь тыкву сырой – во рту неприятно». Что вам в ней, сударь?

Ху сильно смутился.

– Не беспокойтесь, – сказал хозяин, – прежняя наша приязнь остается в силе. Если вы не отвергаете еще меня, считая меня мусором, то вот видите, младшему сыну в моем доме уже пятнадцать лет, и я хотел бы дать ему, как говорится в таких случаях, «с распоясанным чревом лежать у кровати». Не знаю, насколько найдется ему подходящая?

– У меня, – сказал радостно Ху, – есть молоденькая сестренка. Она моложе вашего почтенного сыночка на год, и очень даже недурна. Вот ее дать, как говорят, «в услуженье по выметальной части», – что вы на это скажете?

Хозяин встал и поклонился. Ху сделал ответный поклон. Затем хозяин стал потчевать Ху и был в отличном настроении. Предыдущая ссора целиком была забыта. Он велел поставить вино и другие напитки для угощения тех, что пришли с Ху. И баре и люди веселились и тешились вовсю.

Хозяин расспросил подробнее о местожительстве Ху, желая, как водится, поднести гуся, но Ху отказался. Свечерело; зажгли, продолжая пир, свечи, и Ху ушел совершенно пьяным. С этих пор все стало спокойно.

Прошел с чем-то год. Ху не появлялся. Кое-кто уже думал, что его сговор одно вранье, но хозяин был тверд и ждал его.

Прошло еще полгода, и вдруг Ху пришел. Поговорили о тепле и холоде. Затем Ху сказал:

– Сестра моя совсем взрослая. Прошу вас подождать, когда будет счастливый день, в который нам послать ее служить свекру и свекрови.

Хозяин был крайне доволен. Тут же уговорились о сроке, и Ху ушел.

С наступлением ночи и в самом деле появились носилки и кони, привезшие молодую жену. Ее приданое было очень богатое, роскошное. Поставили среди комнаты – так заняло почти всю комнату. Молодая жена представилась свекрови. Она была мила и красива на редкость. Хозяин был очень доволен. Приехал проводить сестру Ху и один из младших братьев. Оба они говорили очень тонко и умно. Да и пить умели тоже ловко. Ушли только на рассвете. Молодая жена, оказывается, умела предсказывать урожайные и плохие годы. Поэтому во всех хозяйственных предприятиях с ней считались.

Братья Ху и их мать иногда являлись проведать молодую, и каждый их видел.

 

ЦАРИЦА ЧЖЭНЬ

[155]

Лочэнский Лю Чжунхань был с детских лет туп, но к книгам питал любовь эротомана. Он вечно запирался, предавался своим трудам с остервенением, совершенно не общаясь с людьми. Однажды, когда он таким образом занимался, вдруг до него донеслись какие-то необыкновенные духи, которые наполнили всю его комнату. Еще минута – и послышались звуки дорогих брелоков в самом многообразном хаосе. Лю с изумлением оглянулся и увидел, что к нему входит какая-то красавица, у которой шпильки головного убора и серьги сияют и переливаются всеми цветами. За нею свита – и все, как есть, одеты в придворные платья с украшениями.

Лю в испуге и удивлении пал на землю. Красавица стала его поднимать.

– Как это так, – спросила она, – ты был такой сначала гордый, а потом вдруг стал таким раболепным?

Лю все более и более трепетал и пугался.

– О небесная фея, – бормотал он, – из каких ты мест? Я ведь не имел случая ни поклоняться тебе, ни знать тебя! Когда же, скажи, до настоящего времени успел я тебя оскорбить?

– Давно ль, скажи, расстались мы, – улыбалась ему в ответ фея, – чтобы уж так помутнеть и потускнеть воспоминанию? Разве это не ты был тот, который, – помнишь, тогда? – сидя с важным и серьезным видом, точил кирпичину?

И вот разложили парчу и кожу, поставили в яшмовых сосудах напитки, и фея торопливо усадила Лю, стала с ним пить и говорить с ним о делах нынешних и древних. И то, что она говорила, было так глубоко и так метко, до того необычно, что Лю, весь растерянный, смущенный, не знал, что ему ответить.

– Я только что успела, – сказала красавица, – сьездить к Яшмовому Озеру, разок там попировать. Через сколько же рождений ты успел пройти, чтобы твой острый ум мог так окончательно отупеть?

С этими словами она велела служанке густо отварить жирный настой из хрусталя и поднести Лю. Лю принял и стал пить. И вдруг, выпив, он почувствовал, как его ум и душа раскрылись и прониклись.

Затем настал уже темный вечер. Все служанки удалились. Фея затушила свечу, разложила постель, и по всем кривым пошла до пределов их радостная любовь.

Еще не рассвело, как девушки свиты уже вновь собрались. Красавица поднялась, но ее роскошный наряд был такой же, как вчера, и прическа оставалась совершенно законченной, так что она и не приводила ее снова в порядок.

Лю, влюбленный, весь приникнув к ней, с неотступным усердием старался выпытать у нее, как ее фамилия, как имя.

– Сказать, что ж, ничего, можно, – отвечала фея. – Боюсь только, как бы не усугубить твоих недоумений. Моя фамилия Чжэнь. Ты же – потомок Гунганя, который в те времена из-за меня совершил преступление и пострадал. Этого моя душа, скажу по совести, вынести не могла, и вот наше сегодняшнее свидание вызвано, между прочим, моим желанием отблагодарить тебя моим глупым чувством.

Лю спросил, где теперь Вэйский Вэнь.

– Пэй, – сказала она, – не более как самый обыкновенный сынок своего разбойника отца. Мне приходилось по нескольку лет бывать среди веселящихся и беспечных людей, принадлежащих к богатой знати; так вот, я иногда встречалась с ним, но не останавливала на нем внимания. Его, видишь ли, в свое время из-за Аманя долго держали в темном царстве. Я ничего более о нем не слыхала. Напротив того, Чэньский Сы стал теперь книжником у Владыки. Раз как-то я его видела.

Вслед за этими ее словами, тут же появилась колесница с драконами, которая остановилась среди дворца. Царица подарила Лю коробку из яшмы, сделала прощальное приветствие и взошла на колесницу. Тучи подняли ее, заволокли туманы… она исчезла.

С этого времени литературная мысль Лю сильно развилась. Однако, охваченный воспоминанием о красавице, он весь застыл в думе и имел вид помешанного. Прошло так несколько месяцев, и он стал все более и более близиться к смертельному истощению. Мать его не понимала, где тому причина, и только горевала.

Дома у них была старуха прислуга. Вдруг она как-то говорит Лю:

– Барин, да нет ли уж у вас кого на мысли, и очень даже?

Ее слова вроде попали в цель, и Лю не мог скрыть.

– Гм! Да, да! – отвечал он.

– Вы, барин, напишите-ка, как говорится, футовое письмецо, а я сумею его передать и доставить!

Лю в радостном волнении сказал:

– У тебя есть необыкновенный дар… А я до сего времени был темен, как говорили раньше, в «приметах людей». Если же ты действительно сумеешь это сделать, я не позволю себе этого забыть.

С этими словами он сложил письмо, надписал конверт, передал старухе, и та сейчас же ушла. Вернулась она лишь к полуночи.

– Обошлось счастливо, – сказала она, – дело я не попортила. Только что это, значит, я вхожу в ворота, как привратник, думая, что я ведьма, хотел меня связать, но я достала ваше, барин, письмо, и он понес его. Через самое короткое время мне крикнули войти. Госпожа тоже, знаете, все вздыхает, а сама говорит, что не может снова с вами свидеться; впрочем, она готова была написать вам ответ, да я сказала, что барин наш так извелся и исхудал, что одним словечком его вряд ли излечишь. Госпожа слегка задумалась, потом бросила кисть и сказала мне: «Вот что: будь добра сначала передать господину Лю, что я сейчас же пришлю ему красивую жену».

Перед тем как мне уйти, она еще наказала мне, что все то, о чем сейчас только была речь, – думы сотен лет и что только тогда эти расчеты могут длиться вечно, если мы не посмеем легкомысленно о них болтать.

Лю был очень рад этому и стал поджидать. На следующий день, действительно, появилась какая-то, старая нянька, а с ней за руку девушка. Обе прошли к матери Лю. Девушка была с лица такой красоты, что после нее выбрось весь мир. Старуха назвалась фамилией Чэнь, а девушка оказалась ее родной дочерью, по имени Сысян. Чэнь выразила желание посватать дочь в жены. Матери Лю девушка понравилась, и та начала переговоры о браке. При этом старуха не требовала никаких денег, а спокойно себе сидела и ждала, пока не окончатся все церемонии, а затем удалилась. Один только Лю, зная в глубине души, что тут есть что-то необыкновенное, как-то потихоньку спросил у жены, как она приходится той самой госпоже.

– Я, – ответила жена, – бывшая певица из «Медного феникса».

Лю выразил подозрение, что она бес.

– Нет, – отвечала она на это. – Я вместе с госпожой включена была уже в списки бессмертных, но по случайному проступку мы были свержены и упали среди людей. Госпожа теперь уже снова на прежнем месте, а мой срок изгнания еще не истек. Госпожа упросила небесных распорядителей дать ей временно меня в услужение, с тем чтобы в ее воле было оставить меня или отпустить. Поэтому-то мне и удалось постоянно служить у ее постели и у стола.

Однажды явилась какая-то слепая старуха, которая вела на веревке желтую собаку и просила милостыню в доме Лю, причем пела простые песни под аккомпанемент кастаньет. Жена Лю вышла поглядеть. Не успела она еще как следует стать, как собака сорвалась с веревки и стала ее кусать. В испуге молодая женщина бросилась бежать. Смотрят – ее шелковое платье все оборвано. Лю погнался за собакой с палкой и стал ее бить. Та рассвирепела еще больше и бросилась рвать висевшие куски ткани, так что в мгновение ока было искромсано и изжевано, словно пенька. Слепая старуха ухватила собаку за шерсть на шее, привязала ее и увела.

Лю прошел к жене поглядеть, как она себя чувствует. Лицо ее от испуга еще не оправилось.

– Милая, – сказал муж, – ты ведь бессмертная фея, как же ты вдруг боишься пса?

– Ты, конечно, не знаешь, – отвечала она, – что этот пес – оборотень старого Маня. Он, видишь ли ты, злится на меня за то, что я не исполнила его приказания о так называемом разделении духов.

Лю, услыша такие слова, выразил готовность купить пса и забить его палкой.

– Нельзя, – сказала жена. – То, что послал в наказание Верховный Владыка, как можно самовольно избивать?

Так она прожила два года. Все, кто ее видел, изумлялись ее красоте. Однако как ни расспрашивали о ее происхождении, оно оказывалось весьма сильно облеченным в какую-то туманную неопределенность. И все подозревали в ней нечистую силу.

Мать обратилась с расспросами к Лю. Тот рассказал кое-что о ее необыкновенных историях. Мать сильно испугалась и велела ему отпустить ее. Лю не согласился. Тогда мать потихоньку от него разыскала колдуна. Тот пришел и стал ворожить во дворе. Только что он очертил на земле квадрат для алтаря, как женщина сказала с досадой:

– Я, собственно говоря, хотела, чтоб нам быть вместе до белеющих голов. А теперь, смотри, наша мать относится ко мне с подозрением, и, конечно, нам полагается расстаться. Если хотите, чтобы я ушла, то ведь это ж нетрудно, – неужели же меня могут выгнать все эти заклинания и ворожба?

Она тут же навязала прутьев, развела огонь и бросила под крыльцо. В один миг дым застлал весь дом, так что муж и жена, сидевшие друг против друга, потеряли один другого из виду. Слышен был грохот, раскатывающийся словно гром.

Затем дым исчез. Смотрят, а у колдуна из всех семи отверстий тела течет кровь и он умер. Вошли в комнату, но молодой жены уже не было. Позвали было старуху прислугу, чтобы ее расспросить. Та тоже девалась неизвестно куда. Лю тогда обьявил матери, что старуха-то была лиса.

 

ЦЕЛИТЕЛЬНИЦА ЦЗЯОНО

Студент Кун Сюэли был потомок Совершенного. Он был человек, насыщенный культурною начитанностью, писал хорошие стихи. У него был ученый друг Лин Тяньтай. Раз он ему прислал письмо, приглашая его к себе. Студент поехал. В это самое время Лин умер, и студент, бедный, потерянный, не мог ехать домой. Он временно поселился в храме Путо и нанялся в писари к монахам.

К западу от храма, шагах этак в ста, был дом господина Даня. Он был сын магната старой семьи, но в большой тяжбе сильно разорился. Семья была малочисленная, и он переехал жить в деревню, так что с этих пор дом его опустел.

Однажды в воздухе вился и падал большой снег. Было тихо, прохожих никого. Студент шел мимо дверей этого дома, как вдруг из них вышел юноша яркой красоты и в высшей степени изящный. Увидав студента, он устремился к нему и, сделав церемонный поклон, ласково заговорил, стал расспрашивать, а затем пригласил его снизойти и пожаловать к нему в дом. Студенту он полюбился, и тот с большим удовольствием за ним пошел. Войдя в дом, он увидел, что комнаты не очень обширны, но в них повсюду развешены парчовые ковры, а на стенах висит много каллиграфии и картин древних людей. На столе лежит книга, название которой гласит: «Мелкие статьи из Ланхуаня». Посмотрел, перелистал разок – все статьи, никогда на глаза не попадавшиеся.

Студент, считая, что раз он живет в доме Даней, то, вероятно, он и есть хозяин, не стал расспрашивать о его службе и родне, но юноша осведомился очень подробно о том, откуда ведут его следы, и, видимо, жалел его. Стал уговаривать его поставить здесь, так сказать, шатер и проповедовать ученикам.

– Я здесь прохожий странник, – сказал студент со вздохом. – Кто будет служить мне в роли древнего Цаоцю?

– Если вы не отринете меня, как какую-нибудь жалкую клячу, – сказал ему на это юноша, – я хотел бы сделать вам поклон у ваших дверей и стен.

Студент обрадовался, но сказал, что не смеет быть ему учителем, и просил разрешения быть другом.

Затем он спросил, почему этот дом так долго стоял заколоченным.

– Это, видите ли, дворец Даней. Так как господин Дань в свое время поселился в деревне, то дом его пустовал, и пустовал долго. Моя же фамилия, видите ли, Хуанфу. Дед мой жил в Шэньси. Дом наш спалило степным пожаром, и вот мы на некоторое время воспользовались этими строениями, чтобы здесь оправиться.

Теперь только студент узнал, что он не Дань.

Дело было уже позднее, а они беседовали и смеялись в полном удовольствии. Юноша оставил его разделить с ним постель.

На рассвете появился мальчик, который стал вздувать в комнате угли. Юноша встал первым и ушел во внутренние помещения, а студент сидел еще, закутавшись в одеяло. Мальчик вошел в комнату и доложил:

– Прибыл Старший Господин!

Студент, встрепенувшись, вскочил. Вошел старик, у которого белым-белели и волосы, и виски. Он подошел к студенту и стал его усердно благодарить.

– Господин, вы не выказали пренебрежения к моему тупому сыну и даже соглашаетесь дарить ему ваши наставления! Мальчуган еще только начинает учиться, как говорят, «марать ворон». Не смотрите на него как на сверстника, хотя он вам и друг!

И с этими словами старик поднес ему пару парчового платья, соболью шапку, чулки и туфли. Затем, видя, что студент умылся и причесался, старик крикнул, чтобы принесли вина и закусок. Студенту было неизвестно, как называются все эти столы, диваны, что были вокруг, одежды, халаты, но они блистали яркими красками, так что стреляло в глаза.

Вино обошло по нескольку раз. Старик поднялся, стал прощаться и ушел, волоча за собой посох. Закусывать кончили. Юноша представил Куну свои упражнения в стильном изложении. Все это были вещи, написанные в старинной форме, современных же типов не было совершенно. Кун поинтересовался узнать, почему это у него так выходит.

– Я, видите ли, – отвечал юноша, – не ищу, чтобы продвинуться и овладеть степенью и чином!

К вечеру он опять наливал Куну и говорил ему:

– Сегодняшний вечер весь пройдет в удовольствии. А завтра так уже не позволяется! Эй, – крикнул он мальчишке, – посмотри, лег спать или нет Старший Господин. Если он уже лег, то можешь тихонько позвать сюда Сянну.

Мальчик удалился. Прежде всего он принес пива в вышитом чехле. И тотчас за этим вошла служанка, красная, нарумяненная, прелести исключительной. Юноша велел ей играть «Сянских жен». Она взяла косточку и начала трогать струны, возбуждая волны сильной грусти. Играла она тактами и зажимами кастаньет, совершенно непохожими на то, что слышал до сих пор Кун. После игры юноша еще велел ей обнести вином по большому бокалу. Кончили пить только в третьей страже.

На следующий день они встали рано и уселись заниматься. Юноша оказался в высшей степени сообразительным и способным: стоило ему пробежать что-либо глазами, как он уже читал это наизусть. Месяца через два-три он уже владел кистью с поразительным мастерством.

Оба уговорились теперь устраивать выпивку каждые пять дней. Садясь пить, юноша сейчас же звал Сянну. Однажды вечером студент, уже полупьяный и в разгоряченном настроении, так и уставился в нее взглядом глаз. Понимая его, юноша сказал:

– Эта служанка – воспитанница моего отца. Вам здесь пусто и далеко, семьи нет… Я днями и ночами давно уже о вас думаю. Придется, пожалуй, вам сыскать какую-нибудь прекрасную подругу!

– Если вы серьезно хотите облагодетельствовать меня, удружить, – сказал Кун, – нужно, чтоб та была непременно вроде Сянну!

– Вот уж действительно, – засмеялся юноша, про вас можно сказать словами пословицы: – «Мало что видели, много чему дивитесь». Если такую считать красавицей, то ваше желание, знаете, удовлетворить легко!

Прожили так полгода. Как-то студенту захотелось попорхать за городом. Придя к воротам дома, он нашел их закрытыми извне и спросил, почему это так.

– Мой отец боится, что всякие связи и знакомства вносят в мысли беспорядок. Ввиду этого он и решил отказаться от гостей.

После этих слов студент тоже стал спокойнее.

Наступили сильные жары и парная духота. Они перенесли свой кабинет в садовую беседку. У студента на груди вдруг вскочила опухоль величиной сначала с персик, а через ночь уже с чашку. Она болела и мучила студента, который стонал и охал. Юноша наведывался к нему с утра до вечера. Сон и аппетит пропали. Еще прошло несколько дней, чирей разрастался, и больной еще решительнее отказывался от пищи и питья. Зашел и сам старый хозяин, сел против него и тяжко вздохнул. Юноша сказал:

– Я, папа, вчера ночью подумал, что чистую болезнь нашего почтенного учителя может вылечить сестренка Цзяоно. Я послал уже человека к бабушке позвать ее домой. Что это она так долго не приходит?

Как раз в это время вошел мальчик и доложил:

– Барышня Цзяо пришла. Тетка и барышня Сун тоже здесь.

Отец с сыном быстро пошли в комнаты, и через несколько мгновений юноша привел сестру и показал ей Куна. Ей было лет тринадцать – четырнадцать. Кокетливые волны глаз струились умом. Тонкая ива рождала красоту. Студент поглядел на нее, увидел ее лицо – и все охи, все стоны в один миг забыл. Весь дух его жизни так от нее и воспрянул.

– Это мой чудесный друг, – поторопился сказать юноша, – не отличающийся от единоутробного брата. Сестренка, ты хорошенько его вылечи!

Девочка, справляясь с застыдившимся лицом, отвела свой длинный рукав, подошла к постели и стала осматривать больного. Пока она трогала и держалась рукой, студент ощущал ее ароматный дух, – а тот был куда лучше всякой орхидеи.

– Поделом у вас такая болезнь, – засмеялась дева, – сердечный пульс взволнован! Однако, как ни опасна болезнь, вылечить ее можно. Только вот что: кусок кожи уже весь наполнен. Иначе как разрезать кожу и выскрести мясо нельзя!

И вот она сняла с руки золотой браслет и наложила его на больное место, полегоньку да потихоньку все прижимая да прижимая. Чирей вздулся на дюйм, если не выше, выйдя за браслет, но зато остальная опухоль у корня вся целиком собралась внутрь и уже больше не походила шириной на чашку, как прежде.

Затем она другой рукой раскрыла газовый свой воротник, отвязала привесной нож, у которого лезвие было тоньше бумаги, и, держа браслет в одной руке, а нож в другой, она легким-легким движением прорезала нарыв у самого корня. Темно-красная кровь хлынула потоком, замарав кровать и постель.

Студент настолько жаждал близости к нежно-кокетливой красавице, что не только не чувствовал боли, но, наоборот, все боялся, что она скоро кончит дело с разрезом и недолго еще будет возле него.

Вскоре она отрезала гнилое мясо, которое напоминало своим круглым-круглым видом нарост на дереве, притом только что срезанный. Затем она крикнула, чтобы принесли воды, обмыла ему место разреза. Наконец выплюнула из рта красный шарик величиной с ядро самострела и приложила его к мясу, надавливая и катая его во все стороны. Прокатился шарик первый раз – и Кун почувствовал, как в нем ярко вздымается горячий огонь. При втором прокате его стало легонько щекотать. После третьего оборота по всему телу разлилась чистая прохлада, которая так и текла в костные мозги.

Девочка подобрала шарик, вложила его в рот – и проглотила.

– Выздоровел! – сказала она и быстро выбежала. Студент подпрыгнул, вскочил и пошел благодарить.

Упорная его болезнь словно потерялась. Однако он весь повис в думе о яркой красоте ее лица и мучился, не владея собой. С этих пор он забросил книги и тупо сидел, не имея больше никаких оснований надеяться. Юноша уже заметил это и сказал:

– Я вам, старший мой братец, уже, как говорится, «искал вещь по признакам и нашел прекрасную пару»!

– Кого? – спросил Кун.

– Тоже из моей родни!

Студент погрузился в раздумье, пребывал в нем довольно долго и только промолвил:

– Не надо!

Отвернулся лицом к стене и продекламировал:

– «По морю плыл я когда-то волнистому – речь о воде не трудна ль мне [178] ? Кроме как там, на Ушаньских утесах, – все, что на небе, не тучи! [179] »

Юноша понял его намек.

– Мой отец относится, знаете, с большим уважением к вашему безбрежному дарованию ученого и всегда ему хотелось породниться с вами путем брака. Все дело в том, что у нас есть только одна маленькая сестренка, которой слишком мало лет. Но есть у нас милая Сун, дочь моей тетки, которой семнадцать лет. Она, знаете, совсем не груба и не урод. Не верите мне – так вот: сестрица Сун каждый день проходит мимо беседки в нашем саду. Подкараульте ее у передней пристройки, посмотрите – и сами увидите!

Студент сделал, как ему было сказано, и действительно увидел, как появилась Цзяоно вместе с красавицей. Ее рисованные брови – излом лука, бабочка! Ее лотосовый крючочек подкидывает феникса, и вообще она по сравнению с Цзяоно, как старшая и младшая сестра. Студенту она сильно понравилась, и он просил юношу быть, как говорится, «вырубателем».

На следующий день юноша вышел из комнат и поздравил Куна.

– Слажено! – сказал он.

И вот приготовили им отдельный двор и устроили студенту брачную церемонию. И в эту ночь тимпаны и флейты полною мощью глотали, прахи земли сетью густою неслись. Казалась она феей святою мечтаний: и вдруг с ним будет под одним и пологом, и одеялом! И Кун решил, что чертоги Широких Студеных дворцов не всегда там, за тучами высших небес.

После этого «соединения в чаше» Кун чувствовал, что сердце его, душа удовлетворены совершенно.

Однажды вечером юноша обратился к нему со следующими словами:

– Доброту вашу, проявленную в отшлифовке, как говорится, и обделке моей, мне ни на один день не забыть… Однако на днях господин Дань, покончив со своим судом, возвращается домой и очень спешно требует своего помещения. Мы решили оставить этот дом и уехать на запад, так что создается положение, при котором нам трудно будет вновь жить вместе.

Сказал, а у самого так и закрутились в груди нити мыслей о разлуке. Студент выразил желание ехать вместе с ними, но юноша советовал ему вернуться к себе на родину. Студент сказал, что это будет трудно сделать.

– Вам нечего беспокоиться, – сказал юноша. – Можно будет сейчас же отправить вас в путь.

Не прошло и минуты, как старик отец привел свою Сун и подарил студенту сто лан желтого золота. Юноша взял мужа и жену за левую и правую руки, велел им закрыть глаза и не смотреть. И вот они как-то вспорхнули и пошли по пустотам. Могли только ощущать, как свистит в их ушах ветер. Летели долго.

– Приехали! – сказал юноша.

Студент открыл глаза и в самом деле увидел свое родное село. Теперь только он убедился, что юноша не человек.

Радостно постучал Кун в ворота своего дома. Для матери это было совершенною неожиданностью, да еще тут же она увидела его красивую жену. Принялись все вместе радоваться и утешаться… Наконец Кун обернулся – юноша уже ушел.

Сун служила своей свекрови как хорошая дочь. О ее красоте и добродетели слава шла не только по ближайшей округе, но и далеко за ее пределами.

Впоследствии Кун выдержал экзамен на «поступающего на службу» и получил должность судьи в Яньане. Забрал семью, отправился на службу; но мать его, за дальностью расстояния, не поехала.

Сун принесла мальчика, по имени Сяохуань. Кун за сопротивление «прямо указующему» чину был отставлен от должности и из-за целого ряда препятствий не мог вернуться домой.

Однажды он, охотясь в полях за городом, повстречал какого-то красивого юношу, скачущего на великолепном жеребце. Юноша так на него и поглядывал. Всмотрелся: да это молодой Хуанфу! Кун натянул вожжи, остановил коней – и к ним сошли печаль и радость, одна за другой.

Юноша пригласил Куна поехать к нему. И вот они прибыли в какое-то село, в котором от деревьев был густой мрак, ибо они заслоняли собой небо и солнце. Войдя к нему в дом, он заметил, что повсюду были «золотые пузыри» и «гвозди-поплавки», – вполне, что называется, родовитая семья!

Спросил его о сестре. Оказывается, она вышла замуж, но свекровь умерла, и она в глубоком горе.

Переночевав, Кун простился и уехал. Потом вернулся вместе с женой. Пришла и Цзяоно. Взяла на руки Кунова сына, стала обнимать, покачивать, играть с ним.

– Ай-ай, сестрица, – сказала она, – ты смешала нашу породу!

Кун поклонился ей и благодарил за оказанное ему тогда благодеяние.

– Смотри, – сказала она сестре, – твой муж знатен, рана тоже давно залечена, а боли-то все еще небось не забыл?

Ее муж тоже пришел познакомиться и навестить. Переночевав ночь-другую, уехал.

Однажды юноша, сделав страдальческое лицо, сказал Куну:

– Небо посылает нам злое бедствие. Можете ли вы пас спасти?

Кун не понимал, в чем дело, но самым решительным образом заявил, что он берется. Юноша выбежал, созвал всех домочадцев в гостиную, где они, став в ряд, стали ему кланяться. Кун был в сильном недоумении и стал настойчиво расспрашивать.

– Мы, – сказал юноша, – не люди, а лисицы. Сегодня будет большая беда от Громового. Если вы согласитесь идти на опасность, то весь наш дом может рассчитывать на жизнь и невредимость. Если ж нет, то прошу вас забрать сына и уходить, чтобы не обременять нас!

Кун поклялся жить и умереть вместе с ними. Тогда юноша велел ему встать с мечом в руках у ворот.

– Громовик ударит – так вы не шевелитесь, – сказал он ему в виде наставления.

Кун сделал, как было велено. Действительно, он уже видел, как темнели тучи. День померк. Стало мрачно и черно, как камень и. Обернулся, посмотрел на старый их дом: уже не было высоких дверей и палат, а виднелась лишь высокая могила – целый холм, а в нем огромная бездонная нора. Кун весь растерялся от изумления, но как раз в это время раздался раскат грома, потрясший холмы и горы, словно плетенку-веялку. Пошел быстрый ливень…

Безумный ветер вырывал с корнем старые деревья… Кун стоял, ослепленный и оглушенный, но нимало не шевелился, неподвижный как гора. Вдруг среди клубов тумана и черных ват он увидел, как что-то вроде беса с острым клювом и длинными когтями выхватило из норы человека и стало вместе с дымом прямо вздыматься вверх. Прищурясь, взглянул Кун на одежду и башмаки, и ему показалось, что это как будто Цзяоно. Он рванулся, подпрыгнул, отделившись от земли, и ударил беса мечом; вслед за его ударом бес упал вниз. Миг – и гора обвалилась. Гром грянул резко и свирепо… Кун свалился и тут же умер.

Вскоре погода прояснилась. Цзяоно уже могла подавать признаки жизни. Увидя, что студент лежит мертвый рядом с ней, она громко заплакала.

«Господин Кун умер за меня. Как мне жить теперь?»

Сун тоже вышла, и они обе понесли его в дом. Цзяоно велела Сун поддержать ему голову и прежде всего головной шпилькой разнять ему зубы, а сама ухватилась за щеки и языком пропустила внутрь красный шарик. Затем она прильнула к его губам своими и стала дуть. Красный шарик вошел в горло вслед ее вдуванию и там заклокотал. Через некоторое время Кун очнулся и ожил. Видит: вся семья стоит перед ним… И ему казалось все происшедшее туманом: словно то был сон, от которого он просыпается. Теперь, когда вокруг него вся семья была одним клубком круглым-круглым, он оправился от испуга и выразил радость.

Решив, что в этом заброшенном месте долго жить нельзя, он дал мысль всем вместе вернуться к нему на родину. Весь дом наперерыв одобрял это предложение, за исключением Цзяоно, которой оно не нравилось. Тогда Кун стал просить ее поехать вместе с господином У.

Однако ж, помимо этого, он с тревогой думал, что старик и старуха, пожалуй, не согласятся расстаться со своими молодыми детьми. Целый день говорили об этом, так и не поехали.

Вдруг вбежал, весь в поту, лившем ручьями, и с учащенным дыханием, молодой слуга из дома У. Все, крайне встревожившись, бросились его расспрашивать. Оказалось, что семья У в тот же день потерпела разгром. Весь дом погиб целиком.

Цзяоно, топнув ногой, предалась горькой печали и не могла остановить своих слез. Бросились утешать ее, уговаривать. Теперь предположение о совместном возвращении на родину Куна было окончательно решено.

Кун пошел в город устраивать свои дела. Через несколько дней он все закончил, затем, работая ночами, собрал свое имущество и поехал домой.

Дома он дал юноше свободный сад, который с тех пор был постоянно закрыт снаружи и открывался только тогда, когда приходил Кун со своей Сун.

Кун жил с юношей и его сестрой как одна семья. Вместе играли в шахматы, пили вино, беседовали, пировали.

Сяохуань подрос и стал красивый, тонкий, изящный. В нем было что-то лисье. Когда он выезжал погулять в столицу или у себя на улицу, все знали, что это лисий сын.

Я, историк этих чудес, скажу:

Вот мое отношение к студенту Куну:

Мне не завидно, что он получил очаровательную жену; но завидно, что он получил нежного друга.

Смотреть на его лицо: можно забыть голод. Слушать его голос: можно «раскрыть щеки» и улыбку.

Добыть столь прекрасного друга; иногда беседовать с ним, выпивать…

Тогда, как говорит поэт:

Свою красоту вручает мне он, Душа же моя к нему идет. [189]

… И это куда быстрее, чем в классическом стихе: «Верхом вниз куртка-штаны» – на зов властителя из дворца.

 

ЧАРОДЕЙ ГУН МЭНБИ

Лю Фанхуа из Баодина был богатей на всю округу. Человек он был задушевный, любил принимать гостей, так что за столом у него всегда сидело человек сто. Он живо входил в нужду человека и не скупился дать ему хоть тысячу лан. Гости и приятели занимали у него деньги и никогда не отдавали.

Однако среди них был некто Гун Мэнби, родом из Шэньси, – этот за всю свою жизнь ни у кого ничего не просил. Бывало, он придет – и весь год проведет у Лю. Речь у Гуна была изящная, живая; Лю сидел и спал с ним чаще, чем с другими.

У Лю был сын, звали его Хэ. Ко времени, о котором сейчас разговор, ему еще завязывали на голове рожки. Он звал Гуна дядей, а тот тоже охотно с ним играл. Бывало, Хэ придет из школы домой, а Гун сейчас же начнет с ним отламывать из пола кирпичи и куски их закапывать в землю, словно клад серебра, – все это смеясь и шутя. Было пять комнат, и они почти все полы пораскопали и понаделали кладов. Над Гуном смеялись, ставя ему на вид ребячество, но Хэ это нравилось: он любил Гуна, несмотря ни на что, и привязался к нему больше, чем к кому другому из посещавших дом гостей. Прошло лет десять. Дом начал мало-помалу опустошаться. Уже не хватало на нужды большого гостеприимства, и гости стали понемногу редеть. Тем не менее человек с десять все еще засиживались до поздней ночи за беседой, как и в былое время.

Года Лю завечерели, а дела с каждым днем все падали и падали, но он все еще нет-нет да отрежет, бывало, от себя земли, чтобы на вырученные деньги готовить дома кур да каши. А Хэ тоже был из транжир. Глядя на отца, и он тоже заводил себе компании мальчуганов-приятелей. Отец никаких запретов на это не налагал.

Немного времени еще прошло, Лю захворал и умер. А к этому времени дело дошло до того, что не на что было устроиться с похоронной обстановкой. Тогда Гун достал денег из собственной мошны и справил Лю весь обряд. Хэ проникся к нему еще большим чувством и стал теперь доверять дяде Гуну решительно все – и малое и крупное.

А Гун, как, бывало, ни придет к ним откуда-нибудь, непременно тащит в рукаве черепок. Придет в комнату и, глядишь, бросит его куда-нибудь в темный угол. Зачем это он делал, теперь уже решительно никто не мог понять.

Хэ все время жаловался Гуну на свою бедность.

– Нет, – возражал ему Гун, – ты не знаешь, как трудно бывает человеку в горе. Что тут говорить о безденежье? Дай тебе хоть тысячу лан – ты сейчас же все спустишь!.. Настоящий мужчина мучится только тем, что он себя еще не утвердил, а тревожиться о бедности – стоит ли?

Однажды Гун стал прощаться с Хэ, сказав, что собирается домой. Хэ заплакал и все твердил, чтобы Гун поскорее приходил назад. Гун обещал и с этим ушел.

Хэ все беднел и не мог уже себя прокармливать. Все, что было получено за заклады, понемногу исчезало… Хэ со дня на день ждал прихода Гуна, рассчитывая, что тот сразу все устроит. А Гун, как говорится, стер свои следы, скрыл свою тень, ушел – словно желтым журавлем улетел…

Еще при своей жизни Лю сосватал Хэ в семье некоего Хуана из Уцзи. Это была старая, видная, состоятельная семья. Время шло. Прослышав, что Лю обеднел, Хуан начал про себя каяться в своем решении. Когда Лю умер, ему послали траурное оповещение, но он даже не явился на похороны, а все старался теми или другими словами извинить себя дальностью расстояний и прочим.

Когда у Хэ траур кончился, мать послала его к тестю, чтобы лично уговориться о свадебном сроке. Она рассчитывала на то, что Хуан пожалеет мальчика и окажет ему внимание.

Хэ пришел. Хуан, услыхав, что он одет в рваное платье и что на ногах у него дырявые туфли, крикнул привратнику, чтобы тот не смел его принимать. При этом он велел передать пришедшему следующее:

– Иди домой и достань сто лан. Достанешь – приходи, нет – так, будь добр, с этих пор между нами все кончено.

Когда Хэ это передали, он громко зарыдал. Соседка-старуха, жившая насупротив Хуанов, пожалела мальчика и предложила ему поесть. Затем она подарила ему триста мелких монет, приласкала и отправила домой.

Мать Хэ и плакала и волновалась, но ничего поделать не могла. Тогда она вспомнила, что в былое время восемь и даже девять человек из десяти гостей, собиравшихся у них, были им должны. И вот она послала его просить у них помощи, выбирая для этой цели наиболее богатых и солидных.

– Нет, – отвечал ей Хэ, – те, кто раньше с нами знался, знались из-за нашего богатства. Вот дай мне сесть в высокую повозку, запряженную четверкой коней, то даже тысячу лан занять у них – и то было бы нетрудно. Но при таком моем положении кто из них станет помнить о прежнем добре и о старой дружбе? Да вот еще что: отец давал деньги, никогда не требуя ни расписок, ни поручительств. Взыскивать долги трудно: нечем доказать!

Однако мать настаивала, и Хэ послушался. Прошло больше двадцати дней, а он не мог достать ни монетки. Впрочем, нашелся некий богач Ли Четвертый, видевший в свое время много добра и ласки у них в доме, – так тот, узнав про эти их обстоятельства, подарил им с чувством исполняемого долга одну лану. Мать и сын горько рыдали, и с этих пор перестали на что-либо надеяться. Дочь Хуана была уже в возрасте прически. Услыхав о том, что ее отец отстранил Хэ, она решила про себя, что это неправильно. Когда Хуан захотел, чтобы она вышла за другого, она заплакала.

– Молодой Лю, – сказала она, – не бедным же родился! Представьте себе, что он был бы еще богаче прежнего, разве его мог бы вырвать у нас какой-либо наш соперник? А теперь, раз он беден, так и бросить его? Это бессовестно!

Хуану эти речи не нравились, и он принялся на сотни ладов этак и так ее убеждать, но девушка так и не поддалась его словам. Старик и старуха разгневались на нее и с утра до вечера плевались и бранились. Девушка притихла.

Вскоре после этого на Хуанов ночью был сделан набег грабителей, которые чуть не до смерти запытали калеными прутьями мужа с женой, а все домашнее имущество, что называется, в рогожку свернули – забрали начисто.

Три года старики кое-как существовали, а дом все разрушался и падал. Появился с запада какой-то торговец, который, прослышав, что девушка Хуанов – красавица, выразил желание просватать ее за пятьдесят лан. Хуан, позарившись на такие деньги, дал согласие, рассчитывая насильно отнять у дочери ее собственную волю. Но дочь, разузнав про эти его планы, оделась в рваные лохмотья, выпачкала грязью лицо и под покровом ночи убежала.

По дороге она шла, прося милостыню, и месяца через два, наконец, добралась до Баодина. Там она разузнала, где живет Хэ, и явилась прямо к нему в дом. Мать Хэ сочла ее за жену нищего и крикнула ей, чтобы убиралась, но девушка всхлипнула, зарыдала и стала ей себя называть. Тогда мать взяла ее за руки и тоже расплакалась.

– Дитя мое, – говорила она, – как это ты дошла до такого вида?

Тогда девушка, вся полная грусти, рассказала ей, как все это случилось. И мать с сыном плакали.

Петом ей дали помыться, и краса ее сочно засверкала; брови, глаза заискрились и загорелись. Мать с сыном ликовали.

Тем не менее в доме стало три рта, так что пришлось в день есть только по разу. Мать плакала и говорила:

– Мне с сыном, что ж, – так и полагается… Уж кого жаль мне, так это его достойную жену, которую мы так плохо содержим!

Молодая улыбалась и успокаивала старуху:

– Когда ваша молодая невестка была в нищенках, это состояние ей было хорошо знакомо. Сравнить с нынешним днем мое прошлое – это значит понять, что существует разница между небесным райским чертогом и подземной адской тюрьмой.

У матери разнимались в улыбку скулы.

В один прекрасный день молодая как-то забрела в нежилое помещение. Там она увидела груды нарезанной травы, закрывавшей весь пол без малейшего промежутка. Она стала потихоньку продвигаться вперед, к внутренним комнатам. Там были груды пыли и грязи, а в темном углу лежала куча каких-то вещей. Она тронула кучу ногой – нога отскочила. Подняла, посмотрела – все сплошь «чжутийское»!

Пораженная этой находкой, она побежала сказать Хэ. Хэ побежал с ней осмотреть как следует и обнаружил, что все те черепки, которые в свое время бросал в угол Гун, превратились теперь в белое серебро.

Теперь, в связи с этим, Хэ вспомнил, как в детстве он с Гуном хоронил обломки в комнатах. «Уж не превратились ли и они в серебро», – подумалось ему. Но их старое жилище было уже заложено соседу с восточной стороны. Хэ мигом выкупил и взял себе. Видит, лежат кое-какие обломки кирпичей, а запрятанные черепки вышли наружу, так и валяются. Он уже совершенно было потерял всякую надежду, но вот раскопал под другими кирпичами, а там ярко-ярко засверкали сплошь белые слитки. В мгновение ока у него уже были сотни тысяч.

Вслед за этим он выкупил все свои угодья, все свое хозяйство, приобрел слуг – и в доме стало красивее и наряднее, чем в былые дни.

Теперь Хэ в приливе чувств воскликнул:

– Если я не установлюсь прочно, я оскорблю этим моего дядю Гуна!

И вот он заставил себя, как говорится, спустить шатер. Через три года он уже прошел на областных отборных испытаниях.

Тогда он взял с собой сто лан и отправился благодарить старую соседку Хуанов. На нем было новое платье, прямо-таки стрелявшее в глаза. С десяток, а не то и больше, рослых слуг сидели на ретивых конях, похожих на драконов… А у старушки была всего одна комнатка!

Хэ уселся на диван. Люди кричали, лошади бесились – шум их заполнил всю деревенскую улицу…

После того как дочь Хуанов исчезла, торговец с запада начал наседать на старика, требуя обратно деньги, выданные на свадьбу. Но чуть ли не половина их была уже истрачена. Пришлось, чтобы только выплатить долг, продать старый дом. И от этого Хуаны обеднели, стали терпеть лишения, как в свое время Хэ. Теперь, слыша, как великолепно шествует их бывший зять, они закрылись, предались скорби – и только.

А старая соседка Хуанов купила вина, приготовила обед и давай угощать Хэ. Угощала и рассказывала, какая девушка была достойная и как жаль, что она убежала.

– Ну, а ты женат или нет? – спросила она у Хэ.

– Женат, – отвечал тот.

После обеда он потащил старуху посмотреть его молодую жену, посадил ее в повозку и вместе с ней вернулся домой.

Дома к ним вышла нарядная молодуха, которую, словно фею, поддерживала толпа служанок.

Увидели друг дружку – и были донельзя поражены. Потом стали рассказывать о происшедшем.

Молодая участливо спросила, как поживают родители.

Старуха прожила у них несколько дней. За ней ухаживали, ее угощали изо всех сил самым радушным образом. Сшили ей отличное платье, и вообще сверху донизу одели во все новое. Наконец отправили ее восвояси.

Старуха, вернувшись, явилась к Хуанам и сообщила им все подробности о дочери и передала о ее участливом за них беспокойстве. Муж и жена были прямо-таки ошеломлены.

Старуха советовала им идти к дочери, но Хуан изобразил на лице затруднение… Наконец холод и голод стали невмоготу – делать нечего: пошел в Баодин.

Дойдя до ворот, увидел высокие красивые хоромы. Привратники засверкали на него сердитыми глазами, и целый день ему не удалось дать о себе знать. Но вот вышла какая-то женщина, и Хуан, сделав ласковое лицо и говоря самыми подобострастными, холопскими словами, заявил ей о себе и просил ее тихонько от всех сообщить о нем госпоже.

Через несколько времени женщина эта вышла к нему и проводила в боковое помещение.

– Барыня очень хочет с вами свидеться, – сказала она, – но боится, как бы не узнал барин. Надо будет пока еще подождать удобного момента. Вы, почтенный человек, сюда пришли невесть когда, уж не голодны ли?

Хуан стал рассказывать про свои горести. А женщина поставила перед ним полный сосуд вина и два блюда закусок. Кроме того, положила ему пять лан, сказав при этом так:

– Барин наш, видите ли, сейчас обедает в жениных покоях, и барыня боится, что ей не удастся выйти к вам. Завтра с утра вам следует пораньше отсюда уйти, так чтобы барин не услышал!

Хуан обещал. Утром встал спозаранку и собрался в путь, но замки еще не были открыты. Старик остановился в воротах, сел на свой узел и стал ждать. Вдруг раздались крики, выходит барин, и только Хуан хотел спрятаться, как Хэ уже увидел его и спросил, что это за человек. Слуги ничего не могли ответить. Хэ вскипел гневом.

– А, так это, наверное, какой-нибудь мерзавец. Ну-ка, свяжите его да отправьте к властям!

Слуги гаркнули в ответ и прикрутили его к дереву короткими веревками. Хуан, горя от стыда и ужаса, не знал, что сказать. Но тут же вскоре вышла вчерашняя женщина, встала на колени и сказала, обращаясь к Хэ:

– Это мой дядя, господин! Он пришел вчера поздно вечером, я вашей милости и не доложила!

Хэ велел развязать старика, а женщина проводила его за ворота.

– Забыла я сказать привратнику, – сказала она. – Вот и получились из-за меня эти неровности… Барыня говорит, чтобы вы, когда надумаете, направили сюда старую барыню под видом продавщицы цветов и чтобы она пришла вместе с соседкой.

Хуан обещал, пришел домой и рассказал все это старухе. Та, соскучившись по дочери, сейчас же сказала соседке, и та действительно пошла вместе с ней в дом Хэ. Им открыли дверей с десяток, а то и больше, пока они не добрались до апартаментов молодой.

А на молодой была надета накидка; она носила высокую прическу; жемчуга и изумруды кружили тонкими узорами; запах духов так и ударял в вошедшего. Стоило ей издать звук, как старые и малые служанки уже бежали к ней, окружая ее со всех сторон плотной толпой. Они придвигали к ней золотые кресла и диваны, клали двусторонние подушки. Проворные девочки уже заваривали чай.

Обе женщины шепотом спрашивали друг друга о здоровье и самочувствии, смотрели друг на дружку, и в их глазах блестели слезы.

К ночи молодая велела отвести старухам комнату и уложить их там спать. Матрацы и подкладки были нежные, мягкие, никогда не виданные у них даже в прежние, богатые дни…

Так они прожили здесь дня три-четыре. Молодая выказывала им самое полное внимание. Старуха, отведя дочь в пустую комнату, плакала и сознавалась в своей прошлой неправоте.

– Ну, – возражала ей молодая, – между нами, матерью и дочерью, какой грех не забудется? Вот только гнев мужа все еще не утих. Берегитесь, чтобы он не узнал!

И как только приходил Хэ, старуха сейчас же скрывалась. Но вот однажды, только они с дочерью уселись колени к коленям, как вдруг вошел Хэ, увидел и рассердился.

– Это что еще за тварь, деревенщина? – ругался он. – Смеет еще пододвигаться к барыне и сидеть с нею рядом! Вытаскать у нее волосы до последнего!

Соседка Хуанов бросилась к нему.

– Это, – залепетала она, – моя, как говорится, «тыква и конопля», старуха Ван… Она цветами торгует… Будьте добры, уж не взыщите!

Хэ поднял руки и извинился. Затем сел.

– Вы, почтеннейшая, пришли, оказывается, вот уже несколько дней, а я все занят, так и не успел ничего узнать… Ну, что, эти старые скоты Хуаны живы еще или нет?

– Оба вполне хорошо поживают, – отвечала старуха. – Только вот бедны так, что жить невозможно. А вы, барин, такой богатый, такой знатный… Отчего бы вам хоть разок не вспомнить об отношениях зятя к старому тестю?

Хэ ударил кулаком по столу.

– Как? – вскричал он. – Да ведь если бы в те дни не вы, старушка, если б вы не дали мне из жалости чашки кашицы, то разве я мог бы вернуться к себе домой? А теперь, вдруг, я захотел бы еще дать им себя обдирать и на себя сесть! Что за мысль пришла вам?

Говорил и, рассердись, в ярости топнул ногой, вскочил и давай браниться. Молодую взял гнев.

– Пусть они недобрые, нехорошие люди, – сказала она, – но это мой отец и моя мать. Вспомни, как я еле-еле издалека приплелась сюда к вам, с нарывами и обмороженными частями рук, со сквозными язвами на ногах… Я считала ведь, что ни в чем не провинилась перед тобой. Как же это ты теперь в присутствии дочери бранишь отца, заставляя ее невыносимо страдать?

Хэ смирил свой гнев, встал и вышел. Старуха Хуан была мертва от стыда, в лице ни кровинки… Запрощалась и собралась уходить. Дочь дала ей тайком от всех двадцать лан. Старуха вернулась к себе, и все сношения между семьями прекратились. Молодую это глубоко заботило. Тогда Хэ послал им приглашение. Муж с женой явились, полные стыда и не имея слов для извинений. Хэ принялся извиняться.

– В прошлом году, – говорил он им, – вам угодно было осчастливить меня своим посещением. Но вы не сказали мне открыто о себе и вот заставили меня дать волю многим, многим грехам!

Хуан только бормотал: «Да-с, да-с»…

Хэ велел переодеть их, дать им другую обувь и оставил их жить.

Они прожили этак с месяц, но у Хуана на душе покоя не было, и он неоднократно заявлял о том, что собирается домой. Хэ подарил ему сто лан белого серебра и сказал при этом так:

– Купец с запада дал пятьдесят. Я теперь эту сумму удваиваю!

Хуан принял деньги с лицом, вспотевшим от стыда. Хэ проводил его в повозке и с конной свитой.

В вечереющие годы Хуан считался у себя довольно-таки зажиточным человеком.

 

ЛИС ЧЖОУ ТРЕТИЙ

Чжан Тайхуа был богатый чиновник из Тайаня. В доме у него завелась лиса, мучившая всех нестерпимо. Посылал он смирить ее своими приказами – безрезультатно. Изложил дело местному правителю. Тот тоже, конечно, был бессилен.

Как раз в это время в восточной части этой области также появился лис, который жил в семье одного крестьянина. Все люди его видели: то был седой старик. Он ходил к людям в гости, посещал их по случаю траура и вообще делал все принятое среди людей. О себе он говорил, что он второй брат в семье. Все и звали его Ху Второй.

Как-то случайно к правителю зашел с визитом один студент и, между прочим, рассказал про эти чудеса. Правителю пришло по этому поводу на мысль дать чиновнику совет: пусть он пойдет и расспросит этого старика. В это время у него был один из канцелярских слуг из этой именно деревни. Послал справиться: так и есть, без обмана. Чиновник вместе со слугой пошел в деревню, где в доме слуги устроил обед, и позвал Ху. Тот явился, кланялся и благодарил, ничем не отличаясь от обыкновенных людей. Чиновник рассказал ему, о чем у него к нему просьба.

– Знаю, знаю, – говорил лис, – но ничего для вас сделать сам не могу. Вот только у меня есть приятель – Чжоу Третий, который сейчас пока живет в храме Священной Горы, – вот он, должно быть, может подавить эту вашу нечистую силу. Ужо я его попрошу.

Чиновник обрадовался и стал с облегченным сердцем изливаться в благодарностях. Ху перед уходом условился с чиновником устроить завтра обед в восточной части храма Священной Горы. Чжан так и сделал, как он велел, и Ху действительно привел с собой Чжоу. Это был человек с огромной бородищей и железным лицом, одетый в верховой костюм. Выпили по нескольку раз.

– Мне сейчас брат Ху Эр передал ваше желание, и я уже все знаю. Однако эти твари, верно вам говорю, слишком разновидны, повсюду имеют своих последователей, – не очень-то можно их проучить словом, и вряд ли можно будет избежать применения силы. Позвольте уж мне временно поселиться в вашем доме. Отказывать вам и не потрудиться, насколько то позволяют мои слабые силы, я не посмею.

Чиновник, слыша эти слова, подумал про себя, что ведь выходит так, что, прогоняя одну лису, наживаешь себе другую, – меняешь зло на зло. Нерешительно мялся, не смея сейчас же ответить. Чжоу это уже заметил.

– Вы уж не боитесь ли меня? – допытывался он. – Я ведь не такой, как другие. Кроме того, у меня с вами давняя определенная судьба. Пожалуйста, не сомневайтесь.

Чиновник согласился. Чжоу еще велел на другой день всей семье сидеть, заперев двери у себя в комнатах, и сделать одолжение – не кричать.

Чиновник вернулся домой и сделал все, как было велено. Вдруг на дворе послышались звуки дерущихся и режущих друг друга людей, утихшие только через некоторое время. Открыли двери, вышли посмотреть: кровью закапаны все лестницы, и на крыльце лежат несколько лисьих голов, величиною с чашку. Смотрят затем в комнату, из которой выгоняли лис. Там сидит Чжоу в важной позе, делает приветствие, смеется:

– Я принял возложенное вами на меня важное поручение, и вся нечистая сила разом уничтожена.

С этой поры Чжоу поселился у чиновника, относившегося к нему как к постояльцу.

 

СТРАННИК ТУН

Сюйчжоуский студент Дун имел пристрастие к рубке мечом. Бывало, взволнованный и возбужденный, говорит, что берет на себя все решительно.

Однажды по дороге домой он повстречал какого-то приезжего, который, оказывалось, ехал на своем ослишке с ним по пути. Разговорились. Незнакомец говорил с полной откровенностью, и речь его была сильная, с большим подьемом уносящаяся в какие-то дали.

Дун спросил, как его зовут и как прозвание.

– Я из Ляояна, – ответил незнакомец, – и моя фамилия Тун.

– Куда же вы направляетесь?

– Да вот, видите ли, я уже двадцать лет как из дому и сейчас как раз еду домой, что называется, из заморских стран.

– Вот вы, – сказал Дун, – исходили все земли в пределах морей и видели, конечно, людей неописуемое множество. Скажите, видели ли вы или нет когда-либо человека совершенно необыкновенного?

– А в каком же роде необыкновенного?

Тут Дун принялся рассказывать о предмете своего увлечения, выразив при этом досаду, что ему все не удается найти такого необыкновенного человека, который передал бы ему свое искусство, научив его, как следует.

– Ну, положим, – сказал Тун, – таких необыкновенных людей в какой только земле нет. Все дело в том, видите ли, что передать свое искусство мастера могут только и исключительно тому человеку, который будет или верным слугой своего повелителя, или набожно-благочестивым, отцепочтительным сыном.

Дун с жаром заявил, что он может это сказать именно о себе. И тут же он вынул из-за пояса свой меч, постукал по нему пальцем и что-то запел. Потом хватил мечом по деревцу, росшему возле дороги, желая похвалиться остро отточенным лезвием.

Тун еле заметно ухмыльнулся, разглаживая свою бороду. Потом попросил у Дуна показать ему меч. Дун передал.

– Знаете что, – сказал новый знакомец, бегло осмотрев меч, – он выкован из латного железа, так что в нем сидят пары пота и вони… Самого, скажу вам, последнего сорта эта вещь! А вот у вашего покорнейшего слуги, хотя он и никогда не учился искусному владению мечом, есть все-таки один меч, который очень даже может пригодиться!

С этими словами он полез в полу, достал из нее короткий кинжал, всего в фут с чем-то длиной, и стал стругать им Дунов меч: так волосок по волоску, словно то был не меч, а какая-нибудь тыква или баклажан. Постругав, стал кромсать, в вслед его ударам меч падал косыми кусками, напоминавшими лошадиные копыта.

Дун был несказанно ошеломлен. Тоже попросил дать ему в руки посмотреть. Потрогал, потер, раз и два – и вернул обратно. Затем пригласил Туна заехать к нему и, когда приехали, стал усердно и настойчиво оставлять гостя на ночлег.

Гость остался. Дун поклонился ему, стуча головой о пол, и просил сообщить ему приемы владенья мечом. Тун отказался, уверяя, что не знает их. Дун, держа у колен свой меч, развил сильную, мощную, кипучую речь, а тот спокойненько слушал – и только.

Уже стража углубилась в ночь, как вдруг Дун услыхал в соседнем дворе какую-то возню и схватку. Надо сказать, что в этом соседнем дворе жил отец Дуна. Дун весь встрепенулся, заподозрив недоброе, подбежал к стене и весь застыл в прислушиванье. Слышит, как кто-то гневным голосом говорит:

– Вели своему сыну поскорее выйти сюда, где я его казню, а тебя тогда помилую!

Еще несколько мгновений, и Дуну показалось, что на кого-то сыплются удары. Человек заохал, застонал в бесконечном крике… И впрямь это был его отец!

Студент схватил копье и побежал было на крик, но Тун его остановил.

– Слушайте, – сказал он, – идти вам туда сейчас, думаю, – значит, не уцелеть… А надо бы внимательно следить за тем, чтобы все шансы были на вашей стороне!

Студент, весь в испуге и недоумении, просил дать ему наставление, как быть.

– Еще бы, – продолжать гость, – грабитель спокойно назвал вас и потребовал к себе явиться. Конечно, он, как говорится, со сладким сердцем вас убьет! А ведь у вас, сударь, нет никаких, что называется, «костей с мясом», так что надо бы передать распоряжение о том, как поступить вашей жене и семье после этого самого. Я же тем временем открою двери и разбужу ваших слуг!

Студент согласился. Пошел в комнаты и сказал жене. Та ухватилась за его одежду и стала плакать. Мужество студента сразу же исчезло, и он с женой полез в верхний этаж дома, где стал шарить лук, искать стрелы на случай нападения грабителя. Все это впопыхах, кое-как…

Не успел он найти, что нужно, – как слышит голос Туна с крыши.

– Ну, счастье ваше, – кричал он, смеясь, – воры ушли!

Зажгли свет – а он уже исчез. Осторожно пробираясь, вышли из дому и увидели, что старик только что идет с фонарем домой: он, оказывается, ходил к соседу на выпивку.

И все, что осталось на дворе, – это зола от большого количества пучков соломы.

Понял теперь Дун, что гость и был этот самый необыкновенный человек.

Вот что сказал бы здесь автор этих странных историй:

Верное сердце и сыновнее чувство у человека в крови, в его нравственной природе.

В былые времена жили слуги царей и сыновья отцов, которые не умели за них умереть, а разве – скажите – у них сначала-то не было момента, когда они хватали копье и храбро бежали на свою смерть? Все дело в том, что они упустили момент от поворота в мыслях.

Вот, например, Се Дашэнь и Фан Сяожу. Се заключил с Фаном уговор вместе умереть, а чем кончил? Сьел свое слово!

Разве мог он знать, что после клятвы, вернувшись домой, не послушает кое-кого на своей постели, который воет и плачет?

У нас в городе жил сыщик, который служил у начальника уезда. Часто бывало так, что он по нескольку дней не являлся домой. И вот его жена вступила в связь с одним из местных повес.

Однажды он приходит домой, а из спальни вдруг выходит и сталкивается с ним молодой человек. В сильном недоумении, он давай допрашивать жену. Но та уперлась и не сознавалась.

Тогда он нашел на постели какую-то забытую молодым человеком вещь. Жена стала в тупик, сказать было уже нечего, бросилась на колени и принялась слезно умолять о прощении.

Человек этот рассердился страшно, бросил ей веревку и понуждал ее покончить с собой. Жена просила его разрешить ей умереть принаряженной. Муж позволил.

Тогда она пошла к себе и стала справлять свой туалет, а муж сидел, наливал себе вино и ждал, кричал, бранился и все время торопил.

Наконец жена вышла, сияя нарядом, поклонилась ему и сказала, еле сдерживая слезы:

– Господин мой, неужели ты и впрямь допустишь, чтобы твоя раба умерла?

Человек с грозным и надутым видом цыкнул на нее. Жена – делать нечего – побрела обратно в спальню.

Только что стала она связывать пояс, как он взял чарку, звякнул ею и крикнул:

– Ну ладно, вернись! Зеленый платок на голове вряд ли может насмерть раздавить меня!

И стали они мужем и женой по-прежнему. Этот был тоже вроде Дашэня. Усмехнуться только!

 

ВЕЩАЯ СВАХА ФЭН ТРЕТЬЯ

Одиннадцатая в семье барышня Фань, дочь лучэнского «возливателя вина», с детства отличалась красотой и привлекательностью; ее тонкое, одухотворенное изящество было совершенно исключительным. Отец с матерью ценили и любили ее. Когда искали за нее посвататься, то они тут же предоставляли дочери выбирать самой, но она всегда находила в женихах мало желательного.

Дело было в день первой лунной полноты. Монахини в храме Водной Луны устроили молитвенное собрание Юйланьпэнь. В этот день «девы на прогулке, словно в небе тучи». Фань тоже явилась туда и стала, как говорят набожные люди, «следовать своей радости». В это время какая-то девушка, идя за ней шаг за шагом, часто заглядывала ей в лицо и, по-видимому, желала иметь с ней разговор. Фань всмотрелась пристальнее – перед ней была красавица, для своего времени небывалая, лет этак восьмерки на две. Она понравилась, полюбилась барышне Фань, и та, в свою очередь, устремила на нее свой взор. Она улыбнулась…

– Сестрица, – начала она, – вы не будете ли Фань Одиннадцатая?

– Да, – отвечала Фань.

– Ваша прекрасная слава мне давно уже известна. Люди говорят, действительно, не попусту и не зря!

Фань тоже стала спрашивать, где она живет.

– Моя фамилия Фэн, – отвечала девушка. – По счету ж в семье я третья. Живу отсюда недалеко, в соседнем селе!

С этими словами она взяла Фань за рукав и радостно засмеялась… В ее речах и движениях была теплая грация. Фань тут же почувствовала к ней большую и радостную любовь. Обе девушки страстно приникли друг к дружке и не могли оторваться.

– Почему у вас нет сопровождающих? – поинтересовалась Фань.

– Отец и мать у меня рано оставили свет. Дома сидит только старуха прислуга и сторожит у ворот. Прийти сюда ей, значит, и нельзя.

Фань собралась уходить домой. Фэн застыла на ней зрачками и готова была заплакать. Фань тоже стала какая-то рассеянная, потом пригласила ее зайти вместе с ней к ним.

– Ах, барышня, – сказала ей на это Фэн, у вас там красные ворота и затканные шелками двери, а у меня, скромной, нет, как говорится, родни «тростника и камыша»… Боюсь, как бы не навлечь на вас насмешек и высокомерного пренебрежения!

Фань принялась настойчиво приглашать ее, и она наконец ответила, что подождет до другого раза. Тогда Фань вынула одну из головных шпилек и подарила ей. Фэн отблагодарила ее, точно так же вытащив из прически зеленую заколку.

Вернувшись домой, Фань вся была охвачена думой и воспоминанием, необыкновенно острым и тесным. Она достала подаренную ей заколку – ни золото, ни яшма: никто из домашних не знал, что это такое. Фань сильно подивилась.

Теперь она стала каждый день ожидать прихода Фэн и, вся в тоске, наконец расхворалась. Отец с матерью, разузнав в чем дело, послали человека в ближние села расспросить и найти, но никто решительно о ней ничего не знал.

Подошел праздник двойной девятки. Ослабевшая, исхудавшая Фань чувствовала себя совершенно несчастной и с помощью мальчика-слуги, поддерживавшего ее, кое-как выбралась посмотреть свой сад. Она велела постлать себе тюфячок, как полагается, «у восточного забора». Вдруг какая-то девушка лезет по стене, высовывается и смотрит на нее. Фань бросила взгляд и увидела, что это девушка Фэн.

– Прими меня своей силой! – кричала она мальчику. Тот сделал, как она велела, и она с шумом спрыгнула вниз. Фань, радостно удивленная, сейчас же встала и потащила ее, заставила усесться на тюфячок. Затем она принялась журить ее за то, что она не исполняет своих обещаний, и спросила, откуда она сейчас-то появилась.

– Мой дом, – отвечала Фэн, – отсюда все-таки далеко, а сейчас я была у дяди, куда пришла позабавиться… В прошлый раз я вам говорила о ближайшем селе, – это я о дядиной семье! С тех пор как мы расстались, мне было очень мучительно о вас все время думать и вспоминать, но знаете, когда бедный и ничтожный дружит со знатью, то прежде, нежели его нога ступит к знатному на порог, в груди у него уже живет стыд и застенчивость. Я все боялась, что ваша прислуга будет смотреть на меня сверху вниз. Вот почему я не приходила, как действительно обещала. А вот сейчас я как раз проходила за этой стеной, услышала женский голос и сейчас же полезла на стену поглядеть: я надеялась, что это вы… Вот и оказалось, что так и есть, как я хотела!

Фань вслед за этим рассказала ей об источнике своей болезни, и Фэн заплакала дождем.

– Знаете что, – сказала она, – о моем посещении надо будет молчать строго-настрого, как о секрете… А то будут болтать и создавать чего нет, раздувать скверное, струить слова о хорошем – все это для меня невыносимо!

Фань обещала. Обе девушки вошли в дом, уселись на одной кровати и с отрадным чувством высказали друг другу всю свою душу. Болезнь сейчас же прошла. Они решили быть сестрами и сейчас же поменялись одеждой и обувью. Завидя кого-нибудь направляющегося в комнату, Фэн скрывалась за пологом, и так прошло месяцев пять-шесть. Господин и госпожа узнали об этом наконец предостаточно, и вот однажды, в то время как обе девушки сидели за шахматами, незаметно и неожиданно для них вошла госпожа, которая взглянула в лицо Фэн и сказала в крайнем изумлении:

– И действительно, это подруга моей дочери! Слушай, – обратилась она к дочери, – у тебя в комнате есть такая чудесная подруга – нам обоим с отцом это же одна радость… Почему, скажи, ты нам не сообщила об этом раньше?

Девушка тогда довела до сведения матери мнение на этот счет Фэн.

– Вы дружите с моей дочерью, – обратилась теперь госпожа к Фэн, – это нам доставляет наивысшую радость и утешение. Чего же это скрывать?

У Фэн стыд и замешательство покрыли все щеки… Она молчала и только теребила свой поясок…

Госпожа ушла, и Фэн стала прощаться. Фань изо всех сил старалась ее удержать… Наконец она осталась.

Однажды вечером вдруг она, вся расстроенная и растерянная, вбежала и залилась слезами.

– Я ведь твердила тебе, – говорила она, плача, – что мне не стоит здесь оставаться… Вот и пришлось на самом деле сегодня нарваться на этакий позор!

Вся в испуге Фань бросилась ее расспрашивать.

– Только что я сейчас вышла, так сказать, переменить платье, как некий молодой человек грубо подошел ко мне и стал от меня, знаешь, требовать… К счастью, мне удалось убежать, а то если б так вышло, то что у меня было бы за лицо и глаза после этого?

Фань расспросила подробно, как он выглядит, и стала извиняться.

– Не нужно это считать чем-то особенным, – говорила она. – Это мой глупый брат. Вот ужо я пойду и скажу маме: она его проучит палкой!

Фэн стала твердо и определенно прощаться, чтоб уйти, но Фань все упрашивала ее подождать, когда рассветет.

– Дядин дом, – говорила она, – всего ведь пол-аршина отсюда. Стоит только дать мне лестницу, и я перелезу через стену!

Фань, зная, что ее не удержать, послала двух служанок перелезть с ней через стену и проводить ее в дорогу. Прошли они с половину ли, как девушка простилась с ними, отослала их и пошла одна.

Служанки пришли домой, а их барышня легла ничком на постель и стала горевать и грустить, словно потеряла супруга.

Прошло еще несколько месяцев. Однажды служанка Фаней по каким-то делам была в селе, лежавшем к востоку от города, и, возвращаясь вечером домой, повстречала девушку Фэн, которая шла в сопровождении старухи. Служанка обрадовалась ей, поклонилась и стала спрашивать о здоровье. Фэн тоже грустным-грустным голоском осведомилась, как живет ее барышня. Служанка ухватила ее за платье и сказала:

– Третья барышня, вы зайдите к нам. Наша барышня смотрит и ждет вас – вот-вот умрет!

– Я тоже все думаю о сестрице, – говорила Фэн. – Только мне бы не хотелось, чтобы дома знали. Придешь домой, открой дверь сада – я сама и приду!

Служанка, вернувшись, доложила своей барышне. Та обрадовалась и сделала, как было сказано. Глядь – а Фэн уже в саду. Как увиделись они, так и стали говорить, что называется, о «разлуке беспредельной». Нить за нитью так и вили свою речь, не ложась спать. Наконец увидя, что служанки уже крепко уснули, Фэн встала и улеглась на одной подушке с Фань.

– Я, конечно, знаю, – шептала она ей втихомолку, – что ты еще не помолвлена и что при твоей красоте, при твоем уме и при вашем богатом доме нечего беспокоиться о том, что не найдется тебе знатного жениха. Однако юношей в шелку да в атласе, высокомерных и заносчивых, нечего считать. Если уж ты хочешь себе настоящую, прекрасную пару, то уж позволь попросить тебя не рассуждать о том, беден он или богат.

Фань нашла это справедливым.

«В давние годы место там было для встречи… Ныне ж не то: стал там молитвенный дом».

– Завтра усердно попрошу тебя дать себе труд поехать разок, и я дам тебе поглядеть на молодого господина, отвечающего твоим желаниям. Я, видишь ли, с малолетства начитана в книгах гадателей по лицу человека и очень даже не шатка в понимании их.

Рано утром Фэн ушла, условившись ждать Фань в буддийском ланьжо. Фань, действительно, приехала туда, а Фэн была там уже давно. Осмотрели все кругом, и Фань пригласила девушку сесть с ней вместе в повозку. Сидя рука об руку, они выехали за ворота и увидели студента, лет семнадцати – восемнадцати, одетого в холщовый халат без всяких украшений, но статного, рослого по виду и фигуре. Фэн, тихонько указывая на него, шепнула:

– Это, я тебе скажу, талант для Сада Кистей.

Фань бегло оглядела студента, и Фэн простилась с ней.

– Сестрица, – сказала она ей при этом, – ты вернись первая, а я приду сейчас же за тобой.

Под вечер она действительно явилась.

– Я только что ходила, как говорят, «за вещью по цвету», искала и спрашивала самым подробным образом. Этот человек оказался моим земляком Мэн Аньжэнем!

Фань, зная, что он беден, не сочла дело вообще возможным.

– Сестрица, – сказала Фэн, – зачем и ты тоже падаешь в человеческие мирские чувства? Если этот человек будет всегда беден и ничтожен, я должна буду выковырять свои зрачки, чтобы они больше не смотрели в лицо судьбы ученых, что на виду у всей Поднебесной.

– Как же быть-то? – спрашивала Фань.

– Я хочу, – отвечала Фэн, – чтобы ты мне дала какую-нибудь вещь, с ней в руках я могла бы с ним условиться и дать ему торжественное обещание.

– Что это ты, сестрица, так уж заторопилась? – останавливала ее Фань. – Отец и мать у меня еще живы. Если они не согласятся, то как же тогда-то быть?

– Если так поступать, то я, действительно, боюсь, что они не согласятся… Однако если твоя воля тверда, то жизнь или смерть разве могут отнять ее у тебя?

Фань упорно не считала это возможным.

– Да, – говорила на это Фэн, – женщиной уже владеют брачные оковы, а бесовские силы все еще не исчезли. Вот поэтому я и явилась, чтобы отблагодарить тебя за прежнюю ко мне любовь. Позволь, значит, с тобой здесь проститься, а ту шпильку с золотым фениксом, что ты мне подарила, я возьму с собой и подарю ему, вопреки твоей воле.

Только что Фань хотела предложить поговорить ей об этом еще раз, как Фэн уже вышла за дверь.

В это время студент Мэн был беден, но обладал большими способностями и лишь хотел еще начать выбор подруги. Поэтому, ему было уже восемнадцать лет, а он все еще не сватался. В тот самый день он вдруг увидел двух красавиц, вернулся домой и предался тайным мечтаньям. К концу первой стражи Фэн постучала к нему в ворота и вошла. Он зажег огонь и узнал ту, которую видел днем.

Обрадовался и стал задавать ей вопросы.

– Моя фамилия Фэн, – отвечала она, – я подруга Одиннадцатой Фань.

Студент был страшно рад. Некогда тут было расспрашивать о подробностях. Он быстро подошел к ней, обхватил и стал обнимать. Фэн сопротивлялась.

– Я не Мао Суй, – заявила она. – Я Цаоцю Шэн. Одиннадцатая барышня желает связать себя с вами вечною любовью и просит меня быть между вами, как говорится, льдом.

Студент был изумлен до крайности и не верил. Тогда Фэн достала булавку и показала ему. Студент был вне себя от радости и поклялся так:

– Если она дала себе труд полюбить меня до такой степени, то я, не получив ее, Одиннадцатой барышни, пусть лучше до конца жизни буду холостым!

Фэн затем ушла. Рано утром студент пригласил соседнюю старуху явиться к госпоже Фань. Госпожа нашла, что он беден, и даже вовсе не стала говорить с дочерью, а сейчас же отослала сваху.

Барышня, узнав об этом, потеряла в сердце своем всю надежду и глубоко вознегодовала на Фэн за то, что та ее обманула. Однако золотую шпильку вернуть было трудно. Только и оставалось, что поклясться на смерть.

Прошло еще несколько дней. Сын одного местного магната стал искать сватовства, но, боясь, что дело не сладится, пригласил быть сватом уездного правителя.

В данное время этот магнат был в силе, и господин Фань в душе своей его боялся. Он спросил об этом дочь. Та стала невесела. Стала ее расспрашивать мать. Она все время молчала, ничего ей не сказав, и только появились слезы. Затем она послала кой-кого шепнуть госпоже, что, если то не будет студент Мэн, она до смерти не выйдет ни за кого замуж.

Господин Фань, узнав об этом, рассердился еще больше и окончательно обещал магнату. Мало того, подозревая, что дочь имеет по отношению к студенту тайные намерения, он тут же выбрал счастливый день и торопил с окончанием всех обрядностей.

Разгневанная девушка перестала принимать пищу, целыми днями только и делала, что лежала уткнувшись.

Накануне дня, когда молодой должен был встретить свою жену, она вдруг поднялась, взяла зеркало и стала делать туалет. Мать ее в душе уже ликовала, как вдруг вбежала прислуга, сообщая, что молодая барышня удавилась.

Весь дом был в испуге и в слезах… Горько каялись, но догнать уже было нечем. Прошло три дня, и девушку похоронили.

С тех пор как студент Мэн получил от старухи соседки, как говорится, свой мандат обратно, он пришел в ярость и досаду – хотел даже покончить с собой. Однако издали и обиняками он стал разузнавать и расспрашивать, без всяких оснований надеясь вновь вернуть дело. Когда же он дознался, что у девушки есть уже повелитель, то огонь гнева загорелся в сердце, и все его мечты разом оборвались.

Через короткое время он услыхал о, так сказать, «яшме погребенной и духах зарытых», и весь в грусти скорбел о погибшей, досадуя, что не умер вместе с красавицей.

Под вечер он вышел из дому, думая, что ему удастся воспользоваться темнотой ночи, чтобы поплакать разок на могиле Одиннадцатой барышни. Вдруг подходит к нему какой-то человек. Подошел ближе – оказывается, это Фэн Третья!

– К счастью моему, – сказала она студенту, – свадьба-радость может состояться!

– Милая, – сказал студент, весь в слезах, – ты не знаешь, что ли, что Одиннадцатой уже не существует?

– Именно по тому самому, что ее нет, я и говорю, что свадьба состоится, – твердила она. – Надо поскорей позвать ваших домашних, чтобы они откопали могилу. У меня, видите ли, есть необычайное средство, которое может ее воскресить!

Студент послушался, открыл могилу, взломал гроб, потом снова закрыл отверстие и сам понес на себе труп. Придя домой вместе с Фэн, он положил труп на кровать, и они вложили в него лекарство. Прошло некоторое время, и труп ожил.

Девушка посмотрела на Фэн и спросила, что это за место.

– Это Мэн Аньжэнь, – сказала Фэн, указывая на студента.

И рассказала, что и как. Только теперь девушка стала просыпаться, словно от сна.

Фэн выразила опасение, как бы дело не было разглашено, и они решили уйти за пятнадцать ли, где и скрыться в горной деревушке. Затем она хотела проститься, и уйти, но Фань со слезами оставила ее в качестве подруги, дав ей для жилья особый двор. Затем она продала свои украшения, положенные с нею в гроб, и на эти деньги они стали жить, даже с маленьким достатком.

Каждый раз, как приходил студент, Фэн сейчас же убегала. Фань тогда совершенно непринужденно как-то сказала ей:

– Мы с тобой сестры, не хуже родных по кости и мясу. Однако, в конце-то концов, не сто же лет нам вместе жить! Лучше не придумать, как нам с тобой подражать Ин и Хуан.

– У меня, – сказала Фэн, – с детства имеется сверхьестественный секрет, при посредстве которого, то вдыхая, то выдыхая, можно долго жить. По этой причине я не желаю выходить замуж.

– Средств, питающих жизнь, – сказала ей на это с улыбкой Фань, – и распространенных в мире столько, что ими, как говорится, вгонишь в пот вола и заполнишь балки… Вот только кто их испробует на деле?

– То, что есть у меня, – отвечала Фэн, – средство, не известное людям этого мира. То, что распространено среди людей, в общем, не настоящие средства. Только идущая от самого Хуа То «Картина Пяти Зверей» ничего себе, отнюдь не является вздором. Надо сказать, что вообще всякий без исключения человек, культивирующий и выплавляющий в себе высшую природу, непременно желает, чтобы его кровь и дыхание текли просторно и свободно. Если приключилась опасность или неожиданная болезнь, надо сделать «тигра» – сейчас же проходит. Эта ли еще не доказательство?

Фань тайком поговорила со студентом, и они решили, что пусть он сделает вид, как будто уезжает куда-то далеко. И вот, с наступлением ночи, Фань стала угощать ее вином. Когда же она напилась пьяной, студент тихонько вошел к ней и осквернил ее. Она проснулась и сказала:

– Сестрица, ты погубила меня! Видишь ли, если заповедное воздержание от похоти не нарушено, то, когда совершенная истина в нем уже созрела, человеку полагается вознестись на первое небо… А теперь я упала в подлую каверзу! Судьба, значит!

С этими словами она встала и начала прощаться. Фань заявила ей, что у нее были самые искренние и честные мысли, жалобно умоляла ее и извинялась.

– Ну, скажу тебе по правде, – ответила ей Фэн, – я, знаешь, лиса. Взглянув на твое прекрасное лицо, я вдруг почувствовала, как во мне родились к тебе любовь и обожание, опутавшие меня, как кокон, сам себя вяжущий… И вот настал, приключился нынешний день! Это власть демона страстей и от человеческой силы не зависит. Если я еще у вас тут останусь, то демон возродится с пущей силой, будет бездна и бесповоротный провал… Твое, милая женщина, счастье, елей твоей судьбы – все это совершенно прямо и идет куда-то далеко. Любить тебя, дорожить тобой – естественно и для тебя самой.

С этими словами она ушла.

Муж и жена долго стояли в оцепенении страха и от изумления только вздыхали.

Прошел год. Студент действительно победил на местном экзамене и был назначен на должность в «Лес Кистей». И вот он подал свой именной лист и явился с визитом к Фаням. Господин Фань, пристыженный и раскаивающийся, его не принял было, но студент настоятельно просил – и тогда его впустили.

Академик вошел и стал исполнять обрядность, требуемую от сына-зятя: пал наземь и с величайшим почитанием стал бить поклоны. Фань страшно рассердился, думая, что академик издевается и третирует его. Однако тог попросил разрешения у Фаня отвести его в сторону и рассказал ему все, как было. Старик не особенно-то верил и послал человека к нему на дом разузнать.

Тут он взволновался донельзя и пришел в полный восторг, но шепнул, чтобы остерегались все это разглашать. Старик боялся, как бы не случилось неожиданной беды.

Прошло еще два года. Сватавшийся магнат был уличен в незаконной протекции и вместе с отцом сослан на Ляодун, в матросы.

Теперь только Фань Одиннадцатая навестила родителей.

 

ИСКУССТВО НАВАЖДЕНИЙ

Покойный господин Юй в молодости был прям и честен, как рыцарь. С увлечением предавался кулачному спорту. Силища у него была такая, что он мог с двумя жбанами в руках высоко подпрыгивать и исполнять танец вихря.

В годы царствования, называемые «Возвышением Правоначалия», он был в столице, куда приехал держать высшие дворцовые экзамены. Здесь чем-то заразился и захворал его слуга. Юя это встревожило. Тут как раз подвернулся уличный гадальщик, о котором говорили, что он очень искусно гадает и может в точности определить человеку и жизнь и смерть. Юй решил спросить его насчет слуги.

Только что он подошел к гадателю, как тот, не дав ему еще ничего сказать, спросил:

– Скажите, сударь, вы хотите меня спросить, не правда ли, относительно болезни вашего слуги?

Юй опешил и ответил утвердительно.

– Больному-то, видите ли, – продолжал гадатель, – вреда не будет, а вот вам, сударь, может грозить беда!

Тогда Юй попросил гадать о нем лично. Гадатель взметнул гуа и заявил, растерянный:

– Вы, сударь, должны умереть через три дня!

Юй долго стоял, ошарашенный этим прорицанием, а гадатель меж тем довольно развязно говорил ему:

– Вот что, сударь: ваш покорнейший слуга располагает, видите ли, кое-каким искусством в данном отношении. Уплатите мне за труды десять серебром, и я, так и быть, за вас отчитаюсь перед духом!

Юй подумал про себя, что раз уже решено, жить ему или умирать, то разве может человеческое искусство это отвратить. Не согласился на предложение, встал и собрался уходить.

– Вот видите, – сказал гадатель, – вы жалеете денег для такого пустячного расхода… Не кайтесь же, не кайтесь!

Люди, питавшие к Юю расположение, испугались за него и дали ему совет лучше уж хоть всю мошну выворотить, лишь бы улестить гадателя, но наш герой их не слушал.

Время пробежало быстро. Наступил третий день. Юй сидел в своем помещении с серьезным видом, хранил спокойствие и внимательно глядел. Однако весь день ничего неприятного не случилось.

Когда настала ночь, он запер двери, устроил свет, сел в позе готового ко всему и облокотился на меч… Водяные часы уже шли к концу первой стражи, а все еще не было смертельных для него подвохов, и он уже подумывал о том, как бы идти к подушке.

Вдруг он слышит, как в оконной скважине что-то зашуршало-зашуршало… Юй быстро ринулся взглянуть и увидел, что в комнату проникает какой-то маленький человек с копьем на плече. Опустившись на пол, он вдруг стал нормального роста.

Юй схватил меч, вскочил и рубанул по нем. Удар порхнул по воздуху, не попав, куда было нужно. А человек вдруг опять стал малюсеньким и стал искать прежней скважины, желая, очевидно, убраться вон.

Юй сейчас же ударил по нему опять. Человек повалился вслед за ударом. Юй посветил на него: оказалось, – это бумажная фигура, разрубленная в пояснице пополам.

Наш герой уже не решался теперь лечь. Сел опять и стал ждать.

Через некоторое время опять что-то такое проникло через окно и выглядело причудливо, ужасно, словно черт. Только что оно достало до полу, как Юй нанес резкий удар… Разрубил – стало двое, и оба заерзали по полу, – как черви… Боясь, как бы они не встали, Юй наносил им удар за ударом… Раз-раз – и все прямо в цель. Но звук был не мягкий. Вгляделся пристально: оказывается – глиняный божок! И весь разломан на мелкие кусочки!

Теперь наш Юй пересел уже к самому окну и уставился взором в скважину.

Прошло довольно-таки долгое время. Вдруг он слышит за окном что-то вроде коровьего фырканья и будто какая-то тварь налегает на оконную раму, отчего вся стена заходила, затрещала, готовая, по всем признакам, сейчас же рухнуть.

Боясь, как бы стена его не задавила, Юй решил, что все-таки лучше всего, по-видимому, выскочить вон и драться уже снаружи. Тррах! – сорвал засовы и выбежал.

Перед ним был огромный бес, столь высокого роста, что был в уровень с крышей дома. При мутном свете луны Юй видел лишь, что у него лицо черно, как уголь, и глаза сверкают, словно молнии, давая какой-то желтый свет. На верхней части тела у него не было никакой одежды и на ногах обуви, но в руках он держал лук, а у поясницы торчали стрелы.

Пока наш Юй стоял перед бесом, ошеломленный зрелищем, тот уже успел пустить в него стрелу. Юй взмахнул мечом и отразил стрелу, которая тут же упала на землю. Только что он хотел ударить по бесу, как тот пустил вторую стрелу. Юй стремительно отскочил в сторону, и стрела прямо впилась в стену, дрожа и воя.

Бес рассвирепел, выхватил из-за пояса нож, размахнулся им, как порыв ветра, и, уставясь глазами на Юя, изо всех сил ударил по нему ножом. Юй с ловкостью обезьяны ринулся вперед, и нож врезался в каменную плиту, которая тут же раскололась.

Тогда Юй, пробежав у беса промеж ног, резанул его по самую щиколотку. Раздался резкий звук: ррр… Бес еще пуще рассвирепел, зарычал громовыми раскатами, обернулся и снова ударил ножом. Юй опять припал к земле и ползком пролез к бесу. Нож хватил по концу его кафтана и отрезал полу. А в это время Юй уже успел подскочить к бесу под самые ребра и нанести отчаянный удар. Опять раздался какой-то треск, бес свалился и замер.

Юй давай рубить его по чем попало, но слышал лишь звук чего-то твердого, словно то была доска ночного сторожа. Зажег огонь, – смотрит: какой-то деревянный истукан, величиной с нормального человека! И лук и стрелы оставались у пояса, но раскраска и резьба истукана были ужасны, чудовищны. На всех тех местах, куда пришлись удары меча, была кровь.

Юй взял свечу в руку и так сидел до самого утра. Он наконец понял, что эти бесовы твари были подосланы гадателем, желавшим привести человека к смерти, чтобы создать своему искусству славу чего-то божеского.

На следующий день Юй рассказал обо всем этом друзьям, и они всей толпой пошли туда, где сидел гадатель. Тот, издали завидев Юя, в мгновение ока стал – невидим.

Один из присутствовавших заметил, что это тоже особое искусство – скрываться от взоров и что его можно парализовать собачьей кровью. Юй поступил, как было указано, и, запасшись чем следовало, пришел опять. Гадатель сейчас же скрылся, как и в первый раз. Юй смочил то место, где он стоял, собачьей кровью, и его взорам предстал тот же гадатель, у которого, однако, все лицо и вся голова были измазаны собачьей кровью. Глаза же так и сверкали, словно то стоял черт.

Гадателя связали и передали властям.

Он был казнен.

Историк этой небывальщины сказал бы при этом так:

Сказано уже, что покупать себе гаданье – своего рода идиотство. Много ль найдется таких жрецов этого искусства, которые не ошибались бы в жизни или смерти человека? Гадать же с ошибкой – то же, что и вовсе не гадать.

Однако раз ты уже совершенно ясно и определенно предсказал мне день смерти, чего тут еще, казалось бы? Ан нет – есть среди гадателей, оказывается, и такие, что для божественного прославления своего знахарства желают использовать чужую жизнь. Эти-то будут, кажется, пострашнее прочих!

 

ПОДВИГИ СИНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТОЙ

Студент Фэн из Гуанпина жил в годы Правой Доблести. Он смолоду отличался легкомыслием и свободолюбием. Как-то раз, дав себе полную волю в вине, он шел на заре и встретился с какой-то совсем молоденькой девочкой, одетой в красный плащ. Лицо ее было женственно-привлекательно. За ней шла маленькая служанка. Она бежала по росе, и ее башмачки и чулочки сильно намокли. В сердце Фэна закралась любовь.

Под вечер он возвращался домой пьяный. У дороги с давних пор стоял буддийский ланьжо, который долгое время уже прорастал и разрушался. Из него вышла какая-то девушка. Оказалось, та прежняя красавица. Вдруг она заметила приближение студента, повернулась и ушла в храм.

Студент подумал про себя, как это красавица могла очутиться в молитвенном дворе храма; привязал осла к воротам и пошел взглянуть на этакое диво. Вошел. Обломки стен разрушались и падали. На ступенях крылец тоненькая трава расстилала свой коврик. Студент стал бродить взад и вперед.

В это время вышел пожилой человек с проседью. Шапка и одежда у него были весьма приличны и опрятны. Он спросил гостя, зачем он сюда пришел.

– Да случайно, знаете, зашел в этот древний храм, чтобы взглянуть туда-сюда. А вы, старец, зачем здесь?

– Я – старик, видите ли, живу бродячей жизнью и определенного места не знаю. Здесь я лишь временно нашел приют, чтобы передохнуть. Впрочем, раз я удостоен чести вашим лестным появлением, то у меня найдется горный чай, который я и могу предложить вам вместо вина.

С этими словами он пригласил гостя зайти к нему. За храмовым приделом Фэн увидел двор с блестящей, яркой каменной дорожкой. Бурьянов и лопухов уже больше не было.

Затем вошел в помещение. В этих комнатах и входные занавесы, и пологи над кроватями были окутаны пахучим туманом, который так и ударил в нос вошедшему.

Сели. Стали называться.

– Мне, старикашке, фамилия Синь, – сказал хозяин. Студент был совершенно пьян.

– До меня дошли слухи, – сказал он, – что у вас есть барышня и что она до сих пор еще не нашла себе приличной пары. Позволю себе нескромную самонадеянность и выражу желание представить вам самого себя вместе, как говорится, с «зеркалом и подставкой».

Синь улыбнулся.

– Разрешите, – сказал он, – посоветоваться с моей старухой.

Студент сейчас же попросил дать ему кисточку и написал следующие стихи:

В тысячу золотом яшмовый пест разыщу, С пылким усердьем сам я его представлю. Если Юньин [237] будет на это согласна, Ей Первоиней [238] сам тем пестом истолку.

Хозяин с улыбкой передал это слугам.

Вскоре явилась служанка и стала что-то говорить Синю на ухо. Тот поднялся и, успокоив гостя, просил его терпеливо пока посидеть. Затем отодвинул занавес, вошел в соседнюю комнату, сказал там тихонько слова три и сейчас же быстро вышел.

Студенту казалось, что старик непременно принесет прекрасную весть, но Синь уселся и начал улыбаться, посмеиваться, не заговаривая ни о чем таком прочем. Студент не мог утерпеть, чтоб не спросить:

– Я так и не знаю еще как следует, что думает и велит передать ваша супруга. Сделайте мне удовольствие, разрешите сомнения, которые теснятся в груди.

– Вы, сударь, – отвечал Синь, – выдающийся и разносторонний ученый человек; я давно уже склонился перед вашей личностью. Однако у меня есть одно личное соображение, о котором я не решаюсь вам сказать.

Студент стал настойчиво упрашивать.

– Видите ли, – сказал Синь, – у меня, как говорится, слабого потомства всего девятнадцать человек, из которых двенадцать уже замужем. Распоряжаться свадьбами и обрядами я предоставил моей, с вашего позволения, старухе. А я по-стариковски уже не вмешиваюсь.

– Ваш покорнейший слуга хотел бы получить лишь ту, которая сегодняшним утром шла по росе, с маленькой служанкой за руку.

Синь не отвечал и сидел перед ним молча. Студент слышит, как там, в комнатах, кто-то, словно пташка, сочно так и выпевает. В пьяном раже он рванул дверной занавес и сказал:

– Если мне не суждено получить достойную подругу, дай же я хоть раз взгляну на ее лицо и этим расплавлю свою досаду!

В комнате, услыша движение крюков, всей группой так и остались стоять, глядя в немом изумлении. Действительно, как и мог ожидать студент, там была девушка в красном. Она взмахнула рукавом, наклонила прическу и стояла, прямая, стройная, перебирая пояс и в упор глядя на входящего студента.

Вся комната пришла в дикое смятение. Синь рассердился и велел слугам вытолкать студента. Тому вино еще сильнее, прямо фонтаном бросилось в голову – и он повалился ничком в заросли бурьяна. Черепки и камни летели на него со всех сторон дождем. К счастью, в него не попали. Полежав некоторое время, он прислушался – и услыхал, как его осел все еще жует у дороги. Встал, сел на осла и поплелся шажком. Ночь была мутная, темная, наводящая тоску… Он забрел, заблудясь, в овраг, где струился поток. Рыскали волки, кричали совы… У студента стали вздыматься волосы, и в сердце захолодело. Топчась в нерешительности на одном месте, оглянулся на все четыре стороны, так и не узнавая, что это за место. Лишь где-то вдалеке, там, в темном лесу, он увидел огонек, который то светил, то угасал. Подумав про себя, уж не деревушка ли там какая-нибудь, решительно направился туда, чтоб заночевать.

Поднял голову. Перед ним были огромные строения. Постучал плетью в ворота. Изнутри кто-то спросил:

– Откуда это является сюда в полночь господин?

Студент сказал, что сбился с дороги.

– Подождите, я пойду доложить хозяевам, – сказал спрашивавший.

Студент стал ждать, нога к ноге, словно цапля. Вдруг он услышал движенье ключа, и дверь открылась. Вышел рослый слуга и взял у гостя осла. Студент вошел. Видит: в комнате очень красиво, приятно. В гостиной стоят лампы. Немного посидел. Тут вышла какая-то женщина и спросила у гостя его фамилию. Студент назвался. Не прошло и четверти часа, как вышли служанки, ведя под руки старуху.

– Госпожа области прибыла, – было сказано при этом.

Студент встал и, приняв церемонное положение, хотел было уже сделать большой поклон, но старуха остановила его и села.

– Ты не внук ли Фэн Юньцзы? – спросила она.

– Да, – сказал студент.

– Ты, значит, мой внучок-племянник! – сказала старуха. – Часы мои уже останавливаются и остаток годов идет к концу. От плоти, что называется, и костей моих, очень уж пришлось мне жить вдали и отчуждении!

– Я еще ребенком потерял, как говорится, свою опору и надежду, – сказал студент, – и едва ли знаю одну десятую часть тех людей, кто жил с моим дедом. И вот мне так и не удалось иметь честь навестить их. Усердно прошу вас указать мне их и назвать.

– Сам узнаешь, – сказала старуха.

Студент не смел расспрашивать далее и сидел против нее, весь погруженный в воспоминания.

– Скажи, племянничек, – спросила старуха, – как это ты попал сюда в такую глубокую ночь?

Студент стал гордо хвастаться своею храбростью и одно за другим по порядку изложил все то, что с ним случилось. Старуха смеялась.

– Ну что ж, – говорила она, – это дело великолепное. К тому же ты, племянничек, известный ученый, ничем не уступаешь невесте. Как может какая-то грубая лисица-оборотень возвышать себя над тобой? Ты, мой друг, не беспокойся: я сумею тебе ее самым милым образом сюда доставить.

Студент выразил свою благодарность и сказал:

– Хорошо, хорошо!

Старуха обернулась к служанкам.

– Я и не знала, – сказала она, – что дочь Синя вдруг окажется такою неподатливою и прекрасною!

Служанка заметила:

– У него девятнадцать дочерей, и все они как бы летят, порхают: в них есть жизнь и смысл! Не знаю только, которую из них по счету сватал себе барин?

– Ей, в общем, лет пятнадцать, – может быть, чуть больше, – описывал студент.

– Да это Четырнадцатая! – сказала служанка. – Всего три дня тому назад она вместе с матерью приходила сюда поздравлять вас и желать долгой жизни. Как это вы так основательно забыли ее?

– Да это уж не та ли, – засмеялась старуха, – что делает себе высокие резные «лепестки лотоса» (туфли) и наполняет их душистым порошком. Не та ли, что гуляет в газовой накидке? Эта, что ли?

– Она и есть, – отвечала служанка. Старуха продолжала:

– Эта девчонка отлично умеет принимать тот или иной вид, кокетничать и жеманничать. Однако, надо сказать по правде, она, действительно, как говорится в древнем стихе, «уединенная и скромная», достойная девушка, и ты, милый племянничек, обратив на нее свое благосклонное внимание, не ошибся. Пошли-ка, – скомандовала она служанке, – Лисенка, пусть позовет ее сюда.

Служанка ответила: «Слушаю-с», – и ушла. Через некоторое время она снова вошла в комнату, доложила:

– Синь Четырнадцатую позвали, она уже здесь.

Вслед за тем показалась девушка в красном. Она прямо направилась к старухе, пала ниц и стала делать перед ней поклоны. Старуха оттащила ее:

– Ты станешь женой моего племянника, – сказала она, – не нужно делать этих церемоний прислуги перед госпожой!

Девушка поднялась и стояла, очаровательная, прелестная. Красные ее рукава были опущены книзу. Старуха поправила ей локоны и волосы, притронулась к ее серьгам и затем спросила ее:

– Что ты за последнее время у себя делаешь?

– На досуге вышиваю на ложке, и только, – ответила она, потупясь.

Затем повернула голову, увидела студента и от стыда вся сьежилась, испытывая беспокойство.

– Это мой племянник, – сказала старуха. – Он, видишь ли, весь полон желания вступить с тобой в брак; за что, спрашивается, было заставлять его сбиться с дороги и всю ночь рыскать по оврагам?

Девушка потупилась и молчала.

– Я послала за тобой, – сказала старуха, – не для чего иного, как для того, чтобы быть со стороны моего племянника, что называется, «вырубающей».

Девушка молчала, и только… Старуха велела обтереть кровать, настлать матрацы и тюфяки и тут же устроила им брачное соединенье в чаше. Девушка так и зарделась.

– Я пойду домой сказать отцу с матерью, – сказала она.

– Послушай, – сказала старуха, – я тебе, как говорится, служу льдом… О каком тут недоразумении или ошибке может быть речь?

– Повелению областной госпожи, – возразила девушка, – ни отец, ни мать не посмеют воспротивиться. Тем не менее делать все это торопливо, наспех, кое-как… пусть я, девчонка, умру, но не посмею этого вашего приказания принять!

Старуха улыбнулась.

– Волю у этой девочки, – сказала она, – не отнимешь. – Настоящая жена моему племяннику!

С этими словами она взяла у девушки с головы золотой цветок и дала студенту. Затем велела ему с этим идти домой, чтобы заняться гаданьем о счастливом дне. На этот день и назначила брак. Наконец она отправила служанку проводить девушку.

Вдали уже кричали петухи. Услыша их, старуха послала человека подать студенту осла и проводить его, показать, как пройти за воротами.

Едва студент сделал несколько шагов, как вдруг, обернувшись, увидел, что и село и дом исчезли. Видны были только сосны и дикие акации, которые густо-густо чернели перед ним, да покрывали могилу кучи лопухов и пыреев… И больше ничего.

Студент стал сосредоточенно думать и вспоминать. Наконец он догадался, что на этом месте как раз находится могила министра Се, который доводился братом его бабке… Вот, значит, почему его называли племянником! Он понял уже, что был сейчас с мертвыми духами. Однако что за человек Четырнадцатая, ему было неизвестно. Вздохнул и поехал домой.

Кое-как, без особенной энергии, принялся он за гаданье о счастливом дне, выбрал и стал ждать, хотя его и брало опасливое раздумье, что рассчитывать на обещание мертвого духа – трудно.

Он еще раз сходил в тот самый храм. Но его здания были в состоянии полной заброшенности, и от них веяло холодом нежилого. Студент стал расспрашивать у живущих около храма поселян. Ему сказали, что в храме постоянно являются лисицы.

«Ладно, – думал студент про себя, – если получу красавицу, то пусть она хотя бы и лисица, все равно, – и это будет великолепно».

Когда настал этот день, студент убрал комнаты, подмел дорожки и поочередно со слугой смотрел вдаль и ждал. Подошла полночь, но все еще было тихо. Студент уже потерял всякую надежду, но сейчас же за дверями раздались крики. Он бросился к туфлям, вышел взглянуть, а расшитая повозка уже стояла во дворе, и две служанки помогали молодой сесть в ее зеленую комнату.

Среди ее картонок и ящиков с нарядами лишних вещей, по-видимому, не было. Но двое слуг, с целой гривой волос на голове, принесли огромную, величиною с целый жбан, «разбей-полную» копилку, спустили ее с плеч и поставили в угол гостиной.

Студент был так счастлив получить красивую подругу, что и не думал относиться к ней с подозрением, как к неестественному созданию и нечеловеку.

– Как это так, – спросил он, впрочем, ее однажды, – один какой-то мертвый дух, а твой дом так усердно чтит его и так к нему словно прилип?

Жена отвечала:

– Да, но министр Се теперь занимает должность обьездного уполномоченного всех пяти столиц, и мертвые духи вместе с лисицами нескольких сот ли в окружности бегут в его свите. Вот отчего он так редко возвращается к себе в могилу.

Студент не забыл, как говорится, о «выправительнице прихрамыванья» и на следующий же день отправился на ее могилу для принесения жертвы ее духу. Вернувшись домой, он увидел у себя двух слуг, которые поздравляли его, держа в руках парчу с узорами раковин. Все это они положили ему на стол и ушли. Студент рассказал жене. Она взглянула на вещи и заметила:

– Да это же вещи областной нашей госпожи!

В городе, где жил Фэн, обитал также сын сановника «Серебряной Террасы» Чу, который с малых лет был с Фэном товарищ по кисти и тушечнице и обращался с ним в высшей степени бесцеремонно. Услыша теперь, что студенту удалось жениться на лисе, он послал ей разные подарки, а затем и сам пришел с визитом в гостиную и поздравил с вином в чарке. Через несколько дней он, вдобавок к этому, «загнул визитный бланк» и явился пригласить на выпивку.

Услыхав об этом, жена сказала:

– Когда намедни приходил этот господин, я сделала в стене отверстие и взглянула на него. У этого человека обезьяньи глаза и коршунов нос. С ним долго жить нельзя. Тебе не следовало бы идти к нему!

Студент обещал. На следующий день Чу явился в дом и спросил обьяснения причин, по которым он позволил себе нарушить слово. Тут же кстати он поднес ему свои только что написанные стихи. Фэн стал их критиковать, допустив при этом насмешку и издевательство. Чу был сильно сконфужен и, недовольный, ушел.

Студент пришел к себе и стал, смеясь, рассказывать об этой истории в спальне жены. Та заметила ему недовольным тоном:

– Этот господин – шакал, волк. С ним фамильярничать не приходится. Смотри, ты не слушаешь моих слов, как бы не дойти тебе до беды!

Студент улыбнулся и просил извинения, и с тех пор как только встречался с Чу, то сейчас же льстил ему и поддакивал. Прежняя размолвка понемногу таяла.

Наступил местный экзамен, на котором Чу оказался первым. Он, стараясь быть корректным, все же внутренне торжествовал и послал человека, приглашая студента на попойку. Тот отказался и пошел только после неоднократных таких же приглашений.

Когда он явился, то узнал, что это день рождения хозяина. Гостей и присных была полна гостиная. Были роскошно накрыты столы с угощеньем. Хозяин достал свое экзаменационное сочинение и показал его студенту. Друзья-приятели теснились плечо к плечу, вздыхали и расхваливали.

Обошло по нескольку раз вино, и в зале раздалась музыка, где смешались барабаны с флейтами. Гостям и хозяевам было очень весело.

Вдруг Чу обратился к Фэну:

– Вот, знаешь, пословица-то гласит: «На экзамене не судят о литературных достоинствах…» Теперь я понял, что эти слова неправильны. Я, к конфузу моему, очутился выше тебя… Но почему? Да потому, что несколько фраз в первой части моего сочинения, хоть на один, скажем, номер, да несколько выше твоих!

После этих слов хозяина вся зала единогласно выразила ему свое одобрение. Студент, который был уже пьян, не мог утерпеть, чтобы не расхохотаться.

– Как? – воскликнул он. – Ты до сих пор все еще думаешь, что добился этого успеха своими литературными качествами?

При этих словах студента у всех присутствующих с лица сошла вся краска, а хозяином овладели стыд и злость, так что даже сперло дух. Гости стали понемногу уходить. Фэн тоже быстро исчез.

Проснувшись трезвым, он начал раскаиваться в том, что сделал, и пошел сказать жене. Та стала невеселой.

– Скажу тебе, знаешь, откровенно, – заявила она, – ты именно, как говорят, «повеса из деревенского переулка». Ведь если ты применишь ничтожно легкомысленное обращение к возвышенно-благородному человеку, то погубишь свою же нравственную личность. Если же применишь ее к ничтожному, мелкому человеку, то убьешь свое же тело… Да, знаешь, твое несчастье уже недалеко. Мне не вынести, чтоб быть свидетельницей твоего разгрома и унылых блужданий. Позволь с этих пор от тебя отстать и проститься.

Студент перепугался, заплакал, сказал, что он раскаивается.

– Если ты хочешь, чтобы я осталась, – обьявила она, – то я с тобой заключаю уговор, а именно: с сегодняшнего дня ты запрешь ворота и прекратишь все сношения с друзьями-приятелями. Не смей также давать себе волю в выпивке.

Студент усердно внимал этим словам, как приказанию.

Четырнадцатая была как человек усердная, скромная в расходах и в то же время совершенно открытая, лишенная всяких предрассудков. Целые дни она проводила за шитьем и тканьем. Иногда она по собственному почину шла домой, чтоб «успокоить родителей», но ни одной ночи вне дома не провела. Кроме того, она от времени до времени доставала золото и деньги на расходы. А если за день что-нибудь оставалось, она бросала в копилку. На целый день она запирала двери, а если кто-нибудь заходил проведать, то она приказывала слуге извиниться, но отказать.

На следующий же день пришло спешное письмо от Чу. Жена студента сожгла его, не сообщив ничего мужу. Еще через день студент пошел за город навестить семью умершего друга и встретил там Чу, который схватил его под руки и стал изо всех сил тащить к себе. Студент сказал, что у него есть дела, и отказывался идти, но Чу велел кучеру натянуть поводья, обхватил Фэна и помчался с ним домой, где сейчас же велел подать, что называется, «очищенного и крепкого», но Фэн сплошь отказывался и очень рано уже собрался уходить. Чу хотел даже загородить путь, но безрезультатно. Тогда он вызвал своих домашних женщин, которые ударили в гитары, – и началась музыка.

Студент всегда отличался несдержанным характером. Все это время он сидел взаперти в своем же доме, чувствуя крайнюю тоску и болезненное угнетение. И вдруг ему выпал теперь случай отчаянно напиться! Воспрянув сейчас же духом и разойдясь вовсю, он уже перестал крутить свою беспокойную мысль. Напился всласть, потерял сознание и лег тут за столом.

У Чу была жена из семьи Жуаней, отличавшаяся сварливостью и ревностью. Ни одна служанка, ни одна наложница не смела пользоваться румянами и притираньями. Как раз накануне этого одна из служанок прошла в кабинет Чу, но была ею накрыта и получила удар палкою по голове, от которого череп треснул, и она пала мертвой тут же на месте.

Чу злился на Фэна за то, что тот насмеялся над ним и выказал свое пренебрежение. Целыми днями он измышлял способы ему отомстить и наконец решил напоить его пьяным и в чем-либо его оклеветать. Воспользовавшись тем, что студент пьян и спит, он перенес труп убитой на кровать, прикрыл двери и быстро удалился.

В пятой страже Фэн протрезвился, проснулся и, заметив, что лежит на столе, приподнялся, чтобы поискать подушку и постель. Но там вдруг оказалось что-то мягкое и жирное… Подтянув к себе туфли, он подошел, пощупал – человек! Ему пришло на мысль, что это, вероятно, хозяин прислал мальчика-слугу, чтоб спать с ним, и давай его толкать. Человек был недвижим, лежал мертвецом.

В сильном испуге выбежал Фэн из комнаты и в диком исступленье заорал. Вся прислуга разом поднялась. Зажгли огонь, увидели труп, схватили студента и стали грозно на него кричать. Чу вышел, осмотрел труп и клеветнически обвинил студента в том, что он, принуждая служанку к разврату с ним, убил ее. Фэна арестовали и препроводили в гуанпинское управление.

Жена его только на следующий день узнала об этом, залилась слезами и сказала:

– Я давно уже знала, что сегодняшний день наступит!

И стала с этих пор ежедневно посылать мужу серебро и медные деньги.

Представ пред областным начальником, студент не мог дать ни одного настоящего показания для устранения своей беды, и его с утра до вечера били, колотили палками до того, что слезла кожа с мясом.

Жена пошла сама его проведать и расспросить. При виде ее студенту горе сдавило душу, и он не мог ничего ей сказать. Поняв, что пропасть, в которую его ввергло несчастие, уже очень глубока, она посоветовала ему дать ложное сознание вины и этим путем избежать казни. Студент заплакал и выслушал ее, как приказание.

Пока она ходила туда и обратно, никто ее не замечал, даже на расстоянии полуфута.

Она вернулась домой, стеная и горюя. Сейчас же отправила от себя свою служанку и несколько дней жила одна. Затем с помощью старой свахи она купила девушку из хорошей семьи, которую звали Луэр. Она была уже в возрасте, когда зашпиливают прическу. Лицо у нее блистало самой яркой красотой. Фэн стала с ней вместе есть и с ней вместе спать, лаская, любя ее и обращаясь с ней совершенно иначе, чем со всеми другими слугами. Студент сознался, что нечаянно убил, и был присужден к удавлению. Слуга, получив об этом весть, прибежал домой и, полный горя, передал ее, буквально не владея голосом. Фэн же выслушала с невозмутимым спокойствием, словно это ее мыслей не задевало.

Наконец приближался уже срок осенних приговоров, и вот тут она наконец в беспокойстве заторопилась, заволновалась, засуетилась, забегала. Стала уходить утром, чтобы лишь к вечеру вернуться… Туфли ее не знали отдыха. Но каждый раз, как она находилась где-нибудь в безлюдном месте, она принималась горько и жалобно рыдать от неизбывной печали. Дошло до того, что и сон ее и аппетит сильно пострадали.

Однажды после полудня вдруг появилась лиса-служанка. Фэн так и вскочила, бросилась ее уводить и что-то говорить, закрывшись от всех. Когда же вышла, то все лицо ее было полно улыбки, и она стала заниматься хозяйством, как в спокойное время.

На следующий день слуга пришел в тюрьму, где студент передал через него жене, чтобы она пришла еще раз перед вечной разлукой. Слуга исполнил приказание. Жена вяло обещала и вообще не потревожилась и не погоревала, оставив все это без малейшего внимания, как нечто, ее совершенно не касающееся. Домашние стали втихомолку осуждать ее за злое равнодушие.

Вдруг по всем путям закипели слухи о том, что сановник Чу отрешается от должности и что Пиньянскому «наблюдателю и следователю» предписано высочайшим именным указом разобрать и окончить дело студента Фэна. Слуга, услыша это, полный радости побежал сказать своей госпоже. Та тоже выразила радость и сейчас же отправила человека в областное управление за справкой. А студента, оказывается, уже выпустили из тюрьмы. Увидел его слуга – горе и радость обьяли обоих.

Сейчас же был схвачен Чу-сын, который при первом же допросе дал полные показания о деле, после чего студента сразу же отпустили с миром домой. Он пришел, увидел жену в ее комнате – слезы у него так и покатились. Жена тоже, глядя на него, вся приуныла, но потом, забыв горе, они предались радости.

Тем не менее Фэн так и не знал, как это удалось довести дело до сведения государя. Жена засмеялась и указала ему на служанку.

– Вот, – сказала она, – ваш государь, заслуженный министр!

Студент остолбенел… Стал расспрашивать, как это так. Оказалось следующее.

Когда жена отправила служанку, то велела ей ехать в Яньскую столицу с тем, чтобы проникнуть во дворец и изложить несправедливость от имени мужа. Служанка прибыла ко дворцу, но там оказался сторожащий и охраняющий входы. И вот ей пришлось несколько месяцев бродить лишь взад и вперед по Дворцовому каналу, попасть же было невозможно. Она уже стала опасаться, как бы не опоздать и не погубить дела. Только что она собралась домой, чтобы поговорить на этот счет, как вдруг раздались вести о том, что Сын Неба готовится осчастливить Датун. Служанка побежала вперед и приняла вид странствующей гетеры. Государь зашел, как говорится, в «кривую загородь», где она удостоилась его самого полного внимания и любовной ласки. При этом государь выразил ей свое сомнение, сказав, что она не похожа на человека из этого самого «праха в ветре». Тогда она уронила голову и заплакала. Государь спросил, какое у нее горе или обида.

– Я, ваше величество, – отвечала она, – происхожу из Гуанпина; я дочь студента Фэна (такого-то). Мой отец по несправедливости посажен в тюрьму и уже близок к смерти, а меня продали в эту «кривую загородь».

Государь был тронут ее горем, подарил ей сто лян серебра и перед отьездом расспросил ее подробно о деле с начала до конца, причем кистью на бумаге записал имя и фамилию, добавив, что он хочет с ней делить богатство и почет.

– Удалось бы только нам с отцом жить вместе, – сказала она на это, – я не хочу пышности и отборных яств!

Государь кивнул головой в знак одобрения и отбыл.

Служанка теперь обо всем этом докладывала Фэну; тот бросился бить поклоны, а слезы в обоих глазах так и сверкали.

Прожив с ним недолго после этого, жена вдруг сказала ему следующее:

– Не будь, знаешь, это из-за моего чувства к тебе и роковой нашей связи, зачем бы мне обрекать себя на такие надоедливые хлопоты? Когда тебя схватили, я рыскала и носилась по всем твоим родственникам, и ни один, понимаешь ты, из них не дал мне никакого ответа. Как у меня тогда было кисло в душе, уверяю тебя, я не могу и высказать. И вот я теперь, глядя на этот мир праха и пошлой грубости, все более и более тягочусь и мучусь… Для тебя я уже давно воспитала прелестную подругу, так что за всем этим можно будет с тобой проститься.

При этих ее словах студент заплакал, повалился ей в ноги и не поднимался, пока она наконец не осталась. Ночью она послала Луэр услужить ему при почивании, но он решительно воспротивился и не принял. Наутро, взглянув на жену, он увидел, что светлая красота ее лица сразу стала спадать, а через месяц она начала стареть и дряхлеть. Через полгода она уже была темна, черна, словно деревенская старуха.

Студент почитал ее, так и не замещая другой. Вдруг она опять заговорила о расставанье.

– Послушай, ведь у тебя же есть прелестная подруга, – добавила она при этом, – зачем тебе нужен этот Цзюпань?

Студент стал умолять ее и плакать, как и в прошлый раз.

Так прошел еще месяц. Она внезапно захворала, перестала есть и пить и скелет скелетом лежала на своей половине. Студент подавал ей горячую воду и лекарства, служа ей, как отцу с матерью. Ни одно лекарство не помогало, и она отошла.

Студент загрустил и готов был, казалось, умереть. Затем на деньги, пожалованные государем служанке, оп устроил ей похороны и монашеские службы.

Через несколько дней служанка тоже ушла. Тогда он сделал женой Луэр, которая через год принесла ему сына.

Однако год за годом был неурожай, и дом все падал и падал. Муж и жена не знали, что и предпринять. Сидели друг против друга, как тени, предавались печали.

Вдруг он вспомнил про копилку в углу комнаты, куда, как он часто видел, Четырнадцатая бросала деньги.

– Вот не знаю, – прибавил он, – существует она или нет?

Подошел к углу. Он был весь как есть заставлен чашками из-под бобовых консервов, плошками из-под соли и прочими вещами, наполнявшими комнату ряд за рядом. Все это, одну вещь за другой, он сбросил прочь, взял палочки для еды и попробовал шарить в копилке. Оказалось туго до того, что нельзя было проникнуть. Разбил копилку вдребезги. Оттуда волной хлынуло серебро и медь.

С того времени Фэны вдруг сильно разбогатели. Впоследствии слуга Фэна как-то побывал у гор Тайхуа, где встретил Четырнадцатую. Она ехала на сизом муле, а ее служанка трусила за ней на осле.

– Господин Фэн здоров? – спросила она и добавила: – Передай твоему господину от меня, что я уже занесена в книгу святых!

С этими словами она пропала из виду.

 

Рассказы о людях необычайных

 

ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ ПЕРЕВОДЧИКА К СБОРНИКУ «РАССКАЗЫ О ЛЮДЯХ НЕОБЫЧАЙНЫХ»

Лаконичность и незначительность биографического очерка о Ляо Чжае в старинном китайском источнике «Описание уезда Цзычуань в Шаньдуне» не может, конечно, быть явлением случайным. Ясно, что многочисленные авторы предисловий и посвящений к сборнику его новелл вместо исключительно субьективных славословий, наверное, предпочли бы дать их в обильно документированной биографической рамке. Попробуем догадаться, почему все это вышло только так, а не иначе.

Вероятнее всего, первою причиною этой биографической скудости надо считать то печальное для Ляо Чжая (с этой точки зрения) обстоятельство, что он, всю жизнь готовясь к государственным экзаменам, дающим право на государственную службу, которая как известно, награждала предприимчивых кандидатов нигде в мире не слыханными сатрапскими привилегиями, на эту службу так и не попал. Это обстоятельство и определяет прежде всех прочих, почему у него не было официальной биографии среди колоссального количества подобных биографий, которые часто представляют собою лишь фразеологически более гладкие послужные списки, и почему составителям пришлось предпослать сборнику только эту тщедушную заметку из описания уезда, в котором родился и жил Ляо Чжай.

Второю причиною этой неудачной лакуны является, несомненно, самый характер новелл. Ни для кого, конечно, не было секретом, что этот сборник «сиротливых огорчений» (гу фэнь) обездоленного ученого начетчика не имеет в виду проповедовать веру в лисиц, оборотней, бесов, фей, чудотворцев, магов и т. д., особенно принимая во внимание послесловия автора ко многим новеллам, отнюдь не содержащим славословий всем этим, казалось бы, фетишам фантаста.

Было ясно, даже без догадок, что некоторые новеллы Ляо Чжая содержат сатиру на современность, особенно на грубое бесчинство, алчность, продажность, интриганство, дикий произвол и бесчеловечность китайского чиновничества, сидящего как в канцеляриях, так и особенно на губернаторских постах. При таких условиях создавать официальное признание человеку, что называется, без роду, без племени, в официальном мире особых охотников отыскаться не могло.

Однако китайское чиновничество никогда не было столь хорошо организованною кастой, чтобы в ней не нашлось людей как понимающих и принимающих сатиру в качестве законного литературного жанра, так и нечувствительных к ней, как к бессильному орудию. Гораздо важнее было то обстоятельство, что в новеллах, с одной стороны, как будто совершенно не отразился потрясший весь Китай переход в 1644 году власти в руки маньчжуров, с другой же стороны, в некоторых из них можно было, даже за гиперболическими извращениями, увидеть ненависть к завоевателям и злую на них сатиру.

Поэтому-то, вероятно, сборник Ляо Чжая и не попал в знаменитую библиотеку императора Цяньлуна, собиравшуюся уже по напечатании сборника. При этом отсеве собиратели могли, если бы сочли нужным, указать на якобы неумеренную и слишком вульгарную фантастику автора и этим уже его ликвидировать, как бы не замечая сатиры. Подобное официальное непризнавание писателя не могло, конечно, способствовать биографическим о нем разведкам.

Тем не менее можно довольно ясно, хотя и схематически, охарактеризовать место и роль Ляо Чжая в обществе его эпохи.

Вечный студент, проваливавшийся на экзаменах и, конечно, обвинявший в этом нечутких, грубых, лицеприятных чиновников-экзаменаторов, Ляо Чжай все же сам принадлежал к касте чиновников, был соединен с пей всем своим жизненным положением, устремлениями и идеологией. Для него, кроме чиновничьей карьеры, украшенной конфуцианской этикой, идеалов, по-видимому, не было.

По сведениям его земляков, писавших о нем в предисловиях к сборнику, а равно и по его собственным словам в предисловии, он добывал средства путем частных уроков, путем натаскивания начетчиков все на те же экзаменационные фокусы и, таким образом, в обществе играл роль самую незначительную.

Тем не менее он весьма усердно изобразил сложную жизнь того чиновного слоя, к низшим ступеням которого он сам принадлежал, жизнь, доступную его провинциальному наблюдению или, скорее, его осведомленности, жизнь, которая у него вырисована как редко у кого, так что многие китаисты, и в Китае и в Европе, более всего склонны признать за его сборником этнографическое значение. Всесилье чиновника, сидящего у себя в канцелярии и правящего руками хищных служителей своего ямыня (канцелярии), алчность, коррупция, безыдейность, произвол монархической бюрократии той эпохи рисуются Ляо Чжаем очень красноречиво, хотя он и делает попытки смягчить картину редкими образцами умных и нравственных правителей. Эта картина гниения правящего слоя, целиком отьединившего себя от народа, хотя и непроизвольна, но настолько убедительна, что то сравнительно легкое подчинение Китая иноземными завоевателями (маньчжурами), которое произошло при жизни Ляо Чжая, становится вполне понятным. Чиновничество не имело ни опоры, ни силы к сопротивлению грубому нашествию, о котором народ узнал лишь как о совершившемся факте и против которого защищать свой правящий класс он не хотел и не мог. Слыша о потрясающих политических переменах из своего далекого провинциального мурья, Ляо Чжай отразил в своих произведениях ту самую непротивленческую фигуру умолчания, которая была столь свойственна китайским литераторам, жившим на грани сменяющихся династий. В его новеллах все течет, как прежде, и жизнь чередует только поколения, но не свои формы и тем паче не свою сущность. Жизнь остановилась вне времени и пространства и подлежит суждению лишь как вечный обьект, по учению самого Конфуция, который, как известно, в своих уроках истории преподал именно это правило: не обращать внимания на коньюнктуру и факт, а только на соотношения людей, тяготеющие к постоянным нормам и формулам.

Исходя, таким образом, целиком из конфуцианского учения об ученом, облагороженном своею наукой и потому имеющем право судить людей и ими править, Ляо Чжай стоит в ряду с весьма многими другими писателями вообще и, в частности, с теми, которые, оставаясь в рядах правоверных конфуцианцев, тем не менее оспаривали ультиматум Конфуция: не говорить о непостижимом и сверхьестественном. Ляо Чжай сосредоточился на идеологии подготовляющегося ученого (шэн), который, обладая или не обладая конфуцианскою просветленностью и преображенностью, дружит с лисами, оборотнями, бесами, феями или же от них видит посрамление и гибель. Он в своих главных новеллах, и особенно в послесловиях к ним, как бы хочет сказать, что все настроение китайского общества происходит от несправедливого выбора правителей, особенно на государственных экзаменах, где настоящие государственные умы бракуются, а натасканные зубрилы торжествуют. Между тем студент и вырабатывающийся из него ученый-литератор, при надлежащей подготовке, а главное, при надлежащем отношении к нему общества, может, по конфуцианскому завету, воспитать в себе «пути великого человека» (цзюнь-цзы чжи дао) и стать наилучшим выразителем общественной совести. Заслоненное общественной темнотой, такое его сознание может быть с наибольшею силой представлено, когда в жизнь вмешивается сверхьестественная сила, которая, материализуясь, играет роль, хотя и весьма своеобразную, «одобрения и порицания», проповеданных в учении Конфуция, иначе говоря, обьективного общественного мнения, давно выродившегося в голый произвол фактических правителей китайской земли. Этот мир духов, как добрых, так и злых, является, таким образом, подлинным судьей и мздовоздаятелем за нравственную сущность ученого. Сонм божеских сил как бы призван карать труса, предателя, коварного шантажиста, который профанирует свою высокую миссию, и, наоборот, награждать высшим человеческим счастьем студента, достойного своего призвания, честного, просветленного, с рыцарскою душою и скромным поведением. Фантастика здесь призвана восполнить пробел действительной жизни, выступая в роли потенциального обличителя и реставратора жизненной справедливости.

Таким образом, вся группа рассказов, обьединенных в этом томе, разрешает свою интригу вмешательством сверхьестественных сил, чудотворцев, гипнотизеров и фокусников. Перед нами вопрос: как нам отнестись к этим рассказам и их автору?

В одном и том же китайском слове синь (вера, верить), совмещено два мировоззрения, вряд ли уживающиеся друг с другом. Синь конфуцианца означает пятое из достижений светлой (гуанмин) конфуцианской личности: веру в людей, которым человек благородства служит и которых призывает к такому же служению. В это же самое время синь буддийское означает религиозную веру в Будду и его благодать, которая для простолюдина несложна: перерождение в лучшую форму бытия и подание земных благ. Следовательно, это синь есть нечто обратное первому: вера не в людей, а в бога; вера, соединенная, скорее всего, с презрением к людям и ищущая высших сил.

Ляо Чжай был ученый конфуцианского воспитания и, поскольку он был искренний последователь этого учения, его синь было верою в людей, не нуждающейся ни в какой сверхьестественной силе и санкции, а тем более – в суеверии (мисинь). Ортодоксальное конфуцианство с презрением, а иногда даже с враждебностью соперника относилось к таким религиозно-нравственным учениям, как, например, буддизм, даосизм, христианство, и нередко вело с ними борьбу, не останавливающуюся перед государственным преследованием. Следовательно, Ляо Чжаю, аспиранту на государственные должности и потому обязанному исповедовать конфуцианский символ веры без всяких компромиссов, было как будто не к лицу писать рассказы, переполненные лисьими и всякими иными оборотнями, бесами, наваждениями и, наконец, чудесами, исходящими от монахов.

И действительно, решаясь выступить с огромным сборником подобных рассказов, он написал очень интересное к нему предисловие, в котором, заранее учитывая все насмешки, которые конфуцианцы-ортодоксы будут в него направлять, он указывает, однако, на примеры крупных литературных имен, не чуждавшихся сверхьестественных тем, особенно в тех случаях, когда автору, знающему себе цену, совсем иную, нежели та, что ему давали другие, в жизни, говоря попросту, не везло. Он звал к себе все стихии, особенно незримые, и обращался к ним за справедливостью.

Таким образом, перед нами довольно обычный тип литератора, прячущийся от жизни за химерой своей собственной концепции и особенно своей необузданной фантазии. Однако конфуцианская идеология оказалась приемлемой и для данной эпохи. Новые маньчжурские правители ввели ее – минус фантастический, конечно, элемент – в жизнь общества весьма решительным порядком, и конфуцианская система, в ее извращенно-сусальном виде, охватила весь Китай в последний раз, но еще на два с половиною века, так что вся идеология Ляо Чжая была как бы общественным выражением правительственной ферулы.

Выше уже достаточно показано, как мастерски старый конфуцианский язык в новеллах Ляо Чжая заговорил о живых и простых вещах, создав читателю удовольствие как бы стилизованного театрального представления, берущего темы из житейской толщи и преображающего их в схемы и формулы, не теряя при этом показа и яркого сознания действительности. Можно легко видеть, что при разрушении конфуцианской системы, с одной стороны, и затем при движении масс к просвещению, в котором истории студентов и лис станут уже чтением отсталым как по содержанию, так и по форме (европеизация формы уже кричит против Ляочжаева языка) – одним словом, с развитием китайского общества, которое совершается не так уж медленно, как это нам кажется, Ляочжаевы новеллы отойдут в своем оригинальном тексте в область мировой литературы на правах, скажем, Апулея, а в общественном значении – к литературе сказки. Впрочем, этот процесс можно уже считать законченным: Ляо Чжай перестал быть литературной картиной Китая и китайца вне границ времени, как было до сих пор, и начал свою жизнь в исторических памятниках китайского средневековья.

1937

 

ВЕРОУЧЕНИЕ БЕЛОГО ЛОТОСА

Некий человек из Шаньси – забыл, как его звали по имени и фамилии, – принадлежал к вероучению Белого Лотоса и, кажется, был приверженцем Сюй Хунжу. Своими «левыми путями» он волновал, будоражил народные массы, и те, кто восхищался его фокусами и проделками, большею частью чтили его, как чтут уважаемого учителя.

Однажды, куда-то уходя, он поставил в горнице таз, накрыл его другим и велел своему ученику сидеть и караулить, – не сметь открывать и смотреть.

Когда учитель ушел, ученик открыл таз и увидел там чистую воду, по которой плавала лодочка, сделанная из соломы. На лодочке были и мачты и паруса – словом, все-все.

Подивившись лодочке, ученик тронул ее пальцем, и она от прикосновения перевернулась. Ученик бросился ее поднимать, чтобы вернуть в прежнее положение, но она снова перевернулась.

Вдруг входит учитель.

– Как ты смел меня ослушаться? – набросился он гневно на ученика.

Тот энергично утверждал, что ничего подобного не было.

– Что ты меня обманываешь? – кричал учитель. – Только что сейчас в море перевернулась моя ладья.

Еще случай. Однажды вечером учитель зажег в горнице огромную свечу и велел ученику смотреть за ней внимательно, чтобы ее не задуло ветром. Пробило уже две стражи, а учитель все еще не приходил. Ученик, изнеможенный усталостью, пошел к кровати, прилег…

Когда он очнулся, свеча уже погасла. Быстро вскочил, зажег, и в это же время вошел учитель. Ученику опять попало.

– Уверяю вас, – говорил он, – что я и не думал спать… Как это свеча могла вдруг так погаснуть?

– Ты еще будешь тут говорить! – яростно кричал на него учитель. – Ведь ты меня заставил сейчас более десяти ли шагать в темноте!

Ученик был ошарашен.

Таких необьяснимых историй у него бывало бесконечное число, всего не опишешь.

В дальнейшем его любимая наложница вступила в связь с его учеником. Учитель это заметил, но не подавал вида и молчал. Раз он послал ученика кормить свиней. Только что тот вошел в хлев, как тут же превратился в борова.

Учитель сейчас же послал за мясником. Тот зарезал борова и стал продавать мясо. Никто и не догадывался.

Видя, что сын не возвращается домой, отец ученика зашел к учителю наведаться. Тот сказал, что ученик давно уже у него не бывал. Отец вернулся к себе, стал повсюду искать и спрашивать, но никаких следов сына не нашел.

Тогда один из соучеников погибшего, разузнав потихоньку об этом деле, проговорился отцу его. Тот подал на учителя жалобу местному правителю. Правитель, боясь, что он убежит, не решился сам его задержать, донес выше по начальству, прося прислать тысячу вооруженных людей.

Окружили дом, арестовали его жену и сына, и всех их заперли в клетку, чтобы в ней препроводить в столицу.

Дорога шла через горы Тайхан. Вдруг из гор выскочил великан ростом с дерево. Глаза – словно плошки, рост – с лохань, зубы – больше фута. Солдаты, ошеломленные этим зрелищем, остановились, не смея идти дальше.

– Это оборотень, – сказал сектант. – Его может прогнать моя жена.

Послушались его слов, развязали жену, и та помчалась на великана с копьем в руках. Великан рассвирепел, втянул ее в рот и проглотил.

Все бывшие тут еще больше перепугались. – Ну, раз он убил мою жену, надо, значит, идти сыну, – сказал сектант.

Выпустили сына. Но и тот был проглочен, как мать.

Все воззрились друг на друга, и никто не знал, что теперь делать. Сектант заплакал, разгневался.

– Ну, когда так, раз он убил и жену мою и сына, – кричал он, – мне хоть и не сладко, однако ничего не поделаешь: придется идти против него самому мне.

Выпустили из клетки и его, дали в руки нож и направили на врага. Великан ринулся на него с большой яростью и вступил с ним в драку, борясь голыми руками. Минута – и великан схватил его и сунул в рот.

Потом вытянул шею и проглотил. Проглотив же, спокойно, как ни в чем не бывало, удалился.

 

ЧАНТИН И ЕЕ КОВАРНЫЙ ОТЕЦ

Ши Тайпу, человек из Тайшаня, интересовался наукой амулетов и заклинаний, изгоняющих нечистую силу. Некий даос, повстречав его, пришел в восторг от его сообразительности и принял в свои ученики. Он открыл «роговые застежки» и вынул две книги. Первая из них трактовала об изгнании лисиц, вторая – об изгнании бесов. Вручив Ши вторую книжку, он сказал:

– Проникнись благоговением и вниманием к этой книге. В ней будет все: и одежда, и пища, и красавица жена!

Ши спросил, как его фамилия и как имя.

– Я Ван Чичэн из храма Первородного Владыки, что в селе к северу от Бяньского города.

Даос оставил его у себя на несколько дней и передал ему полностью все свои тайные приемы и заговоры. С этих пор Ши стал исключительным мастером заговоров и талисманных письмен; следы людей, несших ему деньги и подарки, сплетались, как говорится, одни с другими у его ворот.

Однажды к нему явился какой-то старик, назвавший себя фамилией Вэн. Он выложил перед Ши ослепительные шелка и кучу серебра; сказал, что у его дочери болезнь от беса и что она уже погибает; настойчиво просил Ши посетить больную. Ши, услыхав, что болезнь стала опасной, отказался и не принял подношений, но пока что пошел вместе с ним.

Через десять с чем-то ли они вошли в горный поселок. Дойдя до дома старика, Ши увидел перед собой роскошные прекрасные строения, хоромы. В спальне, куда его ввели, перед ним лежала молодая девушка за тонким газовым пологом. Служанка подняла занавеску на крюк, и Ши издали посмотрел на больную. Ей было, пожалуй, лет четырнадцать – пятнадцать. Тело было слито с постелью и совершенно походило на скелет. Ши подошел поближе. Вдруг она раскрыла глаза и сказала:

– Пришел настоящий врач!

Вся семья выразила радость. Ши сказали, что больная уже несколько дней совсем не говорила. Ши вышел и теперь уже стал расспрашивать о симптомах болезни. Старик сказал, что они среди бела дня видят, как появляется молодой человек и ложится к ней. Они его хвать – исчез; через минуту – снова тут.

– Мне кажется, – заключил старик, – что это бес.

– Если это бес, – сказал ему на это Ши, – то изгнать его нетрудно. Боюсь, что это лис, и тогда я не решусь взяться.

– Наверно, не лис, наверно! – утверждал старик. Ши вручил ему писаный талисман и в этот вечер лег спать в доме старика. Около полуночи вошел какой-то молодой человек в безупречной, строго приличной одежде и шапке. Ши решил, что это кто-нибудь из родственников хозяина, встал и спросил, кто он такой.

– Я – бес, – сказал юноша, – но дом Вэнов – сплошь лисицы. Мне случайно полюбилась их дочь Хунтин, и я пока остановился здесь. Когда бес попадает своим наваждением на лисицу, то никакому тайному предопределению небесных сил это не вредит. Скажите, господин, зачем вам понадобилось расторгать чужую судьбу-связь и охранять именно ее? Сестра этой девицы, Чантин, блеском своей красоты отмечена еще более, и я, из почтения к вам, оставил ее, как говорится, «цельною яшмой», для угождения Вашему Высокому Совершенству. Если старик согласится ее за вас выдать, то только в этом случае вы можете применить ваше лечение к данной девице. Но к тому времени я и сам, вероятно, уйду.

Шп согласился, и в эту ночь молодой человек не приходил, а девушка вдруг очнулась. Утром обрадованный старик пришел сообщить об этом Ши; пригласил его пройти взглянуть на больную. Ши сжег свои прежние талисманы, сел и стал ее свидетельствовать. Видит, за вышитой занавеской стоит девушка, красивая, как небесная фея. Ши догадался, что это Чантин.

Освидетельствовав больную, он потребовал воды, чтобы покропить в пологе. Девушка быстро подала ему чашку воды. Пока она суетилась, мысли Ши заволновались, и вся его душа хлынула потоком. И в это время внимание его было не на бесе… Он вышел, простился со стариком и под предлогом изготовления лекарств ушел домой. В течение нескольких дней Ши не приходил, и бес стал неистовствовать еще сильнее. Кроме Чантин, им были изнасилованы и одурманены решительно все женщины в доме: жены сыновей, служанки и все другие. Старик опять послал слугу с конем за Ши. Ши не поехал под предлогом болезни. На следующий день старик явился к нему сам. Ши, притворившись, что у него болит нога, вышел к старику с костылем. Старик с поклоном приветствовал его и спросил, в чем дело.

– В этом, видите ли, и трудность одинокой жизни вдовца. Намедни ночью служанка моя полезла ко мне на кровать, да споткнулась и упала, уронив госпожу Грелочку и обварив мне обе ноги!

– Почему же вы так долго не возобновляете женатой жизни? – спросил старик.

– Да как ни досадно, а все не было на примете чистого, нравственного дома, вроде вашего!

Старик помолчал и вышел. Ши пошел его провожать.

– Как только болезнь пройдет, – сказал он на прощанье, – я сам обязательно приду. Не утруждайте, пожалуйста, своих драгоценных стоп!

Прошло еще несколько дней. Старик пришел опять. Ши принял его, хромая. Старик участливо спросил его в двух-трех словах и сейчас же сказал:

– Я только что говорил с моей, так сказать, «зарослью». Если вы изгоните беса, дав всем нам наконец спокойно спать на подушках, то вот у меня есть младшая дочь Чантин – ей семнадцать лет, – которую я хочу послать в услужение Вашему Совершенству.

Ши от радости бухнул в землю головой и сказал старику:

– Ну, если ваши восхитительные намерения именно таковы, то посмею ли я щадить свое больное тело по-прежнему?

И сейчас же вышел из дому. Они сели вместе со стариком на коней и помчались. Войдя в комнату и осмотрев одержимую, Ши подумал с опаской, не нарушили бы уговора родители, и просил разрешения заключить торжественное условие с матерью девушки. Старуха тут же вышла к нему.

– Послушайте, сударь, за что это мы видим с вашей стороны недоверие?

И сейчас же, взяв у Чантин из головы золотую шпильку, передала Ши в знак верности. Тот торжественно приветствовал ее поклоном. После этого он собрал всех бывших в доме и произвел над ними очистительные действия. Только одна Чантин куда-то так далеко укрылась, что и следов ее не нашли. Тогда Ши написал талисман для ношения на теле и велел поднести ей от его имени. В эту ночь все было погружено в безмолвие. Призрак беса совершенно исчез, и только Хунтин все еще не переставала протяжно стонать. Ши окропил ее заговоренною водою, и все, чем она мучилась, словно куда-то исчезло. Ши хотел проститься и уйти, но старик схватил его за руки и стал удерживать, искренне упрашивая его не уходить. Вечером заставили стол кушаньями и фруктами; старик принялся потчевать Ши с отменной настойчивостью. Водяные часы дали три удара. Хозяин простился с гостем и удалился.

Только что Ши прилег на подушку, как раздались крайне нетерпеливые удары в дверь. Он встал, смотрит – входит Чантин, осторожно, тихонечко, и, вся запыхавшись, быстро-быстро ему шепчет:

– Моя семья хочет вам отплатить, что называется, «белым лезвием»… Сейчас же бегите!

Проговорив эти слова, она круто повернулась и убежала. Ши, весь бледный, перелез через стену и быстро скрылся. Завидя вдали огонек, он к нему устремился – то были деревенские ночные охотники из его же мест. Ши был рад им, подождал конца их облавы и вместе с ними вернулся домой.

В сердце своем он затаил теперь злобу и гнев, но как отомстить – не знал. Думал было пойти в Бянь, чтобы там разыскать своего учителя Чичэна, но дома был старик отец, который давно хворал и дряхлел. Ши днем и ночью все думал и строил разные планы, но не пришел ни к какому решению: предпринимать ли ему что-нибудь или же сидеть дома. Вдруг в один прекрасный день к его дверям подходят два паланкина. Оказывается, это прибыла старуха Вэн. Она сопровождала дочь.

– Вы что же, – сказала старуха, – убежали тогда ночью домой и с тех пор больше о браке ни слова?!

У Ши, при виде Чантин, разом исчезли все обиды и вся досада, и он скрыл их пока в себе, не выказывая. Старуха заторопила обоих сделать обряд поклонения в доме, после которого Ши хотел устроить обед, но старуха отказалась.

– Я не свободный человек, – сказала она, – и не могу сидеть тут с вами и наслаждаться вкусными вещами. Дома у меня сидит мой старик, глупый и злой… Если что не будет как следует, так уж вы, зятек, пожалуйста, сделайте мне большое удовольствие: ради Чантин вспомните хоть раз и обо мне!

С этими словами она села в повозку и уехала.

Дело в том, что о намерении убить жениха дочери старуха ничего не слыхала; и только когда старик погнался за ним, не поймал и вернулся обратно, – только тогда она об этом узнала. Узнала и совершенно не могла с этим примириться, целые дни бранилась и грызлась со стариком. Чантин тоже лила слезы и ничего не ела. Тогда старуха сама привезла к Ши дочь, наперекор старику. Когда Чантин вошла в дом к Ши, он расспросил ее подробно и все наконец узнал.

Месяца через два-три Вэны прислали за дочерью, торопя ее проведать родителей. Ши, предвидя, что она не вернется, воспротивился и не пустил ее, и она с этих пор время от времени роняла слезы. Прошло больше года. Чантин родила сына, назвав его Хуэр. Для кормления его она купила ему няньку-кормилицу. Тем не менее мальчик любил плакать и ночью требовал, чтобы его несли к матери.

Однажды от Вэнов опять пришли с паланкином и сказали, что старуха сильно тоскует по дочери. Чантин загрустила пуще прежнего. Ши уже не мог ее удерживать. Она хотела ехать с ребенком, но Ши не позволил, и она поехала домой одна. Когда они расставались, она назначила сроком возвращения месяц. Тем не менее прошло полгода, а вестей от нее никаких не было. Ши послал было к Вэнам узнать, в чем дело, но оказалось, что тот дом, который они нанимали раньше, давно уже пустует. Прошло еще два года. У Ши пропала всякая надежда. А мальчик плакал целыми ночами, и в «сердечном дюйме» у Ши словно резало ножом.

Вслед за тем отец Ши, похворав, умер. Это еще более его опечалило и сразило. Он захворал, ослабел и, «спя на соломе», задерживался у себя целыми днями, так что не мог принимать соболезнующих гостей и друзей. И вот, как раз когда он был в мрачном и беспокойном настроении, вдруг слышит, что к нему идет женщина. Посмотрел на нее – видит: женщина одета в глубокий траур. Это была Чантин. Ши в большом огорчении почувствовал острый прилив скорби и потерял сознание. Служанка в испуге закричала. Тогда женщина вытерла слезы, стала его гладить и гладила его очень долго, пока он наконец не стал понемногу оживать. Он, оказывается, решил, что уже умер и что, значит, видится с ней в мрачном мире.

– Нет, – сказала жена, – я скверная дочь, не сумела расположить к себе сердце своего отца, и он держал меня при себе целых три года. Это, конечно, было с его стороны бессовестно. Сегодня как раз наша семья с востока, от моря, проходила здесь, и я получила грустную весть о смерти свекра. Тогда я, уже раз послушавшись отцовского приказания и отогнав от себя чувства, свойственные женщине с мужчиною, на этот раз не посмела принять к руководству его бесстыдные слова и нарушить обрядный долг невестки по отношению к свекру. Я пришла сюда: мать знает об этом, отец не знает.

Пока она это говорила, мальчик бросился ей на грудь. И только высказав все, она погладила, приласкала его, заплакала и сказала:

– У меня есть отец, а у тебя, сынок, нет матери!

Мальчик тоже разразился слезами, и все в комнате, закрывшись рукой, проливали слезы. Женщина встала и принялась за домашние хлопоты. Перед гробом она расставила обильную жертвенную снедь, убрала и приготовила все очень чисто. Ши был весьма этим утешен. Однако болезнь оказалась затяжною, и он не мог быстро встать с постели. Тогда она попросила его двоюродного брата взять на себя прием являющихся в дом посетителей и выражаемых ими теплых чувств. Только по окончании похорон Ши мог встать, опираясь на палку, и вместе с ней устроить жертвенный обряд на могиле.

После этого жена хотела проститься с ним и уйти домой, чтобы там получить наказание за ослушание отцовской воли, но муж стал ее удерживать, ребенок заплакал, – и она, сдержав в себе решимость, осталась. Не прошло и нескольких дней, как пришли сообщить, что ее мать больна.

– Я пришла сюда ради твоего отца, – заявила она мужу. – Неужели же ты не отпустишь меня ради моей матери?

Ши согласился. Тогда она велела кормилице забрать мальчика и уйти куда-нибудь, а сама, вся в слезах, вышла из дому и удалилась. После этого ухода она не возвращалась несколько лет. Ши-отец и Ши-сын стали даже понемногу забывать ее. Но однажды на рассвете, когда в доме открывали двери, в них вихрем впорхнула Чантин. Полный изумления, Ши начал было ее расспрашивать, но она села грустно-грустно на диван и вздохнула.

– Ах, знаешь, – говорила она, – прежде мне, выросшей в теремах да комнатах, какая-нибудь ли казалась далью, а вот сегодня в один день и в одну ночь я пробежала тысячу ли… Ух, устала!

Ши стал ее подробно обо всем расспрашивать, а она то хочет говорить, то снова остановится. Ши упрашивал ее без конца, и она наконец со слезами сказала ему:

– Теперь я тебе расскажу то, что мне больно, а тебе, боюсь, доставит радость. За последние годы мы перебрались на житье к Цзиньской границе и поселились в доме местного магната Чжао. Наш хозяин был с нами, с жильцами, в наилучших отношениях, и отец выдал Хунтин за его сына. Тот, однако, всегда был человеком бездельным, праздным расточителем, и в его доме жилось очень беспокойно. Сестра вернулась домой и сказала об этом отцу. Тот оставил ее дома и в течение полугода не позволял ей уходить обратно. Молодой магнат вскипел гневом и досадой и неизвестно где нанял какого-то злодея, который пришел к нам в дом и с помощью нечистой силы, вооружившись цепью и замком, заковал и увез моего отца. Весь дом был крайне этим потрясен, и в один момент все разбежались в разные стороны.

Ши, услыхав, стал неудержимо хохотать. Женщина рассердилась.

– Хотя он и недобрый человек, – сказала она, – но он мой отец. Я с тобой, как лютня с цитрой, прожила несколько лет, между нами была только любовь и никакой неприязни… Теперь же, когда человек погиб, а дом разрушен и все его рты разбрелись, – если бы ты даже не болел за моего отца, то разве ради меня-то не должен высказать сожаления? А ты, услыхав это, возликовал, заплясал, не сказав мне ни полслова в утешение и защиту. Что за бессовестное поведение!

Взмахнула рукавом и вышла. Ши бросился за ней с извинениями, но она уже исчезла. Ши загрустил, стал раскаиваться. Он решил, что уже теперь она окончательно от него ушла. Однако прошло дня два-три, и она явилась, а с ней вместе и старуха. Ши обрадовался им, бросился участливо их расспрашивать… Но мать и дочь легли перед ним на землю… Удивившись, он спросил, что это значит. Мать с дочерью принялись плакать.

– Я ушла, полная гнева, – сказала дочь. – А вот теперь не могу взять себя крепко в руки, да еще хочу просить его… Что же у меня за лицо после этого?

– Мой тесть, конечно, не человек, – отвечал ей Ши. – Однако любезность твоей матери и твоя любовь мною не забыты. И то, что я, услыша про несчастье с твоим отцом, радовался ему, тоже ведь одно из человечески понятных чувств. Почему ты не сумела быть хоть немного более терпеливой?

Чантин сказала:

– Я только что на дороге повстречала мать и узнала наконец, что тот, кто связал моего отца, был как раз твой учитель!

– Вот как! Ну что же, все-таки это дело весьма легкое. Весь вопрос в том, что если твой старик не вернется домой, то отец и дочь будут разлучены. Если же, как я боюсь, он вернется, то твой муж будет плакать и сын горевать.

Старуха поклялась совершенно определенно, и дочь тоже дала клятву отблагодарить его. Тогда Ши в тот же час собрался и поехал в Бянь. Там он расспросил о дороге и явился в храм Первородного Владыки. Оказалось, что Чичэн вернулся незадолго перед тем. Ши вошел к нему и поклонился. Тот сейчас же спросил его, зачем он пришел. Ши увидел на кухне старую лису, которая была повешена за передние лапы с продетой в них веревкой, засмеялся и сказал:

– Ваш ученик является к вам, учитель, из-за этой вот самой чертовщины!

Чичэн спросил, в чем дело.

– Да это, видите ли, мой тесть!

И рассказал ему всю историю. Даос сказал, что лис этот злой и коварный, и не соглашался так легко его выпустить. Ши стал усердно упрашивать, и даос наконец изьявил согласие. По этому поводу Ши стал подробно рассказывать о проделках лиса, а тот, слушая эти речи, прятался в печь, и похоже было, что он конфузится. Даос смеялся.

– Не совсем еще забыл, видно, чувство стыда за свою подлость!

Ши поднялся и вытащил лиса. Взял нож, обрезал веревку и стал ее продергивать. Лис от непомерной боли яростно скрипел зубами. Ши не стал выдергивать веревку всю сразу, нарочно то останавливался, то дергал снова.

– Ну, что, – спрашивал он лиса, улыбаясь, – больно вам, почтеннейший? Не дергать, что ли?

У лиса зрачки так и сверкали: по-видимому, он сердился. Ши наконец отпустил его, и лис, взмахнув хвостом, выбежал из храма и исчез. Ши откланялся даосу и пришел домой, а уже за три дня до его прихода пришли сообщить вести о старике. Старуха ушла первая, оставив дочь дожидаться Ши. Когда тот пришел, она встретила его, упав перед ним на землю. Ши поднял ее за руки.

– Если ты, милая, не забудешь нашей ладной жизни, то ведь дело не в благодарностях.

– Теперь, знаешь, мы снова переезжаем на прежнее место, – сказала она. – Наша деревня и этот дом в близком соседстве, так что нашим вестям друг о друге ничто не будет мешать. Я хочу идти и проведать наших; через три дня я вернусь. Веришь ли ты мне или нет?

– Сын вырос без матери, – сказал Ши, – и не умер ребенком. Я тоже жил все время, день за днем, и это вошло у меня в привычку. Сегодня я, как видишь, поступил не так, как молодой Чжао, а, наоборот, отплатил старику добром. Таким образом, все, что для тебя надо было сделать, сделано. Если ты не вернешься, с твоей стороны это будет бессовестно. Тогда – пусть и недалеко от вас до меня – ты не приходи сюда и не беспокойся о нас. При чем тут верю тебе я или нет?

Женщина на следующий день ушла, а через два дня уже вернулась.

– Что так скоро? – спросил Ши.

– Отец мой говорит, что не может забыть, как ты в Бяне над ним трунил и издевался. Он долго ворчал, нить за нитью навязывая свои речи, но я больше не захотела его слушать… Вот отчего так скоро и пришла!

С этих пор женщины ходили друг к другу без перерывов, но между стариком и зятем так и не установилось ничего, даже брачных или похоронных посещений.

Автор этих странных историй скажет так:

Лисьи маневры, то так, то этак, хитры и предательски до крайности.

Раскаянье в своем браке у обеих женщин оказалось, как в одной колее: ясно, что это был ловкий прием и обман. Однако, раз захотели, пошли же они замуж! Значит, отвержение брака было ими предрешено.

Скажу еще: если муж ради жены спасает ее отца, то следовало бы ему ограничиться своим добрым делом, влияющим на человека, а злобу оставить. Но нет – он к этому присоединяет издевательство и глумление, и как раз тогда, когда жертва находится в самом трудном положении.

Нечего удивляться, что тот не мог этого позабыть до конца жизни!

Если бывают где-либо в мире «лед» и «яшма», то они, вероятно, вроде этих.

 

ЯН – ШРАМ НАД ГЛАЗОМ

Один охотник лежал ночью в засаде среди гор и увидел какого-то маленького человечка, ростом фута на два с небольшим, который одиноко шел по дну ручья. Через некоторое время подошел еще один человек, такого же роста. Они встретились и спросили друг друга, кто куда идет. Первый сказал:

– Я хочу сходить повидать Яна – Шрам над глазом. На днях я видел, что у него вид был тусклый, черный. Много вероятий за то, что с ним стрясется беда.

– Я тоже так думаю, – сказал второй, – в твоих словах нет ошибки.

Охотник, зная, что это не люди, резко и громко крикнул. Оба разом исчезли.

Ночью он поймал лисицу, у которой над левым глазом был шрам величиной с медную монету.

 

ПЕРЕОДЕТЫЙ ЦЗИНЬЛИНЕЦ

Некий цзиньлииец (нанкииец), торговавший вином, всякий раз вливал в готовое вино воду и клал туда яд, так что даже умелые выпивалы и те, выпив всего несколько чарок, сейчас же делались пьяны, что называется, как слякоть. Поэтому за ним укрепилась слава нового «чжуншаньца». Он разбогател, нажив большие деньги.

Как-то, встав рано утром, он увидел лисицу, лежащую пьяной возле колоды. Связал ей все четыре ноги и уже хотел идти за ножом, но как раз в это время лисица проснулась и жалобно заговорила: «Не дай мне погибнуть! Позволь мне сделать все, чего ты бы ни захотел!» Торговец развязал ее. Она перевернулась с одного бока на другой, глядь – уже превратилась в человека.

В это время у соседа по переулку, некоего Суня, завелся в доме лис, от наваждения которого страдала жена его старшего сына. Торговец и спросил об этом лисицу.

– Это я самый и есть, – был ответ.

Торговец, заприметив, что сестра больной женщины еще красивее ее, стал просить лиса свести его туда. Лис сказал, что затрудняется это сделать. Торговец настаивал. Лис пригласил его пойти с ним. Вошли в какую-то пещеру. Лис достал темно-рыжую сермягу и дал ее торговцу, сказав при этом:

– Это оставлено моим покойным братом. Надевай – и можешь идти.

Тот надел и пошел домой. Никто из домашних его не замечал, и увидели тогда только, когда он надел обыкновенное платье. Трактирщик был весьма доволен и вместе с лисом отправился к Суням. Видит – на стене наклеен огромный талисман, линии которого ползли червями, напоминая драконов. Лис испугался.

– Ах ты, злодей хэшан! – вскричал он. – Я не пойду! – И ушел прочь.

Трактирщик помялся, помялся – подошел поближе. Вдруг видит, что на стене извивается настоящий дракон: поднял голову, готов лететь… Трактирщик испугался и тоже вышел.

Дело в том, что Суни разыскали хэшана-иностранца, который устроил им завал – одоленье нечистой силы. Но он дал лишь талисман, с которым Сунь и пришел домой, а самого монаха еще не было.

Он пришел на следующий день, устроил алтарь, начал свои моленья. Соседи собрались посмотреть. Трактирщик смешался с ними.

Вдруг он весь переменился в лице и бросился опрометью бежать, словно кто его хватал. Добежал до ворот, грохнулся на землю и превратился в лисицу, у которой руки и ноги были одеты в человеческое платье.

Хотели его убить, но жена и дети били в землю лбом, просили людей не делать этого.

Хэшан велел увести его и каждый день давать ему есть и пить. Прошло несколько дней – трактирщик сдох.

 

СХВАТИЛ ЛИСУ

Старый Сунь доводится мне по жене как бы старшим братом.

Он всегда отличался храбростью. Однажды он лежал днем у себя. И показалось ему, что какая-то тварь лезет на кровать. Вслед за этим ему почудилось, что он заколыхался-закачался, словно очутясь на туче и тумане, как на повозке.

«Уж не лисий ли это кошмар?» – подумал он про себя. Бросил мельком взгляд: тварь была величиной с кошку, хвост был желтый, морда зеленая. Она появилась из-под ног и осторожно-осторожно ползла на брюхе, боясь, по-видимому, чтобы старик не проснулся.

Проползая то там, то здесь, она старалась приникать к самому телу. Уткнется в стопу – стопа немеет, уткнется в голень – голень размякла!

Как только она добралась до живота, старик быстро вскочил, – раз, и прижал ее за шею. Тварь металась и выла, но освободиться никак не могла.

Старик давай кричать жене, чтобы связала тварь кушаком поперек. Затем, взяв кушак за оба конца, засмеялся и сказал:

– Я слышал, что ты мастерица на разные превращения. Вот теперь я уставлюсь прямо и посмотрю: какие превращения ты будешь проделывать.

Пока он это говорил, тварь вдруг втянула свое брюхо, ставшее тонким, как флейта, и чуть-чуть не высвободилась. Старик был поражен, затянул изо всех сил кушак, но она надула живот; он стал с миску и такой твердый, что нельзя было сжать его.

Как только нажим стал чуть-чуть слабеть, тварь опять сьежилась. Старик, боясь, как бы она не улизнула, велел жене поскорее ее убить. Жена заметалась из стороны в сторону, ища глазами по всем углам и не понимая, куда девался нож.

Старик взглянул влево, указав ей глазами место, где был нож. Отвернул голову, смотрит, а пояс лежит на руке браслетом. Тварь пропала.

 

ФИЗИОГНОМ ЛЮ

Студент Чжоу, сын видного шуньтяньского чиновника, дружил со студентом Лю. Лю владел наукой физиогномики, получив ее сам от какого-то весьма необыкновенного человека. Как-то раз Лю говорит Чжоу:

– У тебя, друг, нет судьбы к выслуге и почету. Вот разве еще на состояние, тысяч в десять четвертей, ты, пожалуй, рассчитывать можешь. Однако твоя почтеннейшая супруга выглядит для гадателя неважно. Она не будет, кажется, в состоянии помочь тебе в твоих успехах.

Не прошло и самого короткого времени, как жена Чжоу действительно умерла. В доме и спальне стало скучно, бедно. Чжоу было невмоготу. Он пришел к Лю, чтобы погадать о женитьбе. Вошел в гостиную, сел. Сидел очень долго: Лю ушел к себе и не выходил. Крикнул раз, крикнул два. Наконец Лю вышел.

– Все эти дни, – сказал он, – ищу тебе «вещь по признакам» – достойную тебя пару – и вот сейчас только нашел! Теперь я у себя там являю свое скромное искусство: прошу, видишь ли ты, Лунного Старца связать вас обоих красным шнуром.

Чжоу пришел в восхищенье и стал расспрашивать.

– А вот только что вышел от меня человек с мешком. Повстречал ты его или нет?

– Как же, – сказал Чжоу, – встретил! Рвань рванью, словно нищий!

– Это – твой тесть! Тебе бы следовало его почтительно, как подобает зятю, приветствовать!

– Послушай, – сказал Чжоу, – мы с тобой очень дружны, и я пришел поговорить с тобой по секрету. Зачем же тебе так зло надо мной шутить? Верно, что я, как говорится в классиках, «увы, ничтожен», а все-таки – потомок образованного рода, видного и служилого. Неужели же я пал до того, что буду родниться браком с уличным скупщиком?

– Ты не прав, – возразил Лю, – «и у пестрой коровы все же есть теленок»! Что за беда?

– А ты видел когда-нибудь его дочь? – осведомился Чжоу.

– Нет, не видел, – ответил Лю, – у меня никогда с ним особенно приятельских отношений не было. Даже фамилию его и имя я узнал, только спросив о них.

Чжоу засмеялся.

– И пестрого быка ты не знаешь, – сказал он, – как же можешь ты знать, что у него за телка?

– Я, видишь ли ты, – сказал Лю, – верую в указания судьбы. По-моему, выходит, что сам-то этот человек – злой и ничтожный, но ему суждено родить дочь с самым полным счастьем. Впрочем, если соединить вас насильно, непременно случится большая беда. Нужно будет еще погадать с молитвой.

Чжоу, придя к себе, не хотел верить всем этим речам Лю.

Стал сам искать жену во всех направлениях, но без успеха.

Однажды днем вдруг к нему явился Лю.

– К тебе – гость, – сказал он. – Я уже от твоего имени, как говорится, загнул дощечку.

– Кто такой? – полюбопытствовал Чжоу.

– Ты только не спрашивай, – настаивал Лю, – а поскорей вари обед!

Чжоу не понимал, в чем дело, но приготовил все, как было велено. Сейчас же появился гость. Он оказался неким Фу, солдатом из лагеря. Чжоу это было сильно не по вкусу, и он обращался с гостем еле-еле вежливо, с напускной и поверхностной манерой. А Лю, наоборот, ухаживал за гостем очень почтительно и внимательно. Через некоторое время, когда подали вино и закуску, Чжоу подал гостю есть из скверной грубой посуды. Лю вскочил с места и поспешил заявить гостю: – Моего почтенного друга давно уже влекло к вам искреннее уважение, и он все время поручал мне вас разыскать. Лишь на этих днях удалось мне встретиться! И вдруг я узнаю, что не пройдет и нескольких дней, как вам придется уехать далеко на войну. Мой друг мигом собрался вас к себе пригласить… Так что хозяин у нас сегодня – впопыхах, без подготовки…

Сидели и пили. Фу выразил сожаление, что у него заболел конь, так что на нем, пожалуй, нельзя будет ехать. Лю сейчас же грустно склонил голову в знак участия, желая что-нибудь придумать.

Затем гость ушел. Лю бросился к Чжоу с упреками:

– За тысячу лан не купить тебе такого друга, вот что! К чему было смотреть на него с таким безмолвным пренебрежением?

Лю взял у Чжоу коня, поехал к Фу и от имени Чжоу подарил. Чжоу, узнав об этом, был не особенно доволен, но делать было уже нечего.

Прошел год. Чжоу собрался ехать в Цзянси, чтобы устроиться в канцелярии тамошнего губернского судьи. Зашел к Лю, чтобы спросить, что скажет гаданье.

– Большая удача будет, – сказал Лю.

– Ну, – смеялся Чжоу, – мне ничего такого особенного и не требуется. Вот только бы набрать денег да купить себе хорошую женку. Да еще, на мое счастье, не сбылись бы твои прежние слова!.. Может это удастся или нет?

– Все будет, друг, как ты хочешь, – ответил Лю. Чжоу прибыл в Цзянси, и вдруг как раз в это самое время вспыхнул сильный мятеж. Целых три года ему все не удавалось вернуться на родину. Наконец стало понемногу затихать. Чжоу выбрал день и отправился в путь.

Однако на дороге его схватили разбойники. Вместе с ним попались в ту же беду еще семь-восемь человек, у которых отобрали все деньги и отпустили на все стороны. Чжоу же схватили и повели в самое гнездо. Главарь разбойников спросил его, откуда он, кто и как живет, сказал:

– У меня есть дочурка. Хочу отдать ее вам, служить с веничком и метелочкой. Отказываться не рекомендую!

Чжоу не отвечал. Разбойник рассвирепел и велел сейчас же рубить ему голову. Чжоу перепугался и решил, что лучше пока принять предложение, а потом как-нибудь и бросить девицу. Подумал и громко сказал:

– Я, видите ли, вот почему отвечаю не особенно решительно. Я – человек книжный и хилый, военными делами с вами заниматься не могу. Боюсь, что вас, дорогой тесть, я только обременю, и больше ничего. А вот если бы вы позволили нам с женой вместе отсюда уйти, то больше этой милости нельзя и придумать!

– Помилуйте, – сказал разбойник, – я только о том я говорю, меня самого девица тяготит. Почему бы мне не исполнить того, о чем вы просите?

Повел его в дом. Вышла нарядная девушка лет восемнадцати – девятнадцати. Настоящее небесное созданье!

В тот же вечер соединили чаши, и то, что было, далеко превзошло все мечты Чжоу.

Он внимательно и подробно расспросил теперь девушку, как ее зовут, и узнал, что ее отец и есть тот самый человек, который в тот памятный день нес мешок.

Чжоу при этом воспоминании рассказал ей, что говорил Лю, и с благодарностью о нем вздохнул, полный изумления.

Дня через три-четыре разбойник собрал их в путь. Вдруг совершенно неожиданно появилась великая царская рать. Всю семью сейчас же схватили, связали, и трое начальников остались за ними смотреть. Вот уже казнили отца жены и дошли до Чжоу. Чжоу уже обрек себя, решив, что жизни ему больше не видать, как один из начальников, всмотревшись в него, спросил:

– Это уж не Чжоу ли, как вас там?

Оказывается, это солдат Фу. Он за свои военные заслуги был произведен в помощники воеводы.

– Вот что, – сказал он, обращаясь к своим товарищам, – это известный ученый, человек из видной семьи и мой земляк. Разве он может быть разбойником?

Сняли путы. Фу спросил, откуда Чжоу идет.

– Да вот, – солгал Чжоу, – ходил к цянскому судье, женился там и шел домой, как вдруг по дороге попал в разбойничье гнездо… Счастье мое, что вы изволили меня выручить. Такое это великодушие с вашей стороны, что, право, мне кажется, будто надо мною – второе небо… Только вот в чем дело: семью мою со мной разьединили. Позвольте мне воспользоваться вашей властью, чтобы снова сделать черепицу целою.

Фу велел выставить перед ним всех забранных и предоставил ему самому опознавать и взять, кого надо. Затем угостил его вином и обедом, дал ему на дорогу денег и сказал:

– Тогда, помните, вы оказали мне щедрое внимание, «разняв свою тройку». Я ни на минуту ни днем, ни ночью об этом не забывал. Только, пока мы тут расправляемся с разбойниками, мне недосуг оказать подобающую вам честь, так что вот, пожалуйста, возьмите этих двух коней да лан пятьдесят серебра, и я рад помочь вам продолжать обратный путь на север.

Ко всему этому он присоединил еще двух конных солдат с доверительной стрелой, велев им охранять Чжоу.

По дороге жена сказала мужу так:

– Мой глупый отец не послушался чистосердечных советов, и вот мать из-за него умерла, а ведь я давно знала, что сегодняшний день наступит! И если я доселе краду свои утра и вечера, то только потому, что в детстве мне обещал физиогном, что в свое время я смогу прибрать, как следует, родительские кости. Можно будет, кстати, отрыть клад, который я закопала в земли, – там крупные слитки серебра, и на них выкупить отцовские кости. Что останется, мы возьмем с собой: хватит устроиться!

Чжоу велел конным стражникам подождать у дороги, а сам с женой пошел на их старое жилье. Оно было уже превращено в пепел. Чжоу достал свой привесный нож, проковырял в золе этак с фут и действительно нашел там серебро. Сгребли его, положили в мешок и пошли обратно. Дали сотню лан конным стражникам, чтобы те похоронили труп старика, а между тем жена повела Чжоу поклониться могиле матери.

Наконец поехали дальше. Добравшись до чжилийской границы, щедро одарили стражников и отпустили их.

Видя, что Чжоу долго не возвращается, слуги в доме решили, что он погиб, и давай расхватывать, что полюбилось из имущества, ни с чем не считаясь. Растащили все запасы хлеба, материи, утварь, мебель, все до нитки. Услыхав теперь, что хозяин вернулся, они сильно переполошились и стремглав разбежались. Остались только старая нянька, служанка и старик слуга.

Чжоу, уйдя от смерти и найдя жизнь, не стал никого преследовать. Пошел проведать Лю, но куда тот делся, никто не знал. Молодая прибрала к своим рукам дом почище любого мужчины. Она выбирала из слуг тех, кто почестнее и поусерднее, давала им деньги в оборот и брала с них умеренные проценты. Бывало, эти торговцы усядутся под крышей отчитываться, а она, спустив штору, сидит и слушает. Стоит лишь неверно положить на счетах хоть костяшку, как она указывает на ошибку. Никто не смел обмануть ее – ни из домашних, ни из посторонних.

Через несколько лет таких сотрудников-купцов было уже с сотню, а в доме лежали сотни тысяч серебра. Послали людей перенести родительские кости. Устроили роскошные похороны.

Рассказчик-автор прибавил тут следующее:

Лунного Старца можно подкупить, можно ему придать! Тогда ничего странного в том, что сваха у нас – то же, что рыночный скупщик.

А вот, смотрите: разбойник – а какую имел дочь! Сказано, что «на горке-холме не бывает ни сосен, ни кедров». Но это слова жалкого человека.

Раз это неверно даже применительно к девушке и женщине, то что сказать о тех, кто стремится угадать ученого государственного деятеля, признанного всем миром?!

 

ЦЯОНЯН И ЕЕ ЛЮБОВНИК

В Гуандуне жил потомок чиновной знати, некий Фу. Когда ему перевалило за шестьдесят, у него родился сын, названный им Лянь. Мальчик был чрезвычайно толковый, но кастрат от природы, и в семнадцать лет у него в тайном месте было еле-еле – с тутовый червяк. Об этом по слухам знали не только поблизости, но и дальние жители, и никто не хотел выдавать за него дочь. Старик уже решил, что ему судьба остаться без продолжения рода, тужил, горевал дни и ночи… Однако положение было безвыходное.

Лянь занимался с учителем. Случайно учитель куда-то ушел, а в это время у ворот их дома остановился фокусник с обезьянкой. Лянь загляделся на него и забыл про свои науки. Потом, спохватившись, что учитель сейчас придет, весь в страхе бросился бежать.

На расстоянии нескольких ли от дома он увидел какую-то барышню, одетую в белое платье; вместе с маленькой служанкой появилась она откуда-то перед его глазами. Она разок оглянулась – дьявольская, ни с чем не сравнимая красота! Лотосовые шажки ковыляли вяло, и Лянь ее обогнал. Девушка обернулась к прислуге и сказала:

– Попробуй спросить у этого молодого человека, не собирается ли он идти в Цюн.

Служанка, и в самом деле окликнув Ляня, спросила. Лянь поинтересовался узнать, зачем это было нужно.

– Если вы направляетесь в Цюн, – ответила девушка, – то у меня есть, как говорится, в фут длиной письмо, которое я попросила бы вас по дороге передать в мое село. У меня дома старуха мать, которая, между прочим, может быть для вас, как говорят в таких случаях, «хозяйкой восточных путей».

Убежав из дому, Лянь, собственно говоря, никакого определенного направления не брал. Теперь он решил, что может пуститься хоть в море, и обещал. Девушка достала письмо, передала его служанке, а та – студенту. Лянь осведомился, как имя и фамилия адресатки и где она живет. Ему было сказано, что ее фамилия – Хуа и что живет она в деревне Циньской Девы, в трех-четырех ли от северных городских окраин. Студент сел в лодку и поехал. Когда он прибыл к северным предместьям Цюнчжоу, солнце уже померкло. Наступал вечер. Кого он ни спрашивал, о деревне Циньской Девы решительно никто не знал. Пошел на север, отошел от города ли на четыре-пять. Уже ярко сияли звезды и луна. От цветущих трав рябило в глазах. Было пусто… ни одной гостиницы. В сильном замешательстве, увидев, что у дороги стоит чья-то могила, он решился как-нибудь у нее примоститься. Однако, сильно боясь тигра и волка, полез, как обезьяна, вверх на дерево и там прикорнул.

Слышит, как ветер так и гудит, так и воет в соснах. Ночные жуки жалобно стонут… И сердце юноши захолодело пустотой, а раскаяние жгло огнем.

Вдруг внизу раздались человеческие голоса. Лянь нагнулся, посмотрел. Видит: самые настоящие хоромы; какая-то красавица сидит на камне, а две служанки держат по расписной свече и расположились одна направо, другая налево от нее.

Красавица взглянула влево и сказала:

– Сегодняшней ночью так бела луна, так редки звезды. Завари-ка чашечку круглого чая – того, что подарила нам тетушка Хуа… Насладимся, право, этой чудесной ночью!

Студенту пришло в голову, что это бесовские оборотни, и по всему его телу волосы стали торчком, словно лес. Сидел, не смея дохнуть. Вдруг служанка поглядела вверх и сказала:

– На дереве сидит человек!

Девушка вскочила в испуге.

– Откуда это взялся такой смельчак, – сказала она, – что берется из-за угла подсматривать за людьми?

Студент страшно испугался. Укрыться было уже некуда, и он, кружась по дереву, спустился вниз. Упал на землю и умолял простить его. Девушка подошла к нему, всмотрелась и, вместо того чтобы разгневаться, выразила удовольствие. Взяла и потащила его сесть с ней вместе.

Студент взглянул на нее. Ей было лет семнадцать – восемнадцать. Красота и манеры были прямо на редкость. Вслушался в ее речь – не просто говор.

– Вы куда, молодой человек, держите путь? – спросила она.

– Я, видите ли, – отвечал Лянь, – исполняю кой для кого роль почтаря!

– В пустынных местах часто встречаются страшные незнакомцы, – сказала девушка. – Спать на открытом месте опасно. Если не отнесетесь с пренебрежением к грубому нашему шалашу, то я желала бы, чтобы вы у нас остановили, так сказать, колесницу.

И с этими словами пригласила студента войти в помещение. Там была всего-навсего только одна кровать, но она велела прислуге застлать ее двумя одеялами. Студент, стыдясь своей телесной мерзости, выразил желание улечься на полу. Девушка засмеялась.

– Я познакомилась, – сказала она, – с таким прекрасным гостем. Смеет ли женщина Юаньлун лечь гордо и выше его?

Студенту не было иного выхода, и он лег с ней на одну кровать. Однако, дрожа от страха, не посмел вытянуться.

Не прошло и небольшого времени, как девушка незаметно залезла к нему под одеяло своей тоненькой ручкой и стала легонько щупать у его ног и колен. Студент притворился спящим и сделал вид, что ничего не чувствует и не понимает.

Вскоре она открыла одеяло и влезла к нему. Давай его расталкивать, но он решительно не шевелился. Тогда она стала нащупывать тайное место – и вдруг остановила руку, приуныла, с грустным-грустным видом ушла из-под одеяла, и студент сейчас же услыхал се сдержанный плач. Весь в волненье стыда, не зная, куда деваться, со злобой и досадой роптал он на Небесного Владыку за его проруху… Но больше ничего предпринять не мог.

Девушка крикнула служанке, чтобы та зажгла свечу. Та, заметив следы слез, удивленно спросила, в чем неприятность. Девушка помотала головой и сказала:

– Я сама оплакиваю свою же судьбу.

Служанка стала у кровати и пристально всматривалась в ее лицо.

– Разбуди барина, – сказала она, – и выпроводи!

Услыша такие слова, студент почувствовал еще более жестокий прилив стыда… Кроме того, его брал страх очутиться среди ночи в темных, мутных пустырях, не зная больше, куда идти… Пока он все это соображал, вошла, распахнув двери, какая-то женщина.

– Пришла тетушка Хуа, – доложила служанка. Студент исподтишка взглянул на нее. Ей было уже за пятьдесят, хотя живая рама красоты ее еще не покидала. Увидев, что девушка не спит, она обратилась к ней по этому поводу с вопросом. Не успела еще девушка ответить, как женщина, взглянув на кровать, увидела, что там кто-то лежит, и спросила, что за человек разделяет с ней ложе. Вместо девушки ответила служанка.

– Ночью здесь остановился спать один молодой человек!

Женщина улыбнулась.

– Не знала я, – сказала она, – что Цяонян с кем-то справляет свою узорную свечу.

Сказав это, заметила, что у девушки еще не высохли следы слез, и испуганно бросила ей:

– Ни на что не похоже тужить и плакать в вечер соединения чаш. Уж не грубо ли с тобой поступает женишок?

Девушка, не отвечая, стала еще грустнее. Женщина хотела уже коснуться одежды, чтобы посмотреть на студента. Едва она взялась за нее, чуть встряхнула, как на постель упало письмо. Женщина взяла, поглядела и, остолбенев от изумления, сказала:

– Что такое? Да ведь это же почерк моей дочери!

Распечатала письмо и принялась громко вздыхать.

Цяонян спросила, в чем дело.

– Вот здесь известие от моей Третьей. Муж ее умер, и она осталась беспомощной сиротой… Ну как тут теперь быть?

– Это верно, – сказала девушка, – что он говорил, будто кому-то несет письмо… Какое счастье, что я его не прогнала!

Женщина крикнула студенту, чтоб он встал, и стала подробно расспрашивать, откуда у него это письмо. Студент рассказал все подробно.

– Вы потрудились, – сказала она, – такую даль нести это письмо… Чем, скажите мне, вас отблагодарить?

Затем пристально посмотрела на студента и спросила его с улыбкой, чем он обидел Цяонян. Студент сказал, что не может понять, в чем провинился. Тогда женщина принялась допрашивать девушку. Та вздохнула.

– Мне жалко себя, – сказала она. – Живою я вышла за евнуха, мертвой – сбежала к скопцу!.. Вот где мое горе!

Женщина посмотрела на студента и промолвила:

– Такой умный мальчик… Что ж это ты: по всем признакам мужчина – и вдруг оказываешься бабой? Ну, ты мой гость! Нечего тут дольше поганить других людей!

И повела студента в восточный флигель. Там она засунула руку ему между ног, осмотрела и засмеялась.

– Неудивительно, – сказала она при этом, – что Цяонян роняет слезы. Впрочем, на твое счастье, есть все-таки корешок. Можно еще что-нибудь сделать!

Зажгла лампу. Перерыла все сундуки, пока не нашла какой-то черной пилюли. Дала ее студенту, велела сейчас же проглотить и тихо рекомендовала ему не шуметь.

Затем ушла.

Студент, лежа один, стал размышлять, но никак не мог взять в толк, от какой болезни его лечат.

Проснулся он уже в пятой страже и сейчас же ощутил под пупом нить горячего пара, ударяющего прямо в тайное место. Затем что-то поползло, как червяк, и как будто между ляжек свисла какая-то вещь. Пощупал у себя – а он, оказывается, уже здоровенный мужчина! Сердце так и встрепенулось радостью… Словно сразу получил от государя все девять отличий.

Только что в рамах окна появились просветы, как вчерашняя женщина уже вошла и принесла студенту жареные хлебцы. Велела ему терпеливо отсидеться, а сама заперла его снаружи.

– Вот что, – сказала она уходя своей Цяонян, – молодой человек оказал нам услугу, принес письмо. Оставим его пока да позовем нашу Третью в качестве подруги сестры для него. Тем временем мы его снова запрем, чтоб отстранить от него надоедливых посетителей!

И вышла за дверь.

Студенту было скучно. Он кружил по комнате и время от времени подходил к дверной щели, словно птица, выглядывающая из клетки. Завидит Цяонян – и сейчас же захочется ее поманить, все рассказать… Но конфузился, заикался и останавливался. Так тянулось время до полуночи. Наконец вернулась женщина с девушкой, открыла дверь и сказала:

– Заморили скукой молодого господина! Третья! Можешь войти поклониться и попросить извинения!

Тогда та, которую он встретил на дороге, нерешительно вошла.

Обратись к студенту, подобрала рукава и поклонилась. Женщина велела им называть друг друга старшим братом и сестрой.

Цяонян хохотала:

– Старшей и младшей сестрой… Тоже будет хорошо!

Все вместе вышли в гостиную, уселись в круг. Подали вино. За вином Цяонян в шутку спросила студента:

– Ну, а что, скопец тоже волнуется при виде красавицы или нет?

– Хромой, – отвечал студент, – не забывает времени, когда ходил. Слепой не забывает времени, когда видел.

Все расхохотались. Цяонян, видя, что Третья утомлена, настаивала, чтобы ее оставили в покое и уложили спать. Женщина обратилась к Третьей, веля ей лечь со студентом. Но та была вне себя от стыда и не шла. Хуа сказала:

– Да ведь это мужчина-то мужчина, а на самом деле – покойник! Чего его бояться?

И заторопила их убираться, тихонько шепнув студенту:

– Ты за глаза действуй как мой зять. А в глаза – как сын. И будет ладно!

Студент ликовал. Схватил девушку за руки и залез с ней на кровать. Вещь, только что снятая с точильного камня, да еще в первой пробе… Известно, как она быстра и остра!..

Лежа с девушкой на подушке, Фу спросил ее: что за человек Цяонян?

– Она мертвый дух. Талант ее, красота не знают себе равных. Но судьба, ей данная, как-то захромала, рухнула. Она вышла замуж за молодого Мао, но тот от болезненного состояния стал как кастрат, и когда ему было уже восемнадцать лет, он не мог быть как все люди. И вот она, в тоске, которую ничем нельзя было расправить, унесла свою досаду на тот свет.

Студент испугался и выразил подозрение, что Третья и сама тоже бес.

– Нет, – сказала она, – уж если говорить тебе правду, то я не бес, а лисица. Цяонян жила одна, без мужа, а я с матерью в то время остались без крова, и мы сняли у нее помещение, где и приютились!

Студент был ошарашен.

– Не пугайся – сказала дева. – Хотя мы, конечно, бес и лисица, мы – не из тех, которые кому-либо вредят!

С этой поры они стали проводить вдвоем все дни, болтая, балагуря…

Хотя студент и знал, что Цяонян – не человек, однако, влюбленный в ее красоту, он все досадовал, что нет случая ей себя, так сказать, преподнести.

У него был большой запас бойких слов. Он умел льстить и подлаживаться, чем снискал себе у Цяонян большие симпатии. И вот однажды, когда обе Хуа куда-то собрались и снова заперли студента в комнате, он, в тоске и скуке, принялся кружить по комнате и через двери кричать Цяонян. Та велела служанке попробовать ключ за ключом, и наконец ей удалось открыть дверь. Студент сказал, припав к ее уху, что просит оставить все лишь промеж них двоих. Цяонян отослала служанку. Студент схватил ее, потащил на кровать, где спал, и страстно устремился… Дева, смеясь, ухватила у него под животом:

– Как жаль! Такой ты милый мальчик, а вот в этом месте – увы! – не хватает!..

Не окончила она еще этих слов, как натолкнулась рукой на полный обхват.

– Как? – вскричала она в испуге. – Прежде ведь было такое малюсенькое, а теперь вдруг этакий канатище!

Студент засмеялся.

– Видишь ли, – сказал он, – в первый-то раз мы застыдились принять гостью – и сьежились. А теперь, когда над нами глумились, на нас клеветали – нам невтерпеж: дай, думаем, изобразим, что называется, «жабий гнев».

И свился с ней в наслаждении. Затем она пришла в ярость…

– Ах, теперь я поняла, – говорила она, – почему они запирали дверь! Было время, когда и мать и дочь шлялись тут без места… Я им дала помещение, приютила… Третья училась у меня вышивать… И я, знаешь, никогда ничего от них не скрывала и ничего для них не жалела. А они, видишь, вот какие ревнивые!

Студент стал ее уговаривать, успокаивать, рассказывать все, как было. И все-таки Цяонян затаила злобу.

– Молчи об этом, – просил студент. – Тетушка Хуа велела мне строго хранить это в секрете.

Не успел он закончить свои слова, как тетка Хуа неожиданно вошла к ним… Застигнутые врасплох, они быстро вскочили, а тетка, глядя на них сердито, спросила, кто отпер дверь.

Цяонян засмеялась, приняла вину на себя. Тетка Хуа еще пуще рассвирепела и принялась ругаться сплошным и путаным потоком оглушительной брани.

Цяонян с притворной и вызывающей усмешкой сказала:

– Слушай, бабушка, – ты, знаешь, меня сильно насмешила! Ведь это, не правда ли, по твоим словам, хоть и мужчина, да все-таки покойник… Что он, мол, может поделать?

Третья, видя, что ее мать сцепилась с Цяонян насмерть, почувствовала себя плохо и принялась сама их усмирять. Наконец обе стороны побороли свой гнев и повеселели. Хотя Цяонян и говорила гневно и резко, однако с этой поры стала всячески служить и угождать Третьей. Тем не менее тетка Хуа и днем и ночью держала дочь взаперти, подальше от Цяонян, так что у нее с Фу Лянем не было возможности открыть друг другу свои чувства, которые оставались лишь в их бровях и глазах, скрытыми, невыраженными.

Однажды тетка Хуа сказала студенту:

– Мои дети, государь мой, – и старшая, и младшая, – уже имели счастье тебе услужить. Мне думается, что тебе сидеть здесь уже не расчет. Ты бы, знаешь, вернулся к себе домой и обьявил отцу с матерью. Пусть они поскорее устроят вам вечный союз!

Собрала студента и заторопила в дорогу. Обе молодые женщины смотрели на него с грустными, скорбными лицами, – особенно Цяонян, которая не могла выдержать, и слезы так и катились из ее глаз, словно жемчуга из порвавшейся нитки, – без конца. Тетка Хуа остановила, отстранила ее и быстро вывела студента. Только что они вышли за ворота, – глядь, а уже ни зданий, ни дворов! Видна лишь одна заросшая могила.

Тетка проводила студента до лодки.

– Вот что, – сказала она ему на прощанье, – после твоего ухода я заберу обеих девочек и проеду в твой город, где сниму помещение. Если не забудешь старых друзей, то мы свидимся еще в заброшенном саду дома Ли!..

Студент прибыл домой. До этого времени Фу-отец искал-искал сына, но найти не мог. Тосковал и волновался опасениями до крайности. Увидев вернувшегося, был нежданно обрадован. Студент рассказал все в общих чертах, причем упомянул, кстати, о своем уговоре с Хуа.

– Разве можно верить этой чертовщине? – говорил ему на это отец. – Знаешь, почему ты как-никак, а воротился живым? Только потому, что ты не мужчина, а калека. Иначе была бы смерть.

– Правда, что это необыкновенные создания, – возражал Лянь. – Тем не менее чувства у них напоминают те же, что у людей. Тем более что они такие сметливые, такие красивые… Женюсь на ней – так никто из земляков не будет смеяться!

Отец не стал разговаривать, а только фыркал.

Студент отошел от него… Его так и подзуживало. Он не желал мириться со своей участью. Начал с того, что, как говорится, усвоил себе служанку. И мало-помалу дошел до того, что среди бела дня с ней блудил вовсю, прямо желая, чтобы это во всей резкости дошло до ушей старика и старухи.

Однажды их подсмотрела маленькая служанка, которая сейчас же побежала и доложила матери. Та не поверила. Подошла, подсмотрела и была ошеломлена тем, что видела. Позвала служанку, допросила ее и наконец узнала все. Страшно обрадовалась и стала разглашать всякому встречному направо и налево, заявляя, что сын их не бездейственный человек. Ею руководила мысль просватать сына за кого-нибудь из знатной семьи.

Однако студент тихонько шепнул матери, что он ни на ком, кроме Хуа, не женится.

– Послушай, – сказала мать, – на этом свете нет недостатка в красивых женах. Зачем тебе вдруг непременно понадобилась бесовщина?

– Если бы не тетка Хуа, – возразил Лянь, – мне никак не удалось бы узнать, в чем жизнь человека. Повернуть ей спину – не принесет добра.

Старик Фу согласился. Послали слугу и старую прислугу искать Хуа. Вышли за город с восточного конца, прошли четыре-пять ли, стали искать сад семьи Ли. Смотрят – среди разрушенных стен и бамбуков вьется ниточками дым. Старуха слезла с телеги и прямо прошла в дверь. Оказывается, мать и дочь вытерли стол, все чисто вымыли и, видимо, кого-то ждали.

Старуха с поклоном передала волю своих господ. Затем, увидя Третью, была поражена и сказала:

– Это и будет супруга моего молодого господина? Я лишь взглянула на нее, и то полюбила. Что же странного в том, что у молодого барина она в душе мыслится и во сне кружит?

Старуха спросила о сестрице. Хуа вздохнула:

– Это была моя приемная дочь. Три дня тому назад она внезапно скончалась, отошла от нас.

Вслед за этим стали угощать вином и обедом обоих прибывших: и старуху, и слугу.

Вернувшись домой, старуха доложила полностью свои впечатления от внешности и манер Третьей. Отец и мать Фу пришли в восторг. Под конец старуха передала также известие о Цяонян. Студент пригорюнился и готов был заплакать.

В ночь встречи молодой у себя в доме он свиделся со старухой Хуа и сам спросил о Цяонян.

Та засмеялась и сказала ему:

– Она уже переродилась на севере.

Студент долго стонал и вздыхал. Встретил свою Третью, но никак не мог забыть о своем чувстве к Цяонян. Всех прибывших из Цюнчжоу он обязательно зазывал к себе и расспрашивал.

Как-то ему сообщили, что на могиле Циньской Девы слышат по ночам плач мертвого духа. Студент, пораженный такой странностью, пошел к Третьей и сказал ей.

Она погрузилась в думу и долго молчала. Наконец заплакала и сказала:

– Я перед ней так виновата, так неблагодарна!

Студент стал спрашивать. Она улыбнулась.

– Когда мы с матерью пришли сюда, то не дали ей об этом знать. Уж не из-за этого ли теперь раздается плач обиды? Я уж давно собиралась тебе все рассказать, но боялась, знаешь, раскрыть материн грех.

Услыхав такие слова, студент сначала затужил, а потом возликовал. Сейчас же велел заложить повозку и поехал. Ехал днем и ночью и во весь опор прискакал к могиле. Распластался перед деревом на могиле и крикнул:

– Цяонян, а Цяонян! Я – ты знаешь кто – здесь!

И вдруг показалась Цяонян с спеленутым младенцем на руках. Выйдя из могилы, она подняла голову и стала жалобно стонать и глядеть на него с бесконечной досадой. Студент тоже плакал.

Потом он коснулся ее груди и спросил:

– Чей это сын?

– Это твой оставленный мне грех! Ему уже три дня.

– Я, милая, по глупости своей, поверил тогда словам Хуа и этим дал тебе закопать в землю свою обиду… Могу ли, скажи, отказаться от своей вины?

Посадив ее с собой в повозку, он по морю вернулся домой. Взял на руки сына и обьявил матери. Та взглянула. Видит – огромный, красиво сложенный младенец, не похожий на бесовскую тварь, и была более довольна, чем прежде.

Обе женщины прекрасно между собой ладили и служили с должным почитанием свекрови.

Затем захворал старик Фу. Пригласили врача.

– С болезнью ничего нельзя поделать, – сказала Цяонян, – ибо душа уже покинула свое обиталище. Позаботьтесь лучше о погребальных делах.

Только что она закончила говорить, как Фу умер. Мальчик рос удивительно похожим на своего отца и даже был еще более сметливый и способный. Четырнадцати лет он уже вошел в Полупруд.

Некто Цзыся, из Гаою, будучи наездом в Гуане, слышал эту историю. Названия мест он забыл, да и чем все это кончилось, тоже не знает.

 

СЮЦАЙ ИЗ ИШУЯ

Некий сюцай из Ишуя давал уроки где-то в горах. Ночью явились к нему две красавицы; вошли, полные улыбок, но ничего не говоря. Затем каждая из них смахнула длинным рукавом пыль с дивана, и обе, одна за другой, уселись. Платья были у них так нежны, что не производили шороха.

Вскоре одна из красавиц поднялась и разложила на столе платок из белого атласа, по которому было скорописью набросано строки три-четыре. Студент не разобрал, какие там были слова. Другая красавица положила на стол слиток серебра, лана в три-четыре. Сюцай подобрал его и сунул себе в рукав. Первая красавица забрала платок и, взяв другую за руку, вышла с нею, захохотала.

– Невыносимый пошляк! – сказала она.

Сюцай хотел пощупать серебро, но куда оно делось – неизвестно. На стуле сидит изящная женщина; дает ему ароматом пропитанную тонкую вещь. А он ее в сторону – не обращает внимания. Серебро же он берет! Все признаки нищего бродяги! Кому, действительно, вынести такого человека.

А лиса – прелесть! Можно себе представить ее тонкие манеры!

 

ЛИС ЛЕЗЕТ В ЖБАН

Жена некоего Ши из деревни Ваней терпела от наваждений лиса.

Как она ни страдала, а отогнать его не могла.

За дверями у них стоял жбан. Каждый раз как, бывало, лис заслышит, что идет свекор, сейчас же туда спрячется. Высмотрев это, женщина приняла решение, но никому ничего не сказала. Однажды, когда лис забрался в жбан, она поспешила заткнуть отверстие ватой и поставила посудину в котел. Стала греть и кипятить.

Жбан нагрелся. Лис кричал ей:

– Очень жарко! Не делай со мной злых штук!

Женщина молчала. Крики все усиливались, но через некоторое время – довольно-таки продолжительное – уже не слышно было ни звука.

Женщина вытащила затычку, осмотрела. Там была кучка шерсти, несколько капель крови – и больше ничего.

 

СОДЕРЖАНИЕ ЧИНОВНИКА

Один видный деятель часто поступал бессовестно. Жена всякий раз в таких случаях обращалась к нему с увещаниями и предостережениями, указывая на ждущее его возмездие. Но он совершенно не желал ее слушать и не верил.

Как-то появился у них маг, которому дано было знать, сколько человек получит содержание. Наш деятель пошел к нему. Маг посмотрел на него самым внимательным и долгим взором и сказал так:

– Вы скушаете еще двадцать мер риса и двадцать мер муки. И ваше «содержание с небес» на этом кончится!

Человек пришел домой и рассказал жене. Стали считать. Выходило, что один человек в год сьедает всего-навсего не более двух мер муки. Следовательно, этого самого «небесного содержания» хватит лет на двадцать, а то и больше! Может ли, значит, безнравственность прервать эти положенные годы? И рассудив так, он стал озорничать по-прежнему.

Вдруг он заболел «выбрасыванием» нутра. Стал есть очень много – и все-таки был голоден. Приходилось ему теперь есть и днем и ночью, раз десять. Не прошло и года, как он умер.

 

ЧУ СУЙЛЯН В НОВОЙ ЖИЗНИ

Некий Чжао из Чаншаня нанимал помещение у одного богатого семейства. Заболел несварением и комьями в желудке. К тому же он всегда был одинок и беден до того, что еле-еле доставал себе средства. Теперь быстро приближался к роковой кончине.

Однажды, перемогая болезнь, Чжао вышел к прохладному месту и прилег под навес крыши. Пробудившись ото сна, он увидел, что к нему подсела красавица, для всего мира исключительная. Чжао сейчас же обратился к ней с расспросами.

– Я, – отвечала дева, – явилась сюда нарочно, чтобы быть тебе женой!

Чжао был поражен.

– Я уже не буду говорить о том, что бедный человек вообще не смеет питать никаких вздорных надежд, – сказал он. – Но ведь я к тому еще с минуты на минуту свисаю в смерть. Зачем, спрашивается, мне захотелось бы иметь теперь жену?

Дева сказала, что может вылечить его болезнь.

– Моя болезнь, – говорил на это Чжао, – не из таких, что можно удалить быстрыми приемами. Допустим даже, что найдется против нее какой-нибудь превосходный рецепт. Но, на мое горе, у меня нет денег, чтобы купить лекарства.

– Когда я лечу, мне не надо лекарства, – сказала дева.

И с этими словами приложила руку к животу Чжао; потом стала усиленно его растирать. Чжао почувствовал, что ее ладонь горяча, как пламя, и через несколько времени комья в животе стали распадаться и разламываться в тайниках, глухо-глухо гудя. Прошло еще мгновенье, – и ему захотелось влезть на рундук. Он быстро вскочил, но едва сделал всего лишь несколько шагов и расстегнулся, как его сильно пронесло. Клейкая жижа потекла в разные стороны, и все сгустки, все комья разом вышли вон. Чжао ощутил, как все его тело стало проникаться бодрой жизнерадостностью. Он вернулся и лег на свое прежнее место.

– Скажите, барышня, кто вы? – обратился он к деве. – Умоляю, назовите мне свою фамилию, чтобы мне удобнее было вам молиться.

– Я – фея-лиса, – отвечала она. – А ты – Танский Чу Суйлян, который в свое время оказал великую услугу моей семье. Это у меня навсегда врезано в душу, и я стремилась хоть раз тебя отблагодарить. Я искала тебя целыми днями и вот наконец сегодня сумела найти. Теперь можно будет осуществить на тебе мой давний обет.

Чжао был сильно смущен своим грязным видом, да и, кроме того, боялся, как бы в его лачуге очаг не замарал пышного ее платья, но дева только и знала, что просила его идти домой.

Чжао привел ее к себе в дом. На глиняных выступах была солома без циновок. Очаг был холодный, без дыма.

– Не стану уж распространяться, – сказал Чжао, – насколько подобная обстановка не позволяет мне принять вашу любезность, меня смущающую. Но даже если бы вы и согласились добровольно на подобное житье, прошу вас, взгляните на пустое дно моей миски. Чем, скажите, чем стану я кормить свою жену и детей?

Дева твердила ему, чтобы он не беспокоился. Во время разговора он как-то обернулся, – глядь, а на кровати уже постланы ковровые матрацы, одеяла и тюфяки. Только что он хотел ее спросить, как еще миг, – и он увидел, что вся комната оклеена обоями, горящими серебристым светом и сверкающими, как зеркало. Да и все вещи уже успели измениться. Столы и столики засияли чистотой. На них было наставлено и вин, и яств.

Оба сели и стали весело выпивать. День склонился к вечеру. Чжао улегся с ней спать, как муж с женой.

Хозяин дома, прослышав про эти чудеса, просил разрешения хоть разок взглянуть на женщину. Та сейчас же вышла и приняла его, не обнаружив никакого замешательства. И с этих пор весть о ней разнеслась во все четыре стороны. Появилось огромное количество посетителей, и молодая никому из них не отказывала, Иногда ее звали на обед. Она шла туда непременно с мужем.

Однажды за столом с ней сидел некий сяолянь, у которого в тайниках ума пустили ростки блудные намерения. Женщина об этом уже знала и вдруг напустилась на него с упреками, толкнув его при этом рукой в голову. И вот голова прошла через стену, а туловище осталось по-прежнему в комнате. Ни вперед, ни назад, ни туда, ни сюда, он никак не мог повернуться. Присутствующие, видя это, стали упрашивать ее освободить несчастного. Тогда она взяла и вытащила его.

Прошло этак с год. Посещения участились. Это очень надоело женщине. А те, кому она отказывала, сейчас же винили в этом Чжао.

Дело было в праздник Прямого Солнца. Они пили вино на своем званом большом обеде. Вдруг впрыгнул в комнату белый заяц. Дева встала из-за стола.

– Пришел старец, толкущий в ступе снадобья, – обьявила она. – Он меня зовет… Пожалуйста, – обратилась она к зайцу, – идите вперед.

Заяц выбежал и был уже далеко.

Женщина велела Чжао достать ей лестницу. Чжао пошел за дом и притащил на себе длинную лестницу, в несколько сажен вышины. На дворе росло большое дерево. Чжао приладил к нему лестницу, которая оказалась выше даже самой маковки. Женщина полезла первая. Чжао за ней. Она обернулась и крикнула:

– Если кто из родных или гостей хочет идти за нами, сейчас же шагайте сюда!

Собравшиеся посмотрели друг на друга, но не рисковали лезть. И только один из отроков, служивших у хозяина дома, поспешил за ними сзади. Чем выше они лезли, тем выше становилась лестница. Вот она совершенно слилась с тучами, и лезших уже не видно.

Взглянули на лестницу. Оказалось, что это старая, давно уже рухлая дверь, из которой вынули доску. Вошли всей гурьбой в комнату. Смотрят: стены в саже, поломанная печурка, – все, как было раньше. Никаких других вещей не оказалось.

Вспомнили о мальчике – не вернулся ли, – чтоб расспросить его. Но тот бесследно исчез.

 

СЕМЬИ РАЗБОЙНИКОВ

В годы «Покорного Небу правления» в уездах Тэн и И из десяти человек семеро были разбойниками. Правитель области не решался арестовывать их.

Потом, когда область получила наконец успокоение, начальник выделил разбойников в особые разбойничьи дворы, и каждый раз, как им случалось тягаться на суде с честными людьми, он пускался на все уловки, чтобы только поддержать их «левым плечом». Он все боялся, как бы они снова не забушевали.

После этого всякий приходивший с жалобой старался говорить, что он из разбойничьей семьи, а обвиняемый усердно доказывал, что это неправда. И каждый раз, как обе стороны начинали излагать свое дело, то – откладывая в сторону разговор о том, кто виноват, кто прав, – прежде всего бросались всячески выяснять, кто из них настоящий разбойник, и кто – не настоящий. При этом надоедали секретарю, чтобы он проверял записи.

В это время в помещениях канцелярии правителя было много лисиц, и его дочь сама попала в наваждение. Призвали знахаря. Тот явился, написал талисманы, схватил лиса, всунул в кувшин и хотел уже поставить кувшин на огонь, как лис громко крикнул из посудины:

– Я с разбойничьего двора!

Все, кто слышал, не скрыли своих улыбок.

 

ЛИСЕНОК ЛЮ ЛЯНЦАЙ

Мне передавали, со слов цзинаньского Хуай Лижэня, что господин Лю Лянцай – потомок лисицы.

Дело было так. Его почтенный отец жил в Южных горах. Как-то раз его посетил в домике старик, назвавшийся Ху. Лю спросил, где он проживает.

– Да вот в этих самых горах… Живущих свободной жизнью людей – маловато. Только нам с вами вдвоем я можно, как говорит поэт, «часто коротать утро и вечер». Ввиду этого я и явился к вам познакомиться и отдать вам честь.

Лю начал вести с ним беседу. Старичок говорил бойко, остро. Лю это понравилось. Он велел подать вина и пришел в веселое расположение духа, как, впрочем, и старик, который ушел от Лю сильно под парами. Через несколько дней он появился вновь. Лю принял его еще радушнее.

– Послушайте, – сказал он, – раз вы удостаиваете меня такой дружбой, то ей, значит, суждено стать очень глубокою. А между тем я не знаю, в каком селе ваш дом… Как же справиться, например, о вашем здоровье и самочувствии?

– Не смею, знаете ли, от вас скрыть, – отвечал старичок, – по-настоящему я – старый лис из этих гор. С вами у меня давняя, предопределенная связь. Вот почему я и решился внести свою дружбу в ваш дом. Уверяю вас, – я не могу навлечь беду. И очень буду рад, если вы мне доверитесь: не будете чураться.

Лю и не стал относиться к нему недоверчиво. Наоборот: даже укрепил и углубил свое к нему дружеское чувство. Сосчитались годами. Вышло, что Ху стал старшим братом, и с этой поры они стали относиться друг к другу, как братья. Сообщали друг другу даже о самомалейшем, что у кого случалось хорошего или плохого. К этому времени у Лю не было наследника. Вдруг старик как-то говорит ему:

– Не печалься, я буду твоим продолжателем рода.

Лю от таких странных слов остолбенел.

– Да, да, – продолжал Ху, – счет моим годам уже кончился, и наступает срок перерождения наново… Вместо того чтобы уходить к чужим, не лучше ли будет родиться в семье близкого друга?

– Как так, – недоумевал Лю, – ведь долговечность бессмертно-блаженного идет на десятки тысяч лет. Почему же тебе вдруг на этих годах кончить?

Старик помотал головой.

– Ну, этого ты не понимаешь.

И ушел.

Действительно, ночью Лю увидел старика во сне.

– Я сегодня к тебе пришел, – сказал он, появляясь возле Лю.

Лю проснулся. Жена, оказывается, родила мальчика, именно – господина Лю.

Придя в возраст, он отличался быстротой, остроумной речью и необыкновенно напоминал Ху. С ранних лет у него уже установилась репутация талантливого юноши. В год жэньчэнь он стал цзиньши.

Это был человек с рыцарским подьемом, принимающий к сердцу чужие страдания. Неудивительно, что у его ворот все время толклись гости: из Чу, Цинь, Янь, Чжао. А у ворот был целый базар – продавали вино, торговали хлебом.

 

ГАДАЛКА НА МОНЕТАХ

Ся Шан родился в Хэцзяни. Его отец, Дунлин, был богатый самодур, расточительный до крайности. Бывало, ест «свертки», а углы их бросает, так что весь пол вокруг него бывал усеян безобразной грудой обьедков. Человек был тучный, тяжелый, и его за все это прозвали «Теряющим углы воеводой».

В вечереющих его годах семья дошла до крайней бедности, так что он ежедневно недоедал. Плечи исхудали, и с них кожа свисала мешком. За этот вид ему дали новое прозвание – «Монаха, нищенствующего по деревням». Прозвание это намокало на мешок, висящий за плечами.

Перед кончиной он сказал Шану так:

– В своей жизни я грубо уничтожал небесные дары, навлек на себя с высот гнев неба, и вот умираю от холода и голода. Тебе же следует, ревнуя о своем счастье, усиленно работать над своим поведением. Этим ты покроешь грехи отца.

Шан с полным благоговением стал исполнять волю покойного отца. Это был искренний, совершенно простой человек, без всякой двойственности. Сам пахал и кое-как водил концы с концами. В деревне все его любили и почитали.

Один богатый старик, сжалившись над его бедностью, дал ему в долг денег, чтобы он поучился розничной торговле. Но Шан сразу же потерпел убыток, даже, как говорится, «на мать». Ему было стыдно, что убыток нечем выплатить, и он попросился к старику в наемники. Тот не соглашался.

Тогда Шан, встревожившись и потеряв покой, продал всю свою землю и дом, взял деньги и пошел к старику отдавать долг. Старик, узнав из расспросов, как было дело, почувствовал к нему еще больше расположения, пожалел его еще глубже и силком выкупил ему обратно прежнее хозяйство. При этом он дал ему еще более крупную сумму, чем в первый раз, понуждая стать торговцем. Шан все отказывался.

– Я, – сказал он, – даже эти десять с чем-то лан – и то не мог вам отдать. Зачем же мне теперь надевать на себя узел долга в будущей жизни и стать в ней ослом или лошадью?

Тогда старик позвал другого торговца вступить с Шаном в компанию. Через несколько месяцев Шан вернулся и только-только сумел остаться без убытка. Старик же и не думал получить от него барыши, а велел снова делать то же самое.

Через год у него была полна телега и от взятого в долг, и от нажитого. Но, очутившись на Цзяне, он попал в бурю, и корабль его чуть не перевернулся. Вещи же наполовину погибли и растерялись.

Вернувшись домой, оп подсчитал то, что у него осталось, и обнаружил, что, в общем, он может выплатить своему хозяину долг. Подумал и сказал товарищу:

– Если небо кого сделало бедным, то разве кто-нибудь может тому помочь? Я все время только обременяю вас…

Произвел расчеты, вручил товарищу деньги, а затем, в чем был, ретировался.

Старик стал снова настаивать на своем, но Шан решительно не шел на это и по-прежнему стал сам пахать.

– Живут же на свете люди, – вздыхал он про себя, – в хоть несколько лет, да попользуются жизнью в свое удовольствие. Как же это моя жизнь пала так низко?

В это время откуда-то у них появилась колдунья, которая гадала на монетах. Она узнавала судьбу человека в совершенной полноте и точности… Шан явился к ней весь в благоговейном внимании. Колдунья оказалась старой женщиной. Дом, который она снимала, блистал отменной чистотой. В середине помещения стоял трон духа, перед которым все время в душистом дыму курились свечи. Шан вошел и сделал старухе почтительный поклон. Она сейчас же потребовала денег. Шан вручил ей сто монет, она их положила в деревянный ящик и с ним в руках опустилась перед троном на колени, встряхивая его и шумя, наподобие того, как это делается, когда просят божество о жребии.

Окончив эти движения, она встала с колен и высыпала монеты в руку, а с руки на стол, расположив их в известном порядке. При этом у нее было принято, что знаки лицевой стороны будут считаться плохими, а оборот монеты – хорошим.

Она принялась отсчитывать монеты. До пятидесяти восьми – все были знаки, а после пошли исключительно гладкие.

– А сколько вам лет? – спросила старуха.

– Двадцать восемь, – ответил Шан. Старуха покачала головой.

– Ой, рано еще, – сказала она. – Нынешняя ваша жизнь идет не по вашей собственной судьбе, а по судьбе ваших предшественников. Только к пятидесяти восьми годам вы встретитесь со своей собственной судьбой, и только тогда наконец не будет подобных переплетений.

– А что значит, как вы говорите, «мои предшественники»?

– А вот что: если у предшественника были добрые заслуги и если его счастье не исчерпывается в его собственной жизни, то наслаждается благами идущий за ним. Наоборот: если предшественник обладал запасом недобрых дел и в его жизни несчастье не погашено, то терпит преемник.

Шан стал загибать пальцы.

– Еще тридцать лет, – сказал он. – Я уже буду совсем стариком, и жизнь уже подойдет к деревянной домовине.

– До пятидесяти восьми, – сказала старуха, – у вас будет еще пять лет возвращающейся благодати. Можно будет кое-что предпринять, – да, но только-только, чтобы избежать голода и холода. Когда же вам исполнится пятьдесят восемь лет, то к вам сами собой должны прийти большие деньги, и не надо будет их усиленно искать и просить о них. У вас, сударь, за всю жизнь не было никаких грехов, так что и вторая ваша жизнь будет наслаждаться счастьем бесконечно.

Шан распростился с гадалкой и пошел домой. Он наполовину сомневался в том, что она ему наговорила, наполовину верил. Тем но менее он спокойно переносил свою бедность и, соблюдая себя в строгости, не позволял себе искать чего-либо непоказанными путями. Когда ему исполнилось пятьдесят три года, он подумал пристально о себе и стал проверять предсказанное.

Дело было как раз в пору «восточных работ», а Шан все время хворал, пахать не мог. Когда же поправился, стояла страшная засуха, и ранние посевы все как есть посохли. Лишь к осени полили дожди. У Шана дома не было никаких семян, кроме проса, и он все свои несколько му засеял только им. После этого наступила снова засуха. Греча, горох наполовину погибли, и только просо уцелело невредимым. Затем вдруг, на его счастье, полили дожди, и просо поднялось еще лучше. Подошла весна, был большой голод, но Шану удалось обойтись без недоедания.

Все это заставило Шана поверить колдунье. Он опять занял у старика денег, сделал маленький оборот и сейчас же кое-что заработал. Ему советовали начать большое торговое дело, но он на это не шел.

Наконец ему стукнуло пятьдесят семь лет. Как-то случилось ему чинить забор. Он стал рыть землю и нашел железный котел. Взял его на свет, – оттуда шел белый пар, точно вились шелковые нити. Шан испугался и не решался вскрыть. Но вот через некоторое время пар исчез, и перед ним был полный белыми слитками жбан. Позвал жену, втащил вместе с ней в дом, взвесил: оказалось – тысяча триста двадцать пять лан. И они решили, что колдунья в своих вычислениях несколько промахнулась.

Жена соседа, войдя в дом к Шану, подсмотрела, что делалось, побежала домой и рассказала мужу. Тот в страхе кинулся к местному уездному правителю и сделал тайный донос.

Правитель отличался исключительной жадностью, схватил Шана и потребовал у него серебро. Жена Шана хотела половину скрыть, но Шан сказал ей:

– Оставлять у себя то, что добыто неправедно, – значит, самим себе покупать горе.

И представил все, как есть, правителю. Тог, получив серебро, заподозрил Шана в утайке и послал за жбаном, в котором серебро лежало, наполнил его снова серебром; оказалось – полно.

Тогда он Шана отпустил.

Вскоре этого правителя перевели начальником области в Наньчан. Через год Шан по торговым делам тоже прибыл в Наньчан. Оказалось, что правитель уже умер. Жена его с детьми собиралась ехать домой и продавала все наиболее громоздкое и тяжелое. Среди этих вещей были, между прочим, плетенки с туновым маслом, примерно этак с тысячу штук. Шан купил их по дешевой цене и с товаром поехал домой.

Дома он обнаружил в одном из сосудов течь. Перелил масло в другой – и вдруг внутри его оказалось два слитка белого серебра. Перебрал все жбаны – то же самое. Проверил – и получилось как раз столько, сколько было выкопано.

После этого Шан сразу разбогател. Но вместе с тем стал усиленно помогать всем бедным и находившимся в крайности, раздавал деньги щедрой рукой и не скупясь. Жена уговаривала его отложить что-нибудь для детей и внуков, но Шан возражал:

– Вот таким-то образом я им наследство и оставлю!

Сосед его обеднел догола, дошел до нищенства. Хотел было попросить у Шана, но было совестно. Шан прослышал об этом.

– Вот что, – заявил он соседу, – то, что случилось тогда, было моей судьбой, пришедшей в свое время к чему полагалось. Вот почему духи и боги твоими руками разрушили и погубили меня. Какая вина на тебе?

И помог ему весьма основательно. Сосед, весь растроганный, лил слезы.

Шан достиг восьмидесяти лет. Дети, внуки шли, череда за чередой, несколькими поколениями и – не беднели, не опускались.

Автор этих странных историй сказал бы при этом так:

Мотовство и расточительность, доходящие до крайностей, неизбежны даже у князей, графов и им подобных. Еще бы им не быть у человека из черни!

Жаль, конечно, когда человек в своей жизни грубо обращается с небесными дарами, а перед смертью – есть-то и нечего!

Счастье еще, что птица (отец), умирая, жалобно запела, а сын сумел покрыть отцовскую беду! Счастье, что отец с сыном, пробыв в бедности и упадке семьдесят лет, кончили тем, что повернули-таки вверх (к счастью)!

Иначе отцовское злое горе опутало бы сына, а сын запутал бы, в свою очередь, внуков и т. д. И до тех пор пока не опустились бы до выпрашивающих подаяние нищих, не остановились бы…

А что за создание эта старая колдунья, что разоблачает тайны неба?

Ох, как странно!

 

СЛУЧАЙ С ПЭН ЭРЦЗИНОМ

Хань Гунфу из Юйчэна рассказывал мне сам, как он однажды ехал по дороге с земляком Пэн Эрцзином. Вдруг он оборачивается – а спутника нет. Следом за ним идет лишь свободный от седока мул. При этом до него доносятся крики, очень резкие и торопливые. Вслушался – кричат в одеяльном узле. Подошел посмотреть: узел так и обвис от тяжести! И хотя масса валилась на один бок, тем не менее как-то все не могла упасть. Хань хотел вынуть ее из мешка, но оказалось, что отверстие его зашито слишком крепко. Взял нож, распорол – и увидел Пэна свернувшимся в мешке, как пес. Пэн вылез. Хань спросил, как он туда попал. Тот, в полной растерянности, сам ничего не понимал.

Но дело-то в том, что в его доме была лиса, державшая семью в злом наваждении. И штук, вроде этой, проделывалось очень много.

 

БОЖЕСТВО СПИРИТОВ

Ми Буюнь из Чжанцю был мастер на спиритические гаданья, и на каждом собрании избранных друзей вызывал духа, которого приглашал или продолжать начатое стихотворение, или вторить ему.

Однажды кто-то из друзей, видя, что на небе появились легкие тучки, составил фразу и просил духа подобрать ей параллельную. Фраза гласила:

«Баранье сало – в белой яшме небо».

Спирит-дух писал;

«Спросите к югу от города Старого Дуна!»

Публика пожала плечами, решив, что дух, не умея вторить параллельным рядом, говорит вздор.

Впоследствии Ми зачем-то очутился однажды к югу от города. В одном месте земля была красна, как киноварь. Это его поразило. Тут же рядом какой-то старик пас свиней. Ми спросил его, что это такое.

– А это, видите ли, – отвечал старик, – у нас промеж себя называется так: «Свиная кровь – в красной грязи земля».

И вдруг Ми вспомнил слова спиритического гадания. Вспомнил и был поражен.

Спросил у старика его фамилию.

– А я, знаете, Старый Дун!

Подобрать параллельную строку – нет ничего удивительного… А вот заранее знать, что, будучи к югу от города, встретишь там Старого Дуна – это уже что-то божеское, что-то сверхьестественное!

 

ХРАБРЫЙ СТУДЕНТ ИЗ ЧЖЭДУНА

[341]

Студент из Чжэдуна, некий Фан, временно проживал в Шэньси, был беден и вернуться к себе не мог. Занимался преподаванием грамоты.

Как-то раз он похвастался своей храбростью и силой. И вот однажды ночью, когда он лежал совершенно голым, вдруг откуда-то из пространства на него падает что-то мохнатое, стукнувшее о грудь так, что хрустнуло. На ощупь упавшее было величиной с собаку… Упало и засопело: сю-сю… А четыре лапы так и двигаются и перебирают…

Фан сильно перепугался. Хотел встать, но тварь охватила его двумя лапами и повалила на спину. В страшнейшем ужасе Фан умер. Часа, однако, через два вдруг он чувствует, как кто-то тычет ему в нос чем-то острым. Громко чихнув, он ожил. Видит – в комнате светит огонь, а на кровати сидит красавица и смеется.

– Хорош мужчина! – сказала она. – Вот, значит, какова твоя храбрость!

Студент понял, что это лиса, и пугался все более и более, но дева стала понемногу с ним заигрывать, и, наконец, студента охватила храбрость: он начал тут же с ней любовничать и услаждаться. Так прошло у них с полгода: жили, словно лютня цинь с лютней сэ.

Однажды лежали они на постели. Студент, незаметно для девы, опутал ее охотничьей сетью. Она проснулась, но не смела шевельнуться и только умоляла. Но студент знай себе смеется и не думает делать, что просят. Вдруг она превратилась в белый пар, который так и поднялся с постели.

– С тобой, однако, знаться неприятно, – сказала она недовольным тоном, – можешь проводить меня, я уйду!

Взяла его за руку и потащила. Студент шел, как-то сам того не ощущая. Вышли за ворота, взвились с девой в пространство и полетели.

Прошло едва-едва время, чтобы поесть, как дева выпустила его руку, и студент в обмороке упал вниз. В это время у одного местного магната в саду была яма, где сидел тигр, причем вокруг был забор из кольев, а отверстие закрыто узловыми сетями.

Студент упал на эту сеть, и от его падения она вогнулась, живот его в ней застрял, а половина тела повисла, вниз головой, в пространстве.

Взглянул вниз. Видит: тигр сидит на задних лапах в яме, поднял морду вверх и, увидев лежащего человека, давай подскакивать и прыгать, близко-близко, не будет и полуфута. Храбрость и вся душа – разом вдребезги.

Сторож пришел кормить тигра, увидел эту картину и ахнул.

Поднял студента, глядь, а он умер, и только через некоторое время начал понемногу оживать. Он рассказал, как сюда попал, все полностью. Местность оказалась пограничной с его Чжэ, и до его дома было всего лишь четыреста с чем-то ли.

Сторож доложил господину. Тот подарил студенту деньги и отправил его домой.

– Хоть и случилось мне дважды умереть, – говаривал он потом, – а все-таки, не будь лисы, домой я вернуться бы не мог.

 

ДУН ПОГИБ

Студент Дун, по прозванию Сясы, жил в цинчжоуском предместье. С наступлением вечера, в десятой луне, он постлал себе одеяло на постели и принялся раздувать угли.

Только что он собрался накрыть свечу, как пришел друг и позвал его пить. Дун закрыл дверь и ушел.

Когда он пришел к другу, там оказался один лекарь, хорошо умевший прощупывать так называемый Пульс Величайшего Элемента.

Прощупав пульс у всех гостей, он наконец сказал студентам Ван Цзюсы и Дуну:

– Я, знаете, осматривал людей много, но такого странного пульса, как у вас, господа, у меня в руках никогда не было. Пульс знатности, а показание его – показание ничтожества. Пульс долгой жизни, а свидетельствует о ее сокращении… Определить все это не моим скромным знаниям… Однако я должен сказать правду, что у господина Дуна это заметно в высшей степени ясно.

Присутствующие выразили крайнее недоумение и стали задавать лекарю вопрос за вопросом.

– Коль скоро я дошел до такого явления, – отвечал лекарь, – то в своем искусстве я уже иссяк. Решать наобум не смею… Хотелось бы, чтобы эти господа смотрели за собой и были оба осторожны.

Оба студента, услышав такие слова, сначала были сильно испуганы. Затем сочли их неопределенными, странными и оставили без внимания.

Среди ночи Дун пришел домой. Увидел, что дверь в кабинет еле прикрыта. Это ему показалось очень подозрительным, но, в пьяном полусознании, силясь вспомнить, он решил, что, наверное, уходя, заторопился и забыл запереть дверь на замок.

Войдя в комнату, он не стал зажигать огонь, а прежде всего полез рукой под одеяло, чтобы пощупать, тепло там или нет. Только что он всунул руку, как там оказалось мягко и нежно: лежал человек! В крайнем удивлении, он отнял руку, быстро зажег огонь, – самая настоящая красавица, с изящным лицом, молоденькая, ничем не хуже неземной, святой феи!

В неистовом восторге, Дун, шутя, стал щупать у ней в нижних частях: а пушистый хвост так и длиннел… Дун страшно перепугался и хотел бежать, но дева уже проснулась, высунула руку, схватила студента за локоть и спросила:

– Вы куда?

Дун еще более перетрусил, задрожал, затрепетал и принялся жалобно умолять:

– Святая дева, сжальтесь, прошу вас, будьте великодушны!

– Позвольте, – засмеялась дева, – что это такое вы здесь увидели, чтобы считать меня святой?

– Не головы боюсь, – лепетал Дун, – … хвоста!

– Где тут хвост? – продолжала она смеяться. – Да вы ошиблись!

Взяла руку Дуна, насильно дала ему еще раз пощупать… А мясо на ляжках было словно помада, и под спиной – гладенькая, гладенькая косточка.

– Ну-с, каково?.. В пьяном помутнении, ошалев, не знаете, кого и что видите, да и врете еще на людей такими словами!

Дун и без того, конечно, был в восторге от ее красоты. Теперь же все более и более терял голову и, наоборот, сам себя винил за только что происшедшую ошибку. Тем не менее он выразил недоумение по поводу того, как она сюда пришла и зачем.

– А не помните ли вы, сударь, – сказала она ему на это, – желтоволосой девушки у ваших соседей? Посчитать хотя бы на пальцах, мы уже переехали от вас десять лет тому назад. В то время мне еще не заплетали прически, да и у вас еще висела челочка!

– Как, – воскликнул студент, полувспоминая, – вы и есть Асо Чжоуская?

– Она самая!

– Вот ты сейчас это говоришь, и я как будто что-то вспоминаю. Десять лет не виделись, и вдруг ты такая стала чудная, прекрасная!.. Однако ж, как это так ты ни с того, ни с сего сюда пришла?

– Я, видишь ли, вышла замуж за глупца. Года через четыре его родители один за другим померли, да и я сама стала Вэньцзюнь. И вот, значит, оставили они меня совершенно одинокой, без всякой опоры и поддержки. Я вспомнила тогда, что если кто и знал меня ребенком, так это только ты. И сделала над собой усилие, чтобы к тебе прийти. Когда я вошла, был уже вечер, и к тебе только что кто-то пришел, чтобы звать тебя пить вино. Я притаилась, спряталась и стала ждать твоего возвращения. Ждала-ждала – прошло очень долгое время. Ноги мои оледенели, кожа была вся в крупе. Я и решила воспользоваться одеялом, чтобы согреться. Пожалуйста, не относись ко мне с недоверием!

Дун был очень счастлив, сиял одежду, лег с ней спать. Она пришлась ему по вкусу в высшей степени.

Через месяц этак с небольшим он начал заметно истощаться и худеть. Домашние дивились и спрашивали, по чему это. Он отвечал, что сам не знает, что это такое. Прошло еще некоторое время, и лицо с глазами стало вырисовываться все резче и резче, словно суки дерева. Дун теперь сам испугался и пошел опять к тому же искусному гадателю по пульсу. Тот прощупал.

– Этот пульс, знаете, – сказал он, – пульс нечистого наваждения. Те, помните, смертельные признаки, которые я вам тогда определил, подтвердились. С этой болезнью ничего не поделать.

Дун заплакал навзрыд и не уходил. Врач не знал, как с ним кончить, сделал ему уколы иглой в руку и прижег ему пуп. Затем подарил ему лекарство, сказав при этом наставительно:

– Если вы с кем-нибудь сходитесь, то всеми силами постарайтесь порвать.

Дун тоже понял, что ему грозит опасность. Вернувшись домой, он застал деву, которая смеялась и требовала. Он отстранил ее и сказал:

– Не смей больше со мной сплетаться. Я иду к смерти!

С этими словами он ушел, не оглянувшись. Дева сначала сильно смутилась, но потом ее взял гнев.

– Ты что ж, – сказала она, – все еще жить хочешь?

С наступлением ночи Дун принял лекарство и лег спать один. Только что он смежил веки, как ему приснилось, что он с девой вступил в сношение. Проснулся, – оказывается, уже… потерял… Страх охватил его еще пуще прежнего. Он перешел спать во внутренние комнаты, где жена и дети, при огне, его караулили. Сон снился все тот же, – глядь, а девы нет.

Через несколько дней Дуна стало рвать кровью. Вытекло больше доу. Дун умер.

Ван Цзюсы увидел в своем кабинете какую-то деву. Она ему понравилась своей красотой, и он ее, что называется, усвоил.

Расспросил ее, откуда она явилась.

– Я – соседка Дуна, – отвечала она. – Он, видите ли, давно уже был со мной в хороших отношениях, но вот, неожиданно для меня, попал под лисье наважденье и умер. Надо, знаете ли, бояться этих тварей и их чар. Умный человек должен быть очень осторожен и должен им сопротивляться.

Ван еще нежнее привязался к ней. Стал поджидать ее теперь с трепетом радости.

Через несколько дней он почувствовал в сердце какое-то блуждающее обмирание, у него развивалась уже сухотка.

Вдруг ему во сне явился Дун и сказал:

– Знаешь, кто с тобой милуется? Лиса! Меня она убила и еще хочет убить моего приятеля! Я принес уже жалобу в Управление Темного Царства, чтобы таким образом дать выход этому моему никому не известному гневу. В ночь седьмого числа ты за своей комнатой должен зажечь пахучие свечи… Не забудь смотри!

Ван проснулся и подивился сну.

– Я очень болен, – сказал он деве. – Боюсь, как бы мне не свалиться, что называется, в яму или канаву. Мне, видишь ли, советуют обходиться без общей спальни…

– Если судьбой суждена тебе долговечность, – отвечала дева, – то спи в женской спальне, и все равно будешь жив. Если же не быть тебе долговечным, то можешь с женщиной и не спать – все равно умрешь!

Уселась – и давай с ним шутить и смеяться. Ван не мог сдержать влечение и опять учинил беспутство. Учинив, он, правда, тут же раскаялся, но порвать с ней не мог. С наступлением вечера он воткнул над дверью пахучие палочки. Дева явилась, вытащила и бросила их.

Ночью Ван опять увидел во сне Дуна, который явился ему и стал бранить за то, что он поступил наперекор его словам. Тогда на следующую ночь Ван тайком распорядился, чтобы домашние, выждав, когда он ляжет спать, незаметно зажгли свечи.

Дева, лежа на постели, вдруг в испуге вскочила.

– Опять поставили свечи? – крикнула она.

– Не знаю, – сказал Ван.

Она быстро встала, нашла свечи, опять сломала и загасила их.

– Кто научил тебя это делать? – спросила она, войдя снова в комнату.

– Видишь ли, жена верит знахарям и, удрученная моей болезнью, по их совету совершает обряд заклятия и отогнания нечистой силы.

Дева стала ходить из угла в угол. Вид у нее был недовольный. Домашние же Вана, подсмотрев исподтишка, что свечи погасли, зажгли их снова.

Дева наконец сказала со вздохом:

– Благодать твоего счастья, знаешь ли, очень богата. Я нечаянно погубила Сясы и затем прибежала к тебе. Действительно, сознаю, это – мой грех, и я пойду вместе с ним, Сясы, судиться к Властителю Темного Царства. Если ты не забудешь нашей прежней любви, не давай разрушать, как говорится, мешок моей шкуры!

Нехотя и не торопясь слезла с кровати, упала на землю и умерла. Ван зажег свет – лисица. Боясь все-таки, как бы она не ожила, он сейчас же кликнул домашних, и они сняли с нее шкуру, повесив ее на воздух.

Ван, хворая все сильнее и сильнее, увидел лису, которая явилась к нему опять.

– Я давала показание на суде. Суд решил, что Дун был возбужден похотью, и смерть была должной карой ему за грех. Однако меня обвинили, сказав, что я не должна вводить людей в беду. Отняли у меня мою золотую пилюлю и выгнали вон. Мне снова велено вернуться в жизнь. Где мешок моей шкуры?

– Видишь ли, – сказал Ван, – домашние мои не знали, в чем дело, и уже сдали ее в отделку.

Лису взяло уныние.

– Я убила уже многих людей, так что умирать мне теперь – срок поздний… Ну и жестокий же ты человек!

Злясь, негодуя, ушла.

Ван расхворался чуть-чуть не до катастрофы. Поправился только через полгода.

 

ПРОДАВЕЦ ХОЛСТА

Некий человек из Чанцина, торговавший холстом, остановился на некоторое время в Тайани. Там он прослышал, что некий искусник очень силен в звездочетной науке. Торговец зашел к нему, чтобы узнать, будет ему удача или нет. Гадатель разложил знаки, сказал:

– Ужасно скверная у тебя судьба! Уезжай скорее домой!

Торговец сильно перепугался, собрал все деньги в мешок и двинулся на север.

По дороге он повстречал какого-то человека в короткой одежде, напоминавшего своим видом служителя казенных учреждений. Разговорился с ним. Друг другу они понравились, сошлись, и часто покупая себе еду и напитки, торговец звал спутника есть с ним вместе. Тот был очень тронут и выражал свои чувства.

– А что у тебя, собственно, за дело? – спросил торговец.

– Да вот, – отвечал служитель, – я иду сейчас в Чанцин. Там велено кое-кого забрать.

– А кого же это? – спросил тот.

Тогда одетый в короткое платье человек вытащил приказ и показал ему, предоставив ему самому разбираться. На первом месте стояло как раз его имя. Он перепугался.

– За что же меня тянут? – спросил торговец.

– Да я, видишь ли, – отвечал ему человек в короткой одежде, – не живой, а служитель четвертого шаньдунского округа из Сунли. Думаю, что твоей жизни, брат, пришел конец.

У торговца показались слезы. Он просил спасти его.

– Не могу, брат, – отвечал мертвый дух. – Разве вот что: в приказе стоит много имен. Пока будут их тащить да собирать, потребуется время. А ты иди-ка скорей домой да распорядись, что нужно делать после твоей смерти. Все это ты сделаешь, а я к этому времени за тобой и приду… Этим вот разве и отблагодарю тебя за хорошее отношение.

Вскоре они пришли к Реке. Мост разорвался, и подошедшие путники не знали, как быть с переправой.

– Вот что, – сказал дух, – ты все равно идешь умирать. Ни одного ведь медяка с собой не унесешь. Предлагаю тебе сейчас же построить мост, чтобы принести пользу прохожим. Правда, это будет тебе очень накладно и хлопотно, но зато не сказано, чтобы в будущем это ничего не дало тебе хорошего.

Торговец согласился. Пришел домой, велел жене и детям сделать все, что нужно для его тела, и, срочно набрав рабочих, построил мост. Прошло уже порядочно времени, а дух так и не появлялся. Торговец не знал, что и думать, как вдруг однажды он пришел и сказал:

– Я, знаешь, брат, уже докладывал богу города о том, что ты построил мост, а бог, в свою очередь, донес об этом в Мрачное Управление. Там сказали, что за это дело тебе можно продлить жизнь, так что в моем приказе твое имя уже вычеркнуто. Честь имею об этом тебе сообщить!

Торговец был страшно доволен и бросился изливаться в выражениях сердечной признательности.

Впоследствии ему пришлось еще раз побывать у горы Тай. Не забыв о благодеянии своего духа, оп накупил бумажных слитков и принес их в благодарственную жертву, вызывая духа по имени. Только что он вышел из города, как увидел короткополого, который быстро к нему устремился.

– Ай, брат, – сказал он, подойдя ближе, – ты меня чуть не погубил! Ведь как раз сейчас только управляющий пришел на службу и занимался делами… Хорошо еще, что он не слыхал… А то – что бы мне делать?..

Проводил торговца несколько шагов.

– Знаешь что, – продолжал он, – ты уже больше сюда не приходи! Если будут у меня дела, вызывающие меня на север, так я уж сам как-нибудь заверну по дороге к тебе и проведаю!

Простился и исчез.

 

ВЕРХОВНЫЙ СВЯТОЙ

В третьей луне года гуйхай я с Гао Цзивэнем отправился в Цзися. Мы остановились вместе, в одной гостинице. Вдруг Цзивэнь захворал. Как раз в это время Гао Чжэньмэй тоже очутился в этом городе, приехав туда с нашим почтенным Няньдуном. Я воспользовался его пребыванием здесь, чтобы поговорить насчет лекаря и лекарства. Оказалось, что он слышал от досточтимого нашего Аймэня, что в южном предместье этого города, у неких Лянов, жила святая лиса, владевшая искусством Чансана. Мы и отправились туда все вместе.

Лян оказалась девицей, лет уже за сорок, с виду этакой пугливой, высматривающей… В ней был как бы лисий дух.

Вошли мы к ней. Видим – во второй комнате висит красный полог; взглянули под него. Смотрим – на стене висит изображение Гуаньинь и затем две-три картины, изображающие всадников с копьями в руках, едущих группами, в оживленном беспорядке. У северной стены стоял стол. На нем маленькое кресло, высотой не больше фута, с приклеенным маленьким парчовым тюфячком.

Сказано было, что когда святой появляется, то пребывает здесь.

Все мы зажгли курительные свечи, стали в ряд и сделали руками молитвенный жест. Женщина ударила в било: раз, и два, и три… На ее устах были какие-то тайные краткие слова. Окончив молитву, она пригласила гостей сесть на диван в передней комнате, а сама стала у дверного занавеса, поправила прическу, подперла рукой подбородок и начала беседовать с гостями, все время рассказывая о чудесах святого.

Наступил уже вечер, темнело. Публика стала бояться ночи: трудно будет идти домой, и просила женщину потрудиться: еще разок обратить к святому мольбу. Она сейчас же ударила в камень и повторила молитву. Потом повернулась, встала снова на прежнее место и сказала гостям:

– Верховный святой больше всего любит ночные беседы. В другое же время частенько бывает, что беседовать с ним не удается. Вот вчера ночью был здесь студент, ожидающий экзамена. Принес с собой закусок и вина и хотел пить с верховным святым. Верховный святой тоже достал отличного вина и угощал от себя. Писали стихи, смеялись, веселились… Когда разошлись, стражи уже кончались…

Не успела она договорить, как из комнаты донеслись какие-то тонкие-тонкие смешанные звуки, напоминающие полет и крики летучих мышей. Только что мы стали сосредоточенно прислушиваться, как вдруг нам показалось, словно на стол упал громадный камень с резким стуком. Женщина обернулась.

– Напугал чуть не до смерти! – сказала она.

Тут же слышно стало, как на столе кто-то вздыхает, сопит, словно какой-нибудь крепкий старик. Женщина достала банановый веер и закрыла им креслице, с которого послышались громкие слова:

– Связь есть!

Затем властным тоном просили нас занять места. При этом как будто сложили руки в приветствие и сделали Церемонный поклон. После этого спросили гостей, о чем они намерены поговорить и осведомиться. Гао Чжэньмэй, по мысли Няньдуна, спросил, не видели ли Пусу.

– Южное Море – дорога, мне отлично известная. Еще бы мне не видеть!

– Ну, а Яньло сменяется там или нет?

– Это там делается так же, как в подсолнечном мире.

– Как фамилия Яньло?

– Цао.

После всего этого мы попросили лекарства для вашего Цзивэня.

– Воротитесь домой, – отвечали нам, – ночью сделайте чаем возлияние. Я вот там, у Великого Мужа, достал лекарство, которое позвольте вам подарить… Существует ли такая болезнь, которая бы от него не прошла?

Затем каждый из присутствующих стал задавать вопросы, которые разрешались определенно. Мы откланялись и пошли по домам.

Прошла ночь. Цзивэню стало несколько лучше. Мы с Чжэньмэем уложились и поехали домой вперед.

Так и не удосужились явиться с визитом.

 

ЛИНЬЦЗЫЙСКИЙ ШАО НЕУМОЛИМ

Дочь некоего почтенного человека из Линьцзы стала впоследствии женою Ли, студента Высшего Училища. Но еще до ее замужества какой-то гадатель, разбираясь в ее судьбе, определенно заявил, что ей придется потерпеть телесное наказание по приговору судьи.

Старичок рассердился было, но потом захохотал.

– Договорится же человек до такого вздора, – смеялся он. – Я уж и не говорю о том, что она происходит от старой, известной, ученой семьи, так что никоим образом не попадет на судный двор. Но неужели даже простой студент не сумеет заслонить собою женщину?

Но вот она вышла замуж – и оказалась необыкновенно сварливою, скандальною бабой. Она взяла себе в привычку тыкать в мужа пальцем и всякими словами его поносить. Ли, будучи не в силах выносить эти оскорбления, в сердцах взял и донес на нее в суд.

Уездный начальник, почтеннейший Шао, обратил на бумагу внимание, дал делу ход и вручил служителю приказ на немедленный привод женщины в суд.

Отец-старик, узнав об этом, сильно переполошился, захватил с собою сыновей и поднялся в присутственное место. Там они бросились слезно просить начальника о прекращении дела. Начальник их просьбы не удовлетворил. Ли также раскаялся в том, что сделал, и, в свою очередь, также пришел к начальнику с просьбой прекратить дело. Почтенный Шао на него рассердился.

– Что ж это такое, – кричал он, – от вас, что ли, зависит то начинать, то прекращать дело в казенном учреждении?

И потребовал, чтобы дело обязательно разбиралось. Притащили женщину. Начальник задал ей два-три вопроса.

– Действительно, скандальная баба! – сказал он сейчас же и дал ей в наказание тридцать палок.

Мясо с ягодиц так все и слезло.

А рассказчик добавит при этом вот что:

Уж не имел ли почтеннейший начальник уезда зуба против своей собственной половины? Что-то уж очень свирепо обрушил он на женщину свой гнев! И все-таки, знаете, если в городе сидит хороший, настоящий правитель, то в деревне не будет скандальных баб!

Эту историю я отметил, желая дополнить «Повествования о примерных чиновниках». Там этого нет!

 

ХЭЦЗЯНЬСКИЙ СТУДЕНТ

Некий хэцзяньский студент сложил на своем гумне пшеничную солому. Получилось нечто вроде холма. Его домашние стали брать каждый день солому на растопку и прорыли в куче дыру, в которой поселился лис, часто встречавшийся с хозяином. Это был почтенный старец.

Однажды он почтительно пригласил хозяина выпить с ним и, сложив церемонно руки, просил войти в отверстие. Студент затруднялся, но старик настаивал, и наконец студент влез. Когда же он влез, то там оказался целый павильон, который выглядел роскошною, красивою постройкой.

Сели. У чая и вина был чудный запах, чистый вкус. Однако солнечный свет попадал сюда скудно, и нельзя было различить, день ли теперь или вечер. Когда же после обеда студент вышел, то все, что он видел, исчезло.

Старик каждый день по ночам уходил, а рано утром возвращался. Проследить его никто не мог. Спрашивала – так он говорил, что его-де приятели звали выпивать.

Студент напросился идти с ним вместе. Старик сказал, что это невозможно. Студент настойчиво просил, и старик наконец обещал, схватил студента за руку, и они помчались так быстро, словно сели в ветер.

По прошествии времени, нужного приблизительно для варки проса, они прибыли на улицу какого-то города. Вошли в винный погреб. Видят: сидит довольно много посетителей, все вместе пьют и отчаянно орут. Старик повел студента наверх, откуда были видны пьющие внизу, а также все, что было у них на столах, подносах и тарелках, причем с такой ясностью, что хоть по пальцам считай.

Сам же старик сошел вниз и стал по собственному усмотрению хватать со столов вино и фрукты, забрал все это в охапку, пришел наверх и стал угощать студента. При этом люди за столом ни разу ничего не заметили.

Через некоторое время студент увидел какого-то человека, одетого в красное. Перед ним лежали золотистые апельсины. Студент велел старику достать их.

– Это – человек настоящий, – сказал лис. – К нему нельзя подойти.

Студент молчал и думал про себя:

«Лис со мной дружит, значит: я – нечистый. С этих пор я уже непременно буду честь честью чист».

Только что он над этим так задумался, как вдруг почувствовал, что тело его уже более себе не хозяин. В глазах замелькало, и он упал вниз.

Пировавшие страшно перепугались, принялись кричать на него, обзывая нечистой силой. Студент посмотрел вверх. Оказывается, что все это происходило не во втором этаже, а там, в балках. Рассказал все, как было. Публика, вникнув в дело и найдя, что он заслуживает доверия, подарила ему денег и отправила домой.

Он спросил, что это за место. Оказывается – Юйтай: целых тысяча ли от его родного Хэцзяня!

 

СВЯТОЙ ХЭ

Знатный юноша Ван Жуйтин из Чаншаня умел гадать на спиритических сеансах. Дух называл себя святым Хэ, учеником Первосолнечного. Кое-кто считал, что это аист, на котором летал Патриарх Люй.

Всякий раз как дух сходил, он сейчас же принимался рассуждать о литературных вещах и писал стихи. Будущий академик Ли Чжицзюнь служил духу, как своему учителю.

Дух ставил красные и желтые круги на экзаменационных сочинениях, и было отчетливо видно, что в его суждениях есть ясность и логика. Сам будущий академик если иногда и додумывался до чего-нибудь хорошего, то чаще всего благодаря помощи святого Хэ.

Вслед за ним и местные ученые литераторы также частенько прибегали к авторитету и содействию духа. Надо сказать, впрочем, что при разрешении трудных вопросов и сомнений дух держался исключительно рационального начала и не особенно-то говорил о том, кому какая предстоит дальнейшая судьба.

В год синьвэй Чжу Ши, бывший тогда «патриархом литературы», приехал на сессию экзаменов в Цзинань. Когда сессия кончилась, друзья собрались и молили духа высказаться определенно о предстоящих им степенях успеха и о порядке имен по списку. Святой Хэ требовал одно сочинение за другим и все их трактовал, что называется, «по месяцу-дню».

Среди присутствовавших был один человек, друживший с Ли Вянем из Лэлина. Этот Ли был определенно известен как преданный науке, глубоко мыслящий ученый: его чтили и уважали все. И вот этот человек достал сочинение Ли и просил духа, за отсутствием автора, о нем высказаться. Дух поставил резолюцию:

«Первой степени».

Через некоторое время дух приписал еще следующее:

«Я только что высказался о сочинении Ли. Я судил только по самому сочинению. Тем не менее судьба этого студента сильно омрачена. Ему придется, как говорят, отведать ся и чу. Как странно: у него литературные достоинства не совпадают с судьбой!.. Неужели же „патриарх литературы“ не знает толку в литературе? Вот что, господа, вы здесь немного подождите: я схожу узнаю».

Прошло совсем немного времени, и дух писал:

«Я только что был в кабинете экзаменатора и видел, что у нашего „патриарха литературы“ канцелярские дела нагромождены друг на друга. Но то, что его занимает, к литературе отношения не имеет: совершенно не над ней он думает! Нет – он сдал все по литературной части своим канцеляристам. Их у него человек шесть-семь – все эти самые „хлебные студенты“ и льготные кандидаты.

В предыдущем рождении за ними ровно ничего хорошего не значится, и большинство их – просто тени, бродившие в стране голодных духов и явившиеся в мир понищенствовать. Пробыв лет восемьсот в адском мраке и потеряв там зрение, они напоминают теперь людей, которые, просидев всю жизнь в пещере, вдруг вышли на свет. Таким людям и небо с землей покажутся необыкновенными. Еще бы – ведь по-настоящему им и видеть-то нечем! Правда, – продолжал писать дух, – среди них найдется один-другой, получившееся из человека же, но они читают сочинения по частям: отдельно друг от друга… Сомнительно, чтобы им удавалось затем эти части и их оценки удачно сопоставлять».

Публика поинтересовалась узнать, нет ли способа как-нибудь повернуть дело к лучшему. Дух писал:

«Этот способ – самый действительный и всем известный. К чему спрашивать?»

Духа поняли. Сказали обо всем этом Ли. Тот, напуганный сообщенным, взял свое сочинение и обратился с ним к сыну академика Суня, Сунь Вэю, упомянув при этом и о предсказании духа. Академик, расхвалив сочинение, постарался рассеять все его опасения. Ли, считая академика литературным авторитетом всего Средиморья, окончательно укрепился в собственном сознании и перестал думать о спиритических речах.

Вслед за этим были опубликованы официальные списки выдержавших, и Ли оказался вопреки ожиданиям в четвертой группе. Академик был поражен до крайности. Взял сочинение Ли, просмотрел его еще раз, – нет, не к чему и придраться. Посмотрел – и написал следующий критический отзыв:

«Наше почтеннейшее лицо из Шимэня всегда было известно своим литературным талантом, и, конечно, до такой степени омрачения оно дойти не могло. Не иначе как это сделано каким-нибудь пьяным мужланом из его канцеляристов, который не умеет читать с толком, с расстановкой».

Теперь публика отнеслась к духу с еще большим почитанием. Помолились, поблагодарили, возжигая ему фимиам курительных свеч.

«Пусть студент Ли, – писал еще дух спиритов, – не таит в себе стыда из-за этой чисто временной несправедливости! Ему стоит лишь сделать побольше копий со своего экзаменационного сочинения и больше их показывать в свет… Тогда уже на будущий год он будет в первых». Ли послушался этого наставления. Действительно, через некоторое время в кабинете инспектора о деле было уже достаточно известно. Было вывешено отдельное обьявление, в котором по его адресу говорилось много утешительного.

А на следующий год он и впрямь был в первых именах.

 

СТУДЕНТ-ВОР ЦЗИ

Э из Наньяна страдал от лисьего наваждения. Кто-то все время крал и уносил золотые, серебряные и другие вещи. Когда лису бранили, наваждение усиливалось. У Э был племянник – студент Цзи, очень именитый, литературно начитанный, но отличавшийся развязностью. Он стал возжигать курительные свечи и молиться за родственника, чтобы лиса избавила его от своей напасти.

Однако все это не имело никакого воздействия. Затем он просил лису бросить его родственника: пусть, мол, она лучше перейдет в дом ко мне. Тоже без результата. Над студентом смеялись.

– Она, видите ли, умеет фантастически изменять свой вид, – говорил на это студент, – однако есть же в ней человеческое сердце! Я твердо решил перевести ее к себе и дать ей возможность войти, как говорится, в «праведный плод».

И вот каждые три-четыре дня он продолжал появляться у Э и молиться. Правда, все это нисколько не помогало, но, как только студент появлялся, лиса уже не беспокоила. Видя это, Э часто оставлял студента ночевать у себя дома, и тот по ночам обращался в пространство и просил лису явиться ему, приглашал ее все настойчивее и настойчивее.

Однажды он только что пришел домой и сидел у себя в кабинете один.

Вдруг двери дома тихонько-тихонько, сами собой, приоткрылись. Студент вскочил, сделал благоговейное приветствие и сказал:

– Почтенный братец лис, кажется, пришел, не так ли?

Полное безмолвие: ни звука…

Другой раз ночью дверь сама открылась.

– Если это соблаговолил снизойти ко мне почтенный братец лис, – сказал студент, – то ведь я об этом как раз и молил, этого только и домогался! Что мешает вам сейчас же подарить меня сияньем своей светлости?

Опять безмолвие; но в это же время к утру пропали двести монет, лежавших на столе.

К вечеру студент прибавил еще несколько сот и среди ночи слышал, как в холщовом пологе так и звякнуло.

– Пришли, да? – спросил Цзи. – Я с полным почитанием приготовил несколько сот нынешних монет, чтобы отдать их полностью в ваше распоряжение. Хотя ваш покорный слуга и не отличается большими достатками, однако он не из гнусных скаредов. Так что, если вам более или менее нужны будут деньги на расходы, ничто не помешает вам просто-напросто сказать мне. Что за необходимость непременно красть?

Через некоторое время студент посмотрел на деньги – вынуто двести монет.

Он положил их на прежнее место, но в течение нескольких ночей они более не пропадали.

Как-то у Цзи была зажарена курица, которою он собирался потчевать гостей. Вдруг она пропала. Тогда он к вечеру прибавил еще вина, но лиса с этих пор прекратила свои посещения.

В доме Э наваждение свирепствовало по-прежнему. Цзи опять направился туда и стал молиться, говоря так:

– Я, ваш покорный слуга, кладу деньги, а вы не берете. Ставлю вино, а вы не пьете. Мой родственник – дряхлый старичок. Не надо так долго над ним свирепствовать. Вот я приготовлю кое-какие скромные вещи и ночью предоставлю вам самому брать, что хотите.

И вот он взял десять тысяч монет, большую чару вина, две курицы, мелко-мелко наструганные кусочками, и все это разложил на столе, а сам улегся тут же рядом. Всю ночь никаких звуков не было, а деньги и прочее оказались в прежнем положении. С этой поры лисьи причуды прекратились.

Однажды, вернувшись к себе вечером, студент открыл дверь кабинета и увидел, что на столе стоит чайник вина, тут же полное блюдо жареных цыплят и четыреста монет, провязанных красным шнуром, – как раз именно все то, что было до того в пропаже.

Он понял, что это дело рук лисы. Понюхал вино, – прелесть как пахнет! Стал наливать его, – оно было сине-зеленого цвета. Стал пить, – оно оказалось необыкновенно чистым, прекрасным.

Чайник кончился, студент был уже наполовину пьян и внезапно почувствовал, как в его сердце вдруг зародилась жадность. И сейчас же ему захотелось воровать. Он открыл дверь, вышел, подумал об одном богатом доме в их селе и направился туда.

Перемахнул через стену, которая была, правда, высока, но он – в один прыжок вверх и другой вниз – перелетел, словно на крыльях. Вошел в кабинет, украл соболью шубу и золотой дин и с этим ушел. Вернулся к себе, положил все это у дивана и, наконец, лег на подушку, уснул.

На рассвете он втащил вещи в спальню. Жена, в полном изумленье, спросила, откуда это. Цзи тихим шепотом сообщил ей, причем имел очень довольный вид. Сначала жене показалось, что он шутит, однако, поняв, что это серьезно, она сказала в испуге:

– Как? Ты, который всегда был таким твердым и честным, и вдруг это сделал?

Цзи совершенно хладнокровно сказал, что не считает это странным, и рассказал по этому поводу, каковы к нему оказались чувства лисы.

Жена, в полном смятении, догадалась все-таки, что в вине был лисий яд. Вспомнила также, что ртутная киноварь имеет свойство отгонять нечистую силу. Побежала, разыскала, натолкла, всыпала в вино и дала мужу пить.

Через самое короткое время он вдруг обронил:

– Как это я стал вором?

Жена объяснила ему, в чем дело, и он, просветлев, совершенно растерялся. К тому же он услыхал, что об ограблении богатого дома кричали уже по всему селу. Целый день он не ел и не знал, где сесть. Жена дала ему совет воспользоваться ночью и бросить вещи через стену дома. Он послушался ее. В богатом доме снова нашли свои вещи, и дело прекратилось.

На экзаменах в этом году студент очутился «в венце войск» и, кроме того, был возвышен еще в дальнейшую степень. Ему причиталось получить большую награду, но когда наступил день ее выдачи, на балках канцелярии Даотая появилась следующая наклейка:

«Цзи (такой-то) – вор. Он украл в таком-то доме шубу и курительный треножник. За что же его отличают?»

Балка была очень высока, и наклеить на нее что-либо, стоя на ногах, вообще было невозможно. Начальник литераторов в недоумении взял наклейку и спросил о ней Цзи. Тот, в сильном смятении и соображая, что об этом деле, кроме его жены, никто не знает, тем более здесь, в глубине казенного здания, спрашивал сам себя, как это могло сюда проникнуть. Потом догадался.

«Это, конечно, сделала лиса», – сказал он про себя.

И все, что вспомнил, рассказал без утайки. «Начальник литераторов» наградил его как полагалось и еще добавил от себя.

Студент, думая об этом, лису ни в чем не винил.

«То, что неоднократно повергало меня в беду, – думал он, – был стыд низкого человека за то, что только он один низок».

Повествователь добавляет:

Студент хотел вовлечь нечистую силу в праведную стезю – и вдруг сам попал в ее лапы!

Нет надобности приписывать лисе какую-то особенную злонамеренность: ведь студент как будто тянул ее к себе юмористически, ну и она его обработала тоже не без фарса!

Однако если бы у нашего студента не было за собой доброй основы в его предшествовавшем рождении и если бы в его спальне не сидела умная подруга, то далеко ль он, в самом деле, был бы от полного сходства с древним Юань Шэ, которому, как известно, приписываются такие слова: «Жила себе дома вдова; негодяй ее опозорил – и вот она дальше пошла по дороге разврата».

Ух, страшно!

 

НЕКИЙ И

[385]

, УДАЧЛИВЫЙ ВОР

К западу от города жил некий И, бывший сначала «господином со стропил». Жена, трепетавшая за его дела, неоднократно усовещивала его, советовала прекратить эти занятия. И вот И вдруг круто изменил свое поведение.

Прожили они так года два-три. Жили бедным-бедно. Ему стало невтерпеж, и он мысленно решил разок стать древним Фэнфу, а после этого – стоп! И вот, прикинувшись торговцем, он посетил одного хорошего гадателя и спросил его, какое направление ему выбрать, чтобы была удача.

Гадатель раскинул жребий и сказал:

– На юго-восток будет удача. Выгодно для подлого человека, невыгодно для человека честного.

Гадание совпадало с тем, что И таил в душе, и он был внутреннее рад. Он двинулся к югу.

Дойдя до страны Су и Сун, он начал ежедневно бродить по деревням и пригородам и так провел несколько месяцев.

Однажды он зашел в какой-то храм. Видит: в углу стены сложены камни, штуки две-три – сейчас же догадался, что здесь что-то не так, и, в свою очередь, положил еще камень, а сам прошел за киот, где и улегся.

К вечеру в храме раздались смешанные голоса. По-видимому, пришло человек десять, а то и больше. Вдруг один из них сосчитав камни, воскликнул от изумления: их стало больше! Бросились искать за киотом и нашли И.

– Это ты положил камень? – спросили его.

– Да, – ответил И.

Спросили, где живет и как фамилия. И отвечал обманно.

Тогда ему дали в руки оружие и повели его с собой. Пришли к какому-то огромному дому, достали мягкую лестницу и друг за другом полезли через стену в дом. Ввиду того, что И пришел к ним издалека и дороги не знал, ему велели притаиться у стены и заняться приемкой передаваемых вещей. Их он должен был прятать в мешки и караулить.

Через короткое время бросили какой-то сверток. Прошло еще немного времени – и по веревке спустили ящик. И поднял ящик и убедился, что там что-то есть, взломал его, залез туда рукой и начал ощупывать и вынимать. Тяжелые предметы сложил в отдельный мешок, взвалил его на спину и пустился быстро бежать. Побежал, выбирая дорогу, и прибежал домой.

После этого он выстроил себе большие дома, купил хорошей земли и за сына своего внес, что называется, зерно.

Правитель города украсил его ворота прописной доской, гласящей: «Честный гражданин».

Впоследствии разыгралось громкое уголовное дело. Все грабители были изловлены. Один лишь И, за неимением его имени и сведений о происхождении, разыскан быть не мог.

Ему так и удалось ускользнуть.

Когда дело было уже давно прекращено, И, под пьяную руку, иногда обо всем этом рассказывал.

 

СЫНОК ТОРГОВЦА

Некий человек из Чу торговал на стороне, а жена его жила одна. Ей приснилось, что она сошлась с каким-то человеком. Проснулась, пощупала – маленький мужчина. Присмотревшись к нему, она нашла, что все в нем не так, как у людей, и решила, что это – лис.

Не прошло и нескольких минут, как лис слез с кровати и пошел прочь, исчезнув, не открывая двери.

С наступлением вечера женщина позвала лечь с ней кухарку. Кроме того, у нее был десятилетний сын, спавший всегда на отдельной кровати. Его она тоже позвала спать вместе с ней. Как только ночь стала глубже, кухарка и мальчик уснули, а лис явился снова, и женщина замычала, забубнила, словно во сне. Кухарка проснулась, окликнула ее, и лис тотчас же ушел.

С этой поры она как-то помутнела, словно что-то забывала. С приходом ночи она не решалась гасить свечу и наказывала сыну и кухарке слишком крепко не засыпать. На исходе ночи мальчик и кухарка, прислонясь к стене, слегка задремали. Проснулись – хозяйка исчезла. Думали было, что она вышла, так сказать, обронить, но, как долго ни ждали – она не возвращалась. Наконец их взяло сомнение. Однако кухарка боялась и не решалась идти искать. Мальчик зажег огонь и стал повсюду светить – мать оказалась лежащей нагишом совсем в другой комнате. Подошел помочь ей встать, а она, между прочим, и не думает, чтобы как-нибудь от стыда съежиться. И вообще с этих пор она стала безумствовать: то пела, то плакала, то кричала, то ругалась каждый день на тысячу ладов, и все по-разному. По ночам ей стало тошно быть вместе с другими. Сына уложила спать на отдельной постели, кухарку тоже отослала.

Мальчик, слыша, как мать смеется или говорит, всякий раз быстро вскакивал и зажигал огонь. Но мать, против ожидания, сейчас же сердилась и кричала на него. Впрочем, он не обращал на это внимания, и это у всех домашних вызывало признание его храбрости. Однако его игры стали какими-то непутевыми. Целыми днями он изображал каменщика и накладывал на окно кирпичи и камни. Его останавливали – не слушался, а если кто-либо уносил хоть один камень, так он катался по полу и капризно хныкал. Никто не решался его сердить, но через несколько дней оба окна были окончательно заложены и не пропускали ни малейшего света. После этого он намесил глины и замазал дыры. И так он возился целыми днями, не боясь ни труда, ни усталости.

Замазав все, над чем работал, он взял кухонный нож и – шарк-шарк – давай его точить. Все, кто это наблюдал, ненавидели его за такую дикость и не считали его за человека. А он к полночи, спрятав нож за пазуху и накрыв тыквенным ковшом огонь, стал ждать, когда мать снова забубнит во сне. Тогда он быстро открыл свет, распахнул двери и громко крикнул. Прошло долгое время – ничего странного не показывалось… Он отошел от дверей и громко сказал, что ему будто бы нужно за нуждой. Вдруг появилась какая-то тварь вроде лисицы и ринулась в дверную щель. Мальчик проворно ударил ее ножом, но отхватил лишь хвост, вершка на два, с которого еще капала свежая кровь.

Как только он вскочил, чтобы заправить огонь, мать сейчас же принялась его ругать и поносить. Но мальчик словно не слыхал… Он ударил и не попал: улегся в досаде спать, думая про себя, что пусть даже он не убил эту тварь, все же можно надеяться на то, что она больше не придет.

Наутро он рассмотрел следы крови и по ним пошел дальше, перелез через забор и, след за следом, прошел в сад дома Хэ.

С этой ночи все прекратилось, и мальчик про себя радовался. Только мать его лежала как-то по-идиотски, словно мертвая.

Вскоре вернулся торговец, подошел к ее постели и стал участливо ее расспрашивать. Женщина ругалась, не стесняясь, и смотрела на мужа как на врага. Мальчик же отвечал отцу, рассказав и описав все, как было. Старик пришел в ужас, пригласил врача, дал ей лекарство, но она с поносной бранью выплюнула. Тогда он тайком положил лекарство в кипяток и дал ей пить его в разных видах. Через несколько дней она стала спокойнее, и отец с сыном этому порадовались.

Однажды ночью они проснулись и обнаружили, что ее нет. Пошли искать и опять нашли ее в другой комнате. С этой ночи она опять начала сходить с ума. Не пожелала жить в одной комнате с мужем и с наступлением вечера убегала в другое помещение. Когда ее тащили, она ругалась с особым ожесточением. Не зная, что с ней делать, муж запер все двери, но, как только она выбегала, двери открывались сами собой.

Старик затужил. Стал пробовать средства против лиха: и заклятие, и молитву – все, что только было можно, но ни малейшего результата это не дало.

Вечером мальчик потихоньку спрятался в саду Хэ. Он лег в глухой бурьян, с тем чтобы разведать, где живет лис. Луна только что всходила. Вдруг он слышит, что какие-то люди разговаривают. Он тихонько раздвинул кустики травы и увидел двух людей за вином. Весь обросший слуга подавал им чайники. Одет он был в платье цвета кокосового ореха.

Разговор велся все время тихо, шепотом, так что мальчик не очень-то разбирал. Через некоторое время он услыхал, как один из сидевших сказал:

– Завтра ты бы принес нам белого вина!

И сейчас же оба ушли. Остался лишь один человек, с длинной гривой волос, который снял платье и лег на камень у дома. Мальчик стал его разглядывать пристальнее: все четверо конечностей как у человека, и только хвост висит из задних частей. Мальчик уже хотел идти домой, но, боясь, что лис заметит, так и пролежал всю ночь; еще не светало, а он опять услыхал, как оба человека вернулись, один за другим, и, что-то бормоча, ушли в бамбуковую чащу. Мальчик пошел домой. Отец спросил его, куда это он ходил.

– Ночевал у дяди Хэ, – ответил он.

Как раз в этот день он пошел с отцом на базар, где увидел, что в шапочной лавке висит лисий хвост, и попросил отца купить. Тот не обратил на это никакого внимания, но мальчик тянул его за одежду и капризно ему надоедал. Отец не мог слишком долго ему перечить и купил.

Отец торговал на базаре в своей лавке, а сын играл тут же рядом. Воспользовавшись тем, что старик куда-то отвернулся, мальчик украл деньги и исчез. Он купил белого вина и поставил его в лавочной пристройке.

В городе жил его дядя по матери, занимавшийся охотой. Мальчик побежал к нему, но он куда-то ушел. Тетка спросила его про болезнь матери.

– Уж два дня, как ей немножко лучше, – отвечал пальчик. – Да вот еще беда: мыши изгрызли ее платье, она сердится, плачет прямо не переставая. Она поэтому досылает меня просить у вас какого-нибудь яда для ловли зверей.

Тетка открыла шкаф, достала, что было нужно, около цяня, завернула и вручила мальчику. Но тому этого показалось слишком мало. Тетка, желая наделать жареных пирожков, чтоб покормить мальчика, ушла, а он, подкараулив, когда в комнате никого не было, раскрыл пакет с ядом, украл полную горсть и спрятал за пазуху. Затем он побежал к тетке и заявил ей, чтобы она не разводила огня, так как отец ждет его в лавке и ему есть некогда. Сказав это, он проворно убежал.

Яд этот он тихонько от всех всыпал в вино. Затем принялся разгуливать по рынку и только к вечеру пришел домой. Отец спросил его, где он был, и он сказал, что будто бы сидел у дяди. С этих пор он стал ежедневно бродить по лавкам. Однажды он заметил, как длинноволосый тоже вмешался в толпу. Мальчик всмотрелся в него и, удостоверившись, незаметно пристал к нему и, слово за слово, заговорил. Спросил его, где он живет.

– В северной деревне, – был ответ. Длинноволосый спросил о том же, в свою очередь, мальчика.

– В горной пещере, – врал мальчик. Длинноволосый подивился, как это он живет в пещере.

– Да ведь мы из рода в род живем в пещерном дворце, – с улыбкой отвечал мальчик. – А вы – нет? Правда?

Человек выразил еще большее удивление и спросил фамилию мальчика.

– Я сын некоего Ху, – заявил тот. – А ведь я вас однажды видел, – вот только где?.. Вы еще были при двух господах, – неужели же я забыл?

Человек внимательно и долго всматривался в мальчика. То верил, то сомневался. Мальчик приоткрыл слегка нижнюю часть одежды и показал еле заметным образом свой фальшивый хвост.

– Мы, знаете, живем среди людей, смешавшись с ними, и только вот это самое еще при нас остается. Экая досада!

– Что же ты хочешь делать здесь, на рынке? – спросил опять человек.

– Отец, видите ли, послал меня купить вина.

Человек сказал, что его тоже послали за вином.

– Ну, и что, купили? – спросил мальчик.

– Нет, видите ли, наш брат чаще всего беден. Поэтому мы большею частью крадем.

– Однако, знаете, эта служба ваша довольно-таки тяжелая, – сказал мальчик. – Вечно настороже, вечно неприятности.

– Да, но когда тебя посылает хозяин, иначе невозможно.

– Кто же ваш хозяин? – поинтересовался мальчик.

– Да вот те два брата, – которых ты намедни видел. Один из них, видишь ли, завладел женой некоего Вана из северного городского предместья, а другой ходит спать в восточное село к какому-то старику. А у этого старика есть сын, большой озорник… Из-за него у хозяина отрезали хвост. Дней через десять он только поправился и сегодня опять пойдет.

С этими словами он уже хотел уйти и на прощанье сказал мальчику:

– Ну, не мешай мне делать мое дело!

– Видите ли что, – сказал на это мальчик, – украсть трудно. Не легче ли будет просто купить? Я уже давно купил и поставил вино у себя в лавке. Позвольте сделать вам уважение и это вино подарить. У меня в кармане еще остались деньги, так что я не тужу и куплю еще.

Человек стеснялся: ему нечем было отблагодарить.

– Полноте, – сказал мальчик. – Мы с вами одной породы – можно ли считаться с таким пустяком? Уж как-нибудь мы с вами хорошенько выпьем!

И пошел вместе с ним, взял вино, вручил человеку и вернулся домой.

Ночью мать спала совершенно спокойно и больше не бегала. Мальчик понял, что тут что-то странно. Сказал отцу и пошел вместе с ним посмотреть. Оказалось, что оба лиса лежат околевшими в беседке, а еще один – сдох в траве. У морд были капли: оттуда еще вытекала кровь. Кувшин с вином был тут же. Мальчик взял его, поболтал: выпито было не все. Отец, удивленный донельзя, спросил мальчика, почему он раньше ничего ему не сказал.

– Эта тварь, – отвечал сын, – слишком умна. Стоит рассказать, как она уже знает.

Старик был страшно рад.

– Сыпок, – воскликнул он, – да ведь ты, можно сказать, настоящий Чэнь Пин по части облавы на лисиц!

Теперь отец с сыном положили на себя лисиц и принесли домой. Там увидели, что у одной лисицы на месте хвоста плеть и след от ножа совершенно ясен.

С этих пор в доме водворилось спокойствие. Однако у женщины развилась сильная сухотка. Ум ее стал понемногу проясняться, но к болезни присоединилась рвота, причем она выхаркивала целыми шэнами. Вскоре затем она умерла.

Жена Вана из северного предместья была давно одержима лисой. Теперь же пошли наведаться; оказалось, что лиса перестала ходить и больной было уже лучше.

Старик стал дорожить сыном, учил его ездить верхом и стрелять. Впоследствии сын стал знатным вельможей. Дошел до должности главнокомандующего войсками.

 

ЖЕНЫ СИН ЦЗЫИ

В Тэне жил некто Ян. Это был последователь секты Белого Лотоса, усвоивший себе все тайны искусства этих самых левых путей. После казни Сюй Хунжу Яну посчастливилось ускользнуть на свободу, и он разгуливал себе, практикуя свои фокусы. На родине у него были поля, сады, отличные высокие дома… Достатком своим он был хорошо известен.

Раз как-то пришел он на Сы, к дому одного видного местного жителя, и стал проделывать свои фокусы. Женщины вышли посмотреть. Ян заприметил, что дочь в этой семье – красавица, и, придя к себе, стал обдумывать, как бы ее извлечь из дома родителей.

У него была вторая жена, по девичьей фамилии – Чжу. Она была тоже недурна: живая, изящная. Ян нарядил ее в самое лучшее и красивое, сделав ее как бы феей, затем дал ей деревянную птицу, показал, как с ней надо обращаться, и столкнул с верхнего этажа.

Чжу почувствовала себя легонькой, как листок. Вспорхнула и помчалась в облаках. Через несколько мгновений она долетела до такого места, где облака остановились и дальше не шли. Она поняла, что она уже на месте.

В эту ночь луна была светла, было чисто и прозрачно так что, взглянув вниз, она видела все совершенно ясно. Она взяла свою деревянную птицу в пустила ее. Птица встряхнула крыльями, полетела – и прямо попала в спальню той девушки.

Та, увидев, что влетела яркая птица, позвала служанку ловить, но птица уже пролетела сквозь ее дверной занавес. Девушка погналась за ней, а птица упала на пол а шумно захлопала крыльями. Девушка подбежала к ней, схватила было, но птица юркнула под подол. Не успела она и повернуться, как птица вынесла ее на себе, вылетела и прямо ринулась в выси туч.

Служанка принялась громко кричать. Чжу стояла в тучах и говорила ей:

– Ты, человек низкого мира, не пугайся! Я – Хэньэ из Лунного Дворца, а она – девятая дочь Ванму. Она случайно попала за грехи в этот мир праха, и Ванму, которая каждый день с тоской о ней думает, временно зовет ее к себе на свидание… Мы сейчас же проводим ее обратно к вам.

С этими словами она подтянула к себе девушку, обе сели рядышком и полетели.

Только что они очутились на границе Сышуя, как в это время кто-то пустил ракету, и она косо задела крыло птицы. Птица испугалась и упала, увлекая вместе с собой и Чжу. Упали они в дом одного сюцая, некоего Син Цзыи.

Этот сюцай был беден, что называется, накрасно гол – и все, но характер имел честный, очень стойкий. Как-то раз к нему ночью прибежала соседская жена. Син оттолкнул ее, не принял. Та убежала, затаив злобу, и наклеветала на него своему мужу, будто бы Син затащил ее к себе. Муж этой женщины был определенный негодяй. Он стал теперь с утра до вечера ходить к студенту в дом, чтобы ругать его и поносить. Ввиду этого Син продал все, что у него было, и снял себе помещение в другой деревне.

Как-то он узнал о физиогноме, некоем Гу, который, как говорили, был мастер определять человеческую судьбу в смысле счастья и долголетия. Син сам пошел к нему и постучал у ворот. Гу, взглянув на вошедшего, усмехнулся.

– У вас, сударь, – сказал он, – богатства будет чжунов с тысячу. Зачем же являться к чужим людям в рванье и лохмотьях? Что вы думаете, зрачков, что ли, у меня нет?

Син хихикнул на этот, по его мнению, вздор. А Гу посмотрел на него еще внимательнее и сказал:

– Нет, верно! Правда, что сейчас вам живется, определенно, очень плохо. Но до золотого, как говорится, грота не далеко.

Син опять сказал:

– Вздор!

– И не только вы сразу разбогатеете, – продолжал Гу – но получите еще красавицу.

Син ничему этому, конечно, не поверил. Гу вытолкал его за дверь.

– Уходите пока, уходите! – выпроваживал он его. – Вот сбудется, так я потребую благодарности.

В ночь, о которой идет речь, Син сидел под луной, и вдруг к нему с неба падают две женщины. Взглянул – обе чудесные красавицы. Пришел в изумление и решил, что это какое-то обольстительное наваждение.

Стал спрашивать. Сначала они не хотели было говорить, но Син сказал, что будет кричать и звать соседей. Тогда Чжу испугалась и рассказала все, как было, не веля разглашать.

– Тогда мы будем с вами всю жизнь, – добавила она.

Сину пришло на мысль, что девушку из старой служилой семьи нельзя равнять с женой шарлатана-талисманщика. И, подумав так, он отправил человека к ней в дом с известием о том, что с нею стало.

А родители девушки, как только она улетела в воздух, плакали и метались в горе. И вдруг к ним письмо с таким известием! Они были потрясены неожиданной радостью: ведь это превышало все их чаяния!

Сейчас же велели заложить экипаж и помчались, скача далее при звездах.

Дали Сину в награду сотню лан, забрали девушку и привезли ее домой.

Сначала Син, получив такую красавицу-жену, горевал что у него всего-навсего только четыре стены. Но теперь, когда ему дали сто лан, он был значительно ободрен и утешен.

Пошел благодарить этого самого Гу. Тот опять освидетельствовал его подробно.

– Ну, нет еще, нет еще, – говорил он, смотря в лицо Сину, – ведь раз к вам уже пришла богатая судьба, то какой может быть тут разговор о сотне лан?

И не принял благодарности.

А дело было так. Когда отец девушки вернулся с ней домой, то подал начальству прошение о поимке Яна. А тот уже давно убежал, и никто не знал куда. Тогда конфисковали его дом и выдали кому следует приказ на преследование Чжу. Чжу, в страхе, уцепилась за Сина и лила слезы. Но все, что мог придумать Син, тоже пришло к концу. Он дал взятку предъявителю приказа, нанял телегу и коня и вместе с Чжу явился к отцу девушки, умоляя его как-нибудь их вызволить.

Магнат, тронутый честностью Сина, принялся хлопотать за него с крайним усердием, и с помощью денег ему удалось освободить Сина от преследования. Магнат оставил мужа и жену жить у себя в доме, дав им отдельное помещение и обращаясь с ними ласково, как с родными.

Дочь этого магната была еще в детстве просватана за некоего Лю, очень видного деятеля. Узнав, что она провела в доме Сина ночь, тот счел это для себя позором и вернул брачное свидетельство, порвав все свадебные дела. Тогда отец девушки собрался сосватать ее за кого-нибудь другого, но она заявила ему и матери, что дала клятву выйти только за Сина. Син узнал об этом и был рад. Рада была и Чжу, выразившая при этом, по собственной воле, желание сойти до наложницы.

Теперь отец принялся тужить, что у Сина нет дома. Но как раз в это время дом Яна пошел с казенных торгов, и магнат, воспользовавшись этим случаем, купил его.

Муж с женой вернулись в дом и на прежние свои деньги кое-как справили хозяйство, достали слуг и прочее. Дней через десять деньги пришли к концу. Оставалось ждать появления девушки, чтобы получить от родителей еще раз вспоможение.

Однажды вечером Чжу говорит Сину так:

– Этот мой проклятый муж Ян как-то раз, помню, закопал под домом тысячу лан. Знаю об этом только я. И вот я сейчас ходила смотреть это место. Кирпичики лежат, как прежде; может быть, и клад не тронут, – не знаю.

Пошли туда вместе, вскрыли и, действительно, нашли там серебро. Нашли – и поверили в божественность искусства Гу. Одарили его с полной щедростью.

Затем девушка приехала к Сину как жена и привезла ему с собой пышное приданое. Не прошло и нескольких лет, как Син стал первым богачом во всей округе.

 

СВЯЩЕННЫЙ ПРАВИТЕЛЬ

[402]

Некий даос из храма «Обращенного к небу» любил предаваться искусству вдыханий и выдыханий. В храме у него поселился на время какой-то старичок, с которым он на этом пристрастии сошелся, так что оба стали связаны мистическою дружбой.

Старичок прожил так несколько лет. Каждый раз перед «жертвою за городом» он дней за десять удалялся и возвращался лишь после жертвоприношения. Даоса это приводило в недоумение, и он как-то спросил, в чем тут дело.

– Мы с тобой, – говорил старичок, – что называется, люди без встречной неприязни, так что можно будет сказать правду. Я, видишь ли, – лис. Когда приходит срок жертвы, то очищается все грязное, и мне некуда деваться. Вот почему я прибегаю к исчезновению.

Через год, как только подошел срок, он опять удалился. Затем долго не возвращался. Даос стал уже подозревать недоброе, но вот однажды старичок неожиданно появился. Даос стал спрашивать, что с ним было и почему не приходил.

– Я, знаешь, – отвечал старичок, – чуть-чуть не потерпел такого, что больше уж видеть тебя не удалось бы. В те, помнишь, дни я хотел убежать подальше, но разморила лень, и, увидев отлично прикрытую канаву, я притулился там под каким-то жбаном. Вдруг совершенно для меня неожиданно как раз туда явился Священный правитель, выметавший мусор земли. Он бросил взгляд и сейчас же меня заметил, рассердился и хотел стегнуть плеткой. Я испугался и побежал. Священный правитель – за мной и вот-вот уже меня настигал. Добежал я, в страшном замешательстве, до Желтой реки, а он уже совсем меня настигает. В крайнем затруднении, не зная, что делать, я сунулся в нужник. Бог, полный отвращения к гадости, повернулся и ушел. Выйдя из нужника, я был весь пропитан вонючей мерзостью и не мог больше жить с людьми. Я бросился тогда в реку и омылся, а затем лег на спячку в потайной пещере. Тут грязь и нечистоты с меня сошли. Сегодня я пришел, чтобы с тобой проститься. Кроме того, я имею еще кое-что тебе передать. Ты тоже должен будешь уйти отсюда куда-нибудь в другое место, потому что здесь наступят великие зверства. Место это – место несчастливое.

С этими словами он откланялся и ушел.

Даос, руководствуясь его сообщением, переселился в другое место. Прошло немного времени, и вот разразилась история года цзяшэнь.

 

УСЛУЖЛИВЫЙ ЛУ ЯГУАНЬ

Почтенный Чжао из Улина только что сдал должность в Гунчжане и возвратился на родину. Какой-то молодой человек ожидал его у дома и просил взять к себе по части переписки.

Чжао пригласил его войти и видит, что это человек с известной утонченностью, напоминающей ученого. Спросил, как его зовут. Юноша назвался Лу Ягуань. Денег за услуги он не требовал, и Чжао его оставил.

Сметливостью Лу превосходил всех слуг в доме. Всю входящую и исходящую переписку и все донесения оп вел самостоятельно, и составлял, и отвечал… Что бы ни написал – выходило неизменно хорошо, ловко – залюбуешься! Бывало также, что хозяин сядет с гостем за шахматы, а Лу наблюдает. Подскажет ход – и выиграно! За это Чжао еще более стал его любить и отличать.

Прочие слуги, видя, что он пользуется, как говорят в таких случаях, полным взглядом очей хозяина, приставали к нему шутя, чтобы он устроил им обед. Ягуань обещал, только спросил по этому поводу, сколько всего в доме слуг. Пришли все, даже счетчики из именья – в набралось в общем человек тридцать. Это число ему и заявили, чтобы поставить его в трудное положение.

– Ну, это-то будет очень легко, – сказал Ягуань. – Только вот ведь что: народу, как видите, много, и что-нибудь устроить быстро здесь я не сумею. А вот в съестной лавке это будет можно.

Сейчас же созвал всех своих товарищей по дому, и они отправились в ближайшую харчевню. Сели. Только что вино пошло вокруг, как один из них, придержав винный чайник, встал и сказал:

– Господа, вы пока не пейте. Позвольте-ка спросить: кто сегодня у вас «хозяин восточных путей»? Пусть-ка он сначала выложит деньги как залог, и тогда пейте и ешьте, сколько душе угодно. А то, знаете, как насчитают нам несколько тысяч монет, так вы все с шумом разбежитесь. С кого тогда взыскивать?

Все уставились глазами на Ягуаня. Тот засмеялся.

– Вы не думаете ли, – спросил он говорившего, – Что у меня нет денег? Нет, деньги-то у меня, конечно, есть!

С этими словами он поднялся, подошел к тазу, взял горсть теста и нарезал его кусками. Затем стал швырять. Швырнет – и тесто превращается в мышь. Мыши забегали, заерзали по всему столу. Ягуань – хвать первую попавшуюся и вспорол ее. Мышь пискнула, живот раскрылся, и там оказался маленький кусочек серебра. Схватил еще одну – точно то же. В одно мгновенье ока все мыши были распороты, и куски серебра лежали полным счетом перед всеми.

– Ну, что, – сказал Ягуань, – не хватит разве этого для нашей попойки?

Все были ошарашены этим небывалым зрелищем, стали пить вовсю. Когда же кончили, по счету всего оказалось три с чем-то ланы. Взвесили серебро – как раз!

Решили рассказать об этом чуде хозяину, попросили у Ягуаня кусок серебра, спрятали и, придя домой, доложили Чжао. Тот велел принести это серебро. Стали искать – пропало.

Пошли обратно в лавку, чтобы привести в свидетели лавочника, но оказалось, что все уплаченное серебро превратилось в колючки чертополоха. Вернулись и доложили Чжао. Чжао стал допрашивать Ягуаня.

– Друзья мои, – давал тот свой ответ, – пристали ко мне, требуя вина и угощения. Мошна моя была пуста. В самом деле, денег у меня не было. Но в молодости своей я выучился кое-каким фокусам и вот, видите, их испробовал.

Теперь публика стала требовать с него возмещения.

– Да я ведь не из тех, что обманывают на водке и еде! Вот в селе, как его там, стоит лишь нам раза два провеять пшеницу, как четверти две наберем, – вам и хватит на водку, да еще останется.

С этими словами он предложил одному из требовавших отправиться с ним вместе. Как раз шел домой счетчик из той самой деревни. Они и пошли вдвоем. Пришли – и, действительно, видят: лежит на гумне чистейшая пшеница – прямо грудой в несколько ху. После этого Ягуаню стали еще больше дивиться.

Однажды Чжао пошел к приятелю обедать, а там в гостиной стояла ваза с необыкновенно пышными орхидеями. Чжао орхидеи так понравились, что, даже придя домой, он все их хвалил и вздыхал.

– Если вам так уж полюбились эти орхидеи, – сказал Ягуань, – совсем не трудно их вам доставить.

Чжао не очень-то поверил. Но утро, придя в кабинет, оп вдруг почувствовал необыкновенный, густой и мощный аромат. Смотрит – стоит ваза с орхидеями, а в ней стрельчатые листья, и формой и числом – точь-в-точь что он видел вчера. Чжао решил, что Ягуань украл орхидеи, и позвал его к ответу.

– У меня дома, – возражал тот, – выращено этих цветов не менее тысячи. К чему бы мне их красть?

Чжао сказал, что это чепуха. Как раз подошел вчерашний приятель, у которого он видел орхидеи, и пришел в полное изумление.

– Ай, – вскричал он, – что это они так чертовски похожи на те, что в моем скромном домике?

– А я, видите ли, – отвечал Чжао, – только что их купил. Но не знаю, откуда они вообще. Кстати, когда вы выходили из дому, вы не заметили, стоят ваши орхидеи на месте или нет?

– Сказать правду, – промолвил гость, – я не заходил в кабинет, так что не могу знать, там они или нет. Тем не менее как бы им попасть сюда?

Чжао посмотрел на Ягуаня.

– Это нетрудно выяснить, – сказал тот. – В вашем доме, сударь, ваза разбита и есть шов, а в этой вазе шва нет.

Проверили – верно.

Ночью Ягуань пришел к хозяину и сказал ему:

– Сегодня я говорил вам, сударь, что у меня очень много цветов, вы же мои слова сочли вздором. Так вот, не угодно ли вам будет сейчас завернуть ко мне своей благородной стопой – мы бы при луне пошли полюбоваться! Одно только: нельзя брать с собой всех, вот разве взять Ая – это можно.

Ая, надо сказать, был мальчик, взятый из Гунчжаня.

Чжао согласился. При выходе из дому он нашел четырех носильщиков, ждавших у дороги с паланкином. Чжао сел, и они помчались быстрее скачущих коней.

Мгновенье – и они уже вошли в горы. До Чжао доносились дивные запахи, лившиеся в самые кости. Еще минута – и они пришли к какому-то гроту-дворцу. Перед Чжао стояли ярко расписанные, великолепные чертоги, совершенно непохожие на те, что Чжао у кого-либо видел.

Везде были среди камней цветы; стояли тонко, артистически сделанные вазы, в которых также цвели чудесные цветы. От них текло сиянье красоты и шел во все стороны необычайный аромат. Одних только орхидей – тех было несколько десятков ваз. И все – отборные: ни одной, чтобы не цвела пышно и прекрасно!

Когда Чжао налюбовался до конца, тем же порядком были поданы носилки, и он прибыл домой.

Ягуань был у Чжао еще лет десять, если не больше. Затем Чжао умер, совсем не хворав. Ягуань ушел из дома, вместе с Ая, и куда они делись – неизвестно.

 

КАК ВЫЗЫВАЮТ ДУХА ТАНЦЕМ

У нас в Цзи в народе есть такой обычай. Если кто захворает, то на женской половине дома устраивают гаданье о воле божества. Приглашают старую колдунью, которая бьет в железное кольцо и односторонний барабан, кружится, вертится, принимает разные позы. Это называют «выплясыванием духа».

В столице этот обычай особенно силен, и даже в самых лучших домах молодые женщины время от времени это делают сами. В горнице ставят на подносы мясо, льют вино на блюдо, вообще богато убирают стол. Зажигают огромную свечу, так что в комнате становится светлее, чем днем.

Женщина подбирает покороче подол юбки, поднимает одну ногу и выделывает танец шаньян.

С обеих сторон ее поддерживают за руки две другие женщины. Затем она начинает что-то болтать, дробно и, как нить, бесконечно. Не то она поет, не то читает заклинание или молитву. Слов в этом то мало, то много, – как-то все неровно и неодинаково, – нет определенного ритма, но какой-то напев есть.

В комнате помещается несколько барабанов, в которые начинают разом бить как попало, – впечатление грома… Бум-бум – так тебя и оглушит…

Губы женщины то открываются, то закрываются, но звуки смешиваются с гулом барабанов, и их не особенно-то разберешь.

Затем голова ее свисает, глаза скашиваются. Чтобы стоять, ей уже обязательно нужна поддержка людей, и стоит им как-нибудь упустить ее, как она падает на пол. Вдруг она вытягивает шею и делает сильный прыжок, отделяясь от земли этак на фут. Тогда женщины, собравшиеся в комнате, замирают в ужасе и, оторопев, смотрят на нее и говорят:

– Предок пришел вкусить от трапезы!

Затем дунут и загасят свечу, так что и в комнате и везде становится черно. Люди стоят затаив дыхание впотьмах и не смеют сказать друг другу ни слова. Да если бы и сказали, ничего не было слышно: стоит хаос звуков.

Так пройдет некоторое время, скажем, нужное, чтобы поесть, – и вдруг раздается грозный голос женщины, зовущей старика хозяина, старуху хозяйку и их детей, мужа и жену – и всех их по их детским именам. Тогда, наконец, все бросаются зажигать свечу и, согнувшись в три погибели, спрашивают женщину, кому будет удача или горе. Посмотрят в чарки, плошки, на стол – а там все гладко, пусто, как было до сеанса.

Все собравшиеся засматривают теперь ворожее в лицо, стараясь узнать, сердитое оно или ласковое: чинно-чинно окружают ее со всех сторон и спрашивают. Она же отвечает им, как эхо.

Бывает, что среди присутствующих кое у кого создаются неодобрительные настроения. А дух уже знает и сейчас же тычет в эту женщину пальцем и кричит:

– Эта надо мной насмехается!.. Величайшее неуважение!.. Вот я сниму с тебя штаны!

И та, что не верила, посмотрит на себя – глядь, она уже голая, так и сверкает телом! Пойдут сейчас же искать и найдут штаны на дереве за воротами.

У маньчжурок, замужних и девиц, это почитание божества еще серьезнее. Чуть только является какое-нибудь недоумение, они непременно прибегают для разрешения его к этому способу. В этих случаях они садятся на игрушечного тигра, как на коня, берут в руки длинную пику и выделывают на кровати особые танцевальные движения. Это называется «выплясывать тигра-духа». Этому коню-тигру дают угрожающую, страшную позу, а сама ведунья говорит диким, зычным голосом. Говорят, что это – или Гуань, или Чжан, или Сюаньтань.

Он ни разу не закричит, но у него свирепый вид, еще сильнее напугает кого угодно.

Как-то нашелся мужчина, который подошел к окну, проковырял его и стал подглядывать. И что же? Сейчас же длинное копье прорвало окно, проткнуло ему шапку и втащило ее в комнату.

В это время вся семья – и старухи, и молодухи, старшие и младшие сестры, стоят и трясутся… Идут ли, стоят ли – словно летят гуси: не смеют позволить себе какого-нибудь раздвоения мыслей или лени в костях.

 

ИСКУССТВО «ЖЕЛЕЗНОЙ РУБАХИ»

Мусульманин Ша изучил искусство силача «Железной рубахи». Сложит пальцы, хватит – отрубает быку голову. А то воткнет в быка палец и пропорет ему брюхо. Как-то во дворе знатного дома Чоу Пэнсаня подвесили бревно и послали двух дюжих слуг откачнуть его изо всех сил назад, а потом сразу отпустить.

Ша обнажил живот и принял на себя удар. Раздалось – хряп! – бревно отскочило далеко.

А то еще, бывало, вытащит свою, так сказать, силу и положит на камень. Затем возьмет деревянный пест и изо всех сил колотит. Ни малейшего вреда.

Ножа, однако, боится.

 

УСМИРЯЕТ ЛИСИЦУ

Некий ученый сановник терпел от лисьих наваждений и заболел сухоткой. Были исчерпаны все средства – и талисманы, и молебны. Тогда он попросил отпуска и поехал домой, на родину, рассчитывая, что хоть там можно будет укрыться и отделаться от лиха. Сановник поехал, а лиса с ним. Он сильно перепугался и не знал, что предпринять.

Однажды он остановился за воротами города Чжо. Появился врач с колокольчиком, уверявший, что умеет усмирять лисиц. Сановник пригласил его к себе. Лекарь дал ему снадобье, сказавшееся не чем иным, как средством, употребляемым в супружеских спальнях. Лекарь велел ему поскорее принять снадобье, идти к себе и вступить с лисой в сношение.

Сановник почувствовал прилив острой, непреоборимой силы. Лиса давай уклоняться, переменять место, жалобно плакала и просила перестать, но он не слушал ее и наступал все храбрее и храбрее. Лиса вертелась, ворочалась, стараясь высвободиться, и от невозможности уйти сильно страдала. Через некоторое время звуки прекратились. Посмотрел – она проявилась в лисьем образе, но была уже мертва.

Некогда был известен один из моих земляков – Лаоай. Он уверял, что во всю свою жизнь ни разу еще не был приятно удовлетворен. Как-то он спал ночью в уединенном помещении. Кругом не было никаких соседей. Вдруг пробежала какая-то девица. Глядь – двери не открывались, а она уже к нему проникла. Он догадался, что это лиса, но и ей был рад: радостно устремился к ней и едва успел положить матрац и одеяло, как прямо вошел, прорывая кожу. Лиса от испуга и боли закричала, завыла жалобно и остро, словно сокол, старающийся сорваться с петли. Пробила окно и выбежала.

Земляк все смотрел из окна, издавая страстные любовные звуки, умолял ее, призывал ее: все надеялся, что она вернется. Но повсюду было уже тихо.

Вот это так настоящий, грозный воевода против лисиц! Следовало бы ему прибить у своих ворот вывеску: «Изгоняю лисиц». Можно сделать из этого профессию!

 

БОГ ГРАДА

Покойный Ван Юньцан, отправляясь на службу в Чу, решил подняться на гору Дракона и Тигра и посетить там Небесного Учителя. Доехав до озера, он уже садился в свою лодку, как вдруг в это самое время появился какой-то человек, сидевший в небольшом челноке, подъехал к нему и велел лодочникам доложить. Ван принял его. Это был высокий приличный человек. Он вынул из-за пазухи визитный листок Небесного Учителя, в котором стояло следующее: «Узнав, что ваши кони и свита готовы подойти, посылаю вперед человека нести ваши доспехи». Ван изумился этому предугадыванию и еще более уверовал в божественную силу Учителя. Теперь он направлялся к нему с полной и убежденной искренностью.

Небесный Учитель дал обед, за которым усердно его потчевал. Прислуживавшие Учителю своей одеждой и убором волос не походили на обыкновенных людей. Посланец, уже знакомый Вану, стоял также рядом с Учителем и прислуживал. Через некоторое время он что-то тихо сказал Небесному Учителю.

– Он ваш, знаете ли, земляк, – сказал Небесный Учитель Вану, – а вы его и не узнаете!

Ван спросил, кто он такой.

– Да он тот самый, которого у вас теперь считают Градовиком Ли Цзочэ!

Ван изумился и переменил свое к нему отношение.

– Он мне только что сообщил, – продолжал Небесный Учитель, – что получил приказ сыпать град, и вот, значит, пока прощается!

– А куда именно он идет? – спросил Ван.

– В Чжанцю.

Ван, зная, что это очень близко к его родине, вышел из-за стола и стал умолять о пощаде.

– Да, но ведь это яшмовый указ Верховного Владыки. Града полагается определенное количество. Как он может сделать что-либо по вашему желанию?

Ван продолжал умолять. Небесный Учитель погрузился в раздумье и пребывал в нем довольно долго. Потом взглянул на Градовика и сказал ему внушительно:

– Вот что, ты побольше сыпь в горы и долы, не вреди посевам – вот и будет ладно! Да, вот еще что, – добавил он, – наш дорогой гость сидит за столом, так что ты изволь выйти чинно, а не воинственно.

Бог вышел. Когда он был уже на дворе, вдруг у него под ногами вырос дым, охвативший клубами всю землю. Так длилось несколько мгновений, и вдруг он со страшной силой взлетел на воздух… Сначала он только-только был на высоте деревьев, росших на дворе. Взлетел еще – стал выше построек и храмов, прогремел громом и улетел по направлению к северу.

Дома, комнаты затряслись, закачались. Сосуды на столе заходили, зашевелились. Ван сидел перепуганный.

– Что же это он, – спросил Ван, недоумевая, – как только ушел, так и стал Громовиком, что ли?

– Нет, – отвечал Небесный Учитель, – я ему, видите ли, только что сделал предостережение. Вот почему он и проделал все это потихоньку, не торопясь. Иначе он сразу бы зашумел по всей земле и затем только исчез бы.

Ван простился и поехал к себе. Он запомнил месяц и число, когда все это случилось. Послал наведаться в Чжанцю. Действительно, в этот самый день был большой град, которым были засыпаны канавы, а на поля попало всего несколько градинок.

 

ФОКУСЫ

Бочка, с которой играл фокусник, могла в себе вместить целый шэн. Она была без дна и внутри пуста – одним словом, как у всех фокусников.

Фокусник разостлал на улице две циновки, взял шэн и всунул его в бочку, затем вынул – и сейчас же у него оказался полный шэн белого риса. Этот рис он стал высыпать на циновки. В мгновенье ока обе они стали полны риса. Тогда он меру за мерой стал всыпать рис обратно в бочку. Окончив это, он поднял ее: опять пустая бочка!

Примечательным здесь было обилие риса.

А вот еще один фокус.

Ли Цзяньтянь из Лицзиня, в бытность свою яньчжэньским правителем, как-то бродил по гончарному заводу, желая купить большой жбан. Он долго торговался с гончаром, но дело не вышло, и он ушел.

К ночи гончар открыл горн – глядь, а там пустота, и шестьдесят с лишком еще не вынутых жбанов пропали. Гончар страшно перепугался и подумал на Ли. Проследил, где его дом, и пришел просить. Ли отказал, но гончар не уходил и слезно умолял отдать.

– Да, я за тебя вынул их, – сказал Ли. – Ни одного жбана не испортил. И все они стоят под башней Куйсина. Разве не так?

Гончар пошел смотреть, где было сказано, и впрямь – один за другим жбаны так и стоят полным счетом. А башня находилась на Южной Горе этого посада и была от гончарного завода в трех с чем-то ли.

Гончар нанял рабочих и стал перетаскивать жбаны. Только через три дня перенос был закончен.

 

КАК ЦЗЯО МИН ГРОЗИЛ ЛИСЕ

Дом придворного наставника Дун Моаня подвергся лисьему наваждению и был в тревоге. Вдруг, словно град, стали валиться сверху черепки, камни, кирпичи. Все домашние, друг за другом, убежали и, лишь выждав, когда это прекратилось, решились снова выйти из своих убежищ и вернуться к работе.

Господин Дун был сильно удручен и временно поселился в доме министра Суня из Цзотина, чтобы убежать от зла. Но лиса свирепствовала по-прежнему.

Однажды он, ожидая во дворце ударов водяных часов, случайно заговорил о странностях, его постигших. Один из сановников сказал ему, что в городе живет некий даос Цзяо Мин из Гуаньдуна, который владеет секретом повелевания и заклятия против нечистой силы, и что этот секрет дает в высшей степени очевидные результаты.

Господин Дун посетил даоса лично в его доме и попросил у него помощи. Даос написал киноварью талисман и велел, придя домой, наклеить его на стену. Однако лиса нисколько не испугалась, наоборот, стала бросаться и швыряться еще пуще прежнего.

Господин Дун пошел опять к даосу и сообщил ему о том, что делается в доме. Даос рассердился и сам явился к Дуну в дом. Там он устроил алтарь и стал делать заклинания. И вдруг все увидели большую лисицу, улегшуюся под алтарем. Домашняя прислуга, так долго терпевшая издевательства, была полна глубочайшей злобы. И вот одна из служанок подошла и ударила лисицу. Ударила – и вдруг сама свалилась на пол, и дух вон.

– Эта тварь, – сказал даос, – злая и коварная. Я и то не мог ее сейчас же одолеть. Как же эта женщина попалась так безрассудно?

– Вот что, – добавил он некоторое время спустя, – можно, пожалуй, воспользоваться несчастною, чтобы допросить лисицу… Тоже будет хорошо!..

Сложил пальцы копьем и, тыча ими, читал заклятие. Через некоторое время служанка вдруг вскочила и твердо стала на колени. Даос стал спрашивать, где она живет. Служанка отвечала под лису:

– Я родом с запада. Нас вошло в столицу восемнадцать голов.

– У ступицы государева колеса разве можно терпеть столь долгое пребывание вашей породы? Можешь поскорее убираться!

Лисица не отвечала. Даос ударил по столу и гневно закричал:

– Ты, что ж, хочешь противиться моей воле? Если еще помедлишь, то мое заклятие тебя не пощадит!

Лисица затряслась в испуге и проявила его на лице. Сказала, что хочет с усердной почтительностью принять повеление. Даос стал ее торопить. Служанка опять упала бездыханной и только через значительный промежуток времени очнулась.

Вдруг показались какие-то белые куски, покатившиеся, словно мячи, по краю крыши, друг за дружкой – вплотную… Минута – и все исчезли.

С этих пор стало тихо.

 

ШАНТАЖ

(Рассказ первый)

Человек, служивший в доме цензора, стоял как-то на улице. К нему подошел и вступил с ним в разговор незнакомец, одетый красиво, нарядно, в отличной шапке. Завязав разговор, он начал выведывать, как фамилия и прозвание его господина. После этого очень подробно интересовался знать, где он служит и какие у него связи и родня. Слуга сообщил ему все подробности.

Сам себя незнакомец назвал Ваном и сказал, что он служит в одном знатном доме.

Разговор становился все более откровенным и приятным.

– Дорога чиновника, – сказал, между прочим, незнакомец, – опасна и нехороша. Всякий, кто на виду, ищет себе приюта и покровительства у дверей великокняжеской знати. Кто, скажите, покровительствует вашему почтеннейшему хозяину?

– Такого нет, – с улыбкой отвечал слуга.

– Вот видите, – возразил Ван, – это называется – жалеть пустяковых затрат, забывая о больших неприятностях!

– Да, – отвечал слуга, – но к кому же ему прибегнуть за протекцией?

– А вот наша княжна – она любезна с людьми и приветлива… Помимо всего прочего, она может человека прикрыть, как птица крыльями. Один из министерских секретарей, между прочим, тоже прошел при моем посредстве. Пусть ваш господин не поскупится дать этак с тысячу серебром – нетрудно будет тогда провести и представить его княжне.

Слуга выразил свое удовольствие и спросил Вана, где он живет.

– Как, – воскликнул тот, – мы ежедневно встречаемся с вами в одном и том же переулке, а вы не знаете, где я живу? – и прямо указал на дверь своего дома.

Слуга вернулся к себе и доложил цензору. Тот был рад это слышать, сейчас же устроил богатый обед, на который послал Вану через этого слугу приглашение. Ван с удовольствием пришел. За обедом он рассказывал о характере княжны, касаясь при этом решительно всех мелочей ее жизни…

– Если бы вы не были моим соседом по переулку, перед которым я чувствую некоторые обязательства, – сказал он, между прочим, – то пусть бы даже вы меня одарили сотней серебра, я и то не согласился бы, как говорится, изображать для вас вола или лошадь.

Цензор после этих слов стал относиться к нему с большим уважением и вниманием. На прощанье стали уговариваться.

– Вы только приготовьте что надо, – говорил Ван, – а я при случае скажу ей, и на днях же ваше досточтимое поручение будет мною выполнено.

Через несколько дней Ван наконец появился на великолепном коне и вообще имел необычайно парадный вид.

– Собирайтесь поскорее, и едем, – сказал он цензору. – У княжны очень много всяких дел… К ней на поклон каждый день являются непрерывной чередой, пята за пятой, разные люди, толкутся там с утра до вечера, так что ни минуты свободного времени у ней нет. А вот сейчас маленькая передышка… Нужно немедленно отправиться к ней. Упустим этот момент – и тогда, чтобы ее повидать, нельзя будет указать вам определенного дня.

Цензор, достав серебро и крупные драгоценности, поехал с ним. Они, делая разные круги и повороты, проехали с десяток ли и наконец добрались до дворца княжны. Слезли с коней, стали подобострастно ждать.

Ван забрал подарки и отправился первым. Прошло порядочное время, прежде чем он вышел и громко заявил, что княжна ждет к себе такого-то цензора. Вслед за этими словами раздались передаточные оклики целой череды людей, и цензор, подобострастно сгибаясь, вошел во дворец. Видит – в высоком зале сидит красавица, наружностью похожа на святую фею. Ее наряд, ее украшения – все это прямо сияло и сверкало. Прислуживавшие ей женщины были одеты в парчу и вышитые шелка – стояли одна за другой целыми рядами. Цензор пал ниц и приветствовал княжну с точным соблюдением строгого этикета. Ему передали приказание княжны, жалующей его правом сесть под краем крыши, у стены, и поднесли в золотой чашке чаю; княжна обратила к нему несколько теплых слов.

Цензор стал чинно откланиваться. Тогда из внутренних покоев ему передали жалованные подарки: атласные сапоги и соболью шапку. Цензор вернулся домой, чувствуя к Вану сильную признательность. Взял визитный листок и пошел благодарить его, но двери оказались закрытыми, и никого не было.

Цензор решил, что Ван, вероятно, еще не вернулся от княжны, – стоит у нее и служит. В течение трех дней он трижды являлся туда, но Вана так и не видел.

Тогда он послал человека в дом знатной княжны справиться. Но оказалось, что высокие ворота этого дома наглухо закрыты. Посланный стал расспрашивать местных жителей, но те утверждали, что здесь никогда никто из знати не жил. Правда, что на днях приходило несколько человек, снявших помещение и живших там. Но вот уже три дня как они уехали.

Посланец, исполнив приказание цензора, вернулся и сообщил все, что добыл. И господин, и его слуга стояли с убитым видом. Тем и кончилось.

 

ШАНТАЖ

(Рассказ второй)

Некий бригадир, запасшись деньгами, поехал в столицу, в чаянье, что называется, «овладеть печатью». К великому его огорчению, никаких ступеней к этому у него не было.

Но вот однажды к нему явился с визитом какой-то человек, одетый в богатую шубу. Он был на коне.

– Мой двоюродный брат, – говорил он, рассказывая сам о себе, – состоит сейчас одним из приближенных у Сына Неба.

Когда кончили чай, новый знакомец попросил уделять ему время без посторонних.

– Видите, – сказал он, – в настоящее время в одном шесте есть вакансия на должность командующего войсками. Вот если вы не пожалеете затратить на это солидную сумму денег, то я скажу своему брату, и он будет хвалить вас в присутствии нашего Совершенного Владыки. Тогда эту должность можно будет для вас достать, и ее от вас не посмеют вырвать даже люди, имеющие при дворе большую силу.

Бригадиру показалась подозрительной эта неожиданность предложения, пахнувшего сумасбродным вздором.

– В этом деле вам не следовало бы топтаться на месте в нерешительности. Все, что я хочу, – скажу вам – это только кое-что урвать у моего брата, а от господина генерала я не жду ничего, ни полушки… Он с вами окончательно уговорится относительно той или иной суммы, а вы, в заверение переговоров, подпишете условие и будете ждать высочайшей аудиенции. Только после того, как она состоится, мы придем к вам искать полного возмещения. А не выйдет дело, так, как говорится, твои деньги останутся при тебе: кто придет тащить их у тебя из-за пазухи?

Теперь бригадир уже с радостью соглашался.

На следующий день человек снова зашел к нему и повел бригадира к своему брату знакомиться. Фамилия его брата была, по его словам, Тянь.

Жил он с ослепляющей роскошью, словно какой-нибудь маркиз-хоу. Бригадир явился как посетитель с подобающими случаю манерами, но хозяин проявил в отношении к нему крайнее высокомерие и был даже не очень-то вежлив.

Человек, приведший бригадира, взял в руки условие и сказал, обращаясь к нему:

– Я только что говорил, знаете, с моим братцем. По его расчету выходит, что иначе как тысяч за десять дела не сделать. Пожалуйста, припишите тут в хвосте!

Бригадир послушно приписал.

– Вот видите, – сказал тут Тянь, – человеческой души не разгадаешь. Боюсь, как бы после того, как дело будет сделано, не перевернули его вверх дном – не раздумали бы!

– Ну, братец, – возразил человек, – вы что-то уж чересчур мнительны и опасливы… Раз ему можно должность дать, то неужели же нельзя ее отобрать? Да еще скажу и то, что при дворе найдутся генералы, командующие войсками, и министры, которые и хотели бы вступить с вами в дружбу, да им не удается. У нашего бригадира впереди еще очень много… Следует ожидать, что он не захочет так схоронить свою совесть!

Бригадир в свою очередь стал энергично клясться. Затем он ушел. Человек пошел его провожать.

– Через два дня, – сказал он, прощаясь, – я выполню ваше поручение.

Через два дня, когда солнце только что вечерело, к бригадиру вбежало несколько человек с ревом: «Его Царское Совершенство вас ждет!»

Бригадир сильно переполошился и быстро помчался во дворец. Перед его глазами сидел в своем дворцовом покое Сын Неба. Вокруг него лесом стояли «когти и зубы».

Бригадир поклонился и сделал ряд торжественных движений. Владыка повелел ему сесть и обратил к нему милостиво несколько вежливых вопросов, сделанных в очень ласковом и любезном тоне.

Затем, оглянувшись на близстоявших слева и справа советников, сказал им:

– Я уже слышал о том, что этот человек отличается необыкновенными воинскими доблестями. Сегодня я его вижу… Он, действительно, военный талант! Есть одно очень опасное и важное в стратегическом отношении место, – продолжал государь, обращаясь непосредственно к бригадиру, – его сегодня вверяю тебе. Смотри же не обмани моих ожиданий!.. Не обманешь, тогда титул хоу увидит для тебя день…

Бригадир поклонился, благодаря за милости, и вышел. И сейчас же, следом за ним, к нему явился тот же человек, который на днях приезжал одетым в шубу и на коне. Бригадир отсчитал ему и передал лично условленную по договору сумму, и человек удалился.

Теперь бригадир, «высоко вздымая изголовье», принялся ждать назначения и каждый день ходил к родным и друзьям, хвастаясь своею блестящей карьерой.

Через несколько дней он навел справки. Оказалось, что на бывшую вакансию уже было назначено лицо. Бригадир страшно рассердился и пошел с яростью объясняться в кабинет военного министра.

– Я, – кричал он, – удостоен величайшего рескрипта… Какое вы имели право отдать эту должность другому лицу?

Военный министр был очень удивлен: ему это показалось донельзя странным. Бригадир стал рассказывать, что с ним случилось, – и половина того, что он говорил, напоминала сон.

Министр рассердился, велел его арестовать и передать тюремному начальству. Тут он наконец назвал имя и фамилию человека, приведшего его на аудиенцию. Оказалось, что при дворе такого лица вовсе и не существует.

Пришлось еще потратить с десяток тысяч – и только этим добиться того, что его отрешили от должности и дали убраться.

Вот так странная история! Правда, что эти военные – придурковаты, но неужели же можно подделать для них даже государя и дворец?

Нет, – мне думается, что тут был какой-то химерический фокус. Говорят ведь, что у большого вора в руках пот ни копья, ни лука. Такой был и тут!

 

ЗЕРКАЛОМ СЛУШАЕТ

[429]

Старший и младший Чжэны из Иду были признанными литераторами. Старший брат получил известность в очень раннем возрасте, и родители любили его выше всякой меры. С него же они перенесли свою любовь и на его жену.

Второй Чжэн жил безалаберно и был не особенно-то жалуем отцом с матерью, которые из-за него возненавидели свою вторую невестку. Доходило даже до того, что они с нею вовсе не считались как с человеком, выражая ей, как говорится, «и холод и зной» своего расположения, а в душе храня упорную досаду.

– Ты – такой же мужчина, – говорила вторая жена мужу, – почему же и ты не можешь постараться для своей жены?

И стала его отталкивать от себя, не ложась с ним спать. Тогда второй Чжэн оживился, воспрянул, принялся ревностно за ученье, стал, что называется, «изощрять свою мысль» и в конце концов тоже добился известности. Отец и мать постепенно стали смотреть на него ласковее, хотя все же не так, как на старшего. А вторая их невестка смотрела на мужа с самой живой и сильной надеждой.

В этом году были большие состязания. Она, тайком от всех, в исходящую ночь пошла гадать, «слушая зеркалом». Какие два человека только что встали и в шутку друга друга подталкивали со словами: «И ты тоже ступай проветрись».

Женщина вернулась домой и не могла разобрать: к удаче то или к неудаче. Так пока и оставила.

После экзаменов оба брата вернулись домой. Как раз в это время стояли еще очень сильные жары. Обе жены были в кухне, стряпая на работавших в поле, и от жары прямо изнывали.

Вдруг в ворота входит вестник с объявлением и кричит, что старший Чжэн победил. Мать вошла в кухню и зовет старшую жену:

– Наш старший прошел на испытаниях! Ты можешь идти проветриться.

Вторая жена погрузилась в горестное раздумье. Стряпала и плакала.

Вдруг появился еще один вестник, объявивший, что победил второй Чжэн. Тогда жена с силой отшвырнула блинную скалку, вскочила и крикнула:

– Я тоже иду проветриться!

В это время у нее вырвались эти слова прямо из души, и она не заметила, как они прошли через рот. Затем она раздумалась над ними и удостоверилась в действительности гаданья по слушанью зеркалом.

Автор этих странных рассказов скажет тут так:

Когда ты беден и нищ, то родителям не сын: в этом есть смысл!

В доме, за пологом, конечно, не место для вдохновенья и сильных побуждений. Тем не менее Чжэнова жена побудила к делу и окрылила своего мужчину, потерявшего надежду ничтожного человека. Как она на него непохожа!

Швырнула скалку, вскочила… На протяжении тысячелетий – какой приятный эпизод!

 

ЦАРЕВНА ЗАОБЛАЧНЫХ ПЛЮЩЕЙ

 

1

Ань Дае происходил из Лулуна. Заговорил сейчас же, как только родился. Мать напоила его собачьей кровью – тогда только он перестал.

Затем он вырос: стал тонким, изящным юношей. Второго такого не было, и он, как говорится, «только и смотрел, что на свою тень».

Ко всему этому, он был малый смышленый: умел читать и знать самое важное; за него прочили своих дочерей самые видные, старинные семьи.

Однажды его мать видела во сне, как кто-то ей сказал: «Твоему сыну судьба почтить царевну». Она поверила в это знамение, но вот сыну исполнилось уже пятнадцать и даже шестнадцать лет, а пророчество не было осуществлено, и она уже раскаивалась в том, что поверила сну.

Однажды Ань сидел у себя один. Вдруг слышит запах каких-то необыкновенных духов. В тот же миг к нему вбегает красивая служанка и говорит:

– Царевна прибыла!

И сейчас же разостлала по полу длинный ковер, а в дом уже входила девушка, опираясь на плечо своей служанки. Красота ее наряда, сияние прекрасного лица озарили светом всю комнату.

Тотчас же, как только она вошла, служанка бросилась к дивану и положила на него вышитые подушки, взяла девушку опять под руку и помогла ей сесть. Ань пришел в крайнее замешательство – не знал, что ему теперь делать. Почтительно склонился перед девушкой и сказал:

– О фея, небожительница, откуда дают себе труд спуститься ко мне ваши драгоценные ножки?

Девушка улыбалась, прикрывая рот рукавом своего халата.

– Это царевна Заоблачных Плющей, – сказала прислуга, – из Дворца Августейшей Царицы. Августейшая Царица дарит вас, сударь, своим вниманием: она хочет, чтобы царевна спустилась с высот и вышла за вас замуж. Для этого она посылает ее сюда лично явиться и осмотреть ваш дом.

Ань был вне себя от счастья, положительно не знал, как составить свою речь. Девушка тоже опустила голову. Оба молчали.

Ань всегда любил играть в шахматы, и шахматная доска постоянно была у него под рукой. Одна из служанок царевны схватила красный платок и вытерла с доски пыль, потом перенесла ее на диванный столик.

– Царевна целыми днями предается этому удовольствию, – сказала она, – интересно, кто из вас выиграет, она или же наш, так сказать, «розовый князек».

Ань подсел к столику. За ним с улыбкой подсела и царевна. Не сделали и тридцати ходов, как служанка смешала шашки.

– Царский зять проиграл, – сказала она и убрала шашки в коробку. – Царский зять, очевидно, среди жителей этого мира считается великим мастером, так что царевна может согласиться лишь на шесть шашек.

И поставила Аню шесть черных шашек. Царевна сделала то же у себя.

Сидя за столом, она приказывала служанке лечь у кресла и подставить ей под ноги свою спину. Когда же ее левая нога касалась пола, то наступала очередь другой служанки лечь к ней справа, а в это время две девочки становились по обе руки царевны и служили ей. Когда Ань погружался в раздумье, она сгибала руку и облокачивалась на плечо служанки. Игра еще не закончилась, как маленькая служаночка сказала с улыбкой.

– А царский-то зять проиграл-таки одну шашку!..

Другая служанка подошла к царевне и доложила:

– Царевна устала, надо бы пока что удалиться домой.

Царевна склонилась к ней и шепнула что-то на ухо. Служанка вышла и сейчас же вернулась, положив на диван тысячу серебром.

– Мне царевна говорит, – заявила она Аню, – что ваш дом очень уж жалкий и убогий. Потрудитесь на эти деньги несколько принарядить его, пристроить и украсить. Когда все будет готово, настанет час свидания.

– Помните, – сказала другая служанка, – что в этом месяце можно попасть под небесную кару, строить и возродить чего-либо не следует, а в следующем месяце будет удача.

Царевна поднялась с места, студент загородил ей дуть, остановил и запер дверь. Тогда служанка достала какую-то вещь, с виду напоминавшую складной мешок, доложила на пол и стала надувать. Вдруг оттуда вырвались тучи: миг – и все померкло, не стало видно ничего. Ань бросился искать, но царевна исчезла.

Узнав об этом происшествии, мать Аня решила, что это обольстительное, но злое наваждение. У студента же вся душа неслась куда-то вверх. Он и во сне и наяву все только и думал, что о царевне; не мог отстать от мечты о ней. Ему было не до того, чтобы считаться с указанным запретом, и он быстро покончил с постройкой. День свидания был все ближе и ближе. Дома и пристройки стояли новехонькие.

 

II

Незадолго перед этим по соседству с Анем поселился приехавший на экзамены из Луаньчжоу студент, некий Юань Даюн. Приехал и по-соседски занес студенту свой именной листок. Ань обычно был не очень общителен и велел сказать, что его нет дома. Потом, укараулив момент, когда Юань куда-то ушел, он сделал ему ответный визит.

Прошло так с месяц. Как-то случилось, что оба встретились на улице. Перед Анем был юноша лет двадцати с небольшим.

Он был одет в дворцовый атлас, из которого был сделан летний халат. Пояс был шелковый и туфли черного вороньего цвета. Вид он имел человека весьма культурного и тонкого.

Ань завел с ним серьезную беседу. Новый знакомец оказался очень симпатичным и искренним. Ань сделал приветствие рукою и ввел его к себе.

Дома он усадил его за шахматы; выигрывал то тот, то другой. Ань велел дать вина и задержал гостя, собиравшегося уходить. Беседовали, смеялись, обоим было очень весело.

На следующий день Юань пригласил Аня к себе. Угостил его самыми дорогими и разнообразными яствами, ухаживая за ним с особой любовью и предупредительностью. Прислуживал студентам отрок лет двенадцати-тринадцати, который звонко пел, ударяя в такт кастаньетами, прыгал, жонглировал, выделывал разные фокусы ловкости.

Ань сильно захмелел, так что не мог идти. Юань велел мальчику отнести его на себе домой. Ань выразил опасение, что такому нежному и хрупкому созданию не совладать с ношей, но Юань настаивал. И что же – у отрока оказалась огромная сила. Он взвалил Аня к себе на плечо и дотащил до дому.

Студент дался диву и на следующий день подарил отроку в благодарность за услугу серебра. Перед тем как взять, мальчик долго отказывался.

С тех пор дружба между студентами стала особенно искренней и интимной. Едва проходило три дня, как уже один из них заходил к другому.

Юань был человек сдержанный, молчаливый, но весь одушевленный лучшими порывами, которые сейчас же проводил в дело. Если он видел, что на базаре кто-либо обремененный долгами, продает девочку, он сейчас же развязывал кошель и выкупал ее, нисколько не скупясь. За это Ань стал особенно его ценить и уважать.

 

III

Как-то через несколько дней после их свидания Юань пришел к Аню с прощальным визитом и при расставании подарил другу палочки из слоновой кости, четки из сандала и другие вещи, числом до десятка, а то и больше. Дал ему также сот пять чистого, белейшего серебра, сказав, что это ему на обзаведение. Ань вернул другу серебро, оставив себе только вещи, и в свою очередь одарил его кусками шелка.

Через месяц с чем-то случилось следующее. В дом богатого латинского чиновника, только что ушедшего с огромным состоянием в отставку, забрались ночью грабители. Они схватили хозяина дома, стали его жечь каленым железом и ограбили весь дом начисто.

Слуги в одном из грабителей опознали Юаня. Было возбуждено дело и дан приказ о его преследовании и аресте.

Сосед Аня, некий Ту, давным-давно уже не выносивший его и его семьи, видел, как рос строительный материал на дворе Аня, затаил подозрение насчет происхождения всего этого и завистливое чувство. Случилось как-то, что мальчик, слуга Аней, украл костяные палочки и продал кому-то из семьи Ту. От него тот узнал, что палочки эти достались Аню в подарок от Юаня. Ту побежал доложить об этом главному правителю области. Правитель пришел с солдатами и окружил дом Аня со всех сторон. Как раз в это время студент со слугой куда-то ушли. Арестовали его мать и увели.

Мать была уже дряхлая, сильно в годах. От испуга в ней еле осталось дыхание; она перестала есть и пить. Прошло два-три дня – правитель велел освободить ее.

Студент, узнав о том, что случилось с его матерью, быстро примчался домой, но мать уже серьезно занемогла и через ночь скончалась. Студент положил ее в гроб, и только что управился, как был тотчас же схвачен полицией и уведен.

Правитель, видя, что перед ним стоит совсем еще молодой человек, очень милый и культурный, подумал, что это, пожалуй, донос и напраслина. Нерешительно прикрикнул на обвиняемого. Тот во всей точности рассказал ему историю своей дружбы с Юанем.

Правитель спросил, как это он так внезапно разбогател.

– У моей матери, видите ли, – отвечал Ань, – были накоплены слитки серебра, а так как я собирался встретить у себя молодую жену, то и стал воздвигать брачные хоромы.

Правитель поверил студенту и выдал приказ на препровождение его к уездному начальству.

 

IV

Сосед, зная, что за Анем теперь никакого дела больше по будет, подкупил за большие деньги смотрителей, велев им по дороге убить Аня. Путь шел в глубине гор. Служители приволокли Аня к скале, желая его столкнуть с нее.

Придумать Аню было уже нечего, опасность была на носу, приходилось очень круто…

И вот вдруг из чащи выскочил тигр, загрыз насмерть обоих служителей, схватил студента в зубы и унес.

Принес он его куда-то, где высились двойные башни, где тянулись друг за другом большие дома. Тигр вбежал в один из таких домов и положил там Аня.

И вот видит, как к нему выходит царевна Заоблачных Плющей, опираясь на поддерживавшую ее служанку. Она с грустным-грустным лицом принялась утешать студента:

– Хотела бы тебя здесь у себя оставить, но ведь нашей матушке еще не нагадано последнее земное обиталище. Следовательно, ты бы лучше явился самолично со своим ордером на арест в уездное правление и повинился, что пришел один. Ручаюсь, что тебе никакого зла не будет.

С этими словами она сняла со студента пояс и навязала на него узлов десять.

– Когда явишься к управителю, – сказала она назидательно, – то ухватись за узел и развязывай. С развязыванием узла развяжется и беда.

Студент так и поступил, как она ему сказала. Явился к чиновнику и отдал себя его правосудию. Правителю очень понравилась эта искренность и доверчивость, да, кроме того, из бумаги он узнал, что этот человек потерпел от напраслины. Вычеркнул его из списка подсудимых и велел идти домой.

 

V

На полпути Аню встретился Юань. Сошли с коней, взялись за руки и стали рассказывать о том, что с ними стряслось. Юань был весь негодование, которое так и горело на его лице, но молчал, ни слова не проронив.

– Ах, друг, – сказал Ань, – при твоей-то культурности и образованности – ну стоило ли так себя пачкать?

– Те, кого убил твой друг, – отвечал Юань, – были люди бессовестные. Все, что я забрал, было бесчестно добытое богатство. Иначе, валяйся оно на дороге, я бы не подобрал. Все то, что ты мне выговариваешь, конечно, верно, превосходно… Ну, а все-таки людей вроде твоего соседа разве можно оставлять в живых?

С этими словами он вскочил на коня и исчез.

Дома студент закончил похороны матери, привел в убогий вид свою комнатку и перестал принимать гостей.

Вдруг ночью к соседу явились грабители и убили как самого Ту, так и его сыновей и прочих, человек с десять. Оставили в живых только одну служанку. Все, что было ценного, грабитель поделил с мальчиком, который был при нем, а сам перед уходом взял свечу в руки и сказал служанке:

– На, смотри и знай, кто я! Убийца – только я, а других это совершенно не касается.

С этими словами он, даже не открыв дверей, полетел по крышам через стены и был таков.

Наутро дали знать в управление. Чиновник решил, что студент должен кое-что знать. И вот его опять схватили и увели.

Чиновник стал его допрашивать с сердитым видом и в резких выражениях. А студент, поднявшись к столу, ухватился за пояс и, давая показания, один за другим развязывал узлы. Правитель так и не мог ничего дознаться и вторично отпустил его на свободу.

 

VI

Вернувшись к себе, Ань стал еще сильнее, что называется, «гасить свой свет»: сидел за книгой, никуда не выходя. Ему стряпала кривая старуха, больше никого и ничего не было.

Когда траур по матери кончился, он принялся ежедневно подметать двор, ожидая приятных известий… И вот однажды чудесные духи наполнили двор. Студент взобрался на вышку и увидел, что от самой улицы и до дома все парадно убрано со сверкающей пышностью; нерешительно поднял расписной занавес, глядь, – а в комнате уже сидит царевна, сияя красивейшим нарядом.

Бросился к ней, сделал глубокий поклон. Она взяла его за руки.

– Ах, милый, ты вот не поверил судьбе и довел до того, что постройка причинила тебе столько бед, а тут еще наступило это время, как говорится, «соломы и булыжника», вместо постели и подушки. И на три года задержались наши с тобой лютня с цитрой: вышло, значит, так, что ты заторопился и этим, наоборот, только замедлил дело. Всегда, всегда, как известно, это бывает у людей…

Студент достал деньги, собираясь устроить угощение, но царевна остановила его.

– Этого уже не требуется, – сказала она.

А служанка полезла в шкаф и достала оттуда отменно вкусных вещей, закусок, супов и прочего. Все было горячее, свежее, словно только что из котлов. Вино тоже было кристально чистое и вкусно пахло.

Стали пировать. Скоро солнце уже пошло на вечер. Служанки, бывшие под ногами царевны, одна за другой исчезли. Ее ленивые и нежные конечности устали; ноги то подвертывались, то снова выпрямлялись, словно ей не на чем было сидеть. Студент схватил ее в страстные и уже бесцеремонные объятия.

– Возьми, сударь, пока руки прочь, – сказала она. – Перед тобою теперь два пути. Прошу тебя, выбирай сам.

Студент приник к ее шее и спрашивал, что это значит.

– А вот что: если нам с тобою быть в дружбе за шахматами и вином, то мы можем с тобою быть вместе лет тридцать. А если ты выберешь радости брачного ложа, то нашему согласию предстоит, пожалуй, лет шесть. Что же ты выберешь, а?

– Ну, – сказал студент, – пусть сначала будут эти шесть лет… А там – посмотрим!

Царевна молчала, и они слюбились в радости.

– Я, видишь ли, – сказала царевна, – определенно знала, что тебе не сойти с путей грубого мира… Что ж!.. Опять, значит, судьба!

 

VII

Она велела Аню завести кухарок и прислуг, поселив их всех на южном дворе, где они стряпали и пряли на продажу для поддерживания хозяйства, а в это время на северном дворе не было никакого огня и дыма. Там стояли лишь на досках шахматы, вино, чарки – и больше ничего. Дверь, ведущая в этот двор, была постоянно закрыта. Когда открывал студент, она распахивалась сама собой. Остальным же нельзя было и войти.

Тем не менее царевна сейчас же узнавала, кто на южном дворе прилежен и кто ленив, и, когда нужно было, посылала студента пожурить и наказать, кого следовало. И всякий раз все покорно сносили это, как совершенно правильное взыскание.

Она никогда не говорила лишних слов, никогда не хохотала. Если с нею говорили, она наклоняла голову и слегка посмеивалась.

Она всегда сидела с мужем плечо к плечу и любила на него облокачиваться. Студент поднимал ее и сажал на колени; она была так легка, словно у него в руках был ребенок.

– Какая ты легонькая, милая, – говорил студент, – ты, пожалуй, станцуешь на ладони! Помнишь, как та самая?..

– Что ж тут трудного? – отвечала она. – Только я не особенно обращаю внимание на то, что делают служанки. Ведь Летающая Ласточка на самом деле не кто иная, как служанка моей девятой сестры; ее за взбалмошность частенько наказывали, а однажды рассердились и прогнали вниз, к людям. Там она к тому же еще не соблюла своей девственности, и вот теперь ее заточили в подземные узилища.

В покоях царевны все было закрыто, застлано парчой и коврами, так что зимою там никогда не бывало холодно, летом – жарко. Какая бы суровая зима ни была, царевна неизменно носила легкие шали. Ань заказал ей новое платье и настаивал, чтобы она его надела. Она надевала, но через некоторое время опять снимала.

– Ах, знаешь, эта мирская, грязная вещь, – говорила она, – все кости мне раздавит, и я наживу сухотку.

 

VIII

Однажды, когда муж держал ее на коленях, он вдруг почувствовал, что она стала вдвое тяжелее против прежнего. Почувствовал и выразил свое удивление. Она улыбнулась.

– Вот здесь, – сказала она, указывая на живот, – живет мирское семя.

Через несколько дней она нахмурила брови, перестала есть.

– Я захварываю, – сказала она, – меня тошнит. Очень хочется чего-нибудь жареного или копченого.

Студент велел приготовить ей самого вкусного и сладкого, что было, и с этих пор она стала есть и пить, уже не отличаясь от простых смертных.

– Вот что слушай, – сказала она однажды мужу, – у меня тело такое слабое, хрупкое, что, пожалуй, но выдержит родов. А вот служанка моя, Фань Ин, наоборот, страшно здоровая: нельзя ли будет ею меня заменить?

И с этими словами она сняла с себя исподницу, надела ее на Ин и заперла ее в спальне. Через несколько минут послышался крик ребенка. Открыли двери, – смотрят – мальчик!

– Этот мальчик, – сказала весело царевна, – носит все признаки счастья, это большой талант!

И назвала его Даци. Спеленала, вручила мужу, веля передать кормилице на южный двор. С тех пор как она освободилась, талия у нее опять стала тоненькая, как была раньше, и она опять перестала есть жареное и копченое.

Вдруг однажды она стала прощаться со студентом, говоря, что собирается на некоторое время уехать, чтобы проведать родителей. Студент спросил, когда же она вернется. Сказала – через три дня. И вот опять надули складной мех, как то уж было однажды, и она стала невидима.

К сроку она не вернулась. Прошел еще год – никаких известий.

Студент, потеряв всякую надежду, опять заперся у себя в доме. Спустил, что называется, полог – и в конце концов получил степень уездного кандидата.

Жениться он не пожелал, но каждую ночь проводил один на северном дворе, купаясь в аромате воспоминаний. И вот раз ночью, когда он в бессоннице ворочался на постели с боку на бок, вдруг он видит, как в окно стрельнуло пламя свечи. Двери сами собой распахнулись, и толпа служанок ввела царевну под руки в комнату. Студент пришел в восторг…

Стал спрашивать, как это она так провинилась перед ним, нарушив обещание.

– Да ведь, позволь, – сказала царевна, – я срока не пропускала. У нас на небесах прошло всего лишь два с половиной дня.

Теперь студент, довольный собою, стал хвастать и сообщил ей, как он осенью, так сказать, «победил». Он рассчитывал, что царевна, наверное, будет очень этому рада. Но она, напротив, исполнилась томной грусти.

– К чему эти эфемерные вещи? Им ведь не создать человеку ни блеска, ни срама. Ломают человеку жизнь, и только… Ах, три дня, всего три дня, как мы не видались с тобою, а ты еще на один слой ушел в земные перегородки!

После этого студент уже больше не стал искать карьеры.

Прошло еще несколько месяцев. Она опять выразила желание уехать к родным. Студент принялся горько сетовать и любовно просить.

– Ну, – сказала она, – на этот раз я уйду и обязательно вернусь пораньше, нечего тебе напрягаться ожиданием. Скажу еще, что разлука и свидание с живым человеком земли имеют каждое свою отсчитанную судьбу. Укороти ее – она станет длиннее; дай ей течь, как надо, – будет короче.

Ушла, а через месяц уже вернулась. С этих пор раз в полтора года она уходила и зачастую возвращалась лишь через несколько месяцев. Студент привык к такому порядку вещей, считая эти отлучки делом вполне нормальным, и нисколько не дивился.

 

IX

Она родила ему еще сына, подняла на руки и сказала:

– Это гиена, это волк!

И велела его сейчас же выкинуть.

Студент не мог этого допустить и остановил ее. Назвали мальчика Кэци.

Как только мальчику исполнился год, она заторопилась со свадебным гаданьем. Свахи ходили пятка к пятке, но когда осведомлялись о гороскопе невесты, то все как-то не сходилось.

– Вот видишь, – говорила она мужу, – я все хочу нашему волчонку заготовить конуру поглубже, а не удается. Придется, значит, лет на шесть, на семь его бросить… Судьба, – ничего не поделаешь! А ты вот что: хорошенько запомни, что я тебе скажу! Через четыре года в семье Хоу родится девочка. У нее на левом ребре будет небольшой нарост. Это и будет жена мальчику.

Нужно будет их женить, и нечего там равняться, у кого из вас какой дом, у кого какая земля.

Она велела мужу сейчас же записать это себе в тетрадь.

После этого она отправилась к родным и больше к мужу не возвращалась.

Студент рассказал родным и знакомым о том, что от нее услыхал, и, действительно, нашлись такие Хоу, у которых родилась девочка с наростом на ребре. Хоу был человек низкий и порочный, и с ним вообще никто себя не равнял. Но Ань решительно посватался, и дело было кончено.

Даци семнадцати лет уже получил первую степень. Он был женат на некоей Юнь. Оба супруга отличались послушанием родителю мужа и жили между собою дружно. Отец их очень любил.

А Кэци подрастал. Он не любил заниматься книгой, а все больше украдкой бегал к разным бездельникам играть в азартные игры и дома всегда что-нибудь крал для расплаты с долгами.

Отец, бывало, рассердится, прибьет его, но исправить его так и не мог. Тогда он стал предупреждать его, грозя несчастьем, но также ничего не добился.

Однажды ночью Кэци вышел поворовать и начал уже понемногу сверлить дырку в заборе, как был застигнут хозяином дома, связан и препровожден к начальнику уезда. Узнав, кто он такой, начальник отпустил Кэци, но при своем визитном листке.

Оба Аня, отец и сын, связали его и стали немилосердно драть, так что он был почти уже без дыхания. Тогда брат стал умолять отца освободить Кэци, и тот наконец его отпустил.

Отец от гнева и стыда захворал, стал мало есть и оставил завещание о разделе земли между сыновьями. Все лучшие дома и жирные земли отходили к Даци.

Кэци обиделся, рассердился. Встал ночью и с ножом вошел в спальню брата, чтобы его убить. Однако по ошибке попал ножом в невестку.

А дело было так. После царевны остались шаровары, легкие, необыкновенно мягкие. Юнь их присвоила себе как ночную одежду; когда Кэци хватил по ним ножом, то во все стороны взметнулись огненные звезды… Кэци в страшном испуге бросился бежать.

Когда отец узнал об этом, ему стало еще хуже, и через несколько месяцев он умер. Кэци, услышав о смерти отца, решил вернуться домой. Брат встретил его хорошо, И от этого Кэци разнуздался вовсю, так что через год все земли и угодья, которые пришлись на его долю, были растрачены.

Тогда он обратился в уездное правление с жалобой на брата. Однако правитель, зная доподлинно, что он за человек, обругал его и выгнал вон. С этой поры приятельским отношениям братьев пришел конец.

 

X

Прошел еще год. Кэци исполнилось двадцать три, а девице Хоу – пятнадцать. Брат вспомнил слова матери и хотел поскорее устроить свадьбу. Позвал Кэци к себе, выделил ему прекрасный дом, чтобы жить вместе с ней; затем встретил молодую жену, ввел ее в дом и записал на нее лучшие, оставленные отцом, земли. Вручая ей все это, он сказал ей так:

– Вот эти мои скромные несколько десятин земли я ради тебя, невестушка, берег, не щадя жизни. Теперь все это передаю тебе. Мой братец – человек беспутный. Дай ему хоть вершок соломы, он все спустит. А после этих моих слов ваше дальнейшее благосостояние или, наоборот, нищета целиком находятся в твоих руках, невестушка. Если ты сумеешь заставить его исправиться, то нечего бояться холода и голода. Ну а если не сумеешь, то я тоже, знаешь, не могу заполнить бездонную яму.

Хоу была из самых простых маленьких людей, но тем не менее отличалась смышленостью и привлекательностью. Кэци очень ее боялся и любил. Что бы она ни сказала, он никогда не смел идти наперекор. Когда он отлучался, она назначала ему срок в часах и минутах; если срок бывал пропущен, то она бранила и поносила его и после этого не садилась с ним за стол вместе есть и пить. Кэци, живя в таких условиях, слегка подтянулся.

Через год у него родился сын.

– Ну, а теперь, – сказала жена, – мне нечего у кого-либо искать. Несколько десятин жирной земли при мне. Стало быть, матери с сыном нечего бояться холода или голода. Пусть даже мужа теперь не будет, и то ладно!

Как-то случилось, что Кэци, украв дома крупы, пошел играть. Жена, узнав про это, схватила лук со стрелой, стала у ворот и не пускала его домой. Кэци в сильном испуге бросился от нее прочь; потом, укараулив момент, когда она ушла в дом, он тоже пробрался туда на цыпочках. Жена схватила нож и вскочила на ноги. Кэци опять бросился бежать вон. Она – вслед за ним, рубанула ножом, рассекла, пропоров штаны, ягодицу. Кровь так и хлынула на чулки и туфли.

В сильнейшем раздражении Кэци бросился с жалобой к брату, но тот не стал с ним разговаривать. Кэци убежал в озлоблении и стыде.

Однако через ночь он опять пришел, стал перед невесткой на колени, жалобно заплакал и стал просить заступиться за него перед женой. Тем не менее та его по-прежнему не желала принимать. Кэци рассвирепел и сказал, что он идет убивать жену. Брат молчал, Кэци вскочил, схватил копье и выбежал.

Невестка сильно перепугалась и бросилась его останавливать, но муж сделал ей глазами знак и, когда брат убежал, сказал ей:

– Это он так, нарочно все разыгрывает. На самом же деле не посмеет к домой прийти.

Послали человека посмотреть, что Кэци делает. А он, оказывается, уже вошел в дом. Тогда у Даци лицо стало серьезным, и он приготовился было бежать за ним, как Кэци уже выходил из дому, затаив от страха дыхание.

Дело было так. Кэци вбежал, когда жена его играла с ребенком. Как только она его увидела, бросила дитя на постель и пошла за кухонным ножом. Кэци струсил и, волоча копье, побрел назад, а жена, выгнав его на улицу, вернулась домой.

Брат уже знал, в чем дело, но притворно стал его спрашивать, как и что. Кэци молчал, повернулся в угол и заплакал. Плакал так, что вспухли глаза. Брат пожалел его и сам пошел с ним. Тогда жена приняла его, но, как только брат вышел, наказала, поставив на колени. Затем взяла с него тяжкую клятву… В конце концов дала ему, как милостыню, поесть из разбитой миски.

С этих пор Кэци исправился, стал хорошим. А жена его вела счета и книги. С каждым днем богатели все больше и больше. Кэци подобострастно смотрел, как все это делалось, и больше ничего.

Он дожил до семи десятков. Сыновей и внуков у него было множество, а все ж жена нет-нет да возьмет его за седые усы, да еще заставит прогуляться на коленях.

Автор этой повести сказал бы так:

Сварливая, ревнивая жена – что чирей на самой кости. Умирай, и только… Яд ведь – что другое?

А возьми мышьяку и приложи к чирею, и какой бы ни был злой нарыв, можно исцелиться. Это не какая-нибудь ромашка! И если бы наша фея не видела насквозь человека с его внутренностями, неужели ж она решилась бы оставить в своем потомстве яд?

 

НЕЖНЫЙ КРАСАВЕЦ ХУАН ДЕВЯТЫЙ

Хэ Шицань, по прозвищу Цзысяо, имел свою студию в восточном Тяоси. Ее двери выходили в совершенно открытое поле. Как-то к вечеру он вышел и увидел женщину, приближавшуюся к нему на осле. За ней следом ехал юноша. Женщине было за пятьдесят. В ней было что-то чистое, взлетающее. С нее он перевел глаза на юношу. Тому было лет пятнадцать-шестнадцать. Яркой красотой своей он превосходил любую прекрасную женщину.

Студент Хэ отличался пристрастием к так называемому «отрыванью рукава». И вот, как только он стал смотреть на юношу, душа его вышла из своего, так сказать, жилища, и он, поднявшись на цыпочки, провожал юношу глазами до тех пор, пока не исчез его силуэт. Только тогда он вернулся к себе.

На следующий день он уже спозаранку принялся поджидать юношу. Солнце зашло, в темноте полил дождь. Наконец он проехал. Студент, всячески выдумывая, бросился любезно ему навстречу и с улыбкой спросил, откуда он едет. Тот отвечал, что едет из дома деда по матери. Студент пригласил зайти к нему в студию слегка отдохнуть. Юноша отказался, сказав, что ему недосужно. Студент стал настойчиво его тащить, и тот наконец зашел. Посидев немного, он встал и откланялся, причем был очень тверд: удержать его не удалось. Студент взял его за руку и проводил, усердно напоминая, чтобы он по дороге заезжал. Юноша, кое-как соглашаясь, уехал.

С этих пор студент весь застыл в думе: у него словно появилась жажда. Он все время ходил взад и вперед, усердно всматриваясь, и ноги его не знали ни остановки, ни отдыха.

Однажды, когда солнце уже охватило землю полушаром, юноша вдруг появился. Студент сильно обрадовался и настоял на том, чтобы юноша вошел в дом. Слуге подворья было приказано подать вино. Студент спросил, как его фамилия и прозвание. Он отвечал, что его фамилия Хуан; он девятый по счету; прозвания, как отрок, еще не имеет.

– Наша милостивица живет у дедушки и временами сильно прихварывает. Поэтому я часто навещаю ее.

Вино обошло по нескольку раз. Юноша хотел проститься и уехать, но студент схватил его под руку и задержал. Затем закрыл дверь на ключ. Юноша не знал, что делать, и с раскрасневшимся лицом снова сел.

Студент заправил огонь и стал с ним беседовать. Юноша был нежен, словно теремная девушка. Как только речь переходила на вольные шутки, его сейчас же охватывал стыд, и он отворачивался лицом к стене.

Не прошло и нескольких минут, как студент потащил его с собой под одеяло. Юноша не соглашался, под предлогом дурноты во сне. Дважды, трижды заставлял его студент. Наконец он снял верхнее и нижнее платье, надел штаны и лег на постель.

Студент загасил огонь и вскоре подвинулся к нему; лег на одну с ним подушку, согнул руку, положил ее на бедра и стал его похотливо обнимать, усердно прося его об интимном сближении. Юноша вскипел гневом.

– Я считал вас, – сказал он, – тонким, просвещенным ученым. Вот отчего я так к вам и льну… А это делать – значит считать меня скотиной и по-скотски меня любить.

Через некоторое, весьма малое время, утренние звезды уже еле мерцали. Юноша решительным шагом вышел.

Студент, боясь, что он теперь порвет с ним, стал опять его поджидать. Переминаясь с ноги на ногу, он устремлял взор вдаль, и глаза его, казалось, пронизывали Северный Ковш.

Через несколько дней юноша наконец появился. Студент бросился ему навстречу, стал извиняться за свой поступок и силком втащил его в студию, где торопливо усадил и стал весело с ним разговаривать. В глубине души он был крайне счастлив, что юноша, как говорится, не помнит зла. Вслед за тем он снял туфли, влез на кровать и опять стал гладить его и умолять.

– Ваша привязанность ко мне, – сказал юноша, – уже, можно сказать, врезана в мои внутренности. Однако близость и любовь разве ж непременно в этом?

Студент сладко говорил о том, как бы они сплелись, и просил только разок прикоснуться к его яшмовой коже. Юноша позволил. Студент подождал, пока он уснул, и стал потихоньку учинять легкомысленное бесчинство. Юноша проснулся, схватил одежду, быстро вскочил и под покровом ночи убежал.

Студент приуныл, словно что-то потерял. Забыл о еде, покинул подушку и с каждым днем все более и более хирел. Он теперь только и знал, что посылал своего слугу из студии ходить повсюду и посматривать.

Однажды юноша, проезжая мимо ворот, хотел прямо направиться дальше, но мальчик-слуга ухватил его за одежду и втащил. Юноша, увидя, как начисто высох студент, сильно испугался, стал его утешать и расспрашивать. Студент рассказал ему все, как это было. Слезы крупными каплями так и падали одна за другой вслед его словам.

Юноша прошептал:

– Моим маленьким мыслям всегда представлялось, что, сказать по правде, эта любовь не принесет вашему младшему брату пользу, а для вас будет гибельной. Вот почему я не делал этого. Но раз вам это доставит удовольствие, – разве мне жалко?

Студент был сильно обрадован, и, как только юноша ушел, болезнь сейчас же пошла на убыль, а через несколько дней он вполне оправился.

Юноша пришел опять, и он крепко-крепко к нему прильнул.

– Сегодня я, пересиливая себя, поддержал ваше желание, – сказал юноша. – Сделайте милость, не считайте, что так будет всегда.

Затем он продолжал:

– Я хотел бы кое о чем вас попросить. Готовы ли вы мне посодействовать?

– В чем дело? – спросил студент.

– Мать моя, видите ли, страдает сердцем. Ее может вылечить только «Первонебная» пилюля Ци Евана. Вы с ним очень хороши, так что можете ее у него попросить.

Студент обещал. Перед уходом юноша еще раз ему напомнил. Студент пошел в город, достал лекарства и вечером передал его юноше. Тот был очень рад, положил ему на плечо руку и очень благодарил.

Студент опять стал принуждать его соединиться с ним.

– Не пристращайтесь ко мне, – сказал юноша. – Позвольте мне подумать для вас об одной красавице, которая лучше меня в тысячи и тысячи раз.

– Кто такая? Откуда? – любопытствовал студент.

– У меня, видите ли, есть двоюродная сестра – красавица, равной которой нет. Если бы вы могли снизойти к ней своим вниманием, я бы, как говорится, «взялся бы за топорище и топор».

Студент слегка улыбнулся, но не ответил. Юноша спрятал лекарство и ушел. Через три дня он пришел и опять попросил лекарства. Студент, досадуя, что он так опоздал, сказал ему много бранных слов.

– Я, видите ли, не могу допустить себя до того, чтобы принести вам несчастье, и поэтому отдаляюсь… Если же мне не удается дать себя понять, то, пожалуйста, не раскаивайтесь.

С этих пор они сходились и наслаждались, не пропуская ни одного вечера.

Каждые три дня юноша непременно хоть раз просил лекарства. Ци показалось очень странным, что так часто требуется.

– Это лекарство, – сказал он студенту, – таково, что не бывало еще человека, который принял бы его более трех раз. Как это так вышло, что долго нет выздоровления?

Ввиду этого он завернул тройную порцию и сразу вручил ее студенту. Затем, посмотрев на него, Ци сказал:

– Вот что, сударь, вид ваш и выражение лица что-то темны и бледны. Больны вы, что ли?

– Нет, – сказал студент.

Ци пощупал пульс и пришел в ужас.

– Да у вас в пульсе бесовщина! – вскричал он. – Болезнь сидит в «малом потайном»… Кто не остережется – беда!

Студент вернулся и передал юноше эти слова.

– Отличный врач, – сказал тот, вздыхая. – Я действительно лис и боюсь, что не принесу вам счастья.

Студент, боясь, что он обманет, спрятал лекарство и вручил ему не все: думал, что он не придет. Прошло совсем немного дней, и он действительно заболел. Позвал Ци освидетельствовать.

– Вот видите, – сказал тот, – в прошлый раз вы не сказали мне всей правды, и вышло, что теперь дыхание вашей жизни уже блуждает по пустырям… Даже Цинь Хуань и тот разве может вам помочь?

Юноша приходил каждый день проведать его. – Вот, – говорил он, – не слушали вы моих слов – И действительно дошли до этого состояния!

Студент тут же умер. Хуан ушел, горько плача. До этих еще происшествий в уездном городе, где умер студент, жил некий большой сановник с придворным званием. В молодости он делил со студентом Хэ, как говорят, кисть и тушь, но семнадцати лет уже был выдвинут и назначен в «Лес Кистей».

В то время циньским фаньтаем был человек, жадный до насилия и взяток. Никто из придворных чинов об этом не говорил царю, но новый академик имел решимость написать доклад, обличающий злоупотребления фаньтая. Однако так как здесь было то, что называется «переходом через жертвенные кубки», то он потерял должность, а фаньтай, наоборот, был повышен в должность дворцового министра. И вот он стал ежедневно следить, не прорвется ли где-нибудь молодой ученый.

А наш ученый сызмальства слыл за храбреца и в свое время пользовался, как говорится, «взглядом темных зрачков» взбунтовавшегося против династии князя. Зная это, бывший фаньтай приобрел покупкой старые письма от одного к другому и предъявил нашему ученому в письме угрозу. Тот испугался и покончил с собой. Его супруга тоже умерла, бросившись в петлю.

По прошествии ночи ученый вдруг воскрес:

– Я – Хэ Цзысяо, – заявил он.

Стали спрашивать, и все то, что он говорил, действительно происходило в доме Хэ. Тогда только поняли, что Хэ вернулся своей душой в чужое, заимствованное тело. Стали его удерживать, но он не счел это для себя возможным, вышел и побежал в свое старое жилище.

Губернатор, заподозрив обман, захотел непременно его унизить, погубить и послал к нему человека с требованием тысячи лан. Ученый сделал вид, что соглашается, но от горечи и досады он готов был порвать с жизнью.

Вдруг ему докладывают о приходе юноши – он обрадовался, заговорил с ним, и сразу явились к ним и радость и горе. Только что он захотел снова учинить непристойность, как юноша спросил его:

– Скажите, сударь, у вас три, что ли, жизни?

– Мои раскаянья в своей жизни и мучениях не стоят этой смерти – блаженства!

И рассказал ему свои обиды и горечи. Юноша погрузился в глубокое, далекое раздумье и через некоторое время сказал:

– К счастью, вот я снова встретился с вами вновь живым, но вам пусто ведь так, без подруги. Помните, я тогда еще говорил вам о своей двоюродной сестре. Так вот, она умна и прелестна, у ней большая изобретательность. Она-то уж непременно сумеет разделить с вами неприятность!

Наш ученый пожелал взглянуть хоть раз на ее лицо.

– Это нетрудно устроить, – сказал юноша. – Завтра я возьму ее с собой к старой матери, и она пройдет по этой самой дороге. Сделайте вид, что вы мой старший брат, а я, под предлогом жажды, попрошу у вас напиться. Вы, положим, скажете так: «Осел убежал!» – так это будет знаком согласия!

Условившись, они расстались. На следующий день, только что солнце стало на полдень, как юноша и в самом деле прошел у ворот в сопровождении молодой девушки. Наш ученый сделал ему приветственный жест и стал с ним тихо-тихо шептаться, причем бросал на девушку беглые и косые взгляды. Перед ним была милая, привлекательная, стройная, очаровательная девушка – самая настоящая фея!

Юноша попросил чаю. Хозяин попросил войти, чтобы напиться в доме.

– Ты не удивляйся, сестрица, – сказал юноша, – это мой старший брат по клятвенной дружбе. Не беда, если мы несколько отдохнем у него!

С этими словами он помог ей слезть, а осла привязал к дверям. Вошли. Хозяин сам поднялся, чтоб заварить чай, и сказал, смотря на юношу:

– То, что ты, милый, намедни говорил, – не достаточно исчерпывает дело!.. Сегодня мне здесь приходит конец!

Девушка, видимо, догадалась, что он говорит о ней, встала с дивана и, стоя, сказала брату, словно щебеча:

– Уйдем!

Наш ученый, выглянув за дверь, сказал:

– Осел-то, гляди, убежал!

Юноша с быстротой огня выбежал. Ученый обнял девушку и просил сойтись с ним. У той по лицу пошли пунцовые переливы, вся съежилась, словно попалась в тюрьму. Громко закричала, но юноша не отозвался.

– У вас, сударь, есть ведь жена, – сказала она, – к чему вам губить у человека честь и стыд?

Он объяснил ей, что неженат.

– Можете ли вы поклясться мне Рекой и Горой? Не дайте осеннему ветру увидеть ко мне пренебрежение!.. А тогда только прикажите, и я послушаюсь!

И он поклялся блистающим солнцем. Девушка более не сопротивлялась.

Когда дело было сделано, явился юноша. Девушка, сделав строгое лицо, гневно забранилась.

– Это, милая, Хэ Цзысяо, – сказал он, – в прежнее время известный литератор, а ныне придворный ученый. Со мною он в наилучшей дружбе. Это человек надежный. Сейчас мы доведем об этом до сведения тетки, и она, конечно, тебя не обвинит!

Солнце было уже к вечеру. Хэ хотел удержать их, не позволяя уходить, но девушка выразила опасение, как бы тетка не напугалась и не подумала чего-нибудь особенного. Но юноша с острой решительностью взял это на себя, сел на осла и помчался.

Прожили так несколько дней. Появилась какая-то женщина за руку с прислугой. Ей было за сорок лет; одухотворенностью своей и своим общим видом она совершенно напоминала девушку. Хэ крикнул ей, чтобы та вышла… Действительно, это была ее мать. Посмотрев на дочь прищуренными глазами, она спросила с крайним удивлением, как это она очутилась здесь. Дочь, застыдившись, не могла ответить. Хэ пригласил мать зайти, сделал ей поклон и объявил, как и что. Мать засмеялась.

– Мой Девятый, – сказала она, – юная душа… Зачем, как говорится, «он оба раза не спросил»?

Девушка сама пошла в кухню, поставила кушанья и угощала мать. Поев, старуха ушла.

С тех пор как Хэ получил красавицу подругу, все его сердечные стремления были в высокой степени удовлетворены. Однако нить зла так и кружила в его душе, и он все время ходил надутый, недовольный, с видом страдальца. Жена спросила его, что это значит, и он рассказал ей все от начала до конца, что только пришло на память. Она засмеялась.

– Ну, это-то мой девятый братец и один может распутать, – сказала она. – Чего горевать?

Хэ спросил ее, как это может быть.

– Я слышала, – отвечала жена, – что господин губернатор тонет в песнях и музыке, да и к глупеньким мальчикам весьма неравнодушен. Во всем этом мой девятый братец, как известно, отличается. Пусть он приглянется губернатору, а мы и подарим… Его злоба может таким образом пройти. Кроме того, можно еще будет ему отомстить за его зло.

Хэ выразил опасение, что брат не согласится на это.

– Вы только, пожалуйста, умолите его, – сказала она. Через день Хэ, увидя юношу, встретил его, идя на локтях. Тот был ошарашен.

– Как? – вскричал он. – В двух ваших жизнях я был вам друг… Везде, где только можно было это проявить, я не посмел бы пожалеть себя от головы до пят… Откуда вдруг взялась эта манера обращаться ко мне?

Хэ изложил ему все, что было надумано. Юноша изобразил на лице трудную борьбу.

– Я от этого человека потеряла свое тело, – вмешалась женщина. – Кто, скажи по правде, это сделал? Если теперь ты дашь ему завянуть и погибнуть среди его жизненного пути, то куда ты меня-то денешь?

Юноше не оставалось ничего другого, как согласиться. И вот Хэ тайно уговорился с ним и отправил спешное письмо к своему приятелю, сановнику Вану, прислав с письмом и самого юношу. Ван понял, чего хочет Хэ, устроил большой обед, на который пригласил и губернатора. Затем он велел юноше нарядиться женщиной и исполнить на обеде танец Небесного Мо. Получилось полнейшее впечатление прелестной женщины.

Губернатор так и одурел. Стал тут же настойчиво просить Вана отдать ему юношу, причем готов был дать за него крупные деньги, и единственно чего боялся, так того, что ему не удастся за них получить его. Ван притворился, что это его вводит в глубокое раздумье и сильно затрудняет. Помешкав довольно продолжительное время, он наконец отдал юношу, но уже от имени Хэ. Губернатор был в восторге, и старая ссора сразу была разрешена. Получив теперь юношу, он от него уже не отходил: где бы ни был, что бы ни делал, двигался ли, сидел ли. У него было более десятка обслуживавших его девиц. На них он смотрел теперь, как на пыль и грязь.

Юноша стал у него пить и есть и пользоваться всяческой услугой, словно князь. Кроме того, губернатор подарил ему более десяти тысяч лан монет.

Через полгода губернатор захворал. Юноша, зная, что он уже совсем на дороге в тьму, сложил на повозку золото и парчу и временно поместил все это в доме Хэ. Вслед за этим губернатор умер. Юноша извлек деньги и выстроил целые хоромы, завел мебель и утварь, нанял слуг и служанок. Мать, братья, тетки – все пришли жить с ним вместе.

Когда юноша выходил из дому, на нем была великолепная шуба, его везли превосходнейшие кони. Никто не знал, что он лис.

У меня (Ляо Чжая) есть некоторое по сему поводу сужденьице.

Позвольте, улыбнувшись, приписать его сюда же……………

 

ЕДИНСТВЕННЫЙ ЧИНОВНИК

Цзинаньский чиновник господин У отличался твердой прямотой, ни за чем не гнался. В его время существовало такое подлое обыкновение: если кто-нибудь из алчных взяточников попадался в преступлении, но покрывал дефициты казначейства из своих средств, то начальство это немедленно замазывало, а взятка делилась среди сослуживцев.

Никто не смел действовать вопреки этому обыкновению. Так же велели поступать и нашему господину У. Но он этого распоряжения не послушался.

Его принуждали, но безуспешно. Рассердились, принялись поносить и бранить его. У тоже отвечал злым тоном.

– Я, – говорил он, – чиновник хотя и небольшой, но так же, как вы, получил повеление моего государя, так что можете на меня доносить, можете меня карать, но ругать и бесчестить меня вы не вправе. Хотите моей смерти – пусть я умру. Но я не могу брать от государя жалованье и в то же время покрывать и искупать чужие неправедные взятки.

Тогда начальник изменил выражение лица и взял теплый, ласковый тон.

– Послушайте, – говорил он, – всякий вам скажет, что в этом мире нельзя жить прямою правдой. Люди, конечно, этой прямой правды лишены. А раз так, то можно ли, в свою очередь, обвинять эту нашу жизнь за то, что правдой действовать нет возможности?

Как раз в это время в Гаоюане жил некий My Цинхуай, к которому приставала лиса и сейчас же начинала с большим воодушевлением беседовать с людьми. С кресла раздавался звук голоса, но человека не было видно.

My как-то прибыл в данный город. Посетители стали беседовать, и во время беседы один из них задал такой вопрос:

– Скажите, святая, – вы ведь знаете решительно все, – разрешите спросить вас: сколько всего в нашем городе правительственных чиновников?

– Один, – был ответ.

Все смеялись. Гость снова задал вопрос, как это так.

– Да, – продолжала лиса, – хотя во всем вашем уезде и наберется семьдесят два чиновника, но чтобы кого назвать настоящим, – так это одного лишь господина У.

 

ЧЕЛОВЕЧЕК

При Канси появился какой-то маг с коробкой, в которой был спрятан маленький человек, ростом около фута. Когда ему бросали деньги, то он открывал коробку и выпускал человека, который пел песню и опять уходил к себе.

Маг явился в ямынь. Народоправитель потребовал коробку и удалился в свои покои, где стал подробно допрашивать человечка о его происхождении. Тот сначала не решался говорить, но правитель продолжал задавать настойчивые вопросы, и человечек наконец рассказал о себе и о своих родных все подробно.

Оказалось, что это мальчик, начитанный в книгах. Как-то раз он шел домой из школы. К нему пристал с разными соблазнами маг, давший ему, кроме того, еще какое-то снадобье, от которого все четыре его конечности съежились быстро, сократились. Тогда маг стал носить его с собой как игрушку или прибор для фокуса.

Правитель рассердился и казнил мага, а мальчика оставил у себя. Хотел было лечить его, но до сих пор все еще не набрел на верное средство.

 

ГУБЕРНАТОР ЮЙ ЧЭНЛУН

(Рассказ первый)

Губернатор Юй Чэнлун, ревизуя ведомство, прибыл в укрепление на почтовом тракте, называемое Гаою. Его приезд совпал со следующим происшествием. В одной местной знатной семье собирались выдавать замуж девушку. Приданое было самое великолепное. Ночью воры проникли в дом, проломав стену, и утащили все, словно – как говорится – скатав в рогожку.

Местный правитель не знал, что делать. Тогда генерал приказал, чтобы все ворота города были заперты, но для прохода оставлены лишь одни, в которые он велел свободно впускать и выпускать людей. Пристав должен был караулить ворота и строго обыскивать всякую поклажу и ношу.

Затем генерал обратился ко всему населению города с увещанием вернуться по домам и ждать завтрашних обысков на предмет обязательного отыскания украденных вещей.

В то же время он шепнул приставу, чтобы, – в случае, если какой-нибудь человек войдет и выйдет через ворота дважды, – чтобы он его сейчас же схватил.

После полудня пристав задержал каких-то двух людей, у которых, однако, никакой при себе поклажи но оказалось.

– Они-то самые воры и есть, – сказал генерал.

Оба задержанные протестовали и все время доказывали свою невиновность. Тогда генерал велел раздеть их и обыскать.

Оказалось, что у них в халатах было вдето по две смены женских платьев, и как раз тех самых, что были в украденном приданом.

Воры, оказывается, испугались, что на следующий день будет общий обыск, и поторопились с переноской вещей в другое место.

А так как вещей было много и, следовательно, перенести их было трудно, то они надели их на себя поплотнее и стали выносить почаще.

 

ГУБЕРНАТОР ЮЙ ЧЭНЛУН

(Рассказ второй)

Когда наш генерал был еще лишь начальником фу, он заехал как-то в город, подведомственный его соседу по управлению. Ранним утром, проезжая по предместью, он видит, что двое каких-то людей несут на постели больного. Больной был накрыт большим одеялом. На подушке были видны волосы, в которые была воткнута булавка с фигурой феникса. Женщина лежала на постели боком, а с обеих сторон рядом с нею шли четверо дюжих мужчин, которые поочередно подходили и руками охватывали одеяло, подтискивая его под тело больной, из опасения, по-видимому, что ей дует.

Через некоторое время ношу спустили у дороги и дали теперь нести ее смене, также из двоих людей. Проследовав мимо них, генерал послал одного из слуг вернуться и допросить их.

– Это наша сестра, – был ответ, – она при смерти, и вот мы ее несем к мужу.

Генерал, проехав еще два-три ли, снова послал слугу вернуться и посмотреть, в какую деревню они вошли. Слуга пошел за ними по пятам. Видит, что они дошли до какой-то деревни и что их встретили и ввели к себе двое каких-то мужчин. Слуга пошел и доложил обо всем этом генералу. Тогда генерал обратился к правителю этого города с вопросом, не было ли в городе грабежа.

– Не было, – отвечал правитель.

Дело в том, что в ту пору с чинопроизводством было строго, и поэтому как высокие чины, так и мелкие служащие скрывали случаи грабежа, так что о грабежах с убийством молчали даже потерпевшие от них, не смея никому ничего сказать. Генерал, заняв помещение в гостинице, велел одному из домашних слуг расспросить вокруг поподробнее.

Оказалось, что действительно в городе одна богатая семья подверглась нападению дюжих грабителей, которые замучили жертвы каленым железом насмерть.

Генерал велел позвать к себе сына этой семьи и стал расспрашивать о том, как все это случилось. Сын потерпевших упорно не признавал грабежа.

– Я, видишь ли, – сказал тогда генерал, – уже подумал о тебе и поймал здесь крупных грабителей. Ничего иного у меня и в мыслях нет.

Тогда сын упал генералу в ноги и стал слезно умолять о разрешении ему смыть обиду за погибших.

Генерал въехал в город и направился к правителю для свидания с ним. После этого отрядили сильных служителей, и те ранним утром прямо направились в указанный им сельский дом, где и захватили восемь человек. При первом же допросе все сознались в грабеже.

– А кто ж у вас был больной женщиной? – поинтересовался генерал.

Разбойники показали, что в ту самую ночь они были в притоне разврата, где и уговорились с одной из девиц, что они положат серебро на кровать, а она будет его держать в охапке вплоть до прибытия в гнездо. Там и поделили.

Все выражали свое восхищение сверхчеловеческою прозорливостью генерала.

– Как только вы могли все это дознать? – поинтересовался кто-то.

– Это очень легко было уразуметь, – ответил генерал, – да только люди не обращали внимания. Подумайте: ну как могло статься, чтобы молодая женщина, лежа на постели, позволяла кому-либо запускать руку под одеяло? Потом, они шли, переменяя плечи. Значит, было очень тяжело. Затем они, скрещивая руки, берегли ношу. Значит, там что-то было. Наконец, если прибывает больная женщина, лежащая в беспамятстве, то уж обязательно найдется женщина же для ее встречи у самых ворот. А видны были только мужчины, которые притом же ни звуком не выказали ни тревоги, ни интереса. Вот почему я с уверенностью знал, что это грабители.

 

КАК ОН РЕШИЛ ДЕЛО

На запад от уездного города был горный хутор. Один торговец был кем-то убит на дороге, а через ночь покончила с собой его жена. Брат торговца пошел с жалобой к судье, которым в это время в Цзычуани был Би Ичжи. Судья лично явился на место для освидетельствования и, увидев, что в холщовой обертке было еще цяней пять серебра и что она лежит у поясницы убитого, как и лежала, понял, что убийство совершено не из-за денег.

Велел схватить соседей и старост из двух ближних деревень и допросил их, но нитей было чрезвычайно мало. Не стал их бить, а отпустил по домам. Велел лишь понятым внимательно присматриваться и делать ему доклады о своих наблюдениях раз в десять дней.

Дальше этого не пошел.

Так прошло, пожалуй, полгода. Дело стало понемногу затушевываться и внимание к нему слабеть. Брат торговца, раздосадованный мягкостью и снисходительностью достопочтенного Би, поднялся к нему в канцелярию и стал буйствовать. Би разгневался.

– Послушай, ты, – закричал он, – раз ты сам не можешь в точности указать мне на виновника этого преступления, то как же ты хочешь, чтобы я надел на честных людей орудие пытки?

Накричав на него, прогнал прочь. Брату убитого жаловаться далее было некому. Полный ярости, он бросился теперь хоронить сноху…

Однажды, когда должно было разбираться дело арестованных податных недоимщиков, в залу суда ввели несколько человек. Среди них оказался один, некий Чжоу Чэн, который, боясь наказания, попросил слова и заявил, что у него на покрытие недоимки средств, пожалуй, хватит. С этими словами он снял с пояса мешочек с серебром, подал его, стоя на коленях, правителю и просил проверить. Тот проверил.

– А из какой ты деревни? – поинтересовался Би.

– Из такой-то, – отвечал подсудимый.

– А от Западных Скал твоя деревня далеко?

– Да ли пять-шесть будет!

– А какое к тебе отношение имел убитый в прошлом году торговец такой-то?

– Такого не знал.

Правитель сделал гневное лицо.

– Ты убил его, а говоришь, что не знал! Это еще что?

Чжоу решительно отрицал и спорил с правителем, но тот не стал слушать, а велел покрепче зажать его в колодку, и действительно, Чжоу в преступлении сознался.

Дело, оказывается, было так. Жена торговца, урожденная Ван, собралась навестить родственников. Но у нее не оказалось головных украшений и больших булавок для закалывания волос. Ей было совестно показаться без этого в люди, и она все время приставала к мужу, чтобы тот занял булавку у соседа, но муж не соглашался это сделать. Тогда она заняла сама и, обращаясь с булавкой, как с крупной драгоценностью, на обратном пути сняла ее и завернула в мешочек, который сунула себе в рукав.

Дома она хватилась, стала искать – булавка пропала. Сказать мужу не посмела. Возместить соседке стоимость не могла. От досады хотела покончить с собой.

Как раз в этот день Чжоу нашел булавку и, узнав, что ее обронила жена торговца, укараулил, когда муж ее в куда-то ушел, перелез ночью через стену с тем, чтобы, предъявив ей булавку, потребовать соития.

В это время стояли жары… Было парно и душно… Ван лежала во дворе. Чжоу подобрался к ней и стал блудить. Ван проснулась и громко закричала. Чжоу быстро усмирил ее, отдав мешочек и предъявив булавку.

Когда он добился своего, Ван сказала ему серьезным тоном:

– Больше ты не приходи! Мой муж – человек злой. Застанет нас – боюсь: обоим будет смерть!

Чжоу рассвирепел.

– Как? – вскричал он. – Неужели, по-твоему, за один-единственный раз я должен отдать тебе все, что держу сейчас в руках?.. Ведь здесь столько, сколько хватит на несколько ночей в веселом доме!

– Да я не то чтобы не хотела связи с тобой, – сказала Ван примирительно, – но, видишь ли, муж мой часто хворает… Так что не лучше ли повременить, подождать, пока он умрет?..

Чжоу ушел от нее, убил торговца. Ночью явился к ней и сказал:

– Сегодня кто-то твоего убил… Изволь исполнить наш уговор!

Услыхав эту новость, Ван зарыдала. Чжоу испугался и бросился бежать. Когда рассвело, жена торговца была найдена мертвою. Произведя дознание и обнаружив все это, наш достопочтенный Би предал Чжоу заслуженной им казни.

Все восхищались сверхчеловеческой прозорливостью Би, не понимая, как мог он все это разглядеть.

– Ничего трудного в этом деле не было, – говорил Би в ответ на подобные речи. – Важно в таких случаях обращать внимание на все, с чем сталкиваешься. Когда я осматривал труп, я заметил, что на мешке для серебра вышит узор знака вань. На мешочке у Чжоу было точно то же. Это было, значит, делом одних и тех же рук. Затем я стал его допрашивать, а он говорит, что у него с торговцем не было никакого знакомства. Говорит, а у самого голос и лицо так и меняются… Тут я уже определенно видел, в чем дело!

Автор этих «Странных историй» скажет здесь так:

В нашем мире, если не отложишь решения уголовного дела подольше, – глядишь, и запутал, ввязав несколько десятков человек, все смешав в кашу.

Заревут в зале суда «мясные барабаны», смешаются в вой ахи и охи, а он с печалью на губах говорит:

«Вот как я всю душу отдаю, трудясь для народа!»

Но стоит пробить трем ударам, как женщины, певицы, разом к нему подойдут. И тогда он в уме своем и заботе даже трудных дел больше не держит. Он ждет только часа, когда надо идти в присутствие, где он будет, как говорится, «губить тутовое дерево, чтобы палить древнюю черепаху».

Увы, душу-то народа где такому человеку приобрести?

 

ПОТОРОПИЛИСЬ

В нашем уездном городе жил некто Ху Чэн, вечно ссорившийся со своим односельчанином Фэн Анем. Оба Ху – сын и отец – были силачи. Фэн всячески извивался и подлаживался, но Ху ему не доверяли.

Однажды они сидели вместе за вином и порядком захмелели. Стали хвастать своею храбростью.

– Нечего, – говорил Ху, – мне горевать о бедности… Хоть сотню лан и то не трудно достать!

Фэн, зная, что у него дома не густо, сидел и посмеивался. А Ху заговорил вдруг всерьез:

– Нет, правду тебе говорю… Вчера я на дороге встретил богатого купца, который ехал сюда с большой поклажей. Я его, знаешь, сковырнул в заброшенный колодец у Южных Гор.

Фэн стал опять трунить.

А в это время у Ху жил муж его сестры, некий Чжэн Лунь, который просил Ху приобрести для него землю, и поэтому держал в доме Ху несколько сот лан. И вот Ху берет эти деньги, тащит их в комнату, где они сидели, и ослепляет Фэна своим богатством. Фэн поверил.

Распрощавшись с хозяином, Фэн тайно донес об этом уездному начальнику. Достопочтенный Би велел схватить Ху и стал на очной ставке с Фэном его допрашивать. Ху тогда сказал всю правду. Начальник допросил Чжэна, а равным образом и владельца той земли, к которой он приценивался; ошибки не было. После этого в присутствии всех был произведен осмотр заброшенного колодца. Один из служителей спустился по веревке вниз, и, действительно, там оказался труп без головы.

Ху был сильно потрясен, но ничего не мог сказать в свое оправдание, твердил лишь о злом навете. Начальник, вскипев гневом, ударил его по лицу раз десять и сказал:

– Вот ведь подлинное свидетельство твоего преступления… Это еще назовешь напраслиной?

И посадил его в тюрьму на режим смертников. Труп же запретил вытаскивать и только объявил по всем деревням, чтобы родные убитого сообщили властям.

Через день после этого является женщина и приносит письменное заявление о том, что она жена убитого некоего Хэ, который, имея при себе несколько лан серебра, ушел из дому по торговым делам и был этим самым Ху убит.

– В колодце, – сказал начальник, – есть, действительно, мертвый человек, но боюсь, что это не обязательно твой муж.

Женщина упорно твердила свое. Тогда начальник велел вынуть труп из колодца и показал ей. Действительно, она говорила не зря, но не решалась подойти к трупу, а стояла поодаль и голосила.

– Настоящего злодея уже нашли, – сказал начальник. – Дело лишь в том, что тело убитого не представлено нам полностью. Ты ступай пока домой и жди, пока мы не отыщем головы убитого. Тогда мы тебя известим, а злодея заставим понести кару, искупить свою вину.

Сказав так, он сейчас же вызвал из тюрьмы Ху а крикнул ему:

– Если ты завтра же не явишься ко мне с головой убитого, переломаю тебе кангой ноги!

Ху целый день был в наряде от ямыня. Когда он вернулся, начальник допросил его, но Ху стоял, рыдал, и только. Тогда начальник велел принести орудия пытки и сделал вид, что собирается его мучить, но мучить все-таки не стал, а сказал так:

– Я все думаю, что ты в ту ночь, должно быть, нес труп, чересчур торопясь, так что и сам не знаешь, где уронил голову. Как же это ты не поискал как следует?

Ху стонал и умолял начальника, твердя, что все это навет, просил дать ему возможность энергично приняться за розыски головы.

Тогда начальник спросил женщину, сколько у нее детей.

– Детей нет, – ответила она.

– А есть родственники убитого и кто они?

– Есть только один дядя.

– В таких молодых годах потерять мужа, – вздохнул начальник, – и остаться одинокой!.. Как тут жить?

Женщина заплакала и молила сжалиться над ней.

– Что ж, – сказал начальник, – преступление уже установлено. Только бы вот дополнить тело до целого – и дело будет прекращено. А как только оно будет прекращено, можешь сейчас же снова выходить замуж… Ты – женщина молодая, нечего тебе тут ходить по канцеляриям!

Женщина, растроганная вниманием начальника, заплакала, бросилась ему в ноги и сошла вниз.

Тогда начальник вывесил объявление, обращаясь к односельчанам с приглашением помочь вдове найти голову мужа. Прошла ночь – и вот явился в правление односельчанин вдовы некий Ван Пятый и доложил, что он нашел голову. Начальник допросил его, произвел осмотр и, когда подлинность находки была с очевидностью установлена, дал явившемуся в награду тысячу монет. Затем он вызвал к себе дядю убитого.

– Вот что, любезнейший, – сказал он, – это большое дело уже кончено. Однако так как жизнь человека – вещь огромной важности, последний вердикт нельзя произнести, прежде чем пройдет несколько лет. Раз у твоего племянника потомства не было, да и молодой вдове, я думаю, трудненько теперь существовать, дай ей поскорее выйти за кого-нибудь замуж. Хлопот особенных от этого не выйдет. Разве только вот мое начальство может пересмотреть дело и вернуть мне с выговором… Тогда уж ты прими вину на себя.

Дядя убитого этого не пожелал. Начальник вынул планочный ордер, раз и другой, и бросил служителям. Дядя стал опять рассуждать. Начальник кинул еще – и тогда дядя, испугавшись начальника, согласился и вышел.

Услыхав об этом, женщина явилась к начальнику благодарить его за оказанную ей милость. Тот принялся ее ласково наставлять и утешать, проявляя самое полное внимание.

После этого он вывесил объявление о том, что если кто захочет приобрести себе жену, то пусть приходит в правление и заявит о своем желании.

Как только он об этом объявил, сейчас же появился человек с прошением о браке, и это был не кто иной, как Ван Пятый, сообщивший о голове.

Начальник вызвал женщину в суд и спросил ее:

– Ну-с, скажи, ты знаешь настоящего злодея?

Она ответила, что это Ху Чэн.

– Нет, – сказал начальник, – настоящие-то преступники это вы двое, с этим самым Ваном Пятым!

Оба явившиеся пришли в крайнее смятение, но стали энергично отнекиваться, доказывать, что это несправедливый навет, судебная ошибка.

– Я давно уже все это понял, – сказал начальник. – И если медлил с обнаружением дела, то только потому, что боялся, как бы случайно не допустить несправедливости. Теперь смотрите оба: тело еще не было вынуто из колодца, а ты уже определенно уверилась в том, что это твой муж. Как это так? Значит, ты давно уже знала, что он убит. Затем, – торговец и при смерти своей был в рваной одежде, трепаной, старой… Откуда бы у него появиться этим нескольким сотням лан серебра? А ты, Ван, – обратился он к мужчине, – откуда мог так хорошо знать, где лежит голова? И почему это ты так заторопился с ней? Да просто потому, что тебе хотелось поскорее сладить свое дело!

У обоих пришедших лица выразили крайний испуг, стали землистого цвета. Как они ни старались, но ни слова вставить больше не могли.

Начальник велел заковать их обоих в кангу, и тогда они сказали ему всю правду.

Дело оказалось такое. Ван Пятый давно уже был в связи с этой женщиной и давно уже замышлял убить ее мужа. А тут возьми да подвернись шутливая выходка Ху Чэна.

Начальник освободил Ху. Фэну за ложный донос он дал основательное количество бамбуковых палок и выслал его из области на три года.

Так и закончилось это дело, в котором ни один человек не был несправедливо казнен.

 

ПРИГОВОР НА ОСНОВАНИИ СТИХОВ

Цинчжоуский обыватель Фань Сяошань торговал вразнос писчими кистями. Раз он ушел с товаром и домой не возвращался. Дело было в четвертой луне. Жена его, урожденная Хэ, легла спать одна и была убита грабителем.

В эту ночь моросил мелкий дождь… В грязи был обронен веер с написанными на нем стихами. Оказалось, что это некий Ван Чэн дарил веер и стихи некоему У Фэйцину. Кто такой Ван Чэн, было неизвестно, но У был известный своею зажиточностью обыватель родом из Иду и земляк Фаня. Этот У всегда отличался легкомысленным поведением, так что все односельчане отнеслись к находке с доверием.

Начальник уезда велел его арестовать и стал допрашивать, но У свою вину упорно отрицал. Однако его заковали в тяжелые колодки и делу дали окончательный ход. Пошли ходить бумаги, то критикующие, то разъясняющие, но, пройдя инстанций с десять, все-таки иного суждения не выработали.

У решил, что ему придется умереть, и велел жене истратить все, что у них есть, на помощь его одинокой душе. Тем, кто явится к воротам дома и произнесет «Будда» тысячу раз, он велел давать теплые штаны, а тем, кто дойдет до десяти тысяч, – теплый халат. И вот у дома У стал толпиться целый базар нищих, и на десятки ли раздавались призывы Будды. От этого дом стал быстро беднеть. Каждый день то и дело занимались продажей земли и хозяйственного добра для покрытия расходов по расчету с причитавшими.

У тайно подкупил одного из тюремных смотрителей, велев ему приобрести яду, но в ту же ночь он видит во сне какое-то божество, обратившееся к нему со следующими словами:

– Не умирай! Тогда было несчастие извне, а теперь будет удача внутри.

Уснул еще раз – и опять те же речи. Тогда У своего намерения покончить с собой не осуществил.

Вскоре после этого прибыл на должность начальника почтеннейший Чжоу Юаньлян. При регистрации уголовных преступников он дошел до дела У и, по-видимому, над чем-то задумался.

– Вот тут, – спросил он, – некий У убил человека… А какое тому было заслуживающее доверия свидетельство?

Позвали Фаня (сына). Тот сказал, что веер – вот доказательство. Начальник стал внимательно разглядывать веер.

– А кто такой этот Ван Чэн? – спросил он.

– Не знаю, – сказал Фань.

Начальник взял дело и внимательно его пересмотрел, после чего сейчас же распорядился снять с У колодки и из тюрьмы перевести его в хлебный магазин. Фань стал энергично протестовать.

– Ты что ж, – кричал он в сердцах, – хочешь, чтобы человека убили за здорово живешь, и, кончив на этом, от дела отойти? Или, быть может, ты хочешь, чтобы тот «достал своего врага и сердце на нем усладил»?

Всем вообще показалось, что почтенный начальник выказал в отношении к У пристрастность, но, конечно, никто ничего не посмел сказать.

Тогда начальник дал собственноручно подписанный наряд на немедленное задержание хозяина одной лавки в южном предместье города. Тот испугался, совершенно не понимая, в чем дело.

Когда он явился в управление, начальник обратился к нему с вопросом:

– Вот что, любезный: у тебя в лавке на стене есть стихи некоего Ли Сю из Дунгуаня. Когда они были написаны?

Лавочник в ответ на это сказал, что эти стихи написаны и оставлены у него в лавке какими-то студентами-кандидатами (их было не то двое, не то трое), которые сидели и пьянствовали перед прибытием на экзамены окружного инспектора. Дело это было уже давно, и лавочник сказал, что не знает, где живет автор этих стихов.

После этого начальник отправил служителей в Жичжао, чтобы арестовать Ли Сю как обвиняемого, на дому. Через несколько дней Сю был доставлен.

– Слушай, ты, – обратился к нему начальник гневным тоном, – раз ты ученый кандидат, то как же это ты замыслил убить человека?

Сю бухнул в ноги в совершенном недоумении и растерянности… Он твердил только одно: «Нет, не было этого!..» Начальник бросил ему вниз веер и велел самому посмотреть.

– Ясно, кажется, – добавил он, – что это твое сочинение. Зачем же ты обманным образом приписал это Ван Чэну?

Сю стал внимательно разглядывать стихи.

– Стихи, – сказал он, – действительно, сочинение вашего покорного слуги, но знаки, правду говорю и серьезно, писал не я.

– Ну, раз ты признал, что это твои стихи, – сказал начальник, – то это, должно быть, кто-то из твоих друзей. Кто писал? Говори!

– Почерк, – ответил студент, – как будто похож на руку Ван Цзо из Ичжоу!

Начальник немедленно командировал своих служителей с печатью арестовать Ван Цзо. Когда того привели, начальник принял его с гневным окриком, как и Сю.

– Эти стихи, – сказал в ответ Цзо, – попросил меня написать торговец железом в Иду, некий Чжан Чэн. По его словам, Ван Чэн – его двоюродный брат.

– Вот он, негодяй, где! – воскликнул начальник и велел схватить Чжан Чэна.

При первом же допросе тот повинился.

А дело было, оказывается, так. Чжан Чэн высмотрел, что Хэ хороша собой, и захотел ее вызвать на близость. Однако, боясь, что дело не выйдет, решил воспользоваться именем У, считая, что на этого человека все подумают с уверенностью. С этой целью он подделал веер так, чтобы он казался принадлежащим У, и с ним направился к женщине. «Удастся, – рассуждал он при этом, – назовусь. Не удастся, – я, как говорится, отдам свое имя замуж за У». В сущности говоря, он не рассчитывал, что дело дойдет до убийства.

И вот он перелез через стену, вошел в комнату и начал к женщине приставать. Та, оставаясь одна на ночь, всегда держала для самообороны нож. Она проснулась, ухватилась за одежду Чжан Чэна и встала, держа в руке нож. Чжан Чэн струсил и вырвал нож у нее из рук, но женщина изо всех сил тащила его, не позволяя ему вырваться, и все время кричала.

Чжан Чэн, теряясь все более и более, убил ее, а сам убежал, бросив веер на землю.

Таким образом, несправедливая кара, тяготевшая над человеком три года, была в одно прекрасное утро смыта до снежной белизны. Не было человека, который не превозносил бы эту сверхчеловеческую прозорливость начальника, и теперь только У понял, что слова «внутри будет счастье» – не более как знак «чжоу». Однако, как это произошло, разгадать не мог.

Некоторое время спустя кто-то из местной знати, улучив удобную минуту, просил Чжоу объяснить это дело.

Чжоу улыбался.

– Понять это, – сказал он в ответ, – было в высшей степени просто. Я, видите ли, внимательно просмотрев все производство по этому делу, обратил внимание на то, что Хэ была убита в первых числах четвертой луны, что эта ночь была темна, шел дождь, и было все еще холодно. Значит, веер для этой ночи не являлся необходимой принадлежностью. Неужели ж, когда человек спешит и дорожит временем, ему придет в голову, вопреки всяким требованиям рассудка, брать этот предмет для того только, чтобы он еще более связывал ему руки?

Сообразив все это, я догадался, что тут кому-то сватается беда.

Далее, как-то давно уже я проезжал по южному предместью и, зайдя в лавку от дождя, увидал на стене стихи. Их, так сказать, «углы рта» напоминали те самые, что были на веере. Я воспользовался этим сходством, чтобы наудачу допросить студента Ли. И что ж. Оказалось, что этим самым я накрыл настоящего злодея. Удачно, значит, попал – счастье мое…

Слушавший эти речи вздохнул и выразил Чжоу свое почтение.

 

СИНЬЧЖЭНСКОЕ ДЕЛО

В бытность доктора литературы Ши Цзуньюя синьчжэнским губернатором случилось следующее. Некий Чжан, приезжий откуда-то издалека, где он был по торговым делам, захворал и захотел вернуться домой. Так как он не мог ни сесть верхом, ни идти пешком, то нанял тачку. При нем было тысяч пять лан. Двое возчиков тащили его.

Добравшись до Синьчжэна, возчики ушли на рынок ужинать, а Чжан остался сторожить свои деньги и лежал в тачке один-одинешенек. Один из местных жителей, скажем А, проходя мимо него, оглядел его и, заметив, что вокруг не было ни души, отнял деньги и убежал.

Чжан сопротивляться не мог, но, переборов болезнь, вскочил и побежал за ним следом. Грабитель бросился в деревню, Чжан за ним, – тот вбежал в какой-то дом. Чжан не осмелился туда проникнуть, но лишь подсматривал за А через низкий забор.

А сложил с плеч ношу, оглянулся и, увидев, что за ним наблюдают, рассвирепел и задержал Чжана как вора, затем, связав его, явился к господину Ши и рассказал об обстоятельствах задержания. Начальник спросил Чжана. Тот изложил всю свою обиду. Начальник, видя, что никаких серьезных улик во всем этом нет, крикнул им, чтоб убирались.

Оба человека вышли из зала, говоря, и тот и другой, что этот судья не знает ни черного, ни белого. Но начальник пренебрег их словами, словно не слыхал их. Потом он ясно вспомнил, что за А давно уже были дела по недоимкам. Он ограничился тем, что отправил служителя с поручением взыскать с него строжайшим образом.

Через день он, оказывается, внес три ланы серебром. Господин Ши вызвал его к себе и спросил, откуда появились эти деньги. А отвечал, что он заложил одежду и кое-что продал, и в подтверждение своих слов перечислил все это и переименовал. Начальник послал служителя канцелярии посмотреть, нет ли среди вносящих подати людей какого-либо односельчанина А. Оказалось, что среди них был как раз сосед А. Начальник велел сейчас же его ввести.

– Ты, как близкий сосед А, – обратился к нему начальник, – должен, конечно, знать, откуда у него деньги.

– Не знаю, – отвечал сосед.

– Ну, раз сосед не знает, – сказал Ши, – то происхождение денег темновато.

А испугался и, поглядев на соседа, сказал:

– Я заложил (он сказал какие) вещи, я продал (он назвал какие) предметы, – разве ты не слыхал об этом?

– Да, да, – поспешил заговорить сосед, – конечно, я об этом слыхал!

Господин Ши рассердился.

– Ну ты, наверное, такой же грабитель, как А. Не иначе, как надо основательно тебя проучить.

И велел дать ему хомут. Сосед сильно испугался.

– Я, видите, – заявил он, – по-соседски не смел вызвать в нем неудовольствия. Но раз меня теперь самого настигает кара, то чего мне тут скрывать? Скажу прямо и по всей справедливости: все, что он говорит, куплено на деньги, отнятые грабежом у Чжана!

После этого он был отпущен. Чжан, потерявший свои деньги, все не мог ехать домой. Начальник обязал А все ему вернуть. Таких историй у Ши было очень много. У него, видно, душа лежала к правлению людьми по-настоящему.

Ссылки

[1] Суйгун – нечто вроде «действительного студента» былых дней.

[2] «Смешливая Иннин» – Переводчик оговаривается, что названия рассказов, для удобства русского читателя, переданы им в несколько распространенном – отнюдь не измененном виде. Вызвано это главным образом тем, что большинство рассказов Ляо Чжая названо собственным именем главного действующего лица.

[3] … «вошел во дворец полукруглого бассейна» – то есть выдержал экзамен на первую ученую степень начетчика.

[4] … пятнадцатого числа первой луны – то есть в Праздник фонарей. Всю лунную ночь нарядные люди проводят на улице с фонарями в руках, оживленные и веселые.

[5] … не под «конем» ли ты?  – Особая система счисления лет по циклам, причем каждый год приурочен к одному из двенадцати животных, а именно: к мыши, быку, тигру, зайцу, дракону, змее, коню, овце, обезьяне, петуху, собаке, свинье.

[6] … приговорил себя к превращению в странное создание – то есть к смерти.

[7] … талисманные письмена Небесного Учителя  – Так называет себя главный маг и чародей Китая, живущий в особом дворце на юге и повелевающий всей нечистой силой. Его письмен боится всякий бес и оборотень.

[8] … их бросали и топили . – Речь идет о тех наблюдавшихся в Китае случаях, когда, под давлением острой нужды, топили новорожденных девочек как лишние рты, которые в дом ничего не приносят, а наоборот, с выходом замуж становятся чужим достоянием.

[9] … в тот день, когда едят холодное – весенний праздник в третий месяц по лунному календарю.

[10] … «цветок, понимающий слова» – белый лотос, представлявшийся воображению танского императора Сюань-цзуна (годы правления 713—756) символом любимой его подруги, знаменитой фаворитки Ян-гуйфэй.

[11] Вы же теперь мой Бао Шу  – Бао Шу и Гуань Чжун жили в стране Ци в VII в. до н. э. С юности были они дружны между собой. Гуань Чжун говорил, что отец и мать его родили, но понял его и знает только Бао Шу.

[12] … достать тебе этих, как говорится, «денег на посохе» – то есть денег на вино. Ученый Жуань Сю (270—311), презирая всех и вся, ходил пешком, демонстративно привязав сто монет к своему посоху, чтобы все видели, что он идет пить. Пьяные деньги поэтому часто называются в китайской литературе «деньгами на посохе».

[13] … нашел две ланы  – Лан (или лана) – меновая единица в старом Китае.

[14] «Есть здесь в мошне, есть, говорю, в самом деле! Брось горевать, будто вина не купить».  – Перефразировка двух стихов из танского поэта Хэ Чжичжана (659—744): «Брось горевать, будто вина не купить нам://Тут, в кошельке, деньги, наверное, есть!»

[15] … красота, из тех, что могут опрокинуть царство – то есть необыкновенная красота. О жене ханьского государя У-ди (II—I вв. до н. э.) брат ее Ли Яньнянь сказал государю словами песни: «На далеком севере живет такая красавица, что подобной нет в мире, она одна-единственная. Раз только взглянет – и рушится целый город. Взглянет еще раз – и опрокинет царство». Впоследствии этот образ стал встречаться в китайской поэзии, например в поэме «Вечная печаль» Бо Цзюйи.

[16] Ляньсян – «Аромат лотоса».

[17] … много этих «зеленых теремов»…  – то есть публичных домов. Название, употребляемое в литературе.

[18] …. «уксусница будет есть дикую сливу» – кислое на кислое: выражение крайней ревности.

[19] Старуха подняла его, не считая это насмешкой над ней . – Он еще не был мужем ее дочери, а уже фамильярно приветствовал ее как тещу.

[20] … ввела ее в «зеленую хижину» – то есть в помещение для молодой.

[21] … день «холодного обеда».  – День, когда едят холодное – весенний праздник в третий месяц по лунному календарю.

[22] В год гэнсюй – в 1670 г.

[23] … повесть о «Синем Фениксе» – повесть о перерождениях очаровательной лисы.

[24] … когда уже «не колеблются» – то есть в сорок лет.

[25] … вызваны к «Матери Западных Царей»  – «Мать Западных Царей» – Сиванму, царица фей, живущая на Дальнем Западе, у Яшмового Озера, и владеющая чарами бессмертия. Образ Сиванму с течением времени претерпел ряд изменений.

[26] В девятнадцатый день последнего месяца двадцать первого года Канем  – Двадцать первый год Канси – 1680 г.

[27] … послал свой визитный листок  – На красной бумаге писались тушью имя и фамилия, и это употреблялось как визитная карточка, превосходя ее размерами раз в пять.

[28] Цинь – провинция Шэньси на западе Китая.

[29] … из столь далеких мест – то есть с запада на восток, через весь Китай.

[30] «Повествование о горе Ту»  – Одно из преданий о мифическом государе Юе гласит, что Юй, распределяя воды Китая после потопа, дошел до горы Ту. Вечерело. Юй боялся, что в темноте он произведет неверные измерения, и решил… жениться на фее горы, чтобы получить какое-нибудь знамение. И явилась к нему белая лиса с девятью хвостами, что он счел за предвестие царского трона. Оп женился на ней, дав ей имя Нюйцзяо.

[31] После Тана – то есть после царствования мифического государя Яо, или Таотана (XXIII в. до н. э.).

[32] … при Пяти Сменах  – Пять Смен – мифические государи Фу-си, Шэньнун, Хуан-ди, Шаохао и Чжуаньсюй.

[33] … нажал ногой на ее лотосовый крючок – то есть на искалеченную бинтованием миниатюрную ножку.

[34] … шагать Юевым шагом  – Мифический государь Юй (XXIII в. до н. э.), приводя в порядок реки страны, страшно устал и захворал. Ноги у него скривились и высохли, и он стал ходить так, что ни одна нога не могла заходить вперед другой. Китайские заклинатели видели в таком шаге одно из наиболее действенных средств своей ворожбы. Они уверяли при этом, что ходят по созвездиям, и те им, конечно, помогают.

[35] Малиновая Тетка – название духа, кукле (изваянию) которого кланялись маленькие девочки, прося у нее хорошей свекрови и вообще спрашивая ее, как оракула. При жизни своей она была наложницей, терпевшей преследования со стороны жены того человека, которому она принадлежала. С досады она умерла, и ее мученическая смерть, как везде и всюду это бывает, создала ей поклонение.

[36] «Среди тутов»  – Название песни о свидании влюбленных в «Шицзине».

[37] … Великое Дао – даосское совершенствование для того, чтобы обрести бессмертие.

[38] Моя фамилия Хэ . – Лотос – по-китайски тоже хэ, но пишется с легким добавлением четырех черт («травы») вверху.

[39] … стал каменной ласточкой  – «Каменная ласточка» на горе Линлиншань, по поверью, взлетает в грозу и, возвратись, снова превращается в камень.

[40] Фанвэн (Лу Фанвэн) – поэт Лу Ю (1125—1210).

[41] Янь-ван – судья мертвых в загробном мире.

[42] … казнится, скрытый в горе Железной Ограды – то есть в аду.

[43] … «мягкое и теплое царство» у ханьского государя  – Так выражался ханьский государь Чэн-ди (I в. до н. э.) о нежном теле своей знаменитой наложницы Фэйянь, «ласточки в полете».

[44] … увлекался учением о Дао – то есть о непознаваемом сверхбожестве, исповеданном в трактате Лао-цзы «Дао-дэцзин» («Книга о Дао и Дэ»).

[45] Горы Лао – находятся в провинции Шаньдун, близ побережья.

[46] Небесный Правитель – один из титулов, которыми суеверные монархи Китая награждали в разные времена божество, ведающее всеми делами преисподней и воздающее по смерти каждому из людей то, что он заслужил. Полный его титул гласит: «Небесный Правитель, Человеколюбец, Совершенный, Великий Царь». Обычное название этого духа: Дух Восточной Вершины (Тайшань), по месту его пребывания в Шаньдуие.

[47] Если только удастся… «жемчужинам вернуться в залив Хэ»  – Намек на историческое повествование I в., рассказывающее о том, как некий Мэн Чан, назначенный на должность правителя округа Хэпу (на южных окраинах китайского побережья), где население занималось ловлей жемчужин, устранил алчные охоты на них прежних правителей, которые мучили народ бесконечными ловлями, согнавшими жемчужницы с места, и вернул драгоценности в родной залив.

[48] … взяв Лун, смотреть затем на Шу – также намек на историческое повествование о жадном государе, алкавшем приобретение земель.

[49] Люди… «од и историй» – ученые-начетчикн.

[50] … дорожат… «полудюймом тени»  – В книге «Хуайнаньцзы» (II в. до н. э.) читаем: «Человек-совершенство не дорожит яшмой в фут, но придает значение тени (солнечных часов) в вершок», то есть каждой минуте. В позднейшем жизнеописании Тао Каня (III—IV вв.) мысль эта развивается и далее: «Великий Юй (первый династийный государь) был совершенство – и жалел каждый вершок тени. Нам же, простой толпе, следовало бы щадить даже полудюйм».

[51] … «хватать поперек книгу»  – В древних историях упоминается некий знаменитый преподаватель классического канона, ученики которого, приходя издалека, скапливались в таком огромном количестве, что для получения ответа на вопросы и сомнения при первых же ударах колокола, зовущего в класс, они хватали книгу поперек, и как попало раскрывали, и мчались, боясь не попасть в ряд и пропустить на этот день совет учителя. Следовательно, здесь образное выражение для понятия «учиться с жадностью».

[52] … «чистая» беседа за вином – то есть отвлеченная, витающая в глубоких мистических сферах даосских учений, вдали от всяких тем и дел земли.

[53] … кружась возле… пяти деревяшек  – Из пяти деревяшек или костяшек состоит описанная в рассказе игра.

[54] … связки монет  – В старом Китае монеты отливались с квадратной дырой посредине. Через нее пропускалась веревка, на которую нанизывалась, обыкновенно, тысяча монет.

[55] … ловил луну в реке Цан  – Поэт Ли Во, по преданию, провел свою последнюю скитальческую ночь на реке Цан. Он был совершенно пьян, склонился за борт лодки, желая выловить из воды луну, и, потеряв равновесие, утонул.

[56] … дойдешь до мольбы о помощи к коробке с духами – то есть прибегнешь к последнему средству, заставив жену заложить приданое.

[57] … выяснить определяющуюся судьбу  – Обычное для слепых в старом Китае занятие – гаданье.

[58] … сколько ей лет и как расположены ее знаки  – В непременное условие бракосочетаний входило, чтобы восемь знаков жениха и невесты, то есть по два особых обозначения для года, месяца, дня и часа рождения, отнюдь не противоречили друг другу. На это были особые формулы, а главным образом – произвол гадателей.

[59] … чиновнику… пришлось взять печать…  – Нечистая сила боится эмблем царской власти, ибо царь может жаловать богов, а те, польщенные, могут уничтожить бесов.

[60] … обиженный бес – «Гуй» (в тексте Ляо Чжая) – не бес в нашем смысле этого слова; это скорее неупокоенная душа, которая мечется по земле и всем вредит.

[61] Большой человек – ваше превосходительство.

[62] Даос поднял руки вверх.  – Церемония приветствия в Китае, как известно, состоит в том, что приветствующий складывает руки кулаками внутрь и поднимает их снизу вверх, не говоря при этом ни слова.

[63] … «дать приют святому журавлю»  – Святой журавль, одинокий, не стаящийся с прочими птицами, считается символом и спутником даосского святителя. Рассказывают, что в VI в. один буддийский и один даосский монах пожелали поселиться в горах, славящихся красотой природы. Они оба просили их ходатайство доложить государю, который также бы и монах. Государь велел им обоим описать эту местность по знамению свыше. И вот даос вдохновился святым журавлем, прилетевшим на то место, а буддист-хошан – посохом Бодисатвы (Будды-человека), стоявшим среди гор. Государь дал, конечно, предпочтение буддисту, ибо и сам был буддист. В данном рассказе говорится, разумеется, о водворении даоса на место.

[64] Архаты – прямые ученики Будды, первосвятители.

[65] «Пока варилась каша»  – Даосский святитель Лгой зашел раз в гостиницу и там повстречал юношу, который стал жаловаться ему на свою горькую жизнь. Поговорив, он задремал. Люй дал ему подушку, и вот юноша увидел во сне, как он, выдержав экзамены, добился самых высоких почестей и как в конце концов – только умер. Пока он спал, хозяин гостиницы еще не успел даже сварить гостям кашу. Бедный юноша не захотел богатства, а, получив от своего спутника внушение, стал таким же, как он, подвижником. На эту тему есть рассказ танского литератора Шэнь Цзицзи «Изголовье». Похожие приключения испытывает и герой рассказа тайского Ли Гунцзо «Правитель Нанькэ».

[66] … «змей и яшма» первого министра  – Платье первого министра в древности расшивалось змеем, похожим на дракона, и пояс его застегивался яшмовою пряжкой.

[67] … спешил им навстречу, «надев туфли задом наперед» – как некогда ученый-литератор Цай Юн (133—192), спеша встретить пришедшего к нему в гости знаменитого позта Ван Цаня (177—217).

[68] … устраивал… подлую историю с оленем и лошадью  – Всесильный министр III в. до н. э. Чжао Гао, желая похитить трон, устроил следующее испытание. Он подарил молодому государю Орши-хуану оленя и сказал: «Вот вам лошадь, государь!» Тот засмеялся и сказал: «Вы ошиблись, конечно, министр!» Потом посмотрел на окружающих трон сановников. Некоторые молчали. Некоторые же, из желания польстить Чжао, говорили, что это лошадь. Кое-кто, однако, сказал, что это олень. Этих последних Чжао велел посадить в тюрьму. С этих пор уже все сановники стали бояться Чжао.

[69] … будет то, что наделали в свое время Цао и Ман  – Ван Man (I в.) и Цао Цао (III в.), знаменитые временщики, которые, усилившись до необыкновенного могущества, постепенно забрали в свои руки всю власть, а затем убили законных государей и уничтожили законных претендентов.

[70] … сослать его в юньнаньские солдаты  – Юньнань – окраинная провинция Китая, состоящая из непроходимых гор и населенная народностями, сопротивлявшимися китайскому владычеству, почему туда с давних пор китайскими императорами посылались войска.

[71] … «двор погружения в созерцание»  – Имеется в виду буддийский храм созерцания (чань).

[72] … деточки – то есть змеи.

[73] … на празднике «двойной девятки»  – «Двойная девятка» – девятое число девятой луны – праздник глубокой осени и прекрасной хризантемы. По традиции, идущей из древности, в этот день выезжают из города, стараясь забраться повыше в горы.

[74] … велел накрыть повозку зонтом – в знак принадлежности к знати.

[75] «Яшмовый столбик» – по-видимому, сукровица.

[76] … с благовониями и бумажными вещами, в руках  – Имеются в виду разные бумажные пещи, симпатической магией указывающие божеству на цели моления, как, например, изображения пораженных недугом частей тела; кроме того, бумажные кружки, изображающие монеты, которые огнем претворяются пред лицом божества в настоящие деньги.

[77] Ван Циньвэнь . – Ван Юйчи (Циньвэнь), современник и друг Ляо Чжая, сообщивший ему описанное в рассказе «Грызет камни», был сначала успешным студентом, выдержавшим все положенные испытания, а потом большим сановником, даже министром. Оба его сына – крупные имена в китайской литературе. Это интересно знать, чтобы видеть источники осведомления Ляо Чжая, которые, таким образом, вряд ли исключительно идут из области безудержной индивидуальной фантазии.

[78] … изучать там Дао  – Вернее всего, речь идет о школе овладения принципом борьбы со своей собственной и окружающей природой, ее силами и закономерными явлениями.

[79] После того как треножники были от нее отрешены – то есть с наступлением Цинской (маньчжурской) династии в 1644 г.

[80] … спрашивать насчет треножных котлов  – Древний историк передает, что могущественный феодал Чу подошел к границам царского владения и стал осведомляться о подробностях, касающихся династийной регалии – треножных котлов древнего государя Юя. Вызвано это было желанием поживиться на счет тщательно оберегаемой реликвии.

[81] Однооконники – однокашники, товарищи по школе.

[82] … купи одну штуку «весеннего дворца»  – «Весенние дворцы», то есть кладези весеннего возбуждения, – китайские непристойные картинки, которые бывают и художественным произведением, и народным лубком. В старом Китае распространение их было весьма значительно. Можно даже сказать, что не было дома, где бы на кухне их нельзя было видеть. Последнее обьясняется тем, что изображенные на них отношения двух полов напоминают отношения самца-неба к самке-земле, то есть дождь. А дождь тушит пожар. А пожар начинается обыкновенно с кухни.

[83] … я тебе устрою завал лиха  – Задавить, завалить лихо – назначение китайского талисмана.

[84] К концу второй стражи – то есть к 11 часам вечера.

[85] … окликнула Суня по его детскому имени  – Этим именем его могли звать только очень близкие, а жена только в минуты самой интимной нежности. Для младших братьев и сестер это имя как бы не существует.

[86] … камышовый кружок – молитвенный коврик монахов для самоуглубления и созерцания.

[87] … сероголового . – Под сероголовым Ляо Чжай, исходя из древнего словоупотребления, разумеет слугу.

[88] … родственники по… «удару в таз»  – У Чжуан-цзы читаем, что, когда у него умерла жена, он сидел и бил в таз, горланя изо всех сил. Друг, пришедший с поминальным визитом, упрекал его за несвоевременную веселость. Чжуан-цзы сказал, что не может плакать по смерти, ибо смерть есть одно из очередных превращений, и в ней особое величие. Таким образом, в рассказе речь идет об умершей жене.

[89] … студент написал рассуждение «О том, что чертей нет» (продолжение предыдущих) – До него уже было написано два таких рассуждения: одно Жуань Чжанем (281—310), другое – Линь Юнем (VIII—IX вв.).

[90] … золотой крюк «чего хочешь»  – Это прихотливо изогнутый крюк, изображающий, строго говоря, символический гриб линчжи, предвещающий долговечность. Ввиду того что он по форме напоминает скорописные знаки – «жу» и «и» (чего хочешь), его называют «жуй» и изображают в благожелательных ребусах, замещая, таким образом, целую фразу одной фигурой.

[91] Вся комната наполнилась криками «и-и-у-у»  – Основой первоначального преподавания в Китае было строжайшее заучивание наизусть всего конфуцианского канона. Так как архаический язык его был не по силам начинающему, отстоя от языка, на котором тот уже привык думать и говорить, так далеко, что сходство можно рассмотреть лишь пристальным ученым глазом, – запоминание часто происходило чисто формальным порядком, без обьяснений, в виде напевания самых прихотливых мелодий по загадочным нотам – иероглифам.

[92] … устроил, так сказать, «шатер» для бесов – то есть школу грамоты.

[93] … храма Стен и Рвов – то есть храма бога города судьи всех мертвых данной местности, которые поступают к нему от деревенских богов. Точная копия земного правосудия.

[94] … схвачена черным судьей из западной галереи  – В галереях перед входом в нишу бога города стоят статуи его помощников, отправителей правосудия, перед которыми население испытывает суеверный страх, считая их способными к заклятию и к отвращению нечистой силы.

[95] Кровь… краснела на ее «мчащейся по волне» – то есть на ее ступне. У знаменитого поэта Цао Чжи (192—232) в его «Оде фее Ло» читаем в поэтическом описании красот феи:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[96] … был схвачен… духом присутственных зданий  – На дверях правительственных зданий в старом Китае рисовались обычно две огромные фигуры, одетые в доспехи древних китайских полководцев, с алебардами в руках и искаженно грозным выражением лица. Это духи, охраняющие входы от вторжения нечистой силы, в том числе, конечно, и лисиц. Впоследствии эти изображения стали официально эмблемой власти.

[97] … судилище Тьмы – подземное царство, где судят грешников.

[98] … четвертая стража – то есть около пяти часов утра.

[99] … Осеннему Министру Тао – то есть будущему министру уголовных дел, несущему людям смерть, как осень несет смерть природе.

[100] … прошел на экзамене в «проведенные по спискам» – то есть в первые чины.

[101] Моя горная колючка – то есть вежливо-уничижительно: моя жена.

[102] … утешим строгого и милостивую – то есть отца и мать.

[103] Средняя осень . – Каждое из четырех времен года китайцы делят еще на стадии: сильную, среднюю, последнюю. «Средняя осень» приходится на восьмой месяц лунного календаря. Это – особенно 15 числа – праздник луны, семейный и торжественный.

[104] Луна уже взошла.  – Очевидно, полная луна 15-го числа.

[105] … «заломить планку» – фигурное выражение для понятия «писать письмо», основанное на том, что древним материалом для письма китайцам служил бамбук, расщепленный на планочки.

[106] Холщовое платье . – Выражение скорее фигурное, чем конкретно передающее существо дела. «Холщовым платьем» называется в литературе скромный наряд китайского ученого – по-видимому, для антитезы с его прихотливым и богатым внутренним содержанием.

[107] ....запел про фуфэнского молодца . – Из произведений великого поэта VIII в. Ли Во.

[108] «Солнечная весна» – одна из песен, которые, по свидетельству древнего поэта Сун Юя, своею изысканностью были доступны лишь ограниченному кругу людей. Следовательно, перед нами – выражение вежливости: «тонкая», «достойная» песнь; выражение это употреблено здесь с явной иронией, принимая во внимание предыдущую речь о «народных» (деревенских) песнях.

[109] Западное озеро (Сиху) – знаменитое своей красотой, как природной, так и приумноженной многовековыми стараниями поэтов, находится у города Ханчжоу, в провинции Чжэцзян. Если провести от Лайчжоу, где сидят собеседники, о которых здесь речь, простую прямую линию (через моря, озера, реки, болота, горы) к Западному озеру, то и тогда в ней будет не менее 750 километров, что даст не тысячу ли, как говорит Хайцю, а около полутора.

[110] И дева запела.  – Перевод следующих далее в тексте строк, ввиду того что это песня с неустойчивым ритмом, а главное – с одною текущей рифмой, сделан более в сторону приблизительной музыкальной передачи, нежели абсолютной точности.

[111] Даже если не быть знатным маркизом тебе – ради чего только и имели бы смысл долгие отлучки из дому. Выражение это взято из поэзии и ее гиперболического языка, коренящегося в древних текстах.

[112] Линьцюн – место, где поэт Сыма Сянжу (II в. до н. э.) встретился с Чжо Вэньцзюнь, бросившей все и побежавшей делить с ним его скромную судьбу: она провидела в нем будущего великого человека.

[113] … достал из чулка яшмовую флейту . – Китайский чулок сшит из белого холста и скорее напоминает нам высокий сапог с голенищем. Очевидно, у гостя был чулок монашеского типа, не запрятываемый в штанину и не перевязываемый у щиколотки.

[114] … на Небесной реке – то есть на Млечном Пути.

[115] …. ладья с высоким корпусом . – Эти лодки-дома убираются к вечеру с большою пышностью и плывут по местам, прославленным своею красотой, давая возможность пирующим наслаждаться всем, чем только можно.

[116] … играли… в шахматы.  – Китайские шахматы бывают двух родов: «слоновые», приблизительно напоминающие наши, и «облавные» – с большим количеством фигур и с малосхожими движениями. Последний тип шахмат считается особо замысловатым, и на каждую партию затрачивается бесконечное число часов.

[117] … в его поясном мешке.  – В поясе, поддерживающем штаны, был карман для громоздких китайских денег и для кусков серебра.

[118] … служил в Янчжоу – недалеко от места событий, происходивших семь лет тому назад на юге Китая.

[119] … пэн – баснословных размеров птица из китайских притчей поэта-философа Чжуан-цзы.

[120] … терпят от плетки и палки – то есть подчиняются воле святых подвижников.

[121] … «переправа через море страданий» – буддийское выражение идеи спасения, напоминающее христианский образ «житейского моря» и «тихого пристанища».

[122] … «мил-человек» – обычное название супруга.

[123] … «стать к северу лицом и сделаться ученицею».  – Государь сидел, по ритуалу древнего Китая, лицом на юг, а придворные стояли лицом к нему, то есть на север. Точно то же, из крайнего уважения к учителю, столь характерного для Китая, делали в отношении его и ученики.

[124] … «в чащи гнать пичужек».  – В книге «Мэн-цзы» находим: «В глубину вод кто гонит рыбу? – Выдра. В чащи кто гонит пичужек? – Коршун. К Тану и У (доблестным завоевателям) кто гнал народ? – Цзе и Чжоу (разбойники-цари)».

[125] … можно учить.  – Слова древнего старца из «Исторических записок» Сыма Цяня, который, испытав терпение одного молодого человека, будущей знаменитости, обещал научить его высшей мудрости и действительно научил.

[126] … праздник первого дня Сы – первый день под циклическим знаков сы в третьей луне. В этот день древний обычай велел отправляться на реку и с орхидеей в руках мыться, отгоняя все нечистое, накопившееся за зиму. Конфуций этот обычай весьма одобрял. Впоследствии стали пользоваться этим днем для больших собраний ученых стихотворцев, которые тут же, на берегу реки, слагали стихи, присуждали премии отличившимся и штрафовали вином плохих собратьев. Частый мотив в китайской поэзии.

[127] … подтянула ей «фениксову прическу»,  – Феникс и его самка – самые любимые в Китае символы супружеского счастья. Женские головные украшения, особенно брачная шапка, изображают летящего феникса. Так было сначала принято для цариц и дворцовых дам, а потом мода, конечно, распространилась и на весь женский Китай. «Фениксова прическа» не только формой своей, но и шпильками, заколками и т. д. напоминает голову феникса.

[128] … у Западной Ши.  – Западная (по месту жительства ее родных) Ши (Сиши), знаменитая красавица древности. Пораженный ее красотой и особенно ее совершенно необыкновенным и мастерским кокетством, южный князь постарался воспитать в ней это уменье до чрезвычайных размеров и затем… подослал к своему сопернику, которому она до того вскружила голову, что коварному князю ничего уже не стоило его разбить и захватить его владения.

[129] … тыквенные семена – то есть белые зубы. Образ, известный еще древней, классической поэзии Китая.

[130] … старик отец начнет отделяться от своего трупа – то есть после смерти его труп начнет исчезать, как полагается бессмертному, перешедшему в это состояние после внешней смерти.

[131] Купивший жемчуг не ценил жемчуг, а ценил коробку. – Одна из притчей мыслителя III в. до н. э. Хань Фэй-цзы говорит, что некто продал другому человеку жемчуг, для которого он сделал коробку из мимозы, надушил ее пахучим перцем, обвил ее розами и перевязал изумрудным листом. Покупатель взял коробку, а жемчуг возвратил продавцу.

[132] … не давал ему взглянуть в книги . – Евнух Чоу Шилян, служивший в IX в. тайскому государю У-цзуну, учил сотоварищей: «Смотрите будьте осторожны: не давайте царю читать книги и приближаться к ученым-книжникам, а то, как только он увидит, в чем было процветание и где была гибель царств и династий, он ощутит в сердце тревогу – и нас всех казнит».

[133] Баочжэнь-цзы – прозвание даоса-алхимика, означающее «Мыслитель, обьявший истину».

[134] Если ты сжалишься надо мной, как, помнишь, в истории с «возвращением пояса»… – Некая женщина, желая задобрить высокопоставленное лицо древности, случайно зашедшее в какой-то храм, оставила там, как бы забыв, три драгоценных пояса. Сановник вернул их ей. Гадатель, обсуждая этот случай, отказался от прорицания и нашел, что тут действуют какие-то тайные, наследственные доблестные силы души.

[135] Кто, скажи, лучше знал о бедности Гуань Чжуна, как не Вао Шу . – Гуань Чжун, знаменитый политический мыслитель и деятель VII в. до н. э., в молодости своей дружил с Бао Шу, который не сердился на его жадность к деньгам, выражающуюся в обсчитывании, ибо понимал чувства бедного человека.

[136] … совпал с весенним праздником – то есть с праздником весеннего равноденствия.

[137] Фаньтай – губернский казначей, второе после губернатора лицо.

[138] … синий человек – сторож из канцелярии местного правителя.

[139] … сидящий к югу лицом – то есть высший местный чин, как бы замещающий государя, который, по древней традиции, должен сидеть к югу лицом.

[140] Ванму – царица фей, живущая на далеком западе. В ее садах цветет вечный персик, дающий плод раз в три тысячи лет.

[141] … «потерял из уст своих» – то есть сказал лишнее.

[142] … «свяжу хоть соломы».  – Посмертная благодарность. Намек на предание о том, как один старик, благодарный за устроение судьбы своей несчастной дочери, уже после смерти явился незримым порядком на поле сражения и помог ее благодетелю победить, связав противника соломенными путами.

[143] … повернулся на север – то есть лицом к заседавшим господам.

[144] «Белые Лотосы».  – Буддизм, проникнув в Китай не позже I в. н. э. и сразу же наводнив китайскую литературу бесконечными переводами своих священных книг, породил ряд сектантских вероучений, одним из которых было «Вероучение Белого Лотоса». «Белые лотосы» – тайное общество, основанное на буддийских верованиях; возникло в XIII—XIV вв., боролось против монгольского владычества; продолжало организовывать крестьянские восстания и в период маньчжурского господства Цинской династии, в конце концов жестоко подавившей его.

[145] Чжили – старое название провинции Хэбэй, в которой находится столица Пекин (Бэйцзин) – «Северная столица».

[146] Сюцай – первая ученая степень в старом Китае, получаемая после экзаменов в уезде; здесь: вообще в значении ученого, книжника.

[147] … стал для Ху льдом – то есть сватом. Один человек видел во сне, будто он стоит на льду и говорит с кем-то, находящимся подо льдом. Снотолкователь разьяснил ему так: то, что надо льдом, – это ян (солнечное и мужское начало вещей); то, что подо льдом, – это инь (темное и женское начало); поэтому разговор на льду с кем-то, кто подо льдом, означает сватовство.

[148] … прекрасный предмет вашей любви – то есть ваша дочь. В китайском вежливом языке личные местоимении изо всех сил избегаются, заменяясь описательными выражениями, в которых все лестное относится к собеседнику, а все унизительное к говорящему.

[149] … лист гаоляна.  – Имеется в виду высоко растущее грубое просо. Стебель идет на топливо.

[150] … соломенный призрак – соломенные чучела, изображавшие слуг, жен покойника; их бросали в могилу или сжигали на ней.

[151] «с распоясанным чревом лежать у кровати» – В «Цзиньшу», в жизнеописании поэта и каллиграфа Ван Сичжи (321—379), рассказывается, как один человек послал своего ученика выбрать в семье Ванов зятя. Глава семьи велел ему выбирать любого и пройти в помещение сыновей. Вернувшись, ученик доложил, что все сыновья Вана прекрасны. Но все строго выдержанны и горды. Только один из них лежал себе у кровати совершенно распоясанный, словно ему ничего не известно. «Этот-то и есть настоящий» – сказал тот, кто посылал. «Настоящий» оказался знаменитым Ван Сичжи. Отсюда жених и зять называются в вежливом языке «распоясанными».

[152] … дать… «в услужение по выметальной части» – то есть в жены.

[153] … желая… поднести гуся.  – По древнему обычаю, одним из предбрачных действий является подарок семье невесты гуся.

[154] … подождать, когда будет счастливый день – то ость нанять гадателей, которые, на основании хитрых чертежей и еще более хитрых книг, вычислят и определят счастливый для брака день.

[155] «Царица Чжэнь».  – В основе рассказа лежит следующий исторический анекдот. Лю Чжэн, по прозванию Гун-гань, знаменитый поэт и генерал Ши, один из семи так называемых цзяньаньских мудрецов, отличался способностью спорить и возражать, отвечая без малейшего промежутка. Дело вышло так, что наследник престола выбрал его вместе с другими в компанию литературных талантов. И вот, сидя со своими учеными друзьями за вином и придя в особое умиление, царевич велел своей супруге, великой княгине, по девичьей фамилии Чжэнь, выйти и поклониться гостям. Большинство гостей пало наземь, и только один Лю посмотрел на нее, как на обыкновенную женщину. Его схватили, хотели казнить, но заменили смерть ссылкой на принудительные работы в качестве гранильщика камней.

[155] На двор гранильщиков зашел как-то сам император, увидел, что Лю сидит с важным, серьезным видом за своей работой. «Что скажешь о камне?» – спросил у Лю государь. Лю, желая воспользоваться случаем, чтобы сказать о себе и оправдаться, стал на колени и отвечал так: «Камень идет с утесов Цзинских гор. Он снаружи отливает всеми пятью цветами, а внутри таит самые знаменитые сокровища. Гранить его – ему сиянья не прибавить, резать его – ему линий-вен не причтешь. Он держит в себе прямой и крепкий дух, который он воспринял от самой природы вещей. Однако его вены кривы и извилисты: они вьются и кружат, и им выпрямиться не удается!» Государь посмотрел направо и налево, расхохотался и в тот же день простил Лю. (Прямой – чжэн – намек на имя Лю – Чжэн. Вены – ли – то же слово, что ли – правда. Извилистый – цюй – то же слово, что цюй – обида, кривда. То есть, переводя эту фразу на явную двусмыслицу, надо передать ее так: «Я, Чжэн, прям и тверд: такова моя природа. Однако моя правда льется причудливой кривизной и все не может дождаться своего выпрямления».)

[156] … к Яшмовому Озеру – то есть к местопребыванию царицы фей Сиванму. Слева от дворца – Яшмовое Озеро, справа – Изумрудная Река.

[157] … потомок Гунганя – то есть Лю Гунганя (Лю Чжэна).

[158] Вэйский Вэнь – то есть государь, называемый посмертным титулом Вэнь (Просвещенный) и начавший собою династию Вэй (220—205).

[159] Пэй (Цао Поп или Цао Пи) – так звали государя Вэнь до его возвеличения.

[160] … разбойника отца.  – Имеется в виду Цао Цао (155—220), отец государя Вэнь, поэт и удачливый воевода, который употребил свое умение и дарование на приобретение для себя и своего рода царского престола. Китайские литература и театр изображают его злодеем.

[161] … из-за Аманя.  – Амань – прозвание Цао Цао.

[162] … в темном царстве – то есть в аду, где Цао Пи судили как насильника и узурпатора.

[163] Чэньский Сы – то есть известный поэт Цао Чжи (192—232), третий сын Цао Цао, основателя династии Вэй. Его пожаловали титулом Чэньского Великого Князя, а после смерти ему был присвоен титул Сы (Мыслитель).

[164] … стать… книжником у Владыки – то есть личным секретарем и хранителем печати у Высшего божества, понимаемого, впрочем, скорее всего схоластически, как отражение земного порядке на небесах.

[165] … футовое письмецо . – Китайцы писали сверху вниз, и их письмо имеет вид продолговатого и узкого четырехугольника. Поэтическое выражение описывает письмо, как «известие в фут длиной».

[166] … бывшая певица из «Медного Феникса» – то есть из башни Медного Феникса, одной из трех, построенных Цао Цао, который перед смертью отдал сыновьям распоряжение заточить в нее всех своих наложниц и гетер-певиц, поставив каждой по кровати в шесть футов длиной со спущенным вышитым пологом. Им должны были к обеду подавать мясо и вино. Каждое пятнадцатое число месяца они должны были перед пологом проявлять свое искусство.

[167] … старого Маня – то есть Цао Цао (Аманя)… о так называемом разделении духов. – В числе своих предсмертных распоряжений Цао Цао отдал еще нижеследующее. Он велел все духи и вообще туалетные аксессуары разделить между его многочисленными женами.

[168] … потомок Совершенного – то есть Конфуция, который, передав потомству заветы совершенных государей древности, сам стал для этого потомства совершенным, то есть совершенно мудрым, «учителем тысяч поколений». Потомки Конфуция, Куны, живут на его родине в провинции Шаньдун. Прямой его потомок, старший в роде, был до революции 1911 г. облечен государственными почестями.

[169] … в храме Путо – то есть в храме, названном так во имя священной горы Потала.

[170] Ланхуань – Блаженная Страна Яшмовых Звонов – место в гроте бессмертных, куда забрел в своих странствованиях знаменитый писатель и сочинитель странных историй Чжан Хуа (232—300). Несмотря на свою огромную начитанность, он там нашел книги, которых никогда не видал и о которых даже не слыхал. Тут были тома ранних историй Китая, книги о «десяти тысячах стран и государств» и, наконец, «Тайные откровения и пурпуровые знаки книг о семи светящихся шариках (бессмертия) Золотой Истины, что в пурпуровом сиянии Яшмовой Столицы».

[171] … поставить… шатер и проповедовать ученикам . – Так делал знаменитый преподаватель конфуцианского канона Ма Жун (79 – 166), который устраивал как бы особый шатер, где помещались ученики, а сам сидел в зале, где его утешали женщины-артистки. Несмотря на такое скандальное пренебрежение к старому конфуцианскому этикету, этот «проникновенный», как его называли, конфуцианец имел среди своих учеников много знаменитых впоследствии людей.

[172] Цаоцю . – Древний софист Цаоцю Шэн, живший во II в. до н. э. и занимавшийся прославлением имени своего земляка, еще более знаменитого Цзи Бу, для утверждения его славы и государственной его полезности.

[173] … сделать вам поклон у ваших дверей и стен – то есть быть вашим учеником, хотя бы и не на самом деле, а из уважения к вашим достоинствам.

[174] … «марать ворон».  – У известного поэта Лу Туна (VIII—IX вв.) был маленький сын, который любил мазать тушью по книгам и стихам отца. Тот, находя у себя на столе подобные сюрпризы, писал в честь своего сына добродушные стихи:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[175] … «Сянских жен».  – Сянские жены – две жены древнего императора Шуня, оплакивавшие его при реке Сян, у места его смерти. Их слезы оставили следы на прибрежном бамбуке. Эта тема является излюбленной для поэтов и писателей Китая.

[176] «Мало что видела, много чему дивитесь».  – Полностью: «Мало что видел – много чему дивишься. Видишь верблюда – и думаешь, что это у лошади вспухла спина».

[177] … чистую болезнь . – Здесь образец вежливого эвфемизма. В случае если речь идет о самом себе, говорят: «грязная» болезнь.

[178] … речь о воде не трудна ль мне?  – В книге «Мэн-цзы»: «Конфуций взошел на восточную гору и счел маленьким свое княжество Лу. Взошел на гору Тай – и вся поднебесная страна ему показалась маленькой. Поэтому тому, кто смотрит на море, трудно представить себе (иную) воду, а тому, кто блуждал в воротах совершенного человека, трудно вести (иные) речи».

[179] … все, что на небе, не тучи . – Речь идет о легенде, рисующей страсть одною князя к фее гор. Она (как вдохновенно уверяет поэт Суп Юй, описавший легенду в своей замечательной оде «Горы высокие Тан») явилась князю, бродившему в тех местах, в сновидении и сказала, что она утром бывает тучей, а вечером дождем. Отсюда и самое последнее проявление любовных чувств носит литературно-поэтическое название «туч и дождя».

[179] Оба стиха, которые декламирует удрученный безпадежностью Кун, взяты из поэмы танского Юань Чжэня, написанной в память безвременно умершей жены, отличавшейся редким литературным дарованием.

[180] Ее лотосовый крючочек подкидывает феникса – В искалеченной ступне четыре малых пальца подгибаются компрессом, а большой палец растет, образуя с атрофируемыми следами пальцев как бы треугольник. От этого носок получается острый, и эту своеобразную красоту подчеркивают еще тем, что конец башмачка загибают вверх крючком. Затем этой важнейшей и наиболее действительной части дамского туалета стали сообщать самые прихотливые формы, расписывая башмачок яркими красками, расшивая его парчой и придавая ему, наконец, форму головы феникса, реющего в тучах.

[181] … быть, как говорится, «вырубателем» – то есть сватом. Выражение берет свое начало из стихов «Шицзина»:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[182] … чертоги Широких Студеных дворцов – поэтическое название луны, как местопребывание феи Чаньэ, очаровательной танцовщицы.

[183] … «соединение в чаше».  – Имеется в виду самый торжественный обряд свадьбы: соединение губ молодых в одной чаше вина.

[184] … в отшлифовке, как говорится, и обделке моей.  – Из стихов «Шицзина»:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[185] … уехать на запад – то есть в Шэньси, откуда семья приехала сюда, на восток.

[186] … «прямо указующему» чину – то есть главному прокурору.

[187] «Золотые пузыри» и «гвозди-поплавки» – в старом Китае украшения фасадов богатых домов и присутственных мест.

[188] … камень и – черный драгоценный камень.

[189] Стихи из оды Сыма Сянжу (179—117 гг. до н. э.).

[190] … ему еще завязывали на голове рожки.  – Ребенку до шести лет пробривали голову, оставляя маленькие островки волос, связываемых в пучки.

[191] … все сплошь «чжутийское».  – Чжути – название уезда, где в древности добывалось прекрасное серебро.

[192] … заставил себя… спустить шатер – то есть предаться учению, не видя никого, даже близких, как делал великий учитель древности Дун Чжуншу.

[193] Люди кричали…  – В привычки китайского магната входило окружать себя целым штатом слуг, даже в чужом доме. Стоит ему крикнуть, как они хором откликаются, свидетельствуя о своей неусыпной бдительности.

[194] .. «тыква и конопля» – то есть родня, ползучая и цепкая, как эти растения.

[195] … поднял руки и извинился – сделал приветствие, сложив руки и подняв их на уровень своей груди или лица.

[196] … смирить ее своими приказами.  – Считалось, что повеление чиновника распространяется и на бесов.

[197] … звали его Ху Второй – созвучно с ху (лисица).

[198] .. нет никаких… «костей с мясом» – то есть родных братьев.

[199] … после этого самого – то есть после смерти.

[200] Сьел свое слово!  – Се Дашэнь, или Се Цзинь (1369—1415), известный ученый своего времени, поклялся вместе со своими единомышленниками скорее умереть, чем допустить себя до службы у государя, занявшего трон при крайне подозрительных обстоятельствах. Однако, узнав, что один из его товарищей, при переживаемых критических обстоятельствах, сидит дома и смирно кормит свою свинью, воскликнул смеясь: «Ах, вот как! Он даже со своей свиньей не хочет расстаться, не говоря уже о жизни. Ладно же!» И нарушил клятву, то есть «сьел слово», как и некоторые другие из заговорщиков. Остальные же были казнены или отравлены.

[201] Зеленый платок на голове.  – В древности человеку, продававшему за деньги жену, обертывали голову зеленым полотенцем и называли его проститутом (мужем проститутки). Так гласит предание. Надо заметить, что зеленый цвет считается цветом рогоносцев и тщательно избегается. Причиной этого странного соединения представлений является, вероятнее всего, цвет черепахи, которая, по поверью, имеющему солидную давность, совокупляется со змеем и является, таким образом, прототипом мужей-рогоносцев.

[202] … дочь… «возливателя вина».  – В древнее время при торжественных собраниях местных обществ для возливания вина духу-покровителю выбирался наиболее почтенный во всех отношениях человек. Затем этими словами вообще обозначали почтенного выборного старшину. Наконец, это превратилось в государственный институт, и «возливателем» в уездном, а тем более и столичном храме Конфуция стали назначать одного из наиболее уважаемых деятелен.

[203] … в день первой лунной полноты – пятнадцатого числа первого лунного месяца.

[204] Юйланьпэнь.  – Уламбана, или, в китайской передаче, Юйланьпэнь – день «повешенных вниз головой» грешников в аду, и потом вообще всех грешников и умерших. В этот день безмолвные китайские храмы и монастыри наполняются народом, причем наиболее пожилые и набожные стоят толпами перед костром горящих в медной курильнице свеч и внимают похоронному речитативу буддийских молитв, а молодежь пользуется случаем освободиться от надзора тюремного начальства и показать себя друг другу.

[205] … «девы на прогулке, словно в небе тучи» – стих из «Шицзина».

[206] … «следовать своей радости» – то есть ходить по храму и делать все то, что вызывает в душе, проникнутой светом буддийской веры, искреннюю радость (конечно, в интересах храма и монахов), и особенно – дарить храму деньги и вещи, сообразно своему искреннему усердию. Затем вообще бродить по храму, осматривая его и исполняясь религиозного чувства, также называется «следовать (своей) радости».

[207] … родни «тростника и камыша» – то есть разросшейся и все покрывающей, дающей доступ повсюду.

[208] … праздник двойной девятки.  – Девятое число девятой луны, праздник осени и осеннего цветка – хризантемы.

[209] … «у восточного забора».  – Из известного каждому образованному китайцу знаменитого стихотворения поэта Тао Цяня (365—427), певца хризантемы.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[209] «У восточного забора» поэтому означает: у куртины хризантем, пышно к этому времени расцветающих.

[210] … в буддийском ланьжо.  – Ланьжо – название буддийского храма, передающее китайскими иероглифами санскритское слово «лаяна», что значит: место покоя и отдыха.

[211] … Сада Кистей – то есть Леса Кистей (ханьлинь) – собрание кистей, пишущих самые авторитетные в стране книги, в том числе и историю Китая, – своеобразная старая китайская академия наук.

[212] Я не Мао Суй… Я Цаоцю.  – Мао Суй был один из ученых советников удельного князя, говоривший о себе, что он вроде шила в мешке: стоит его лишь туда положить, как не только острие, о котором говорит известная пословица, но и все шило целиком из мешка вылезет. Цаоцю Шэн был такой же советник, но старавшийся основать свои заслуги на распространении чужой славы, а именно славы знаменитого стратега удельного периода Цзи Бу. Фэн хочет сказать, что она не сам гений, а лишь его сообщница.

[213] … быть… льдом – то есть свахой.

[214] «Яшме погребенной и духах зарытых».  – Из стихотворной надгробной надписи (на смерть жены).

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[215] Ин и Хуан . – Две сестры, жены древнего государя Шуня. Государь Яо (ХХШ в. до н. э.) отдал своему достойному преемнику Шуню обеих своих дочерей в жены. Одну звали Нюйин, а другую Эхуан.

[216] … то вдыхая, то выдыхая.  – Особые физиологические упражнения с дыханием человека для сообщения ему чувства отрешенности от мира.

[217] … заполнишь балки.  – То есть книг этого сорта столько, что, если их нагрузить на вола, то он вспотеет, а если их сложить дома, то высота их будет до самых балок (в комнате без потолка).

[218] Хуа То – знаменитый врач древности (III в.), который приписывал картине пяти зверей (тигра, оленя, медведя, обезьяны и птиц) феноменальное значение, действующее на кризис болезни без промаха.

[219] Рыцарь.  – Подобный перевод китайского слова «се» был бы непростительною русификацией, если бы в его классическом определении (по знаменитому словарю Канси, изд. в XVIII в.) не стояло следующее: «Се – это тот, кто своим влиянием и своею силой пользуется для помощи другим». О таких героях, проникнутых велением нравственного долга, поддерживавших слабых и сокрушавших насильников, в Китае сохранились не только легенды, но и обширные, заслуживающие самого серьезного доверия исторические повествования. Уже у первого китайского историографа Сыма Цяня (ум. ок. 80 г. до н. э.) встречаем целый отдел монографий «Странствующих рыцарей». Очень естественно, что они наполнили собой впоследствии всю китайскую литературу, создав образы и в поэзии, и в повести, и в романе.

[220] … предавался кулачному спорту.  – Кулачная борьба – и, может быть, нечто вроде современного бокса, хотя и не в такой общественной гипертрофии, – существовала в Китае с давних дней как пользующееся известностью искусство. Различают две школы этого искусства: внешнюю и внутреннюю (эксо– и эсотерическую). Внешняя школа была, по-видимому, скорее всего простым продуктом обстоятельств. На склонах горы Сун, священного, так называемого Срединного Утеса, расположился старый монастырь Шаолинь, основанный первым китайским буддийским патриархом. Местность горная и безлюдная приютила, кроме спасающихся от мирской суеты монахов, еще и толпы грабителей, устраивавших на обитель набеги. Тогда монахи этих мест завели у себя особого рода тренировку, обязательную для всех и состоявшую в усвоении приемов борьбы с грабителем, обезоруживающих его без убийства, строго воспрещаемого, как известно, буддийскою религией. Интереснейшие иллюстрации этих монашеских упражнений еще в 1907 году покрывали собою стены некоторых зал монастыря Шаолинь, и снимки с них привезены пишущим эти строки в Ленинград.

[220] «Внутренняя», эсотерическая школа китайских боксеров вырабатывала, по-видимому, какую-то непоколебимую выдержку, парализующую нападение и свергающую противника своевременным спокойным жестом. Традиция этой школы моложе первой, но тоже гнездится где-то в X—XI веках.

[221] В годы царствования, называемые «Возвышением Правоначалия»…  – Для уточнения даты и с целью дать лучшие способы избежания личных обозначений правящего государя или его предшественников, имена которых, как известно, были совершенно запрещены для произнесения и даже воспроизведения в письме с незапамятных времен китайской цивилизации, – со II в. до н. э. входит в обычай обозначать не самого государя, а его эпоху, для каковой цели придумывался особый девиз, называвшийся «нянь хао», «титулованием годов» (правления данного государя). Этот государственный обычай существовал вплоть до падения Юань Шикая в 1916 году, и, таким образом, встречаемые русским читателем «имена» вроде Канси, Гуансюй и т. п., не суть имена государей по типу русских и европейских (Иаков I, Николай II), а обозначения, принятые ими для своего царствования (иногда сменявшиеся в течение одного и того же царствования по нескольку раз). Поэтому правильнее всего было бы сказать не «государь Канси», а «государь, титуловавший свое правление девизом Процветания и Блеска». Впрочем, перевод этих девизов – вещь нелегкая, ибо это почти всегда – тайный намек на канонический текст, обнаружить который не сразу может и опытный китайский начетчик.

[221] Девиз, приведенный здесь, указывает на конфуцианское православие. Он был принят последним государем династии Мин, предшественницы последней Цин, начавшим царствовать в 1628 г. и окончившим жизнь в 1644 г. Ляо Чжай, таким образом, рассказывает о случае, бывшем на памяти, по крайней мере, его современников.

[222] … был в столице – то есть в Пекине, столице Китая с конца XIII века.

[223] … держать высшие дворцовые экзамены.  – Отбор государственных людей производился в Китае сначала по признакам наивысшей нравственности, засвидетельствованной всею данной округой. Вслед за тем, начиная со II в. до н. э. и до самого последнего времени, отбор этот производился на основании особых литературных испытаний, долженствующих свидетельствовать о степени проникновения молодого человека в конфуцианское исповедание китайской культуры. Эти экзамены были троякими, в порядке их постепенности, начиная от кандидата первой степени и кончая «поступающим на службу», экзаменовавшимся в столице, а в отборной группе даже в присутствии самого государя. Таким образом, всякий кандидат, ищущий высшей степени, обязан был путешествовать из своей провинции в столицу, что было далеко не для всех достижимо.

[223] Экзамены этого типа были упразднены в 1905 г. и заменены типами, известными европейскому школьному делу.

[224] Гадатель взметнул гуа.  – Особая практика гаданья по гуа, то есть по мистическим фигурам, вернее, элементарным чертежам, составленным из цельных и ломаных линий, в планомерном чередовании, прослеженном в приуроченных к ним историческою традицией) значениях.

[225] Уплатите… десять серебром.  – Речь идет о весовой единице серебра – лян (лана, таэль). Десять лан серебром – сумма для того времени крупная.

[226] … за вас отчитаюсь перед духом – то есть вознесу заклинательное моление, чтобы предотвратить имеющее напасть на вас несчастье.

[227] … устроил свет – то есть приспособил к горению лампочку с маслом, несколько напоминающую древние греческие.

[228] … облокотился на меч . – Народная религия китайцев, во многих своих статьях теоретизированная даосизмом, считает, что против незримого мира нечистой силы могут бить применяемы чисто конкретные средства человеческой действительности. Между прочим, для «разрубания» нечистой силы всякий заклинатель в Китае пользуется «драгоценным мечом», имеющим силу наносить материализующие бесов удары. Наученный этою традицией обыватель не сомневается в том, что и ему может удаться столь ясный для рассудка прием заклинателя.

[228] На амулетах, заклинательных картинах и иконах этот меч изображается источающим языки пламени. Знаменитый заклинатель Люй Дунбинь изображается на иконе с мечом за плечами, и в славословии ему говорится о том, что он ходит по Китаю невидимкой, сокрушая, по молитве верующих, окружающую их нечистую силу.

[229] Водяные часы – часы с довольно сложным устройством, известные в Китае с отдаленной древности. Однако здесь это простая фигура.

[230] … к концу первой стражи – то есть около девяти часов вечера.

[231] … бумажная фигура . – Фигуры из бумаги – самый обычный прием китайской симпатической магии. Если кто захочет кого погубить, то достаточно произнести соответствующую молитву или же заклинание и произвести над бумажной фигурой то самое, чего желают в действительности. Бумажная фигура тогда превращается в живого человека или же сливается с ним, произведя в нем все искомые последствия.

[232] … глиняный божок.  – Статуи китайских богов обычно лепились из глины. Это наиболее дешевый и легкий способ скульптуры, который, как известно, был также применен к лепке статуи Будды в ленинградском ламайском храме Старой Деревни.

[233] … какая-то тварь налегает на оконную раму, отчего вся стена заходила, затрещала, готовая… сейчас же рухнуть.  – Стена, в которой находится китайское окно, представляет собой огромный оконный переплет, затянутый бумагой, с более тонкими просветами (за последнее время затягиваемыми стеклом) на месте, долженствующем пропускать свет. Чтобы сорвать этот переплет со столбов, не требуется чрезвычайной силы.

[234] … в годы Правой Доблести.  – Китайцы издавна привыкли не называть своих государей по именам, которые строго воспрещено писать и произносить, но титуловать их годы правления. Так, государь, о котором здесь речь, годы своего царствования от 1500 до 1522 г. называл, в силу тех или иных откровений, ему внушенных или же им самим воспринятых, Правою Доблестью, и это было официальное название. Однако обращаться к государю с этими словами было также невозможно.

[235] … с «зеркалом и подставкой».  – Намек на исторический анекдот о некоем Вэнь Цяо, который, овдовев, начал ухаживать за племянницей. Тетка поручила ему найти дочери жениха, но он, сам лелея эту мысль, представил себя в качестве жениха и подарил при этом невесте зеркало с яшмовой подставкой. В Китае любят иносказания и придают им огромное значение. Благодаря необыкновенной звуковой эластичности китайского языка, эти иносказания быстро превращаются в ребус. В данном случае слово «зеркало» (цзин) есть ребус слова «покой» (цзин), а слово «подставка» (ань) есть то же для слова «мир» (ань). Поставив эти вещи в доме брачущихся, думают этим сказать: «Аньцзин!», то есть «Мир вам и покой!».

[236] … и написал следующие стихи.  – Прежде чем их читать, нужно знать, что их содержание тесно связано со следующим чудесным рассказом из мира бессмертных, принадлежащим известному танскому автору рассказов «чуаньци» Пэй Сину.

[236] Некто Пэй Хан, встретясь с красавицей Юньцяо (Завиток Туч), получил от нее следующие стихи:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[236] Впоследствии ему пришлось проехать мимо почтовой станции у Синего Моста. Хотелось пить. У одного дома стояла какая-то старуха. Он приветствовал ее и просил напиться. Старуха велела Юньин принести кружку воды. Пэй Хан захотел на ней жениться. Старуха сказала ему на это, что у них есть волшебная пилюля бессмертия, по что надо достать яшмовый пест и ступу, чтобы пилюлю истолочь. Вот если ему удастся добыть эти вещи, то он получит и девушку. Пэй достал их. Старуха заставила молодых толочь пилюлю. Через сто дней старуха проглотила ее, вошла в грот бессмертных и выслала им навстречу родню для совершения брачной церемонии. Пэй с женой вошли в грот и стали верховными духолюдьми.

[237] Юньин – то есть ваша дочь, которую я сравниваю с феей фантастического, всем нам известного рассказа.

[238] … ей Первоиней…  – Как и в европейской средневековой алхимии, древние китайцы называли продукты своей феерической индустрии самыми прихотливыми именами, смотря на них как на волшебные индивидуальности. Таким образом, студент этими стихами хочет посвататься к дочери старухи Синь, как и в самом волшебном рассказе.

[239] … слабого потомства – то есть собственных детей. Вежливо-самоуничижительное выражение.

[240] Госпожа области.  – Женам и, особенно, матерям китайских сановников издавна присваивались жалуемые каждый раз государем почетные титулы, которые восходили и нисходили не менее сложною иерархией, нежели мужские чины. Данный титул очень высок, вроде фрейлины. Переводить, за неимением равнозначащих русских терминов, остается лишь дословно.

[241] От плоти и… костей моих – то есть от близких родственников.

[242] … свою опору и надежду – то есть отца.

[243] … желать долгой жизни – то есть поздравлять с днем рождения.

[244] … рукава были опущены…  – из церемонной почтительности.

[245] … «вырубающей» – то есть свахой.

[246] … служу льдом – то есть свахой.

[247] … ее зеленую комнату . – Древний брачный обычай велит молодой на все время брачного пира сидеть в зеленой палатке и принимать поздравления, не выходя из нее.

[248] … мертвый дух.  – Имеется в виду старуха сваха.

[249] … пяти столиц.  – Число «пять», излюбленное китайцами для очень многих сочетаний, прилагается (по числу стран света, к которым китайцы причисляют и то место, от которого все отсчитывается, то есть центр) и к формуле столиц (чисто номинальной), которая в разные времена изменялась. Так как на том свете дела, в общем (по доверию народа), те же, что и на этом, то и столицы те же, и начальство должно быть то же и в том же количестве.

[250] … о «выправительнице прихрамыванья» – то есть о свахе.

[251] … парчу с узорами раковин – то есть особо ценную материю, воспетую еще в древних китайских жертвенных одах.

[252] … сановника «Серебряной Террасы» – то есть высшего чиновника, заведующего всем делопроизводством по поступающим из провинций докладам областных начальств. Серебряная Терраса было названием дворца, потом ворот внутри дворца и, наконец, как то принято в изысканном литературном китайском слоге, – высшей чиновничьей инстанции, пребывающей в пределах дворца-города.

[253] … товарищ по кисти и тушечнице – то есть по школе.

[254] … «загнул визитный бланк».  – «Визитный бланк» в Китае, собственно, не загибали, как у нас, а складывали в виде коленопреклоненного человека.

[255] … я сделала в стене отверстие – что очень нетрудно: стены состоят из резного деревянного переплета, затянутого бумагой.

[256] «На экзамене не судят о литературных достоинствах…» – но исключительно о лицах, подающих сочинения и имеющих ту или иную протекцию. Всем известны фантастические строгости былых китайских экзаменов. Однако лучше верить пословице.

[257] … «повеса из деревенского переулка» – то есть легкомысленный верхогляд, хотя и смышленый, тороватый. Из древнего мыслителя Сюнь-цзы (III в. до н. э.).

[258] … «успокоить родителей».  – Древнее выражение, означающее обычай, по которому молодая, прожив с мужем день-два, возвращалась в свою семью на побывку, чтобы спросить о здоровье родителей и о том, спокойны ли (здоровы ли) они.

[259] … срок осенних приговоров . – По древней теории китайских мыслителей, осень – пора умирания, и поэтому к осени приурочивались казни преступников. Это обыкновенно происходило в девятой луне на площадях столицы и, как зрелище, привлекало еще в сравнительно недавнее время целые толпы европейцев.

[260] … Яньскую столицу – как в изысканном, литературном языке называется Пекин, местоположение которого приблизительно совпадает с древним княжеством Янь.

[261] … сторожащий и охраняющий входы.  – С древнейших времен в Китае существует поверье, что нечистая сила старается проникнуть в жилой дом человека через двери. Следовательно, ей всегда нужно противопоставить силу светлую, которая могла бы остановить нежелательное проникновение. Одним из наиболее распространенных способов присвоить своему жилищу светлую силу является изображение на дверях двух воевод грозного вида, закованных в латы и мечущих стрелы в дерзких бесов.

[262] … по Дворцовому каналу – то есть по каналу, ведущему из дворца за ворота и стену Пекина.

[263] … Сын Неба – то есть император, приносящий жертву небу, как сын отцу.

[264] Датун – Датунфу в провинции Шаньси. Невдалеке расположен знаменитый буддийский Утайшаньский монастырь.

[265] … зашел… в «кривую загородь».  – Так в поэтическом языке именуется веселый дом.

[266] … «праха в ветре» – то есть бренного мира, уподобляемого мутному воздуху, в котором кружится пыль, вздымаемая ветром. Выражение это буддийского происхождения, и поэтому содержит в себе смысл «суета сует».

[267] Цзюпань.  – Страшный, безобразный демон, по буддийским рассказам. Здесь намек на известный анекдот об одном муже, боявшемся жены. Когда над ним смеялись, он излагал следующее. Есть три причины бояться жены. Когда она молода и обаятельна, бойся ее, как живого бодисатву (будущего будду). Когда все перед ней уже полно детьми, бойся, как мать Девяти Чертей. Когда же ей стукнет пятьдесят, а то и шестьдесят, а она все еще пробавляется румянами да белилами, становясь то синей, то черной, бойся ее, как Цзюпаньту (санскрит. Кхумбхандхас). Разве все это не заставляет нас бояться жен?

[268] … принадлежал к вероучению Белого Лотоса – см. комментарий выше.

[269] Сюй Хунжу – один из первых главарей Белых Лотосов.

[270] Тайхан – горы, возвышающиеся среди лёссового плато провинции Шаньси на западе Китая.

[271] … человек из Тайшаня.  – Тайшань – знаменитая священная гора в Шаньдуне, недалеко от родины Конфуция. Местность у ее подножия славится храмами и служит пристанищем оккультных созерцателей.

[272] … открыл «роговые застежки» и вынул две книги.  – Китайская книга не сшивается и не заклеивается в переплет, как наша, а укладывается в особый раскидной ящик-футляр, обычно делающийся из папки и синего холста. Боковые стороны футляра застегиваются при помощи вклеенных в них петель и костяных или роговых пуговиц. Книг (из тонкой бумаги) вкладывается в футляр иногда до шестнадцати, причем каждая книга в отдельности может быть свободно вынута.

[273] … к северу от Бяньского города – то есть к северу от Кайфына, бывшего столицей Китая (X—XII вв.).

[274] … талисманных письмен – то есть графических заклинаний. Основным мотивом этих письменных заклинаний являются всяческими способами прихотливо замаскированные иероглифы «лэп» (гром) и «гуй» (бес), соединяемые между собой разнообразными глаголами вроде: убить, изрубить, казнить, истребить, задавить, унести и т. п. Таким образом, общая формула подобного заклинания сводится к упрощенной фразе: «Гром убивает (убей) бесов!» Иногда этой фразе предпосылается еще слово «чилии» (приказ), то есть в более полной форме: «У меня в руках есть приказ Высшего Духа об истреблении бесов, меня наваждающих».

[275] … оставил ее, как говорится, «цельною яшмой».  – В китайских летописях сохранился рассказ о том, как один князь пожелал обменять имевшуюся у него знаменитую драгоценную яшму би на пятнадцать городов соседнего князя. Однако посланник его, увидав, что покупщик не искренен и едва ли не готовит какой-то западни, «вернул нетронутую яшму».

[276] … сжег свои прежние талисманы – за ненадобностью ввиду заключения условия с бесом.

[277] … послать в услужение – то есть вам в жены.

[278] Водяные часы дали три удара – то есть было около трех часов утра.

[279] Обряд поклонения – брачный обряд: поклонение новобрачных родителям.

[280] … торопя ее проведать родителей.  – По древнему обычаю, молодая супруга, спустя некоторое время после свадьбы, отправлялась к родителям, чтобы справиться об их здоровье.

[281] … «спя на соломе».  – Сложные особенности китайского похоронного обряда требовали, чтобы первые сто дней после смерти отца сын спал на соломе, положив в изголовье камень. Отсюда и это выражение, соответствующее нашему понятию о глубоком трауре.

[282] … к Цзиньской границе – то есть к провинции Шаньси.

[283] Взмахнула рукавом – жест, означающий гневное презрение.

[284] … «лед» и «яшма» – выражение из предания о свекре и тесте, соперничавших литературными талантами и приравненных современниками – один за чистоту, другой за «благородную сочность» – к льдинке и яшме.

[285] … слава нового «чжуншаньца».  – О чжуншаньском вине в старых сборниках существует несколько рассказов: один из них о том, как некий Лю Юаньши купил в Чжуншане вина. Ему дали знаменитого местного вина, от которого человек спит непробудным сном тысячу дней, но забыли предупредить об этой силе напитка. Домашние, видя такой продолжительный сон, решили, что он опился и умер. Когда его схоронили, трактирщик спохватился, но было уже поздно. Через тысячу дней трактирщик пошел досмотреть, как обстоит дело. Ему сказали, что Юаньши умер уже три года назад. Открыли гроб – пьяный только что начал просыпаться. Отсюда широко распространенная пословица: «Юаньши пьет вино: раз пьян – на тысячу дней».

[286] Трактирщик сдох.  – Ляо Чжай ставит здесь письменный знак, входящий в категорию «пса», то есть слово, обычно употребляющееся лишь в отношении собак.

[287] Шуньтяньский – пекинский.

[288] … нет судьбы к выслуге и почету – то есть к успешным экзаменам и к высшим ступеням государственной службы.

[289] … тысяч в десять четвертей – сельского продовольствия.

[290] … ищу тебе «вещь по признакам» – литературное выражение, означающее тщательные поиски чего-либо…

[291] … связать вас обоих красным шнуром – из народных поверий.

[292] … «увы, ничтожен» – из од «Шицзина».

[293] … «и у пестрой коровы все же есть теленок» – из Конфуция («Изречения»): «Учитель так отозвался о Чжун Гуне: „Детеныш пестрой коровы, если рыжеватый и с рожками, то пусть даже он никому не надобен, но духи гор и рек разве им пренебрегут?“» У Чжун Гуна был дурной отец, но сын оказался хорошим.

[294] … загнул дощечку.  – На бамбуковых дощечках в древности писали; отсюда литературное выражение «загнуть дощечку», то есть послать приглашение, сложив его в виде письма.

[295] Чжоу это было сильно не по вкусу…  – Еще бы: солдат в гостях у образованного человека, презиравшего, по конфуцианскому завету, всякую военщину, не говоря уже о простом солдате.

[296] … в Цзянси – на юг.

[297] … служить с веничком и метелочкой – то есть отдать в жены-хозяйки.

[298] … соединили чаши – совершили брачный обряд.

[299] … сделать черепицу целою – дать кое-как собраться вместе, чтобы жить по-прежнему, хотя бы и по-мещански («человек благородный предпочитает быть разбитым бриллиантом, чем целой черепицей»).

[300] … «разняв свою тройку».  – Имеется в виду: разрознить тройку, дав своего коня; намек на рассказ о Конфуции, сделавшем это из вежливости.

[301] Доверительная стрела – приказ военачальника о свободном пропуске.

[302] … краду свои утра и вечера – то есть не умерла от стыда, как нужно было бы, предвкушая то, что знала покойная мать.

[303] … спустив штору – не показываясь посторонним.

[304] Сказано…  – в классической книге конфуцианской истории («Чуньцго»).

[305] … что сказать о тех…  – то есть о наших экзаменаторах, которые ставят неправильные отметки на экзаменах и проваливают… таких, как сам Ляо Чжай.

[306] Лотосовые шажки.  – Искалеченные модой женские ноги часто называются в изящной литературе «лотосовым цветком» за их выгнутый подьем.

[307] … «хозяйкой восточных путей» – то есть хозяйкой по отношению к гостю. Издавна понятие востока связало в Китае с понятием хозяина, а запада – с понятием гостя. Самое ходячее слово для обозначения хозяина – это «человек востока». «Восток дома – хозяин дома». Наоборот: учитель, живущий в доме на положении гостя, – западный гость и т. д.

[308] … пуститься хоть в море…  – Конфуций сказал («Изречения»): «Мой путь не идет… Сяду на плот и пущусь в море…» Цитата применена здесь формально.

[309] … передала его служанке…  – Иной порядок при строгости тогдашней патриархальной тюремной китайской жизни был бы немыслим.

[310] Завари-ка чашечку круглого чая…  – Сухие листья чая кладутся прямо в чашку и там уже обвариваются крутым кипятком. Затем чашка накрывается другой чашкой, лишь несколько меньшего диаметра. Листья опускаются на дно, и зеленоватый отстой отхлебывается глоточками при отодвигании края верхней чашечки. Круглый чай, или, иначе, чай «Дракона и феникса», считается самым лучшим по качеству. Ввиду его дороговизны и редкости с X в. лишь государи стали жаловать его своим придворным.

[311] … у нас остановили… колесницу.  – Речь условной вежливости особенно подчеркнута здесь выбором слов – намеком на одну из од древней книги «Шицзин»:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[312] Юаньлун (Чэнь Юаньлун) – один из героев междоусобной войны, известной под именем «Троецарствия» (III в.). О нем так отзывался один из его сподвижников по ратному делу: «Юаньлун – муж озер и морей… Его не покидает необузданная храбрость. Я как-то свиделся с ним. У него нет деления на гостя и хозяина. Сам забрался на постель, а гостя заставил лечь у постели на полу».

[313] Небесный Владыка – бог, в одном из монотеистических проявлений китайской религиозной мысли.

[314] Узорная свеча.  – Свечи в брачной комнате имеют особую форму, ярко раскрашены и густо позолочены. В стихотворении поэта VI в. читаем:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[315] … все девять отличий.  – По древнему ритуалу, государь жаловал удельным князьям следующие девять регалий: лошадь и коляску, одежду, музыкальные инструменты, право выкрасить в красный цвет ворота, право выстроить парадное крыльцо, право иметь телохранителей, лук и стрелы, секиры для ношения при выходах, жертвенные сосуды.

[316] «Жабий гнев».  – Существует древний рассказ: князь страны Юэ, выйдя из дворца, увидел сердитую жабу и простерся перед ней. Все недоумевали. «Вот ведь какая она сердитая! – сказал он. – Как не поклониться ей!» И все храбрецы вокруг тоже присоединились к князю.

[317] ... вошел в Полупруд – то есть в училище конфуцианцев, как прошедший на экзаменах успешный кандидат на первую учено-литераторскую степень.

[318] Мера – около 72 килограммов.

[319] «Содержание с небес» – положенное небом счастье, жизнь.

[320] … заболел «выбрасыванием нутра» – то есть поносом.

[321] Танский Чу Суйлян (596—658) – живший во времена династии Тан (618—907 гг.) ученый и замечательный каллиграф.

[322] … сяолянь – студент, получивший вторую учено-литераторскую степень на государственных экзаменах.

[323] … праздник Прямого Солнца – то есть летнего солнцестояния, приходящегося по лунному календарю на пятое число пятой луны; в старом Китае всегда праздновался торжественно, с освобождением от работ, наравне с Новым годом, несколько дней.

[324] … старец, толкущий в ступе снадобья.  – Китайское предание гласит, что на луне живет яшмовый заяц, у которого в лапках пест. Им он толчет в ступе снадобье, нужное для сообщения человеку бессмертия.

[325] «Покорного Небу правления».  – Имеются в виду годы с 1644 но 1662.

[326] … поддержать их «левым плечом».  – Это выражение, как часто бывает у Ляо Чжая, ведет начало из исторического повествования. При кризисе династии Хань в II в. н. э. во время царствования императрицы Люй, которая желала, вырезав род императора, посадить на трон свой собственный, воевода Чжоу Бо, преданный правящей династии, войдя в лагерь войск, предложил всем тем, кто за законного государя, обнажить левое плечо, а тем, кто против, – правое. Все войско обнажило левое плечо. Отсюда «обнажить плечо» значит поддержать.

[327] Лю Лянцай – почти современник Ляо Чжая, считался даровитым администратором, исполнял обязанности прокурора и строителя речных плотин, играющих весьма важную роль в Китае при орошении полей. Кроме того, он известен как поэт, художник и каллиграф.

[328] … как говорит поэт, «часто коротать утро и вечер».  – Имеется в виду Тао Цянь (IV—V вв.), певец опрощения и винных чар:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[328] Поэма Тао необыкновенно популярна в Китае, особенно среди вдумчивых пожилых людей.

[329] … год жэньчэнь – соответствует 1592 году.

[330] … стал цзиньши – прошел на последнем экзамене и стал «выдвигаемым на службу».

[331] … из Чу, Цинь, Янь, Чжао – то есть из разных местностей Китая, называемых здесь именами древних удельных княжеств, находившихся когда-то на этих территориях.

[332] … «свертки».  – Имеются в виду пельмени.

[333] … потерпел убыток… как говорится, «на мать».  – Потерял весь капитал, или, как в данном случае, все деньги, данные ему в долг.

[334] … на Цзяне – то есть на реке Янцзы.

[335] … просят божество о жребии.  – Берут в руку банку с палочками, носящими номера серий и порядка, становятся на колени перед божницей, молятся про себя, затем встряхивают банку и вынимают палочку-жребий. Монах или слуга при храме смотрит в книгу, где выписано все, что положено будто бы духом каждому жребию, в том числе и лекарственные рецепты от болезней, и читает это коленопреклоненному гадающему о жребии. Впрочем, если при храме имеются отпечатанные экземпляры оракула, то за некую мзду всякий может купить его, чтобы читать прорицание дома.

[336] … высыпала монеты в руку.  – Китайская монета с VII в. надписывается на лицевой стороне так: «ходячая монета такого-то правления», т. е. таких-то годов, озаглавленных государем, во избежание употребления его имени, так-то. Писалось это от руки, затем делалась глиняная модель, и монета отливалась. Знаки писались знаменитыми каллиграфами и резко отличаются по времени выпуска монет. Обратная сторона монеты довольно часто бывала совсем без знаков.

[337] … к деревянной домовине – то есть к гробу, к смерти.

[338] … в пору «восточных работ» – то есть весной, когда солнце справляет на востоке свой праздник и поднимает на работу людей; древнее выражение из «Шицзина».

[339] … собиралась ехать домой – то есть на родину, так как по древнему правилу китайский чиновник не смел занимать пост правителя в той губернии, где он родился и где жил его род.

[340] … подобрать ей параллельную . – Вторая, параллельная фраза составляется из слов, имеющих антитетическое значение и, кроме того, грамматически (синтаксически) стоящих строго на тех же местах. В старинном слоге китайской литературы этот параллелизм соблюдался как нечто особенно украшающее речь. И много веков протекло в упражнениях, ведущих к овладению этим своеобразным искусством, но мучивших детей, которые впервые учились владеть кистью (то есть писать). Именно с составления вторых фраз начинались китайские уроки литературы, что легко видеть, рассматривая учебные хрестоматии старого типа. Вкус к этим хитрым словопостроениям усиленно развивался во всех будущих кандидатах и оставался у них на всю жизнь. Быстрые экспромты, безупречные в этом отношении, возбуждали общее восхищение, и от духа (в данном рассказе), естественно, требовали некоего сверхобычного мастерства.

[341] … из Чжэдуна – то есть из восточной части провинции Чжэцзян, в Юго-Восточном Китае.

[342] Пульс Величайшего Элемента.  – Искусство определения человека по пульсу как со стороны физического, так будто бы и всякого другого его состояния, известно в Китае с глубокой древности. Уже в III в. был написан целый «Трактат о пульсе». С течением времени литература этого предмета развилась до солидных размеров. «Пульс Величайшего Элемента» (Тай су мо) есть, по одним источникам, пульс, связанный с материальным началом всего человеческого организма, предшествующим «Величайшему началу» всякого иного порядка. По другим – Тай су («Величайший Элемент») есть просто собственное имя врача Чжан Тайсу. Как бы то ни было, этот пульс якобы говорит сведущей руке о счастье, несчастье, смерти и т. д. исследуемого человека.

[343] … сама стала Вэньцзюнь – то есть вдовой. Вэнь-цзюнь – имя вдовы, влюбившейся в знаменитого впоследствии поэта Сыма Сянжу и испытавшей с ним много разных приключений.

[344] … уколы иглой в руку…  – Сильно распространенный в Китае способ лечения, заключающийся в прокалывании больного места (иногда сквозь все тело) раскаленными иглами разных величин. Это, кажется, единственная хирургическая операция, которую признают старые китайцы. По этому предмету существует как древняя, так и новая весьма обширная литература.

[345] Доу – сосуд, куда входит около килограмма с четвертью жидкости (жидкость в Китае продается на вес, как и у нас).

[346] Темного Царства – то есть царства подземного, где, по религиозным воззрениям китайцев, судят души умерших.

[347] … пахучие свечи – курительные.

[348] … свалиться… в яму или канаву – образное выражение понятия о бесславной смерти от голода и эпидемии.

[349] Золотая пилюля – легендарное алхимическое средство к продлению жизни до бесконечности, до неземного бытия, к которому стремится лиса.

[350] … к Реке – к Желтой Реке (Хуанхэ).

[351] … богу города – то есть богу Стен и Рвов, судье всех мертвых данной местности, которые поступают к нему от деревенских богов. Точная копия земного правосудия.

[352] Мрачное Управление – высшая инстанция царя Яня в подземном судилище всех душ.

[353] … года гуйхай – то есть в 1683 г., при жизни автора рассказов.

[354] Цзися – местность в провинции Шаньдуи, где жил автор.

[355] Няньдун, Аймэнь – прозвания без упоминания фамилий, в виде почетного титулования.

[356] … владевшая искусством Чансана – то есть искусством легендарного врача Чансан-цзюня, сообщившего свое искусство врачевания еще более знаменитому Бяньцяо. Бяньцяо служил первоначально у кого-то по хозяйству. Чансан, придя в гости к его хозяину, обратил внимание на особую в отношении гостя почтительность Бяньцяо и, провидя, что это человек необыкновенный и заранее предназначенный к чудесным действиям, достал из-за пазухи некое снадобье и передал его юноше. Через тридцать дней после принятия этого лекарства Бяньцяо получил способность видеть насквозь человеческие внутренности и особенно пульсацию организма.

[357] Связь есть!  – То есть связь между мною и вами, здесь собравшимися, установлена.

[358] Пуса – сокращенно вместо Бодисатва (в китайском написании – Путисадоа).

[359] Южное Море.  – Там, на острове Путошань, якобы пребывает «бодисатва Пуса Гуаньшиинь». Бодисатва носит название: Великий Муж Южного Моря.

[360] Яньло – Янь-ван, судья мертвых в загробном мире.

[361] … явиться с визитом.  – Имеется в виду: к лису.

[362] «Повествования о примерных чиновниках» – глава в пятой части «Исторических записок» – истории Китая, составленной в I в. до н. э. Сыма Цянем.

[363] … пьют и отчаянно орут . – Ужасные крики, доносившиеся до прохожих из китайских ресторанов, происходили, помимо прочих причин, от игры в выкидывание пальцев, в которой каждый из игроков, крайне возбужденный, выкрикивал изо всех сил угадываемое число. Игра эта состоит в том, что каждый показывает несколько пальцев и одновременно выкрикивает общую сумму пальцев, стараясь угадать, сколько пальцев покажет первый. Эта древнейшая игра была известна и римлянам.

[364] … Первосолнечного.  – Так религиозные почитатели называли Люй Дунбипя (VII в.), знаменитого подвижника и изгнателя духов, ставшего одним из наиболее популярных богов Китая.

[365] … это – аист…  – игра слов, основанная на созвучии: «хэ» – аист и «Хэ» – фамилия духа спиритов. Согласно религиозным воззрениям, на святом аисте подвижник даос летит в вечные эмпиреи небесных радостей.

[366] … ставил красные и желтые круги – давал одобрительный отзыв одними знаками и неодобрительный – другими, ставил отметки на удачных и неудачных местах сочинения.

[367] … год синьвэй – 1531 г.

[368] … «патриархом литературы» – то есть областным экзаменатором.

[369] … трактовал… «по месяцу-дню» – то есть как бы по календарю, ежемесячно и ежедневно менял (в ходе поступления сочинений) свои суждения, выносил свои приговоры (в виде порядковых номеров, по успехам).

[370] … отведать ся и чу – то есть отведать палок ся и розог чу (названия деревьев).

[371] … «хлебные студенты» и льготные кандидаты.  – Речь идет, конечно, о некультурных людях и карьеристах, покупавших себе звание студента за деньги, предполагавшиеся к поступлению в фонд «пожертвований» на нужды государства.

[372] … получившиеся из человека же – то есть не от скотов и бесов с того света, как остальные канцеляристы экзаменатора.

[373] Этот способ…  – то есть убрать экзаменатора Чжу Ши.

[374] … всего Средиморья – то есть Китая как страны, лежащей, по воззрениям древних китайцев, среди морей.

[375] Наше почтеннейшее лицо из Шимэня – то есть экзаменатор Чжу Ши, происходивший из Шимэня.

[376] … войти… в «праведный плод».  – На языке буддистов «праведным плодом» называется водворение души на светлый путь, являющийся, так сказать, зрелым плодом жизненного подвига. Обрести этот плод – значит изменить скверную предыдущую жизнь на новую, просветленную светом Будды. В данном случае говорится вообще о честной жизни.

[377] .. нынешних монет – ходких, всюду принимаемых, в отличие от устарелых, с которыми могли выйти затруднения, не говоря уже о бумажных имитациях, которые обычно в Китае приносились в дар божествам в виде жертвы благочестивого сердца.

[378] … десять тысяч монет – около десяти золотых рублей.

[379] … чайник вина . – Китайцы пьют подогретое вино из чайников, мало чем отличающихся от предназначенных для чая.

[380] … монет, провязанных красным шнуром.  – Китайские дореформенные монеты были с квадратным отверстием, сквозь которое продевался шнур, и на него нанизывалось до тысячи монет; шнур носился обычно на поясе.

[381] … дин – сосуд на трех ножках, большей частью предназначаемый служить курильницей.

[382] … «в венце войск» – то есть во главе лиц, сражающихся на конкурсных литературных экзаменах.

[383] Начальник литераторов – образное выражение, обозначающее главного экзаменатора. «Патриархом литературы» и «начальником литераторов», собственно, является не кто иной, как сам Конфуций, «учитель тысяч веков», но в литературе это название дается также начальнику экзаменационной сессии.

[384] … с древним Юань Шэ – с одним из «странствующих храбрецов» древности. О нем повествует «Ханьшу», история Хань.

[385] И – второй из десятичной серии циклических знаков, не имеющих значения как слова, по употребляющихся для календарных исчислений. Кроме того, как в данном случае, эти знаки играют роль наших букв для общего обозначения людей. Таким образом, можно было бы перевести это выражение так: «некий Б» или «некий Игрек», принимая во внимание, что знак И идет после Цзя, как Б после А и Игрек после Икс.

[386] «Господин со стропил» – вор, караулящий удобный момент в вышке дома, лишенного, как часто бывает в Китае, потолка.

[387] … стать древним Фэнфу.  – Для понимания этого выражения приводим следующее место из сочинений писателя-конфуцианца IV в. до н. э. Мэн-цзы:

[387] «В Ци (Шаньдун) был голод. Чэн Чжэнь (министр) сказал (Мэн-цзы):

[387] – Наши жители думают, что учитель снова будет за открытие Тана (танских зернохранилищ)… Но ведь нельзя же во второй раз!

[387] Мэн-цзы ответил:

[387] – Это значило бы сделать, как Фэнфу!

[387] Среди цзиньских (в уделе Цзинь) жителей был некто Фэнфу, который отлично умел ловить тигров, но кончил тем, что стал честным ученым чиновником. И вот он как-то пошел в поле, а там целая толпа народу гонится за тигром. Тигр спрятался за выступ скалы, и никто не решался его схватить. Но вот они завидели Фэнфу и побежали к нему навстречу. Фэнфу засучил рукава и слез с повозки (где он сидел, как привилегированное должностное лицо). Народ ликовал, а ученые собратья над ним смеялись».

[387] Как видно из рассказа Мэн-цзы, Фэнфу, превратившийся из охотника в отличенного привилегиями чиновника, сделал неловкость, дав волю прежним инстинктам. Ляо Чжай весьма остроумно применил этот широко известный в Китае анекдот к преображению и к воспоминаниям И.

[388] Су и Сун – места, что в районе Шанхая, на юге Китая.

[389] … прошел за киот.  – Киотом можно назвать большой ящик, в котором находится статуя Будды или одного из буддийских божеств. Киоты бывают со стеклом и без стекла.

[390] … внес… зерно – то есть купил для сына фиктивную степень студента и этим перевел свое потомство из класса простонародья в привилегированную интеллигенцию.

[391] … украсил его ворота прописной доской.  – На больших (до полутора метров) досках, по лакированному фону, приемами высшей каллиграфии писались лестные слова известным в городе лицам, и эти доски дарились им к семейному празднику или просто так, по какому-либо случаю. Этих досок-прописей бывало много у известных врачей и особенно у тех семейств, из которых вышли отличившиеся государственные деятели в настоящем и предыдущих поколениях.

[392] «Честный гражданин».  – Остроумие этого места заключается в том, что именно «честным (ученым) гражданином» Мэн-цзы, рассказ которого приведен выше, называет Фэнфу, по его превращении. Таким образом, правитель или знал о том, что подобное внезапное богатство И коренится где-то в нечистых источниках, и дал ему эту надпись в насмешку, которой, по своей безграмотности, И не мог понять, но которая говорила всем понимающим, что этот И – парафраз Фэнфу, и только; или же правитель ничего не знал и не подозревал, и тогда насмешка Ляо Чжая еще глубже, ибо объектом ее являются оба – и правитель, напавший на суть вещей незаметно для себя, и – Фэнфу.

[392] Совершенно очевидно, что весь этот рассказ – злая ирония над недостойными людьми, пролезающими в ученую касту, в то время как достойные (вроде Ляо Чжая) остаются за флагом.

[393] … некоего Ху.  – Фамилия Ху созвучна слову «ху» – «лисица».

[394] Чэнь Пин – знаменитый советник и генерал Гао-цзу, первого государя династии Хань (III в. до н. э.). Его хитроумные планы осуществлялись им полностью и всегда приводили в восхищение китайских писателей; однако во всех его (шести) предприятиях лежало сплошное коварство.

[395] … целыми шэнами.  – Шэн – мера объема, немногим больше литра.

[396] Сы – река в Шаньдуне, в провинции, где происходят почти все события рассказов Ляо Чжая.

[397] … видного местного жителя – из служилой, но не служащей в данное время знати (шэньши), игравшей известную всем роль среди деревенской бедноты.

[398] … на границе Сышуя – уезда в Шаньдуне.

[399] … пустил ракету.  – Имеется в виду обычный в Китае фейерверк.

[400] … богатства будет чжунов с тысячу . – Чжун – крупная мера сыпучих тел; здесь упомянута для того, чтобы показать богатство вообще.

[401] … до золотого… грота.  – Так называли современники сановника Го Куана (II в.) его дом, обогащаемый милостями часто посещавшего его государя («Хоуханьшу», история поздней Хань).

[402] Священный правитель.  – Наподобие буддийских храмов, охраняемых громадными статуями властителей вселенной, которые с воинственным видом оберегают буддийскую веру от ее врагов, даосский храм точно так же измыслил некоего Вана, Священного Правителя, изображаемого в демонически злой позе, с поднятой плетью, в виде палки, оберегающего вход в храм.

[403] … предаваться искусству вдыханий и выдыханий – то есть особой практике даосского созерцания: злой и нечистый дух в человеческом теле ритмически выходит через рот, а через ноздри поступает свежий и чистый воздух.

[404] … перед «жертвою за городом» – то есть перед жертвоприношением небу и земле, совершаемым зимой и летом за стенами города.

[405] Год цзяшэнъ – 1644 г., конец династии Мин и начало новой, Цин.

[406] … пользуется… полным взглядом очей хозяина – то есть прямыми взорами его, а не невидящими презрительно повернутыми белками.

[407] … «хозяин восточных путей» – то есть хозяин пира; древнее выражение.

[408] … танец шанъян – танец, названный по имени одноногой птицы, появившейся во времена Конфуция во дворе князя. Конфуций будто бы истолковал ее появление как предвестие дождя.

[409] … их по детским именам – то есть по именам, которыми их были вправе называть, и то только в их раннем возрасте, родители.

[410] … Гуанъ, или Чжан, или Сюанътань – Гуань Ли, Чжан Сянь, Чжао Сюаньтань – наиболее популярные на севере Китая божества.

[411] Чжо – уезд и город в провинция Хэбэй.

[412] … врач с колокольчиком – странствующий знахарь.

[413] Лаоай – китайский Приап (историческое лицо III в. до н. э.).

[414] … подняться на гору Дракона и Тигра и посетить там Небесного Учителя – то есть подняться на году в провинции Цзянси; на ней имеет свое пребывание Небесный Учитель – наследственный архимаг Китая, «повелевающий» силами природы, главным образом для борьбы с нечистой силой.

[415] Доехав до озера – до озера Дунтин.

[416] … нести ваши доспехи…  – Вежливое приглашение зайти. Доспехи – знаки величия у феодала.

[417] … получил приказ.  – Имеется в виду приказ Верховного Владыки.

[418] … яшмовый указ Верховного Владыки – то есть драгоценный, начертанный как бы на яшме указ Яшмового Августейшего Владыки – высшего даосского божества.

[419] … под башней Куйсина.  – Обожествленная звезда Куйсин («Звезда Первых») представляется в изображениях в виде демона с «ковшом» созвездия Большой Медведицы в одной руке и кистью в другой; демон стоит на фантастическом чудовище, которое должно изображать собой космическую черепаху, выходящую из волн. Это изображение, означающее, как ребус, достижение первой высшей ученой степени на государственном экзамене, ставится в особой башне на экзаменационном дворе или, по обету, где угодно.

[420] … ожидая во дворце ударов водяных часов.  – Рано утром, задолго до начала аудиенции у государя, высшие сановники должны были ожидать ударов водяных часов, когда распахивались двери дворца.

[421] У ступицы государева колеса – то есть в столице, где пребывает государь.

[422] … изображать для вас вола или лошадь – то есть трудиться на вас.

[423] .. передаточные оклики целой череды людей.  – Имеется в виду известный обычай китайской знати, содержащей огромное количество прислуги, которая стояла во дворе целой фалангой и передавала приказания окликами от одного человека к другому.

[424] … «овладеть печатью» – то есть получить должность, дающую право на печать как символ власти.

[425] … «когти и зубы» – то есть приближенные и телохранители императора.

[426] … титул хоу.  – Европейские синологи передают этот титул как «маркиз», что, конечно, лишь приблизительно в смысле передачи китайского титула удельного князя второй степени.

[427] … «высоко вздымая изголовье» – гордо, важно и беспечно.

[428] … военные – придурковаты…  – Пренебрежительное отношение к военным, как к людям без особых интеллектуальных качеств, в Китае всегда было довольно сильно.

[429] «Зеркалом слушает».  – Название рассказа обозначает китайское гаданье, состоящее в следующем: берут древней выделки медное зеркало, кладут его в парчовый мешок, уединяются в кухню и там, обращаясь к духу очага и держа обеими руками зеркало, семь раз творят следующее заклятие:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[429] Затем выходят и подслушивают человеческие речи, чтобы определить, будет ли удача или горе. В дальнейшем продолжают еще и так: закрывают глаза и делают семь шагов, куда идется. Открывают глаза, наводят зеркало. И то, что в нем отразится, сводят с только что подслушанными словами… «Не бывает случая, чтобы гаданье не было действительным», – говорит китайское сочинение, откуда взято это описание.

[430] … в исходящую ночь – то есть в последнюю ночь года, в ночь на новый год.

[431] … «только и смотрел, что на свою тень» – старинный образ самовлюбленного молодого начетчика.

[432] … знать самое важное.  – В старом, дореформенном Китае образованному молодому человеку полагалось читать только серьезные вещи: классиков, историю, поэтов; понятие литературы вполне совпадало с понятием литературы серьезной.

[433] … «почтить царевну».  – Обычно говорят о женитьбе «брать жену», но в исторических текстах, на которые здесь намекает Ляо Чжай, это выражение «брать» в речи о царевне считается непозволительным и заменяется словом «почтить» в смысле выказать благоговение.

[434] … пятнадцать и даже шестнадцать лет – возраст, в котором в старом Китае считали нужным женить и выдавать замуж уже фактически; сговоры бывали и ранее, даже – гадательно – когда ребенок, один и другой, еще находились во чреве матери.

[435] … шахматы – в Китае двух родов: «слоновые» и «облавные»; первые напоминают наши, вторые – очень сложная игра в войну, с массой фигур.

[436] … диванный столик – имеет вид широкого табурета, украшенного резьбой и инкрустациями. Он ставится на широкий диван между сидящими, и на него кладут угощения.

[437] «Розовый князек».  – Так именуется в старых китайских текстах зять царя.

[438] … тысячу серебром – то есть тысячу лан весовых единиц чистого серебра.

[439] … в этом месяце можно попасть под небесную кару.  – В астрологическом, очень чтимом в народе, календаре было обозначено, что можно делать в данный день и чего нельзя, чтобы не навлечь на себя небесной кары. Книжки-альманахи с подобными предсказаниями были самым дешевым товаром на китайском рынке.

[440] Дома и пристройки.  – Китайский дом состоит из многих строений, наподобие нашего крестьянского, но разделен дворами.

[441] … не нагадано последнее земное обиталище . – Гадать о том, где следует похоронить умершего, считалось первой обязанностью каждого сына или дочери. Гадание производилось особыми гадателями – геомантами (конечно, шарлатанами).

[442] … привел в убогий вид свою комнатку – чтобы усугубить траур, в подражание древним героям сыновнего благочестия.

[443] … «гасить свой свет» – выражение из Лао-цзы, у которого сверхчеловек тушит свой светильник и приравнивает себя к окружающей пыли (мрази).

[444] … все парадно убрано – как подобает при приеме невесты в дом.

[445] … время… «соломы и булыжника» – суровый траур сына по родителям.

[446] … лютня с цитрой – супружеское согласие.

[447] … носит все признаки счастья – согласно прорицанию по очертаниям лица, имеющему в Китае, как и прочие виды гадания, огромную литературу.

[448] Даци – «Большой Талант».

[449] … спустил… полог – то есть не позволял себе никакого соприкосновения с внешним миром.

[450] … «победил» – на экзаменах конкурентов.

[451] Кэци – «Тот, кого следует выбросить вон».

[452] … мне нечего у кого-либо искать.  – По китайским законам тех времен после рождения сына никакого развода быть не могло.

[453] … что-то… взлетающее – как в звуке, полученном от удара по прекрасному камню: гудит и куда-то улетает.

[454] … отличался пристрастием к… «отрыванъю рукава».  – В основе этого намека лежит следующее историческое повествование: Дун Сянь (I в. до н. э.) попал во дворец путем протекции и по заслугам отца. Он вошел в необыкновенный фавор у государя, который стал его быстро выдвигать и отличать и, наконец, не расставался с ним ни днем, ни ночью. Однажды днем они оба спали рядом. Дун повернулся и лег на рукав государя. Тому нужно было встать, но Дун не просыпался. Тогда государь оторвал рукав, чтоб его не беспокоить, и поднялся, оставив его спать. С этих пор в китайской литературе существует такой образ для обозначения предосудительной любви мужчин друг к другу.

[455] Наша милостивица – то есть мать; отец называется «наша строгость». Вежливый язык в старом Китае, при общем самоуничижении, не позволял называть старших общими наименованиями.

[456] … вашему младшему брату – то есть мне; ударение здесь, конечно, на слове «младший», что соответствовало требованиям вежливости.

[457] … «взялся бы за топорище и топор» – то есть стал бы сватом.

[458] Цинь Хуань – знаменитый врач древности.

[459] «Лес Кистей» («ханьлинь») – «собрание достойнейших и просвещеннейших литераторов», стоящих во главе государственного делопроизводства и особенно историографии.

[460] Цинъский фанътай – финансовый комиссар от центрального правительства в какой-либо провинции, один из олигархов с весьма большой властью, правивших громадною территорией.

[461] «Переход через жертвенные кубки» – превышение своей компетенции. Образ идет из притчей философа Чжуан-цзы (IV в. до н. э.), где читаем: «Хотя бы повар и не наладил к жертвоприношению своей кухни, однако тот, кто изображает и представляет покойника, не пойдет через все сосуды и блюда, чтобы сделать это вместо него», то есть каждый из них должен знать свое дело.

[462] Дворцовый министр – губернатор, который называется так в литературном языке, потому что по своему значению и происхождению этот чин соответствовал древнему придворному цензору, блюстителю государственного порядка.

[463] … пользовался «взглядом темных зрачков» взбунтовавшегося… князя – то есть взглядом прямо устремленных зрачков симпатизирующего человека, в противоположность «белым глазам» – глазам, не желающим глядеть на неприличного и недостойного человека и потому повертывающим к нему белки, а не «темные зрачки».

[464] … поклясться мне Рекой и Горой – то есть так, как клялись в торжественных случаях в древности, а именно: «Пока Желтая река не станет с пояс, пока гора Тай не источится»… и т. п.

[465] Не дайте осеннему ветру…  – намек на знаменитое стихотворение поэтессы I в. до н. э. Бань Цзеюй «Осенний ветер»:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[465] В этом стихотворении изображается боязнь фаворитки утерять расположение государя с приближением ее к возрасту, более напоминающему осень, чем жаркое лето.

[466] … «он оба раза не спросил…».  – Женщина говорит здесь словами книги «Цзочжуань», приложенной к летописи Конфуция. Там рассказывается о двух героях, которых их возничий не спросил, как поступить ни перед боем, ни во время боя, а поступил по-своему. Здесь мать намекает, очевидно, на двоякую деятельность ее сына около Хэ.

[467] … танец Небесного Мо – то есть дьявола, владыки шестого буддийского чувственного неба, младшего брата всех будд и злейшего их врага. Он старается всеми силами вредить буддийскому учению и буддийской вере. Он действует на человека через чувства, омрачая его мысли, искушает и обольщает подвижников, принимая разные виды, например, прелестных женщин, даже отца и матери. «Мо» – китайское сокращение из Моло (санскритского Мара). Танец Мо зародился, по-видимому, ранее VIII в., ибо у знаменитого поэта этого времени Ван Цзяня в его «Ста дворцовых песнях» эта тема уже встречается. Но окончательное его развитие относится к концу владычества в Китае монголов, больших покровителей буддизма. Последний император монгольской династии Юань был неумеренно пристрастен к «благам цивилизации», особенно отрицательного направления. Пируя дни и ночи, он выбрал шестнадцать наиболее красивых наложниц из своего гарема, нарядил их в наилучшие украшения, придав им вид святых бодисатв, искушающих подвижника всеми своими прелестями. Таким образом, это своего рода танец сатанинского наваждения (христианские миссионеры отождествляли Мару с сатаной, дьяволом-искусителем).

[468] … приписать его сюда же.  – Идущее дальше «сужденьице» написано самым богатым литературным стилем. Однако иногда то, что может быть легко изложено на китайском, неслышимом для уха языке, никоим образом не может быть переведено на русскую, всегда слышимую речь. Переводчик решительно отказывается передать это послесловие. Для восстановления всей его литературности не помогут никакие примечания, и останется лишь то, что вовлечет читателя в превратное суждение о Ляо Чжае, который здесь является в роли жестокого обличителя порока.

[469] При Канси – то есть во время правления государя, называвшего свое царствование титулом Канси (1662—1723 гг.).

[470] Ямынь – присутственное место и резиденция уездного правителя.

[471] «Губернатор Юй Чэнлун».  – Губернатор, о котором здесь речь, в конце XVII в. пользовался большой известностью вообще, и особенно при дворе одного из умнейших царей Китая – Канси, который выказывал ему всяческое расположение, даже подарил собственноручно составленные и написанные стихи, в которых, между прочим, писал так:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[472] … оставлены лишь одни (ворота) – из четырех, обычных для небольшого города.

[473] … был… начальником фу – то есть начальником департамента провинции.

[474] … скрещивая руки – то есть не отнимая рук.

[475] … бросился теперь хоронить.  – Китайский обычай не требует немедленных похорон.

[476] … «мясные барабаны» – то есть подвергаемые пыткам.

[477] … а он с печалью… говорит.  – Он – то есть плохой, обычный правитель.

[478] … стоит пробить трем ударам – то есть наступить концу присутствия.

[479] … «губить тутовое дерево, чтобы палить древнюю черепаху» – то есть губить невинного, чтоб обвинить невинного же. Из анекдота об одном человеке, сообщившем секретный разговор тута с черепахой деловитому генералу, который не пожалел погубить это драгоценное дерево на приготовление вкусной, редкой пищи из черепахи.

[480] Достопочтенный Би – впоследствии известный министр.

[481] Планочный ордер – бамбуковая планка с ордером на арест.

[482] … торговал… писчими кистями … – Старый Китай, как известно, писал исключительно кистью, насыщенною в растворе туши.

[483] Тем, кто… произнесет «Будда» тысячу раз…  – вернее, имя Будды Амитабы, спасителя людей (по-китайски это звучит на севере: Омитофо). Бесконечное повторение этого обращения к Будде соответствует многократным «господи помилуй» в христианских церквах.

[484] … перевести его в хлебный магазин – может быть, для кормления, как студента.

[485] … «достал своего врага и сердце на нем усладил» – то есть, чтобы У, которому я теперь выдан головой, и меня убил бы со злорадством и удовлетворением.

[486] … в южном предместье – на торговой улице у ворот, ведущих в город. Здесь же помещались гостиницы для приезжающих.

[487] Начальник бросил ему вниз веер…  – Начальник-судья сидит на возвышении в глубине залы, а ответчик стоит перед ним на коленях.

[488] Ван Цзо из Ичжоу…  – Речь идет все время о соседних местностях.

[489] … отдам свое имя замуж за У . – Переводчик пытается дословно передать литературное китайское выражение для понятия «действовать под чужим именем».

[490] … слова «внутри будет счастье» – не более, как знак «чжоу».  – Знак «чжоу», которым пишется фамилия действующего здесь начальника, состоит из обхвата, внутри которого действительно знак «цзи» – «удача». Конечно, подобное рассечение знака ничего общего с научным его представлением не имеет и употребляется китайскими гадателями для своих целей.

[491] «Углы рта» – общий характер иероглифов, их концовки и проч., оставшиеся в памяти наблюдательного человека.

Содержание