Сегодня мне страшно ложиться спать, как я и сказала Фриде.

Оттягиваю этот момент изо всех сил. Устраиваю домашний ужин для родителей: лазанья, чесночный хлеб, салат. У меня припрятана бутылка вина, чтобы отпраздновать их возвращение, но себе я наливаю всего один бокал. Мы сидим допоздна, разговариваем о старых добрых временах, смеемся над фотографиями в альбоме: я на них толстенькая и неуклюжая, а мама с папой совсем молодые. Этот альбом всегда лежит у меня на столе.

В одиннадцать часов они начинают зевать и собираться. Крепко обнимают меня у порога.

– Добро пожаловать домой. Я так рада, что вы вернулись.

Они уезжают, а я сажусь на диван и берусь за новую книжку для Грега. Я решила, что в этот раз напишу о том, чем занимаются бейсбольные игроки, когда заканчивается спортивный сезон. Разумеется, в свободное время звезды бейсбола навещают своих самых преданных поклонников – вроде нашего Грега. Написано уже больше половины, Уилли Мейс как раз пришел в гости на Вашингтон-стрит. Подчеркиваю слова, которые Грегу нужно запомнить: сезон, улица, такси. Я еще не придумала, чем все закончится. Грызу кончик карандаша, погрузившись в раздумья. Сосредоточиться так и не выходит.

Вздохнув, откладываю исписанные страницы и открываю роман «Система безопасности» – та самая книга про ядерную войну, которая недавно поступила в наш магазин. В воскресном выпуске «Денвер пост» напечатали хвалебный отзыв, и покупатели скоро начнут спрашивать у нас эту книгу. Мне не очень интересно, но дочитать нужно – чтобы знать, что отвечать покупателям.

Я перечитываю пару строк, не улавливая смысла. Жадно поглядываю на стол, где лежит «Мисс Джин Броди в расцвете лет». Эту книгу написала Мюриэл Спарк, я уже читала ее в прошлом году, но мне так понравилось, что хочется перечитать снова. Конечно, я должна знать про все книжные новинки, которые могут заинтересовать покупателей, но сейчас для меня куда важнее не уснуть. Отодвигаю «Систему безопасности» в сторону и берусь за «Мисс Броди».

Проходит еще полчаса, и у меня опять начинают слипаться глаза. Иду на кухню, завариваю себе черного чая покрепче и вновь устраиваюсь на диване с романом Спарк. Прочитываю еще несколько страниц, отчаянно сражаясь со сном.

Мои опасения оправдываются: я опять просыпаюсь в доме на Спрингфилд-стрит. Окидываю взглядом зеленую спальню и не могу сдержать тихий стон. Может, если зажмуриться покрепче, я вновь окажусь дома? Нет, номер не прошел. Со вздохом вновь открываю глаза.

Сквозь застекленные двери льется яркий свет, и, судя по всему, день в самом разгаре. Смотрю на будильник, стоящий на тумбочке у Ларса, – да, уже начало двенадцатого. В комнате, кроме меня, никого нет, дверь аккуратно прикрыта. Во всем доме не слышно ни звука, я поднимаюсь и иду на кухню.

За столом сидит Альма. Видимо, решила сделать перерыв – перед ней газета и чашка кофе. Услышав мои шаги, она поднимает голову.

– Как вы, сеньора Андерссон? – Меня глубоко трогает искреннее беспокойство в ее голосе.

– Я… Все нормально. – Наливаю себе кофе. – А где мистер Андерссон и дети?

– Сеньор Андерссон взял выходной. Чтобы вам отдохнуть. Увез Мисси и Митча в школу. И ушел с Майклом гулять, надолго. Чтобы дома было тихо. Я стараюсь не шуметь. Не беспокоить вас.

– Ты меня не потревожила. Спасибо за заботу.

– Сеньор Андерссон… он сказал, вы вчера… ночь была difícil.

Киваю и сажусь рядом.

– Приготовить вам завтрак? Яйца и тосты?

– Да, спасибо большое. Gracias. – Отпиваю кофе.

Она хлопочет у плиты. Я рассматриваю первую полосу газеты. Нахожу сегодняшнюю дату – понедельник, 4 марта 1963 года. «Оползень рядом с Оуреем, погибло три человека», – гласит заголовок. Почти всю страницу занимает фотография: спасатели пытаются найти пострадавших на горном перевале в юго-западной части штата.

Альма ставит передо мной тарелку.

– Альма, посиди со мной, пожалуйста. Я хочу с тобой поговорить.

– Sí. Если хотите. – Она пожимает плечами.

– Налей себе еще кофе.

Брови Альмы ползут вверх, но она послушно садится напротив.

– Мне нужно кое-что спросить. Ты, наверное, подумаешь, что я совсем рехнулась. Но… я ничего не помню. Помоги мне.

Альма смотрит на меня с любопытством.

– Во-первых, когда ты начала у нас работать?

– Хм-м. Кажется, май. Пятьдесят восьмой год. Дом был совсем nuevo. Вы с сеньором Андерссоном и los niños только переехали. И меня наняли, потому что дом большой, а одной трудно. Особенно когда работаешь. Вы тогда работали, сеньора.

– Работала? Расскажи.

– У вас был tienda de libros. Магазин с книгами. У вас и вашей подруги, сеньориты Грин. Вы каждый день ходили работать, los niños оставались дома. Совсем маленькие, bebés, два года не было.

– Ты присматривала за ними?

Альма смеется:

– Не я. С ними хлопот много. А мне надо убраться, постирать, приготовить. Нет, сеньора, у вас была la niñera. Вы не помните Дженни?

Качаю головой:

– Даже если бы помнила… Ты все равно расскажи.

– Дженни задирала нос, думала, она лучше всех. Честно говорю, эта девчонка просто chafa, никуда не годится. – Альма поджимает губы. – Она учила psiquiatría infantil в колледже… Не знаю, как по-английски. Ну, чтобы следить за порядком в голове у los niños. Она не нашла хорошую работу. Потом я поняла, в чем дело, когда узнала ее получше. Дженни стала работать здесь. No es mi lugar, senora, я вам и тогда говорила, и сейчас скажу. У меня много подруг, они воспитывают los niños – своих, чужих. И с радостью бы воспитали ваших. Но Дженни, у-у-у, она «профессионалка». Вы сами так сказали, сеньора. Los niños pobres, бедные детки. Родной mamá нет рядом, ничего не поделаешь. Им нужен кто-то вместо mamá. Но они же не ratas de laboratorio, ей-богу!

Мне больно это слышать. Альма смотрит на меня и осторожно гладит по руке.

– Lo siento. Извините. Плохо так говорить.

– Ничего… – Я пожимаю плечами. – Продолжай.

– Дженни работала здесь долго, я пришла потом. Она считала, что все про вас знает. Но я видела, какая она строгая с los niños. – Альма отпускает мою руку. – Особенно с Майклом. Дженни думала… – Альма неуверенно замолкает и отпивает кофе. – Она думала, что у него плохо с головой. Что он loco, сумасшедший. Да, она была права. Lo siento decir, senora, она была права. Но Дженни думала, что сможет его вылечить. Майкл не любит играть, как los otros niños, как другие дети. Он не любит песенки, книжки, не бросает мяч. Он сидит в углу и мычит себе под нос. А Дженни тянет его за руки, заставляет играть с los otros niños. Берет руку и давит – apretado, сильно! – Альма показывает на себе – так сильно сжимает пальцы, что остается красный след. Потом глубоко вздыхает, и я вздыхаю вместе с ней. – Дженни заставляла Майкла играть с остальными. Петь песенки и водить хороводы. Она его тащит, Майкл упирается и плачет. А она… – Альма прикусывает губу. – Сеньора, вы не помните? Совсем-совсем?

– Продолжай. – Я сглатываю ком в горле.

– Она его била. Сеньора Андерссон, у меня сердце кровью обливалось. Дженни ударит, а он плачет громче. Она его тащит в угол и зажимает рот, чтобы не кричал. Он ведь una cosita, совсем маленький! Двое других, los otros niños, такие хорошие – держатся за руки, не знают, что делать. Бегут ко мне, дергают юбку. Они плохо говорили, но я понимала. Смотрят жалобно, будто просят: «Альма, помоги!» А я только руками развожу. Что я сделаю? Y qué? У этой женщины в груди камень, я ни при чем. Мое дело – мыть туалет и готовить ужин, воспитывать los niños – не моя работа.

– А мы с мистером Андерссоном… мы знали об этом?

– Ну, el niño был loco. Lo siento decir, мне очень жаль. Все знали. Сеньор Андерссон заметил раньше других. Хотел отвести Майкла к врачу. Но вы сказали, что он нормальный, просто стесняется и lento, тихий, отстает от других. Вы сказали, что все наладится.

– А мы знали, что он… Что она его…

Альма качает головой.

– Нет, вы не знали. Я должна была сказать. Я должна была сразу сказать. – Она отводит глаза. – Но Дженни работала здесь дольше. Я была новенькой, боялась спорить. Боялась потерять работу.

– И все-таки ты рассказала.

– Sí. Прошло больше года, и я рассказала. – Она мрачнеет. – Вы тут же уволили Дженни, como un rayo – как молния! – Альма резко взмахивает рукой, изображая молнию. – Я была только рада. Adios! Потом вы отвели Майкла к врачу.

– И что мне сказали?

– Что это вы во всем виноваты, сеньора. – Альма встает. – У него аутизм, и это нельзя лечить. Он заболел, потому что маленькому нужна мама. А ее рядом не было.

Я хмурюсь.

– Альма, ты тоже так считаешь? Ты тоже думаешь, что это моя вина?

Альма убирает со стола.

– Сеньора, я слишком много говорю. Пора заняться работой. Раз вы не спите, я включу пылесос. Bueno?

Ладно, говорю я себе. Хочется закрыть глаза и проснуться дома, но я знаю, что это произойдет не скоро. Хорошо, это просто мнение одного очевидца. Безусловно, Альме можно верить, но ей наверняка известно не все.

Если Альма права, размышляю я, ополаскивая чашку, почему Митч и Мисси выросли нормальными ребятишками? Если Майкл стал аутистом по моей вине, то почему не заболели остальные?

Тут же ругаю себя за такой запальчивый ответ. Все устроено куда сложнее, иначе бы аутизм распространился по всему миру. На свете слишком много плохих матерей.

Возвращаюсь в спальню, чтобы переодеться. Должно быть, важную роль здесь играет случай. То, от чего пострадал Майкл – будь честна с собой, Китти, он пострадал от твоего безразличия, – не затронуло двух других малышей. Угроза миновала, с ними все будет хорошо.

Но так ли это? Альма рассказала про увольнение Дженни и диагноз врачей. Нетрудно представить, что случилось потом: я наверняка перестала работать в книжной лавке, бросила Фриду безо всякого предупреждения. И начала проводить все время дома с детьми, пытаясь загладить свою вину и молясь, чтобы мои старания не оказались напрасны. Чтобы я смогла исправить вред, причиненный Майклу. Чтобы эта беда обошла стороной двух других малышей.

Смотрю на кровать. Она еще не заправлена, простыни сбились в сторону, будто мы с Ларсом беспокойно ворочались всю ночь. Наверное, так и было. Подхожу к постели, расправляю простыни и одеяло, взбиваю подушки. Скорее всего, порядок в спальне обычно наводит Альма, но я чувствую, что должна сделать все сама.

Открываю шкаф и разглядываю вешалки с одеждой. Но вместо блузок и платьев у меня перед глазами встают воспоминания прошлых лет.

Я помню отдельные дни. Не все, только некоторые.

Детям было два с половиной года, когда я уволила Дженни и решила полностью посвятить себя семье. Я не сомневалась, что все можно исправить: Майкл полюбит меня и станет нормальным, как Митч и Мисси.

Мне казалось, нам всем нужно больше гулять на свежем воздухе и быть ближе к земле. Той весной мы устроили на заднем дворе небольшой огородик: ровными рядами посеяли в рыхлую землю крохотные семена морковки и салата, потом купили тонконогие саженцы помидоров в магазине около моей старой квартиры и высадили их на грядку у самой изгороди. Митч и Мисси устроили поединок, вооружившись садовыми жердочками вместо шпаг, так что мне пришлось вмешаться. Но в конце концов дело было сделано, и помидоры благополучно прижились.

– Свежие овощи! – радостно сообщила я Ларсу, когда он пришел с работы домой. – Свежие овощи и свежий воздух. Теперь все будет по-другому.

Ларс улыбнулся, глядя на меня; ему явно нравились такие перемены. «Фермер Катарина и ее маленькие помощники» – так он нас называл.

Потом мы разбили клумбу перед домом. Дети выбрали пакетики с семенами и с нетерпением ждали, когда цветы прорастут и украсят наш двор. Митчу и Мисси нравилось возиться в земле, ухаживать за растениями, но Майклу было противно. Когда грязь забивалась ему под ногти, он начинал визжать.

Наступила осень, и мы стали проводить больше времени дома. Я подумала, что Майкл быстрее выберется из своей скорлупы, если мы будем устраивать творческие игры. К тому же Мисси мечтала стать принцессой. Тут-то нам и понадобились костюмы. По субботам Ларс оставался дома и присматривал за детьми, а я рыскала по магазинам Армии спасения в поисках атласных и кружевных сокровищ. Потом перешивала найденные вещи в детские наряды, немного поколдовав на своей новой швейной машинке, которая, как я полагала, еще на шаг приближала меня к заветному образу идеальной мамы.

Мисси обожала наряжаться и меняла костюмы по десять раз на дню, играла в Золушку и Спящую красавицу. Она даже придумала свою собственную принцессу и назвала ее Клэр в честь моей мамы и самой себя. Принцесса Клэр хотела выйти замуж за принца Джона – так она окрестила Митча. Весело хохоча, Мисси натянула на брата корону из фольги и бархатный камзольчик. Потом она попыталась нарядить Майкла, авторитетно заявив, что принцесса может выйти замуж за целую толпу принцев, если захочет. Но Майкл безжалостно сорвал королевское облачение, убежал в спальню и спрятался в углу.

Я думала, что если мы будем чаще бывать на людях, Майкл научится общаться с окружающими. И мы постоянно ходили гулять – в зоопарк, по городу, в библиотеку. Хотя в моем распоряжении был «Шевроле», мы с детьми иногда ездили на автобусе, потому что Митч, которому едва исполнилось три года, обожал всевозможные виды транспорта. От таких поездок я уставала до полусмерти: никогда нельзя было угадать, как Майкл себя поведет, из-за чего закатит истерику. Ровно как с посетительницей в нашем книжном магазине – той, которая пришла с дочкой-аутисткой. Теперь я знаю, что чувствовала эта женщина. Когда мы шли гулять, ничто не предвещало беды, истерика начиналась как гром среди ясного неба: если Майкл проголодался, а я не захватила его любимое угощение, если качели на детской площадке занял другой малыш, если погода резко испортилась, хотя по телевизору обещали солнечный день. Майкл заходился воплями и ревом, двое других тоже начинали плакать, и мне оставалось только разрыдаться вместе с ними. Мы в спешке возвращались домой на Спрингфилд-стрит.

К приходу Ларса я уже бывала выжата как лимон. Сил хватало только на то, чтобы почитать вслух книжку, устроившись на диване в обнимку с Митчем и Мисси.

Заботу о Майкле я с нескрываемой радостью поручала Ларсу. Я сразу дала понять, что ни на шаг не подойду к Майклу, пока Ларс дома.

Я хотела загладить свою вину – перевоспитать Майкла, вылечить его, – но к концу дня просто не могла выносить этого ребенка.

Осенью, когда детям исполнилось четыре года, Митч с Мисси пошли в детский сад – всего три дня в неделю. Казалось бы, дела должны были наладиться. Присматривать за одним малышом, даже за таким, как Майкл, гораздо проще, чем за тремя, правда ведь? Но я с удивлением поняла, что, когда Митча и Мисси нет рядом, все становится только хуже. Мы с Майклом очень скучали по ним, и вдвоем нам было нелегко. Майкл не мог выразить свое недовольство словами – он плохо разговаривал, и мы с трудом разбирали его невнятный лепет. Он не понимал, почему ему нельзя ходить в детский сад вместе с сестрой и братом или почему Митч и Мисси не могут остаться дома. Каждое утро, когда я отвозила детей в садик, повторялось одно и то же.

– Майкл иди! – вопил он. Упирался, яростно тряс головой, цеплялся за мою руку, пока я пыталась одновременно удержать его и расцеловать двух других малышей на прощание. – Майкл тоже иди! Или вы не иди! Не иди, не иди, не иди!

Я торопливо тащила сына к машине, а он вырывался, колотил меня крошечными кулачками, так что другие родители оборачивались и перешептывались у нас за спиной.

По дороге домой Майкл ныл и беспокойно ерзал на сиденье. Я пыталась его утешить, но он не обращал внимания на мои ласковые уговоры и прикосновения. Постепенно я научилась молча следить за дорогой, глотала слезы и мучилась от лежавшей на мне вины. Я ничего не могла исправить, потому что спохватилась слишком поздно. И, кроме себя, винить было некого.

В конце концов я попросила Ларса отвозить малышей в садик. Стало немного легче, но я по-прежнему с ужасом ждала вечера, когда надо было забирать Митча и Мисси домой: в шумной толпе детей и родителей Майкл мог выкинуть что угодно. Тут уж ничего нельзя было поделать, Ларс приходил с работы только вечером.

Едва мой муж с двумя детьми выходил за порог дома, время останавливалось и казалось, что день никогда не закончится. Я изо всех сил пыталась развлечь Майкла: читала вслух интересные книжки, гуляла с ним около дома, приноравливаясь к неторопливым шажкам, а в хорошую погоду водила его на детскую площадку. Майкл мог часами раскачиваться на качелях, а я радовалась передышке и старалась забыть о неурядицах; качели летали вперед-назад, их размеренное движение успокаивало нас обоих.

Митч и Мисси жадно впитывали все, чему их учили в детском саду. Они обожали музыку и требовали, чтобы я включала радио по дороге домой, а потом дружно подпевали веселым мелодиям. Они выучили все буквы алфавита и быстро освоили счет до двадцати. Я с улыбкой слушала про их успехи и гордилась тем, что мои малыши, несмотря на нежный возраст, любят учиться, и схватывают все на лету, и так похожи в этом на свою маму.

Но мое счастье омрачалось тем, что происходило со вторым сыном. Митчу и Мисси дневные занятия пошли на пользу, а вот мы с Майклом совсем зачахли.

На следующий год стало только хуже. Я была рада, что отдала Митча и Мисси в детский сад: когда началась учеба в подготовительном классе, им еще не исполнилось пяти лет, и многие дети были старше моих малышей. Но Митч и Мисси уже освоили азы и вдвоем легко справились со всеми испытаниями. Научились писать свои имена, могли прочитать по слогам простенькие фразы в детских книжках. Вместо неразборчивых каракулей на альбомных листах начали появляться человечки, домики, солнце и звезды. В школе надо было убирать одежду в шкаф и аккуратно ставить ботинки на полочку, поэтому дома они тоже ничего не разбрасывали. Мы с Ларсом поражались тому, какими славными и умными были Митч с Мисси.

Но при мысли о Майкле мы оба тяжело молчали.

Не было даже речи о том, чтобы отправить его в школу. Во всяком случае, не в обычную. По закону в государственных школах не обязаны учить таких малышей, а заставлять его ходить в обычный класс было бы несправедливо по отношению ко всем – к учителям, к другим детям и к самому Майклу. Он бы постоянно мешал вести уроки и не смог бы ничего выучить, ведь преподавателю нужно справляться с огромной толпой ребят, и он не может уделить все свое внимание одному-единственному ребенку. А Майклу было нужно именно это.

Разумеется, мы пытались найти другие варианты. Посетили несколько частных спецшкол для особых детей. Но это были либо школы для юных гениев, далеко опережавших Майкла, либо для детей-инвалидов, которых оставляли там на целый день, просто чтобы их матери получили передышку от бесконечных забот.

– Я буду учить его дома, – сказала я Ларсу. – У меня есть диплом и опыт работы.

Он скептически покосился на меня.

– Я справлюсь. Мне тоже иногда попадались трудные дети.

– Не такие, как Майкл. Ты только представь, что трудный ученик в классе – твой собственный ребенок. Каково тебе будет?

– Тяжело, не спорю. Но у нас нет выбора, Ларс.

Я даже не пыталась проводить с Майклом полноценные занятия, пока Митч и Мисси ходили в подготовительный класс. Мы осваивали простые вещи. Чтобы научиться писать, нужно уметь рисовать ровный круг, квадрат и треугольник. Поэтому мы с Майклом рисовали картинки. Иногда ему даже нравилось, хотя на листке оставались только спутанные линии. Я старалась больше читать вслух, пытаясь увлечь его историями. В отличие от большинства сверстников Майкл не очень любил слушать сказки, но мог спокойно вытерпеть несколько минут.

Когда Митч и Мисси пошли в первый класс, я решила, что нам с Майклом тоже пора по-настоящему заняться учебой. Он усваивал новое очень медленно, но времени у нас с ним было предостаточно.

Настрой у меня был боевой.

Я поставила в столовой маленькую парту. Садилась рядом, доставала листок бумаги, и мы принимались выводить буквы. Сначала «А». Больше я ничего не просила – только написать букву «А» и найти ее в той книжке, которую мы читали. Сначала он даже увлекся этим, но очень быстро остыл.

Я была в отчаянии. Думала, он так никогда ничего не выучит. Майкл знал алфавит наизусть, но повторял его совершенно бездумно. Слова, написанные на бумаге, казались ему бессмыслицей. Он только мотал головой, если я просила показать мне «А» или какую-нибудь другую букву. Майклу было неинтересно. Он не возмущался, когда я усаживала его за уроки. Просто сидел за своей маленькой партой, выводя букву «А» снова и снова, и смотрел на стену, пока я не объявляла о конце урока и не разрешала ему встать. За этой партой мы проводили по два или три мучительных часа, в конце которых я сама готова была все бросить.

Я не понимала сына.

– Он ведь все знает! – говорила я Ларсу. – Просто не хочет ничего делать.

– Со временем освоится.

Это было в середине октября. Как раз перед Хэллоуином. Как раз перед… той неделей.

Я стою перед открытым шкафом. Наконец останавливаю выбор на черных брюках и сером свитере под стать настроению. Надеваю гольфы и черные кожаные балетки, собираю волосы лентой.

Спускаюсь обратно в гостиную. Альма закончила уборку: от панорамного окна до обеденного стола по ковролину тянутся следы пылесоса. Прохожу через комнату, сминая туфлями ковровый ворс, и останавливаюсь у окна.

К дому подъезжает машина, и Ларс выпускает на улицу угрюмого зареванного Майкла. Странно, обычно рядом с папой он выглядит куда веселее. Я встречаю их у двери.

Ларс помогает Майклу снять куртку.

– Иди в свою комнату, – говорит он, и Майкл молча отправляется наверх. – Не знаю, как ты выдерживаешь с ним целый день.

– Понятия не имею. – Я развожу руками.

Ларс наливает себе кофе.

– Хочешь?

– Нет, спасибо.

Я обхожусь стаканом воды. Ларс идет в свой кабинет, а я стою перед лестницей и прислушиваюсь. Наверху тихо, наверное, Майкл лег подремать. Иду в кабинет вслед за Ларсом.

Останавливаюсь на пороге, пока он разговаривает по телефону:

– Извини, сегодня не смогу приехать. Да, хорошо… Ясно. Подожди минутку, Глэдис.

Он прикрывает трубку ладонью и поворачивается ко мне:

– В офисе нужна моя помощь. Ничего, если я отлучусь?

Я пожимаю плечами:

– Конечно, езжай. Только… нам надо поговорить.

– Глэдис, скажи, что я приеду полвторого.

Ларс кладет трубку и проскальзывает мимо меня.

– Давай поговорим, пока я переодеваюсь.

Киваю и иду за ним.

В спальне стоит большое кресло, обитое темно-зеленым твидом, изящно вписывающееся в общую цветовую гамму. Я устраиваюсь в нем, пока Ларс достает из шкафа брюки, белоснежную рубашку и галстук. Даже с другого конца комнаты я чувствую, как пахнет накрахмаленная ткань. Он застегивает пуговицы, и рубашка туго обхватывает его ладные плечи и широкую грудь. Он такой красивый. Такой добрый, такой замечательный – мне надо благодарить судьбу за то, что мы вместе.

Настоящая эта жизнь или нет, но я должна радоваться тому, что у меня есть.

Он ловит мой взгляд в зеркале.

– Тебе лучше?

– Все нормально, держусь.

– Ты вчера очень расстроилась.

– Ларс…

Я подхожу к нему и стою у зеркала, наблюдая, как он завязывает галстук.

– Я хочу попросить тебя об одолжении. Возможно, тебе будет трудно.

Он оборачивается и обнимает меня.

– Все, что захочешь.

Я на мгновение прикрываю глаза, наслаждаясь его близостью, вдыхая знакомый запах. Как бы мне хотелось просто забыть обо всем и остаться рядом. Но я не могу так. Открываю глаза.

– Просто… просто расскажи мне, что с ними случилось, – шепчу я. – С моими родителями.

Он склоняет голову набок.

– Милая, ты и так все знаешь.

– Нет, что было дальше. – Отхожу на шаг назад. – Как мы узнали? Что мы делали? Как рассказали детям? Как… как прошли похороны?

Я прикусываю губу. Он долго всматривается в мое лицо. Потом завязывает галстук – аккуратно, неторопливо.

Закончив собираться, снова ведет меня к креслу и ласково подталкивает, чтобы я села. Сам опускается на кровать напротив меня.

– Тяжело было. – Ларс качает головой.

Киваю в ответ. Я в этом и не сомневалась.

– В то утро я отпросился с работы, а Митч с Мисси не пошли в школу. Мы поехали в аэропорт на твоей машине. Решили все вместе встретить бабушку с дедушкой. Дети нарядились в маскарадные костюмы, они были вне себя от восторга. И ты тоже. – Он с грустью поглаживает мое колено. – Может, не стоит это говорить, но… Знаешь, Катарина, с того самого утра я больше ни разу не видел тебя такой счастливой.

Сквозь застекленные двери виден заснеженный двор. Я не помню, что произошло, но легко могу представить все до последней мелочи, даже костюмы детей. Мисси была принцессой, потому что Мисси всегда принцесса. Митч мог бы нарядиться бродягой или фокусником, машинистом поезда или даже ковбоем, его буйное воображение не знало пределов. Даже Майкл наверняка бы заразился праздничной суетой, и я бы уговорила его надеть костюм, совсем простенький. Я бы нарядила его во что-нибудь удобное и свободное, не стесняющее движений, – в костюм щенка, например. Коричневая кофта с капюшоном, на который я бы пришила большие уши из мягкого фетра, и обычные коричневые штаны с хвостиком, скроенным из той же ткани.

И себя я представляю очень четко – веселая, с раскрасневшимися от волнения щеками. По дороге в аэропорт я наверняка постоянно смотрелась в зеркало заднего вида и поправляла локоны, закрученные умелыми руками Линнеи.

Ларс сидел за рулем, насвистывал песенки, шутил с детьми. В тот день, наверное, было пасмурно, как и в реальном мире, но даже тучи не испортили бы нам праздничного настроения.

Вот мы подъезжаем к аэропорту, паркуемся, идем по терминалу. На нас поглядывают с улыбками, пассажиры подталкивают друг друга локтями, указывая на нарядных малышей. Мы сразу проходим к восемнадцатому выходу.

Именно около него я встречала родителей в реальном мире – всего пару дней назад.

– Они должны были пересесть на этот самолет в Лос-Анджелесе, – продолжает Ларс. – Рейс из Лос-Анджелеса прилетел по расписанию. Мы смотрели в окно, махали руками всем, кто спускался по трапу. Потом все пассажиры прошли в зал. Мы ждали до последнего. Ты сказала, что они, наверное, опоздали на рейс. И удивилась, что родители не предупредили нас по телефону.

– Да, – шепчу я. – Они бы обязательно позвонили.

Ларс кивает.

– У выхода стояла стюардесса, и мы подошли к ней с вопросами. Она отправила нас в справочное бюро. Там… там нас уже ждали. Мужчина и две женщины. Одна из женщин спросила: «Андерссоны? Мы пытались дозвониться, но вас уже не было дома. К сожалению, мы вынуждены сообщить вам, что самолет, на котором мистер и миссис Миллер летели из Гонолулу…»

Ларс умолкает на секунду.

– Ты знаешь, о чем они нам сообщили.

– Господи, неужели прямо перед детьми?

– Да, я тогда жутко разозлился. Они должны были отвести нас в сторонку или…

– И что… что дальше?

– А дальше все было плохо. Мы плакали. И ты, и дети, и я… – Ларс всплескивает руками. – Они были чудесные, Катарина. Я любил их как собственных родителей.

Он вновь замолкает, а я вспоминаю. Во время нашего телефонного разговора Ларс рассказал, что его не взяли в армию из-за больного сердца, и я гадала, как к этому отнесется отец. Но на самом деле папа не обратил бы внимания на такую мелочь. Я знаю, что Ларс бы очень понравился моим родителям, они бы сразу поняли, как крепко он меня любит, как мечтает о семье, а для них это самое главное. Ларс отнесся бы к ним точно так же.

– Мои родители давно умерли, и мне всегда казалось… Казалось, что Том и Клэр – это мой второй шанс.

Прежде я никогда такого не испытывала. Когда я была ребенком, подростком и молодой женщиной, когда у меня умирали домашние питомцы, родственники, друзья, ушедшие на войну, не говоря уж о том страшном дне, когда папа сказал, что умер братик, – каждый раз горе было огромным и непостижимым, но касалось оно только меня. И хотя я изредка бывала на похоронах, выражала соболезнования, писала утешительные письма, я никогда не задумывалась о чужих страданиях всерьез. Ведь можно было вернуться домой, разрыдаться и проплакать сутки напролет, мне не надо было держать себя в руках ради кого-то другого.

В той, настоящей жизни я вращаюсь в центре собственного мира. У меня есть родные и близкие, но в общем и целом я думаю только о себе: как мне устроить собственную жизнь, как справиться с переживаниями.

Здесь все иначе. Любовь куда сильнее горя. Даже оплакивая утрату родных, я должна думать о тех, кто рядом.

Беру Ларса за руку:

– Расскажи, если сможешь… Расскажи о похоронах.

Он пожимает плечами:

– Там не было… Ну, не было гробов. Только фотографии и цветы. Очень много фотографий и цветов, по правде говоря. Ты никак не могла остановиться.

– Потому что ничего другого у меня не осталось, – откликаюсь я, стараясь не думать о смысле собственных слов.

– Службу провели хорошую, в церкви яблоку негде было упасть. – Он на секунду отворачивается. – Так много народу, Катарина, я глазам своим не поверил. Бывшие сослуживцы твоего отца. Друзья твоей мамы из больницы. Все соседи из Миртл-Хилл и с нашей улицы. Твои одноклассники и однокурсники, те, с кем ты познакомилась, когда открыла магазин. Катарина, там собрались все, кого ты знала.

Я благодарна своим друзьям и знакомым, но сейчас мне хочется услышать одно-единственное имя.

– Ларс?

– Что?

– А Фрида, Фрида пришла?

Он резко встает, берет меня за руки:

– Катарина, не мучай себя!

Недоверчиво качаю головой:

– Не пришла! Она даже не пришла на похороны моих родителей!

– Любовь моя. – Ларс опускается передо мной на колени. – Любовь моя, прошлое нельзя изменить.

Он встает.

– Что бы ты ни делала, как бы ни старалась… ты бы все равно ничего не изменила. Просто не смогла бы.

Я откидываюсь на спинку кресла, пытаясь сдержать слезы.

Ларс кладет руку мне на плечо. И украдкой поглядывает на часы.

– Все хорошо. Тебе пора, – шепчу я.

– Я не хочу уходить, когда ты так расстроена. – Он заглядывает мне в глаза. – Катарина, пожалуйста, поделись с кем-нибудь своим горем. Обратись к психиатру. Хочешь, я позвоню знакомым…

Психиатр. Врач. За эти годы врачи наговорили нашей семье много горькой правды. Сказали маме, что ей больше нельзя иметь детей. Заявили мне и Ларсу, что наш малыш неизлечимо болен и во всем виновата я. Не говоря уже о Кевине – враче, – который пусть не словами, а делом недвусмысленно дал понять, что из меня не выйдет хорошей жены.

Решительно мотаю головой:

– Никаких врачей. Со мной все нормально.

Я встаю и обнимаю Ларса.

– Спасибо, что рассказал. Понимаю, это бред… но я ничего не помню.

– Я сделаю все, о чем попросишь. Только скажи. Все, что угодно, Катарина.

Улыбаюсь. Какой чудесный, добрый человек.

Но он не сможет сделать самого главного.

Он не сможет вернуть людей, которых в настоящей жизни я люблю больше всего на свете.

Ларс уходит, а я прошу Альму приготовить обед для Майкла.

– А для вас, сеньора? – Она хмурится.

– Я не голодна.

Подхожу к лестнице, зову Майкла. Он выглядывает из комнаты.

– Пора обедать, милый, спускайся. Альма с тобой посидит. – Я поворачиваюсь к горничной. – После обеда ему можно посмотреть телевизор. Он тебе не помешает.

Она пожимает плечами и кивает. Мне надо прилечь.

Устраиваюсь на кровати, накрываюсь вязаным шерстяным пледом (зеленым, в тон обоям). Я вижу его впервые, но узнаю любимый мамин узор – наверняка ее подарок на новоселье. Мама всегда была внимательна к мелочам: плед отлично смотрится в нашей чудесной спальне.

Закрываю глаза и жду пробуждения.