Вспорхнула белая бабочка-плясунья, лоскуток ветреного шелка. А шелк был выткан из гусениц, из целого стада раболепных червей. Все хотят быть белыми, чистенькими и все же не могут вынести этой белизны, она их угнетает. Поэтому и красят свои одежды. Но наедине с собой человек остается нагим. А вещи его предают. И он предает вещи.

Что было на этот раз? Лопата? Лопата! Он вспомнил, и его затрясло. От смеха. И все же в глубине таилась печаль.

День утопал в зелени. Разве могут эти белые летучие лоскутки сравниться с этой зеленой плотью! Все было насыщено ею, и сам воздух-певун погружался в нее. Зелень простиралась до горизонта, до неба. Зелень — это песня безрассудства. Просто расти, расти без всякого смысла и цели, подстрекая и все другие создания следовать ее примеру.

Но в этом одноцветном пространстве возникло вдруг маленькое красное пятно, которое двигалось по деревенской дороге и даже напевало что-то. Только сумасшедший мог оставить это яркое пятнышко без внимания. Прячась в высокой траве, он направился к приманке. Ворона, сидевшая у него на спине, взмахнула крыльями.

Женщина шла по дороге. Ее лицо было скрыто соломенной шляпой, широкие поля которой бросали густую тень на шею. Но было ясно, что это молодая женщина. В руке она несла чемодан, несла легко, без усилий. Только очень молодая женщина могла решиться надеть такое платье — кроваво-красное от плеч до бедер. Свежий, крепкий дух исходил от нее. Запах, в который можно влюбиться.

Молодая женщина остановилась. Поставила чемодан посреди дороги, что делать бы не следовало. Автомобиль мог появиться в любой момент. Сам он на дороги не совался. Дороги — пожиратели звуков. Но женщина, наверное, об этом не думала. Она была высокой. Правое запястье было обмотано платком. Она провела им по щекам, промокая пот. Потом посмотрела на небо, и он увидел ее лицо. Только на мгновение, потом резкая тень снова опустилась на глаза, нос и подбородок. Она наклонилась и что-то достала из чемодана. Дорожную карту. Значит, чужачка, не из тех, кто возвращается в родные места. А можно ли возвращаться в чужие места? А можно ли вообще вернуться в родные места? Может быть, это новая хозяйка лугов? Но что скажут деревенские? Те, что сидят и перемалывают друг другу кости?

Она выругалась. И получилась это у нее довольно мило. Потом засмеялась. Очень странным был этот ее смех. Гортанный и какой-то неестественный.

Женщина энергично подняла чемодан, и стало ясно, что опускала она его не от усталости, а чтобы подумать. И неожиданно ушла с дороги.

Она чуть не наткнулась на него в траве. Уйти с асфальта, не взмахнув ресницами, не поведя глазами! Большинство людей медлят, прежде чем решаются свернуть с дороги. Женщина ушла, как овца: решительно. Она была умной женщиной. Деревенские у нее еще попляшут! Он обрадовался.

Овцы всегда были уверены, что Габриэль — настоящий пастух. Взять хотя бы его одежду. Зимой и летом он носил накидку из некрашеной овечьей шерсти. Поговаривали даже, что накидка была из немытой шерсти. Поэтому Габриэль насквозь пропах овчиной. И овцам это нравилось.

А еще Габриэль умел делать овцам комплименты. Нет, не словесно, как Джордж, а просто глядел на них, не моргая, своими синими глазами. И у них становилось тепло на душе.

Овцы возлагали на Габриэля большие надежды.

Пока ничего особенного не происходило. Его собаки согнали их в кучу, и Габриэль их пересчитал. И все без единого звука. Собаки Габриэля не лаяли. Никогда. Они только в упор смотрели на овец. И этого хватало. Короткий жест рукой — и собаки исчезли.

Габриэль молчаливо стоял перед пастушьим вагончиком. Он посмотрел на них своими синими глазами, на каждую овцу, как будто искал кого-то среди них. И каждой кивал, почти незаметно, чуть-чуть.

Большинству показалось, что он кивал одобрительно. Он их осмотрел и нашел, что они хороши. Овцы очень гордились собой. Но Отелло испортил им хорошее настроение.

— Он нас просто пересчитал, — буркнул он раздраженно, — просто пересчитал — и больше ничего.

Отелло не разделял их восторга по поводу нового пастуха. Он держался в стороне и думал о своем.

Укротитель! В глазах Отелло запылал старый гнев. Он тут же распознал его: те же скупые жесты, та же скука в глазах. То же коварство за притворным дружелюбием. Свирепый клоун тоже был укротителем, с кнутом и пряником, с долгими издевательствами. Он пробудил в Отелло ярость, и Отелло был удивлен, что эта ярость через столько времени возродилась в нем с прежней силой.

Но он пока не поддастся ей. Пока еще рано. Он вспомнил тот день, когда научился одолевать ярость терпением.

Однажды клоун не сразу закрыл дверь загона. Он повернулся к ящику с реквизитом и подставил Отелло спину. Голодный Отелло уткнулся носом в сено, но глаза его ни на секунду не отрывались от зада клоуна.

Отелло забыл про сено.

Опустил рога.

И в этот момент он впервые услышал Голос. Странный, мягкий Голос, в котором таилось многое.

— Осторожнее, Черный, — предостерегал Голос. — Твоя ярость клокочет, перед глазами красные круги, и, если ты ее не обуздаешь, она вырвется из тебя.

Отелло даже не обернулся.

— И что? — буркнул он. — И что? Почему бы и нет? Разве он не заслужил?

За окном летала ворона.

— Ты этого не заслужил, — объяснял Голос. — Как ты думаешь, на кого направлена твоя ярость? Нет, не на него, не на того, кто рождает в тебе страх и ужас. Твоя ярость набросится на тебя, и ты с ней не справишься, не сможешь остановить!

Отелло фыркнул.

Он не отводил глаз от клоуна.

Но не рванулся.

— Ну и?.. — фыркнул он еще раз.

Голос молчал.

Отелло повернулся. Перед ним стоял седой баран с мощными рогами. Баран в расцвете лет. Вожак. Его янтарные глаза пылали в темноте загона кобольдовским огнем. Отелло смущенно отвел взгляд.

Клоун вынырнул из ящика с реквизитом, закрыл дверь и исчез. С досады Отелло застонал. Незнакомый баран подошел к нему и ткнул носом. От него странно пахло.

— Не горюй, — прошептал Седой. — Голова у тебя, как капля на ветке. Если бы твоя ярость вырвалась, он бы понял, какой ты, проник бы прямо в сердце. А так — он не знает. Значит, у тебя преимущество. Найти слабые точки. Старая игра.

Седого барана, казалось, забавляла эта ситуация.

Отелло пошевелил ушами, как бы отгоняя слова, которые вдруг зажужжали над ним в темноте. Но Седой не дал ему перевести дух.

— Забудь свой гнев, — продолжал баран. — Думай о следе улитки в траве, думай о времени, которое тебя ждет.

— Но я в бешенстве! — сказал Отелло, только чтобы что-нибудь сказать.

— Борись! — ответил баран.

— Как я могу бороться, если он держит меня взаперти? — возмутился Отелло.

Теперь, когда он пришел в себя, Седой вдруг стал немногословен, как маточная овца, когда она не в настроении.

— Это не поможет! — закончил Отелло.

— Поможет думать! — отрезал баран.

— Я думаю, — ответил Отелло. — Думаю день и ночь.

Это было не совсем так, потому что ночами он, измученный, спал в углу загона. Но ему хотелось произвести на чужака впечатление.

— Значит, ты думаешь не о том! — возразил баран.

Отелло молчал.

— О чем ты думаешь? — спросил Седой.

— О сене, — чуть слышно ответил Отелло.

Как он и ожидал, баран неодобрительно покачал головой:

— Думай о блеске на шерсти крота, думай о звуке, который ветер рождает в кустах, и о том чувстве внутри, которое появляется, когда ты спускаешься с горы. Думай о том, как пахнет дорога, лежащая перед тобой, думай о свободе! Но никогда не думай о сене.

Отелло посмотрел на Седого. Желудок у него странно сжался, но не от голода.

— И если тебе будет совсем невмоготу, — сказал Седой, — думай обо мне.

Отелло подумал о Седом, и ярость вернулась в его четыре рога. Он тряхнул головой, отгоняя старые мысли. Овцы все еще с удивлением смотрели на него.

— Он нас просто пересчитал, — угрюмо повторил он. — Просто пересчитал.

После слов Отелло они тоже засомневались. Они были разочарованы. Но настроение вскоре улучшилось. Если простой пересчет у Габриэля проходил так дружелюбно, то можно себе представить, как ответственно он будет относиться к более важному делу: наполнению кормушек сеном или овощами. Или чтению вслух. Овцы с нетерпением предвкушали, как Габриэль будет им читать вслух.

— Стихи, — вздохнула Корделия.

Она не знала точно, что такое стихи, но наверняка что-то очень красивое, потому что Памеле в романах мужчины иногда при луне читали стихи. Джордж, не очень-то жаловавший Памелу, в этих местах переставал ругаться и начинал вздыхать.

— Или что-нибудь о клевере, — с надеждой сказал Моппл.

— О море, небе и бесстрашии, — мечтала Зора.

— Только не об овечьих болезнях, — сказала Хайде. — А ты как думаешь, Отелло?

Отелло молчал.

— Он будет читать громко и отчетливо, как и положено, — заявил Сэр Ричфилд.

— Он будет нам объяснять незнакомые слова, — продолжила Корделия.

Их все больше охватывало любопытство. О чем же будет читать им Габриэль? Они с нетерпением ждали вечернего часа.

— А почему мы не спросим у них? — задала вопрос Клауд.

Они — это другие овцы, из собственной отары Габриэля. Собаки пригнали их на край выгона, и Габриэль натягивал проволочную сетку на столбики, делая выгородку. Овцы Джорджа не знали, как к этому относиться. Их выгон явно уменьшился.

— И именно там, где растет мышиная трава, — проворчала Мод.

Остальные овцы злились не из-за мышиной травы, тут было дело принципа.

С другой стороны, они были рады, что овцы Габриэля будут жить отдельно от них. Они казались им чуть-чуть страшными. Коротконогие, с длинным туловищем, с длинными носами и юркими глазками блеклого цвета. Пахли они тоже не очень приятно. Но самое странное — у них практически не было шерсти, только курчавая густая поросль, хотя их и не стригли. Зачем Габриэлю овцы без шерсти? На что они годятся? Габриэль, должно быть, очень добрый человек, если держит таких бесполезных овец.

Они представили себе, как радовался, должно быть, Габриэль, заполучив наконец таких прекрасных густошерстных овец, как они. Может быть, он отошлет этих других овец обратно в деревню. А до тех пор придется с ними мириться. Все они были едины во мнении, что самый лучший способ сосуществования — это полное их игнорирование. Но сейчас овец Джорджа разбирало любопытство.

— Я бы спросила у них, что он им читает, — сказала Мод, — но у меня свербит в носу, когда я подхожу к ним.

Все посмотрели на Ричфилда в надежде, что он, как вожак стада, возьмет на себя миссию переговоров. Но Ричфилд затряс головой.

— Терпение! — буркнул он раздраженно.

Мопплу на этот шаг не хватило смелости. Отелло, похоже, литературные вопросы вообще не интересовали, а остальные овцы были слишком горды, чтобы заговаривать с незваными гостями.

Наконец решилась Зора. Она давно пришла к выводу, что овечья гордость, какой бы законной она ни была, не должна мешать познавать новое. Пока Габриэль за пастушьим вагончиком возился с рулоном проволочной сетки, она отправилась на разведку.

Овцы Габриэля мирно щипали траву. Первое, что бросилось Зоре в глаза, — они стояли очень тесно друг к другу, плечом к плечу. «Наверное, очень неудобно пастись в такой тесноте», — подумала она. На Зору никто не обратил внимания. Зора остановилась неподалеку от стада и вежливо ожидала, пока с ней заговорят. Напрасно. Иногда та или иная овца поднимала голову, нервно поглядывая по сторонам. Но ни один взгляд не задержался на Зоре, как будто она была в шапке-невидимке. Но Зора скорее удивлялась, чем сердилась. Потом, потеряв терпение, громко и недвусмысленно заблеяла.

Головы чужаков повернулись в ее сторону, блеклые глаза уставились на Зору. Она ждала. У нее не было страха. Ведь есть небо, море и прежде всего уступ. Зора привыкла заглядывать в пропасть. Она стояла перед ними, как на холодном ветру, — спокойно.

Может быть, это был экзамен. Экзамен на прочность. Чтобы разрядить обстановку, Зора дружелюбно повела ушами и игриво отщипнула несколько травинок. Никакого результата.

Дальние овцы опять опустили головы, и монотонный звук показал, что они вернулись к прежнему занятию. Но большинство глаз были устремлены на Зору. И глаза эти ее беспокоили. В них было какое-то зловещее мерцание, какое бывает на небе в очень плохие дни. В такие дни овце трудно собраться с мыслями.

Вскоре она поняла, что от этих овец она ничего не добьется. Вообще ничего. Что придется ей, Зоре, что-то предпринять, чтобы расшевелить их. Зора оглянулась на свою отару. И здесь головы были направлены в ее сторону. Она подумала, что и в глазах своих овец она тоже выглядит странно. Но тут же поняла, что это не так. Сэр Ричфилд стоял на пригорке и следил за ней строгим, внимательным взглядом. Клауд, Мод, Лейн и Корделия, прижавшись друг к другу, взволнованно смотрели на нее. Моппл тоже напряженно смотрел в ее сторону. Зора знала, что на таком расстоянии она для него не больше чем черно-белое пятно. Она была тронута. И она вдруг легко заговорила с чужаками.

— Добрый день, — произнесла она, решив начать с самого безобидного. — Как вам здесь трава? — спросила она.

С запозданием она поняла, что им может не понравиться намек на то, что они пользуются чужим кормом. Об этом можно поговорить позже, когда атмосфера будет не такой напряженной.

— Погода тоже неплохая, — дипломатично продолжала Зора. С этой темой впросак не попадешь. Небо было серым и теплым, воздух освежающе влажным, луг благоухал.

Чужие овцы молчали. Головы, что уже успели наклониться к траве, вновь поднялись. Еще больше блеклых глаз уставилось на нее. Может быть, они слишком погружены в себя? Может быть, не любят говорить о банальном? Кто знает, какие умные книги читал им Габриэль?

— Можем поговорить о том, как отправляются на небеса, — предложила Зора.

Овцы Габриэля молчали.

— Как-то ведь должно это происходить, — не оставляла попыток завязать разговор Зора. — Ведь мы, в конце концов, видим небесных барашков. Но как они туда попадают? Есть какое-то место, откуда можно просто вскарабкаться на небо? Или надо прогрызть воздух?

Зора с надеждой посмотрела на них. Ничего. Хотя нет, небольшая перемена все же появилась. Зоре показалось, что смущающий ее блеск в стальных глазах стал ярче.

Зора потеряла терпение.

— Мне, в конце концов, все равно, что вы об этом думаете. Я, честно говоря, убеждена, что попасть на небо — это как преодолеть пропасть. Но я пришла сюда вовсе не для того, чтобы обсуждать это с вами!

Зора решила быть честной.

— Речь о Габриэле. Он пасет вас уже давно. Мы хотим знать, что он вам читает.

Овцы недоуменно уставились на нее. Они что, не понимают? Невероятно! Овцы не могут быть такими глупыми. Зора фыркнула.

— Пастух! Понимаете? Габриэль! Габриэль! — Она слегка развернулась в его сторону и увидела, что он уже размотал второй рулон сетки.

Самое время убираться.

Она опять повернулась к отаре Габриэля и поняла, что зря тратит силы. Ну все, с нее довольно!

Прямо напротив Зоры, всего в нескольких метрах, стоял чужой баран. Зора метнула в него полный негодования взгляд и замерла. Он что, так и стоял здесь? Зора не могла вспомнить. Тут она заметила, что пришлые овцы были не такими уж маленькими. Коротконогие, да, но зато туловища длиннее и крупнее, чем у них. И баран этот выглядел внушительно. Что-то в нем напомнило Зоре о мяснике. Он ей совершенно не понравился. Зора хотела сказать что-то язвительное на прощание, но решила, что разумнее всего будет побыстрее унести ноги. Баран прищурился, и мерцание в его глазах пропало. Зора впервые почувствовала, что на нее смотрят. Чужак медленно, едва заметно покачал головой.

Зора развернулась и помчалась к своей скале.

К середине дня Габриэль закончил возиться с оградой. Он присел на ступени вагончика, там, где раньше всегда сидел Джордж, и закурил трубку. Тонкий дым табака непривычно щекотал их носы. Загадочный запах. Он скрывал настоящий запах Габриэля. Даже Мод призналась, что с трудом различает запах пастуха среди остальных запахов.

И все-таки день выдался мирным, каких давно уже не было. Этому, разумеется, способствовал и мягкий свет солнца, наполовину скрытого вуалью облаков, и великолепный вид на идеально голубое море, и гул шмелей над лугом, и облегчение от мысли, что на ступеньках вагончика сидит опытный пастух. И предвкушение чтения в вечерних сумерках.

Когда к ним подъехал человек на велосипеде, покою в одно мгновение пришел конец. Овцы не доверяли велосипедистам. На всякий случай они вернулись на свой холм. Но человек, даже не взглянув на них, направился к Габриэлю.

На безопасном расстоянии овцы немного успокоились и навострили уши. Велосипедист подошел к Габриэлю. Теперь они узнали его. Это был тот, кто приходил вместе с Лили, Хэмом и Габриэлем осматривать труп, тот самый Тощий, который прошлой ночью тыкался носом в окно вагончика: Джош. От него пахло мыльной водой и немытыми ногами. Моппл спрятался за дольменом, пугливо выглядывая из-за камней.

Овцы посмелее — Отелло, Клауд и Зора — подошли ближе.

— Джош, — сказал Габриэль, не вынимая трубки изо рта. Его голубые глаза в упор смотрели на Тощего. Овцы знали, что сейчас должен был чувствовать велосипедист. На лице льстивая улыбка, а в коленках — дрожь.

Тощий нервно порылся в карманах куртки. Достал оттуда ключ и с уважением протянул Габриэлю.

— От Кейт. Она все-таки его нашла. В коробке с овсяным печеньем. Подумать только, с овсяным печеньем!

Тощий засмеялся. Теперь овцы знали, отчего он такой нервный. Наверное, слопал всю коробку.

— Кейт думает, что оно где-то в вагончике, — продолжал Тощий. — В доме его точно нет.

— Хорошо, — ответил Габриэль. Он взял ключ и небрежно кинул его на верхнюю ступеньку.

— Габриэль?

Но тот молчал. На крышу вагончика уселась любопытная сорока.

— Что будет, если мы не найдем?

— Ну, если никто не найдет… — протянул Габриэль и стал смотреть вдаль, на голубое море. Изо рта его выплывали колечки дыма.

— Знаешь, что они говорят, Габриэль?

Вид у Габриэля был такой, словно он ничего не знал и знать не хотел. Но Тощий не унимался.

— Они говорят, оно вообще не в вагончике. Они говорят, все указано в завещании.

— Если это так, то мы узнаем об этом в воскресенье, — ответил Габриэль.

У Тощего вырвался слабый нервный смешок. Он втянул голову в плечи и пошел к своему велосипеду. Но не успел он отойти и на три шага, как Габриэль остановил его.

— Эй, Джош!

— Что, Габриэль?

— Здесь уже довольно всякой ерунды произошло, не так ли? Постарайся, чтобы этого больше не было, ладно?

— Ерунды? Что ты имеешь в виду, Габриэль? — В голосе Джоша прозвучал испуг.

— Например, ночные налеты на вагончик Джорджа. К чему это? Только овец пугаешь.

Клауд была тронута. Даже сейчас Габриэль думал о ней.

Джошу, похоже, не хотелось вспоминать о прошлой ночи.

— А это что за овцы? — спросил он. Трактирщик критическим взглядом окинул овец Габриэля и поспешно добавил:

— Вид у них очень смешной. Таких я еще не видел.

— Это новая мясная порода, — сквозь зубы процедил Габриэль.

Он опять тяжело посмотрел на Джоша. Этот взгляд словно пригвоздил трактирщика к земле. Они помолчали.

Джош вздохнул.

— Ты и вправду все знаешь?

Габриэль ответил что-то по-гаэльски. Овцы задумались, есть ли у него второй язык во рту, для гаэльского?

— По-другому было нельзя, — пожаловался Джош. — Том и Гарри, эти два идиота, все равно бы пошли сюда. За наркотой, чтобы избежать скандала, не повредить туризму. Старая песня. Если бы дело было в этом… Они и понятия не имеют… Вот я и подумал, лучше я пойду с ними, понимаешь? Я дал им не тот ключ, а то бы они прихватили из дому какой-нибудь инструмент и взломали бы дверь…

Габриэль понимающе кивнул. Лицо Джоша просветлело. И разговаривать ему сразу стало гораздо легче.

— Знаешь что? — сказал он. — Мы были здесь не одни. Тут был еще кто-то. Чужой. Я думаю, один из этих, связанных с наркотой. Значит, что-то там есть. Если эти найдут это раньше нас…

Над Габриэлем и Джошем снова пролетела сорока. Та самая или нет, понять было, разумеется, нельзя. Продемонстрировав изящный вираж, она уселась на крышу вагончика.

— Они не найдут, — сказал Габриэль. — Они вообще ничего не знают о кассете. Их интересует только их добро. И к тому же теперь я здесь. Постарайся у себя в трактире успокоить людей.

Джош с готовностью закивал. Овцы понимали почему. Иметь такого друга, как Габриэль — большое счастье.

— Габриэль… — Джош, собравшийся было уходить, снова обернулся к пастуху.

Габриэль переместил трубку из левого угла рта в правый и вопросительно посмотрел на Джоша.

— Ловко ты это провернул. — Джош широким жестом обвел вагончик, овец и выгон.

Габриэль кивнул:

— Овцам нужен присмотр, по крайней мере до того времени, пока не огласят завещание. В управе мне точно будут благодарны. Защита животных, санитарные нормы и все такое. Да еще и экономлю на корме.

Он торжествующе засмеялся.

— И разумеется, теперь я могу сидеть здесь, — он хлопнул ладонью по ступеньке вагончика, — сколько душе угодно.

Джош ухмыльнулся. Кивнув на прощание Габриэлю, он сел на велосипед и покатил в сторону деревни.

Как только Джош скрылся за поворотом, Габриэль потянулся загорелой рукой к верхней ступеньке вагончика. Но напрасно он искал ключ. Его уже не было. Ключ блестел сверху, с крыши. В клюве сороки.

Овцы переместились в тень сарая, но и там они, высоко подняв головы, наблюдали за Габриэлем. Но Габриэль на них не смотрел. Он, как резвый ягненок, носился за сорокой, от куста к дереву, от дерева к кустам, все дальше и дальше по лугу…